Глава первая

Наследство

Весной 1866-го мне исполнилось девятнадцать, и моя учительница миссис Эванс умерла во сне. Боженька прибрал, сказала миссис Броудер, хотя мы знали, что вину скорее следует возложить на пузырек с «Целебной сывороткой», что денно и нощно дежурил у нее на ночном столике. После похорон доктор Эванс вызвал меня к себе и сообщил, что в моих услугах он более не нуждается. Дом на Чатем-стрит он продает торговцу коврами, а сам скоро переберется к сестре, миссис Фентон, в Йорквилль. Я понадеялась, что фургон с пивом с пивоварни Рупперта, что на Третьей авеню, переедет его за то, в какой манере он выдал мне и миссис Броудер расчет.

Я стояла перед ним в библиотеке. Доктор снял очки и протер глаза.

– Доктор, так как же все-таки будет с моим жалованьем? – наседала я.

– Эти пять лет ты находилась у нас на полном пансионе. Крыша над головой и стол. Под руководством миссис Броудер ты изучила домоводство.

– Эти навыки известны всем, – возразила я. – За них не платят в звонкой монете.

– Ты теперь замужняя женщина. Живешь с собственным мужем.

Доходов моего мужа едва хватало на оплату комнаты размером с чайное полотенце на задворках Визи-стрит. Крыша там протекала, в стенах шуршали крысы, уборная располагалась во дворе. В соседях у нас проживало семейство цыган, и скандалы за стенкой не утихали ни днем ни ночью. Запах их едких приправ проникал во все щели и намертво въедался в волосы. Мне хотелось покинуть это место. Мне хотелось хотя бы еще одно платье. Мне хотелось лакомиться голубями в «Дельмонико», смотреть спектакли в Театре Нибло, отправиться на поезде в Филадельфию и Чикаго и разыскать пропавших Малдунов.

– Год тому назад миссис Эванс пообещала, что жалованье мне выплатят целиком при окончательном расчете, когда я уйду со службы. Она пообещала это моей маме, когда та лежала при смерти.

– Жалованье? – переспросил он очень мягко. – Миссис Эванс не была в здравом уме.

– Ум у нее был достаточно здрав, чтобы недели за две до того принять ребенка миссис Дивайн, достаточно здрав, чтобы в свое последнее воскресенье играть в вист, и, наконец, достаточно здрав, чтобы обещать мне жалованье, когда буду уходить со службы.

Он заморгал, точно черепаха.

– Боюсь, денег нет. Все ушло на оплату долгов. – Он протянул мне двадцать долларов и уведомление об увольнении.

Оказалось, старый хрыч был азартным игроком. Так называемые непредвиденные медицинские расходы на самом деле оказались расходами на скачки в Джером-парке. Миссис Броудер докопалась до фактической подоплеки дела, когда он резко срезал ей жалованье, не заплатив сразу за четыре месяца.

– Это несправедливо! – едва не плакала она. – Но мыто свое еще возьмем, правда, Энни?

Упаковывая ящики и увязывая узлы, мы работали чрезвычайно быстро, времени зря не теряли. В моих мешках оказались бушель яблок и двенадцать банок варенья, баранья нога и картошка из подвала, а еще сковорода, сито и добрая половина платьев миссис Эванс, ее шалей и прочей галантереи. Остальная часть моего наследства была так или иначе связана с господской частью дома и клиникой: шестнадцать простыней со следами крови, четыре одеяла, жестянка из-под сахара, венчик. Из библиотеки я взяла «Арабские ночи» и «Женские болезни» д-ра Ганнинга. Из клиники забрала «Присыпку от зуда», «Алоэ» и три склянки «Лунного средства для регулировки женской физиологии», а также связку медицинских инструментов, спринцовку миссис Эванс, ее колбу и дневник с рецептами.

– Что это за рецепты? – спросил позже Чарли. – Ты собираешься меня отравить?

– Не бери в голову, – отмахнулась я и сунула пухлый блокнот в ящик комода.

Теперь я поднималась по утрам и отправлялась на поиски работы. Я могла отгладить плиссе, покрасить печь, выстирать белье с синькой. Я могла отварить говядину и приготовить пудинг из телячьего рубца, замоченного в вине. Я могла наизусть прочесть псалом Давидов. А еще я могла перевязать грудь кормящей женщины так, что молоко у нее иссякнет. Пропальпировав живот, я легко определяла срок беременности. Вооруженная только знаниями, я ходила от двери к двери, обошла весь Вашингтон-сквер. Недели хождения и стука – и все двери проверены. За каждой уже имелись свои горничные и девочки для беготни по магазинам, и ни одна из них не горела желанием сменить работу.

В нашей мрачной комнате, глядя на кривобокую кастрюльку для рагу, я впадала в отчаяние.

– Нам судьбой уготовано прожить всю жизнь в ящиках для угля, – пожаловалась я как-то ночью Чарли. Он лежал, положив руку на мою правую грудь, его мощные волосатые ноги прижимались к моим ногам. – Мы сейчас не богаче, чем в день нашей встречи.

– У тебя есть кое-что, – Чарли показал, что именно, – за что платить не надо. Все что захочешь, и забесплатно. Если мы когда-нибудь сумеем это продать, мы будем королями.

– Намекаешь, чтобы твоя собственная жена в шлюхи подалась?

– Никогда! Я только хочу сказать, миссис Джонс, я бы купил у тебя все, что ты пожелала бы продать.

– Так продавать-то нечего.

– Продай книги, которые стащила у доктора.

– После того как я их продам и потрачу деньги, я сделаюсь беднее церковной крысы.

– Тогда продай что-нибудь еще.

Так мы и жили, помогая друг другу, особенно по части бесплатного обслуживания. Конечно же, у каждого земного, и неземного тоже, существа есть во Вселенной собственное место. Было оно и у меня – в серых потемках убогой комнаты. Но, случались ужасные ночи, когда Чарли не приходил домой, а за ними неизбежно следовали скандалы – из-за денег, из-за выпитого им эля. Ни я, ни Чарлз Г. Джонс не являли достойнейшего примера семейных отношений. Денежные затруднения порой были настолько серьезны, что мы не брезговали нашими детскими умениями и воровали яблоки с тележки уличного торговца.

Я все раздумывала, чем бы начать торговать? Спичками? Кексами? У меня не было денег ни на серу, ни на масло. У меня не было жестянок и печи. Но у меня имелись десять долларов, остаток от той двадцатки, которую доктор Эванс сунул мне в жестянке из-под бисквитов. Однажды утром, когда Чарли ушел в типографию пачкать руки, у меня возникла идея. Блокнот миссис Эванс, весь исчерканный записями… Может, и для меня найдется рецепт?

Первая страница: противоядие, для людей и животных. Вторая: костный шпат для лечения кожи. Дальше катаральный порошок, пилюли «Ленивая Печень», пилюли для разжижения крови… И вот, наконец-то. То, что надо.

«ЛУННОЕ СРЕДСТВО» (облегчает симптомы при нарушении менструации). Порошок из спорыньи и шпанских мушек. Молочко из магнезии.

Положив в карман деньги, я направилась в аптеку Хегеманна на Чатем-сквер. Там я купила жучиные крылья, порошок магнезии и покрытые грибком ржаные колосья, именуемые также спорыньей. Скрепя сердце купила еще три медицинские склянки с пробками. Все это добро обошлось в три доллара, сроду такой суммы зараз не тратила.

Дома я приготовила снадобье, в точности следуя рецепту. Одна драхма спорыньи, щепотка шпанских мушек. Черенком ложки я раздавила изумрудные крылья жучков, накрошила из колосьев ржи грибок и капнула воды в белый порошок магнезии. На тарелке образовалась похожая на тесто белая масса. За отсутствием пестика измельчать ингредиенты пришлось ножом – операция, хорошо мне знакомая по Чатем-стрит. Правда, связующего сиропа, который у Эвансов использовался в качестве наполнителя для пилюль, у меня не было, а без него подсохшая смесь сваливалась с ложки. Деньги на ветер. И что дальше? Когда там последний срок уплаты за квартиру?

Чуть не плача, я пересыпала неудавшуюся панацею в склянки, закрыла пробками и занялась ужином: чистила картошку, кипятила воду для чая, гремела кастрюлями. Я была Экси Ужасная, которая готовила еду и ругалась. И умудрилась сжечь хлеб. Последний кусок из недельного запаса. От вошедшего Чарли разило джином. Он понюхал воздух, почувствовал, что ужину каюк, и разразился:

– Что за черт? Хлеб у нас для того, чтобы мы его жгли? Мы что, сделаны из ХЛЕБА?

– Отстань. Мы что, сделаны из СИВУХИ? Что с тобой такое?

– Вряд ли ты сможешь меня излечить. – Его жесткая щетина прижалась к моей щеке, дыхание как у дракона.

Я оттолкнула его, передернувшись от омерзения:

– Убирайся. Оставь меня в покое.

– Я-то УБЕРУСЬ, – прошипел он. – Тогда ты сможешь сжигать столько тостов, сколько душе угодно. Будешь рада избавиться от меня, да? – Он стоял, вцепившись в стол, пьяно раскачивался и таращился на порошок на тарелке, склянку для пилюль, колоски ржи и жучиные крылышки. – А что это за пыль? Нам на ужин?

– Я хотела сделать лекарство от женского недомогания и продать.

– Какого еще недомогания? – Глаза у Чарли сузились.

– Не моего. Но получилось так, что я зря потратила три доллара.

– Ты спустила деньги на эту хрень? – заорал он. – Целую кучу денег!

– Ты же хотел, чтобы я чем-то торговала?

– И ты решила продавать пыль? С ума сошла!

– Из этого должны были получиться таблетки. Что ты вообще об этом знаешь?

– Откуда ты их взяла? Те три доллара?

– У меня были…

– О-го-го. Были они у нее. А откуда миссис Джонс их заполучила? Что ты продала, чтобы заработать на пыль?!

Он схватил меня за воротник и оторвал от пола, но я вывернулась и кинулась к двери. Чарли заступил мне дорогу, оттеснил в угол:

– Миссис Джонс!

– Не подходи ко мне! – Я уперлась спиной в стену.

– Говори, откуда ты взяла три доллара?

– От доктора Эванса. Они мои!

– О-го-го. И что еще ты от меня припрятала? Змея подколодная.

– Не трогай меня. Убирайся!

– «Убирайся», – передразнил он. Голос у него сделался низким, опасным. – Ты предпочитаешь мужчин, которые тебе платят? Так, миссис Джонс? Тебе нужен денежный мешок, а не бедный грязный наборщик без цента в кармане, да? Ни приличной обуви, ни даже ночного горшка под кроватью! Ночью поссать некуда.

– Да писай хоть и в окно, мне-то что! – закричала я. – И вообще, уходи отсюда!

Чарли замер. Только дышал, тяжело и прерывисто.

– Ах, так вот чего тебе хочется? – Стремительным движением он ухватил стол за край и перевернул. – До свидания, миссис Джонс.

– Скатертью дорожка! – крикнула я в ответ.

Но не успела за ним захлопнуться дверь, как он ворвался обратно. Рухнул на топчан и уснул. Рот нараспашку, рубаха в пятнах. Я смотрела на него, храпящего, и ненавидела так, что даже плакать не могла.

В ту ночь под его храп, мешающийся с топотом соседских сапог, воплями уличных котов и воркованием голубей, я сидела и думала. Даже выйдя замуж, я осталась одинокой, без любви и денег. Деньги, в отличие от всего остального, не подведут никогда, ведь правда? Во всяком случае, деньги не сбегут ночью из дома, предварительно накачавшись джином, и не завалятся спать, вместо того чтобы приласкать жену.

Ранним утром, когда Чарли еще спал, я осмотрела злосчастные склянки с пылью и своим ужасным почерком вывела на трех листках: ЛУННОЕ СРЕДСТВО МИССИС ДЖОНС. Продам снадобье во что бы то ни стало, за любую цену. Дамам ведь все равно, пилюли глотать или порошок, главное, чтобы подействовало. А я не сомневалась, что подействует. Мне в точности эти же ингредиенты помогли. Или мне только так показалось?

Нижний Бродвей возле Сити-Холл-парк – средоточие торговцев всех мастей, предлагающих на продажу различные обломки кораблекрушения: шнурки, пуговицы, пирожки, иголки из китового уса и гребни из панциря черепахи, птичек в клетках, отвар из моллюсков, пчелиный воск. Чумазая девочка продавала букетик гвоздик – совсем как я лет шесть назад.

В то утро тучи над городом висели темные, угрюмые, вылитые баклажаны, а снизу их подсвечивало утреннее солнце, расписывая небо золотом и пурпуром. Такая погода чудилась мне дурным знаком. Но все же я села на тротуар Чамберс-стрит и разложила на картонке свой жалкий товар. Мое торговое место украшала самолично изготовленная реклама.

Женское Лунное Средство миссис Джонс

Лечит дамские недомогания

НЕ ПРИНИМАТЬ ПРИ БЕРЕМЕННОСТИ

ВО ИЗБЕЖАНИЕ ВЫКИДЫША

ВСЕГО $3 $2 ТОЛЬКО ПРИ ПОВТОРНОМ ЗАКАЗЕ

– «Лунное средство миссис Джонс»! Осталось только три склянки. Излечит вашу хворь. Сюда, леди.

