Глава первая

Вахлак в кущах господних

Вот так мы и ехали по городу, я и мой Враг. Он сидел, уперев толстые ноги в пол, руки на коленях, взгляд устремлен прямо перед собой, улыбка то и дело мелькает на губах.

Ну прямо сытый кот.

– Вам, наверное, холодно? – вежливо осведомилась я. – Могу предложить вам мех. – Это горностай из России.

– Не надо, – отмахнулся он. – Не беспокойтесь.

О, храбрый и мужественный Комсток, не принявший горностая из рук дьяволицы!

– Скажите, неужто вам нравится ваша работа?

– Кто-то ведь должен очищать общество от язв.

Я засмеялась. Он только засопел в ответ. Некоторое время мы ехали молча.

– У вас есть мать? – спросила я наконец.

– Она умерла, когда мне было десять. Святая женщина.

– Мне было двенадцать, когда ушла из жизни моя мама. Умерла при родах.

– Как и моя, рожая десятого ребенка. Господь храни ее бессмертную душу.

– Значит, у нас много общего. Ваша вам когда-нибудь пела?

– Да.

– А какие песни? – не отступала я, несмотря на его его очевидное раздражение.

– «Благословение Господне» и другие гимны.

– Ясно. Мне мама пела «Кто бросил робу в рыбный суп миссис Мерфи», «Кэтлин Мавурнин» и другие ирландские песни. У нее был чудесный голос.

– Это ваш пунктик, мадам?

– Нет, сэр. Просто пытаюсь поддержать светский разговор. – Я вздохнула. – Но заверяю вас, если бы опытная акушерка вроде меня присутствовала тогда при родах, наши матери и сейчас были бы живы.

Он раздул ноздри.

– Я буду бороться с многоглавым чудовищем, с этой гидрой, искоренять непристойность и порок, где бы я их ни встретил.

Сам ты чудовище, захотелось мне сказать. Но вместо этого я спросила:

– Тридцать тысяч долларов могут положительно повлиять на исход этой нелепой истории?

Он осклабился и дернул себя за усы. Изо всех сил дернул.

– Я поклялся, мадам, что каждый день буду творить одно доброе дело во имя Господа нашего Иисуса Христа. Ваш арест – это мое доброе дело на сегодня.

– Подумайте, сколько богоугодных дел вы сможете совершить с тридцатью тысячами долларов.

Он не засмеялся. Неподкупный праведник.

– Статут номер 598 поправок Правительства США к Уложению о почтовом управлении представляет собой вот что. – Он достал из кармана бумажку и вручил мне. На листке было напечатано:

Никакие порнографические, пропагандирующие разврат или склоняющие к прелюбодеянию брошюры, книги, изображения, газеты, равно как любые другие публикации непристойного характера, никакие товары или предметы, спроектированные и изготовленные для предотвращения зачатия или прерывания беременности, письменные или печатные материалы, содержащие такую информацию, не могут пересылаться по почте. Лицо, сознательно сдавшее на почту для последующей пересылки или доставки адресату любого из вышеупомянутых товаров, наказывается штрафом в размере от $100 до 5000, либо тюремным заключением на срок от 1 года до 10 лет, либо каторжными работами на срок от 1 года до 10 лет, либо к нему применяются оба вида наказания.

Закон, сформулированный им самим. Было в нем в тот момент, когда я читала, что-то мальчишеское. И, кроме того, я видела, что мой арест для него навроде мести за несправедливость, испытанную им когда-то.

Раздел 5389. Лицо, во владении которого находится любое лекарство, препарат или иное средство, предотвращающее зачатие или тем или иным образом приводящее к аборту или рекламирующее помянутые средства, либо лицо, пишущее или печатающее любые материалы, где говорится, когда, где, как, кем и каким образом можно вступить во владение вышеуказанными товарами, наказывается каторжными работами сроком от 6 месяцев до 5 лет за каждое преступление либо штрафом в размере от $100 до 2000 плюс судебные издержки.

– А что, если я дам вам пятьдесят тысяч и мы обойдемся без всей это чепухи?

Возле суда экипаж облепили люди с блокнотами.

– Что за комедия? Вы постарались оповестить все газеты страны? Лишь бы прославить себя еще больше?

Но Комсток не обращал на меня внимания. Джон не стал ему помогать, а мне с поклоном подал руку.

Я очутилась лицом к лицу с газетными шакалами. Ту т уж даже Джон ничем не смог бы помочь. Со всех сторон выкрикивали вопросы:

– Вы раскаиваетесь в своих грехах, мадам?

– Где вы прячете тела?

Толпа напирала, притиснула меня к карете.

– Какие выдвинуты обвинения?

– Незаконное владение инструментами для врачебной практики. Владение непристойными материалами. – Комсток скрестил руки на груди, вскинул голову и, устремив взгляд в небо, заговорил о себе в третьем лице. Ну просто романтический герой. – Говорят, Энтони Комсток охотится только на мелочь. Говорят, Энтони Комсток боится пальцем тронуть крупную рыбу. Ну что же, джентльмены, сегодня вы видите, как обстоят дела на самом деле. Мадам – это вам не мелкая сошка. Сегодня усилиями Энтони Комстока самая нечестивая женщина Нью-Йорка предстанет пред правосудием.

Газеты на следующий день писали: Мадам Де Босак вошла в здание суда безмятежная, будто июньское утро. Но в действительности меня обуял беспросветный ужас. В так называемом дворце так называемого правосудия меня уже поджидал судья Джеймс Килберт, надевший ради меня черную мантию и отвратительный пыльный парик.

Я села на скамью и принялась озираться в поисках адвоката. Ни Моррилла, ни кого-то другого из адвокатской братии не было. Через некоторое время в зале появился Чарли, лицо мрачнее тучи. У меня кровь в жилах заледенела. Чарли сел прямо за мной, мы переговаривались шепотом. Публика на галерке, переполненной нашими противниками, не могла видеть наши лица.

– Милая моя, – прошептал Чарли.

– Мать твою! Гд е Моррилл?

– В пути. Направляется сюда.

– А сестра? Я боюсь за нее.

– Под пледом в голубой гостиной. У нее истерика.

Словно камень с души. Она не сбежала.

– Разумеется, истерика. Они ворвались к нам, шарили по всему дому. А что они творили на глазах у Аннабелль! Это произвол, Чарли.

– Я бы выпотрошил их всех рыбным ножом! – Чарли не мог скрыть страха. – Милая, ты выиграешь. Мы достанем тебя отсюда в мгновение ока. К ужину будешь дома.

Но судья Килберт придерживался иной точки зрения.

– У вас нет адвоката? – осведомился он, уставясь на нас поверх очков.

Я встала, держа спину очень прямо, ну вылитая учительница из воскресной школы. Слушая, как я отвечаю – молоко, мед и слезы, – никто бы и не догадался, сколь сильная ярость душила меня.

– Ваша честь, досточтимый сэр, прошу меня освободить под честное слово. Разве я не прибыла сюда по собственной воле в своем собственном экипаже? Поймите, у меня наблюдаются леди из самых именитых семейств, некоторые вот-вот должны разрешиться от бремени, им понадобится моя помощь. Не говоря уж о том, что я сама мать и моя маленькая дочь (тут мой голос предательски дрогнул) полностью зависит от меня. Подумайте только, как она будет страдать, если нас разлучат. Особенно при столь пугающих обстоятельствах.

Килберт холодно смотрел на меня. Затем не моргнув глазом назначил залог:

– Десять тысяч долларов!

Я вынула из сумочки толстую пачку и показала публике:

– Это правительственные облигации на указанную сумму. В обеспечение залога.

– В качестве обеспечения может быть использовано только недвижимое имущество, – возразил Килберт.

