Глава первая

Мой враг

Пока толпы женщин стучались в мою дверь, а я делала для них все, что могла, – измельчала крылья шпанских мушек, смешивала с прочими ингредиентами снадобья, принимала у них роды, а еще сажала на горшок свою маленькую дочь, стирала белье, ходила на рынок, носила уголь и воду, мыла пол, продавала склянки с лекарством и пела песенки, мой Враг тоже был занят: жучком-древоточцем прогрызал ходы в крепких стенах дома.

Пока я в поте лица своего зарабатывала на хлеб насущный, юный бакалавр Тони Комсток торговал текстилем от знаменитой фирмы «Кокран и Маклин», 464, Бродвей. Наверняка крестоносец Комсток не лелеял греховных мыслей, торгуя женским бельем или наблюдая, что выделывают с «готовыми для носки чулками» веселые домохозяйки. Похоже, еще задолго до того, как он взялся за меня, Комсток примерял, точно шляпу, роль воителя с Грехом. Его так огорчал интерес, который приятели-клерки проявляли к фривольным картинкам, что он основал Общество борьбы с Пороком. И к 1868 году успел прославиться тем, что уничтожил первого греховодника. Беднягу звали Джейкс. Книготорговец мистер Джейкс был добропорядочным христианином, исправно посещал церковь, аккуратно платил налоги. И в чем же провинился? В том, что продал открытку. А что на открытке было изображено? Статуя, всего-навсего. Знаменитая римская статуя, обнаженная. Комсток добился, чтобы несчастного арестовали, судили и отправили в тюрьму. Мой Враг разорил Джейкса и положил начало своему крестовому походу. Он принялся охотиться на сомнительные, с его точки зрения, книги.

Тогда, на заре моей практики, закон, регламентирующий акушерство и родовспоможение, реликт 1840-х, тихо покрывался паутиной. В нем говорилось, что всякий, кто ПРОПИШЕТ женщине лекарство либо ПРИМЕНИТ специальный инструмент с НАМЕРЕНИЕМ вызвать выкидыш или досрочные роды – даже если это необходимо для спасения жизни пациентки, – сядет на год в тюрьму или уплатит штраф. Ни один здравомыслящий полицейский, ни один судейский крючок не связывался с этим законом, поскольку добросовестно его исполнить было невозможно. Без свидетелей намерения не доказать, не говоря уже о том, что кто-то прописал или применил нечто запрещенное.

В 1870-е мой Враг добрался до этой сферы и сочинил новые законы, на которых я и попалась, но до того времени акушерки могли не опасаться когтей юристов.

Сейчас, сидя в своей элегантной гостиной, заставленной вазами с лилиями, я с наслаждением читаю опубликованное жизнеописание борца за справедливость. Если бы не расправа, которую он учинил надо мной много лет назад, я бы написала в его честь благодарственный панегирик, тем более что я знаю: мальчиком он очень горевал по матери, умершей при родах, так что мы оба познали сиротство. Но благодаря недавней публикации его дневников мы знаем, что, по собственному его признанию, Энтони Комсток не был таким уж образцом добродетели, какого из себя корчил, а всего лишь мерзким ханжой и святошей. В 19 лет он записал: Опять поддался искушению и возжелал. Грех, грех. О, сколько спокойствия и счастья жертвуется алтарю. Я – предводитель грешников.

И в другой день:

Нынешним утром Сатана сурово искушал меня, и через некоторое время я пал, и единственная причина – моя слабость.

О каком грехе он говорит, мы можем только догадываться. Вероятно, грех самоудовлетворения. Он ведь был только человек, не так ли? И все же, несмотря на свои грехопадения, усатый крестоносец маршем проходил по городу, поучая других, диктуя, что делать, осуждая вредные привычки. Когда Тони служил в армии, он выплескивал свою энергию на организацию церковных служб.

Нынче ко мне несколько раз обращались, спрашивали, что значит быть христианином.

Слышал, как некоторые высказывались против меня. Я не соединюсь с ними в грехе и пороке, пусть даже ценой нашей дружбы.

Образец нравственности, он отказался от ежедневной армейской порции виски и был упоен собой, когда вылил спиртное на землю на глазах у своих товарищей. Он бранил их за то, что те бранятся. Никогда не буду курить – пообещал он себе. И не курил. Даже для того, чтобы отогнать злющих конфедератских комаров.

Бедолага. За все свое проповедничество и морализаторство он удостоился только насмешек. Одинокий ханжа, он писал, что его все ненавидели уже тогда.

Кажется, я вызываю ненависть у некоторых ребят. Они постоянно лгут, преследуют меня и пытаются досадить.

Могу ли я пожертвовать принципом и сознательностью ради славы людской? Никогда.

И все-таки нашлась женщина, которая вышла за него, малютка Мэгги, на добрых десять лет старше него. Миниатюрная миссис Комсток была инвалидом, весила восемьдесят два фунта и одевалась только в черное. К чести его должна признать, что к своей возлюбленной Тони относился с величайшей нежностью. В дневнике она фигурировала как Маленькая Женушка, Дорогая М., Драгоценная Малютка-Жена. Как бы мне ни был мерзок этот человек и как бы ни глубока была ненависть за все то зло, что он мне причинил, скажу, не таясь: меня восхищает его преданность жене. Я также сочувствую ему по поводу смерти его дочери, почившей шестимесячным младенцем. Его боль ведь не стала меньше оттого, что сам он был первостатейной сволочью. Пока я подозревала, что он скорее усыновит ребенка, чем позволит своей похоти вырваться на волю, негодяй сделал доброе дело – спас сироту из некоего заведения в Бруклине и нарек ее Адель. Пока я жалела Адель за то, что та провела свою жизнь рядом с лгуном и инквизитором, он сделал для сироты куда больше, чем я для тысячи беспризорников. В свою защиту могу сказать, что мы с Чарли одно время собирались усыновить уличного хулигана, но нам помешали травля и угрозы со стороны мистера Комстока и его заединщиков. Таковы тернистые пути Добра и Зла. Мой Враг заботился о слабоумной дочери Адели, но не проявил ни грана сочувствия ко мне, равно как к прочим своим жертвам. Возьмем для примера маленький бруклинский салун и его владельца Чэпмена, которого он разорил в 1870 году. За что? Нашему ханже не нравилось, что у Чэпмена разливают по воскресеньям. За это он подал на бар несколько исков и таки посадил бармена в тюрьму, где тот и помер от сердечного приступа. Это была первая смерть на совести Комстока. Хотела бы я сказать: моя стала последней. Но до этого не дошло.

Мы с Комстоком яростно боролись друг с другом, и у каждого из нас была своя миссия. Это началось задолго до того, как мы встретились: несмотря на то что мой Враг на какое-то время переселился, и довольно далеко, в Саммит, штат Нью-Джерси, он подбирался ко мне с каждым днем все ближе, я кожей чувствовала его горячее дыхание.

 

Глава вторая

Офисы и будуары, салоны и салуны

ОБЪЯВЛЕНИЕ

МАДАМ ДЕ БОСАК, французский врач, поменяла свой адрес с Гринвич-стрит, 160 на Либерти-стрит, 148, где дамы смогут приобрести ЖЕНСКИЕ ТАБЛЕТКИ. Это лекарственное средство – безотказный регулятор месячного цикла, они облегчают жестокие мигрени, расстройство желудка, колотье в боку, жжение в груди, смягчают кошмары, устраняют пагубные мысли, апатию, борются с астенией, бледностью, желтухой и нездоровым цветом лица, отсутствием аппетита, с неспособностью радоваться жизни и даже с потерей жизнестойкости, порождающей уныние духа и нередко доводящей до самоубийства. Не принимать при беременности, поскольку отдельные ингредиенты могут нарушить некоторые функции организма. Производится и продается только самой Мадам Де Босак по цене 4 доллара за склянку. Для неимущих половинная цена. Для самых бедных – бесплатно. Консультации бесплатно.

– Реклама размещена в газетах «Сан», «Гералд» и «Нью-Йорк таймс», – сообщила Грета.

Когда мы стали богаче, она взяла на себя обязанности управляющей и медсестры в нашей новой конторе на Либерти-стрит, за углом от нашего прежнего дома на Гринвич-стрит.

На Либерти-стрит были даже больничные палаты с койками – настоящий женский госпиталь. В приемной, где сидела Грета, для удобства посетителей стояли диван и кресла, пол покрывал ковер, слух услаждала канарейка в клетке, а взор – две картины в раме, изображавшие лебедей. Это вовсе не была РОСКОШНАЯ ГОСТИНАЯ, как ее потом назвал «Таймс», и ПОРТАЛОМ В МАВЗОЛЕЙ, как написал «Полиантос», наша приемная тоже не являлась. Это была обычная контора, какую вы можете увидеть в любом солидном предприятии, ведь я и была солидным женским врачом для состоятельных дам Манхэттена.

– Вы предпочитайт голупую комнату, – спрашивала Грета, когда неуклюжая мамаша прибывала к нам рожать, – или шелтую?

В задачу Греты входило объяснить, что голубая комната дороже, потому что она просторнее, да еще и окно выходит в сад. Грета также вела расписание приемов, принимала оплату банковским чеком или наличными; сидя за письменным столом из французского дуба с изогнутыми ножками, она своим детским почерком, напоминавшим каракули полоумного, записывала фамилии пациенток, если у тех хватало смелости назваться. Пациентки старались одеваться незаметнее, порой даже накидывали двойные вуали, но иные приходили в своих рабочих платьях под пальто. Были и горничные, и светские львицы, которые еще не стерли краску с лица. Все больше и больше становилось элегантных дам, в жакетах с черными пуговицами и с ландо, поджидающими у входа. Я была такой же акушеркой, как и миссис Эванс, хотя клиентки у меня были почище, которые для поездки к доктору могли позволить себе экипаж. Они являлись с набором разнообразных жалоб со всей округи между Баттери и Бликер, а то и из более далеких мест. Из Нью-Джерси, с берегов Гудзона, из Доббс-Ферри или даже из Саунда в Норфолке. Некоторые из дам в положении были кругленькие и розовые, беременность была им к лицу, и, ожидая моих инструкций по поводу предстоящих родов, они вязали чепчики для детей. Они хотели посмотреть новые палаты наверху, расспросить Мадам о ее квалификации. Но были и другие. Они приходили рано утром или после наступления темноты, сжимали губы, нервничали и переглядывались – кошки со своими тайнами.

Хотя мой муж и считал Грету бестолковой, она отличалась от большей части наших посетительниц в лучшую сторону, и она была хорошенькая. Прозывалась она вдова Вайс и всем рассказывала, что отец Вилли – капитан, судно которого угодило в шторм у мыса Страха. Она наряжалась по последней моде, ее блестящие темные волосы, завитые очаровательными локонами, были предметом моей зависти, я даже копировала ее стиль.

Многие посетительницы, увидев Грету впервые, принимали ее за Мадам Де Босак и понимали, что ошиблись, только когда Грета открывала рот: свой жуткий немецкий акцент она сохранила.

– У меня нет опыта шенский физиолог, Мадам акушерка, унд я ее ассистент.

Она была предана, как кокер-спаниель; за то, что я вытащила ее с улицы и платила приличную зарплату, она на все лады расхваливала перед клиентками мои таланты:

– Йа, йа, с фрау Де Босак вы в хороших руках, йа, она хороший специалист, вы пришли как раз вовремя, миссис, она вам поможет.

Вопреки тем ужасам, которые некогда творили с ней в гнусных переулках и на задах салунов, Грета сохранила природную веселость, любила петь песенки, что подслушала в Шутцен-парке, или в пивной Лухова, или во дворце Лагербир, куда захаживала в прежние времена со своими поклонниками. Но она так же легко могла впасть в дурное настроение и заливаться слезами от любого пустяка.

Однажды утром ее мальчик Вилли прибежал из их квартиры за углом на Кортландт-стрит:

– Тетя, беги скорее к муттер, пожалуйста.

Я нашла Грету скорчившейся в постели. Мы с Вилли перевернули ее, и я побрызгала в лицо водой.

– Я так смущена, – лепетала она впоследствии, – ни один мушчина на мне не шенится. Мой сын будет всегда незаконнорошденный. Обещай, что никому не расскажешь.

– Я обещаю не рассказывать, что ты когда-то была шлюхой, если ты обещаешь никому не говорить, что я собирала тряпки и мать моя была однорукая прачка, что я доросла до консультанта по таким вопросам, о которых не принято говорить в приличной компании. Вот, например…

Я зашептала ей на ухо, какие это были консультации, но лучше пусть это останется между нами. Достаточно сказать, что мы с Гретой смеялись над этим до упаду.

Добрая шутка неизменно поднимала дух моей подруге, и, отсмеявшись (в точности как соседская девчонка, которая некогда помогала мне развешивать постирушку), она могла выйти к дамам из Готэма. С немецкой пунктуальностью она придерживалась расписания приемов, а перевязочные бинты были обрезаны предельно аккуратно, чуть ли не идеальным образом. Она знала меня, знала мою жизнь, а я знала, чем живет она. В качестве медсестры она никогда не поддавалась эмоциям, всегда сохраняла хладнокровие, даже когда приходилось иметь дело с выкидышем. Но хотя ее маленькие руки вполне годились для практики, она боялась приблизиться к «беременной утробе», даже не могла мне сказать, на сколько пальцев раскрылась матка. Вы, наверно, возразите, что шлюха остается шлюхой, как волка ни корми, он все в лес смотрит. Не знаю. Но когда я предлагала ей стать ассистенткой, ее начинало трясти и она только повторяла:

– Найн, найн, найн.

В конце концов я плюнула и оставила свои попытки. Так что я орудовала у изножья кровати, а она – у изголовья. Мы были партнерами. Как старая супружеская пара. А моя Аннабелль и ее Вилли росли как брат и сестра. Немало дней эти два зайчонка провели вдвоем – вместе пили чай и вместе спали днем в детской нового дома, который мы купили в 1872-м всего в одном квартале от новой клиники. Все четыре этажа на Либерти-стрит, 129 мы приобрели за сумму, какую я и вообразить-то не могла еще два года назад, когда семейство Джонс и Грета с Вилли обитали под одной крышей – будто носки в корзине.

Но на Либерти-стрит стало ясно, сколь высоко мы взлетели. Обычные люди в таких зданиях не живут. У построенного в федеральном стиле дома, с выступающими мансардными окнами, с остроконечной крышей, с темными оконными рамами, вид был чрезвычайно респектабельный. Можно сказать, что если бы дом был человеком, то это был бы почтенный джентльмен, член клуба «Метрополитен», с неизменно высоко поднятой головой, с карманными часами и солидным брюшком, перехваченным камербандом. За крыльцом следовала парадная дверь с дверным молотком в форме американского орла; бронзу начищала Маргаретт Макграт, наша горничная, которую все звали попросту Мэгги, я помогла ей несколько лет назад, когда ее дражайшая матушка привела дочку ко мне. Девочка живет с докером как с мужем, не могла бы я ей помочь? Поскольку докер уплыл в дальние края, Мэгги не могла вернуться в отцовский дом, вот она и не покидала моего заведения с момента нашей встречи. Теперь всякий раз, когда я чувствую запах лимона от газовых ламп и олифы от стенных панелей, я радуюсь, что это не мне пришлось наводить порядок.

Мои юбки издавали легкий шелест, который изысканным шепотком стлался над паркетом, когда в вестибюле я сняла свою шляпу и прошла в первую гостиную, обставленную изысканными парчовыми диванами и креслами алого генуэзского бархата с кружевными накидками на спинках. Ни одной уличной крысе или кухонной замарашке вроде меня прошлой и не мечтается пройтись роскошным коридором, заканчивающимся зеркалом в золоченой раме и отражением – портрет хозяйки дома 26 лет от роду. И меня всякий раз поражало, что миссис Энн Малдун Джонс каким-то образом проникла в зеркало благородной дамы.

Всякий раз, когда я оказывалась одна в зеркальном коридоре, я восхищалась прекрасным отражением. Привет, как дела, миссис Джонс? – вопрошала я. Все замечательно, и тебе счастливого дня, селедка Экси, не слишком-то зарывайся.

По правде говоря, мне не верилось, что зеркало с Либерти-стрит надолго сохранит этот шикарный образ. Удача всегда пробуждала во мне подозрительность. В голову лезли мысли о скоротечной чахотке, что однажды ночью явится по мое дыхание. Вопреки тому, что наши действия, явно шедшие вразрез с законом, охватывали весь город, никого не арестовали, и было ясно как день, что если когда-нибудь кого-нибудь и схватят, это буду я. Но судьба покамест мне улыбалась, почему бы и мне не улыбнуться в ответ, будь передо мной раззолоченное зеркало или застекленная дверь? За дверью находилась библиотека. Черная лестница вела вниз на кухню. Вверх – в комнаты Мэгги и кухарки Ребекки, еще одной бывшей моей пациентки, они жили на четвертом этаже. На третьем этаже располагалась детская с кукольным домиком и школьной доской, где моя дочь, мисс Белль Джонс, играла на спинете и под руководством гувернантки учила буквы. Освещаемый газовыми лампами коридор вел в нашу с Чарли спальню: камчатные шторы, камин, облицованный резным дубом, кровать розового дерева с поистине королевским изголовьем – гербы, гирлянды, полумесяцы, копья, доспехи и много чего еще.

Королева Джонс, называл меня Чарли. Я возлежала на подушках в своей роскошной ночной сорочке, а он являлся, закутавшись в мохнатое покрывало, и мы играли в Ее Величество и Его Величество, воплощали в жизнь Королевский Протокол Джонсов (сперва миссис Джонс вынимает руку из рукава, чтобы продемонстрировать белое плечо, а затем оголяется другая рука, являя мощный бицепс мистера Джонса, но традиция, не говоря уже о химикалиях любви, требует, чтобы от остальной одежды избавлялись куда проворнее). В такие ночи Чарли был для меня огнем в стеклянном шаре уличного фонаря, обращающим все сомнения в дым, так что иногда средь бела дня, за рутинной работой в конторе или в клинике, меня вдруг пронзала сладкая судорога и я отдавалась чувствам, вспоминая его ласки, поцелуи и нежные слова. Я млела, и таяла, и не могла его дождаться, а он приходил глубоко за полночь, и ревность тотчас хватала меня за горло.

Детей мы больше не завели. Мы давно уже забросили всякие методы предохранения (французский и иже с ним), тем не менее столь расстраивавший нас красный флаг появлялся регулярно, и не было ему никакого дела до поглощаемых мною громадных объемов корня черного кохоша, чая из листьев малины; красный флаг чихать хотел на гадкую процедуру, которую я проделывала регулярно с яичным белком, пытаясь вызвать sheehogues, чихать он хотел на долгие молитвы и горсти соли, что я бросала через плечо, призывая удачу, – я оставалась пустой, как море возле Баттери морозным утром.

И всякий раз при его появлении я сгибалась пополам от боли и никак не могла найти для себя лекарства.

Мое состояние доктор Ганнинг описывал непроизносимыми словами. Читая его книгу, я испытывала омерзение и страх разом.

Дисменорея состоит в экссудации коагулирующей лимфатической оболочки матки в полость матки и выбросе ее из полости по частям, отсюда исключительные боли, которыми сопровождается это недомогание. Лечение заключается в местном отсосе крови из малого таза каждые две недели вкупе с очищением желудочно-кишечного тракта и овощной диетой.

Имя доктора Ганнинга часто появлялось в газетах, он был одним из самых знаменитых врачей того времени, так что я поступила согласно его рекомендациям. Грета, благослови ее Господь, удалила у меня кровь из нижнего таза, хотя сама она жаловалась на боли пуще моего. Я следовала унылой овощной диете и периодически очищала кишечник, тем не менее всякий раз мой цикл неизменно отправлял меня в постель с мигренью, коликами и тошнотой. Других детей у меня не появилось. У Белль не было ни сестры, ни брата – впрочем, как и у меня. Мне все столь же отчаянно хотелось отыскать Джо, повидать Датч, которая уплыла в синюю даль и больше мне не писала. Даже ее лживая мать, миссис Эмброз, не дала себе труда писать мне фальшивые послания. Почему? Несомненно, она дозналась, что вся ее ложь раскрылась, что Датч все знает. Подлинное происхождение Датч, сироты, папистки и беспризорницы, наверное, стало достоянием гласности. Что касается Джо, никакой информацией не располагаем, сказал мне мистер Дж. Морроу из Общества помощи детям.

Дорогая миссис Джонс, более двух тысяч детей иммигрировали на запад из Нью-Йорка в 1860 году, у нас нет своих полевых агентов, чтобы отслеживать судьбу каждого из них.

После чего лично он и Общество перестали отвечать на мои письма.

Масштабы моей тоски по большой мирной семье понятны, если я опишу свою мечту: наши малыши играют у камина, а кузены, дядюшки и тетушки вьются вокруг меня и Чарли, да и Белль окружена толпой родственников.

В возрасте четырех лет у дочери объявился очаровательный шепелявый выговор и воображаемый братец по имени Кокоа.

– Кокоа беременный, – объявила она однажды. – Он собирается родить девочку.

– Но он же твой брат, – возразила я.

– Да. Рыжий!

– Но только женщины могут забеременеть, – сказала я очень спокойно, хотя тут же вспомнился мой собственный рыжий братец. – Маленький мальчик не может иметь ребенка.

– Когда вырастет, сможет.

– Когда Кокоа вырастет, он может стать отцом, это верно. Но родить ребенка он не сможет.

– Кокоа сможет. Он ночью всегда рожает.

Чарли рассмеялся, и мы решили, что у Белль слишком длинные уши и ей не следует торчать со мной целыми днями в клинике.

– Мы должны подарить ей братика, – сказал муж с блеском в глазах.

Но все наши усилия оборачивались пшиком.

– Может, следует усыновить ребенка? – предложила я как-то ночью Чарли, когда мы лежали в темноте. – Не родились ли эти кандидаты прямо в нашем доме? Или они спят на перекрестке Бенда?

– Дай срок, Энни, – ответил он, – может, маленький мужчина предпочитает естественный путь. Если ты понимаешь, о чем я. У нас еще масса времени.

Но он согласился, что некоторые женщины могут захотеть отказаться от ребенка по множеству причин, будь то стыд или бедность. В этом случае можно усыновлять, почему бы нет?

– Он же умрет, малыш-то, без кормилицы.

