Патриция Гунардсон поднималась рано. Она обладала бесценным для политического деятеля свойством спать не более четырех-пяти часов в сутки и при этом сохранять бодрость и работоспособность. Благодаря этому ее рабочий день был на несколько часов больше, чем у большинства ее коллег — конкурентов и противников. Заранее тщательно планируя свои даже мельчайшие политические шажки, ничего не отдавая на волю случая, обладая прекрасной памятью, завидной находчивостью, умением говорить четко, громко и уверенно, самодисциплиной и способностью без видимых усилий подчинять своей воле других и всегда сохранять внешнее спокойствие, она с годами легко обходила одного соперника за другим, пока между нею и креслом премьер-министра осталось лишь редкое личное обаяние и непререкаемый авторитет Берта Нордена.

После его смерти ни у кого не было ни малейших сомнений в том, кого призовет король для вручения полномочий на формирование кабинета. Патриция оставила почти всех министров на своих местах, сохранив за собой иностранные дела. Сложившийся при ее предшественнике, хорошо смазанный и отлаженный механизм выработки и проведения политических решений продолжал действовать так, как будто руль оставался в прежних руках.

Разумеется, были изменения в деталях. Гунардсон решительно отказалась переехать в официальную резиденцию, которую использовала лишь в представительских целях. Она по-прежнему жила в своем небольшом особняке в предместье Харпенинга. Она сама реорганизовала свою личную охрану, которая теперь подчинялась практически только ей, продолжая по традиции проходить по смете министерства финансов. Начальником охраны она сделала близкого друга своего мужа полковника Курта Рагнера, занимавшего до того скромный пост в военном ведомстве.

В отличие от своей жены, Олаф Гунардсон был флегматиком, любителем поспать. Из уважения к своей знаменитой супруге он вставал незадолго до завтрака, который готовила она, но ложился намного раньше нее. Выходные дни старался посвящать спокойному пребыванию на лоне природы. Как и Рагнер, он служил в военном ведомстве, имел чин подполковника и возглавлял небольшое подразделение инспекции, не отличавшееся ни четко обрисованной компетенцией, ни особым влиянием.

Было известно, однако, что подполковник Гунардсон обладал энциклопедическими познаниями во всем, что касалось вооруженных сил Иксляндии, был лично знаком со всеми дивизионными генералами и генштабистами, досконально знал тонкости военного бюджета, а главное — сеть неформальных взаимоотношений, которые и определяли do многом, что и как делалось и в каких направлениях.

К новой роли мужа премьер-министра он относился весьма спокойно, сопровождал Патрицию на некоторые приемы и официальные встречи, соблюдая при этом прирожденное достоинство, свойственное, как видно, не только принцам по крови. Лицо его, румяное и загорелое, неизменно сохраняло приветливое выражение. Впрочем, инспектируемым строгость и проницательность его были известны, и с ним старались не шутить.

Патриция готовила еду. Мытье посуды было за Олафом. Он выезжал в министерство на собственной машине. Патриция отправлялась из дома раньше и с эскортом. Муж не пользовался тем, что по государственному бюджету и штатному расписанию военного ведомства на него не распространялось.

В это утро, в семь часов, завтрак был обычным: яйца, хлеб, джем. Супруги избегали плотной еды до вечера. Утреннюю прессу они за едой не смотрели: Патриция успевала прочитывать газеты до завтрака, Олаф же не спеша проглядывал их за своим столом в министерстве. Завтрак напоминал совещание в узком кругу. Уже и быть не могло.

— Между прочим, — бросила она ему между двумя глотками чая (кофе пил он один), — не мог бы ты неформально поинтересоваться, что происходит с проектом К?

— Вот уже два года как министерство не имеет над ним контроля, — отвечал он с ходу, как будто знал заранее, о чем его спросят, и специально готовился. — С тех пор вся документация замыкается на канцелярии премьера.