– Ваша честь, – вступил Чарли, – наш дом на Пятьдесят второй улице стоит больше двухсот тысяч долларов.

По залу пронесся вздох изумления.

– Недвижимость, записанная на имя подсудимой или ее родственников, не годится, – сказал судья Килберт. – Вашими поручителями должны стать другие домовладельцы.

Опять те же игры, только бы упрятать меня в клетку.

– Я предоставлю обеспечение залога сегодня к шести часам вечера, – заявил муж. – А сейчас разрешите нам покинуть здание.

– Проводите обвиняемую в комнату приставов. Пусть ждет там, – распорядился судья.

Пристав отвел меня в дымный закуток, где воняло мочой и отчаянием. В этом чулане я и ждала Чарли, пока он бегал по городу, пытаясь уговорить кого-нибудь стать моим поручителем и внести залог под свою недвижимость. К шести он вернулся в суд мокрый, Моррилл еле поспевал следом.

– Не получилось! – сказал Чарли. – Люди боятся….

– Они боятся? Это моя голова на плахе!

Хорошая новость, по мнению Моррилла, заключалась в том, что Килберт на самом деле человек куда более благожелательный, чем могло показаться. Посмотрим.

Но сегодня мы уже ничего не успевали. Судья отправился домой, а пристав передал меня надзирательнице в грязном платье. Мне снова предстояло провести ночь в тюрьме.

Чарли взял меня за руку. Тюремщица позволила нам обняться. Я не смотрела в его глаза. Не хотела видеть бессильную ярость и отчаяние. Надзирательница вывела меня, усадила на тележку, и я запела «Фляжку виски»:

Распевая, я тряслась по булыжному двору, и колеса моей повозки грохотали точно так же, как грохотали они отчаянным фениям, что когда-то прибыли к этим берегам, надеясь назвать клочок земли своей собственностью.

Встреча с миссис Мэтлби, главной надзирательницей, не вызвала у меня большой радости, хотя та и приветствовала меня широченной улыбкой, больше напоминающей оскал акулы. Меня отвели в камеру. Едва я улеглась на свою жесткую койку, как в матрасе что-то протестующе зашуршало. Пришлось устроиться на полу, подложив под голову сумочку; в ту ночь из-за холода я и на минуту не сомкнула глаз. Все было за то, что я сгнию в Томбс, пока адвокаты до бесконечности бормочут свои res ipsa loquitur и habeas corpus. Для меня это было все равно что по-китайски. Но я слишком хорошо понимала, что на этот раз они собирались разорить меня и довести до банкротства, каковыми подвигами и славился Комсток. Он бы взял и мою жизнь, если бы мог. Но Чарли и Моррилл отыскали-таки пару человек, которые поручились за меня своей собственностью. Им было совершенно без надобности связывать свои имена с моей нечестивой особой, потому в бумагах их обозначили как анонимов. Эти безымянные были для меня все равно святые, и, согласно предсказаниям Моррилла, Килберт отпустил меня под залог. Наконец-то мне попался судья, который был на моей стороне. Меня освободили.

– Мадам! – накинулись на меня репортеры, когда я покинула здание суда. – Пару слов о сегодняшнем разбирательстве!

– Эти мелкие законники, – ответила я, – рой навозных мух.

Оказавшись дома, я первым делом поспешила к сестре. Очень бледная, она сидела в кресле, сквозь тонкую белую кожу на висках просвечивали ниточки вен.

– Датчи! – Я опустилась перед ней на колени. – Как же я рада, что ты здесь. Я так волновалась, когда ты убежала.

– А куда мне бежать? Я здесь в ловушке.

– Прости, Датчи. Я знать не знала, что на меня готовится налет. Они не имеют права устраивать такие погромы.

– Как ты могла выставить меня на такой позор? – прошептала она.

– Это я выставлена на позор, а не ты.

– Я сообщила свое имя. Полиция его знает. И зачем я это сделала? Зачем? Если бы я только не назвалась! – Она замотала головой.

– Здесь ты в безопасности.

– В безопасности?! Вот уж нет. У этого дома дурная слава. За ним следят. Газета сегодня утром назвала его входом в ад.

– И ты тоже считаешь, что это вход в ад?

Она закрыла глаза руками и покачала головой:

– Нет… нет.

– Вот и живи тут, здесь твоя семья.

– Как ты не понимаешь. Газеты пишут, что обвинитель собирается вызвать в суд в качестве свидетельницы некую леди, находившуюся в медицинском кабинете во время ареста. Пройдет немного времени, и они обнародуют мою фамилию! А если я подтвержу… Они меня смешают с грязью.

– Они понятия не имеют, где ты.

– Они найдут меня! И все станет известно моему мужу. И маме.

– Старая карга, которую ты называешь своей мамой, ничего не узнает, если ты мне поможешь.

Сестра испустила тяжкий вздох и провела рукой по животу.

– Лили, – сказала я мягко, – скажи мне, что ты решила, когда в тот день пришла в кабинет? Ты говорила, что не можешь пройти через это. Через что? Что ты имела в виду? Ты принимала таблетки?

– Не спрашивай меня об этом. Не спрашивай.

– Так время подошло.

Из ее молчания я заключила, что сестра решила выносить ребенка и родить в моем доме. Я посчитала – итак, в следующем октябре я стану тетей. Это было мое тайное грешное желание, для сестры – боль.

– Это мне наказание, – сказала Датч. – Испытание. Теперь я это понимаю. И я должна выдержать его.

Мое испытание и ее испытание стремительно приближались. Мое должно было случиться первого апреля, а ее муж Элиот вернется двадцать первого апреля. Положение сестры давило на меня тяжким грузом. Если она станет свидетелем обвинения, то ее показания будут против меня. А если я окажусь в тюрьме, кто примет у нее ребенка? Элиот прибудет в Нью-Йорк уже через шесть недель, и оставшиеся дни протекут в допросах и ожидании. Все одно к одному.

В среду, одиннадцатого марта, на наше крыльцо прилетела сорока и раскричалась.

– Мама говорила, что сорока – это знак скорой смерти, – припомнила я с испугом.

– К нам и прежде сороки прилетали, – ответил Чарли с напускной безмятежностью. – И все живы.

Слова его не убедили и в малой доле. Он пытался развеселить меня в своей привычной манере – добывая монеты у меня за ухом, находя розы под подушкой, но все эти фокусы не разогнали моей тоски. По жалости в его глазах, по его смущению, по тому, как он сжимал свои крепкие челюсти, я угадала правду: он уже поставил на мне крест, смирился с тем, что я проклята.

В пятницу, тринадцатого, Чарли положил на кровать ботинки.

– Сколько раз я тебе говорила, что это к несчастью! – крикнула я.

Он усмехнулся, и я резко вскочила. Стул упал ножками вверх, что тоже было не к добру.

– Господи, это же все вздор! – заорал Чарли. – Все эти твои стулья, сороки, тринадцатые числа. Вся эта ахинея!

– Это похуже будет, чем ежели во время ужина погаснет лампа, – убито сказала я.

– Боже, в твоем ирландском мракобесии нет и капли разума. И логики.

– Комстока не убедят ни твой разум, ни твоя логика. Он святоша. С ним Бог! Его Бог и отправит меня в тюрьму.

– Если Бог существует, то он не допустит, чтобы ты попала в тюрьму. И мы не допустим.

– Как? Убьете меня?

– Не обязательно. Но за ценой не постоим.

– Может, мне просто сбежать? Сяду на корабль и уплыву в Калифорнию.

– В Калифорнию?

– Ну да. Поедем! Все вместе. Или в Чикаго. Или в Бостон. Никто нас не найдет, никто не узнает. Отправимся в путь затемно, возьмем только то, что можем унести. Я скорее убью себя, чем вернусь в тюрьму.