А может, нам стоит найти сироту постарше? И снова у меня перед глазами вставал малыш Джонни, которого я совсем еще девчонкой отнесла в приют к монахиням.

– Зависит от обстоятельств, ведь так? – сказал Чарли. – Будем держать ухо востро.

Да, мы держали наши уши востро, рассматривали разные возможности и сложности, с этим связанные. В плохие дни, заполненные ревностью, я подозревала, что моя беременность в свое время вынудила Чарли пуститься в бега. Многие ночи его половина постели была холодной пустотой, которой полагалось быть занятой супругом.

– Мужчине нужна свобода, – объяснял он. – В этом я ничуть не отличаюсь от других.

По мне, это была плохая рекомендация.

Ничуть не отличается, как же. Нажил капитал на жене. Что-то он забыл про свое желание стать репортером и всего себя отдал бизнесу Мадам Де Босак: вел бухгалтерию, ведал почтовыми заказами, занимался рекламой, ездил в Филадельфию и Бостон, в Нью-Хейвен и Ньюарк, Провиденс и Балтимор. Двигал бизнес, порой пропадал ночами.

– К сожалению, вынужден вас покинуть, мадам, – говорил он, – но это все для того, чтобы вас поддержать.

По его словам, он родился для скитаний, и он любил поездки, так же как любил яйца по утрам, газеты, выложенные рядком на столе, любил читать анархистские брошюры, для чего надевал очки. Он любил проводить субботние дни в книжной лавке Матселла или в клубе Фримана, а вечера в «Билли Гоат» или «Харп Хаус». Он был частым гостем Чикеринг-холл или Общества этической культуры, где слушал речи радикалов и евреев, правых и спиритуалистов, а после отправлялся на диспут с друзьями, где пускался в рассуждения о морали, войне, перенаселенности и правах рабочих. А я бесилась, глядя на пустую половину кровати, и по его возвращении набрасывалась с упреками. От него не пахло чужими духами, на пиджаке его я не находила чужих волос – словом, никаких улик. Но моя ревность не утихала.

Как-то утром, на восьмой год нашего супружества, он прибыл под семейный кров, когда первые солнечные лучи просочились через занавески. От него разило табаком и джином.

– Где ты был? Где опять шлялся?

Стоило ему опустить голову на подушку, как я со всей силы саданула ему по ребрам и пустила в ход язык, которому было что сказать.

– Во имя господней любви, почему ты никому не веришь? – взвыл он оскорбленно. – Сирота, он всегда сирота – такая у тебя песня, миссис Джонс? Разве ты не замужняя женщина и не живешь в кирпичном доме?

– Я устала. Воняешь, как извозчик. Когда это кончится?

Соль моих слез изменила тональность его речей.

– Экси, моя Энни, – простонал он, – ты же знаешь, я никогда тебя не обманывал, собачка хорошенькая. Мой шелковый воробушек. Ангел земной.

– Больше не корми меня такой чушью.

– Мать Христова. На этой неделе я отмахал до Питтсбурга и обратно. А всего-то надо было продать фургон лекарств одному доктору и поддержать доброе имя Мадам среди сельского населения. Вернулся – и обнаружил, что некому согреть мое старое бедное одинокое сердце, и это после долгого утомительного путешествия.

– Уж не сердце ты хотел согреть, я-то знаю.

– Черт тебя подери! Ты должна доверять мне!

Никогда не верь человеку, который говорит: доверься мне.

С этим советом особо не поспоришь, и под давлением обстоятельств я решила применить его на практике.

– Ну иди же сюда, я замерз, – прошептал Чарли, ноги у него и впрямь были ледяные. – Вот она, моя Энни. Вот она, моя девочка.

Таков был его метод убеждения, и поскольку у меня не было другого выбора, то к завтраку мы помирились, но суть размолвки была все та же, что и шесть месяцев назад: верить ему или нет. С Чарли я была все время настороже. Он вытащил меня на крышу поезда, и мы все ехали и ехали.

– Кто они такие, эти твои друзья? – спросила я его однажды, когда он застегивал воротничок, намереваясь снова испариться.

– Да, кто твои друзья, папа? – пропела Белль. Вместо ответа он подхватил ее мотив – специально для своей принцессы, которой исполнилось четыре года.

– О, кто же эти люди, – пел он, – кто они такие?

– Вилли, вот мой друг! – рассмеялась Белль. – И Либхен, и Шницель, и Кокоа.

Либхен звали ее куклу, а Шницель – деревянную лошадку. Она всех называла немецкими именами, спасибо Грете. Моя дочь знала про spätzle больше, чем про гордый род Малдунов и про Кэррикфергюс или про горшок доброго коддла. И это было правильно, потому что хорошее знание Ирландии и ее обычаев вовсе не открывало тебе все двери. Во всяком случае, не совсем те, которые я хотела бы.

– У меня нет друга по имени Шницель, – сказал Чарли, – зато у меня есть друг, которого зовут Уилл, и это вовсе не плут Вилли, с которым ты играешь.

– Что еще за Уилл? – насторожилась я. – Мне кажется, я не имела чести быть ему представленной?

– Потому что его фамилия Сакс, и он завсегдатай салуна «Могучий Единорог», где женщины не приветствуются.

– Тогда приведи его сюда, и прочих своих единорогов тоже. Пусть у тебя будет свой собственный салун, где я смогу всех увидеть.

– Салун! А почему бы и нет? Интеллектуалы без ума от них, только называют салоном. Еще они обзывают прием «суаре». Им по сердцу все французистое.

Впрочем, и Чарли нравилось все французистое. Как и мне. Так что вечером следующей субботы я надела свое шелковое платье цвета бургундского вина, жемчужное ожерелье и выступила в роли хозяйки салона перед шестью мужчинами в нашей гостиной. ФИЛОСОФЫ, назвал их Чарли. Среди них были Уилл Сакс и Дэвид Аргимбо. Еще Эндрю Моррилл, юрист, и Билл Оуэнс – сутулый, длинный, тощий астматик.

– Вам понравятся эти достопочтенные господа, миссис Джонс, – сказал Чарли. – У них академический интерес к женской физиологии.

Сперва я не открывала рта, попивая кларет, так как еще не вошла в тонкости салонного общества. Но джентльмен по фамилии Оуэнс пригласил меня сесть рядом, и я пробралась к нему сквозь клубы табачного дыма. Он встал и поцеловал мне руку.

– Enchanté, мадам, – сказал он мне, будто я впрямь настоящая французская дама. – Ваш супруг говорит, что ваше предприятие занимается продажей женских лекарств, это так? Мои аплодисменты.

– Если бы у всех мужчин хватило разума аплодировать, как вы.

Оуэнс засмеялся. Это был типичный старый женолюб, с глазами навыкате и оттопыренными ушами, но благодаря своему красноречию казался чуть ли не красавцем.

– Вопрос перенаселенности исключительно актуален. Вы согласны, мадам?

– Про перенаселенность, – ответила я, – я могу сказать лишь одно: неплохо бы некоторые стороны жизни отдать в женские руки.

– Точно! Добрая половина мировых проблем напрямую связана с нашими животными инстинктами, ведь так? – Он наклонился ко мне и прошептал: – Я давно мечтал побеседовать с вами, миссис Джонс, про ваши лекарства. Мы в муках пытаемся открыть верные методы предупреждения беременности. Ставка на мужское воздержание как на средство контроля провалилась, согласны? В силу того простого факта, что для практика не наступает никаких последствий в случае ошибки.

– Только женщины страдают из-за последствий.

– Увы, да. Но baudruche во всех отношениях ненадежен и даже неудобен.

– Можете находить это неудобным, сэр, – сказала я, вспыхивая, – но ваша дама видит в этом защиту от своего окончательного падения.

– А что вы тогда прописываете своим пациентам?

– Принять монашество.

Он засмеялся и восхищенно посмотрел на меня:

– Можете быть со мной откровенны, миссис Джонс.

– Ну хорошо, – ответила я со всей возможной искренностью, – нужно, чтобы шире использовали пессарии, к примеру «морские губки», которые я продаю по доллару за штуку, или применять спринцевание, или нечто другое, но этим должна заниматься сама женщина. Так что женщине не стоит доверяться мужчине. Сколько мужчин достойны доверия?

Казалось, Оуэнс обескуражен.

– Абсолютное большинство из нас – джентльмены! – ответил он таким тоном, будто я задала ему личный вопрос. – Например, ваш супруг. Никогда не замечал, чтобы мистер Джонс потворствовал своим слабостям. Как раз наоборот.

Он часто хвастался перед нами своей женой и ее успехами на поприще акушерства, в отношении жены у него просто teratoid fidelity.

Чем бы ни был этот самый teratoid, слова Оуэнса меня очень обрадовали. Чарли – преданный муж. Вот так новость! Значит, Чарли мной хвастался? Теперь я новыми глазами увидела мужа. Он сидел в другом конце комнаты и смотрел, как я разговариваю с его другом, улыбаюсь и смеюсь. Вскоре он подошел к нам.

– Мистер Джонс, ваша жена просвещает меня по некоторым вопросам женской физиологии, – возгласил Оуэнс.

– Я же вам говорил, она у меня – кладезь знаний.

Это тоже было мне в новинку: я для него кладезь знаний. Скорее это он сам корчил из себя нечто подобное, когда называл меня студенткой. А теперь сидит рядом со мной, по-хозяйски положив руку на спинку моего стула, а Оуэнс расспрашивает меня о свойствах порошков, предупреждающих беременность. Чарли смотрел на меня, а я свободно рассуждала о преимуществах пижмового масла и шпанских мушек и спринцовки.

– Спринцовку также можно использовать, чтобы полить мясо соусом, – сказала я, будучи уже слегка подшофе.

Оуэнс расхохотался.

– Как говорит моя женушка, из этой штуки удобно поливать и растения, – сказал Чарли, и мужчины зашлись от смеха.

В тот вечер двери нашего дома впервые открылись для гостей, но очень скоро застолья и разговоры пришлись нам по вкусу. Своим смехом мы будили соседей, дружеская беседа выплескивалась на улицу, гости не торопились уходить.

– Оуэнс увлечен тобой, – сказал Чарли, задувая лампу по окончании дебютного приема.

– Он увлечен звучанием своего голоса, – сказала я.

Но какой же триумф я ощутила, какая гордость расцвела у меня в сердце от того, что не только муж оценил мои познания! Я также видела, что он ревнует, пусть его приятель и был стар, как ветхозаветный сыр.

После первого суаре мне понравилось ораторствовать перед полной комнатой мужчин, и вскоре я обнаружила, что общение со знакомыми мужа прославило меня в книжных лавках и в «Могучем Единороге», а мои рассуждения по вопросу о перенаселенности и некоторым другим произвели фурор. Вскоре наши суаре стали традиционными, сложился костяк компании: Оуэнс с женой Идой, мистер Сакс с подругой Миллесент, доктор Аргимбо, мистер Деланд, судья Бейкер с дочерью Робертой, а также Эндрю Моррилл, юрист, чьи услуги мне очень пригодятся, когда меня начнут преследовать.

Теперь это были наши общие друзья. Мы часто навещали их, они – нас. Чарли любил спорить, а я больше любила выйти в свет в роскошном туалете, посмотреть на интерьеры богатых комнат, залитых светом разноцветных светильников, – комнат, где я была не прислугой и не акушеркой, а гостьей и могла спокойно потягивать херес. Когда собирались на Либерти-стрит, Аннабелль, при полном параде, пела гостям про Макгинти и козла, а дамы угощали ее сладостями, словно дрессированную пони, пока мистер Оуэнс однажды не высказался так:

– Пожалуй, песенка про Макгинти – это не совсем то, что подходит молодой леди четырех лет от роду.

– Почему? – возмутилась я. – Ее отец научил. Это все, что он получил от своих предков.

Тогда-то меня и посетила мысль нанять для дочери гувернантку, все в то время просто помешались на гувернантках. И в нашем доме появилась Эллен Никерсон, а Аннабелль с того вечера выходила к гостям, только чтобы сделать книксен.

– Пожелай мне спокойной ночи, Аннабелль, – сказала я ей как-то, а она нежно поцеловала меня со словами:

– Ты моя милая мамочка.

И тут вмешалась Эллен.

– Поцелуй должен быть не таким, – отчеканила гувернантка.

– Чепуха, – ответила я. – Наша девочка имеет право на настоящий поцелуй перед сном.

Я взяла дочь на руки и зашептала на ушко, что она – моя Аннабелль, лучший ребенок в мире.

Эллен унесла ее в детскую под недовольный писк, и, как выяснилось, унесла вовремя, ибо появился Оуэнс с любимым вопросом всех философов:

– Миссис Джонс, скажите нам, пожалуйста, какое из ваших снадобий лучше все действует как месячногонное?

– Не могу сказать за все «гонные» (он залился смехом, даже усы затряслись), но мой опыт показывает, что пижма – наилучший эликсир при обструкции. Проблема в том, что пижма выводит систему из строя почище любой сивухи, если доза неверна. Некоторые из моих дам хлещут ее как лимонад.

– О… – сказал Оуэн.

– Я видела пациенток, у которых кровь хлестала из всех свищей, а у некоторых наступали судороги.

– Зачем же вы продаете такие лекарства?

– Лучше ничего нет. Кроме того, если доза верная и отвечает только поставленной цели, побочный эффект незначителен. Но по правде, сэр, нам нужны лекарства классом выше.

Оуэнс согласился, а я не переставала удивляться. Что это он так заинтересовался? Наверняка такими наводящими вопросами эти господа преследуют свой интерес: вести развратную жизнь, а всю ответственность целиком снять с себя и возложить на ЖЕНЩИН. Чего ради они меня так дотошно расспрашивают насчет слабительных и прочих процедур? Та к что я была немало удивлена, когда они выказали немалую озабоченность женской добродетелью и благополучием. У миссис Оуэнс после четырех родов здоровье стало никуда, и ее супруг поведал мне, что следующая беременность наверняка ее убьет. Миссис Аргимбо родила шестерых детей, из которых только трое выжили, она также хотела ограничить размер семьи, а не размер талии. Из разговора между друзьями я поняла, что они смотрят на меня не просто как на акушерку, а как на солдата – участника БИТВЫ.

– Говорю вам, миссис Джонс, – сказал как-то вечером Оуэнс, – когда дело касается размножения рода человеческого, вы, акушерки, бойцы передовой. Мы должны сражаться, чтобы общество перешло из сумерек дурацких предрассудков и грубой силы в эру рациональной свободы и распространения утонченности.

– Я за утонченность во всех формах, – сказала я, – но против битвы в любом виде.

Мне не нравится мой образ в виде бойца. Я маленькая женщина, весом не более девяноста фунтов, с маленькими руками, которые никакое не оружие, а инструмент, несущий облегчение больным.

Однажды вечером за игрой в вист философы сделали мне предложение, которое значительно повлияло на наше благосостояние и помимо моей воли втянуло меня в ту самую битву, которую я отвергала. Решилась посвятить мужчин в свои рабочие будни? И награда за это не заставила себя ждать.

– Сегодня я видела новобрачную миссис М., – говорила я, а они слушали. – Бедная трусишка явилась ко мне со вздутым животом, сама не своя от страха. Она решила, что всему виной устрицы, детей, по ее мнению, находят в капусте, больше она на этот счет до первой брачной ночи ничего не знала. Представьте себе ее ужас, когда муж растолковал ей, какова правда. Так что, когда я объяснила миссис М., что ее ждет и как дети попадают в этот мир, это стало для нее великой новостью, вы только представьте себе.

– Какое невежество! – загалдели философы, отсмеявшись.

Чарли в углу нашептывал что-то на ухо этой кобыле Миллесент, которая явилась с Аргимбо, но строила глазки всем мужчинам, так что порой хотелось ее стукнуть.

– Хаааа-ха, – заливались гости, – устрицы и капуста, ну надо же.

– Тут нет ничего смешного, – сказала я. – Дело в том, что миссис М. бродила в потемках. Мне пришлось доказывать ей, что устрицы ни при чем. Она собиралась родить малышку в самом скором времени, но и представления не имела, как рождаются дети. Мне попадались новобрачные с Пятой авеню, которые были столь же невежественны и с ужасом рассказывали, что за непотребство творится в их спальнях. Их что, матери не предупреждали?

– Вы весьма точно определили проблему, – заметил мистер Аргимбо.

– Если бы все будущие невесты слышали вас, – добавил Сакс.

– Пришлите их ко мне, – сказала я, словно про чайную вечеринку.

– Миссис Джонс должна открыть школу, – постановил Оуэнс, – где дамы могли бы получить образование.

– Школа! – вскричали философы.

Я обязана просветить невежественных женщин насчет их собственной физиологии. Я должна обсудить с ними вопросы гигиены и продемонстрировать работу полезных аппаратов. Вечер прошел весело; уходя, гости поздравляли друг друга с разумным подходом к вопросам просвещения. Я, конечно, тоже от души посмеялась, но Чарли отнесся к идее серьезно.

– Из этого можно извлечь прибыль, – сказал он. И, как показало время, был прав.

После ухода гостей мы устроились с ним на диване.

– Школа дамских искусств Мадам Де Босак! Двадцать девушек, по пять долларов с носа за курс.

– Женщины не любят выносить такие вещи на обсуждение.

– Ты просветишь их в вопросах физиологии. Целый класс просветишь.

– И не подумаю. Девушкам не понравится ходить обсуждать подобные вопросы прилюдно. Может, гораздо лучше будет, если ты запишешь мои инструкции.

В клубах табачного дыма, застилавшего комнату, я разглядела улыбку на лице мужа.

– Миссис Джонс, – сказал он, целуя меня в шею, – в бизнесе ты голова. Мы с тобой напишем короткие брошюры и будем продавать по доллару за штуку! Просвещение и прибыль в одном флаконе.

Так что Чарли все-таки вернулся к ремеслу литератора, о котором так мечтал в юности. «Практические советы Жене и Матери от Мадам Де Босак», по цене 2 доллара за штуку, – скоро эта брошюра была в руках у каждой нашей посетительницы.

Хорошо известно, что семья частенько разрастается далеко за пределы намерений родителей. Неужели это желанные дети, неужели это морально? Стоит ли родителям бесконечно увеличивать свою семью, когда в нашем распоряжении имеется простое, здоровое и верное средство, хорошо известное гражданам Франции? Дабы принести пользу многим и многим людям, знаменитый врач из Франции Мадам Де Босак открыла клинику, где каждая замужняя дама может получить необходимую информацию. Кабинет открыт для посетителей с 10 утра до 9 вечера.

За каких-то полгода мы продали десять тысяч экземпляров «Практических советов», главным образом по почте. В новых помещениях, которые мы пристроили к нашей клинике, разместились маленький цех и отдел продаж, а наверху появилась еще одна комната – палата для будущих рожениц, лежащих на сохранении. Наш бизнес процветал во всех отношениях, мы наняли медсестру и фармацевта. Я проводила время от времени небольшие занятия: рассказывала женщинам об уходе за сосками и ложной беременности, о бандажах для живота, о том, как важно для тех, кто рожает, предварительно опорожнить кишечник. Чарли под мою диктовку написал пособие для новобрачных и еще одну брошюру с инструкцией по применению наших товаров. Деньги уже давно копились не в жестянке, а на счетах в разных банках.

– Один счет на мое имя, – потребовала я.

Чарли не возражал, ведь нам казалось, что проблемы с деньгами остались в прошлом. Мы давно уже не ссорились из-за них.

Наша клиника была словно дерево, популярное у птиц – всех размеров и расцветок. Но если оперение наших пташек отличалось разнообразием, то их невежество, страх, тревожащие их вопросы были совершенно одинаковы – и неважно, из какого сословия они происходили. Как зачать ребенка? Как воспрепятствовать появлению его на свет? Как остановить рост живота до родов? Как сделать жизнь малыша безопасной? Они ехали ко мне из разных штатов, ничего не знающие, перепуганные, заплаканные, истекающие кровью. Их изящные тела были исковерканы, ноги сведены судорогой, лица отечны, талии необъятны. Они едва ковыляли, вжимая руку в поясницу. У одной было прерывистое дыхание, у другой онемели руки, у третьей пятки растрескались так, что страшно смотреть, четвертую мучил геморрой.

– Помогите, – громко молили они, переступая через порог.

– Спасибо, – шелестели они едва слышно, покидая нас.

– Не говорите никому, – просили многие.

Я и не говорила. Никогда. Ни слова. Не выставляла их на всеобщий позор. Только не я. Я держала их за руку, шептала им ласковые слова. Я кормила их малышей сладкой водицей из капельницы. Я была милосердна и делала все быстро. Они подтвердят. Я знала свое дело.

Вот, милая моя, все и закончилось, ты молодец.

Все они были молодцы. Каждая из них.

Пациенты как звери: кричат, ревут, потеют и истекают кровью. У них много крови. Но скажу без лишней скромности: ни одна женщина у меня на руках не умерла, акушерка у них была высокой квалификации. К сожалению.

Закон не вступил в силу, вовсе нет. Это было преступление – говорить с женщинами? А снабжать их информацией и лекарствами? Это было преступление – предупреждать их об опасностях деторождения? Восстанавливать женский цикл? Спасать их здоровье? Оберегать от фальшивых мужских посулов?

Не для меня.

Но для усатых юристов, что изобретали правила игры. На страницах их книг всякое вмешательство в женский организм считалось преступлением, и закон гласил: каждый, кто допустил такое, должен заплатить штраф 100 долларов или отсидеть год в тюрьме. Если ребенок родился недоношенным, обреченным – что же, такова жизнь. А вот аборт – это убийство, за которое полагается четыре года тюрьмы.

В те дни я не принимала все это близко к сердцу. Законодатели жили в своем мире, полном табачного дыма и гнусавой болтовни, в их гостиных кашляли, прочищали глотки и дышали перегаром, тогда как в моих палатах был совсем иной мир – плоть, кровь и кости. Мы были, по сути, фабрикой плоти. Законодатели ни черта не знали ни о нас, ни о том, что творилось в нашем мире. Их это не беспокоило. Как им разобраться, в организм какой женщины я вмешивалась, а какой нет и почему? Кровь есть кровь, и у женщины кровь появляется регулярно – без всякого вмешательства извне. Кто определит разницу? Кто решится на это первым? Нет таких. Как и нет в том нужды. Только смущенные разговоры. Это было сделано во имя вашего здоровья. И во имя ваших детей. И мужчины пусть в это не лезут, не их это дело. Это мир, в котором все решает женщина. Мы умеем хранить наши тайны. От этого зависят наша жизнь и наша честь.