За каких-то пять часов я распродала весь запас.

Какая-то чванливая фифа купила сразу два пузырька, а третий унесла настоящая курица-несушка, окруженная четырьмя детьми.

– Если рожу пятого, он будет последним, – поделилась она со мной.

А я заработала шесть долларов за пять часов. ШЕСТЬ ДОЛЛАРОВ. Целое состояние. Домой я неслась со скоростью восемьдесят лье в минуту. А там меня ждал мой личный цепной пес по имени Чарли. Смирный, с поджатым хвостом.

– Что это у тебя такой довольный вид? – спросил он.

– Ха! – И я рассказала. – ЧЕТЫРЕ доллара!

– Четыре доллара за холмик пыли? – недоверчиво спросил Чарли.

– Это была не пыль! Лекарство. Нормализует цикл.

– А вам откуда знать, миссис Джонс?

– Я сама его попробовала, пока ты сидел в Томбс. Я тогда была на все готова.

И я рассказала ему всю правду про белесый шрам у меня на запястье, след от кухонного ножа.

– Я готова была руку себе отрезать, лишь бы только избавиться от этого, – прорыдала я, и мой муж, трезвый как стеклышко, провел своим перемазанным в типографской краске пальцем по шраму. – Ты должен сожалеть по поводу вчерашнего, сожалеть о том, что сделал, что сказал, о том, что оставил меня одну. Я больше не хочу оставаться одна. НИКОГДА!

Он не смотрел на меня, все изучал рисунок покрывала. Вздохнул, потер глаза. Тяжело поднялся, поправил подтяжки на плечах.

Подошел ко мне сзади, обнял, уперся лбом мне в затылок. Я не шевелилась. Он развернул меня к себе лицом, приласкал. Я не сопротивлялась. Тепло его тела перетекало в меня, и внутри словно что-то оттаивало. Ярость моя куда-то делась. Мы так и стояли, обнявшись, боясь шевельнуться, точно сделанные из мягкого, готового поплыть воска.

– Я жалкий сын живодера, – пробормотал Чарли. Уткнувшись подбородком мне в волосы, он поведал свою беду: – Наборщики «Гералд» больше не требуются. И никому другому тоже. Работы нет. Никакой. Нищета наша сводит меня с ума. На душе муторно. Возьму-ка я пинту, успокою нервы, подумал я вчера. Потом еще пинту для храбрости. Потом еще. Все для того, чтобы собраться с духом и рассказать тебе, что стряслось. Мы нищие.

– Ты обозвал меня змеей подколодной.

– Это виски так тебя обозвало.

– Твоими губами. Сначала пили, потом обзывались.

– Пей, да дело разумей. Выпить выпил, а подозрения остались. Почему ты спрятала от меня три доллара?

– А сам-то… никогда от меня ничего не прятал, что ли? Он не ответил.

– Я без денег не останусь! – твердо сказала я.

– А может, у тебя и покрупнее суммы припрятаны? – очень мягко спросил он.

– Говорю тебе, сегодня заработала четыре доллара. – У меня будут свои тайны. Хотя бы в качестве защиты. А то растратит опять все на выпивку.

Он поглядел на меня, покачал головой и присвистнул:

– Боже! Четыре доллара. Одним махом. Ты прямо крыжовенный пудинг, миссис Джонс.

Отлично. Неужели грядет Чарли-само-очарование? Давненько не видались.

– Крыжовенный пудинг?

– Ты Рождество и день получки разом, – рассмеялся Чарли. – ЧЕТЫРЕ доллара. Блестящая была идея продать эти порошки. Всего за день!

– Отчаявшаяся женщина заплатит сколько угодно, лишь бы привести свой организм в порядок.

– Точно. – Чарли сделался бодр и весел. – И с хорошими продавцами твой бизнес пойдет. Лекарства на продажу от миссис Джонс. Надо нам пошевеливаться, продать побольше этой ПЫЛИ, чтобы было чем платить за квартиру в этом месяце.

– У меня ингредиентов нет.

– Зато у тебя есть четыре доллара. Пошли в аптеку?

– А за квартиру?

– Ах да, верно. Какая жалость. Наверное, ты никогда не играла в азартные игры, никогда не рисковала. Да и не хватает нам на квартиру, нужно же шесть.

В тот день я показала мужу, как смешивать порошки, а потом, благо сегодня ему не нужно было обивать пороги типографий и редакций в поисках работы, он измельчил жучиные крылья и аккуратно надписал этикетки к каждой склянке: «Лунное средство от миссис Джонс. $2». Инструкции тоже написал Чарли со всеми изысками и завитками каллиграфии. Смешать с половиной чашки воды и принимать внутрь по неполной чайной ложке в день в течение шести дней. Буквы у него выходили красивые, правильные, а над моими каракулями он только смеялся:

– Смотри, студентка, как надо.

Еще он завел бухгалтерскую книгу – невиданную для меня прежде штуку. Расходы – одна колонка цифр, доходы – другая. Через шесть недель – чудо уже осуществлялось – Чарли пояснил:

– Наш доход гросс девяносто долларов, доход нетто – семьдесят пять.

Эту сумму он внес в новую колонку, которую назвал ПРИБЫЛЬ.

– Гросс – это общие поступления, студентка, а нетто – только то, что мы заработали, – говорил он, уподобляясь школьному учителю.

А разве наше предприятие – не моя идея? Но бизнес был наш общий. Ссор из-за денег или из-за «пыли» больше не было, хотя мне и удавалось припрятать некоторую сумму – пусть деньги полежат в чулке. Отношения у нас наладились, на небольшие пробоины удавалось вовремя наложить заплаты. Денежные.

Я тогда не знала, что совместное предприятие – лучший цемент для брака, который в равной степени держится на финансах и на будуаре. Этот урок мне пришлось усваивать долгие годы, но пока я продолжала верить в любовь.

«Лунное средство миссис Джонс» все-таки лучше было употреблять в виде таблеток. Уже через несколько месяцев преобразилось не только лекарство, но и сама миссис Джонс. Поначалу вид у меня был прежалкий: старая шаль, коробка из раскисшего картона на мостовой, на ней пара склянок, дырявые чулки прикрыты подолом. Не прошло и пяти месяцев, а чулки уже были новые, вместо картонки – аккуратная деревянная тележка. Чарли купил ее у торговца луком, привел в порядок и снабдил надписью «Лунное средство миссис Джонс, $3».

– Последние склянки! – кричала я своим новым пронзительным голосом. – Самая низкая цена в городе!

От клиенток не было отбоя.

– Слишком уж молоды вы для миссис Джонс, – сказала мне одна дама.

– Это моя бабушка.

– Тогда дай мне бутылочку, дорогуша, и передай бабушке, что ее снадобье получше других будет.

Монеты падали в мою банку из-под варенья, порой опускались и бумажки, сквозь стекло они такие зеленые. Кажется, даже мятой пахнут.

Один год и ОДНА ТЫСЯЧА долларов в итоге. Я написала Датч о последних переменах в нашей жизни.

Дорогая Лиллиан,

У нас теперь новая роскошная квартира, драпировки где только можно. Находится она на модной Гринвич-стрит, где все дома сплошь шикарные. Ты бы видела, какие окна! И до чего мне нравятся клавикорды у нас в гостиной! Инструмент дорогой, из черного лака, отделанный золотой ШИНУАЗРИ – это китайская роспись.

Эта шинуазри была тогда последним писком – Чарли знал все о вкусах богатых людей.

Я написала в Общество помощи детям с требованием предоставить сведения о Джо. Не могла бы ты подключить к поискам семейство Эмброз? Если ты узнаешь адрес, мы остановимся в Филадельфии и повидаемся с ним по пути в Чикаго, куда мы собираемся скоро отправиться. Так что до встречи, дорогая сестренка, семья наша скоро воссоединится, как всегда хотела мама.

Про клавикорды я наврала, но все остальное было чистой правдой. И переезд на Гринвич-стрит, и наше намерение поискать Джо в городе Братской любви по дороге в Чикаго. Банка была полна денег, и мне не терпелось собрать наконец Малдунов под одной крышей. Я написала Датч, сообщила наш новый адрес. На этот раз ответили моментально. Не через много недель, а с обратной почтой.

Дорогая Энн,

Для поездки в Чикаго время неподходящее. Зимы холодные, озеро замерзнет. Ко всему прочему, у мамы нелады со здоровьем, и она говорит, до теплых дней никаких гостей. А лучше бы подождать до лета. Неужели ты не любишь лето? Дни такие теплые, солнышко.

Такой ерунды, наверно, не написала бы ни одна девушка на свете ни в прошлом, ни в будущем. «Дни такие теплые, солнышко». Разумеется, летом тепло и солнце светит. Это ведь лето, полоумная. Хоть бы написала после ДЕВЯТИ лет разлуки, что с нетерпением ждет встречи. Вместо этого извела чернила на глупости про кузена Элиота. На его усы и бриджи для верховой езды.

У него бархатный жилет и патентованные кожаные бальные туфли. Он очень мил, но такой ужасный насмешник! Я у него мисс Лиллиан, но он переиначивает МОЕ имя по-всякому: Лилипутиан, Лили-Шмилли и Мисс Лиллипутс.

Лили-Шмилли. Воистину так. Я даже уронила свой тост в чай.

– Чего ты хотела? – усмехнулся Чарли. – Шестнадцать лет, да еще роскошная жизнь испортила девчонку. Неудивительно, что один ветер в голове.

Я регулярно писала мистеру Брейсу из Общества помощи, спрашивала, известно ли им что-нибудь о Джозефе Малдуне, увезенном в Филадельфию, и т. д.

Некто П. Кларидж неизменно отвечал, что, как только получит какие-то новости, сразу свяжется со мной. Так что выбора у нас не было: сиди и жди лета, если хочешь встретиться с Датч. Как оказалось, ждать нам пришлось дольше, помешали разные события, большие и маленькие. Самое первое из них было поистине грандиозным, хотя его герой весил всего шесть фунтов. Добрая баранья нога куда тяжелее.

 

Глава вторая

Дисфункция матки

Сперва была только тень страха. Потом явились прямые улики вроде звука шагов. Кто-то спускался в подвал. Снова привкус мела на языке.

Внезапно начало пахнуть то, что не имеет запаха, – камни, вода, дерево. Как-то утром меня резко затошнило. Я перепугалась. Симптомы были мне слишком хорошо известны. Припомнилась ночь, когда наш щит дал трещину от слишком интенсивной эксплуатации. А вот и последствия нашего безрассудства. Неужели? Нет, ни за что. Мне всего двадцать один год, я слишком молода, чтобы умереть. Из своих запасов я извлекла «Лунное средство» и проглотила, надеясь вернуть цикл. Я загадала желание на вечернюю звезду; обвязала голову тряпкой, пропитанной смесью из уксуса и растительного масла; оставила на подоконнике блюдце с молоком, как всегда советовала мама, чтобы sheehogues отгоняли силы зла. Но на этот раз мои мольбы не тронули ни Бога, ни фей. Лекарство оказалось бесполезно, состояние мое не улучшалось. Ныла грудь, подступала тошнота, под вечер наваливалась тоска.

– Я залетела, – простонала я как-то.

Чарли читал газету, лежа рядом со мной в постели.

– М-м-м?

– Из-за тебя я…

Теперь я полностью завладела его вниманием.

– Ты не шутишь?

– По-твоему, я похожа на клоуна?

– Господи! Ну ты вылитая мать моего сына. Так это правда?

– Это ты во всем виноват! – закричала я.

– Надеюсь, что так. – Чарли широко улыбался. Радость его была неудержима. Он подхватил меня на руки, закружил по комнате, гордый, будто выиграл в конкурсе талантов.

Этого негодяя новость обрадовала! В отличие от меня. Защиплю кусочек кожи двумя пальцами, оттяну, посмотрю на свет. Кровь на свету.

– Эй, миссис Джонс!

– Я умру. Как мама.

– Она же не умерла, родив тебя. – Чарли прижал меня к себе. – Заячье сердечко.

– Не тебе его рожать!

– Все будет хорошо, – ласково сказал Чарли и заорал во всю глотку: – Маленькие Джонсы! Это будет здорово!

– Для тебя, может, и здорово, – огрызнулась я.

Тот факт, что за все годы у миссис Эванс я видела только одну смерть, причем от эклампсии, что сама по себе встречается редко, ничуть меня не успокаивал. Что такое ребенок, если не модель корабля в бутылке? Не достанешь, пока не разобьешь стекло. Бедра у меня узкие, кость тонкая – дочь своей матери. Я умру, никаких сомнений.

– Одна из сотни матерей умирает при родах, это данные за последний год, – сообщила я Чарли. – Я прочла в «Полицейском вестнике». Это просто бойня какая-то.

– Ты же терпеть не можешь «Вестник», Экси Джонс, – заметил Чарли. – Изменила мнение?

Наутро Чарли, проснувшись, тут же принялся напевать, хлопнул меня по заду и улыбнулся незнакомой улыбкой. Я же слонялась по квартире олицетворением беды, лицо серое, голова трещит.

– Выглядишь как вчерашняя рыба, – подбодрил меня Чарли.

– Через семь месяцев я буду мертвее трески на пятничном столе.