На лице Чарли возникла озадаченная улыбка.

– Бежать? Это так на тебя непохоже.

– Я оставлю записку.

– И что в ней будет написано?

– Что я решила свести счеты с жизнью, спрыгнуть с моста.

– Но вместо моста ты отправишься в Париж.

– А через некоторое время вы и Белль ко мне присоединитесь.

Чарли уже улыбался вовсю.

– Некоторое время – это сколько? Полгода?

– Полгода, думаю, будет достаточно.

Наш нелепый план походил на ребячество. Словно игра такая.

– Но кто в это поверит? – обреченно произнесла я. – Они начнут охоту на нас. Будем вечно жить в бегах.

– Париж. Неплохо. Или предпочитаешь Лондон?

– Ты не приедешь. Отошлешь меня, освободишься. Я отправлюсь за океан, а ты пополнишь ряды скорбящих вдовцов. Я так и слышу, как ты причитаешь, Чарли. «Боже, как же без нее жить, Боже, я этого не вынесу». Бедный-бедный вдовец Джонс. Будешь бродить по берегу реки, изображая, что ищешь мое тело. Самоубийство – смертный грех, душа миссис Джонс не обретет покоя и так далее. Такая грустная история. А сам тем временем приберешь к рукам все банковские счета, дом и конюшни со своими любимыми лошадьми. Затем найдешь себе прехорошенькую профурсетку, чтобы воспитывала нашу дочь, бедненькую сиротку. Разумеется, за тобой будут бегать все бабы с Пятой авеню. За тобой и за твоими деньгами. Ведь для всех я умру. Но где же я буду на самом деле? Все равно что в могиле! Буду торчать на чужбине, не решаясь вернуться домой, где меня сразу закуют в кандалы.

В смеющихся глазах Чарли не было и намека на жалость. Ему нравился мой план. Я останусь живой. А он свободен как ветер.

– Ты должна мне доверять. Отличная мысль. Просто сбежать. Изобразить свою смерть. Доверься уже мне наконец!

Он сидел передо мной, такой красивый в своей майке. Но меня он не обманет. Никогда не доверяй мужчине, который просит поверить ему. Правда, он постарался вызволить жену из тюрьмы. А очень ли старался? Я же толком ничего не знаю.

– Нет, все-таки я испытаю судьбу, потягаюсь с мистером Комстоком.

– Угомонись. Я бы на твоем месте начал собирать вещи.

– На моем месте ты бы был такой же дурной, какой считаешь меня.

– Это была твоя идея, милая. Я просто сказал, что поддерживаю тебя. Если ты в игре.

В тот пятничный день Аннабелль ждала в гости своих подруг, хотела устроить для них концерт. Бедняжка ничего не ведала о злой судьбе матери, о беде, обрушившейся на нас. Белль расставила стулья, посадила на пустые места кукол и пригласила меня, Чарли и Датч пополнить ряды публики. Но день пролетел, а никто из подружек так и не объявился. Ни Сильвия, ни Дейзи, ни Маргарет. Матери не отпустили их. Аннабелль караулила у окна, глядя на экипажи, едущие мимо дома. Ни один из них не остановился у наших ворот.

– Ну и пусть! – прошептала она. – Ненавижу их.

Она села за рояль и заиграла. Звуки, которые извлекали ее пальцы, были сущей пыткой: ведь может случиться так, что я больше не услышу этой чарующей музыки, не увижу, как склоняется ее голова над клавишами. Я вскочила и кинулась по лестнице вниз.

– Мама! – крикнула вслед дочь. – Не уходи! Ты не можешь уйти!

Но ей придется жить без матери – судьба, которой я всегда боялась. Я бежала по коридору, вытирая ладонью слезы. Вдруг в холле ждет телеграмма от Моррилла с сообщением, что он договорился о снятии обвинений? Что судья Килберт согласился с нами и закрыл дело, убежденный, что все это не более чем фарс? Я надеялась на чудо. Вдруг Комсток подавился пудингом? Вдруг его красные кальсоны вспыхнули прямо на мясистой заднице?

Но чуда не произошло. Ни телеграммы. Ни письма. Скоро, совсем скоро меня ждет суд.

 

Глава вторая

Корделия

В последнюю неделю перед судом, как-то утром, за окнами моросил тоскливый дождь. Четыре года минуло со дня моего первого суда, а до второго оставались считанные дни. Я сидела в кабинете и читала бумаги, принесенные накануне Морриллом. В дверь клиники позвонили.

– Пожалуйста, откройте! – причитал женский голос. – Ради Христа, впустите!

Это оказался не кто иной, как средоточие несчастий Корделия Шекфорд, она же миссис Парди. Кружева измяты, одежда в беспорядке. Вообще-то ей полагалось жить в Филадельфии под именем Корделия Мансон.

– Я не сумель ее переубеждайт, – зашептала Грета, подскочившая ко мне. – Она сказаль, ей надо видейт тебья. Толко тебья. И мне надо видейт тебья тоше. С глас на глас.

Выглядела бедняжка Грета не ахти, но спросить, что с ней опять стряслось, я не успела, ибо на сцену ступила причина моих несчастий. Вид безумный, лицо изможденное, щеки в красных пятнах. Прежде прекрасные голубые глаза Корделии запали, губы искусаны до крови.

– Миссис Парди?

– Забудьте. Никакая я не миссис. Он не женился на мне. И никто не женился.

– Как вы осмелились прийти сюда после того, как меня по вашей милости арестовали, опозорили и бросили в темницу?

– Они заставили меня! – прорыдала она. – Я не собиралась подавать на вас в суд. Это доктор Ганнинг заставил меня. Полицейские меня раздели прямо там, а он осмотрел против моей воли. Сказал: знаю, что ты учинила. Они заставили меня назвать ваше имя. Для меня это было такой мукой, мадам, ведь вы были со мной как мать, и ваш муж был так добр. Жалко, я не могу сказать того же о судьбе. И вот я снова в беде.

Она замолчала, глядя в сторону. Но и без лишних слов все было понятно.

– Прошу вас, – выдавила она наконец. – У меня никого нет, совсем никого, и я никогда не забуду, как вы сказали, что в беде я всегда могу обратиться к вам.

– Это было до того, как вы свидетельствовали против меня в суде. До того, как вы разлучили меня с ребенком, до того, как я по вашей милости очутилась в Томбс.

Новые потоки слез. Корделия упала на колени, лепеча:

– Простите, простите. Простите меня…

– У меня нет на тебя времени. И ты рискуешь, даже просто придя сюда. Разумеется, тебе прекрасно известно, что у меня своих бед хватает.

– Да, я читала в газетах, но мне надо было повидаться, прежде чем вас посадят. Пожалуйста, если вы можете меня спасти и на этот раз, пока вас не…

– Храбрая же ты. Тебе снова надо избавиться от ребенка, да?

– Однажды ко мне на улице пристал мужчина, – с трудом выговорила Корделия. – Он…

– Набросился на тебя?

Она кивнула, уставившись в никуда.

– Он сумасшедший. Он взял меня силой, дважды, шесть недель назад. Он швырнул меня на землю и…

Ее очевидное страдание заставило меня смягчиться. Я подошла к ней, погладила по волосам, таким же темным, как у меня, но грязным, свалявшимся. Она прижалась головой к моей ноге, я взяла ее за руки. Кожа на запястьях была желтая, с застарелыми синяками. Я сдвинула рукав, и у меня перехватило дыхание. Длинные шрамы тянулись по внутренней стороне предплечья. Она отвернулась, пока я изучала ее исполосованные руки.

– Милая, – потрясенно прошептала я, – ты пыталась изувечить себя?