И все-таки зло настигло меня, оно проникло через дверь, как грязь с туфель, – и не догадаться, кто принес его. Дева по имени Сьюзен Эпплгейт. Имя словно спелый фрукт, лицо будто скромный полевой цветок.

 

Глава третья

Беда по имени Сьюзен

Для человека, намеревавшегося получить доказательства моей порочности и толкнуть в лапы моего Врага, она была слишком уж неприметная – этакая мышка с прозрачными глазами и светлыми ресницами.

– Ваше имя? – спросила ее Грета.

– Сьюзен Эпплгейт.

Пока девушка ждала, Грета вручила ей нашу новую брошюру «Практические советы для новобрачных», сочинение доктора Жерара Десомье, он же Чарлз Г Джонс, мой муж. Чарли особенно гордился философией, которую он продвигал в брошюре. Он назвал ее «французский здравый смысл». И философия, и все прочие положения выражали сугубо мужскую точку зрения.

Хорошо известно, что у французов между рождениями детей обязательно проходит три-четыре года, а то и больше. Происходит это потому, что французы охотно используют «Средство Десомье» для предупреждения беременности, которое гарантирует тот же результат, что и при своевременном прерывании акта, до эякуляции. Но прием прерывания сопряжен с непреодолимыми сложностями: немногие мужчины способны контролировать себя в этом отношении. А потому «Средство Десомье» – наилучший путь разрешить деликатную ситуацию.

Полная инструкция по применению средства внутри каждой коробки. Цена за дюжину $1, по почте, доктор Жерар Десомье, Либерти-стрит, 148, Нью-Йорк. В Бостоне контора располагается на Чарлз-стрит, 7.

Сьюзен Эпплгейт читала, энергично растирая руки, после чего отбросила брошюру; на лице ее было написано крайнее отвращение. Грета уже решила, что пациентки мы лишились, – и уж лучше бы так и случилось. Вскоре девушка вошла в мой кабинет. По размеру и форме ее живота я определила, что она никак не меньше чем на восьмом месяце и ожидает мальчика. Личико у нее было бы прехорошенькое, если бы поочередно не подергивалась то левая щека, то правая, словно она кусала их изнутри. Ее явно что-то тревожило.

Личность, толкнувшая ее в беду, прозывалась Адольфус Эдвардс, и девушка знала его с детства, это был соседский мальчик. Отец Сьюзен был личным врачом этой семьи, а сама девушка, повзрослев, сделалась личной игрушкой юного Адольфуса. Он обещал жениться, но теперь нарушил свои клятвы, разбив бедной Сьюзен сердце. Адольфус был обручен, только не с ней, и как раз сейчас отправлялся на Антильские острова, сколачивать состояние на сахаре. Сьюзен осталась с проблемой, с каждым днем все более очевидной.

– Не могли бы вы мне сделать… операцию? – попросила она. Румянец смущения разлился по чудесной юной коже. – Или что вы мне посоветуете?

– Ваш ребенок родится совсем скоро, – сказала я мягко. – У вас большой срок, и вы сами об этом знаете.

– Но мне только сейчас удалось…

– Мисс Эпплгейт, срок ваш совершено очевидно перевалил за седьмой месяц. У вас нет выбора, остается только рожать.

– Я не могу! – вскричала она. – Прошу вас, сжальтесь, помогите мне.

– Если бы вы пришли раньше, думаю, я смогла бы что-нибудь сделать.

– Я собиралась сразу к вам прийти, но отец не позволил. Сказал: я знаю, что с тобой приключилось. Меня тошнило по утрам и кружилась голова, и он заметил.

– Ваш отец доктор?

– Доктор Сэмюэл Эпплгейт, президент медицинского факультета Колумбийского университета.

– Вот как? – слегка удивилась я, не увидев в этом никакого предупреждения свыше.

– Я просила его помочь мне, – рассказывала Сьюзен, – но он просто закричал, что моя жизнь не удалась, ударил меня, напрасно мама молила его сжалиться. Потом он запер меня и объявил, что есть только один выход – выйти за его старого друга, противного доктора Бенджамена, который признает ребенка. Ох, этот доктор Бенджамен такой гадкий.

Бедняжка Сьюзен. Она рассказала, что доктор Бенджамен – мерзкий старикашка с водянистыми глазами навыкате и живет в доме, провонявшем кошками. Он нагонял на нее тоску, руки у него были в бурых пятнах. Говорил он только о своих болезнях.

– Я сказала маме, что если она мне не поможет, то я сама решу проблему. Я била себя совком для мусора. Пила уксус! Прыгала с лестницы.

– Бедный ягненочек, – пробормотала я и не стала ей рассказывать ни про женщину, которая сломала себе шею, упав с лестницы, ни про другую женщину, которая запихала в себя щелок, ни еще про одну, что выпила перекись.

– У меня с собой пятьсот долларов, мне мама дала, чтобы я расплатилась, если вы мне поможете.

– На таком позднем сроке я могу только принять у вас ребенка.

– Я не могу родить! Я не выйду за этого доктора, но если у меня будет это… это… кому я буду нужна? Никому. Лучше я убью и себя, и…

Она не закончила, но не сказанное слово повисло в воздухе.

– Существует другая возможность, – заговорила я после продолжительного молчания, и бедная Сьюзен тотчас потянулась ко мне, с надеждой во взгляде. – Я могу вам помочь найти приют для малыша. Я знаю кормилицу, которая вырастит ваше дитя и будет ему вместо матери. И вы больше никогда его не увидите.

Не успела я выговорить эти слова, как ощутила, насколько они тяжелы и какую боль они ей причинили. Я еще ни одной пациентке не предлагала забрать у нее ребенка. Мне тотчас вспомнился мистер Брейс. Как он отправил нас в приют и умыл руки. Сейчас-то я понимала, что он выбрал наименьшее зло. Что он видел всю сложность и несправедливость жизни, как вижу теперь их я.

Признаюсь, мелькнула у меня и мысль, а не усыновить ли нам ее малыша.

– Мне лучше вообще не иметь детей, чем отдавать ребенка постороннему человеку, – всхлипнула она.

Но другого выхода у бедняжки не было. В конце концов мы в муках пришли к согласию, что ей придется отдать младенца. Я отвела Сьюзен наверх, в самую солнечную комнату, рассказала об условиях – стоимость комнаты, услуг акушерки, услуг кормилицы. И ни слова о том, как у меня самой забилось сердце, как я размечталась о малютке. Этой мыслью я даже с Чарли не поделилась. Но вдруг это наш шанс?

В палате Сьюзен провела немало дней и плакала почти не переставая. За завтраками, обедами и ужинами она держалась особняком, с другими пациентками в беседы не вступала, от газет и книг отказалась, даже Библию отвергла. Я попыталась увлечь ее поэзией Элизабет Браунинг, но Сьюзен осталась равнодушной. И одинокой. Хоть она и была из богатой семьи и напоминала фарфоровую статуэтку, ее несчастья были не менее тяжелы, чем несчастья какой-нибудь уборщицы из паба.

Пока Сьюзен ждала своего срока, я договорилась с кормилицей по имени Кэтрин Райдер, молодой женой лоточника, у которой я недавно приняла роды – прямо на рынке позади ее овощного лотка. Она родила девочку и назвала ее Энни в честь меня. Я отправилась на рынок и разыскала миссис Райдер. Моя юная тезка сидела в корзине с капустой и, увидев меня, разулыбалась и сунула мне клубень пастернака.

– Как у вас с молоком? – спросила я у миссис Райдер. – Кормите нормально?

– Да, мадам, – ответила она и подхватила на руки дочку. Я объяснила ей суть своего предложения: она примет к себе младенца Сьюзен Эпплгейт и выкормит за четыреста долларов.

– Четыреста долларов! – поразилась она. – Четыреста долларов? Такая куча денег!

Для нее эта сумма равнялась полугодовому заработку.

– Только вот что, миссис Райдер. Когда вы отнимете ребенка от груди, его, возможно, у вас заберут. Вы согласны?

Она ответила, что согласна – ясное дело. Все, что попросите.

В подробности я не вдавалась, но решила наконец поделиться с Чарли. Вскоре. При подходящем случае.

Кэтрин Райдер долго благодарила меня, целовала руку.

– Хорошо бы мальчика!

Да, это был мальчик.

– Я не хочу его видеть. – Бедная Сьюзен, и родив, продолжала заливаться слезами. – Не показывайте мне его.

Я сама едва осмеливалась смотреть на крошку из-за греховных своих желаний. Но уже через час Сьюзен изменила решение. Она хотела его подержать.

– О, пожалуйста, принесите моего сына, прошу вас, мадам.

Я принесла ребенка, она взяла его на руки, прижала к груди – вылитая Мадонна, в мокрых глазах восхищение и нежность. Просто сердце разрывалось, я ведь знала, что она его отдаст. Отбросив все свои прежние фантазии, я мечтала только об одном: чтобы Сьюзен оставила малыша.

– Вы по-прежнему хотите отдать его?

– Разрешите мне побыть с ним два дня. Пожалуйста. Всего два дня.

Я смотрела на маленького человечка у нее на руках, и сердце у меня было не на месте.

– Хорошо, – согласилась я, – пусть проведет пару дней с матерью.

И послала посудомойку к Кэтрин Райдер с сообщением, что раньше четверга приходить нужды нет. Но всем будет только хуже, если ребенок останется со Сьюзен на срок подольше.

Целую неделю Сьюзен Эпплгейт отказывалась разлучаться с сыном, которого назвали Дэйви. Она баюкала его, мурлыкала песенки. Она спала с ним. Она подносила его к окну и смотрела, как он щурится от солнечного света.

Разве я гнала ее? Разве я настаивала, чтобы она отдала ребенка? Разве я хотела дополнительную оплату за услуги? Нет.

Разве Я ВЫРВАЛА РЕБЕНКА ИЗ РУК МАТЕРИ, как обвинил меня «Гералд»?

Нет. Я гладила ее по голове, и успокаивала, и плакала вместе с ней. И разрешила нашей дочери Аннабелль навещать Сьюзен. Она считала крошечные пальчики Дэйви и напевала:

– Раз, два, три, четыре, ПЯТЬ! А можно он будет моим братиком?

Меня терзали печаль, эгоистичное желание и совесть. Я ничего не ответила на вопрос Белль. Каждый день я спрашивала Сьюзен: «Вы уверены?» И каждый день получала один и тот же утвердительный ответ.

В конце недели она мне его передаст. Я стала плохо спать. Каждую ночь ко мне являлся маленький Джонни.

– Ты скрипишь зубами во сне, – как-то сказал Чарли встревоженно.

Когда настал день, Сьюзен Эпплгейт передала мне тысячу долларов – четыреста для миссис Райдер, остальное за палату, питание и услуги. Она сунула деньги резким движением, чуть ли не швырнула в ярости.

– Примите это от моей дорогой мамочки, здесь также кровавые деньги от этого поганца Адольфуса! Знали бы вы, как я его ненавижу! Ненавижу! Для него это всего лишь деньги. Он расплачивается только долларами, а я расплачиваюсь…

Она смолкла, отвернулась.

– Бедное дитя. – Я обняла ее. – Миссис Райдер придет завтра, если вы не передумали. После этого мы перекроем вам молоко.

В эту ночь я не спала совсем. Кэтрин Райдер пришла в шесть утра. Пуговицы на груди, казалось, вот-вот отлетят. Приятно было думать, что у Дэйви еды будет в изобилии. Мы поднялись по лестнице, где на площадке стояла Сьюзен, прижимавшая к себе ребенка.

– Сыночек мой, – шептала она, и слезы текли по ее щекам. Она сняла с шеи серебряную цепочку, повесила малышу. – Помни, я твоя мама и я люблю тебя.

– Вы уверены? – в который раз спросила я.

– Берите его. Забирайте сейчас же! Быстро. Пока у меня не разорвалось сердце. Унесите его, умоляю вас.

Она почти кинула мне ребенка и быстро отвернулась. Я отнимала ребенка у матери, и меня била такая же дрожь, как и ее, кружилась голова, тошнило. Она сама этого хотела. Я не вырывала дитя из ее рук. Я не отнимала его. Я передала младенца Кэтрин, которая приняла его так же естественно, как если бы он был ее собственный, приласкала, заворковала – ведь правда же, какие мы красавчики?

– Не печальтесь, мэм, – сказала она Сьюзен, – я буду любить Дэйви как собственного сына.

После того как Кэтрин исчезла за поворотом лестницы, я хотела перевязать Сьюзен грудь, но она столь бурно рыдала, что я решила отложить процедуру.

Наутро юная мисс Эпплгейт поцеловала меня на прощанье. Лицо у нее было мрачное, но она больше не плакала.

– Благодарю вас, мадам. За все. За вашу доброту.

– Куда вы сейчас, дитя мое?

Она возвращалась домой. Мать с отцом примут ее обратно. Никто ничего не узнает, только родители и негодяй доктор Бенджамен. Она так рада, что не придется за него выходить. Я обняла ее и пожелала всего наилучшего. И Сьюзен Эпплгейт удалилась. Я смотрела ей вслед и никак не могла решить, рассказывать ли Чарли про миссис Райдер и маленького Дэйви. Когда его отлучат от груди? И возьмем ли мы его? По правде говоря, мне уже почти расхотелось: я отчетливо представила, как младенца опять отрывают от материнской груди, и эта картина меня расстроила.

После той истории я в новом свете увидела мамино горе, и смогла наконец понять мистера Брейса. Как и он, я забрала у матери ребенка, я ощущала горечь матери. В голове у меня снова зазвучал голос мистера Брейса: все, что я делаю, во благо. Мне вздумалось опять написать ему.

Уважаемый мистер Брейс, есть ли у вас новая информация о моем брате Джозефе Малдуне? Ему сейчас 17 лет, и, вопреки вашим добрым намерениям, он был разлучен со своими сестрами и потерял нашу фамилию. Я теперь обеспеченная женщина, и можете быть уверены, что я заплачу любую сумму за розыск.

Я отправила письмо, но надежды у меня было мало, и на следующий день я попросила Чарли нанять нового частного детектива.

– Сноп оказался прохиндеем, – сказала я.

Чарли согласился и предложил обратиться за рекомендациями в полицию, там наверняка знают надежных сыщиков, и на сей раз мы назначим награду за результат. В эту ночь мне пригрезилось, что сам мистер Брейс явился к нашей двери. Вот он, ваш маленький странник, сказал благодетель, держа за руку моего братца.

Через четыре месяца вовсе не мистер Брейс явился к моей двери, а Сьюзен Эпплгейт. Она поднялась на крыльцо, а двое сопровождавших ее мужчин ждали в экипаже.

– Я пришла за своим мальчиком.

Я пригласила ее войти, отметив про себя, что лицо у нее теперь не такое бледное, а на пальце искрится бриллиант. Она поведала мне, что отец заставил негодяя Адольфуса Эдвардса вернуться и принять на себя ответственность. Та к что она теперь миссис Эдвардс.

– Мы сами вырастим нашего сына, – дрожащим голосом произнесла она, – нашего маленького Адольфуса.

– Вот и чудесно, – сказала я, улыбаясь.

Не стать мне матерью крошке Дэйви. Разочарование мешалось с облегчением, что не мне придется расставаться с малышом, испытание это достанется Кэтлин Райдер.

Я вручила Сьюзен адрес миссис Райдер, и она поспешно удалилась. Глядя в окно, как они отъезжают, я представила воссоединение семьи. Вообразите себе мое смятение, когда Сьюзен с двумя джентльменами примерно через час вернулись – и все чрезвычайно рассерженные.

– Похитительницу Кэтрин Райдер не найти, – объявил мужчина постарше, – точно так же, как не найти и ребенка.

Отец Сьюзен, доктор Сэмуэл Эпплгейт, крепкий старик с красными щеками, размахивал у меня перед носом указательным пальцем, Сьюзен плакала, а другой джентльмен, которого я определила как негодяя Адольфуса Эдвардса, теребил рукава.

– Итак, мадам, – разорялся доктор Эпплгейт, – предъявите нам ребенка.

– Не я его родила, не мне его предъявлять, – ответила я, – виноваты эти двое.

– Я хочу получить обратно своего сына, – квакнул Адольфус. – Если вы немедленно его не вернете, я вас отволоку в участок, а оттуда вы попадете в тюрьму.

Первый раз в жизни меня пугали тюрьмой. Как оказалось, не последний.

– Ребенка у меня нет, но я его найду. – Я шагнула к Сьюзен, желая ее успокоить.

– Не приближайтесь к ней, чудовище! – И папаша оттолкнул от меня дочь. – Мне все про вас известно. Про ваши жуткие сатанинские обряды. Про вашу преступную жизнь. Хорошо известно, что вы продаете трупы некрофилам! Для всех медиков вы – воплощенный ужас.

– Ого, – сказала я. – Вы это всерьез, мистер? У меня уважаемая клиника.

– У вас не хватит образования, чтобы курятником заведовать, мадам! – рявкнул Эпплгейт. – Если вы не отыщете моего внука, то пожалеете, что сами родились на свет.

Надо сказать, что мое желание вернуть ребенка в родную семью было столь же сильным, как и у Сьюзен. Я прошла через муки совести, бессонницу, кошмары. Немало дней провела, анализируя свои мотивы, пытаясь разобраться, насколько они эгоистичны. К угрозе доктора я отнеслась серьезно, но куда важнее были слезы Сьюзен. Я еще не ведала, что она попала в когти горгулий, готовых слететь с карниза величественного здания и начать охоту на меня. Мы приступили к поискам, первым делом опросив соседей Райдеров на Дэланси-стрит, и выяснили, что семейство переехало в местечко, именуемое Сонная Лощина, это где-то на Гудзоне, но адрес они не оставили. Чарли отправился искать. Пропадал он пару недель.

– Где папа? – спрашивала Аннабелль. – Он привезет нам мальчика?

Пришлось объяснять, что мальчика наш папа ищет для другой мамы, и я с особой остротой ощутила, насколько мне не хватает детей. Чарли не только разыскивал Райдеров, но попутно присматривал дом в сельской местности. Большинство обеспеченных людей давно уже обзавелись загородными виллами. Чарли побывал в резиденции барона-разбойника Джея Гулда и в голландском доме Вашингтона Ирвинга под названием Саннисайд. Ни Дэйви, ни миссис Райдер он не нашел. Но что, если он с большим усердием искал дом, нежели ребенка?

– На что ты потратил две недели?

– Энни, говорю тебе, мы построим замок над Гудзоном не хуже, чем Линдхерст. Башни. Арки. Стоянки для экипажей.

Однажды мы переедем в Сонную Лощину и заделаемся сельскими жителями. Видела бы ты сады в этом Саннисайде.

– Как насчет миссис Райдер?

– Я прочесал всю местность. Райдеров никто не знает. Никто никогда не слышал об этой кормилице. Она исчезла.

– След остыл, – сказала я Сьюзен Эпплгейт.

Бедная девушка лишилась чувств. И я ее за это не виню.

Винить ее можно только за то, что уж очень быстро она переметнулась на сторону отца. Еще и наврала ему с три короба.

– Мадам Де Босак украла моего ребенка! Она забрала его против моей воли! Она заперла меня в палате! Ох, папа, я слышала, как он плачет от того, что его со мной разлучили, это было ужасно. Там женщины истекают кровью, молят о пощаде. А эта дама, Мадам то есть, не обращает внимания на их мольбы.

– Сьюзен, – с упреком сказала я, – вы же знаете, что это неправда.

– Она перевязала мне груди, – рыдала Сьюзен, – и смотрела, как мой сын плачет от голода. Она продала его сатанистам, папа, как ты и боялся!

Доктор Эпплгейт содрогнулся и с такой яростью сцепил руки, будто уже душил меня.

– Сьюзен, у меня сердце разрывается, глядя на ваши страдания, но вам следовало подумать, прежде чем вываливать столь невообразимую ложь.

Трагедия заключалась в том, что отец и дочь Эпплгейт предпочитали ложь правде, и после того, как я вернула им все их деньги, да еще присовокупила компенсацию в тысячу долларов, отец с дочкой и не подумали успокоиться. Они отправились прямиком в газеты и выложили все свои фантазии. Для меня начались окаянные дни.

 

Глава четвертая

Клевета

ПОХИЩЕНИЕ МЛАДЕНЦА

Мадам Де Б., дьяволица, хозяйка богатого дома, где вершатся убийства невинных агнцев, отняла младенца от груди матери и похитила бедную крошку, по-видимому, с целью продажи, а может быть, намереваясь бросить дитя в Гудзон возле доков. Сьюзен Эпплгейт, слабая после рождения ребенка, вцепилась в малыша, но преступница вырвала сына у нее из рук и осталась глуха ко всем крикам и мольбам несчастной матери. Мадам не говорит, куда дела ребенка. Общество будет протестовать, на Либерти-стрит станет жарко, и злодейке придется нелегко, пока она не вернет ребенка.

– Сьюзен! – вскрикнула я, прочтя эту чудовищную чушь в «Гералд». – Как вы могли?

Она сразила меня. А ведь я ей помогла. Я сделала для нее все, о чем она просила, утешала ее, плакала с ней, а она мне отплатила клеветой и публичным позором. Слова, которые мне хотелось бы написать ей в ответ, были непечатные. Чарли учил меня, как ответить вежливо, как противопоставить вымыслам разум и науку. Но он не предупредил меня, что газетные шавки сделают из моего письма кричащий заголовок и прилепят на меня ярлык монстра.

От Мадам Де Босак,

самой преступной женщины в Нью-Йорке

Издателю.

Правда заключается в том, что мисс Эпплгейт обратилась ко мне за помощью в трудную минуту, а я, будучи опытной акушеркой, предоставила ей крышу над головой, питание, и она успешно родила здорового ребенка.

Новоиспеченная мать попросила меня найти место, куда можно было бы пристроить ее сына, поскольку сама она не сможет вырастить ребенка. Я нашла кормилицу, готовую выкормить и вырастить мальчика, и мисс Эпплгейт передала ей ребенка по собственной доброй воле. Условия были обговорены между кормилицей и матерью, потому считаю абсурдным возлагать ответственность за пропажу ребенка еще на кого-то.