— Знаю, — мягко сказала она. — Бумажная сторона мне известна. Я хочу знать, что происходит на самом деле. Разумеется, Нильсена мы обижать не будем. Пусть все остается, как есть.

— Хорошо, дай мне денек-другой.

— Сегодня расписание у меня напряженное, — сменила она тему, — сначала дебаты о реприватизации, потом заседание кабинета. На бумаги останется вечер.

— Рагнер говорит, — в свою очередь, сообщил он, — что у Штромсена с расследованием крупные нелады.

— Да, — заметила она, — придется и об этом поговорить на кабинете. Подозреваю, что оппозиция и справа, и слева еще поддаст нам жару и по этому поводу.

— Хотя, — продолжал Олаф как бы не законченную мысль, — Гному я склонен верить.

— Таких, как ты, не так уж много, — возразила она, делая последний глоток. — А мнением большинства пренебрегать опасно.

— Ваше выступление сегодня было верхом совершенства, — сказал ей, улыбаясь, Стив Бэрон, лидер большинства в парламенте. После дебатов они удалились в его кабинет, где собрались и некоторые члены правительства. Это было не формальное заседание, а просто обмен впечатлениями по горячим следам. — Вы их положили на обе лопатки. Браво, Патриция!

«Не люблю грубых льстецов», — подумала Гунардсон, но лишь взглядом показала Бэрону свое недовольство.

— В действительности, — сказала она в наступившей тишине, ибо все знали, что сейчас она подведет итог дискуссии, — нам надо получше изучить аргументы противников. В них есть рациональное зерно. Нельзя закрывать на это глаза. Если аргумент звучит сильно, он обязательно дойдет до избирателей. Игнорируя или начисто отвергая его, пусть даже умело высмеивая, мы все равно будем терять доверие, а с ним и голоса. С общественным мнением нельзя лукавить.

Бэрон и министры слушали, как школьники, которым учителю за недостатком у них собственного здравого смысла и житейского опыта приходилось растолковывать азбучные истины политического мастерства.

— Швеленкопф прав, когда ругает государственные предприятия за бюрократизм, неповоротливость, косность, — продолжала Гунардсон.

Швеленкопф был лидером правой партии «Демократическая уния». Вот уже несколько лет он вел настойчивую кампанию против национализированного сектора, имевшую определенный успех среди населения. Три четверти газет в стране отражали взгляды консервативной оппозиции, умело разоблачавшей коррупцию в государственной промышленности. Даже скандалы с контрабандой оружия, хотя и дискредитировавшие некоторых лидеров частных корпораций, поворачивались и против государственной бюрократии, а следовательно, и против стоявшей у власти социал-демократии.

— Удивительно, но почему-то наши государственные концерны, пользующиеся большой коммерческой самостоятельностью и автономией, работают часто хуже, чем обычные акционерные общества. Может быть, это оттого, что за ними стоит государство, которое поможет финансами и выручит в трудной ситуации. Сама возможность существования здесь бесприбыльных и даже убыточных предприятий заражает их вирусом бюрократизма…

— Будем справедливы, — вставил слово Бруно Комбский, министр торговли и промышленности, считавшийся в кабинете вторым лицом после Гунардсон, — коррупция пока что проявилась именно в частных концернах, вроде «Любберса» и «Бионикса». Моральные нормы наших государственных менеджеров все же несравненно выше, чем у какого-нибудь Абдуллы или Намсдорфа (последний возглавлял «Любберс» — крупнейший частный концерн по производству вооружений).

— Что частный капитал готов на все ради прибыли, не удивительно, — заметила Гунардсон, — и это не ставится ему в вину. Но если неуклюж какой-нибудь Гюнинген — глава ВВФ, то это объявляется типичным именно для государственного предприятия. А виноваты, естественно, социализм и социал-демократия, хотя ВВФ создавался еще королями.

— Может быть, — сказал Комбский, — нужно убрать идеологию из этой дискуссии. Гюнинген не меньший капиталист, чем Намсдорф.