Она молча пожала плечами. Ее неприкаянность, отчаяние, ее слезы пробудили во мне дикую ярость. Я не хочу ей помогать. Почему я? Почему не кто-то другой? Пусть уходит и не возвращается. Это несправедливо, что она здесь, довесок к моим бедам. Ее не спасти. И почему я должна рисковать ради нее?

– Я не смогу тебе помочь. У меня свои беды. У меня семья. Маленькая дочь. Мне грозит тюрьма.

– Прошу вас. Прошу. Простите, миссис. Я не сделала ничего дурного.

– Мне знакомо это чувство. Я тоже не сделала ничего дурного.

– Я просто шла на рынок. У меня комната в пансионе, за мной ухаживает хороший парень, его зовут Хатчер, Джим Хатчер. Но этот ужасный человек, Хайнс, положил на меня глаз, и я сказала ему, чтоб не лез, а он спрятался в переулке и следил за мной, и когда я шла с корзинкой в руках, он… причем дважды….

– Ох, бедная.

– И недавно он опять появился. Я боюсь. Мне страшно, мадам. Джимми не верит моей истории. Говорит, я сама виновата, зачем было ходить по темным закоулкам в одиночку. Твердит, что Хайнс – мой любовник, представляете? А Хайнс просто мерзавец. Как я его ненавижу! Он мне не больше любовник, чем жаба, но как мне это доказать? Хатчер теперь жениться не хочет, я для него порченая. А я не могу вернуться назад. Не могу и не хочу.

И это чувство мне тоже было знакомо.

– Я убью себя, но не вернусь, – прорыдала она. – Выпрыгну из окна.

– Прекрати. Больше ты себя калечить не будешь. Даже и не мечтай.

– Вы сказали, что я могу прийти к вам… Вы так сказали. Если мне понадобится приют. Вы обещали.

Обещала. И теперь жалею. Это потянет на показательный процесс. К стервятникам-судьям, нарезающим круги вокруг меня, добавилась еще и Корделия. Почему некоторые люди только и делают, что попадают из одной передряги в другую? Вот вроде Корделии: смерть матери породила следующее несчастье, за ним последовала еще беда, потом еще – и так далее до скончания века. Только бы она перестала завывать. А то как в сумасшедшем доме. Надо что-то сделать, чтобы прекратила.

– Лучше бы я умерла! – выла Корделия.

– Хорошо, – сказала я зло. – Я сделаю все, что надо. Сегодня вечером. По-быстрому.

– Спасибо, – всхлипнула она и опять обхватила мои колени.

– Но жить ты здесь не сможешь, ясно? Нельзя, чтобы они тебя здесь нашли. Суд мой начинается в будущий понедельник. Через четыре дня. Ты должна сразу же уехать.

Она закивала:

– Мне жаль, мадам. Мне жаль. Простите.

По черной лестнице я провела Корделию в одну из свободных комнат. Наша единственная пациентка.

– Грета, – сказала я, вернувшись в клинику, – мне нужна твоя помощь.

– Нет, Экси. – Голос у Греты был подавленный. – Это мне нушна твоя.

Ее беды совсем вылетели у меня из головы.

Только сейчас я заметила, сколь ужасно она выглядит. Грета сидела за своим столом и отсутствующе смотрела в окно. Внезапно она уронила голову на стол и заплакала. Я забормотала утешительные слова и погладила по голове:

– Что с тобой стряслось?

– Мистер Шпрунт сказаль Вилли. Он сказаль свой сыну, что я бил шлюх.

– О, Грета!

– Я не даль ему деньги, и он сказаль: Вилли, твой мать шлюха, а ты – выб****к, сын шлюх. Он сказаль: Вилли, твой отец никогда не быль капитан.

– Негодяй, как он смел!

– Смель. Вилли пришель ко мне, спрашиваль: почему ты мне лгаль? Сын только двенадцат лет. Сказаль, ему стидно жить с такой матерь.

– Чепуха, он не мог поверить Шпрунту.

– Но он повериль! Он уже не хочет меня смотреть. Грета плакала и плакала. Как я ее ни обнимала, она была безутешна.

– Я сказаль тебе, – завывала она, – я сказаль тебе, если у меня не будет денги, что мне делайт! А денги нет! Шпрунт пропиль последний шент.

– Мне очень жаль. Я должна была дать тебе денег. Меня отвлекли.

– Ох, этот шуд, ты только о шуде и говоришь, твои беды и эта твоя Лиллиан, толко потому, что она принцесс, ты проводишь с ней дни, кормишь ее шладкий крем и черная икра, а на ошталных тебе наплевайт, ты ничего не слушайт, никогда не спросит, как там Грета? Как поживает Грета, которая работает на тебя все эти дни?

– Ты моя подруга. Разве я тебе не платила? Ты что, недостаточно получила? Хватило и на свой дом, и на учителей сыну, и на мужа-пропойцу.

– Не мужа! Schwein. Швинья. Он разориль меня. Он сказаль сыну такую вещь, про которую обещаль никогда никому не рассказывайт. Теперь сын не желает со мной разговаривайт! Я разорена навсегда!

– Грета, уйди от Шпрунта. Скажи Вилли, что каждое слово, сказанное этой жабой, ядовитая ложь. Приведи мальчика сюда и живи с нами.

Эта мысль мне самой понравилась. Грета будет жить с нами, как в старые добрые дни. Если меня посадят, хотя бы Грета будет при Вилли и Аннабелль. Станет содержать дом в порядке. Она умеет.

Но она смотрела на меня со смятением в глазах.

– Если тебя посадят, Экси, Вилли опять перестанет со мной разговаривайт. И больше не заговорит. Он уже в грош меня не ставит.

– Все будет хорошо. Вилли – твой сын. Шпрунт не сможет его забрать.

– Мне так штидно. Он никогда меня не простит.

– Простит. – Я присела и заглянула ей в глаза: – Сегодня вечером мне нужна твоя помощь. У нас пациентка.

– Ты говориль, что с пациентками поконтшено.

– Одна-единственная.

– Ветшно одно и то ше. Пациентки, дом, шуд. Я уштала. Я мертва. Наверно, взаправду мертва.

– Я тоже устала. Но эту девочку изнасиловали.

Грета спрятала лицо в ладони и заплакала еще сильнее.

– Ты поможешь мне нынче вечером?

– Ну ладно, – сказала она мрачно.

Не обрадовался и Чарли.

– Зачем ты опять связалась с этой жалкой Корделией? Ты с ума сошла?

И, чрезвычайно недовольный, он удалился со своим приятелем Уиллом Саксом. Пожалуй, до утра его можно не ждать. После того как Белль уснула, я отправилась к Корделии Парди, она же Шекфорд, или как ее там зовут сейчас. Волосы ее были расчесаны, и она приняла ванну. Это было баловство, и обычно я такого пациенткам не позволяю, но я была рада, что несчастная Корделия может пользоваться всеми удобствами этого шикарного дома, включая мраморную ванну. На ней был мой халат, пахнувший сиреневой водой, но глаза так и остались пустыми и безжизненными. Я была горда тем, что изменила свое решение, что помогу ей. Вручив ей бутылку виски, я сказала:

– Идем, милая.

По черной лестнице мы спустились в клинику. Там нас ждала Грета.

– Вот, Грета, ты ведь помнишь Корделию.

Грета кивнула и одарила пациентку бесцветной улыбкой. Она уже приготовила спринцовки и кюретки, миски и перевязочный материал.

Когда я принялась за дело, Корделия тихо заплакала.

– Чего ше теперь плакать, – сварливо сказала Грета. – Мадам тебе сейчас удалийт лишнее.