Искренне ваша, Мадам Ж. Э. Де Босак, акушерка

Правду газеты игнорировали. Они настаивали, что ребенка Эпплгейт я выхватила из объятий матери и бросила в воду с доков на Саут-стрит. А также убила еще одну мать и держу останки в тайном резервуаре. От моего дома до Гудзона идет специальная канализационная труба, потому с избавлением от трупов у меня никаких проблем. Написали, что я продаю детей ведьмам для совершения сатанинских обрядов. Это были в точности слова отца Сьюзен. «Вестник» объявил, что в моей клинике замечен некрофил с большими саквояжами! Меня уличили в близости с осквернителями могил. История Эпплгейтов была для газетчиков бомбой, и писаки лезли из кожи вон.

– Собака лает, ветер носит, – сказал Чарли. – Что они тебе могут сделать? Руки коротки.

Меня поразили его пренебрежительные слова о журналистской честности. О том, что пресса – пустое место. Кто-кто, а Чарли знал изнанку газетного дела. Но мне все равно не нравилось, что полощут и чернят мое имя. Может, я и была Миссис Энн Малдун-Джонс, но в то же самое время я была Мадам Ж. А. Де Босак и гордилась своими успехами.

Так что я очень огорчилась, когда открыла «Санди морнинг ньюс» и обнаружила статью доктора Б. С. Ганнинга. Оказалось, знаменитый доктор тоже взъелся на меня.

О НЕВЕЖЕСТВЕ АКУШЕРОК

Доктор Бенджамен С. Ганнинг

В свете недавних сообщений о трагическом исчезновении младенца по вине некоей Мадам Ж. Де Босак, акушерки-самозванки, медицинскому сообществу следует высказаться категорически против пагубной практики, чересчур распространившейся в наших метрополиях. Несомненно, невежество этих шарлатанок подвергает опасности жен и дочерей представителей высших классов в самый деликатный период их жизни – во время беременности.

Ганнинг настаивал, что только доктор с дипломом вправе быть акушером. Под «доктором» он подразумевал исключительно мужчину.

Это мы, джентльмены с высшим медицинским образованием, должны всем доказать, что жизнь человеческая слишком ценна, чтобы вверять ее необразованной повитухе, которой нельзя позволить даже управлять курятником. Между тем стало известно о некрофилах, выходящих из дверей конторы, в которой хозяйничает это исчадие ада. Осмелюсь предположить, что торговля покойниками из беднейшего класса процветает.

Курятник. Некрофил. Где-то я об этом слышала, причем недавно. Ну конечно. Все тот же доктор Эпплгейт. Не он ли орал мне в лицо, что мне впору курятником заведовать? Не он ли обвинял меня в сговоре с гробокопателями?

– Ганнинг, – бормотала я. – Ганнинг. Ганнинг.

– Ты здорова, моя дорогая? – спросил Чарли, с аппетитом поедая яйцо.

– Послушай, Сьюзен Эпплгейт собирались против ее воли выдать за доктора Бенджамена и записать сына на нового мужа. Она не соглашалась. А не упоминала ли она доктора Бенджамена Ганнинга? Похоже, это один и тот же человек. Это и был один и тот же. Я навела справки. Ганнинг оказался другом Эпплгейта и действительным членом Медицинского госпиталя Колумбийского университета. И это был ТОТ САМЫЙ доктор Ганнинг, чью книгу я штудировала в бытность у Эвансов, тот самый, что рекомендовал горчичную ванну и кровопускание для «возобновления менструальных выделений» и овощную диету «для облегчения симптомов подавления». Одного этого было бы достаточно, чтобы выставить его глубоким невеждой, не знающим разницы между гриппом и триппером, даром что считался широко и глубоко образованным человеком. Он читал лекции в Нью-Йоркском университете. Он был президентом Американского медицинского колледжа. Он писал книги. А сейчас пишет статьи, клеймящие меня. Кто я такая, сиротка с Черри-стрит, чтобы бороться с ним?

– А ведь Ганнинг прав, – сказала я. – Доктор с медицинским образованием предпочтительнее.

– Глупости! – возмутился Чарли. – Сам-то он женщина, что ли? Да он в этом женском лабиринте и полипа не углядит! Способен ли он вернуть ребенка к жизни мановением руки, как ты? Что он умеет делать, чего не умеешь ты?

– Чарли, Ганнинг – эксперт, автор книг. Да ты сам читал его книгу.

– Ну и что? Пусть он мою почитает, – пожал плечами Чарли. – Не расстраивайся ты из-за доктора Ганнинга. Ничего из его суеты да болтовни не выйдет. Конечно, он злится, что красотка Сьюзен ему не досталась. Он просто хочет отобрать у тебя бизнес и разогнать всех акушерок к едреной матери.

– Зачем им наш бизнес? Дама всегда предпочтет врача-женщину.

Доктор Ганнинг моим заработкам не угрожает, решили мы. Но мы не приняли в расчет силу его личной неприязни. Доктор Ганнинг был зол, ибо потерял свою «яблоню в цвету», а доктор Эпплгейт был зол, так как пропал его внук, малыш Адольфус. И оба винили в том меня. Эта парочка настроила против меня всех своих усатых друзей в белых халатах, призвала под свои знамена целую толпу писак с Принтинг-Хаус-сквер. Теперь-то я знаю, что они с самого начала были в сговоре – все эти престарелые козлы, не способные совладать со своей похотью.

Газеты объявили мне настоящую войну. «Полицейский вестник» растолковал публике, что означает слово «мадам». Отныне меня звали «Детоубийца, способная на все». Ее лекарства, заявляла газета, это в лучшем случае сладкая водичка, а в худшем – смертельная отрава. Что касается моих операций, то они не просто опасны, они аморальны.

Оскорбления вывели меня из себя.

– В порошки и таблетки Мадам Де Босак идет лучшая спорынья и самое чистое пижмовое масло, какие только можно сыскать в продаже! – кричала я Чарли. – И при правильной дозировке моя смесь снимает у женщины большую часть обструкций. Все эти ингредиенты можно купить в любой аптеке, у того же Хегеманна!

– Составь ответ, – посоветовал Чарли, – обоснованный с научной и правовой точки зрения.

Бумагу мы сочинили вдвоем: я говорила, он писал. Тем же манером мы много лет назад писали послания Датч. В глазах Чарли опять вспыхнул знакомый огонек, он снова стал вольнодумцем, о стезе которого мечтал в юности. Хотя моя грамматика ненамного улучшилась со времен Чатем-сквер, излагать мысли Чарли меня научил. Я взяла в руки письмо, написанное его прекрасным почерком.

Издатели!

У вас имеются доказательства моих преступлений? Что дает вам право публично порочить мое доброе имя? Такого права у вас нет. Я чиста перед законом. Мои лекарства – известные очищающие средства, продающиеся во всех солидных аптеках. Впрочем, если кто-нибудь из моих многочисленных пациенток скажет, что применяемые мной препараты, методы лечения или ухода за больными нанесли вред ее здоровью, то я выплачу вам и ей по сто долларов каждому.

Мадам Ж. А. Де Босак

– Мы собираемся им платить? – поразилась я. – Ты же приглашаешь их судиться со мной!

– Никто не подаст иск, ни одна живая душа, – отмахнулся Чарли, очень довольный собой. – Если даже даме не по вкусу твои таблетки, разве она признается, что пользовалась твоими услугами? Или покупала твое снадобье?

– А как же Сьюзен Эпплгейт?

– Одна-единственная за столько лет. К тому же ее отец заставил. Что она может доказать? Не нравится тебе газета – просто не читай ее. Пусть щелкоперы болтают что хотят. Либо ты последняя трусишка, либо втолкуй им, что есть что.

Всякий раз, когда Чарли называл меня трусишкой, мне хотелось немедля доказать обратное. Не намерена я отступать, особенно перед такими слизняками. Ни за что. И я отправила письмо.

Не буди лихо, пока оно тихо, любила повторять мама. Ха! Ну почему всякий раз, когда девушка попадает в беду, она сама виновата? Я уже достаточно натерпелась в жизни. Зачем мне новые испытания? У меня есть ребенок, о котором надо заботиться, ангел пяти лет от роду с шелковистыми локонами, обожающая вышивать и ходить со мной по магазинам.

– О, мама, ты такая красивая! – вздыхает моя девочка, кладя в экипаже мне на плечо свою кудрявую головку.

Стоит ли рисковать таким счастьем? Вряд ли. Но это же были всего-навсего письма. Я просто оборонялась.

Я разослала письма в редакции, но газеты и не подумали прекратить яростную кампанию против меня, напротив, казалось, что этим шагом я даже подбросила дров в огонь. Тем летом ложь громоздилась на ложь, смердела на жарком солнце, обращаясь в истинный навоз, но невежественная публика жадно проглатывала и его. «Полицейский вестник» дописался до того, что обвинил меня в убийстве.

А не приходило ли в голову почтенным законникам нашего города, что несчастная Мэри Роджерс, убитая в прошлом году [82]Автор допустила серьезную вольность с хронологией, поскольку описываемое убийство произошло за 30 лет до событий романа. 28 июля 1841 года в Гудзоне выловили тело Мэри Сесилии Роджерс, продавщицы из табачной лавки. Один из полицейских предположил, что девушка могла стать жертвой подпольной абортмахерши, некоей мадам Рестель. Тайну гибели девушки так и не раскрыли. А через год был опубликован рассказ Эдгара Аллана По «Тайна Мари Роже», в точности воспроизводящий расследование убийства Мэри Роджерс.
, также пала жертвой злокозненной Мадам Де Босак? Причины остались невыясненными, тем не менее хорошо известно, что мисс Роджерс была продавщицей сигар в табачном магазине Андерсона, расположенном в трех кварталах от дома Мадам Смерть. Вполне вероятно, что она скончалась от рук этого воплощения зла, а та потом спустила тело в Гудзон.

Мэри Роджерс! Никогда в глаза тебя не видела. Одна из самых знаменитых жертв в истории Нью-Йорка. Редкой красоты продавщица табака. Ее тело нашли плавающим в реке подле Хобокена, лицо изъедено, на шее след от веревки. «Вестник» заявлял, что убийца – Мадам Де Босак, что это я убила бедное дитя на Либерти-стрит. Дескать, мертвое тело Мэри переплыло через реку в Нью-Джерси, а ее одежду я закопала под деревом в хобокенской лавровой аллее, где вещи и нашли. Впрочем, возможно, я кого-то наняла.

Ну разумеется. Еще я летаю на метле и отлавливаю людские души. Что до этого Хобокена, так я там В ЖИЗНИ НЕ БЫЛА. Очередная клевета. Газеты превратили меня в злобную осу. Чего ради мне душить женщину, если я каждый день оказываю помощь нежному полу, и действовать приходится и впрямь очень нежно. Взбивать подушки. Вытирать слезы. Останавливать кровь. Для Либерти-стрит я была СВЯТАЯ. Да и для всего Нью-Йорка. «Полицейский вестник» окрестил меня Доктор Зло и предложил окружить мой дом полицейским кордоном, дабы перекрыть доступ незадачливым беспутницам, которые, по определению писак, «отчаянно жаждут скрыть свой позор».

А вот силу женского отчаяния борзописцы недооценили. Кажется, ничто не могло остановить моих дам в их стремлении попасть ко мне на прием. Никакие полицейские кордоны. Никакие сторожевые псы. Хотя и те и другие были на страже – спасибо шефу «Полицейского вестника» Матселлу и его писучим парнишкам, спасибо их консультантам, уважаемым представителям медицинского сообщества, доктору Эпплгейту и доктору Ганнингу. Меня запугали, меня отслеживали и травили, возле здания регулярно дежурил полицейский, и все-таки мои женщины шли ко мне и шли.

– Что, если меня арестуют? – спросила я у Чарли.

– Выкупим тебя и понизим цены, – заявил мой оптимист.

– И как ты это сделаешь? Магическим трюком?

– Друзья из высших сфер. Судьи. Полицейское начальство. Деньги. Так это и делается, ясно? Еще твоя миссис Эванс рассказывала об этом, помнишь?

– А если не получится?

– Наймем адвоката. Только я не верю, что хоть одна пациентка подаст жалобу.

– Но если ты ошибаешься, мне грозит арест! Думаешь, нашей дочери понравится, что мать у нее в тюрьме?

– Милая моя, они все только болтают. Действий никаких. Что они докажут?

– Ничего, – был мой ответ.

Чарли был хороший продавец. Продал мне свою точку зрения, и она меня убедила. Я доверяла своим пациенткам. У них имелась основательная причина держать язык за зубами, и это являлось моей наилучшей страховкой.

У полисмена была цыплячья шея, поросшая пушком. Он прохаживался по Либерти-стрит от моей клиники до нашего дома и обратно, вертя в руках дубинку и насвистывая «ТураЛо». Как-то утром я вышла из дома с корзиной, собираясь прогуляться по ближайшим лавкам.

– Доброе утро, офицер, – широко улыбнулась я ему. Он холодно смотрел на меня.

– Чудесная погода, – продолжала я.

Ну уж никак не чудесная. Бедный фараон дышал на красные от холода руки, переминался с ноги на ногу, нос у него был тоже красный, так что, вернувшись из магазина, я отправила к нему Мэгги Макграт с кружкой теплого сидра, наказав как можно энергичнее пускать в ход свои прелестные ресницы.

– Мадам Де Босак шлет вам в благодарность за то, что охраняете наши владения, – сказала Мэгги безо всякого сарказма.

Когда температура упала ниже некуда, отвага полисмена Корригана последовала за ней. Правда, холод быстро отступил перед натиском горячего супа и теплых улыбок Мэгги. И вскоре полисмен уже заходил через черный вход – погреть у огня руки, а мои помощницы заливали в него пинты эля, снабжали лекарствами для чахоточной матушки и просили внести взносы на благотворительность, исключительно по его выбору (само собой, он выбирал свой карман). Таким образом бедняга был приручен и перешел из стана врагов в наш стан.

Но полицейские, они как крысы. Там, где один, тут же целый выводок. Мы советовали посетительницам прикрывать лицо вуалькой, а домой направляться не прямиком, а только убедившись, что за ними не следят. У нас был общий интерес: не позволить волосатой лапе закона проникнуть в нашу жизнь.

Никто из них ничего не скажет. И хотя поток женщин не иссякал, в клинику зачастили представители и сильного пола – мужья, возлюбленные, а то и братья. Влетает такой, руки в карманах, и, запинаясь-заикаясь, интересуется, не найдется ли лекарства для его милой Марты, Дженни, его миссис? Можно ли заплатить за вызов на дом к Маргарет? Быстрее бегите к миссис Ропер! Их волнение, озабоченность были так же трогательны, как и облегчение после того, как они получали пакеты со склянками и брошюрками. Бывало, тороплюсь я к пациентке по темным улицам, а муж меня еще подгоняет. Особенно мне запомнился мистер Бивенс, добродушный парень, заложник своих мужских потребностей. Он прибыл к нам прямо из церкви, где молился, прося о помощи.

– Говорю я, Господи, моя Руби снова с семьей, – рассказывал мистер Бивенс, – а если она понесет еще одного, это точно ее убьет. Хотя наверняка ведь никогда не знаешь. И Господь услышал меня, ответил, что нет греха в том, чтобы пойти и спросить. И вот я прошу помощи как у Него, так и у вас.

Позже Руби пришла уже сама и стала меня горячо благодарить за улучшение здоровья и за прочие улучшения, как она выразилась. Ее муж проштудировал все Чарлзовы брошюры.

– Мы пойдем по французскому пути! – возгласил он. – Нам хорошо с нашими четырьмя, и мы не хотим, чтобы их стало больше.

Если бы такие счастливые финалы ждали каждую женщину, переступавшую наш порог! Так нет ведь, одна-две из них кончили жизнь точно так же, как бедная Корделия Парди, но у меня нет сил вспоминать эти истории.

 

Глава пятая

Опекун

Корделия была маленькая и худенькая, с гривой густых черных волос, торчавших из-под шляпки. Я бы дала ей лет шестнадцать, не больше. Когда я провела ее в свой кабинет, она даже не глядела на меня, нервная и пугливая, будто птичка.

– Все, что я скажу, останется между нами? – чуть слышно спросила она.

– Моя дорогая миссис Парди, вашу тайну похоронят вместе со мной.

Она вздохнула и передернула плечами каким-то детским движением.

– Мой муж отправил меня сюда из Нью-Хейвена… чтобы сделать… аборт.

Это слово она произнесла до того тихо, что я еле расслышала.

– Так, значит, у вас есть еще дети?

– У нас нет детей. – Она зябко поежилась и яростно откусила заусениц. – Вы никому не расскажете?

Я кивнула.

– О, мадам, – зарыдала она, – я ему не жена, хотя и прозываюсь миссис Парди.

– Понимаю.

– Нет, боюсь, что не понимаете. Он… мой дядя. Я его племянница и подопечная.

– Подопечная?

– Да, но он представляет меня как свою жену. Меня зовут Корделия Шекфорд, но он называет меня миссис Парди.

– Так он ваш опекун?

– Он скоро женится на мне. Он обещал. Он хорошо ко мне относится.

– Вижу, как хорошо, – вздохнула я. – На каком вы месяце, моя милая?

– Самое большее на третьем.

– Вы раньше таблетки принимали?

– Мне от них плохо. Он говорит, нужна операция. И как можно быстрее.

– А вы согласны на операцию? Или того хочет ваш опекун, пытающийся спрятать свой позор?

– Это мой позор! – закричала она. – Он ясно сказал. Если я не сделаю того, что требуется, он распустит слух, будто я распутничаю с солдатами. А это неправда. Дядя Джордж говорит, что любит меня, но не может допустить скандала, так что новой операции не избежать.

– Новой?

Она отвела глаза.

– Раньше я обращалась к миссис Костелло. Дважды. Если откажусь, он вышвырнет меня вон и никогда не женится, так он пригрозил. Я увидела вашу рекламу в газете, да еще одна девушка у Костелло сказала, что вы из порядочных.

– Три аборта! По вашему опекуну застенок плачет.

– А если бы он сдержал обещание? Что со мной было бы?

Я села на кушетку рядом с девушкой, обняла за худенькие плечи. От нее пахло сиренью. Ноги у нее были маленькие, крошечные туфли на пуговках. На безымянном пальце желтело плоское кольцо.

– Это он подарил, – сказала она, – чтобы я могла представляться его женой и сплетен не пошло.

– Где твоя мама, доброе мое сердечко? – мягко спросила я.

– Она умерла, когда мне было четырнадцать. Два года тому назад.

– И моя умерла.

Мы помолчали, вспоминая своих матерей. Будь они живы, этот разговор никогда бы не состоялся.

– В своем завещании, – сказала Корделия, – она назвала моим опекуном мистера Парди. Чтобы обеспечить мое образование.

– И он его обеспечил, старый хрен, только не то, на какое рассчитывала твоя мама.

– Говорю вам, он обещал жениться на мне. Через два года, когда мне исполнится восемнадцать.

– Это и твой выбор тоже?

– Выбора не было вообще. Я должна поступать, как он скажет.

– Ну ладно, – тяжко вздохнула я. – Приходи с деньгами завтра после обеда, милая, и я избавлю тебя от беды.

– Спасибо, мадам.

Она накинула на плечи гиацинтовую шаль и исчезла.

На следующий день ближе к вечеру Корделия лежала на кушетке, я сидела рядом.

– Все хорошо, доброе сердечко? То есть ты уверена? Она кивнула, порылась в сумке, достала деньги и протянула мне. Слабо улыбнулась.

– Брось грустить, любовь моя. Ты прехорошенькая, и у тебя будут красивые дети. Непременно будут.

– О, мадам, молюсь, чтобы ваши слова сбылись.

– Будем надеяться, ты встретишь хороших людей. – Я погладила ее по волосам, провела пальцами по нежной щеке. – За дело, Корделия. Боюсь, мне придется воспользоваться зондом.

– Я знаю.

– Крепись, девочка.

– Я постараюсь.

Случай был тяжелый. Зонд не проходил в канал. Мешали рубцы – последствия деятельности миссис Костелло. Бедная девочка впилась зубами в кусок сыромятного ремня, который я ей дала. На полпути она потеряла сознание. Паника стиснула мне горло, страх запульсировал в крови, заставил сердце биться чаще, потом выступил на ладонях. Эта процедура никогда не была для меня легкой, хотя я четко представляла себе как весь ход операции, как и что делать в каждый конкретный момент. А моменты случались разные, и в любую секунду могло произойти непоправимое.

Хорошо бы под рукой у меня имелся магический эликсир, который бы отправлял моих бедняжек в краткое небытие на срок, достаточный для операции. Но ничего похожего у меня не было, и пациенткам оставалось только страдать. Так я закалила свое сердце до твердости бразильского ореха или фундука особого сорта, расколоть которые можно только молотком. И хотя Корделия плакала, сердце мое не раскололось.

– Успокойся. Тише!

Я была резка с ней, как была бы резка с каждой. Хотя во мне в то время было меньше девяноста фунтов, мои подопечные знали: я в ответе за них в эту минуту. Они, лапочки мои, не знали другого: одно неверное движение – и ты на том свете.

– Прекрати! – потребовала я, когда она перешла на пронзительный визг.

После моего окрика она лишь хныкала. Окончательно вымотавшись, я ее побаловала. Я их всех баловала, но ее в особенности, потерянную душу, которую опекун совсем не опекал. Я укрыла Корделию одеялом:

– Передохни, macushla.

Так меня называла по-ирландски мама. Дорогая. Я поцеловала ее влажный лоб, пригладила волосы, принесла мятного чаю и свежие простыни. Она выпила чаю, и ее вырвало. Я усадила ее в кресло, подставила таз, она согнулась пополам. Заплакала. Я обняла ее, зашептала ласковые ирландские слова: wee babby, girleen, aroun machree.

– Деточка моя, – приговаривала я, хотя она моложе-то и была всего лет на десять.

На ее месте могла быть Датч, думала я. Какая-то затравленность проглядывала в ней, я почему-то чувствовала, что это я – ее опекун.

– Кровь сильно течет, – пожаловалась она.

Ночь я провела подле ее кровати в палате. К утру у нее поднялась температура. Губы были сухие и запекшиеся.