– Ты нас не покинешь, миссис Джонс. Маленький мистер Джонс, который у тебя в утробе, только первый из череды Великих Джонсов с Гринвич-стрит. С Пятой авеню! У нас будет дом на Вашингтон-сквер, у каждого Джонси – отдельная комната. Деньги в банке и лошади в конюшне.

– Ха! – отмахнулась я от мужа. И слушала дальше. С головой под подушкой.

– Ты не умрешь. Эти дамы со служанками и каретами, такие же, как ты, миссис Джонс, не умирают.

– Я видела, как миссис Кисслинг умирает на руках у своего мужа, а он был банкир.

Чарли несколько сбавил обороты, я даже подумала, что он будет скучать по мне, если я уйду из жизни. Но оказалось, что он просто набирал в грудь воздуха, прежде чем ринуться в атаку – в споре, который вел сам с собой.

– Ты не можешь умереть, миссис Джонс. Умирают низшие классы, а те, кто живет в трехкомнатных апартаментах, как ты, с водопроводом и газовым освещением в прихожей, как у тебя, не умирают. У них есть доктора. Снадобья. Эликсиры. Хитрые устройства. Лекарства от всего на свете. НАУКА. Все это есть и у тебя. Ты ведь больше не живешь на Черри-стрит, слышишь меня? Или я впустую воздух сотрясаю?

Конечно, хорошо бы поверить в эту благостную картину. Семья, дом с конюшней, счет в банке. Эликсиры, помады и всякие полезные приспособления. Всего этого мне хотелось. Но не верилось, что это настоящее. Все это фальшивка.

– Ты не веришь, что солнце для нас взойдет и луна засияет? – осведомился мой муж.

А почему я обязана верить? Только потому, что у нас есть деньги? Со мной-то беды случались регулярно. Моя жизнь всегда была слишком зыбкой, шаткой, временной.

Странное дело, чем некрасивее становилась моя внешняя оболочка, тем дальше уходили страхи. Может, тому причиной настойчивость Чарли, его убежденность, его вера в науку?

А может, дело совсем в другом: похоже, ребенок собирался родиться до срока. Лежа в постели, сквозь дремоту я ощутила толчок в нижней части живота, словно второе сердце забилось. Раннее утро, темно, пять месяцев прошло, рядом спит Чарли. Я положила руку на то место у бедра, где произошел толчок. Здесь. Вот и еще раз стукнули. И еще. Я улыбнулась темноте. Та к вот что означает «активный». Живой. Он рождается живым. Сердце билось где-то в моем теле. Но не на своем месте.

– Привет, – сказала я темноте, правда, не очень громко, и разрешила себе помечтать о девочке с глазами темными, как черника. Я стану матерью. А получится? У крошечного Джонса есть чувство юмора. Я нажимаю на живот и чувствую ответный толчок. Мы сделали из этого игру. Шлеп. Хлюп. – Пощупай здесь, – улыбнулась я проснувшемуся Чарли.

Он провел рукой по моему животу. Рука подрагивала.

– Это что еще за чертовщина?

– Пинается!

– Матерь Божья. Это парень, сомнений нет.

Живот у меня такой большой, что рядом со своим товаром я – наглядная и яркая антиреклама, наверняка навожу на мысли, а способно ли мое лекарство регулировать что бы то ни было, и уж особенно женскую физиологию? Никто не купил у меня ни одной склянки. В июле как-то в пятницу я осталась дома, села на постели и вытянула ноги. Отекшие, кожа в трещинах, натоптыши на ступнях точно засохшая грязь. Вернувшийся домой мистер Джонс обнаружил, что жена лежит на спине – эдакий жук, придавленный весом собственного тела.

– Сколько продала сегодня?

– Нисколько. Если так будет продолжаться, мы скоро опять окажемся на Черри-стрит.

– Оставь такие разговоры.

– Какой смысл тащить эту тележку до ратуши, – закричала я, – а потом сидеть и вариться в собственном соку? Доходу – ноль. Я толстая как не знаю что, горничные от меня шарахаются. Им, дескать, такие таблетки без надобности. За всю неделю не заработали ни пенни. Привет, Черри-стрит, скоро мы вернемся. Помощь детям пришлет за нами какого-нибудь мистера Брейса, нас запихают в поезд и повезут в Иллинойс.

Чарли не любил, когда я заводила разговоры о нашей бедности, о Черри-стрит или о поезде в Иллинойс. Метался по квартире, дергал себя за усы, выхватывал ручку из кармана жилетки, маленький блокнот и принимался строчить. Блокнот он завел, чтобы записывать мысли, удачные слова и факты – для проверки. А то мало ли что. Информация должна быть правдивой. К работе он относился как одержимый. Когда Чарли писал, он невольно высовывал кончик языка, и это всегда казалось мне знаком. «Вот-вот что-то родится», – как бы давал понять язык.

Скоро родится – это точно.

– Посмотри, – Чарли сунул мне бумажку, – реклама. Я взяла у него листок и прочла:

ЖЕНСКОЕ ЛЕКАРСТВО

Миссис Джонс, знаменитый женский врач, извещает всех дам, что ее пилюли – безупречный регулятор месячного цикла. Их не стоит применять во время беременности, иначе есть угроза выкидыша. Средство изготавливается и продается лично миссис Джонс. $4 за склянку. Инструкция прилагается.

Запросы и заказы направляйте по адресу: 148 Либерти-стрит, Нью-Йорк.

– Ты собираешься повесить на меня рекламные щиты спереди и сзади? – с омерзением спросила я.

– На твой размер и щитов-то не найдешь.

Я швырнула в него туфлю. Карие глаза Чарли блестели. Он взял со стула «Гералд» и сунул мне последнюю страницу.

– Разместим наше объявление здесь, – он ткнул пальцем в раздел объявлений о продаже всех мыслимых лекарственных средств: КРАСНЫЕ КАПЛИ ОХОТНИКА, средство от вагинальных болезней, СРЕДСТВО СЭНДА от отложения солей в суставах, АНТИГЕЛЬМИНТНОЕ СРЕДСТВО ДЖЕЙН от глистов, глистов, глистов.

А вот реклама буквально всего на свете:

ПОДЛИННАЯ МАДАМ Р

Расскажет правду, найдет вам новых друзей, обеспечит скорый брак, сообщит счастливые номера.

Леди – 50 центов, джентльмены – 1 доллар.

ОТСТАВНОЙ ШВЕДСКИЙ ВРАЧ

С СОРОКАЛЕТНИМ СТАЖЕМ

обеспечит быстрое и верное излечение чахотки, бронхита, простуд и т. д.

– Все эти рекламы сделаны по модным европейским образцам, – сказала я. – Швеция, Германия, Португалия. Кто я есть, чтобы рекламировать себя в такой компании? Да никто. Некая миссис Джонс.

– Ну так будешь МАДАМ Джонс, – предложил Чарли. – Знаменитый французский женский врач Мадам Джонс.

– Звучит очень по-французски. Мадам Бифштекс.

– На тебя поглядишь – и впрямь подумаешь, что ты всю жизнь только бифштексами и питаешься.

В голову ему полетела вторая туфля.

– Мадам Бруссард? Мадам Леклерк? Мадам Дюбуа? Мадам Де Босак?

Он задумался, записал придуманные имена в столбик.

Я представила себя в роли парижской дамы.

– Это кто такая? – ткнула пальцем в список.

– Де Босак? Произносится так, а пишется похитрее – De Beausacq. Думаю, тебе понравится, что «Бо» означает «прекрасная».

– Беру.

– А все целиком – «прекрасная сумка», – рассмеялся Чарли.

– Ха. Скорее, нищенская сума.

– Это скоро закончится. – Чарли ласково обнял меня, осторожно прижал к себе. Чем больше становился мой живот, тем внимательнее был муж. – Все будет хорошо, поверь.

Последние слова лишь еще больше растревожили меня. А вдруг он мил со мной только потому, что через пару месяцев я умру? Прикидывает, что будет делать без моих доходов?

– Я того и гляди взорвусь, – прошептала я. – Кукурузный початок в печи, а не женщина.

Пожалуй, я была не столько кукурузой, сколько бисквитом, даже опарой для бисквита, неумолимо поднимающейся в жаре наших прокаленных улиц. Два шага вверх по лестнице – и уже хватаюсь за перила. Боль пульсировала в нижней части спины, когда я ходила по квартире, а когда сидела или лежала, то колено, или локоть, или ножка утыкались в живот и словно пытались проткнуть изнутри. И диспепсия. И страх. И ощущение пузырьков, поднимающихся вверх где-то внутри, как будто шампанское пенилось в животе. Может, малыш мне понравится, я полюблю его ноготки, крошечные кусочки луны. Но пока он мне подарил отекшие ноги, несварение, тошноту, багровый румянец и зловещую темную линию на животе, словно ее провел скульптор, готовый вот-вот начать резать камень.

Лето плавно соскользнуло в осень, и конверты посыпались в наш почтовый ящик, как опадающие с деревьев листья, – спасибо рекламе, которую Чарли разместил в газетах. Но вот писем от сестры или от мистера Брейса с новостями про поиски Джо все не было и не было, и временами меня одолевала жуткая тоска. Зато что по почте поступало беспрерывно, так это бесчисленные заказы на «Женское Лекарство Мадам Де Босак». В конвертах были сложенные банкноты, чеки, серебряные монеты. А от историй, прилагавшихся к деньгам, у любой женщины, ждущей ребенка, кровь бы в жилах застыла. Как застывала она у меня.

Дорогая миссис Дебосяк. Я за мужем уже 7 лет и у нас уже 4 рибенка да двое в магиле. Маей млатшенькой 9 мес. прошло 2 часа после ее рождения а доктор все не приходил, а я лежала на палу, и чуть не сватила зарожение крови, с тех пор у меня Малочная нага.

Жизнь моя почти кончена и это в 25 то лет! Не могли бы вы пасаветовать как придохраняться. Что придпринять?

Миссис Софи Пек, Эри, Пенсильвания

Дорогая Мадам, хотя я люблю своих шестерых детей, для меня нет радости в жизни. Мне всего 28 лет, а я до того занята, что не могу уделить себе и получаса в день. Пожалуйста, помогите беднякам вроде нас. Я почти узница. Зима, тем временем, холодная, кроме угля, надо купить теплые вещи. Если у нас будут еще дети, я не знаю, что делать. Миссис Арлен, Ливермор, Флемингтон, Нью-Джерси

Дорогая Мадам Де Б. Меня преследует страх забеременеть, он постоянно со мной. Если я попробую держаться от мужа подальше, он будет груб со мной и наговорит ужасных вещей. Он не думает о том, как я настрадалась, рожая своих детей, и какой это страх, когда они болеют, и как непросто перешивать старое барахло, да мало ли что еще! Я готова книгу написать о своих бедах, но не сейчас. Вот вам три доллара за ваши таблетки. Это мои последние деньги. Господом Богом заклинаю вас, пожалуйста, помогите, у меня больное сердце, мне еще один ребенок не нужен. Я бы занялась детьми и домом, чем рожать пятого, шестого… И так далее.

Миссис А. П. Келли, Трой, штат Нью-Йорк

Я отправила таблетки, сунув в конверты, адресованные беднякам, их деньги. Я не кровопийца, чтобы отнимать у несчастной матери последнее. Но даже филантропия не нанесла нам никакого урона, доходы росли и росли. Все благодаря рекламе. Я больше не ковыляла по городу с тележкой. Отныне я сидела в помещении и трудилась. В поте лица. Я – производитель. И произвожу я не крохотных Джонсов, а порошки и пилюли. Чарли пишет этикетки, а затем везет к печатнику, своему другу Гаролду, работающему в «Гералд». Гералд Гаролд, как мы его называем, денег за печать не берет, но от склянки порошка миссис Джонс не отказывается – берет для жены.

Хвойной смолой я прилепляю этикетки к коричневому стеклу, руки и волосы у меня липкие. Затем сворачиваю из бумаги трубочку и вдуваю через нее таблетки в узкое горлышко бутылочки, по тридцать штук, а потом плотно закрываю пробку. Занимаюсь я этим часами. Однажды я доплелась до почты и попросила обвязывать наши посылки бечевкой, чтобы бедным дамам, по большей части замужним матерям, сподручнее было нести посылку домой.

– Ущипни меня, я сплю, – сказала я как-то Чарли.

Он ущипнул, и мы радостно засмеялись, погрузив руки в кучу монет, которые лежали на столе. Наше состояние росло колоссальными темпами, в карманы капало по двести долларов в день. Отношения наши также складывались замечательно, мы с Чарли стали лучшими друзьями. Заведя счет в банке, Чарли сделался спокойный, добродушный, приступов дурного настроения как не бывало, как и старого топчана, который мы сожгли, а вместо него купили кровать с пуховой периной. Сладко и вместе с тем горько было сознавать, что я умру на мягчайшем ложе, с мужем под боком, с кошельком, лопающимся от монет, – ничего общего с картиной, которую мне прежде рисовало воображение: погибель на мостовой от голода и холода.

 

Глава третья

Банка

На меня сзади будто ремень накинули и затянули. Скомканные простыни белели в темноте. Наступило? Нет, ничего. Ложные схватки. Я опять заснула.