— В глазах народа, — жестко отрезала Гунардсон, — любой промах Гюнингена — это клеймо на нашей партии и иксляндском социализме. Социализм претендует на человечность, идеальность, капитализм же откровенно индивидуалистичен, эгоцентричен. Ему легче прощают пороки, ибо он откровенно говорит, что это неизбежная плата за другие достоинства. Пусть плата высока, но если народ готов ее платить, то его не в чем упрекнуть.

В маленьком кабинете Бэрона наступило тяжелое молчание. Спор шел не просто об абстрактных понятиях. Все знали, что консервативная волна захлестнула весь западный мир, да и большую часть «третьего мира». Даже коммунисты там, где они правили, делали шаги в сторону рынка, банкротства, безработицы, открыто говорили о предпочтительности платной медицины, о вреде субсидируемого жилья. Под сомнение ставилось то, что наследникам Маркса и Бевериджа десятилетиями казалось бесспорным. Иксляндия была в числе тех редких загадочных стран, где социал-демократия еще держалась у власти. Ей удавалось отстаивать свои принципы, но делать это с каждым годом становилось труднее.

— Должен признаться, речь Боратсона мне показалась весьма сильной, — сказал министр труда Петерсон. Как и выступивший в дебатах Боратсон, он долгие годы работал в профсоюзе машиностроителей. И хотя Боратсон в партии считался крайне левым, чуть ли не коммунистом, их взгляды во многом совпадали. — В наше время профсоюзам все труднее находить защиту от транснациональных компаний. Недавние события в Нордкэтинге подтвердили это. Когда «Пэдингтон» закрыл там свой завод, наши британские коллеги даже не дали знать заранее, хотя были прекрасно осведомлены о планах правления. Они были готовы жертвовать чем угодно, но только не собой.

Бэрон поморщился, а потом вдруг побагровел. Он представлял правое крыло в партии и умел находить общий язык с «Демократической унией». Напряженные отношения его с Петерсоном были всем хорошо известны. Несколько лет назад он даже возглавлял кампанию за исключение из партии таких, как Боратсон и Петерсон. «Пусть идут к коммунистам, мы ничего не потеряем, — говорил он тогда, — зато в Вашингтоне нас поймут, и выигрыш будет чистый». Но Норден не допустил этого.

— Дорогой Карл, — сказал Бэрон с присущей ему ядовитой иронией, — ты тянешь нас назад к Адаму Смиту. Я тебе сочувствую, но не будь идеалистом. В наши дни технический прогресс может быть только глобальным. Разве нашим фирмам по плечу великие технические проекты современности? Даже Франция не может выстоять в одиночку. А мы-то без «Эврики» совсем пропадем…

— Скажи прямо, что ты за СОИ и НАТО, — отрезал Петерсон.

— Мой нейтрализм всем известен, — повышая голос, отпарировал Бэрон. — Слава богу, в парламенте нет никого, кто стоял бы за участие в блоках. Нет, в этом мы едины. Я не больше натовец, чем ты. Но я не хочу технически отсталой Иксляндии, даже если ради этого придется пожертвовать старыми профсоюзными догмами.

Гунардсон подняла руку как бы в знак примирения.

— У нас будет еще время вернуться к этим вопросам, — сказала она, давая понять, что пора расходиться. — Больных вопросов слишком много, и с ходу мы их не решим. Думаю, что перед съездом мы проведем откровенную дискуссию. Как нам сохранить большинство голосов, не потеряв рабочий класс? Вот главное. Давайте все об этом думать. А теперь перекусим и встретимся на заседании кабинета. Текущие дела еще острее, и они не ждут.