Я была уверена, что она умрет.

Лихорадка трепала нашу маленькую Корделию еще два дня. Все это время я не видела мою Белль, только попросила медсестру Сэлли отнести малышке пирожное – извиняясь за свое отсутствие. Я представляла, как переживает моя пятилетняя девочка, что мамы нет, что некому спеть ее любимую shoul aroun. И принялась напевать эту песенку Корделии. Мы с Гретой не знали отдыха. Компрессы. Ведра. Простыни.

– Мама! – позвала она и разрыдалась в моих объятиях.

Мы ее потеряем, стучало у меня в голове. Какие у нее тонкие косточки, невесомые почти. А как плотно кожа обтягивает лицо…

На второй день я отправила Грету к аптекарю за пиявками. На фоне белой кожи пациентки они казались почти черными, в палец толщиной, хорошо, что бедняжка их не могла видеть. Но дело свое пиявки знали и старательно сосали из нее лихорадку. А она не двигалась. Руки безвольно повисли, ноги отказали. Когда на третий день я пропальпировала живот, он был напряжен. В воздухе стоял мускусный запах старой крови.

– Придется еще раз применить зонд, – сказала я Грете, а про себя подумала: и провести еще одну ночь вдали от моей девочки.

На следующее утро Корделии стало лучше. А еще через день лихорадка отступила. Мы помогли девушке сесть в кровати. Кожа землистая, покрытая потом…

– Если он и сейчас на мне не женится, – прошептала Корделия, – я убью себя.

– Ох, милая, не забивай ты голову всякой чепухой.

– Убью.

– Нет уж, прекрати, пожалуйста. Ты вернешься сюда, агнец. Ты придешь сюда, если тебе понадобится помощь. Что бы ни случилось. Дверь Мадам для тебя всегда открыта.

Не знаю, зачем я это сказала. Конечно, не следовало. Неизвестно, чем твое слово обернется потом. Но я сказала. Дверь Мадам для тебя всегда открыта. Через мой кабинет прошли целые толпы девушек, юных и прекрасных, в столь же отчаянном положении, что и Корделия Парди. Но ни одной из них я таких слов не говорила. Ее сиротство. И эти черные волосы, собранные в узел. Все это напомнило мне о Датчи, о моем детстве. И мне представилась сестра – вот она в Вене, танцует вальс с кайзером, а может, вернулась в Чикаго, веселится со своей аристократической компанией.

Со времени нашей несостоявшейся встречи минуло три года. Больше я Датч не писала, поскольку не знала куда. По старому адресу в Чикаго писать было нельзя, я боялась выдать ее тайну. Она ведь не Эмброз, а дитя папистов, белая шваль, ирландка. Позор. А вдруг она родила детей, нянчится с ними? Скорее всего, так и есть. И наш Джо уже давно не ходит в коротких штанишках. А волосы у Джо такие же густые, как у папы? Умеет ли он так же чисто выводить мелодию, как наша мама? Чарли так и не нанял другого сыщика, после скандала в прессе решив держаться подальше и от полиции, и от частных детективов. Я вдруг осознала, что кляну себя за то, что не выполнила данное маме обещание. Нити, соединявшие меня с родными, были подобны лунным лучам – то отчетливые, а то растворявшиеся во мраке. Я любила свою дочь, заботилась о страждущих, стучавшихся в мою дверь. Родителей, сестру и брата мне заменили маленькая девочка и отчаявшиеся женщины навроде Корделии.

Вечером я взяла Аннабелль, и мы навестили Корделию, прихватив для нее угощение – землянику и шоколад. Я хлопотала, а Белль, устроившись у окна, оживленно щебетала.

– Ну что ж, Корделия, милая моя, – сказала я, – вот ты и в порядке.

– Вы не знаете, как заставить мужчину жениться на тебе?

– Если его нужно заставлять, значит, он тебе не нужен.

– Мистер Парди – все, что у меня есть. Больше никого.

– Можешь работать у меня. Нам как раз нужна горничная.

– О, пожалуйста, мисс! – взмолилась Белль, которая с некоторых пор все слышала. – Вы куда красивее, чем наша Мэгги, которая вечно облизывает мою ложку.

– Горничной? – задумалась Корделия.

Я попробовала представить ее в фартуке горничной.

– Я сама была когда-то горничной в доме у доктора. По сравнению с нашим домом просто лачуга.

– Правда? – Она улыбнулась, но как-то отстраненно. А потом сказала, что вернется к опекуну.

Я протянула ей конверт с «французскими письмами».

– Он не возьмет, – покачала головой Корделия, – он не пользуется ничем таким.

– Мерзавец! – не сдержалась я. – Тогда вот. Это губка, пропитанная медом. Закладывается туда, где солнце не светит. Если удача на твоей стороне, он вообще ничего не заметит. При втором заходе эта штуковина действует, как пессарий, и если удача с тобой не дружит… впрочем, все будет хорошо. Я очень надеюсь.

Потом она спустилась по лестнице с маленьким узелком, повернулась ко мне и обняла. В глазах у нее стояли слезы.

– Не благодари, – сказала я. – Главное, что ты здорова.

– Вы так добры ко мне. Как мама. – Она поцеловала меня. – Я никогда не забуду.

Ссутулившись, Корделия вышла на улицу, посмотрела по сторонам. Никто ее не встречал.

 

Глава шестая

Предупреждение

Как-то утром, вскоре после отъезда Корделии, я возвращалась домой после ночи, проведенной у роженицы на Дьюэн-стрит. Роды были сложные, но все завершилось благополучно. Свернув на Либерти-стрит, я увидела перед нашим домом Белль. Она играла с обручем – пускала его по улице и бежала следом.

– Нелли-Дурнелли! – кричала она. Чулок на коленке порвался, бант в волосах развязался. – Нелли-Дурнелли!

На крыльце цербером стояла гувернантка Эллен, не сводя взгляда с подопечной. Гувернантку Белль не жаловала и называла исключительно Нелли.

– Нелли-Дурнелли, Нелли-Дурнелли, Нелли-Дурнелли! Из «Книги матери» миссис Лидии Чайлд я твердо уяснила, что негоже юной леди вести себя подобно уличной дикарке, и потому остановила Белль строгим возгласом.

– Мамочка! – завопила дочь и с разбегу запрыгнула на меня. Повисла, обхватив руками и ногами, поцеловала, растрепала прическу. – А у меня новый обруч!

– Хватит, своенравка!

– Никакая я не своенравка!

– Дразнишь Эллен. Орешь на всю улицу. А на чулки свои посмотри!

– Ну и что? Обруч от бочки со смолой. Мне на кухне дали!

Она спрыгнула на мостовую, снова запустила обруч и понеслась следом с громким криком. Я смотрела на нее в смятении. Вдруг угодит под лошадь. Ту т часто проезжают и телеги, и двуколки. Или ее похитят цыгане.

Но опасность подстерегала с другой стороны. Известил о ней мальчишка-газетчик.

– Дом смерти на Либерти-стрит! – заорал он как раз в тот момент, когда Аннабелль поравнялась с ним. – Покупайте газету! Мертвецы на Либерти-стрит!

– У моей мамы контора на Либерти-стрит, – сказала Белль, останавливаясь.

– Тогда ей точно нужен свежий «Полиантос», – предложил бойкий мальчишка. – И ходить за ним не надо. Вот они, газеты! Все удовольствие – никель. Покупайте «Полиантос»! За все про все один никель! Дом позора на Либерти-стрит! Скандал!

Полная дурных предчувствий, я сунула ему пять центов и взяла Белль за руку.

– Мы ведь живем на Либерти-стрит, мам, – сказала она, семеня рядом со мной и глядя на меня снизу вверх. – Правда?

Белль обожала задавать вопросы. Настоящая Почемучка, как и ее мама в свое время. Для меня не было большего удовольствия, чем отвечать на ее вопросы и ждать новых, еще заковыристей. Но не сейчас. И на вопрос «А что такое дом смерти?» я не ответила.

В газете, которую я развернула над головой моей дочери, половину листа занимала литография, изображавшая похожую на меня женщину в черных кудельках и с вытянутыми будто в вое губами. Под портретом подпись:

Мадам Х, зловещая абортмахерша!

Шаль украшали череп и две скрещенные косточки. Прямо под карикатурой сочинение некоего Джорджа В. Диксона. Кроме грубого выражения «куча дерьма», другого определения текст не заслуживал.

В нашем прекрасном городе нашла себе пристанище дьяволица по прозванию Мадам Х, ответственная за сотни нечестивых деяний! Слишком хорошо известно, к чему приводят ее практические подходы и методы. Эта вампиресса, эта кровопийца – грязное пятно позора на человечестве, ее деяния суть преступления против морали.

И тому подобное дерьмо. Дело Эпплгейтов мало-помалу затихло, газетным шакалам стало нечего жрать, и вот они пустились во все тяжкие. И ведь НИКТО не вспомнил, что Джордж Вашингтон Диксон, издатель «Полиантоса», знаменит прежде всего лживыми новостями и фальшивыми скандалами, которыми пытался увеличить тираж своего листка. На какие только фокусы он не пускался! Мазал физиономию сажей, одевался в лохмотья и вваливался в приличные заведения, распевая непотребные песни. А затем в красках расписывал реакцию почтенных горожан. И чем сильнее скандал получался, тем больше радости ему приносил. Чарли объяснил мне, как работает эта кухня. Что издатель «Полицейского вестника» – не кто иной, как Д. Матселл, шеф полиции. Газеты годны только на то, чтобы рыбу заворачивать. Слухов и скандалов им мало. Им нужна жертва. Им нужна моя голова.

– Что там написано, мама? – дернула меня за руку Белль.

– Неправда.

Чушь собачья, а то и похлеще. Выродку Диксону повезло. Будь я на самом деле вампиром или дьяволицей, нынче же ночью кинулась бы к нему и сунула бы в корыто для купания свиней. Самое место для него. По мере чтения страх сменился яростью. Я поняла, куда Диксон клонит. Он старался убедить, что есть женщины, порченые от природы, а мужчины, опекающие этих падших, невинны как агнцы. Он даже написал, что если бы не Мадам X., все леди Нью-Йорка были бы целомудренны. Но поскольку я торгую определенными медикаментами и оказываю определенные услуги, невинные девы обратились в гулящих. И в том повинна именно я.

Мужчины! Вы отдаете свое сердце жене, средоточию чистоты и невинности, осененному, по вашему мнению, печатью Господа. Но вы заблуждаетесь. Так называемые «Предохраняющие порошки» Мадам Х. плодят подделки. Вам вручена не медаль, только что отчеканенная на монетном дворе, а крашеная пуговица, захватанная сотнями пальцев. Мадам Х. расскажет, как обмануть мужа, как обвести вокруг пальца возлюбленного.

Я и мое «Лунное средство» спасли от панели больше женщин, чем любая воскресная проповедь, эти выродки должны встать передо мной на колени (на свои костлявые колени) и возблагодарить. Вместо этого из моего имени сделали жупел, на меня малюют карикатуры. А этот прощелыга явно перестарался, тут уж закон обязан вмешаться.

Где Большое жюри? Где полиция? Газета «Полиантос» поднимает на мачту общественного внимания флаг этой женщины, череп с костями. Правосудию пора пробудиться!

– Мама! – снова дернула меня за рукав Белль. – Ну что там написано?

– Ложь и чушь, моя милая, – сказала я, ощущая, как страх колкими иглами крадется по спине. – Все это дерьмо!

– Дерьмо! – милым голоском повторила Белль.

Я присела на корточки и объяснила, что истинные леди не говорят таких слов, а уж миссис Присцилла Лайл, директриса школы для девочек, никак не одобрит Белль, если та выскажется в таком духе на школьном дворе.

– А почему тогда ты говоришь эти слова, мама?

– Не слишком ли много вопросов?

– Да, мама, – кивнула дочь, и мы поднялись на крыльцо, где я передала Белль гувернантке Нелли-Дурнелли, а сама направилась в библиотеку – показать мужу газету с неведомыми мне словами «Большое жюри».

– Череп и кости, мой Бог! – воскликнул Чарли, прочитав.

– И полиция, Чарли! Они призывают полицию, – вскричала я. – Миссис Эванс никогда не преследовали. Газетчики таки натравят на меня полицию.

– Не на тебя, миссис Джонс. А на Мадам Де Босак. Ведь ТЫ – не мадам. Мадам – пожилая женщина, француженка преклонных лет, наведывается сюда время от времени. То она в городе, а то и нет. Тебя не могут схватить за действия другого человека.

– У них есть мой портрет!

– Мазня, изображающая какое-то страшилище, нисколько на тебя не похожее.

– Но полиция! Что я против них?

– Тебе известны тайны. Ты знаешь имена всех великосветских джентльменов, которые напортачили, а ты подчищала за ними. Ты знаешь их дамочек. У тебя же есть список. У тебя есть фамилии. А у них ни одной улики. Они тебя и пальцем не тронут. А если тронут, ты разоблачишь их.

– Ох…

Должно быть, он прав. Наверняка прав! Они не посмеют тронуть меня. У меня есть список всех дам, прошедших через мои руки. Я не Мадам. Я обычная миссис Джонс. Домохозяйка.

– Ты когда-нибудь слышала, чтобы акушерку арестовали? Хоть одну? Нет. И мой приятель Моррилл не слышал, а он как-никак юрист. Ты в безопасности.

Аргументы Чарли успокоили меня и в то же время оказали дурную услугу, посеяв в душе пренебрежение к врагам. Тупицы.

Я еще раз перечитала пасквиль Диксона.

– Как может Диксон утверждать, что это я повинна в людских грехах? Вокруг полно мужчин, настоящих волков, сильных, необузданных, не способных сдержать свою похоть. Я же та, кто убирает за ними!

Чарли ухмыльнулся:

– Хорошо сказано, миссис Джонс. Прямо как на собрании опасных вольнодумцев.

Чарли достал лист бумаги и что-то быстро написал. Протянул мне:

– Ваше письмо издателю, мэм.

Джорджу В. Диксону, издателю, газета «Полиантос»,

от Мадам Ж. Э. Де Босак

Милостивый государь!

Не могу постигнуть, как мужчины – мужья, братья и отцы – могли проникнуться идеей столь же нелепой, сколь и отвратительной. Неужели вашим женам, вашим сестрам, вашим дочерям нужны только определенные приспособления, чтобы пуститься во все тяжкие? Неужели женская добродетель объясняется лишь отсутствием таких средств? А получив их, всякая женщина немедля обращается из невинной розы в грязную проститутку? Неужели ваши жены, сестры, дочери только и мечтают стать гулящими? Уверяю вас, нет! В доказательство готова привести имена и предоставить письма от них. На самом деле «Предохраняющие порошки» Мадам Де Босак призваны ЗАЩИЩАТЬ жизни матерей и женщин, призваны уберечь их от ПОРОКА.

Джентльмены!

Призываю вас положить конец вашим собственным аморальным поступкам, ведь женщины уже стесняются своей девственности, своего целомудрия, которые вы, кстати, цените превыше всех прочих женских добродетелей.

Мадам Де Босак, Либерти-стрит, 129

– У тебя дар записывать мои мысли, Чарлз Джонс, – сказала я.

В дополнение к письму Чарли составил список, озаглавив его попросту «Пациентки». Там были только имена, без фамилий: миссис Джон А., жена мирового судьи; Джон П., финансист; Джон Л., банкир; мисс Джейн В., дочь Американской Революции; миссис Джон Н. Т., жена почтенного профессора, и т. д.

– Список – твое секретное оружие. Если тебя арестуют, мы пригрозим раскрыть имена. Тьма народу в этом городе – воротилы и жирные коты – захотят, чтобы список оставался в тайне. И они убедят кого надо прикрыть дело.

«Полиантос» опубликовал письмо на следующий же день, но ни само письмо, ни угроза раскрыть список не возымели действия, поскольку рядом с моим письмом поместили очередную порцию вранья. Диксон, этот навозный жук, даже побоялся напечатать мое имя. Это с его подачи ко мне приклеилась мерзкая кличка Мадам Х.

Касательно преступницы, промышляющей абортами

автор Джордж Вашингтон Диксон

Несомненно, удвоив и утроив наши усилия, мы добьемся, чтобы эта отвратительная иностранка предстала перед судом. Ее гнусные методы лечения канут в прошлое, так что женщинам Нью-Йорка будет чем защищать свою честь. Но берегитесь! Когда Мадам Х (ее французское имя слишком хорошо известно в нашем городе, чтобы печатать его лишний раз) посадят в тюрьму, последуют ужасные разоблачения, имена знаменитостей и аристократов будут вымараны в грязи, подлинная природа Гоморры, в которой мы живем, откроется. Трепещите, грешники!

Я не была грешницей, но я затрепетала.

– В ТЮРЬМУ?!

– Ну… да… небольшой риск есть, – пробормотал Чарли. – Тюрьма. Риск небольшой. Ясно?

Наши глаза встретились. Он впервые признал, что я рискую. Что могу попасть в тюрьму. Его взгляд, тон, каким он произнес «Риск небольшой», напряженная складка между бровями, знакомая кривая улыбка – все это говорило о том, что угроза реальна, но одновременно и о том, что она будоражит его, разгоняет по жилам кровь. Чарли любил риск. Всегда. Похоже, и я от него заразилась. Мы так и несемся вперед на крыше вагона.

– Ты ведь понимаешь, Энни, правда? Опасность невелика, но реальна.

Мы словно рассматривали ее со стороны – будто дикого зверя в клетке. Зверь ходил кругами и выжидал момента, чтобы кинуться.

– Поверь мне. Список не позволит им дать делу ход. Вот и Диксон так считает, иначе с чего бы ему болтать о знаменитостях и аристократах.

Хм. Как мне поможет тот факт, что я оперировала миссис Филипп Пенни Бейкер, жену главы Нью-Йоркской биржи, по поводу непроходимости маточных труб после рождения пятого ребенка? Или как то, что я пользовала Лили Делайл, любовницу мистера Рендолфа А. Хавмеера, кузена мэра, может меня спасти? Почему вообще хоть какая-то процедура интимного характера, которую я оказала дамам с Пятой авеню, поможет мне? Но Чарли считал, что поможет. Мои дамы меня защитят. И адвокаты.

– Моррилл говорит, этот закон слишком размытый, наказание незначительное. Даже если оштрафуют, то на небольшую сумму. Это все пустяки.

– Пустяки? Не думаю.

– Послушай, иск со стороны Сьюзен Эпплгейт так и не был подан. Мы предложили деньги каждому, кто выдвинет претензию. И что? Никто так и не явился. За целый год.

– Чарли, наша малышка останется без матери. Я не вынесу. Целый год в тюрьме.

– Да не будет никакого года! – Он был самоуверен, точно петух.

– Ну да, тебе-то ничто не грозит. Не на тебя охоту открыли. Он помолчал, обдумывая мои слова, и кивнул:

– Верно. Ладно, если не хочешь рисковать, тогда уходи, они этого и добиваются. Оставь практику.

– Уйти? – В глазах у меня помутилось. – Но это моя жизнь! А женщины? Кто позаботится о них, об их бедах, если я уйду? Миссис Костелло? Она коновал. Я видела, в каком состоянии ко мне приходили ее бывшие пациентки.

– Тебя никем не заменить, миссис Джонс. – Чарли взял в ладони мое лицо. – Только ты сама можешь определить, продолжать или отказаться.

– Верно. Потому что не тебя повесят.

– Не драматизируй. За это преступление не вешают.

– Так все-таки преступление? Но даже если закон это запрещает, то все равно это меньшее зло.

– Именно так. И ты должна знать, что Сакс, Аргимбо и особенно Оуэнс полагают, что тебе надо держаться твердо. Они твои верные сторонники и считают тебя настоящим бойцом.

– Я не хочу быть бойцом.

– Но ты уже вступила в схватку. Ведь так?

Я не ответила, но понимала, что Чарли прав. И он тоже вступил в схватку – рядом со мной. Мы вместе выбрали жизнь с риском, как некогда обитатели фронтира, – бок о бок с волками, вверив себя Провидению, не отпуская от себя детей.

– Ты в безопасности, – сказал Чарли. – Запомни мои слова.

Запомнить-то я запомнила, но до безопасности было далеко.

Вскоре пришло письмо от Корделии Парди.

Мадам,

Спешу сообщить вам, что после того, как я покинула ваше заведение, всю дорогу до дома за мной шел полицейский. Он спросил меня о цели моего визита к вам. Я сказала, что это мое личное дело. Он настаивал на том, чтобы я сообщила ему свое имя и адрес. Думаю, мне лучше предупредить вас.

Ваша К.

 

Глава седьмая

Беспорядки

На следующий день после публикации призыва Диксона отправить меня в тюрьму я вела дочь из школы домой. Мы шли, держась за руки, Аннабелль упражнялась в чтении вывесок. «Парикмахерская», читала она гордо. «Тоник для волос для джентльменов», «Чистка обуви пять центов». Шесть лет, а читает что твой профессор. Уже было видно, что из нее вырастет красивая девушка с тонкими изящными руками. Мы водили ее на оперу «Волшебная флейта», и Белль заявила, что научится петь, как Ида Розбург. Мы смотрели с ней римские скульптуры в новом музее «Метрополитен», и она объявила, что хочет поехать в Рим. Мы ужинали с ней в ресторане «Дельмонико», и она возвестила, что желает есть Charlotte Russe каждый день. В своих мечтах я видела, как дочка крутится в котильонах, провожаемая восторженными взглядами. Для нее будут открыты двери самых изысканных гостиных и салонов, вокруг нее станут виться поклонники из высшего общества, она будет жить в роскошном доме на шикарной авеню.

И тут мы увидели мужчину, который приклеивал объявления на витрины лавок Кортландт-стрит. Поначалу я приняла его за обычного расклейщика. Чисто выбритый, высокий, с шапкой темных волос, острым носом и острым подбородком. Аннабелль потащила меня к объявлению, чтобы прочитать, а человек уже пришлепывал листок на фонарь. Я подняла мою девочку, чтобы ей было лучше видно, но мне бросились в глаза первые три строчки, и я в ужасе поставила ее на землю.

– Что это, мама? – спросила дочь, пока я сдирала бумажку со столба.

– Ничего, девочка, – ответила я и взяла ее за руку. – Комитет.

– К-О-М-И…

– Семь букв. Две «т», – произнесла я одеревеневшими губами.