Я снова уткнулась в следы былых грубых вторжений. Сплошные рубцы и спайки, даже хуже прежнего, на внутренней стороне бедра какие-то желтые пятна, похожие на ожоги от спичек. Мы с Гретой переглянулись, но промолчали. Корделия плакала, тело ее сотрясала дрожь.

– Спокойно, – проговорила я сквозь зубы.

Грета склонилась к ней, зашептала на ухо:

– Не шевелись, пошалуйста, Liebchen, все идет хорошо.

Но Грета была невнимательным ассистентом. Дважды я окриком выводила ее из транса, чтобы она передала мне марлю или расширители. Выскабливание заняло много времени. Корделии было очень больно.

– Прости, милая, – сказала я. – Прости, пожалуйста, еще раз. Я была вся в поту. Пациентка вцепилась зубами в простыню и закрыла глаза. Ее по-прежнему била дрожь.

Под конец я попросила у Греты раствор спорыньи в уксусе, но, как выяснилось, она его не приготовила. Пришлось смешивать компоненты прямо сейчас, она проделала это с отсутствующим видом и сказала:

– Если я уже не нужна, Экси, я пойду. Я очень уштала.

– Ты же знаешь, что еще не все, – зло сказала я. – Останься. Глаза ее наполнились слезами. Грета не любила, когда я с ней резко разговаривала, но сегодня мне было все равно.

Я промывала раствором, а Грета держала Корделию за руки, слезы едва ли не полноводными ручьями струились по их лицам, а я разрывалась от жалости и злобы на обеих.

– Ну все, успокойтесь. Я закончила.

Пациентка заскулила, приподнялась, и ее вырвало.

– Ведро, Грета. – Времени на то, чтобы принести ведро и вытереть, у подруги ушло немало.

Я уложила пациентку.

– Ты хорошая девочка, – сказала я со всей возможной нежностью. А нежности во мне было не так уж много. Девять часов, один из последних вечеров на свободе, когда я буду спать в своей кровати. А я торчу здесь.

– Не бросайте меня, – пролепетала Корделия.

– Никто тебя не бросит.

– Я одна. Смертельно одна.

– Я побуду с тобой шегодня, – ворчливо сказала Грета.

– Я думала, ты хотела уйти.

– По прафде, мне не хочется домой, Вилли не будейт со мной разговаривайт. А мистер Шпрунт ist ein Knilch und ich hasse ihn so viel.

– Ох, Грета, я не знаю, что ты там проворчала, но мы с тобой увязли по самую шею.

– Что с нами шлучилось? – спросила подруга, садясь рядом. – Что штряслось с каждой из наш?

– Мы очень старались, делали что могли.

– Ты, может быть, и делаль. Твой муж хороший человек.

Странно, ведь Грета всегда говорила, что Чарли тот еще хитрец. Именно она сказала, что у него Ein kleines Schmuckstück, что он всегда этим заработает на жизнь. А теперь утверждает, что мне повезло. И муж у меня – хороший человек.

– Он всегда такой преданный. Тебе повезло, а я вышла за мершавца.

Мне повезло? Пожалуй, не очень-то.

– У тебя было бы все нормально, если бы не Шпрунт. Живи здесь. Перебирайтесь с Вилли и живите. Прямо утром. Две комнаты на верхнем этаже, после того как Корделия уйдет, ваши.

Корделия пошевелилась в кровати, услышав мои слова.

– Но мне некуда деваться, – пробормотала она пьяно. – В Филадельфии меня поджидает эта сволочь. Я никто. Можно, я буду вашей горничной? Пожалуйста.

– Тише, – сказала я. – Поговорим об этом утром. А сейчас отдыхай.

Около трех часов ночи меня разбудила Грета:

– Fraulein хочет тебя. Я ее убеждайт, убеждайт – ни ф какую. Говорийт, чтобы ты обязательно пришоль.

Проснулся и Чарли, выругался. Я надела халат и поспешила за Гретой к пациентке. Похоже, у Корделии поднялась температура, глаза ее лихорадочно блестели. Она вцепилась в мою руку и принялась бессвязно благодарить за то, что я спасла ей жизнь. Жизнь, от которой она пыталась избавиться.

– Вы не прогоните меня сразу, мадам? Ведь правда не прогоните? Мне страшно. У меня никого нет. Мне некуда податься.

В этот предрассветный час я была до того измотана, что ее мольбы не оставили камня на камне от моего здравого смысла. Я разрешила Корделии остаться на несколько дней.

– Но к утру понедельника ты съедешь, первого апреля, до рассвета. Тебе нельзя находиться в моем доме, когда я буду в суде. В понедельник утром, не позже. А лучше в воскресенье.

– Пожалуйста, миссис, я…

– К утру понедельника ты уйдешь. Это крайний срок.

 

Глава третья

Стражи ада

Наш дом вдруг превратился в обитель отчаявшихся женщин. Моя сестра загнана в ловушку. Корделия сломлена. Грета в абсолютном унынии. Я вот-вот окажусь в тюрьме. Чарли мерял шагами комнаты и что-то беспрерывно черкал на клочках бумаги – наверное, разрабатывал планы защиты для Моррилла. Всех нас изводила бессонница. По Пятой авеню туда-сюда прохаживались служители закона – в форме и без оной. Следили за нашим домом, отмечали, когда и кто приходит и когда уходит. Гостей у нас теперь не бывало, разве что адвокаты, мистер Моррилл и мистер Стюарт. Или Аннабелль вернется из школы, где соученицы опять дразнили ее, мерзавки в передничках называли Аннабелль дьявольским отродьем. Ближе к вечеру я села в экипаж и отправилась на прогулку в парк. Вернулась к ужину. Дом рано отошел ко сну. Но, как только стемнело, по лестнице заструились призраки: это женщины в белых сорочках отправлялись по своим надобностям. Мы с Гретой навещали нашу пациентку, Датч бесцельно бродила по холлу, садилась за рояль. Скрипела лестница. Стонал дверной замок. Откуда-то доносились рыдания.

В воскресенье, тридцать первого марта, был канун моего суда. Завтра я встану лицом к лицу с обвинителями. В то утро я открыла дверь Грете, донельзя расстроенной. Она съездила домой в надежде повидаться с сыном, но рядом с Вилли оказался Шпрунт, который учил мальчика играть в карты. В кункен.

– Мой сын со мной не разговаривайт, – простонала Грета, дыша перегаром. – Он уже играйт в азартные игры. Он називайт меня eine dumme Frau, как Шпрунт, унд…

– Отшлепать, – высказалась я. – И оставить без обеда.

– Он зовет его «папа»! А меня, ротную мать, презирайт.

– А теперь послушай меня, дурочка! Мальчику нужен отец, а Шпрунт пока заменяет его. Просто скажи Вилли, чтобы пришел к нам. Ко мне и к дяде Чарли.

– Вообше-то, – сморщилась Грета, – Шпрунт менья бросиль.

Что ж, вот и хорошая новость. Только до Греты она пока не дошла. Она пребывала ныне в особенно мрачном настроении, на уговоры не поддавалась, а бесчисленные рюмочки, выпитые за день, ее покладистости не способствовали. Мне бы обратить внимание на ее настроение, но у меня и своих печалей хватало. Последний день я хотела провести с Аннабелль. С дочерью и Чарли мы поехали в парк, легкий весенний морозец покусывал за щеки, но нам было тепло под горностаевой накидкой. Возьму-ка я ее в тюрьму. И мою маленькую семью прихвачу.

– Нашей маме, может, понадобится уехать, – сказал Чарли, когда мы катили по Гарлему.

Мы с ним условились подготовить дочь к разлуке на тот случай, если произойдет наихудшее.

– Зачем? – встревожилась Аннабелль. – Куда? Куда ты поедешь?

– В госпиталь. Там мама поможет нескольким женщинам, которым она очень нужна, – говорил Чарли, а я молча глотала слезы.