И снова очнулась от боли. Осторожно села в постели, мышцы таза продолжали напрягаться и расслабляться.

– Что? – встрепенулся Чарли.

Ему не надо ничего растолковывать, сам все знает. Штаны уже на нем. И ботинки.

– Я к доктору Вашону!

– Нет! Беги за миссис O’Шонесси. Вашон – павлин надутый.

– Да, но он доктор, человек науки.

– Он человек улиток и чеснока. Не хочу мужчину. Будь он даже из самой Франции.

Доктор Вашон был старым мерзавцем с торчащими из ушей пучками волос. Видеть его рядом с собой и выслушивать цитаты про accouchement… Да ведь он щипцами вовсю орудует, дикарство какое – за головку из утробы младенца тащить! Этот горе-акушер еще имел наглость хвастаться этим – передо мной, у кого за плечами тридцать родов в качестве ассистента! Но Чарли питал уважение к оборудованию. Ему было неважно, в каком сатанинском тигле плавили этот металл. Это ужасное устройство уродовало детям уши, а головам придавало форму экзотических плодов.

Миссис Эванс утверждала, что злокозненный сей механизм калечит еще и женщин, вырывая из тела куски плоти. Последний аргумент почти убедил Чарли, но он все равно велел мне прекратить нести свою «тупую ирландскую ахинею».

– Ты во все готова поверить! Что околоплодная оболочка спасет утопающего или что прикосновение седьмого сына излечит от укуса бешеной собаки.

– Это правда. Мама всегда так говорила.

– Но у этого француза, у Вашона то есть, имеется научная теория. Роды, с его точки зрения, это болезнь, недомогание, которое должны лечить врачи.

– Чепуха! Роды – это функция природы. Миссис Эванс говорила, самая лучшая повитуха – это женщина, крепко усвоившая эту истину.

Но миссис Эванс умерла. Миссис Уотсон с Лиспенард-стрит слыла шарлатанкой, а у миссис Костелло репутация была еще хуже. Оставались доктор Вашон и миссис O’Шонесси, и из этих двоих я предпочитала ирландскую уборщицу, мать девятерых детей. Мы все пререкались, хотя меня уже скрючило пополам.

– Вашон – француз, а французы – эксперты!

– Видеть не желаю этого пуделя! Если ты его приведешь, я его помоями оболью!

Но Чарли, судя по звуку затихающих шагов, был уже далеко. Я осталась одна. Надеюсь, у него хватит ума не заявляться сюда с «мсье доктором». Но что насчет самого Чарли? Вдруг он ушел совсем, оставив меня умирать? Я доковыляла до туалетного столика, капнула за уши лавандовой воды, чтобы немножко утихомирить боль, намочила в теплом молоке салфетку и положила туда, ибо сказано: молоко препятствует развитию золотухи. После заварила листья малины, хорошее питье, дабы ускорить роды. Наконец, подошла к окну и поставила блюдце со сливками на подоконник – заманить sheehogues.

Боль накатывала, отступала, но это была не ТА боль. Не пришло еще, видно, время. Я зажгла лампу. Набросила на кровать клеенку. Принялась напевать без слов. Взбила подушку. На край кровати положила нож и веревку. Чтобы отвлечься, изготовила пару дюжин таблеток – растерла ингредиенты, отформовала. Постояла, пережидая приступ. Скрипнула зубами. Причесалась. Вскипятила воду и заварила мятный чай. Выпила. Миссис Эванс наставляла, что перед родами следует очистить кишечник, чтоб малышу ничто не мешало. Я выпила касторки. Руки тряслись от страха.

Чарли все не возвращался…

Я распахнула окна, и в дом проникло дыхание предрассветной реки вместе с вороньим карканьем и голубиной воркотней. Позвякивали молочные бутылки, которые разгружали из фургона. Прогрохотал каменщик с тележкой, груженной тесаными булыжниками, для укладки мостовой.

– Вот же мать твою! – заорал он вдруг.

Вот такими звуками встретит мир нового человека и попрощается со мной: птичий гомон да ругань рабочих.

Где же Чарли? Наверное, отправился на Двадцать третью улицу, где проживает «пудель». Но даже прогулочным шагом можно обернуться за час. Где он и где этот треклятый Вашон?

Валун внутри меня давил все сильнее, сплющивал пузырь, наполненный жидкостью. Я стояла у окна, когда это случилось. Хлынул истинный потоп. Я вдруг вспомнила, как от маминых ног поднимался горячий пар. Это из нее вытекала жизнь. Весь пол подо мной был залит, я опустилась на колени и вытерла пол посудным полотенцем, но только грязь развела. Живот бесстыдно торчал вперед – точно гнездо с дикими пчелами, таящее угрозу. «Ох, сладкий ты мой», – прошептала я беззвучно.

А вот и боль – нарастающая, с четким ритмом. Подпруга натянулась, не давая мне дышать, когда я встала на четвереньки. Боль была словно долгий мощный прилив, а отлив скоротечен.

За окном солнце вымазало розовой краской дома, мягким светом залило крыши. Я легла на кровать. Волны теперь накатывали одна за другой, без перерыва, сжать кулаки, разжать кулаки, сжать-разжать, все тело в огне, с меня будто содрали кожу.

В комнату ворвался Чарли. Он тяжело дышал. Рубаха мокрая. Он опустился рядом со мной:

– Экси! Я никого не нашел.

– Уйди!

– Не умирай! Не оставляй меня.

– Уходи!!!

Он отошел в дальний угол комнаты, путано бормоча про то, что не застал Вашона, потом помчался на Канал к миссис О’Шонесси, но ту уже вызвали к роженице.

– Прости, – едва не плача, шептал Чарли из угла, – прости, прости! Пожалуйста, не умирай, моя бесценная жена, и…

– Заткнись! – надрывалась я в ответ. – Заткнись!!!

И тут Чарли исчез. Вообще все исчезло. Одни только волны и боль. Я качалась на волнах боли. В голове раздался голос миссис Эванс:

– Не дергай. Вот так.

– Еще рано. Вот так.

– Не время. Тебя разорвет.

Волны вокруг покрылись барашками. Я все еще тонула. Моего сына не спешили вышвырнуть на спасительный берег.

Тужься! ДАВАЙ!

И я поднатужилась. И ничего не произошло. Если это пытка, то зачем? Какие ужасные злодеяния выдать, чьи имена назвать, чтобы мука прекратилась? Не надо пытать. Я все скажу. Как же больно. Я выла и рыдала, как все роженицы в мире, как все женщины.

– Экси, пора. Давай!

Я поднатужилась в последний раз. Потом в следующий последний раз. Каждая жила внатяжку, глаза вылезают из орбит, зубы перемалывают друг дружку, мозг вот-вот закипит. Я закричала. Так вот какая смерть выпала мне.

Я тужусь, тужусь. Давай же, миленький! Давай! Я почувствовала между ног что-то постороннее. Ох, Матерь Божья, какая боль. Очередная схватка свела тело судорогой. Я дугой выгнулась на кровати.

Терпи, терпи. Это точно последний раз. Да…

И вдруг хаос и ад отступили, рассеялись. Я родила свою дочку. Это произошло первого октября 1869 года. Мне было двадцать два.

Чарли все так же, нашкодившим псом, жался в углу. Сделалось тихо-тихо, Чарли встрепенулся. Моя девочка захныкала, и он в один прыжок оказался у кровати.

– О, милый Боже… – Чарли трясло. Глаза у него были огромные и полные ужаса.

– Возьми ножницы, – велела я.

– Я не могу. А разве можно?

– Уж если мог поработать своей штукой, то и ножницами сможешь.

Чарли, послушно выполняя мои приказы, перерезал пуповину, отскочил в сторону, переводя дух. Когда с процедурой было покончено, он упал на пол подле кровати. Лицо в белых пятнах, будто щеки обморозил.

– Я думал, что потерял тебя. Никогда в жизни не видел столько крови. Как убийство.

Он был едва живой от страха – но любовь ли это? Кого он боялся потерять – меня или малыша?

Чарли собрался снова заговорить.

– Постой, – сказала я. – Посмотри на нее.

Глаза у нашей девочки были такие, словно она знала самые сокровенные тайны, спрятанные в глубине наших сердец. Чарли смотрел на нее, смотрел на меня – и так нежно; глаза у него так блестели, что никаких сомнений у меня не осталось. Он боязливо коснулся пальцем подбородка малышки.

В свидетельстве о рождении, выданном в ратуше, было торжественно записано имя нашей дочурки: Аннабелль Гвендолин Фелисити Джонс.

– «Белль» по-французски «красавица», – сказал ее отец, – и мы выбрали его, чтобы в имени была хоть одна белль, и уж точно никаких экси.

Мы тщательно осмотрели пальчики на ее ножках, восхитились голубизной глаз. Она весила не больше, чем мешочек сухих бобов, а голова у нее была что твой персик. Мы рассматривали ее у огня камина и у окна, и, вопреки фактам (кожа морщинистая, глазки слиплись, личико старушечье), мы нарекли ее «самый красивый ребенок в мире». К шести месяцам она стала кругленькая и розовая. Малышку мучили колики. Она принималась плакать, заслышав резкий звук вроде скрежета трамвая. Я брала ее на руки, клала щекой на плечо и похлопывала по спинке:

– Тихо, тихо, ш-ш.

При виде новорожденных я всегда терялась: что с ними делать потом, после родов? Если бы мне мама рассказала. Бедная крошка плачет – я кормлю ее грудью. Она плачет, а я кладу ее головкой на плечо и жду, пока срыгнет воздух. Она плачет, а я пою ей «Тура-Лура». Папа купит тебе пересмешника. Но ни пение, ни гули-гули не могли ее успокоить. Я ее укачивала бесконечными часами. Она высасывала из меня жизнь без остатка. Жизнь свою она получала от меня, от этого никуда не денешься, как бы я ее ни любила. Она была пиявка. Я сотворила ее из своих костей, крови и молока. Надо будет – я умру за нее. Выпью горящую ворвань из лампы. Стоя в кухне, я кормила. Усталая до изнеможения, я кормила. Ложась спать, я кормила. Прошло уже несколько месяцев, а она все плакала.

«Т-ш-ш», – умоляла я, сама не своя от усталости, и добавляла в ее укропную водицу виски. Никакого эффекта. Теперь я понимала, почему в колыбельных поется про волчка, что ухватит за бочок, о, мой милый, ветерок гуляет, малышка засыпает, не будите лиха, чтобы было тихо. Я понимала, почему дамы писали мне отчаянные письма: пожалуйста, помогите, хватит с меня детей – и почему некоторые матери выбрасывали детей в окно или оставляли на няню. К счастью, ничего такого я не сделала и через пару месяцев даже пришла к выводу, что быть матерью – мое призвание, ибо нет ничего замечательнее теплого тельца, лежащего у тебя на груди, легкого дыхания, сладкого от молока.

Именно тогда я окончательно поняла слова своей наставницы о двух крайностях: любовь освобождает нас, и она же надевает на нас оковы.

Даже нянча дочку и познавая ремесло матери, Мадам Де Босак не сидела без дела. Каждый день на последней странице «Гералд» и «Таймс» появлялась реклама Мадам. В те дни я, по сути, нарушала закон, ибо с 1846 года заниматься производством и сбытом веществ, вызывающих преднамеренный выкидыш, было запрещено. Ну и что с того? Закон ведь приняли не в 1869-м, никто его не ратифицировал. Да и не доказать ничего. Реклама «Лунного средства» от задержки была вполне легальной, ибо не всякая задержка обязательно связана с деликатным положением. Та к ведь еще объявление наше надо было выискать среди сотен других.

«Мадам Де Босак, знаменитый женский врач».

Это я. Экси Малдун Джонс – знаменитый женский врач. Конверты с деньгами все так же падали через почтовую щель. Только на лекарства мы порой получали до пятидесяти заказов в неделю. Если считать по три доллара в среднем за заказ, общая сумма составляла шестьсот долларов в месяц. Если так будет продолжаться, мы заработаем в год больше семи тысяч, сказал Чарли. Я ушам своим не верила, цифры представлялись мне несуразно огромными. И являлись стимулом трудиться еще больше. Порой я ночь напролет готовила лекарство.

Мадам, а для профилактики ваше средство подходит?

Против профилактических средств в законе не было ни слова. И постепенно мы расширили ассортимент: дамские спринцовки, новомодные резиновые пессарии и презервативы. Клиенты не жаловались, несмотря на рвотный эффект кантарид и пижмового масла. Все знали, что наши таблетки – не панацея. Но пользы от них больше, чем от прочих.

Наша банка с деньгами переполнилась. Как-то в пятницу Чарли вернулся с почты, мы с ним сняли банку с полки и вывалили содержимое на стол. Маленькая Белль засмеялась и протянула ручки к столу.

– А денежки ей нравятся, – сказал Чарли, беря дочь на руки.

Малышка зачмокала, словно леденец в рот сунула. Я быстро извлекла у нее из-за щеки серебряный доллар.

Дочка зашлась в крике.

– Ей нравится вкус серебра, – констатировал Чарли.

– Мне тоже. Нас здесь трое, сребролюбцев-то.