Патриция взяла свою сумочку и решительно пошла к выходу. Через две минуты ее бронированный лимузин с эскортом на большой скорости помчался к зданию совета министров. Движение транспорта было перекрыто. Прохожие, прислушиваясь к сиренам, останавливались и зачарованно смотрели на мчавшиеся мимо «мерседесы». Им нравилась Гунардсон. Даже ее подчеркнутая забота о личной безопасности не вызывала у них протеста. Убийства Пальме и Нордена научили их почитать броские проявления авторитарности, когда это не ставило под сомнение привычные для них демократические нормы и права. «Патриция себя в обиду не даст», — говорили они.

— Самый неотложный сегодня вопрос, — сказала она, открывая заседание кабинета, — расследование убийства Нордена. Дело приобретает крайне неприятный оборот для партии. Прошло уже много времени, а никаких следов нет. Даже правые требуют жестких мер, и они правы.

Все двенадцать кресел вокруг овального стола были заняты. Здесь собрались министры и старший помощник премьера, возглавлявший ее канцелярию. При Гунардсон роль Алекса Нильсена, казалось, еще больше возросла. Чтобы проникнуть к премьеру, даже министры, за редким исключением, должны были сначала позвонить Нильсену. При Нордене все было менее официально. Теперь же Нильсена побаивались и не очень любили.

— Будем откровенны, — продолжала Гунардсон, — контрразведка и прокуратура требуют более решительных действий против людей Ньюберга и других левых группировок. Кнут Штромсен уверяет, что против них нет никаких заслуживающих доверия данных. Версий много, и все они зашли в тупик. Это — скандал для партии и страны. Если так будет продолжаться, придется кем-то пожертвовать.

Все понимали, что жертвуют обычно тем, кому поручено расследование. Он, конечно, ни в чем не виноват, но наказывают прежде всего именно его. Такова политическая цена неуспеха, в данном случае равносильного провалу.

— Неужели нет хотя бы косвенных обнадеживающих следов, о которых можно было бы сказать в узком кругу? — спросил министр финансов Огюст Хендриксон.

— Мы ничего от вас не скрываем, — жестко сказала Гунардсон. — Членам кабинета мы сообщаем все. И полагаемся на их молчание.

Все знали, что это не совсем верно. Они не претендовали на полную информацию. Но никто и не хотел возражать, не было смысла ставить под сомнение слова Патриции Гунардсон. Она редко ошибалась, и ей можно было доверять.

— В создавшейся ситуации я полагаю преждевременным отказываться от услуг полиции, — продолжала она. — Мы ее поставили на это дело и несем за него ответственность. Но нельзя бездействовать, когда нас критикуют. Предлагаю официально создать межведомственную комиссию во главе с министром юстиции, в составе Хансена, генерального прокурора, Штромсена. Поручить ей в течение месяца представить развернутый доклад парламенту. В парламенте же создать комиссию из представителей всех партий для досконального изучения обстоятельств дела. Это даст нам некоторую передышку.

— Не деморализует ли это полицию, и без того запутавшуюся в лабиринте противоречивых данных? — Это спросил министр юстиции Германсон. Ему не хотелось возглавлять комиссию со столь неясными полномочиями. Не радовала и перспектива оказаться новым мальчиком для битья. Уж оппозиция постарается основательно поплясать на нем.

— А вы и не старайтесь мешать Штромсену. Ваша задача — подготовить доклад, а службы пусть работают, как работали.

— Это соломоново решение, Патриция, — сказал Германсон. Он был на пятнадцать лет старше премьера, политическая карьера его близилась к концу, и он не хотел омрачать ее неудачей под занавес. — Но, если исходить из интересов дела, да и из чисто тактических соображений, не следует ли создать сначала неофициальную комиссию, пусть даже со мною во главе, хотя, бог видит, я не сыщик, и сначала разобраться в фактах, а уж затем решать, какие официальные шаги предпринимать и в правительстве, и в парламенте?

Гунардсон молча оглядела присутствующих. Ей робко возражали, а она не хотела, чтобы возник прецедент. Не поторопилась ли она, не переоценила ли свою решимость и степень их послушания?