Аннабелль мячиком прыгала рядом. При взгляде на нас соседи не могли сдержать улыбок. Узнали они во мне преступнейшую женщину в городе? Знают ли про формирующийся комитет по моему выселению? Может, и знают. Наверняка знают. Может, эти-то соседи и соберутся в объявленном месте в объявленное время и вольются в толпу, которая набросится на меня.

Утром я, как обычно, отвела Аннабелль в школу. Миссис Лайл похвалила девочку за осанку и манеры, не подозревая, что сидящая напротив миссис Энн Джонс на самом деле Дьяволица и Кровопийца.

– Но пора бы тебе, Аннабелль, стать поспокойнее, не вертеться столько. Ты ведь у нас особа утонченная, истинная аристократка.

Эта похвала меня окрылила. Домой я возвращалась, будто воткнув в шляпку роскошное перо под названием «Утонченная аристократка». Душа моя ликовала. Я шла, напевая песенку, запомнившуюся со времен сиротского поезда. О дети, милые дети, счастливые, юные, чистые… Зимнее небо казалось угрюмей обычного, во чреве туч угадывался снег. Дома Мэгги Макграт заливала в лампы керосин, кухарка Ребекка пекла хлеб. Гувернантка Нелли была у модистки, а Чарли укатил в Йорквиль встретиться с агентом Мадам Де Босак – некоей миссис Прем, которая брала у нас лекарства в долг. Я совсем уже было собралась прогуляться до конторы и обсудить с Гретой часы приема, как с улицы донесся какой-то шум.

Я выглянула в окно. По улице шла процессия, люди орали и колотили в сковородки. Я выбежала на крыльцо, но тут же кинулась обратно в дом.

Это был не комитет. Это была огромная толпа, она вытекала на Либерти-стрит с Кортландт-стрит – полчище тараканов, выползших из щелей.

– Мэгги! – закричала я. – Ребекка!

Захлопнуть дверь. Закрыть на засов. Задернуть шторы. Мэгги и Ребекке спрятаться в кладовой. Через щель в ставне я наблюдала с верхнего этажа за улицей. Перед моим домом колыхалась разъяренная толпа. Женщины в шляпках и с корзинками. Молодые хлыщи с тросточками, лица глумливо-брезгливые. Мужчины размахивали кулаками и метлами.

– Ведьма живет среди нас!

– Бросить ее собакам!

– Где малыш Сьюзен Эпплгейт?!

– Отомстим за Мэри Роджерс!

– Тащи ее сюда!

Толпа кипела от ярости, люди задирали головы, особо смелые, уцепившись за оконные карнизы, вжимали носы в стекла, силясь разглядеть какое-нибудь непотребство. Внезапно все головы повернулись в одну сторону. Послышался топот. Это был полицейский отряд. Во главе его шагал настоящий гигант, громила. Это был самолично шеф полиции Джордж Матселл. Судя по всему, ему показалось мало распять меня на страницах своей газеты, следовало распять физически. И он лично займется этим, издатель с полицейской дубинкой. Чтобы напечатать историю завтра, ее надо сотворить сегодня.

Матселл грузно протопал сквозь толпу к моей двери. Подчиненные не отставали. Целая дюжина полисменов. В тусклом свете пасмурного дня их медные пуговицы угрожающе блестели, башмаки грохотали, из ртов поднимался белый пар. Матселл дунул в свисток, и двенадцать служивых в темно-синей форме встали перед моим домом навытяжку. А толпа снова принялась драть глотки:

– Убийца! Торговка смертью!

Рядом с окном в стену ударило что-то тяжелое.

Люди принялись швырять все, что попало под руку: камни, каштаны, устричные раковины, яблочные огрызки, замерзший лошадиный помет.

– Этот дом оплачен детскими костями!

– Убийца детей!

Я видела не людей, а невежественных свирепых дикарей. Если бы даже все слезы, выплаканные у меня на плече, пролились дождем на их невежественные головы, они бы все равно не узнали и малой доли того, что известно мне, им неведомы ни правда, ни сомнения, ни милосердие, ни благодарность. Они вытягивали шеи, силясь разглядеть меня. Соседи, что прежде приветственно махали рукой, приподнимали шляпу, теперь, высунувшись из окон своих домов, тоже орали, размахивали кулаками и называли меня дьяволицей.

– Убийца! Грешница!

– Выволочь ее и повесить!

Полицейские образовали живую цепь вдоль моего дома, а толпа уже дружно выла:

– Тащи ее, тягай ее, вали ее, убей ее!

Глаза налиты кровью, на губах пузырится пена. Эти ненавидели меня – но ровно до того момента, как им самим приспичит. Пока я им не понадоблюсь. Вот тогда начнется: о, помогите мне, Мадам! Но ведь среди них мои соседи, вполне добропорядочные люди. Откуда такая ненависть?

Под окно моей гостиной кто-то прикатил большую бочку, на нее забрался тощий верзила с острым носом. Расклейщик! Таракан, что вчера расклеивал объявления на Кортландт-стрит.

– Диксон! – завопила толпа. – Диксон! Диксон!

Тот самый Диксон? Значит, все это просто спектакль? Я же собственными глазами видела, как этот Диксон расклеивал объявления. Значит, это он собрал толпу, довел ее до исступления. Торговец скандалами. Похоже, собирается произнести речь.

– Леди и джентльмены! – крикнул Диксон, воздев указующий перст. – Взываю к вам: изгоните нечестивую прочь!

Изгоните Мадам Де Босак, убийцу и мошенницу, чье богатство зиждется на костях невинных.

– Повесить ее!

– Если Мадам не уберется от нас сама, пусть народ поможет ей. Выломаем дверь и вытащим ее на свет божий!

Толпа взревела и качнулась к дому, оказавшись вплотную к полицейским. Подстрекательство к линчеванию? Для Матселла это оказалось чересчур, хотя он наверняка не прочь увидеть меня повешенной где-нибудь на акации. К тому же он сейчас полицейский, а не газетчик. Препятствовать беспорядкам – вот его главная задача.

– Расходитесь, сию минуту расходитесь! – заорал издатель в полицейском мундире. – Прекратить немедленно!

И громила на моем крыльце принялся постукивать дубинкой по ладони. Люди на миг притихли, затем разом загомонили, послышался смех, но штурмовать дверь не осмелились. Впрочем, расходиться они тоже не собирались. Я была сама не своя от волнения еще и потому, что не знала, как выбраться из дома. Скоро нужно за Аннабелль в школу… Как известить Чарли, предупредить Грету, сообщить юристу Морриллу? Позже я узнала, что Грета в клинике, расположенной в нескольких шагах от моего дома, услышала шум, заперла входную дверь и кинулась в школу за Аннабелль. Ту ночь моя девочка провела у Греты, играла с Вилли и ведать не ведала об ужасе, что случился на нашей улице.

– Убийца! Убийца! – вопили горлопаны, пока не опустились сумерки, только тогда они постепенно расползлись по своим щелям. К вечеру у дома топталось всего несколько человек. Я слышала, как они недовольно переговариваются, разочарованные, что никого так и не вздернули. А через час остались лишь люди в форме.

– Только полисмены, – сказала до смерти перепуганная Мэгги.

Считайте меня дурой. Но только тут я осознала главную опасность. Полицейские прибыли не для того, чтобы меня охранять. Главная угроза исходила от них. И не она ли стучалась сейчас в мою дверь?

– Пойди отзовись, – велела я Мэгги. – Ты знаешь, что надо сказать.

– Мадам Де Босак? – Голос явно принадлежал лицу с полномочиями.

– Никакой мадам здесь не живет, – ответила умница Мэгги. – А моей хозяйки нет дома. Я передам ей, что вы заходили. Как вас представить?

– Шеф полиции Матселл. Прошу передать Мадам, что ее деятельность нарушает установленные правила и выбор у нее такой: либо свернуть незаконную практику, либо лицом к лицу столкнуться с последствиями.

– С последствиями? – переспросила Мэгги, и я почти услышала, как хлопают ее ресницы. Кокетка. – Последствия?

– Приговора страшнее, чем повешение, она может не бояться.

 

Глава восьмая

Нечестивая

На следующий день «Полиантос», «Гералд» и «Полицейский вестник» опубликовали отчет о беспорядках, не потрудившись объяснить, кто именно эти беспорядки затеял. А затеяли их сами газеты. «Гералд» напыщенно написал, что я укрылась в своем логове, дрожа от страха, что толпа вытащит меня из норы и разорвет на части. «Вестник» же объявил, что дьяволицы дома не оказалось – она как раз продавала белого ребенка в рабство. «Полиантос» возвестил, что у толпы была припасена веревка, дабы вздернуть Мадам на фонаре.

Газеты расхватывали как горячую кукурузу. Газетную ложь я читала, сидя за столом в ресторане отеля «Астор Хаус», куда мы перебрались по настоянию Чарли. Здесь к нам присоединились наши друзья – Оуэнсы и Моррилл. Ида Оуэнс гладила меня по руке, а ее муж, топорща усы, пыхтел, возмущенный бесстыдством репортеров, сочинивших про меня такие небылицы. Мой кофе давно остыл, когда я взялась за «Вестник».

Вчера на Либерти-стрит у дома, который занимает некая Мадам Х, собралась возбужденная толпа. Чувствовалось, что и более обеспеченные классы испытывают глубокое отвращение к методам этой жалкой ведьмы, которая пряталась за шторами, дрожа от страха перед толпой, требовавшей немедленно очистить помещение.

Судя по вчерашнему настроению публики, Мадам убедилась в необходимости свернуть свой нечестивый бизнес, ибо ясно, что беспорядки, коих она стала причиной, на этом не закончатся.

– Мадам убедилась, – повторил Чарли. – Ведь так, да?

– А вы уверены, что нужно закрыть клинику? – спросила Ида Оуэнс. – Или все же нет?

– Не говорите только, что все это выбило вас из седла, дорогая моя! – воскликнул ее супруг.

– Меня и правда выбили из седла, – согласилась я.

– Мы не дадим кучке лоточников выселить тебя под гром сковородок, – сказал Чарли.

– Мы? Тебя там не было!

Я знала, что муж сожалеет, что его не было дома. Он примчался уже после окончания вакханалии, потрясенный новостями, и был со мной особенно ласков.

– Бедная моя Энни, этого больше не повторится, никогда, – шептал он, обнимая меня.

Чарли увез меня в «Астор Хаус» и весь вечер, который Аннабелль провела у Греты, ораторствовал перед друзьями.

– Это все дело рук Диксона. Это он устроил спектакль для прессы.

– Он там был не один, – возразила я. – И ты не видел их налитые кровью глаза.

– Кровь я видел. Я знаю, какая она из себя.

– Они пришли за мной, а не за тобой. У них даже есть листовки с моей карикатурой.

– Нисколько не похожей. Ты красавица, а нарисована уродливая карга.

– Так вы отступите, миссис Джонс? – спросил Оуэнс. – А как же ваши подопечные?

– Вы отдадите нас, своих сестер, на растерзание невежеству? – подхватила его жена. – Вверите нас бесчувственным мужланам?

– Миссис Джонс, все зависит только от вас, – сказал Оуэнс. – Знайте, что мы безмерно уважаем вас, восхищаемся вашей смелостью.

Старый лис Оуэнс ткнул точнехонько в мое слабое место. Я была падка на лесть.

Тут и Моррилл подал голос:

– Мадам, у них нет никаких улик против вас, но даже если бы были, я с легкостью отражу все удары.

Я вертела в руках ложку, скребла ею по белой крахмальной скатерти. Вечернее солнце играло, отражаясь в стекле, в серебряных приборах, в позолоченной мебели. Звон посуды, смех, негромкая фортепианная музыка. Прочие посетители ресторана обсуждали покупки, политику, детей, знакомых. Никто тут не говорил ни о крови, ни о смерти. Не говорили и об опозоренных женщинах, оказавшихся на краю погибели. И о ярости толпы не говорили. И о тюрьме, и о виселице. Они ели свой десерт, вытирали салфетками рты. И смеялись.

– Съешь что-нибудь, милая, – мягко попросил Чарли, касаясь моей ладони. – Газетам не понравится, что ты голодаешь. Ведь о чем тогда писать? Решат, что ты лишилась аппетита, потому что испугалась. Ты исчезнешь из заголовков, если сдашься. И никто не будет колотить в твою дверь по ночам. Ты станешь жить в мире и покое.

Он ждал, пока я переварю его слова. Умный пройдоха, знал, что мир и покой – это не про меня.

– Безумные дни, – пробормотал Оуэнс себе в чашку. – Представьте только, что они понапишут, когда вы удалитесь от дел и закроете свою клинику.

– Вот порадуются, – поддержала его жена. – Да они пляски устроят на руинах вашей больницы.

Я размышляла. В гавкании Диксона, в рычании Матселла было столько самодовольства, столько уверенности в себе. Нет, не хочу я их радовать.

– Да пускай катятся! – сказала я. – Этим мерзавцам меня не сломить.

Дома, сидя у огня с Аннабелль на коленях, Чарли сказал, что Джонсы покажут всем, чего стоят.

– Вся аристократия селится в районе Пятой авеню. Что ж, ударим по ним с тыла. В самом центре города есть несколько участков, выставленных на продажу. Выкупим их. И построим дом. Не дом – замок.

– Замок? – вскричала Аннабелль. – Мы будем жить в замке?

– Да, моя принцесса, – нежно ответил Чарли. – Шато Джонс. Замок с башнями, пони с серебряным колокольцем и фонтаны шоколада в саду.

– А из кранов пусть льется шипучка! – объявила дочь.

– А ну, хватит! – прикрикнула я на малышку. Моя мама не переносила избалованных детей, и я вслед за ней. Чарли же вечно заваливал Белль подарками и морочил голову мечтами о всяких глупостях.

– Не переживай, бельчонок, – шепнул Чарли и произнес уже серьезно: – Завтра же утром свяжусь с земельным агентом. Через пару дней сделка будет оформлена.

– Сделка, сделка, сделка! – запела Аннабелль. Она начала учиться игре на фортепьяно и без конца напевала мелодии, которые разучивала, даже на нервы действовало.

Итак, впереди у нас Замок в Лощине.

Но у меня-то времени на песенки и мечты о замках не было. На Либерти-стрит, несмотря ни на что, клиентов было много как никогда. Спасибо бесплатной рекламе, что сделали нам беспорядки и газеты. Но вопли толпы еще звучали у меня в ушах, и работать мы стали с величайшими мерами предосторожности.

Шел уже март 1877-го. Однажды в клинике звякнул дверной звонок, я ожидала, что это очередная беременная дама. Но на крыльце обнаружился носатый полисмен.

– Мадам Де Босак? – спросил он. – Мадам Жаклин Энн Де Босак?

– Вы ошиблись. Я никакая не мадам, а миссис Джонс.

– Ха! – Он ухмыльнулся. – А у меня совсем другие сведения. Всем известно, что вы и Мадам – одно и то же лицо.

И тут я с ужасом увидела, что он не один. Сбоку от крыльца стоял еще один полицейский.

– Не знаю, какие у вас там сведения, но я миссис Джонс, а в доказательство вот вам мистер Джонс, мой муж.

– Что тут еще такое? – Из амбулатории вышел Чарли, взял меня за локоть, отодвинул назад и встал между мной и полицейским.

– Полисмен Хейс, – представился визитер. – У меня ордер на арест вашей жены.

– На каком основании?

– Преступный промысел в виде абортов.

Чарли потребовал показать бумагу.

– Я очень сожалею, – произнес он, едва глянув в листок. – Здесь говорится, что арестовать следует Мадам Де Босак.

– Мадам Де Босак – дама преклонных лет, – объяснила я. – Она действительно бывает здесь, но наездами. В настоящее время пребывает в Париже. Мы не знаем, когда ее ждать.

– Миссис Джонс – это всего лишь псевдоним, – сказал полисмен. – Во всех газетах пропечатан портрет мадам. И она очень похожа на вас.

Замечательный аргумент. Грош ему цена. Чарли стоял на своем:

– Миссис Джонс – моя жена, а обвинение нелепо.

– Она проследует со мной на Сентрал-стрит.

– В Томбс?! – вскричала я.

– Я не позволю, – мрачно произнес Чарли.

– Поспешите, мадам, – сказал фараон, и мы поняли, что спорить бесполезно.

– Я привезу Моррилла, – пообещал Чарли.

– Мне нужно переодеться, – сказала я как можно спокойнее.

Газеты потом отмечали изысканное сочетание бархата, шелка и кружев, мягкость шерсти. Элегантный гардероб, определил «Гералд». Отменное сочетание кашемира и меха, подпевал «Полиантос».

На Сентрал-стрит Чарли прибыл через несколько часов и без Моррилла, занятого на заседании Большого жюри. Та к что полицейский судья Генри Меррит допрашивал меня без адвоката. Мне он показался истинной свиньей в черном одеянии. Но когда он назвал имя истца, в груди у меня словно что-то взорвалось.

Корделия Парди. Моя маленькая Корделия.

– У нас имеется заявление под присягой некоей Корделии Шекфорд Парди, – пробубнил Меррит. – Она показала под присягой, что вы совершили над ней акт аборта.

Этот котеночек донес на меня после того, как я спасла ей жизнь?! Как такое возможно? Ее принудили. Уверена, принудили.

– Это ложь, – сказала я резко.

– Мисс Шекфорд… миссис Парди в ходе судебного процесса против мистера Джорджа Парди о злонамеренном пренебрежении обязанностями дала показания, что он вынудил ее сделать аборт на поздних сроках и что исполнителем были вы. Вы обвиняетесь в убийстве по неосторожности второй степени в соответствии с законом штата Нью-Йорк от 1846 года. Преступление наказывается тюремным заключением сроком не менее четырех и не более семи лет.

ОТ ЧЕТЫРЕХ ДО СЕМИ ЛЕТ.

Убийство по неосторожности.

Что?!

Если уж арестовывать меня, то за операцию! А это куда менее тяжкое преступление, до одного года тюрьмы, а не от четырех до семи! Убийство по неосторожности. Никогда! Все знают, что я и пальцем не трону женщину на позднем сроке. Пока у нее не начнутся роды. Кровь отхлынула у меня от лица. Я осознала, в какую переделку попала.

Чарли сжал мои пальцы потной ладонью:

– Твое слово против ее слова. Они ничего не докажут.

– Прежде всего, – сказала я судье, – эта Корделия Парди, кем бы она ни была, солгала вам. Я в глаза ее не видела.

– Суд установит сумму залога.

– У меня маленькая дочь, ваша честь, – сказала я; ужас сотрясал мое тело. – Прошу вас, отпустите меня. Я не совершила ничего противозаконного, тем более – убийства.

Судья стукнул молотком:

– Назначаю залог в десять тысяч долларов.

– Десять тысяч! – вскричал Чарли. – Но ведь это неслыханно!

– Убийство по неосторожности, – повторил судья. – Десять тысяч. И два поручителя. – Он опять стукнул молотком и добавил, что я буду содержаться в Томбс.

– Мою жену миссис Джонс облыжно обвинили! – закричал Чарли. – Такой залог – это издевательство над правосудием. Но я готов внести его немедленно, ваша честь.

– И два поручителя. – Судья еще раз стукнул молотком, и тут же ко мне слетелась стая стражниц.

– Экси! – выдохнул Чарли, наблюдая, как на меня надевают кандалы, которые тут же до крови впились в запястья.

– Разыщи Моррилла! – крикнула я, когда меня выводили из кабинета.

На лице Мадам Де Босак не дрогнул ни единый мускул, когда ее забирали в Томбс, написали в «Гералд» на следующий день. Я очень даже дрогнула, я едва устояла на ногах, мне чудилось, что во мне не осталось костей, что вместо мускулов желе. Они погрузили меня на телегу, которую называли падди и на которой до меня успело прокатиться немало несчастных ирландцев. В том числе и братья Падди прибыли на этой телеге в эту промозглую нору, дабы вкусить от яблочного пирога американской юстиции. И фамилия эта стала символом отчаяния. Надзирательница миссис Молтби отвела меня на второй ярус, открыла черную железную дверь, похожую на печную заслонку, и втолкнула в клетушку без окон. Я села на топчан и привалилась к стене, влажной от слез всех тех женщин, кто страдал здесь в унижении и грязи. Но даже когда дверь захлопнулась, я не заплакала. Я проклинала своих врагов – Матселла и Диксона, Эпплгейта и Ганнинга, Хейса и Меррита, всю эту братию, олицетворявшую медицину, юстицию, прессу. Целая колода тузов против двойки треф. Я молилась, чтобы Чарли вытащил меня к завтрашнему утру.

Наутро, гремя ключами, явилась тюремщица с подносом. Не чай, а какие-то опивки, не хлеб, а тараканий помет. Есть я не стала. Прижавшись лицом к окошку в двери, я вглядывалась в галерею, куда слабый свет проникал сквозь стеклянную крышу, загаженную голубями. Вонь стояла дикая. За дверью колыхался гул, в своих клетках кричали и плакали десятки женщин, по галерее прохаживался охранник. На бедре у него висело оружие. Меня поразила его странная походка.

Все это было какой-то непостижимой ошибкой. Убийство по неосторожности. От четырех до семи лет. Чарли с приятелями завели меня не туда. Это они меня подбили. Преуменьшили угрозу. Выставили моих врагов нелепыми болванами. Уверили, что мои опасения не стоят и выеденного яйца. И сейчас я ненавидела Чарли, даже вспоминая его опрокинутое лицо, когда меня уводили в застенок.

Вместо Чарли снова явилась надзирательница – с тарелкой картошки цвета цемента. И снова я не стала есть. Она вернулась и забрала тарелку.

– Мой адвокат здесь? Мистер Моррилл? А муж? Вы их впустите повидаться со мной?

– Ха! – только и ответила она.

Издевкой зазвенели тарелки на ее тележке, когда она покатила ее прочь. Немного погодя она просунула в окошко платье из грубой отвратительной материи:

– Переоденьтесь.

– Нет! – отрезала я.

– Переодевайтесь. Или в кандалы.

Она ушла, оставив мерзкое тряпье. Не собираюсь я надевать эту рванину. Я леди, миссис Чарлз Г. Джонс, а не уличная грязнушка.

Время шло. В сумерках раздался какой-то гул. Как, всего лишь четыре часа? Я постучала по часам. Когда же, когда они придут?