До самой ночи мы считали деньги. Мелочь собрали в отдельную горку, все бумажки разгладили, сосчитали, сложили в пачки и переписали номера в блокнот. У нас теперь были деньги, чтобы с шиком прокатиться в Чикаго, и я не сомневалась, что, завидя мои французские кружева, сестра усадит меня на кожаное сиденье своего экипажа и под перезвон колокольчиков мы поедем искать нашего малыша Джо.

Сентябрьским утром 1871 года в щель для писем упал пакет, враз перечеркнувший мои мечты. Внутри оказалось послание от Датч, и вовсе не обычный ее перечень балов и нарядов. В пакете лежали маленькие листки – явно вырванные из карманного дневника, исписанные бисерным торопливым почерком. Отчаяние, спрессованное и помещенное в конверт.

 

Глава четвертая

Подмена

20 февраля 1868

Моя дорогая сестричка Экси!

Я тут только что совершила открытие, и прекрасное и ужасное сразу.

Я сидела за маменькиным туалетным столом и вдруг заметила, что в корзине для мусора что-то лежит. Подошла поближе: клочки исписанной бумаги, и на одном вроде мое имя. Маменьки рядом не было, и я с колотящимся сердцем вытащила порванную на кусочки бумагу из корзины и положила в карман.

Вообрази мое потрясение, когда я сложила бумажки вместе и оказалось, что это письмо от тебя.

О, Экси! Прости, что все это время не писала тебе, но ты послушай, по каким причинам: мне сказали, что ты умерла. Не знаю, как выразиться по-другому.

С момента нашего расставания и до этой минуты я, размышляя о своей жизни, считала тебя умершей, что ты на небе вместе с мамой. И тут – на тебе! Этот обман сведет меня в могилу.

Надо будет как-то объяснить поведение маменьки, найти смягчающие обстоятельства, что ли. Надо будет рассказать, что со мной случилось после твоего отъезда.

Ты знаешь, у меня нет твоего адреса. Конвертов от тебя я не видела. Искала и не нашла. Стараюсь держаться выше горя, потому что даже если я тебе напишу, то как передам письмо? Мне до сих пор не верится, что ты – реальный человек, меня будто призрак коснулся. И будто пишу я призраку.

Март, 1868. Резюмирую, опять второпях.

Этот дневник безопасно писать, только если никого рядом. Будет ужасно, если кто-нибудь его найдет или разнюхает, что я знаю про ужасный секрет: моя сестра жива! Ты не идешь у меня из головы, и я твердо решила писать для тебя в своем дневнике – в надежде, что когда-нибудь ты прочтешь его.

Мне больно думать о том, как маменька обманывала тебя, писала тебе от моего имени и о моих делах, – эти письма ты, несомненно, получила. После того как мне в руки попалось твое письмо и я прозрела, никак не могу взять в толк, зачем все это маменьке? Со слов слуг я знаю, что много лет назад в Рокфорде у маменьки умерла дочка примерно одного со мной возраста и внешности. Полагаю, она видит во мне свою покойную дочь.

Пожалуйста, не думай плохо о маменьке. Она очень милая дама, только здоровье у нее слишком хрупкое. Я много раз видела, как она теряла сознание от малейшего толчка или даже словесного намека на раздор.

Все стараются не расстраивать ее, иначе лицо у нее зальет смертельная бледность, начнутся жуткие головные боли и взрывы гнева. Ах, никто меня не любит! – рыдает она, пока мы ее успокаиваем.

Так что мне было строго-настрого запрещено упоминать тебя, Джо, маму или Нью-Йорк. Отец повторял: не надо огорчать маменьку, и я все эти годы старалась изо всех сил. Маменька повторяла: ты же моя доченька Лилли Эмброз, и я была ею. Должна сказать, раньше, когда я считала, что ты на небесах, делать это было куда легче. А теперь все изменилось. Мне не к кому обратиться, кроме этого дневника.

В то первое лето – восемь лет тому назад! – я каждый день спрашивала, когда увижу тебя или брата. При каждом таком вопросе лицо у маменьки делалось очень печальное и она принуждена была прилечь на свою кушетку.

Давай не будем об этом, говорила она. В один прекрасный день она велела мне помахать рукой отъезжающему поезду. Когда мы вернулись домой, маменька сказала: ты знаешь, что твоя сестра Энни уехала на этом поезде? Она возвращается в Нью-Йорк, чтобы разыскать вашу маму.

А я заплакала, мне стало так грустно, что ты покинула нас с Джо. Но маменька сказала: о нет, Лили, пусть прошлое останется в прошлом. Больше она на эти темы говорить не пожелала. Сказала, надо подумать о чем-нибудь прекрасном, например о Рождестве. Сказала, что молилась о хорошей маленькой девочке – и вот я здесь. То и дело спрашивала: ты меня любишь? Если я отвечала «да», она улыбалась и глаза у нее делались добрые-предобрые, даже цвет менялся, как меняется вода, когда завариваешь чай. Кажется, все бы сделала, чтобы она тебе улыбнулась. Я старалась, Экси, я выучила все псалмы, какие она хотела, учила все уроки и вела себя безупречно. Но угодить маменьке было нелегко.

Однажды днем она усадила меня рядом с собой на диван.

– Боюсь, у меня дурные вести из Нью-Йорка. – И сразу перешла к сути – я ее слов никогда не забуду: – Твоя сестра Энн Малдун отошла в мир иной. Мне жаль твоей утраты.

Маменька пояснила, что ты нашла нашу маму, но пару недель назад вы с мамой заразились лихорадкой и умерли.

Сказала, вы теперь два ангела небесных. А я даже заплакать не могла. Все, что я помню, это карандаш у меня в руке. Я с такой силой вдавила его в диван, что бархат не выдержал и карандаш проткнул насквозь и обивку, и подложку из конского волоса. Звук рвущейся ткани маменька хорошо расслышала. Мне ведь было всего семь.

– Что ты наделала? – набросилась она на меня, а поскольку я была невоспитанная, то ответила грубо. Маменька очень огорчилась, как огорчалась всегда, когда слышала от меня плохие слова. Она мне напомнила, что я должна вести разговор культурно, без всяких там «ни шиша», и уж тем более «ни хрена». Надо следить за собой и поступать правильно. Подумать только, это мне говорила маменька, которая мало того что почти похитила меня, так еще и лгала нам обеим.

Только когда маменька услышала, как я плачу по умершей сестре, и по умершей матери, и по пропавшему брату, она обняла меня и приласкала. В эту минуту я так ее любила! А что мне оставалось делать?

Я должна закончить, экипаж маменьки уже приехал, и нужно спрятать дневник в потайное место, где его никто не найдет и откуда при необходимости всегда смогу его достать. Извини за каракули.

В сентябре маменька уже не могла более выносить Рокфорд.

– Здесь нечего делать, – жаловалась она. – А жизнь требует камерной музыки в красивом зале. Девушке нужен собеседник для разговоров о литературе и причудах моды. И где она найдет собеседника в этой ужасной прерии?

Когда маменька начинает изъясняться в этакой манере, я утешаю и успокаиваю ее. Но иногда ничего не получается, истерика наступает скоро, а после нее положено спать.

В год, когда мне исполнилось восемь, папенька посадил меня с мамой в поезд до Чикаго. Мы туда переезжаем, сказал он, сперва вы с маменькой, а папа через месяц.

В пути маменька говорила: теперь я так правильно произношу слова и у меня такие хорошие манеры, пусть никто в Чикаго не узнает, что я приемная. Мне будет куда легче, если я вообще не стану касаться этой темы. Люди такие недобрые, сказала она, нечего давать им пищу для подозрений. Я – их собственная дочь, ЛИЛЛИАН ЭМБРОЗ, какие-либо разговоры о ком-то другом запрещаются. Маменька еще попросила меня не целовать большой палец, не креститься и не демонстрировать всей прочей папистской чепухи.

Так что я слова не сказала ни одной живой душе о своем прошлом и, стыдно признаться, уже не очень сознавала, откуда прибыла, а мысли мои занимало только настоящее. Столько всего предстояло увидеть и сделать, и, надеюсь, никому мои слова не покажутся неблагодарностью судьбе, сложившейся столь удачно. Мы переехали в новый дом на Лейк-Шор-драйв с каретным сараем и садом. Можешь себе представить вихрь приемов. Если я была не в школе, то на примерке или с маменькой в обувном магазине выбирала бальные туфли. Но ничего знаменательного в эти пустые годы не произошло.

Экси, я не знаю, доведется ли мне еще когда повидать тебя или Джозефа, не знаю даже, как переправить эти письма тебе. Зачем я пишу все это? Маменька приглядывает за мной, и очень внимательно. Если я попрошу кого-то из слуг навести о тебе справки, она сразу же об этом узнает. Меня окружают шпионы. Я не могу войти к себе в комнату, чтобы через пять минут следом не ворвалась горничная с расспросами. (Эти строки я пишу в ванной, где, как предполагается, моюсь.)

Расплескиваю по полу воду, чтобы ввести в заблуждение слуг. Мне не разрешается ходить в гости к девочкам из моего класса без сопровождения гувернантки. Затея эта достаточно сложная, так что компанию мне составляет один-единственный человек – моя кузина Клара, с которой, впрочем, я вижусь редко. Что делать, не знаю. Да и есть ли смысл в том, чтобы продолжать эти записки?

Март 1870

Самой не верится, но это так. Не прошло и двух лет, и я наткнулась в маменькином ридикюле на еще одно письмо от тебя, в конверте! Вот чудо-то!

Вся дрожу от возбуждения. Теперь у меня есть твой адрес. Сестра моя! Признаюсь, мне иногда все-таки казалось, что ты взаправду померла и найденные письма твои мне привиделись. Но теперь улики не оставляют места сомнениям. Сегодня я знаю: ты реальный, живой человек. Ты живешь на Гринвич-стрит. Тебя зовут миссис Чарлз Г. Джонс, и у тебя маленькая девочка. Твое письмо лежало у маменьки в сумочке, и в нем было так много о тебе, о том, как ты хочешь меня увидеть. Это меня просто сразило. Я никогда не стала бы рыться в ее вещах; по правде, я просто-напросто искала гребень и наткнулась на конверт.

Теперь-то я знаю, почему мне не удалось найти другие твои письма, – похоже, ты писала на городской адрес конторы папеньки, следовательно, он тоже замешан. Под суд бы их – папеньку с маменькой, да жалко. Они добрые люди, и я видела с их стороны только хорошее. Пообещай, что не будешь мстить. Знаю, тебе можно доверять. Попробую отправить эти странички, только надо продумать как. О, Экси, я чувствую, что-то затевается. Что-то произойдет.

Октябрь 1870

Дорогая Экси, прости за долгое молчание. Зато сейчас рапортую о самом прекрасном, самом восхитительном событии во всей моей жизни. Я ОБРУЧЕНА! О причинах и резонах маменька тебе, наверное, уже написала.

Мой жених – Элиот Ван Дер Вейль. Он мой кузен – сын кузена моего отца, то есть мой троюродный брат. Едва могу поверить в это. Сегодня он пригласил меня на прогулку вдоль озера. Когда мы сидели на скамейке, он сделал мне предложение. На колени встал. Изящный, галантный. Я подумала, шутит. Но у него в кармане лежало кольцо – золотое, с жемчужиной и бриллиантами, и он надел его мне на палец, да быстро так, я даже «да» не успела сказать. В его зеленых глазах пляшут искорки! Маменька говорит, завидный жених, девичья мечта, а я должна сказать, что

Май 1871

Пожалуйста, прости, что мое предыдущее письмо закончилось на половине фразы, а писано оно чуть ли не год назад. Мне было НЕДОСУГ. Могу лишь предположить, что маменька уже рассказала тебе в подробностях про мою свадьбу с Элиотом. Только сейчас я добралась до сундука, где прячу свой дневник, и выждала удобного момента, чтобы его вынуть.

В мои планы входило рассказать все мужу, если уж мы поженились. Но раскрытия тайны я боюсь еще больше. Маменька в свое время разъяснила: Элиот – богатый человек и активный деятель Методистской церкви. Если семья докопается до моего происхождения, меня могут лишить прав собственности, поскольку он пал жертвой обмана. Моих детей он запросто может лишить наследства, зная, что я урожденная… Маменька была уверена в своей правоте, как и в том, что у меня имеется великое множество причин держать все это в тайне. Ну да, это несложно. Мы уже целых десять лет держим язык за зубами. Я попробую в ближайшее время переслать тебе эти странички и сообщить адрес, по которому ты сможешь ответить.

Ты пойми, маменька старается всего-навсего обеспечить мое будущее и поддержать хорошие взаимоотношения с семьей. На данный момент она очень в этом преуспела. У нас с Элиотом замечательный дом.

Мы вечно на приемах и в театрах. (Я тебе говорила, что обожаю петь романсы?) Мы много путешествуем, были в Париже и в Лондоне. Мы наверняка остановимся на денек в Нью-Йорке. Но как нам встретиться, я не представляю. Практически невозможно выкроить время. Маменька часто путешествует с нами, а Элиот меня ревнует и далеко от себя не отпускает. Но я решилась.