– Не хочу, чтобы ты уезжала. Ты обещала никогда-никогда не уезжать.

– Может, никуда и не поеду еще, – храбрым голосом сказала я. – Но если мне придется уехать, ты ведь будешь хорошей девочкой, да? И станешь писать мне письма. Оглянуться не успеешь, как я вернусь.

– Мама, не уезжай! – Дочь всем телом прижалась ко мне. Если небеса когда-нибудь разверзнутся и поглотят меня, это будет справедливая кара за то, что я заставила страдать дочь, за то, что лишила ее матери. Даже я была старше, когда потеряла маму. И почему я не покончила со своим занятием четыре года назад?!

Вечером после ужина я поднялась в комнату к Корделии и суровым, не допускающим возражений голосом сказала, что к утру она должна покинуть наш дом.

– У меня так болит… – слабо прошелестела она.

– Пожалуй, у меня есть средство от боли. – Я положила на подушку пятьсот долларов и наказала, выходя из дома, осмотреться, нет ли слежки.

– Я мисс Шекфорд, – забормотала она. – Я миссис Парди. Я миссис Никто.

– Куда ты отправишься?

– Только не в Филадельфию. Там мужчины. У них волосатые руки. Если наесться луку, мужчина не полезет. Но лук втягивает в себя из воздуха отраву. Я луковица. Я умру. Мои глаза видели пришествие Господа нашего.

Она точно рехнулась. Вдруг запела, затряслась. Неужто притворяется? Пальцы у нее были искусаны, ногти обгрызены под корень, длинный рубец на запястье открылся, и выступившая кровь пачкала простыни. Мне вдруг вспомнилась мама, ее красная, опухшая рука. Она умрет. Я всегда знала, что когда-нибудь одна из моих женщин умрет. Мне еще повезло, что это происходит только сейчас. Я пощупала Корделии лоб. Пропальпировала живот. Лихорадки у нее не было.

– У тебя все хорошо, – сказала я. – Я сделала для тебя все, что могла.

– Вы меня не помазали, миссис, там, и из белья заразу не изгнали.

– Прости?

Вне всякого сомнения, притворяется. Симулирует.

– Вы сама благодать. – Она закатила глаза.

Еще и мошенница. Если она собирается помереть или сойти с ума, то где угодно, только не здесь. Это мое логово, где я могу укрыться.

– Ты уедешь завтра. Бери деньги и уходи. И удачи тебе, милая.

Я поцеловала ее на прощанье.

– О, мадам, не прогоняйте меня. Я наглотаюсь уксуса. Я в окно брошусь. В реку прыгну.

– Главное, чтобы ты нашла в себе силы покинуть этот дом, – сказала я твердо и удалилась.

Сестра у себя в комнате сидела у камина, глядя на огонь, с бокалом кларета. При моем появлении она даже головы не подняла.

– Датч, то есть Лили… извини.

Она пожала плечами:

– Можешь называть меня как угодно. Это теперь совершенно неважно.

– На следующей неделе меня могут арестовать.

Она закрыла глаза, положила руку себе на живот.

– А что, если они вызовут меня в качестве свидетеля?

– Если до сих пор не вызвали, значит, и не вызовут. Адвокат считает, что это маловероятно. У них нет никаких сведений о тебе.

– И все-таки, какой скандал! Мне тебя жалко. И всех нас. Твое имя больше испачкано, чем мое.

– Да, но что такое имя? Ничто. Мне не стыдно. И тебе стыдиться нечего.

– Стыд – это все, что я знаю. Стыд и сожаление.

– Я пытаюсь тебе сказать… Датчи, у тебя есть еще несколько дней, чтобы обдумать… В общем, чтобы передумать, если тебе нужна моя помощь. Если они признают меня виновной, а я невиновна, они могут подождать с оглашением приговора несколько дней или даже недель после окончания процесса. Я вернусь и завтра вечером, и послезавтра, и во все дни, пока идет процесс. Мистер Моррилл вроде бы совершенно уверен, что обвинения снимут.

– Надеюсь. Буду молиться за тебя.

– Но что будет с тобой? Элиот возвращается через три недели.

Она снова пожала плечами:

– Бог направит меня и укажет путь.

Она уедет. Неужели уедет?

– Я хотела, чтобы ты жила здесь. О, Датч, если меня посадят в тюрьму, кто останется с моей дочерью? Я буду спокойна, если ты будешь с Аннабелль. Обещай, что не сбежишь. Грета и Чарли тебе помогут. А потом, когда я выйду на свободу…

Она закрыла глаза, улыбнулась:

– Мне это нравится. Остаться с Аннабелль. У тебя чудесная семья.

– Так ты подумаешь?

Она опять улыбнулась, кивнула:

– Да, Энн, я подумаю.

Я поцеловала ее с какой-то щемящей грустью, а она вдруг, к моему удивлению, крепко обняла меня – совсем как в детстве.

– Спокойной ночи, Экси. Извини за все то беспокойство, что я принесла с собой.

– Ты моя сестра.

Первого апреля я проснулась задолго до рассвета, прислушалась. Кто-то уже встал, слышалось журчание воды – наполняли ванну. Наверное, Корделия готовится к отъезду. Я ощутила облегчение. Разумеется, она преувеличивала свою слабость, как я и подозревала. А деньги ее переубедили, и она спешит уехать затемно, как я и просила, чтобы полицейские не заметили. Но уже в следующий миг облегчение сменилось страхом – я вспомнила о предстоящем сегодня процессе. Та к нельзя, надо успокоиться.

Продремала я, вероятно, не более часа. Тело ныло, в голове теснились ужасные картины. Встала, растерла затекшие ноги и тихо прошла в будуар. Уж одно-то в моей власти – явиться в зал суда одетой так, чтобы остаться в истории истинной королевой.

Затылок покалывало, будто на меня уже были устремлены сотни взглядов. Галерка. Репортеры, пускающие клубы дыма. Я выбрала черный шелк, бриллиантовые серьги, кружевную вуаль. Разве кто-нибудь посмеет заявить, что я не леди? Рука скользнула по длинной шеренге платьев. Шелк и креп. Мех и бархат. Прикосновение к тканям вызвало легкую дрожь в теле, подобную желанию. Что впереди? Грубая тюремная дерюга, проеденная молью.

В предутренней тиши раздался странный звук. Я прислушалась. Капли. Словно капли падают на каменный пол.

Я подошла к двери в ванную. И в самом деле, вода лилась на пол. Ванная комната имела две двери – одна выходила в мой будуар, другая в коридор. Ладно, не буду беспокоить бедную Корделию, пусть спокойно примет ванну. Бедняжка настрадалась.

– Корделия? – позвала я чуть слышно.

Никакого ответа. Ни звука, только капель.

Я подергала за ручку. Заперто.

– Ну прости, – раздраженно прошептала я, отыскала в ящике туалетного столика ключ и вставила в замочную скважину. Звучно щелкнув, ключ открыл замок. Я постучала: – Корделия?

Она лежала в ванне, спиной к двери.

– Корделия…

Спит. Я хотела тронуть ее за плечо, но в испуге отшатнулась. Мир точно опрокинулся. Она была мертва. Черные волосы плавали в красной воде зловещими водорослями, правая рука свесилась через борт ванны, пальцы касались валяющегося на полу кухонного ножа с костяной ручкой. Нож был в темно-красных, почти черных сгустках. Из раны, начинавшейся у левого уха, красная дорожка сбегала в воду.

В груди у меня зарождался жуткий звук, какое-то сдавленное мычание. Звук шел из самого нутра, столь сильный, что я не могла его сдержать. Сестра. Моя сестра.

– О, Датчи… – выдавила я.