Они не пришли. Пришла надзирательница, ее глаза-фасолинки появились в окошке внезапно.

– Заключенная без формы! – завопила она и в одну секунду оказалась в камере.

– Убирайтесь! Я леди!

– Здесь вы не леди. Ночью ко мне явилась мама. Экси, мои дети в безопасности?

Все дети в опасности. Все матери. Никто и нигде не в безопасности.

Ты нашла нашего Джо? Где Датчи?

Пропали, как и ты, мама. Как и моя Белль теперь. Кто споет ей колыбельную?

Я ломала руки, голова гудела. Аннабелль с нелюбимой гувернанткой, а я тут, вне себя от ужаса, задыхаюсь. Домой. Вот все, что я хочу. Впереди не год заключения, а от четырех до семи. Хуже и быть не может.

– Не плачьте, миссис Джонс, – сказала незнакомая надзирательница, которая утром пригромыхала с тележкой. Молодая, краснощекая. Ее звали Элси Рилли. – Не плачьте.

– Я мать, – ответила я зло. – Вот вы сами разве не мать?

– Бог не дал нам с мистером Рилли ребеночка, – печально сказала тюремщица.

– Тогда вам стоит выслушать меня. Сядьте сюда.

Она приблизилась с таким видом, будто я сейчас ее сварю и сожру целиком. Шепотом я изложила инструкции, которые напечатаны в наших брошюрах: чтобы следила за своим циклом, подсчитывала дни, через три дня после близости с мужем в течение пяти дней лежала по часу, задравши ноги на подушку; перед близостью ввести в нужное место белок сырого яйца, а мужу наказать, что очень важно перед этим не пить спиртного, ни капли.

– Вообще-то лучше вам наведаться на Либерти-стрит, 148, – шептала я, – и у доктора Десомье получить бутылочку лекарства. Передадите ему записку, и он не возьмет с вас денег.

Дорогой Чарли, выдай миссис Рилли эликсир И ВЫТАЩИ МЕНЯ ОТСЮДА.

– Чего это ради я вас слушаю? – вопросила молодая тюремщица. – Вы жена дьявола, ведь правда?

– А что ты теряешь? – спросила я вместо ответа. И она взяла у меня записку.

На третье утро я выглянула в дверное окошко и увидела, как по галерее шествует главная надзирательница миссис Молтби, а следом – двое мужчин, один нес кофр. Чарли и адвокат Моррилл! Аллилуйя!

– Десять минут, джентльмены, – предупредила главная тюремщица, отмыкая мою клетку.

– Тридцать, – возразил Моррилл и вытащил кошелек. Миссис Мэлтби жеманно улыбнулась:

– Стало быть, тридцать минут. – И удалилась под звяканье ключей.

Неужели они пришли не забрать меня отсюда? Чарли вошел в камеру и испуганно огляделся.

– Почему я все еще здесь? – закричала я шепотом.

– Миссис Джонс. – Моррилл откашлялся. – Несмотря на многочисленные попытки, нам так и не удалось найти никого, кто бы согласился стать поручителем по вашему залогу.

– Мы заплатим наличными! А гарантией послужит наша недвижимость.

– Судья Меррит наложил запрет на это.

– Мистер Страттон и мистер Полхемус согласились, – подал голос Чарли, – но судья отверг их кандидатуры под предлогом, что их недвижимости недостаточно для такого серьезного дела.

– Дело настолько серьезное, что меня обвиняют в убийстве и мне грозит семь лет. Не год, а семь!

– Дорогая моя…

– Ты ошибался! Ты говорил, что они никогда не решатся меня обвинить. Говорил, что в худшем случае дело ограничится штрафом.

– Миссис Джонс, мы добьемся смягчения обвинения. А возможно, удастся и вовсе снять его. Но сейчас главная задача – добиться, чтобы вас отпустили под залог.

– Неужели у нас нет друзей? – в отчаянии воскликнула я.

Все свидетельствовало о том, что и муж, и мои пациентки, и наши салонные ораторы выпихнули меня на поле битвы воином-одиночкой, а сами отступили на безопасное расстояние.

– Среди наших друзей нет достаточно богатых людей, – сказал Чарли. – А люди, у которых есть деньги, не хотят связываться с нечестивой.

– Боже упаси, чтобы их доброе имя кто-то запятнал упоминанием рядом с моим, – проворчала я. – Боже упаси, чтобы им напомнили, как Мадам помогла им в тяжкую минуту, и Боже упаси, чтобы они вздумали мне помогать.

– Успокойтесь, миссис Джонс, прошу вас, – сказал Моррилл. – Мы найдем поручителя.

– Сами успокойтесь! Вам бы посидеть в этой клоаке, посмотрим, как вы запоете!

– Судья Меррит отверг уже шесть наших кандидатур, – невозмутимо продолжал Моррилл. – Он явно настроен против вас.

– Хорошо, хоть начальник тюрьмы отнесся с пониманием, – сказал Чарли. – Мы тут тебе кое-что принесли.

Он открыл кофр, достал кашемировое одеяло, набросил мне на плечи и поцеловал в щеку. Мистер Моррилл деликатно отвернулся.

– Успокойся, жена. Успокойся, любовь моя.

– Убирайся со своим «успокойся». Я хочу домой.

Из кофра были извлечены шелковые простыни, пуховая подушка, два платья, чулки, бархатный халат, шлепанцы, бутылка кларета, пара романов, жестянки с бисквитами и сухофруктами, коробка лакричных леденцов, грифельная доска и письменные принадлежности. Набор для долгого путешествия. В дверь негромко стукнули, и на пороге возник здоровенный детина в робе, в руках он держал большой ящик. Как только Чарли расплатился, детина вскрыл ящик. Внутри лежала перина.

– Лучшее гусиное перо! – принялся расхваливать Чарли. – Прямо с фермы в Граммерси.

– Мне что, сидеть здесь месяцы?

– Лучше подготовиться заранее, – прохрипел Моррилл и закашлялся. – Судья Меррит – упрямый осел. Суд назначен, кха, на июль, кха-кхе.

– На июль? Но сейчас март!

Моррилл расправил плечи:

– Я буду защищать вас, леди, всеми своими силами, как адвокат и как друг. За неделю мы найдем поручителей. Верьте мне.

Я даже не стала повторять свой девиз. В конце концов, не Моррилл сунул меня сюда, а проклятый Меррит, который ясно дал понять, что продержит меня в Томбс до суда. «Ее преступление, – сказал он Морриллу у себя в кабинете, – крайней степени развращенность, полное моральное падение. Она представляет угрозу самому роду человеческому… Вот и на вас давят, чтобы вы поскорее нашли поручителя. Но выпусти я ее, она мигом ударится в бега и скроется от правосудия».

Пять долгих месяцев прошло, а поручители так и не объявились. Никто не оказался достаточно хорош для вершителя правосудия Меррита из Нью-Йоркского уголовного суда. И пока он поглаживал бакенбарды, сидя в зале суда, я, без вины виноватая, сидела в тюрьме, тоскуя по своей ненаглядной дочери.

 

Глава девятая

Позолоченные подмостки

СКАНДАЛ

Мадам Де Босак умудряется жить в роскоши, вести великосветскую жизнь даже в арестном дом. Ее камера являет собой роскошные покои, с пуховой периной и шелковыми простынями. В меню у нее каплуны и жареные голуби, она играет в вист с посетителями. Надежные свидетели подтвердили, что она ни разу не посетила тюремную церковь, а трапезничает в компании начальника женской тюрьмы. Более того, стало известно, что, когда муж навещает ее, она отправляется в его обществе в апартаменты начальника тюрьмы, где и пребывает в течение трех-четырех часов. Что за издевательство над правосудием! Как можно было позволить гнуснейшей из преступниц вести великосветскую жизнь, будто она на курорте, а не в исправительном заведении! Неужели тюрьма – это сцена, позволяющая преступнику красоваться, выставляя себя с выгодной стороны? Если дело так пойдет, убийцу невинных придется отпустить на все четыре стороны с охранной грамотой от судейских!

Я читала «Полицейский вестник», едва не скрежеща зубами. Видели бы они мои «покои»! Шелковые простыни не спасали ни от плесени, ни от вшей. Да, жареных каплунов Чарли доставлял мне еженедельно из ресторана гостиницы «Беверли», но запах хорошей еды не мог перебить нестерпимую вонь испражнений, мешавшуюся с запахом отчаяния, как не под силу каплунам было излечить мое истерзанное сердце. Никакая подушка из перьев, как бы я ни сжимала ее в объятиях, не могла заменить мне дочь. Ни одно слово из письма малышки не могло заменить ее голос. Мама, – было написано на листке милым детским почерком, – папа говорит, что ты уехала помогать бедным несчастным женщинам, но я так хочу, чтобы ты поскорее вернулась и мы закончили наши вышивки и приготовили яблоки с тоффи, я теперь умею, мне Ребекка показала. Я в голос рыдала над этими строчками, внося свою ноту в тюремный гул – нескончаемый поток завываний, приправленный яростными воплями. Матерь Божья, чего от меня добиваются власти? Покаяния?

– Прекрати давать в газеты рекламу, – велела я Чарли. – Она только внимание ко мне привлекает. Пусть миссис Костелло или миссис Уотсон стараются, авось попадутся.

В то утро он принес мне газеты, письма от адвоката, от друзей, от Оуэнсов, еще одно письмо от Белль с карандашным рисунком – птичка в клетке. Картинка пронзила мне сердце, будто то был не листок бумаги, а крюк мясника. Муж сказал, что дочь ночью плакала.

– Но утром распевала песенку про Макгинти, веселая как птичка.

– Ты совсем ума лишился? – вскинулась я. – Считаешь, что она и без матери обойдется?

– Я этого не говорил. Просто я из кожи вон лезу, чтобы она не чувствовала себя несчастной. Ты не представляешь, какой в доме кавардак.

– О, великая трагедия мистера Джонса. Невзгоды и самопожертвование.

Для меня и Чарли это были тяжкие дни. До истинных своих врагов я дотянуться не могла, а потому всю ярость и злость оставалось изливать либо на себя, либо на Чарли. Выбор пал на Чарли.

– Ты говорил, меня не арестуют! Твердил про штраф, про предупреждение!

– Боже! – простонал муж. – Ну сколько можно! Это же я не сам выдумал!

Он сидел рядом со мной на моем жалком ложе и жевал хлеб с сыром. А во мне бушевала не только злость, компанию ей составляла ревность. Он-то свободен. И денег у него полно. И фантазий всяких. А что, если… Мы словно вернулись в прошлое – пререкались и грызлись, как в старые времена, когда у нас не было ни денег, ни «французских писем», ни красавицы-дочери.

– Отмени всю рекламу! – снова велела я.

– Зачем? Мы сразу лишимся половины доходов.

– Так тебя только доходы волнуют?

– Сама знаешь, что нет. Не только. – Он похлопал по карманам и извлек исписанный листок: – Вот, посмотри, что я написал. Новое письмо от тебя.

Милостивые государи, представляющие прессу!

Женщины умирают каждый день при обычных родах, их с позором выкидывают на улицу без гроша в кармане, а ведь они ЖЕРТВЫ жестокого обращения мужчин: разврата, порочности и изнасилований.

Более того, если мужчины за свои проступки не несут никакой кары, то женщин отрывают от семьи и кидают в тюрьму по одному лишь подозрению, обвиняя их в том, что они пытались помочь отчаявшимся.

Искренне ваша,

Мадам Ж. Э. Де Босак

– Я не стану подписывать.

– Почему?

– Они разозлятся еще больше. А я хочу домой.

– Защищайся, миссис Джонс! Это же твои собственные слова.

– Но написал их ты, Чарли. Ты во всем виноват. Ты используешь меня, чтобы досадить своим давним недругам из «Гералд», чтобы покрасоваться перед своими учеными друзьями.

– В письме только то, что ты сама мне повторяла не один раз, Мадам Де Босак.

– Правда? Я больше не хочу быть Мадам Де Босак! – выпалила я и почувствовала, что поступаю верно. Мадам со своими французскими подходами, кровавой коммерцией, изгаженными простынями, заплаканными носовыми платками тянула меня на дно. – Я увольняюсь.

– Ты всерьез?

– Да. Куда уж серьезнее. У меня больше нет сил.

– Никогда бы не подумал, что услышу от тебя такое, – тихо проговорил Чарли.

Похоже, мои слова и вправду потрясли его. Я вдруг заметила, что одежда на нем мятая, несвежая, в черных волосах поблескивает седина, а под глазами залегли темные тени.

– Может, ты и права. По крайней мере, от одной стороны нашего дела следует отказаться.

– От какой?

– От самой сомнительной.

– Вот как? Сомнительной, значит. Вот как ты это называешь.

– Я-то так не называю. Закон называет.

– Закон – это куча конского навоза!

– Знаешь, тебе следует переключиться на обычную акушерскую практику. – Чарли оживился: – Послушай, миссис Джонс. Когда ты выйдешь на свободу, заделаешься счастливой акушеркой, которая принимает здоровых детишек, распространяет медикаменты и проводит кое-какие процедуры, но ничего, связанного с преждевременными родами…

– Ты еще будешь мне указывать! Только я определяю, чем мне заниматься!

– Ты меня совсем с толку сбила. Сама ведь только что сказала, что решила закончить. Тебя не поймешь. Сворачиваешь ты лавочку или нет? Я же умываю руки. Больше не могу.

– Ты не можешь?! И чего ты не можешь?

– Быть мужем при жене в тюрьме, отцом, чья дочь плачет ночами, человеком, чей дом приходит в упадок из-за нерадивых слуг.

– Ох, мое сердце просто кровью обливается!

– Наша дочь перед сном зовет маму. Лежит в постели, прижав к себе твою подушку. От нее пахнет сиренью, как от тебя, и…

– Хватит! – выкрикнула я. – Зачем ты меня терзаешь! Думаешь, я ее забыла? Да минуты не проходит, чтобы я о ней не вспомнила.

Мы зло смотрели друг на друга.

– Экси, если ты снова попадешься, когда выйдешь отсюда и займешься прежним, тебе уже не удастся избежать долгого срока, и я…

– Что – ты?

– И я тебя тогда не прощу. По-твоему, я в восторге, что жена в тюрьме?

– Да! По-моему, тебе очень по нраву жить в одиночку, заигрывать со всякими Миллесент…

Он замахнулся, чтобы ударить меня. Но рука замерла в воздухе. Нас с Чарли сбили с ног, раскидали в разные стороны – хвала Мерриту, Матселлу, Хейсу, Эпплгейтам, Диксону. Предполагалось, что мы будем биться бок о бок, но оказалось, битву мы ведем друг с другом. Без особой причины, исключительно из-за ревности и недоверия, этих извечных подружек, встревающих между мужчиной и женщиной.

Он уронил руку.

– Каждую ночь, Экси, я проклинаю силы, что забрали тебя у меня.

– Ты проклинаешь их только потому, что дела без меня идут хуже.

– Дела не идут хуже. Пока ты здесь сидишь, Мадам Де Босак продала лекарств на шесть тысяч долларов. И это только по почте. Всего за месяц.

– Шесть тысяч долларов за месячную отсидку?

– Да, так что предприятие наше процветает. В отличие от нас.

– Боже… Когда же ты меня вытащишь отсюда? – Я отвернулась к стене, в висках стучала кровь. – Лучше бы я тогда спрыгнула с поезда. – Я закрыла лицо руками и разрыдалась.

– Не плачь, милая моя. Мы тебя вытащим.

Он обнял меня сзади, сцепил руки. Лицо его прижалось к моей шее, губы коснулись уха. Спиной я чувствовала, как вздымается его грудь.

– Скоро твой день рождения, милая. Я уже придумал для тебя подарок.

– Уж наверняка кучу всякого добра.

– Это будет сюрприз, – нежно прошептал Чарли, и я уже знала, к чему он клонит.

– Ключ от этой двери?

– Я обещаю. Суд снимет с тебя обвинения. Не волнуйся. Ш-ш-ш.

Его пальцы пробежали у меня по ребрам, как по клавишам, пробрались под одежду. Он принялся целовать меня в шею. Вздыхать.

– Энн, Энни, Экси, милая.

– Не смей.

– Но почему? – Его голос царапал мне кожу, подбородок уткнулся в плечо. Зубы прикусили мочку уха.

Деликатные читатели наверняка с негодованием пролистают столь откровенную сцену. Но рассказать – это то же, что сохранить в памяти. Доказательство для самой себя.

Чарли повернул меня к себе. Прижал. Впился в губы.

– Убирайся, – пробормотала я. – Оставь меня.

Он просунул колено мне между ног, тюремное одеяние встало колом, я оттолкнула мужа.

– Почему? – прошептал он. – Почему?

– Сначала вытащи меня отсюда.

Он повалил меня навзничь, прижал руки к мягкой перине. И снова поцеловал. Поцелуй вышел жаркий.

– Нет, – мычала я. – Нет. Надзирательница. Нас застанут.

– Боишься? – прошептал он. – Снова трусишь? Или не хочешь? Почему? Давай же, Энни! – Он искушал. Ласкал. Целовал снова и снова.

Его нежность. Его дыхание. Его смех. Мы снова были вдвоем. Необузданные. Неразумные. Забывшие об опасности. Мои ногти впивались ему в спину, мои пальцы пересчитывали его позвонки. Он зарылся лицом мне в волосы, потом извернулся, оказавшись подо мной, рывком приподнял меня. Матерь Божья. Любит же он самый неподходящий антураж. Стена в потеках и пятнах, нацарапанные слова «Господи, помилуй меня» плыли перед глазами.

Чарли сорвал с меня тюремное одеяние, бережно уложил на спину, бесшумно, слышно было только его учащенное дыхание. Я ощущала его едва сдерживаемую неистовость. Я знала, каков он в страсти, знала, что мне его не остановить, – как не остановить ту силу, что влечет друг к другу мужчину и женщину. Да я и не хотела его останавливать. Но уже через миг меня снова накрыл страх. Я вслушалась, боясь уловить позвякивание ключей. Но новая волна желания смыла панику. Я рвала пуговицы на брюках мужа:

– Быстрее!

Господи, ну что он копается! Я снова ненавидела его. Вот сейчас распахнется дверь и тюремщицы поимеют нас обоих. Все перемешалось – страх, желание, злость. Во рту было кисло, будто от незрелого яблока. Вкус крови. Наверное, прикусила губу. Или это его кровь?

– Тсс! – замерла я. – Ключ! Слышишь?

Мы обратились в изваяния. Сердце колотилось как бешеное.

Но Чарли уже вжимал губы мне в ухо:

– Я заплатил. Пятьдесят долларов, чтобы нас не беспокоили.

– Заплатил?! Заплатил?! Мерзавец!

– Ага, заплатил. – Губы Чарли пробежались по моему лицу. – Нас не остановят, любовь моя.

И я снова ему поверила. Он прав. Это никому не остановить. Эту силу не арестуешь, не упрячешь в застенок, не потребуешь с нее залог. Ее не остановить, даже в тюрьме.

Он целовал и целовал меня, перевернул на живот, и «мы познали друг друга».

– Чарли! – застонала я.

Горло свело от ненависти и любви. Мы муж и жена. Исчезнуть бы отсюда, из этого богомерзкого узилища, прочь из каменного мешка… Содрогнувшись всем телом, он в истоме упал рядом со мной. В его объятиях я была в безопасности, но вскоре он встал, привел себя в порядок и ушел – туда, где свежий воздух и высокое небо.

Минула неделя. О Чарли не было ни слуху ни духу. Меня снедала лихорадка ревности. Я металась по камере, до крови искусала губы. Порой мне казалось, что и хорошо, что Мадам Де Босак страдает в тюрьме, поделом ей. А вот Экси М. Джонс пора домой, к любимой дочери, подальше от ненавистной Мадам. Но большую часть времени я изводилась от злости, представляя, как погружаю врагов в чан с щелочью, как пропускаю их через гладильный станок, как подвешиваю на веревке.

И вдруг вспомнила про письмо в «Гералд», оставленное Чарли. Защищайся!

Пару дней я письмо игнорировала. Но в конце концов в припадке ярости взяла в руки.

Милостивые государи, представляющие прессу!

Женщины умирают каждый день при обычных родах, их с позором выкидывают на улицу без гроша в кармане, а ведь они ЖЕРТВЫ жестокого обращения мужчин: разврата, порочности и изнасилований.

Более того, если мужчины за свои проступки не несут никакой кары, то женщин отрывают от семьи и кидают в тюрьму по одному лишь подозрению, обвиняя их в том, что они пытались помочь отчаявшимся.

Искренне ваша,

Мадам Ж. Э. Де Босак

Защищайся, да? Пожалуй, что и так. И я приписала:

Принимая во внимание факты по делу мисс Корделии Шекфорд, не обязаны ли вы, милостивые господа, опубликовать опровержение той беззастенчивой клеветы, что опубликовала ваша газета? А также извиниться передо мной, перед моей семьей, перед моими преданными друзьями, равно как перед всеми теми дамами Нью-Йорка, что остались мне верны, невзирая на злобную шумиху, а также перед теми людьми, кто презирает беззаконие. Ваши обвинения против меня не подтверждены ни единым фактом, а потому на суде они будут полностью сняты с меня.

Искренне ваша,

Мадам Ж. Э. Де Босак

Я переписала письмо начисто, подписалась и попросила надсмотрщицу Элси Рилли отправить почтой в «Гералд» – от моего имени. Благодаря моим советам и лекарствам ее акции на семейной бирже сильно поднялись, и она вовсю рекомендовала меня арестанткам и товаркам-тюремщицам как эксперта по части женской физиологии. Так что даже в этой клоаке я просвещала женщин относительно таинств их тел.

Чарли явился, сияя как медный грош. Он размахивал газетой, в которой было опубликовано мое послание.

– Где ты пропадал? – вскинулась я.

– Как ты думаешь, что я тебе принес?

– Документ об освобождении?! Если нет, то убирайся.

Взгляд у него потух.

– Если бы. Но я принес подарок на твой день рождения.

Мой день рождения? Я и забыла.

Одной рукой он вынул у меня из-за уха шоколадку, а из-под шали – какую-то бумагу, свернутую трубкой и перевязанную кружевной лентой.

– Поздравляю с днем рождения, миссис Джонс.

– Двадцать девять лет, – вздохнула я, – и заживо погребена.