16 сентября 1871

Помилуй меня, Господи, я здесь, СЕГОДНЯ, в Нью-Йорке. Надеюсь, что гостиничный бой передаст тебе этот пакет прежде нашего отплытия в Кале утром восемнадцатого. Молю Бога, чтобы вы по-прежнему жили по своему старому адресу на Гринвич-стрит. Мы с тобой встречаемся завтра (семнадцатого) в холле гостиницы «Астор» в восемь часов вечера, муж как раз будет в своем клубе для джентльменов. Если тебя кто-нибудь спросит, скажи, мол, ты миссис Энн Джонс, знакомая по школе, вместе ходили в школу для юных леди «Кроуфорд». Если я буду с джентльменом или с кем-то еще, молю: не подходи и не заговаривай со мной. Если ты признаешь во мне свою сестру, я окажусь в опасности и могу лишиться всего.

Лиллиан

 

Глава пятая

Случайная встреча

Она здесь. Моя сестра.

После чтения ее записок у меня возникло мерзкое ощущение, будто я проглотила горькую настойку алоэ, которая пропитала меня до самых костей. Листки дрожали у меня в руках. От бумаги пахло розовым маслом, одна страничка была в пятнах, видимо от слез, что сестра пролила за те десять лет, когда считала меня умершей, а я считала, что она меня забыла. Теперь ей почти двадцать, она замужняя леди и приехала в Нью-Йорк. Мы можем встретиться – так же легко, как выйти на улицу. Я опустилась на стул и обхватила голову руками. Датч здесь.

– Что случилось? – спросил Чарли, входя.

Я протянула ему стопку листков. Читая, он то и дело присвистывал сквозь зубы.

– Чарли, – сказала я, дрожа всем телом, – моя сестра совсем рядом.

– Тогда пошли разыщем ее!

На миг я представила себе картину: две сестры несутся навстречу друг другу по гостиничному холлу, мимо пальм в кадках и коридорных, с разбегу кидаются друг дружке в объятия.

– Число! – закричала я. – Какое сегодня число?

– Восемнадцатое сентября.

Но Датч хотела встретиться СЕМНАДЦАТОГО! Я ее упустила. Письмо опоздало. Она уже плывет в Кале. Для меня это все равно что обратная сторона Луны.

Я прижала ко рту ладонь:

– Я ее упустила.

Чарли положил руку мне на плечо:

– Знаешь, главное, что эту маменьку вывели на чистую воду и теперь твоя сестра знает правду.

– Она все это время думала, что я умерла.

Едва ли не бегом мы направились в «Астор»: вдруг произошло чудо, сестра еще там? Но портье сообщил, что Ван Дер Вейлы съехали. Я была безутешна. Ночью мне явилась мама, что случалось не часто. Обычно это Датч в жемчужном ожерелье летала у меня из сна в сон. Чарли сладко спал, прижавшись ко мне, теплая Белль посапывала в колыбели у нашей постели, все вроде хорошо. Но темная, едкая желчь несбывшегося заливала меня. Я встала и остаток ночи слонялась по дому, погруженная в мрачные мысли, попробовала отвлечься работой, выполнить пару заказов на «Лунное средство», но никак не могла сосредоточиться, то и дело застывала, глядя куда-то перед собой, словно пытаясь увидеть снадобье, несущее облегчение. Знать бы еще его название.

– Хватит тебе уже тосковать, – сказал утром Чарли, уставший от моего вечно дурного настроения.

– Тебе легко говорить, – буркнула я.

– Кто живет прошлым, тот отказывается от настоящего, – процитировал Чарли какого-то философа.

Мужа целыми днями не было дома. Для таблеток Мадам Де Босак требовались ингредиенты в больших количествах, и Чарли рыскал по округе, пытаясь найти нужное по приемлемой цене. Так он отыскал фермера, урожай ржи у которого поразила спорынья, и договорился выкупить все. Сегодня он как раз торопился в Поукипси. У меня тоже дел хватало: и малышка требовала внимания, и следовало найти подходящую печь, пресс для пилюль, и не забывать о том, чтобы приготовить новую порцию лекарства. Вернувшись, Чарли разглагольствовал о спорынье, о том, как у нас пойдут дела, о прибыли, а я думать ни о чем не могла, кроме как о сестре. Да о Чарли. Я вдруг начала тревожиться, что кто-нибудь его у меня уведет. Какая-нибудь красотка из Поукипси. Ведь всех, кого я любила, у меня отобрали. Чарли же только смеялся и клялся в любви. Пообещал, что привезет Аннабелль подарок. А про меня забудет? Помню, к миссис Эванс приходили дамы, которых мужья одарили венериным проклятьем, у них после этого лезли волосы, а по всему телу выскакивали язвы. Каков подарочек! Дети из-за этой напасти рождались мертвыми. А вдруг Чарли привезет из Поукипси такой подарок? Нет, у меня не было никаких доказательств, но мне казалось, что измена для него – штука привычная.

Но Чарли вернулся совсем с иным подарком – с новостью, что встретился с частным детективом. Мистер Ренальдо Сноп, по словам Чарли, больше смахивал на бандита, чем на детектива. Он подрядился отыскать Джо Малдуна Троу за сто долларов.

– Ты ему сразу все заплатил? – спросила я.

– Половину. А другую – по получении информации.

На недолгое время во мне снова разгорелась надежда. Я ждала новостей от Снопа. Но время шло, и надежда тлела все слабее. Скорее всего, Сноп сбежал с нашими деньгами.

В те безумные дни единственным островком покоя была для меня маленькая Аннабелль. Ну и бизнес Мадам Де Босак радовал. В одно прекрасное утро, когда Чарли опять куда-то умчался, я одела дочь и мы отправились по магазинам.

– На рынок, на рынок, купить петушка, – пела я дочке.

– Песуфка, – подхватила она.

Сделать у мясника заказ на неделю вперед для меня теперь было что пальцами щелкнуть.

– Пару телячьих антрекотов, фунт говяжьего языка и шесть кровяных колбасок.

– Это все, миссис Джонс? – спросил мясник услужливо.

– Да, благодарю вас, – сказала я и расплатилась.

В булочной я купила Аннабелль булочку с корицей. Она сразу перемазалась глазурью. Булочник расхохотался:

– Какая она у вас милая, миссис Джонс.

Из булочной мы вышли, провожаемые взглядами покупательниц. Моя девочка у всех вызывала только восхищение и желание посюсюкать. Черные волосы, большие голубые глаза – истинная красавица, как и моя сестра. Глядя на дочь, я поражалась ее сходству с моей сестрой. Ох, Датч, где же ты? В бакалейной лавке я купила фунт сахару и кофе. Мистер Пингри пощекотал шейку моей малышки.

– Записать на ваш счет, миссис Джонс?

Да, теперь у меня имелся свой счет. Я была миссис Джонс и всегда аккуратно оплачивала счета. В своих лаковых башмачках из телячьей кожи, ладно облегавших лодыжки, я гордо вышагивала мимо оборванцев и побирушек. Глаза бы на них не глядели. Вот как схватят сейчас нас с Аннабелль и уволокут в сточную канаву, где в вони и нечистотах пропивают добытую милостыню. Аннабелль весила примерно столько же, сколько весил Джо, когда его у меня отобрали. Выйдя, увешанная пакетами, от бакалейщика, я наткнулась на целую свору оборванцев, они топтались на углу, босые ноги в струпьях – парии дурно устроенного мира. Одноногий старик на костылях с мертвыми глазами. Молодая хромоножка тянет одну руку к прохожим, а другой прижимает к себе мальчика чуть постарше моей дочери. Тут же страшной наружности бородач жарит на костерке тушку какой-то птицы.

– Ляля пьячет, – пролепетала Аннабелль – Ляле пьохо. Хромоножка обернулась и заковыляла к нам. С ужасом я узнала ее. Это была Грета. До чего же переменилась. Я резко отвернулась и хотела перебежать на другую сторону улицы, но стыд скрутил мне внутренности. Я чувствовала, как взгляд Греты высверливает в моей спине дырку. Я развернулась:

– Грета!

Она узнала меня. А я могла смотреть лишь на ссадину у нее на подбородке. Прошло три года, как мы виделись в последний раз, и вот стоим лицом к лицу, наши судьбы объявлены, наши дети жмутся к нам, вокруг бурлит безразличная толпа.

– Грета… – Я помедлила и обняла ее.

От нее пахло нищетой – прогорклым перетопленным салом. Волосы, некогда такие блестящие, мягкие, потускнели и сбились в колтуны. Я заметила, что шея у нее в грязных разводах, под ногтями чернота.

– Как зовут твоего малыша? – спросила я.

– Вилли.

Я вынула из ладошки дочери недоеденную булку и протянула ему. Он схватил лакомство с проворством мартышки шарманщика и, давясь, уплел в два присеста. Белль захныкала.

– Как тебе не стыдно, – одернула я дочку. – Разве тебе жалко? – Потом выгребла из кармана пригоршню монет и протянула Грете.

– Нет, нет, не надо, – забормотала та.

– У меня свой бизнес, – настаивала я. – Лекарствами торгую.

– Хорошо тебе. – Грета прикусила губу, подбородок у нее задрожал.

– Что с тобой стряслось, милая?

– Когда они увидель, что я… швангер… они выбросиль меня за дверь на улица, ношью, без ништо, только башмаки на ногах.

Косые лучи солнца падали на дом у нее за спиной, чумазый мальчик словно прятался в тени матери.

– И куда ты пошла?

Грета пожала плечами. Ее печальная история была написана у нее на лице. Серой краской.

– Где ты теперь живешь?

– На Бенде. В подвалах Ратцингерс.

Ратцингерс… Так именовалось знаменитое прибежище воров, больных шлюх, убийц и курильщиков опиума. Немногим из тех, кто попал туда, довелось отпраздновать свой следующий день рождения. Я поискала внешние признаки дурной болезни и, хотя ни язв, ни струпьев видно не было, решила, что Грета уже обречена.

– Тебе нужны деньги. Возьми.

Не глядя на меня, она спрятала монеты в карман. И пошла прочь. Медленно, будто неохотно.

– Послушай, пойдем со мной. – В ту же секунду я пожалела о своих словах.

Грета словно того и ждала. Она робко следовала чуть позади меня. Вопросов я не задавала, так как знала ответы. Где ты жила все это время? В норе. Как? Крутилась как могла. Кто отец ребенка? Ублюдок.

Что она скажет, увидев мои три комнаты, прелестные кружевные занавески в гостиной, полный еды буфет на кухне? Но ничего она не сказала, только устало опустилась в кресло, в глазах тоска. Я налила им чаю, сварила яйца. Грета ела медленно, тогда как Вилли – торопливо, маленькие острые зубы жадно рвали хлеб. Когда Вилли уснул, Грета рассказала мне свою историю во всех печальных подробностях.

– Ну вот, опьять эта Kümmernis, – сказала она. – Я в беде.

– В беде?

– Два месьяц.

Новость я восприняла совершенно спокойно, только сжала ей ладонь. Она отдернула руку. Я поднялась, прошла в кладовую, приспособленную для расфасовки и хранения лекарства, и дала Грете две склянки «Лунного средства». Новая беременность была приговором и для нее, и для Вилли, и для ребенка в утробе. В ратцингерсской норе им долго не протянуть.

– Принимай пять раз в день в течение трех дней.

– Я пробоваль их, – сказала Грета бесцветным голосом. – Они не работайт.

– Иногда не действуют, не стану тебе врать. Но иногда очень эффективны.

– А если не подейстфуйт?

Я помолчала, затем ответила:

– Тогда придется выскоблить.

– Кто это сделайт?

– На Лиспенард есть одна женщина. Ее фамилия Костелло.

– Мне нечем заплатийт. – Она впервые посмотрела мне в глаза: – Ты.

– Что я?

– Сделай это ты. – Ее глаза заблестели. – Ти продавайт лекарстфо, но что делайт, если оно не дейстфуйт? Что тогда? Что делайт женщине?

Грета ела меня глазами. Сын спал у нее на коленях, сунув в рот грязный палец. Моя дочь заснула в соседнем кресле.

– Ты как-то сказала, что это убийство, – медленно проговорила я. – Назвала миссис Эванс убийцей.

– Пф-ф-ф, – фыркнула Грета. – Я была не прафа.

– Да?

– Экси, ты ше сама сказайл, што нельзя убийть то, что еще не жило. Так сделай это. Прямо сейчас.

Я отвернулась от нее. Сглотнула.

– Сделай это! – повторяла Грета. – Сделай! Прямо сейчас.

– Мне никогда не приходилось…

Но я уже ощущала какой-то трепет внутри. Словно там шевелилась сила, давая понять, что я могу ей помочь.

Всегда помогай беднякам, ИБО КРОМЕ ТЕБЯ НЕКОМУ, говорила моя учительница.

– Все знайт, что ты бил ашиштентка, – прошептала Грета.

– Я только смотрела. Сама ничего не делала.

– Так сделай. Прямо зтесь. Ты умеешь. У тебя получийтся.

Меня начало трясти.

– Ты понимаешь, что можешь умереть?

– Я и так умру. И мой сын умрьот.

– Грета, не проси.

– А я прошу.

– Это больно. Это ужасно больно.

– Боль сейчас или боль потом. Без расница.

Что такое «боль потом» я познала на себе, и она длилась куда дольше, чем «боль сейчас», была куда интенсивнее, и за ней могли прийти тяжелые последствия. Миссис Эванс рассказывала, что значительно больше женщин умирает, пытаясь не дать своему ребенку родиться, чем гибнет при преждевременных родах. Все так, но от этого процедура не становится менее опасной.