Пошатываясь, я вышла в будуар, упала в кресло перед столиком. Меня трясло так, что зазвенели склянки на мраморной столешнице. Я зажала рот обеими ладонями, но вой остановить не удалось.

– Датчи!

Лучше бы я оказалась на ее месте.

А это вполне могло случиться. И к тому идет. Они скажут, что я ее убила. Меня вздернут на мосту Вздохов. И дочь вырастет без матери – как и я. Но даже затуманенный горем и паникой, разум мой метался, пытаясь найти выход. Думай, Экси. Прибереги слезы на потом.

Невероятным усилием воли я затолкала вой обратно в глотку. Взяла себя в руки. Посмотрела в зеркало. Она была там, за моей спиной. Датчи.

Зеркало с безжалостной отчетливостью показывало, что Датчи – из Малдунов, в эту минуту мы вдруг стали невероятно похожи. Будто две половины целого, только одна мертвая, другая живая. Я все смотрела и смотрела в зеркало, смотрела на нас с сестрой, и мир вращался вокруг меня.

И это же зеркало подсказало, что надо делать. План был фантастический, слишком невероятный. Он не может сработать. Но обязан. Другого выхода нет.

Я повернулась к своей мертвой половине. Вода по-прежнему звонко капала на пол. Я сняла кольцо у себя с пальца. Ох, macushla, шептали мои губы, machree. Я взяла ее мокрую холодную ладонь и едва не потеряла сознание. Переждав миг, друг ой, стянула с ее пальца кольцо, подаренное никчемным Элиотом Ван Дер Вейлом, и надела свое. А затем надела и остальные кольца со своих пальцев. И поцеловала ее руку. Так крепко прижалась к ней губами, чтобы Датчи ощутила мое прикосновение даже на том свете. О, мама, прости меня. Я вынула из ушей бриллиантовые серьги, мои любимые серьги-капли, прекрасные, как моя сестра. Расчесала ей волосы и снова поцеловала ее, слезы падали в воду и становились красными.

– Спи с ангелами, – прошептала я, в последний раз поцеловала Датч и распрямилась.

Следовало разбудить мужа.

– Что? – Он испуганно подскочил на кровати. – Что такое?

Я рассказала. Про нож, про шею, про рану, про красную воду. Я чувствовала, что схожу с ума, вот-вот – и уже не вернусь обратно.

– Я надела ей свои кольца, – сказала я. – И серьги.

– Зачем? О чем ты? – Он взял меня за плечи и потряс: – Серьги? Зачем?

– Мне надо бежать. Ты скажешь, что в ванне – это я. Она – это я. Скажешь? Что я обезумела от страха и предстоящей разлуки с семьей.

Он долго-долго смотрел на меня, затем оттолкнул, вскочил и кинулся в ванную. Вернулся он не скоро, в руках – большой саквояж Датч.

И принялся лихорадочно совать ее вещи в мой шкаф.

– Нет никаких доказательств, что вообще она когда-нибудь здесь была. – Лицо у него было бледное, серьезное. – Поторопись! Времени терять нельзя.

Оделась я в мгновение ока, быстро собрала чемодан, побросав в него первые попавшиеся платья, туфли и драгоценности. Вытащила из сейфа все деньги, какие имелись. Завернула банкноты в чулок.

– Куда ты поедешь?

– Сперва в Бостон.

– Хорошо. А потом?

– Не знаю. Канада? Лондон?

– Под каким именем?

– Не знаю…

– Тебя зовут миссис Макгинти, слышишь? Ты ирландка, медсестра.

– У меня нет документов.

– Будут. А теперь уходи.

– Нужна записка. Без нее нельзя.

Он вручил мне перо и бумагу:

– Напиши, что тебя довели до отчаяния эти псы, эти адовы псы.

Я принялась писать, кривые строчки скакали.

Эти церберы довели меня до полного, безысходного отчаяния. Мистер Комсток с подручными, мистер Грили и мистер Матселл со своей ложью и доктор Ганнинг, этот злобный и коварный святоша. Вы никогда не позаботились ни об одной женщине, вам нет дела до их несчастий, вы ненавидите женщин. Но ваши сестры и дочери, ваши жены и любовницы шли ко мне, я была их последней надеждой. И я давала им приют и уход. Я более не хочу иметь дело с вашим прогнившим насквозь законом, я не желаю зачахнуть в Томбс. Я не желаю, чтобы мою семью терзали на вашем процессе, который вы начнете уже нынче в Джефферсон-Маркет-Корт. Это будет не суд, а фарс. А потому прощайте, пусть моя смерть ляжет камнем на совесть моих обвинителей.

Подписано:

Миссис Энн М. Джонс,

1 апреля 1880

– Живее, живее, – поторапливал Чарли.

Я передала ему записку. Вся моя храбрость вдруг улетучилась.

– Я не могу уехать. Они никогда не поверят, что это я в ванне. Они арестуют тебя. И что ты будешь делать…

– Мы с Гретой присягнем, что в ванне – ты. Мы скажем, что последние дни ты была чрезвычайно подавлена, что постоянно говорила о смерти.

– Ты заплатишь ей?

– И ей, и коронеру, и кому только надо, можешь не сомневаться. А теперь исчезни. Через черный вход.

– Когда ты привезешь мне мою девочку? Когда сам приедешь?

Чарли притянул меня к себе:

– Когда закончится траур по моей покойной жене. Ноги у меня ослабели.

– Я приеду, – сказал он, подталкивая меня к двери. – И я буду заботиться о нашем невинном дитя, по милости Комстока и его псов оставшегося без матери. Эти исчадия ада затравили мою голубку.

Голубку… Слово целебным теплом растеклось во мне.

– Что ты ей скажешь?

– Еще не придумал.

– Ты не приедешь.

– Я приеду. Почему ты мне не веришь? Самое позднее через полгода. – Он сдавил мое лицо ладонями. – А теперь беги. Поторопись.

– А ее похороны…

– Чуть не забыл. – Он вытащил из кармана конверт с моим именем, написанным почерком Датч. – Это лежало на ее кровати. Но у тебя нет времени читать. Беги. Прочтешь потом.

– Поклянись мне могилой Датч, что ты приедешь. Поклянись.

– Клянусь. Иди же.

– Чарли? – простонала я.

– Экси, беги. Дом сейчас проснется. Тебе и минуты нельзя терять. – Он прижал меня к груди. – Верь мне, любовь моя. Верь.

 

Глава четвертая

Миссис Макгинти

Тьма была плотнее, чем креповая вуаль, под которой я прятала лицо, и все-таки я чувствовала на себе взгляды – так я выделялась, пусть улицы были еще и почти пусты. Под ногами хлюпала снежная жижа, я шла торопливо, насколько позволяли мои туфли. Шерстяная шаль Мэгги, которую я сдернула с крючка на черной лестнице, согревала меня, но мне уже не хватало моей котиковой муфты, забытой в суматохе. Я больше не была госпожой, леди, я снова была служанкой, спешащей невесть куда. Ветер щипал шею, ручки тяжелого саквояжа впивались в ладони, но это было ничто по сравнению с тоской, выкручивавшей мне внутренности. Я спотыкалась. Едва не падала. Перед глазами стояла картина – моя сестра, погруженная в красную жидкость. Горе и страх попеременно сжимали горло, но я все шла и шла. Ранние торговцы зажигали лампы над своими тележками, бродячие псы мелькали в проулках. Я вздрагивала от каждого громкого звука – мне чудилось, что меня хватают цепкие руки и волокут. Примут за гулящую девку, а то и вовсе кто-нибудь узнает. В этот час извозчика было не сыскать. Когда я наконец добралась до Лексингтон-авеню, вдали показался омнибус. Я кинулась к нему, впрыгнула внутрь, заплатила. Села на жесткую скамью меж пьяным мясником и цветочником с гнилыми зубами. Меня замутило. Через несколько минут я вышла у Центрального вокзала. Но дурнота не прошла. Меня тошнило всю долгую дорогу до Бостона.