– Ты взгляни.

Я развязала ленту, и бумага сама развернулась. Это был рисунок. Дом. Пожалуй, даже дворец. Четыре этажа, сад, витая ограда, каретный сарай. Колонны. Завитушки на карнизах.

– Что это? – испуганно спросила я. Дом был роскошен – истинный король среди домов. Я бы хотела такой.

– Да узри дом Джонсов, – сказал Чарли. – Земля наша! Я смотрела на рисунок. Все сироты мечтают о доме, и этот рисунок – мечта нашего с Чарли детства. Три трубы на крыше. Три двери. Сорок окон. Внизу список комнат – согласно их предназначению. Салон. Библиотека. Зимний сад. Бальная зала. Будуар. Кабинет. Я водила пальцем по линиям на бумаге, словно по венам на своей руке. Как бы я хотела жить в этом доме!

– Скажи что-нибудь, – улыбнулся Чарли. – Это твой дом.

– Ты всегда был дурной. Здравого смысла ни на цент.

– Мы будем жить в роскоши. Закатим грандиозный бал. Добро пожаловать, миссис Джонс.

– Если меня когда-нибудь выпустят.

Он вынул носовой платок и бережно вытер мне слезы. От платка сладко пахло бескрайними просторами, что раскинулись за тюремными стенами.

– Участок на углу Пятьдесят второй улицы и Пятой авеню.

– Там же коровья тропа, – удивилась я. – И пустырь.

– Пока пустырь. Архиепископ Хьюз уже возводит собор Святого Патрика в двух домах от нас. Он хотел сам купить этот участок, но я его опередил. Знаешь, он придет в восторг от новости, что по соседству с его божьей обителью поселится Мадам Де Босак. Он уже успел проклясть ее с кафедры. Я сходил послушать. В жизни не встречал женщины нечестивее.

Новости о том, что меня проклял сам архиепископ, я почему-то не посмеялась. Я не в экипаже раскатывала по Пятой авеню, а торчала в свой день рождения в вонючей дыре. И как там моя Аннабелль?

Чарли рассказал, что малышка опять принялась сосать палец и отказывается ходить в школу. Ее там дразнят из-за матери, сидящей в тюрьме. Гувернантка ушла. Учительница музыки потребовала повысить оплату. А Грета вдруг вышла замуж – за некоего Альфонса Шпрунта, пивовара из Йорквилла. И похоже, она ценит его «пильзнер» не меньше, чем поцелуи, – уже несколько раз являлась на работу подшофе. Вечно в дурном настроении. Когда Чарли выбранил ее, заявила, что теперь она ведет дела в одиночку, а потому требует повысить заработок.

– Только и знает, что ныть да жаловатся. Если так и дальше пойдет, я ее уволю.

– Не смей!

– А что еще прикажешь?

– Поднять свою задницу и самому делом заняться!

– Да я из кожи вон лезу, сатанинская ты гарпия, и ты это прекрасно знаешь.

Наши окаянные дни все не кончались и не кончались. Я ждала, что вот-вот станет полегче, ждала всю весну, ждала первые недели лета. Каменный мешок раскалился, и мы варились на медленном огне в огромной кастрюле, именуемой юстицией. А по мне, так не юстиция, а сущая клоака.

 

Глава десятая

На скамье подсудимых

Наконец в июле началось обезьянье шоу – суд надо мной. В зале суда общих сессий я появилась раньше, чем государственный обвинитель Фредерик Толлмадж, судья Меррит и два олдермена.

Блистательная — так назвала меня «Таймс». В суд я явилась в черном атласе, белой шляпке и белой мантилье из испанских кружев. Мадам Де Босак величественно вплыла в зал судебных заседаний, одетая по последней моде, похожая на аристократическую даму.

Свидетель обвинения, юная Корделия Парди, была не так разряжена и далеко не столь величественна. Она незаметно прокралась в зал через дверь за креслом судьи и заняла свое место за столом, на некотором отдалении от меня. Садясь, она как-то скукожилась, вжала голову в плечи и стиснула руки на коленях, будто это не я была обвиняемая, а она. На сильфиду, что постучала в мою дверь, Корделия более не походила, скорее на серого мотылька. Лицо прикрывала вуаль – черная, плотная, несмотря на летний зной.

Первые ряды зала занимали судейские в темных мантиях. Они оглаживали бороды и откашливались, так что их адамовы яблоки так и прыгали вверх-вниз. Кое-кто шуршал бумагами, другие с важным видом переговаривались. Если они смотрели на меня, взгляд становился тяжелым, как булыжник. Иные взгляд на мне задерживали, и губы их кривились, готовые то ли улыбнуться, то ли оскалиться. Это были псы, свирепые и трусливые разом; в том, как нервно они потирали руки, как теребили усы, я угадывала их страх передо мной.

Пока не пришли другие женщины, за столом сидели только я и Корделия. Благодаря широким юбкам каждая из нас занимала немало места, мы выглядели как две индюшки, выставленные на продажу и окруженные сворой торговцев в черных одеяниях. Помещение насквозь пропахло мужчинами: макассаровое масло, ореховое мыло для бритья и дарэмский табак.

– Слушание открыто! – объявил секретарь.

– Высокий суд, – начал обвинитель Толлмадж. Седые волосы падали ему на лоб. Могучий, как единорог, и такой же величественный. Сенатор штата, как говорили. Из солдат. Что ж, я тоже была солдатом, на своей собственной войне, только без мушкета и судебного молотка, моим оружием был разум. – Мисс Корделия Шекфорд, – вызвал Толлмадж, – подойдите к судье.

Корделию следовало привести к присяге, но у нее так дрожали руки, будто ей надо было коснуться не Библии, а раскаленной сковороды. Секретарь даже прижал руку девушки к книге.

– Ваша честь, – сказал Толлмадж, – вынужден известить вас, что свидетельница настроена неприязненно. – И начал допрос: – Сколько раз вы были беременны?

– Четыре раза, – ответила она со смущенным вздохом.

– Четыре! От кого?

– От… мистера Джорджа Парди.

– В то время вы были мужем и женой?

– Он обещал жениться на мне, сэр, но я здесь нахожусь потому, что в полиции сказали, что ежели я не заговорю, меня посадят в тюрьму, и…

– Отвечайте только на вопросы! Каким образом вы родили ваших детей?

Корделия не ответила.

– Какие средства? Какие средства применялись при рождении?

– Я не родила ни одного ребенка.

– Вы заявили, что были беременны. Каким же образом ребенок появлялся на свет?

– При помощи… аборта. – Шелест кружев под дуновением легкого ветерка.

– Мы требуем, чтобы свидетельница сняла вуаль, – объявил Толлмадж.

– Я бы предпочла не снимать, – прошептала Корделия.

– Снимите вуаль, – приказал председатель суда.

– Прошу вас.

– Делайте, как велят, – подал голос член суда Меррит.

Медленно, взявшись за край обеими руками, Корделия приподняла вуаль, и даже с моего места было видно, как свидетельница дрожит. Галерка подалась вперед. Лицо у Корделии было молочно-белое, под глазами темные круги. Из груди у нее вырвался крик, и она закрыла лицо руками.

– Пожалуйста, объяснитесь.

Корделия покачнулась, голос сделался тоненький, она точно причитала над чьей-то могилой:

– Джордж велел мне сделать операцию, он не хотел скандала, и я послушалась. Все четыре раза. А теперь потому, что вы принудили меня явиться сюда, он сбежал и женился на другой, и я подала иск за то, что он бросил меня…

– Отвечайте на вопросы, пожалуйста, – перебил ее Толлмадж. – И кто же проводил операции?

– Поначалу миссис Костелло, первые три раза. А потом… Я не хочу говорить.

Она бросила на меня быстрый взгляд и тут же отвела глаза, будто сам мой вид причинил ей боль.

– Вы должны сказать суду, мисс Шекфорд, кто еще оперировал вас.

Она долго молчала, дрожа всем телом. Наконец произнесла шепотом:

– Мадам Де Босак. – Она снова посмотрела на меня, теперь задержав взгляд, полный раскаяния: – Мне очень жаль, мадам. На вас я не жаловалась. Это они мне наговорили, что посадят в тюрьму, если не приду в суд, а я не хотела…

– Мисс Шекфорд! – оборвал ее судья. – Отвечайте только на вопросы. Прежде вы бывали у Мадам Де Босак?

– Нет. Только у миссис Костелло.

– Почему в таком случае в последний раз ваш выбор пал на Мадам Де Босак?

– Потому что о ней рассказывали, что она настоящий профессионал, что она заботливая и ласковая.

– Опишите события того дня.

Корделия покачала головой, закрыла руками глаза и опустилась на скамью:

– Нет, нет, я не могу.

– Вы должны описать события, произошедшие двадцать второго января сего года, – повторил Толлмадж.

– Мадам отвела меня в кабинет. – Корделия вздохнула.

– А затем?

– Велела лечь на кушетку. Дала стакан вина. Когда я выпила, она велела закинуть ноги на спинки стульев.

Она глотала слезы, делала большие паузы между словами.

– Какие процедуры она над вами провела? – упорствовал Толлмадж. – Опишите, что она делала.

– Я бы предпочла не описывать, сэр.

– Вы должны сказать суду.

– Не могу. Нет. Умоляю вас. Нет.

– Мисс Шекфорд, вы под присягой.

– Мадам сказала… что посмотрит меня зондом. Мадам сказала, я храбрая девочка и мне минутку будет… больно.

Газеты на следующий день написали: заикаясь и запинаясь, свидетельница поведала о процедурах, проведенных Мадам Де Босак, подробности которых настолько гнусны и отвратительны, что мы не можем поведать о них публично.

Я сразу хочу сказать, что газеты снова солгали. Подробности говорили о человеколюбии. Эти судьи, эти полицейские, эти репортеры – богомерзкие чистоплюи, маменькины сынки. Половина из них сожительствует с девицами из канкана.

Я это знаю от самих девиц, приходивших ко мне со своими недугами. И их великосветские любовницы приходили. И жены. Я знаю судейских дочерей, прокурорских сестер. Но эти столпы закона не хотят, чтобы вы слышали о гнусных подробностях их сексуальной двуличности, о тех гнусностях, что творили они сами. Судить следовало этих похотливых распутников, а не меня.

Публика слушала затаив дыхание. С виду приличные господа, заполнявшие судебный зал, на самом деле ничем не отличались от черни, сбегающейся посмотреть на пожар в чужом доме.

– Что мадам сделала? – переспросил Толлмадж.

– Она засунула руку.

– Куда?

– В мою… мое лоно. Было очень больно. Я закричала, а она сказала, что все уже позади. Но это оказалось не так. Она двинула рукой или инструментом в моем теле, будто зацепившись за что-то. Выскребая что-то. И стало еще больнее. Я вопила не своим голосом.

– Когда все закончилось и вы очнулись, что произошло?

– Она велела мне отдыхать. Сказала, что ей не будет покоя, пока моя обструкция не рассосется.

– А затем?

– Я промучилась всю ночь. Мадам всю ночь находилась при мне. Ставила компрессы. Под утро, перед самым рассветом, из меня потекло. Настоящий потоп. Меня вырвало, было очень плохо. Она меня подняла, усадила на стул и подставила таз. Вот тут заболело по-настоящему. Мадам…

– Продолжайте, мисс Шекфорд.

– Она опять сунула в меня руку и сказала, что скоро станет легче, но пока придется потерпеть. Приступы боли следовали один за другим, и всякий раз я чувствовала, как что-то из меня вываливается и падает в таз. Мадам все приговаривала: потерпи, потерпи, еще немножко. Потом я опять легла, мадам осмотрела меня еще раз и снова засунула руку. Как мне было больно! Я вцепилась в ее руку. Она все называла меня ласковыми словами, гладила по голове, баюкала. Потом я заснула. А когда проснулась, она напоила меня чаем, заставила съесть тост.

Так все и было. Но эти подробности усатых судейских не интересовали. Плевать им на мои маленькие умелые руки, на мою ловкость, на мой профессионализм.

– А когда я набралась сил и покинула клинику, – в голосе Корделии зазвучали истерические нотки, – полисмен Хейс отправился за мной по пятам. Он арестовал меня и отвел в участок, где нас поджидал доктор по фамилии Ганнинг.

Ганнинг? Ганнинг?!

– В участке полицейские и доктор Ганнинг подвергли меня унизительному осмотру, на который я своего согласия не давала. Они сделали мне гораздо больнее, чем мадам. И затем сказали: «Осмотр выявил, что вы сделали». Ничего они не выявили! Но они пригрозили мне, что если я не признаюсь, то мне будет только хуже.

Значит, охоту на меня затеяли и ловушки расставляли доктор Ганнинг со своим приятелем Эпплгейтом.

– Это доктора Ганнинга и Джорджа Парди вы должны арестовать! – крикнула Корделия.

Она уже не пыталась сдержать слезы, плакала так горько, так взахлеб, что и слова разобрать было нельзя. Казалось, она вот-вот потеряет сознание. Председатель раздраженно стукнул молотком и объявил, что следующее заседание состоится завтра.

За дверями суда поджидала свора зевак и репортеров. Изголодавшиеся волки.

– Вот она! Дьяволица с Либерти-стрит!

Для них я была дьяволицей, а для моих дам – ангелом милосердия. Мне бы белые крылья, и я взмахнула бы ими, взлетела над толпой и понеслась к своей малышке. Мечты. Вместо этого меня ждала опостылевшая тюремная камера, куда вечером пришел Чарли – со стейком, пирогом с почками, испеченным нашей Ребеккой, бутылкой хереса и лживым участием.

– Скорее всего, тебе присудят проступок. А это всего год.

– Из-за тебя я уже отсидела полгода.

– Только не ярись. – Чарли обнял меня. – Не шуми.

– Сам не шуми! Это ведь ты разрекламировал Мадам Де Босак в Нью-Хейвене! Если бы не твоя реклама, Корделия в жизни бы до нашей двери не добралась.

– Завтра у Моррилла не будет иного выхода, кроме как не оставить камня на камне от ее… добропорядочности. Он скажет, что она проститутка.

– Никакая она не проститутка! Господи! Она ребенок. Скажи Морриллу, чтобы не мучил ее.

– Это единственный путь обратить симпатии жюри в твою пользу. Она и так уже обесчещена.

– Как и я. Почему ты меня не вытащишь отсюда?!

– Но как я могу это сделать, миссис Джонс?

– Ты же волшебник. Умеешь вытаскивать всякую всячину из уха.

Чарли вздохнул. Залпом допил херес, поцеловал меня и забарабанил в дверь.

– Ты куда?

– Расскажу, если сработает.

И Чарли исчез.

Мадам явилась в синем шелке, написал «Гералд» о моем втором появлении в суде, с элегантной прической, стройная, вся в брюссельских кружевах, золоте и блестках, юбка колоколом, рукава с отделкой из синей атласной ленты плотно обтягивали руки.

Судья Меррит смерил меня свирепым взглядом:

– Опаздываете, миссис Джонс.

– Мои извинения. Засов камеры несколько заржавел.

Он фыркнул, но по-настоящему разозлился, только когда мой адвокат Моррилл вызвал Корделию для перекрестного допроса.

Но где же она? Корделии в зале не было. После заминки суд решил вызвать главного свидетеля обвинения.

– Доктор Бенджамен Ганнинг!

Доктор Ганнинг! Через зал в направлении кафедры семенил приятный старичок с венчиком белых волос, бледный, словно личинка, глазки за очками часто-часто моргают.

– Пожалуйста, доктор, встаньте сюда и сообщите о занимаемой вами должности и опыте работы.

– Заслуженный профессор медицины Филадельфийской медицинской школы. Основатель Нью-Йоркского медицинского колледжа, член Совета директоров Американского медицинского колледжа, автор многочисленных книг, включая «Принципы и методы родовспоможения».

– И добрый друг архиепископа Хьюза, не так ли? – улыбнулся мистер Толлмадж.

Значит, доктор Личинка приходится другом-приятелем не только Эпплгейту, но и архиепископу. Да похоже, еще и обвинителю, вон какими взглядами они обменялись.

– Прошу рассказать суду, что произошло двадцать пятого января.

– Меня вызвали в полицейский участок, где мне представили юную мисс Корделию Шекфорд, находящуюся в деликатном положении, и попросили ее осмотреть.

Я глядела на доктора Ганнинга, и мне хотелось запихать его в бочку, утыканную изнутри гвоздями, и пустить вниз по склону. Мама говорила, что так англичане поступали с ирландцами.

– Я обнаружил, что мисс Шекфорд недавно была беременна, – продолжал Ганнинг. – Когда я спросил ее, где ребенок, она солгала, что не была беременна. Когда на нее надавили, она заявила, что у нее случился выкидыш. Тогда с ней побеседовал полисмен Хейс, и она наконец призналась, что Мадам Де Босак пять раз убивала плод внутри нее. Либо провоцируя выкидыш посредством лекарств, что распространяет эта злонамеренная торговка, – он указал на меня, – либо путем хирургического вмешательства.

– Корделия Шекфорд выказывала хоть какие-то признаки раскаяния?

– Ни малейших! Она только попросила меня помочь ей подать иск против своего опекуна Парди, и хотя мистер Парди, несомненно, отъявленный мерзавец, но я, как медик, прежде всего счел своим долгом пресечь мерзости, творимые этой преступной особой. Дабы никто не посмел последовать ее примеру и дабы это чудовище более не вершило своих злодеяний, богатея на гнусном промысле.

И доктор снова наставил на меня костлявый палец. Мой адвокат вскочил и заявил протест. Судья стукнул молотком и что-то прорычал. Я была вне себя. Именно доктор Ганнинг стоял за моим арестом, именно он повинен в унижении и страданиях, обрушившихся на меня. Мало ему было натравить на меня прессу, науськать толпу на мой дом, ему еще захотелось отправить меня на остров Блэквелла, где я буду сучить пеньку, пока кожа с пальцев не облезет. Разумеется, доктор ни словом не обмолвился о своих жалких мотивах, и судья позволил ему разглагольствовать до самого перерыва.

На следующий день джентльменов в черных одеяниях в зале суда еще прибавилось.

– Защита вызывает мисс Корделию Шекфорд, – объявил Моррилл.

Публика тянула шеи, высматривая свидетельницу. Но никто не встал, не двинулся через зал. Корделия опять не явилась. Снарядили детектива на ее розыски.

– Любит шлюшка поспать, – громко сказал один из полисменов.

Галерка отозвалась хохотом.

Пробило четыре часа. Корделии нет. Моррилл и Толлмадж о чем-то переговаривались.

Когда часы показывали пять, председатель суда стукнул молотком:

– Защитник обвиняемой снимает с себя обязанности в связи с невозможностью перекрестного допроса главного свидетеля. Хотя я по-прежнему считаю, что помянутая свидетельница мисс Шекфорд попала под давление подсудимой и ей на самом деле заплатили за исчезновение, у меня недостаточно доказательств. Пока не доказано, что мисс Шекфорд покинула Нью-Йорк вследствие уговоров или угроз со стороны миссис Энн Джонс, она же Мадам Де Босак, и пока мисс Шекфорд не явится с целью перекрестного допроса защитой, объявляю обвинения снятыми, а заключенную… освобожденной.

И судья стукнул молотком с особой злостью. Так я оказалась на свободе.

Через двадцать минут фаэтон мчал нас с Чарли на Либерти-стрит. На лице мужа играла довольная улыбка.

– Что там у тебя за секрет? – спросила я.

– О каком именно из моих секретов ты спрашиваешь?

– О том, что буквально написан на твоем лице.

– Я заплатил ей, – прошептал он мне в самое ухо. – Четыре тысячи долларов, чтобы исчезла, уехала в Филадельфию. Я бы раньше все провернул, да никак не мог ее разыскать. До вчерашнего дня. А тут в голову стукнула идея расспросить твоего приятеля полисмена Корригана, которого покорила наша Мэгги. За небольшую мзду он открыл мне, где Корделию прячут, и voila!

– Четыре тысячи?!

– Может, мне не стоило деньги тратить? А доставить ее в суд, чтобы ты могла и дальше наслаждаться жизнью в тюрьме?

– Я туда не вернусь. Живой уж точно.

Пожалуй, своими словами я слишком уж искушала судьбу, но именно так я думала. В ту минуту я была счастлива, в лицо светило вечернее солнце, ветерок с Гудзона залетал в окошко, муж шептал ласковые слова.

Дочь встретила меня с большим букетом далий. Она смеялась и прыгала от восторга.

– Мама!

– Macushla machree, – воскликнула я, поднимая ее на руки. Она открыла рот и показала мне белоснежные ростки новых зубок:

– Смотри!

– Какие бивни! – восхитился Чарли.

– Папа, хватит смеяться!

– Прямо жуть берет, миссис Джонс. – Чарли подмигнул мне. – И как у девочки шести лет от роду могли вырасти клыки, как у пумы?

– Хватит, папа! – Дочь спрыгнула с моих коленей, шлепнула отца по руке и тут же снова взобралась обратно. Я наслаждалась сладкой тяжестью ее тела, Белль целовала меня, гладила по щекам. – Мама, папа все время дразнит меня, будто у меня не зубы, а клыки выросли. Но у меня нет клыков!

– Ох, старый он насмешник, – сказала я. – Что мы с ним сделаем?

– Свяжем его! – закричала дочка. – И отправим в тюрьму!

И Аннабелль сопроводила родителя в тюрьму, которая помещалась за лестницей. Чарли погремел какими-то железяками, изображая кандалы, вцепился в столбики балюстрады, будто в решетку, просунул между столбиками нос и принялся завывать. Как же она смеялась!

– Папа в тюрьме! Пташка в клетке!

Я тоже смеялась, но фальшивым смехом. Итак, «твоя мамочка в тюрьме, пташка в клетке» – вот как дразнили Аннабелль в школе. Все эти милые девчушки с бантами – истинные змеи, хорошо бы святой Патрик явился и стер их с лица земли, как он однажды сделал в Ирландии. Но никто и никогда больше не обидит мою дочь!

В эту ночь, против всех правил миссис Чайлд, мы все трое – отец, мать и дочь – спали в одной постели, дыхание моих родных было мне лекарством, и столь сильным, что я проспала до полудня следующего дня. Когда проснулась, солнце стояло высоко над Либерти-стрит. Наконец-то я была дома.