– Нет.

– Мне не прокормийт ни Вилли, ни себя. Мы все равно что покойник. Посмотри на меня. И ты говорийшь мне «нет»?

Мальчик у нее на коленях пошевелился, маленький, худенький, капелька засохшей сопли под носом, красная царапина на заголившейся ноге. Темные полукружья ресниц, мягкие губы слегка приоткрыты. Хоть и чумазый, но удивительно красивый малыш. Весь в мать. Грета тоже посмотрела на сына, и лицо ее вдруг разгладилось, просветлело. Нет, никакая она не падшая и не погрязшая в разврате, что, по уверениям четы Дикс, свойственно всем продажным женщинам.

– Этот, новый, – заговорила Грета, – он родийся зимой. Как мы будем шить в холота? Мы умрем, и радьи чего? Просто потому, что ты сказаль «нет».

– Не проси, Грета.

– Они спят. Киндеры. Сделай, пока они спят.

– Я не знаю как.

– Не откасывай, прошу.

– Грета!

– Тогда я стелаю это сама.

В глазах у нее горела решимость. Яростная. Чистая, как пары скипидара. Вот сейчас разгорится вовсю и поглотит ее.

– А если я что-нибудь сделаю не так?

– Это мое решение. Умоляю. Как ты мошешь мне отказайт?

В голове моей в тот день не утихал голос миссис Эванс. Казалось, она стоит у меня за спиной. На улице сияло солнце, его лучи стекали по фигуре Греты Вайс и заливали светом нашу гостиную.

Тебе не нужен свет, надо лишь четко сознавать, что собираешься делать, и действовать по плану. И дай девушке стакан спиртного, как можно крепче. Я налила Грете стакан барбадосского рома, который пил Чарли, а затем и второй. Поцеловала ее. Вынула из дальнего угла буфета инструменты миссис Эванс, завернутые в замшу. Вилли мы уложили спать рядом с Аннабелль. Моя пациентка сбросила тряпье, именуемое «нижним бельем». Лицо у нее было напряженное, тоскливое – совсем непохожее на веселое личико красавицы Греты, которая когда-то поделилась со мной нарядной нижней юбкой и с которой мы гуляли по ночным улицам в мой шестнадцатый день рождения.

– Я не хочу причинять тебе боль, – сказала я подруге.

– Мне наплевайт! Даже если я закричу, не останавливайся.

– Хорошо.

– Поторопись, – сказала Грета. – Поспеши.

Я уложила ее на диван, ноги пристроила на спинки двух стульев.

– Ноги не опускай, – строго велела я.

Грета кивнула. Я села на низкую скамеечку меж двух стульев. У ног поставила таз с водой. На колени положила кюретку из комплекта миссис Эванс, один конец обмотан марлей.

Введи внутрь два пальца левой руки.

Глаза у Греты были закрыты. Губу она прикусила.

Маневрируй пальцами левой руки, расширь проход. Введи правую руку с инструментом, направляя его пальцами левой, пока не ощутишь сопротивление. Когда сопротивление усилится, значит, ты достигла шейки матки. Силу прикладывать не надо, действуй мягко, осторожно. Веди инструмент вверх круговым движением. Это непростой прием, требующий известной ловкости рук, помни, что кюретка имеет изогнутую форму. Ни в коем случае не направляй инструмент прямыми движениями. Не используй ничего острого, иначе проткнешь женщину и она истечет кровью. Протыкать можно только мешок . Когда почувствуешь, что миновала обструкцию , остановись и определи, что она собой представляет. В середке обструкция должна быть мягкой, как куриная печень, или даже мягче. У краев – упругая, но нежная. Повтори выскабливающее движение дважды или трижды.

Все это я и проделала.

Будто тыкву вычищаешь.

Грета закричала. Принялась мотать головой. Соседи услышат, подумала я.

Удали всю обструкцию до последней капли, все, что можно выскоблить.

Грета выкрикивала какие-то слова. Я даже не могла разобрать, на каком языке она кричит, это был скорее один протяжный вой. Я мысленно заткнула уши, но звуки продолжали нервировать.

– Я не могу, – сказала я, останавливаясь.

– Давай! – выдохнула Грета. – Я тебе говорю!

Не слушай ее криков. Сосредоточься на внутренностях, этих изгибах, извивах, изворотах, которым рука твоя должна следовать, чтобы облегчить ее страдания. Просто скажи: «Вы молодец, миссис. Так держать». Процедура не слишком долгая. Если ты будешь останавливаться всякий раз, стоит пациентке вскрикнуть, только затянешь процесс. Не останавливайся, пока не добьешься своего. Если ты не сделаешь все тщательно, обрывки тканей останутся в канале, начнут гнить и она умрет.

– Хватит! – завопила Грета.

Когда она опять заорет, вспомни всех тех женщин, что испытали боль куда более сильную, вспомни, что женский удел – страдание, скажи себе, что она не умрет, если ты все сделаешь правильно. Поговори с ней. Тише, милая, уже совсем скоро.

– Тише, милая, – произнесла я дрожащим голосом, – уже совсем скоро.

Меня замутило. Запах страха исходил от нас обеих. Грета крыла меня по-немецки не хуже ведьмы. Я чувствовала, как силы вытекают из меня.

Если она станет дергаться, скажи ей строго: «Успокойся, милая, иначе себе же хуже сделаешь».

– Экси, – прохрипела Грета, и ее вырвало.

– Не шевелись! – разозлилась я. – Добьешься, что я проткну тебя насквозь.

Я боялась, что шум разбудит детей, они придут в гостиную и увидят лежащую фигуру (как я в свое время проснулась и увидела маму с Берни) и таз, полный крови. Быстрей бы все закончить. Спешить нельзя, – сказала у меня из-за спины миссис Эванс. – Главное – аккуратность.

Извлеки инструмент, выплесни содержимое кюветы, затем промой проход раствором уксуса со спорыньей.

Вот и все. Я встала, отошла к столу, смешала раствор, нашла в инструментах миссис Эванс спринцовку, наполнила. Вернулась к Грете, все еще лежавшей враскорячку. Дышала она мелко, судорожно.

– Мне нужно хорошенько промыть тебя, – сказала я.

Грета ответила не сразу, глаза у нее закатились, были видны лишь белки глаз – как у обезумевшей от ужаса лошади.

– Давай. Только шиво, шиво!

Я ввела спринцовку поглубже в проход и сжала грушу. Грета застонала, и ее опять вырвало. Я сама уже не могла сдерживать тошноту. Вскочила, метнулась в угол, где меня вывернуло. И тотчас вернулась к Грете. Лицо у нее было белое, как яичная скорлупа, и все в поту. Трясущимися руками я дала ей попить. Она тихонько подвывала. Бормотала, что все кружится. Я накапала в стакан лауданума – наследство миссис Эванс.

– Возьмешь с собой. Это успокоит боль и усыпит.

После того как ты ее промоешь, нужно закрыть рану тампоном из свернутой марли. Тампон вводи при помощи длинного инструмента – как можно глубже. В нижней части тампона оставь хвостик в один-два дюйма длиной, чтобы можно было легко вытащить. Остальное предоставим природе.

По неопытности я провозилась с тампоном не меньше четверти часа, руки у меня дрожали, а моя пациентка, вцепившись зубами в простыню, мотала головой.

– Тихо, тихо. Все уже, – сказала я наконец.

Грета всхлипнула. Я поудобнее уложила ее на диване. Опустилась рядом.

– Мне очень жаль. Мне так жаль.

Я погладила Грету по волосам, некогда таким прекрасным, а ныне тусклым, изгаженным паразитами. Мы обе плакали.

– Сейчас проснутся дети, чудный хор получится, – всхлипнула я. – Плач по бутылочке. А хорошо бы, если бы вместо молока мы с тобой давали джин.

Грета через силу засмеялась.

– Минут через тридцать, – сказала я, – или через сорок кровотечение резко усилится и начнутся такие боли, что тебе покажется, будто ты умираешь. Но ты не умрешь. Через пару часов вынь марлевую затычку, из тебя выйдут остатки, и все будет кончено уже совсем.

– Если я покойник, – сказала Грета спокойно, – ты возьмешь Вилли?

– Да.

– Обещай.

– Обещаю.

– Благодарю, – шепнула она.

Когда она наконец уснула, я решилась рассмотреть содержимое таза. Ничего особенного: обрывки внутренностей, по виду как потрошки. Я не могла отвести от них взгляда. Они так и притягивали меня, так и хотелось разглядеть, что же породила моя жалость. Красный комок не крупнее ореха. Посередке бледный, просвечивающий контур, напоминающий лапу чудища или рыбы, если, конечно, существуют рыбы с лапами. Крошечная саламандра, волшебный дух огня. Огня, которому пожертвовали этот росток, ведь он был еще не живой, не более живой, чем семечко. Вдруг вспомнились слова из Библии, которые читала миссис Эванс. И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе; а блаженнее их обоих тот, кто еще не существовал, кто не видал злых дел, какие делаются под солнцем. И я подумала, что преждевременно разрешить от бремени в наши дни – значит предотвратить смерть злосчастной сироты, спасти подругу и сына подруги. Меня по-прежнему знобило, будто чья-то ледяная рука водила по спине. Чувствовала ли я, что совершила убийство? Нет. Я чувствовала, что совершила благое дело. И все-таки что-то во мне переменилось. Был ли тому причиной этот намек в красном сгустке, силуэт того, что могло быть и чего никогда уже не будет, но отныне я знала, что у меня душа акушерки, готовая принять все сложности этого мира.

 

Глава шестая

Ассистент

Несколько часов спустя башмаки Чарли затопали на лестнице, и вот он уже кричит от дверей: что там с ужином? Я вышла к нему с дочкой на руках:

– Не входи.

– Ты что, не пускаешь меня в мой собственный дом? С какой стати? – с раздражением спросил он. – Пусти меня!

– Грета здесь. В нашей постели.

– С клиентом? Мы что, открыли бордель?

Нервы у меня были на пределе, и, когда он обозвал мою подругу шлюхой, я не выдержала и залепила ему пощечину.

– Да что ты знаешь? – заорала я, удивляясь самой себе. Он выдал мне ответную оплеуху. И ударил бы еще, но заплакала Аннабелль.

– Папа! – захлебывалась она жаркими детскими слезами. – Папа!

Чарли нетвердой походкой направился вглубь дома. Вернулся.

– Ладно, уйду я, миссис Джонс, пока опять на тебя не набросился.

– Чарли…

– Я ухожу. – И он зашагал вниз.

– Папа! – прорыдала Аннабелль, и голос ее эхом разнесся по лестнице. – Мышка, папа!

Чарли резко остановился. Странно, что не схватился за сердце, ведь именно в него пришлось попадание.

– Мышка?

Это была их игра с Аннабелль – Чарли рассказывал дочери истории про зверушку по имени Усатик, что обитает у него в кармане.

– Папа?

Мы обе не стали скрывать радости, когда Чарли развернулся и затопал обратно. А он уже улыбался вовсю и шарил в кармане – жилище Усатика.

– Попался! – И вот уже следа не осталось от недавней ярости.

Усатик выпрыгнул из кармана, пальцами Чарли пробежался по руке дочери, нырнул в мягкие локоны, скользнул по спине и был таков.

– Смотри! – Чарли показал себе под ноги, но Усатик уже исчез. – Убежал, – сказал Чарли.

Аннабелль заливалась счастливым смехом. Мы всегда могли рассчитывать на эту незатейливую игру.

– Еще!

Я пошептала ей на ушко, опустила на пол и подтолкнула к двери квартиры. Если позовет, услышу. Но дверь прикрою: незачем малышке видеть, как ее отец уходит из семьи. Исключительно по моей вине.

– Мама! – пискнула дочь из-за двери.

– Кто тебе позволил распускать руки? – сурово вопросил Чарли.

– А кто позволил тебе обзывать Грету ШЛЮХОЙ?

– А кто же она? Я сам видел, как она шлялась по улицам в этой своей нижней юбке.

– Почему же ничего мне не рассказал?

– Да во всех кабаках в курсе, что твоя Грета порченая. Да еще и при ребенке.

– Этот ребенок тоже здесь.

Муж выругался. След от моей ладони алел на его щеке, глаза потемнели.

– Тут явно дьявол постарался, – произнес он потерянно.

– Чарли… – Я перешла на шепот – на случай, если соседям вздумалось подслушивать.

И выложила ему все как есть. О том, что сделала. О выскабливании. О крови. О тазике с его содержимым.

– Вот же черт!

Лицо Чарли исказилось от страха. Мы так и стояли перед дверью в квартиру.

– Ты что, надумала дьявола тешить? А как полиция узнает?

– Грета так умоляла.

– Если она станет умолять тебя облиться керосином и поджечь себя, ты согласишься?

– Это был единственный способ спасти ее. И ребенка.

– Но это неправильно!

– А что правильно? Если бы я отказалась, она сделала бы это сама. Корсетной спицей.

– Вот пусть бы и делала сама. Хочешь полицию приманить и лишиться всего? Всего, чего мы добились?

– Она бы умерла, как ты не понимаешь? А полиции на все плевать. Эвансов они ни разу не посетили. И нас тоже не побеспокоят. Повод уж больно мелкий.