— Я думаю, Патриция права, — откашлялся министр обороны Тимусен. Это был сугубо штатский человек, которому приходилось председательствовать на заседаниях генералов. Никогда нельзя было уверенно сказать, кто из них кем командует. — В такой момент народ ждет решительных шагов, промедление ему будет непонятно. И надо показать, что правительство Гунардсон правит твердой рукой.

Патриция была довольна тем, что промолчала несколько мгновений назад. Тимусен был старым игроком, и она инстинктивно чувствовала, какой ход он сейчас сделает.

— Разумеется, я могу понять и Германсона. — Теперь министр обороны раскрывал свою комбинацию, и было ясно, что с ней все согласятся. — У Свена огромный опыт, пусть не скромничает. Он бы идеально справился со своей задачей. Но я с ним согласен: с точки зрения народа, в такой момент нужен человек действия, а не опыта. И никто лучше не подойдет для этой роли, чем наш молодой коллега Оле Бернардсен.

Все вопросительно уставились на Бернардсена. Это был самый молодой член кабинета. В свои тридцать семь лет он возглавлял небольшое, недавно созданное министерство координации. Выдвиженец самой Гунардсон, взятый в правительство из частной консультативной фирмы по вопросам менеджмента, он считался «звездой» сверхсовременных методов планирования. Американские журналисты прозвали его «иксляндским Макнамарой», уподобляя его министру обороны США шестидесятых годов. Бернардсен откровенно скучал на своем новом месте и еще не постиг всех премудростей театра политических интриг. Он жаждал случая проявить себя в деле. Неожиданное предложение Тимусена явно нравилось ему.

— Ну что ж, — поспешила взять контроль над ситуацией Патриция Гунардсон, — если Оле согласен, я была бы только рада. Но еще раз повторяю: не мешая Штромсену, постарайтесь найти разгадку. Быть может, новому человеку это окажется проще. Моя канцелярия даст комиссии все необходимые ей материалы. Нильсен полностью в курсе дела и окажет Оле всяческую помощь.

Лицо Алекса Нильсена выражало полную готовность сотрудничать с Бернардсеном. Но старые волки политических комбинаций, сидевшие за столом, понимали, что полномочия начальника канцелярии отныне несколько ограничиваются. Во всяком случае, в том, что касается контроля над расследованием. Возникала брешь, которую можно было со временем постараться расширить. Одно было им непонятно: сговорились ли премьер и министр обороны заранее? Если да, то просматривалась еще новая комбинация…

Заседание продолжалось, но главное было позади.

В тот вечер Патриция и Олаф ужинали дома одни. В отличие от завтрака, вечерняя еда была плотной, хотя и непритязательной. Олаф выпил свою традиционную рюмку шнапса. Патриция никогда не употребляла алкоголя.

— Ты знаешь, мы сегодня поручили Бернардсену разобраться в расследовании убийства Берта, — заметила она к концу еды.

— Наверное, это правильно, — сказал Олаф. — Ему бы нужен хороший помощник от Рагнера.

— Ты, пожалуй, прав. Кто?

— Курт сам назовет подходящего парня.

У Олафа все мужчины в возрасте менее пятидесяти лет были «парнями». Сам он был на несколько лет старше Патриции.

— И еще, — сказал Олаф, — утром после завтрака я выеду в Симерикс. Придется кое-что разузнать на месте.

— Хорошо. Завтра я ужинаю у Торе Ленартсена. Если ты туда не успеешь, встретимся послезавтра утром.

Она ушла к себе работать, а Олаф, раскурив сигару, уселся в глубоком кресле в библиотеке. Его глаза уставились в толстую «Историю военного искусства», но мысли были заняты другим. Олафа Гунардсона занимало несколько деталей дела, которое сегодня отняло у него большую часть дня. Лишь расставив все по своим местам, он удовлетворенно углубился в любимый том, над которым вскоре и задремал.

Чета Гунардсон не любила сидеть вечером у телевизора. Если бы народ это знал, то не одобрил бы такого странного времяпрепровождения.