– Так вот, значит, чем вы занимались на Чатем-стрит?

– Тебя не касается. Это только женские дела.

Он смотрел на меня как на чужую. Наверное, уже нарисовал гнетущую картину того, что мы творили с миссис Эванс на пару. Что я сотворила со своей подругой. Мне стало не по себе от мысли, что он способен вообразить обо мне. Ведь и в самом деле кончится все тем, что он бросит меня.

– Что мне было делать? Оставить Грету на улице? С маленьким мальчиком? Мы ведь сами сироты, и нам ли не знать, что ждет сироту в этом мире. Мы их что ни день встречаем на каждом углу – бедных малюток без матерей!

– Ну ладно, – пробормотал Чарли. – Я видел ее мальчика…

Он замолчал, а затем заговорил, сбивчиво, путано – о том, как ребенком попрошайничал, как едва не умер от голода, как жил где придется – одинокий маленький мальчик, совсем как Вилли, грязный, как гнездо голубя. Он так никогда и не узнал, почему мать оставила его.

– Ну, значит, мне пора, – мрачно произнес Чарли в завершение своего рассказа. – Мужчине здесь не место.

Он не сказал, куда идет и когда вернется. Тяжелым шагом спустился по лестнице, даже не оглянувшись на меня и словно не слыша плач нашей малышки, которая из-за двери звала папу и своего мышонка.

Я приготовила ужин. Грета спала в спальне, сын – рядом с ней. Аннабелль сидела на полу рядом со мной и играла со своими пробками от бутылок из-под виски и банок из-под горчицы. Из этих пробок папочка смастерил куколок. Головы он вырезал из бутылочных пробок, нарисовал на них рожицы, а тела соорудил из затычек покрупнее – от банок. И хотя у дочери имелась настоящая фарфоровая кукла, которой у меня никогда не было, с желтыми волосами и розовыми губами, она предпочитала уродцев из пробок, которых наградила весьма подходящими нелепыми именами – Гагала и Глупин. Я наблюдала за ее детской возней, кляла свой характер и всей душой сожалела, что ударила Чарли и затеяла ссору.

Теперь он наверняка не вернется из-за того, что я сделала со своей подругой.

А подруга была очень слаба. Проснувшись, она с превеликим трудом выбралась из постели и приковыляла на кухню. Мы с дочкой ужинали, и Грета, только глянув на нас, тут же согнулась над ведром, которое я выставила заранее.

Из спальни донеслось хныканье ее сына.

– Экси, – прошептала Грета.

Я напоила ее чаем с виски и отвела обратно в спальню. Взяла на руки малыша.

– Пойдем, маленький, – ласково прошептала я, отнесла его к Аннабелль и усадила его рядом с ней на пол. Два «киндера», как их называла Грета, настороженно уставились друг на друга. Аннабелль протянула мальчику пробковую куклу.

Он взял ее и куснул. Моя дочь рассмеялась и укусила вторую. И оба зашлись в счастливом смехе.

Я вернулась в спальню.

– Ляг на бок и подтяни колени к груди, – велела я Грете.

Она скорчилась эмбрионом и закрыла глаза. Всю ночь шла кровь, Грета стонала и ругалась. Я сидела рядышком, нашептывала ласковые слова. Помогала ей сесть, пройтись по комнате, укладывала обратно в постель, опорожняла ночной горшок. Ее лицо белело в темноте. Она умрет, думала я. Что я наделала? Она умрет.

Чарли так и не вернулся. Ни утром, ни к ужину следующего дня. Ни к полуночи. Наверняка упился в дым и валяется в каком-нибудь борделе. Да и как иначе.

– Где папа? – в который уже раз спросила Аннабелль. Я поцеловала дочь:

– Он вернется.

– Заявится с подарком, – сказала Грета, робко улыбаясь. Ей явно стало лучше. – Ein kleines Schmuchstück.

– Не говори так. Не говори мне про Schmuchstück.

– Все так делают.

– Нет, не все, – отрезала я.

– Ладно, запомню.

– Да уж запомни, – сказала я сердито. – Уж будь добра. – Но от ее печального взгляда мне сделалось стыдно. – Прости меня, милая.

А что, если Грета права? Что, если прямо сейчас он развлекается? С какой-нибудь Schmuchstück. Прямо сейчас. Я выливаю горшок в канализацию, наполняю таблетками склянки, а он нашептывает нежности в ее ушко. Тянется к ее накрашенным губам… Демоны ревности уже вовсю малевали мерзкие свои картины в моем мозгу, сводя меня с ума.

Дни шли. Моя подруга и пациентка Грета не умерла. Она поправилась, привела себя в порядок, расчесала волосы и стала похожа на себя былую. С наслаждением играла с Вилли и Аннабелль. Втроем они ползали по полу, стуча ложками по мискам. Отмытые волосы Вилли оказались почти белыми – светлее, чем у матери. Грета сказала, что отец Вилли – высоченный швед. Она пела детям песенки, называла их Liebchen, пекла для них маленькие сахарные рулетики – кугель и доводила меня до белого каления тем, что лузгала семечки и шелуха валялась по всей квартире. Я прямо кипела от злости.

Чарли явился на четвертый день, к обеду.

– Приивеет, – протянул он. – Как дела, дамы?

Белль повисла у него на шее, он покачал ее в воздухе, расцеловал. Грета оставила нас одних, уведя малышей в детскую.

– Скучала по мне? – спросил Чарли.

Я и не подумала прекратить шинковать капусту.

– Миссис Джонс, я задал тебе вопрос. Ты скучала по мне?

– Ты где был? – Мой нож ожесточенно стучал по разделочной доске.

– В Трентоне, штат Нью-Джерси. Заключил контракт на продажу твоего снадобья с одним агентом. Половина нам, половина – ей. Та к что не надо смотреть на меня с такой злостью, миссис Джонс.

– Тебя не было четыре дня!

– Всего-то четыре дня. Тьфу.

– А на самом деле где ты был?

– Я же сказал. Подписал бумагу с агентом в Трентоне.

– И какие еще ты там подписал бумаги?

– Ох и ревнивая ты кошка. Какая разница, где я был. У меня в доме открыли больницу для шлюх, так что мужчине здесь не место.

– Твои слова, не мои.

– Кто бы посмел обвинить меня, даже если бы я искал уюта в другом месте, – взвился Чарли. – Хотя ничем таким я не занимаюсь. Вместо этого твой благоверный спал на жесткой лавке железнодорожного вагона, даже не сняв башмаков, и ел в чудовищном трактире. И вот вернулся домой. И я спрашиваю: скучала ли ты по мне? Ты строгаешь клятую капусту, как будто это моя голова.

Не говоря ни слова, я направилась в спальню. Чарли последовал за мной со стаканом виски в руке. В комнате содрал с себя рубашку. В глаза мне бросились старые шрамы на спине, словно напоминая: я не единственная сирота на этом свете. Похоже, недоверие у нас в крови. Подозрения во мне не утихли, и я приготовилась к дальнейшим спорам.

– Я не прогоню Грету, – сказала я твердо. – Если это то, чего ты хочешь.

– А почему я должен этого хотеть?

– Ты ведь объявил, что у нас не больница.

– А у нас больница?

– Может быть. Им с Вилли некуда податься.

– Ладно, пусть живут, – пожал плечами Чарли. – Пристроим Грету к делу, будет готовить таблетки. Уж лучше, чем на панели шляться.

Этим он меня обезоружил – вместо того чтобы ссориться, Чарли предложил устроить жизнь моей подруги. А затем отправился в гостиную, прокричал, что прибыл голодный лев, рухнул на пол и зарычал:

– Какие вкусные детишки тут на ужин!

Чарли больше никогда не упоминал о случившемся с Гретой. И на Гринвич-стрит вернулись мир и спокойствие.

Для Греты и Вилли поставили кровати в просторной детской, Чарли слова против не сказал. Дети носились по квартире, как маленькие щенки, путались под ногами. Засыпали, взявшись за руки, – прямо там, где их сморил сон. Если Грета ласкала сына, то Чарли учил его боксировать и подкидывал в воздух. Вилли звал его дядей, а меня тетей. В нашей квартире поселились шум и веселье, утихавшие, когда Чарли уезжал в очередную деловую поездку (по его словам), в какой-нибудь Нью-арк, с очередной партией «Лунного средства Мадам Де Босак».

– Мне кажется, лекарство – это предлог, чтобы сбежать от нас, – упрекала я, когда он возвращался через неделю.

– Ага, твое снадобье – моя любовница, – ухмылялся Чарли.

– Ты говоришь это специально, чтобы позлить меня.

– Но ты и снадобье – это же одно целое. Ты моя жена и вместе с тем моя любовница, миссис Джонс.

Мне не нравился этот ответ, очень уж он был заумный. Вскоре Чарли опять уезжал, на этот раз в Бруклин. Пока он трудился, расширяя наше дело, я проводила дни на кухне, служившей нам фабрикой. Я разрывалась между приготовлением лекарства, стиркой и плитой, на которой кипел суп, а вместе с ним закипала и я. Но теперь у меня была помощница.

– Я шастлива, что помогаю тьебе, – сказала Грета, когда мы с ней приступили к изготовлению таблеток.

Я показала ей, как вытрясать черные крошки спорыньи из колосьев, как перетирать их в порошок. Научила отмерять магнезию, сворачивать смесь в трубку, как посредством пресса разрезать трубку на таблетки. Грета оказалась старательной и смышленой. Она наполняла склянки с такой истинно немецкой скоростью, что мы за два месяца удвоили продажи. Грета радовалась небольшой зарплате, которую мы ей платили, а еще больше – комнатке, что мы сняли для нее этажом ниже.

Однажды утром Грета внезапно прервала работу:

– Без вас я бы восьмой месьяц бродийла по улице. А уше зима.

– Прошло уже восемь месяцев?

– Прошло и умерло. Я бы тоше умерла. – Она обняла меня: – Спасибо за все.

Но это оказалось не все. Однажды Грета ходила на рынок и вернулась с проституткой по имени Сесиль, на вид явно больной. Нос у Сесиль был красный, как будто отмороженный, белки глаз в багровой сеточке сосудов. С первого взгляда я определила, что ей надо.

– Нет, – сказала я Грете.

– Экси, послушай.

– Нет, я сказала.

Грета оттащила меня в сторону и принялась уговаривать, а ее несчастная товарка притулилась у жаркой печи. Малышка Аннабелль глаз не сводила с гостьи.

– Привет, леди, – подступила моя дочь к шлюхе, а та уронила слезу.

– Леди плачет, – сказала Аннабелль, и была совершенно права. Леди плакала.

– Ей негде жить, – прошептала Грета.

– Я сказала – нет.

Женщина, стоя у печки, смотрела на нас с Гретой. Из-под шляпки у нее выбилась сальная прядь.

– Экси, – продолжала упрашивать Грета.

– Это не мое дело! Ты моя подруга, и я пустила вас с Вилли. Но это не значит, что ко мне должен ломиться весь город.

– Она умрет на улице, зимой, ешли ты не поможешь ей!

Вид у Сесиль был прежалкий, но она просительно улыбнулась и пролепетала:

– Мадам, see voo play.

От этих слов я растаяла. See voo play. Грета кинулась обнимать француженку, а та, уже не таясь, разрыдалась у Греты на плече. А я наконец-то посмотрела в глаза гулящей. Опять этот взгляд. Нищета и отчаяние. Глаза взывали о помощи. Сам Иисус жалел проституток, не случайно их у нас прозвали магдалинами. Я не стремилась никого спасать, но вот она передо мной, молит о помощи. А если вас просят, вы обязаны помочь.

– Ну что ж, вы заплатите мне, – сказала я, надеясь, что это ее отпугнет, – три доллара.

Но это ее не отпугнуло. Она заплатила мне нужную сумму. Я сказала, что это последняя склянка, что, разумеется, было ложью.

Чарли, которому я рассказала о случившемся, отреагировал немногословно:

– А если бы ты назначила цену в пять долларов?

А вскоре на нашем пороге возникла миссис Тарканян с нижнего этажа – попросила одолжить ненадолго большую кастрюлю; она явно была в интересном положении.

– Моя жена вам поможет, если понадобится, – сказал Чарли. – Она прекрасная акушерка.

Миссис Тарканян посмотрела на парочку детей у моих ног и улыбнулась, обнажив кривоватые зубы. И я тут же была зачислена в ее личные акушерки. А ведь миссис Эванс в свое время предрекла мне, что я стану акушеркой, когда заведу собственного ребенка.

Месяц спустя настал срок, и у миссис Тарканян оказалось ягодичное предлежание, доставлявшее ей невыносимые страдания. Перепугавшись в первый миг, я все же вспомнила, что мать надо уложить так, чтобы ноги были много выше головы, вспомнила, какие манипуляции надо произвести, чтобы младенец повернулся в правильную позицию. Я все проделала верно, и моя пациентка родила мальчика весом семь фунтов – как и полагается, головой вперед. Гордая мать раструбила по окрестностям о том, как я ее спасла, в одночасье я обзавелась репутацией опытной акушерки, и вскоре все уже знали, что миссис Джонс с Гринвич-стрит всегда поможет девушке, угодившей в беду.