Поезд, направляясь на север, миновал Гарлем и покатил по тоскливой пустоши вдоль реки – сплошные болота до самого Пэлхема. Жиденькое утреннее солнце осветило белесый ковыль и стаи черных птиц, поднявшиеся ввысь на расстоянии ружейного выстрела, словно кто швырнул в небо пригоршню гвоздей.

И с ними была сестра, парила в этом прозрачном небе. Наверняка от нее исходит сияние, как от ангела. Я вглядывалась в мельтешение птиц, но всякий раз, закрывая глаза, видела как наяву жуткую кровавую сцену. В конце концов я открыла письмо. Поезд уносил меня в неведомое, а я читала письмо сестры и плакала.

Милая Экси,

Когда найдешь меня, не грусти. Я сейчас счастлива в объятиях Господа нашего. При жизни я не могла обрести покой, поскольку стала позором для всех близких: для маменьки, для мужа и, боюсь, для тебя тоже.

Я понимаю, что в сложившихся обстоятельствах я не могу жить с тобой, о чем мы всегда мечтали. Вполне понятно, что из меня не получится хорошей матери. Будущие недели не принесут мне ничего, кроме нового позора и нового стыда в связи с твоим судебным процессом. Я не желаю быть обузой для тебя и свидетельствовать против тебя. По справедливости, я должна понести наказание за свои грехи. Я ужасная грешница, мне некуда обратиться, пожалуйста, не упрекай себя, не думай, что ты могла предотвратить то, что случилось. Мне не терпится закрыть глаза и погрузиться в забытье. Я желаю тебе всего наилучшего, чтобы по Божьей воле все твои суды завершились в твою пользу и чтобы ты отыскала нашего брата. Помни меня и молись, чтобы мы встретились на небесах.

С любовью,

Датч

Письмо погрузило меня в беспросветную печаль. Я чувствовала себя совершенно пустой – мозговая кость, которую долго грызли собаки. Поезд с грохотом несся в неизвестность, и я снова была сиротой.

Через два дня я прибыла на бостонский вокзал Парк-Плейс. Выйдя из поезда, я направилась в гостиницу для путешественников, что располагалась прямо напротив вокзала. За комнату заплатила наличными и подписалась: миссис Макгинти из Нью-Хейвена.

В этой ужасной конуре, где из-под двери тянуло табачным дымом, а от грохота поездов подпрыгивала убогая мебель, я почти не спала. Как только рассвело, я вернулась на вокзал и уговорила пассажира, прибывшего из Нью-Йорка, уступить мне позавчерашний экземпляр «Таймс». На первой странице помещался полный отчет о происшествии. Я прочла, вцепившись в газету трясущимися руками:

КОНЕЦ КРИМИНАЛЬНОЙ ЖИЗНИ.

МАДАМ ДЕ БОСАК СОВЕРШИЛА САМОУБИЙСТВО.

ПЕРЕРЕЗАЛА СЕБЕ ГОРЛО КУХОННЫМ НОЖОМ.

ОНА БЫЛА НАЙДЕНА МЕРТВОЙ В ВАННЕ.

ТЕЛО ОБНАРУЖИЛА ПЕРЕПУГАННАЯ СЛУЖАНКА.

ВЕРДИКТ КОРОНЕРСКОГО ЖЮРИ: САМОУБИЙСТВО.

Нечестивая Мадам Де Босак мертва. Пятнадцать лет она смущала общественное мнение, богатея на грязном бизнесе. В ее багаже уже была тюрьма, где она провела несколько месяцев по обвинению в оказании беззаконных медицинских услуг. Она навязчиво демонстрировала публике свое богатство, построив один из самых роскошных особняков в городе, скандализованном ее постоянным присутствием. И вчера, доведенная до отчаяния общественным мнением, она свела счеты с жизнью, перерезав себе горло от уха до уха. Новость всполошила весь город. Сперва известие было воспринято как утка, но потом в суд, который должен был состояться над ней, пришло официальное подтверждение, всякое сомнение отпало, и о жуткой истории заговорили все.

Все заговорили. Плевать мне на этих «всех». «Все» для меня ничего не значат. Коронерское жюри объявило о моем самоубийстве. Я умерла. Мадам Де Босак и миссис Джонс в гробу. Цена грехов – смерть, кричала передовица «Таймс». Мистер Комсток ограничился короткими комментариями: Кровавый конец кровавой жизни. Но не преминул побахвалиться: Это уже пятнадцатое самоубийство, инспирированное мной.

Меня лишили жизни.

Вдова Макгинти вскоре переехала в комнату с видом на Чарлз-ривер. Сообщила мистеру Джонсу свой адрес. И затихла. Шесть месяцев, сказал он. По утрам, когда тоска была особенно сильной, она бесцельно гуляла по улицам, а теплыми вечерами одиноко сидела на скамейке в парке, подставляя лицо свежему весеннему ветерку и ожидая, что в любой миг кто-то узнает ее и окликнет. Если видела полицейского, то переходила на другую сторону улицы. Она ни с кем не разговаривала – ни с единой живой душой, но регулярно покупала нью-йоркские газеты. Только «Сан», как видно имевшая зуб на Комстока, печатала правду про него и Мадам Де Босак.

Кем бы ни была Мадам Де Босак, у нее имелись свои права, и человек, который хитростью проник к ней в дом и затеял судебный процесс, сыграл постыдную и недостойную мужчины роль.

«Таймс» сообщала еще об одном защитнике Мадам, священнике, преподобном Чарлзе Маккарти, который произнес проповедь, заставившую миссис Макгинти затрепетать. Жаль, что она не присутствовала на этой проповеди, а то бы расцеловала его от всей души.

Мадам преследовали посредством жалких методов, увертливых и бессердечных публикаций, откровенной и низкой лжи. Ее так называемые преступления практикуют многие вполне уважаемые в обществе врачи. Мадам поддержал некий христианский миссионер, который защищает покойную, прибегая к основательной моральной аргументации. Свои доводы он излагает в проповедях перед своей паствой.

Но вскоре радость от этих крупиц понимания растворилась в страшной новости: через две недели после смерти Мадам Де Босак поползли слухи, что она жива. Миссис Макгинти наткнулась в «Трибун» на письмо от мистера Дж. Х. Джордана, якобы плотника, который заявил, что доставил в дом Мадам гроб, предназначенный для умершей пациентки, и что покойница – та самая женщина, что обнаружена в ванной. Другой корреспондент писал в «Таймс», что видел, как Мадам в своем экипаже разъезжает по улицам Филадельфии.

У миссис Макгинти никаких экипажей не было, но сама мысль о том, что Мадам видели живой, так ее перепугала, что она не выходила из дома без вуали. Вдова каждый день писала письма, но не отправляла, уверенная, что корреспонденцию перехватят. Кто-нибудь из слуг мог раскрыть тайну. Она ждала, лежа ночами без сна. Снова и снова размышляла о своей жизни. О невыполненном обещании уберечь сестру. О вечных своих сомнениях в муже. Она и теперь не знала, верить ему или нет. Она знала хорошего Чарли в хорошие времена и дурного в дурные, когда он напивался каждый день и клял ее. Разумеется, он ненавидит ее за ту бурю, что она подняла, и он не приедет к ней. Никогда. Вдове Макгинти придется в одиночку бороться с судьбой.

– Он приедет, приедет, – шептала она в темноту. – Непременно приедет.

И, повторяя это снова и снова, начинала верить в свои слова. Да и как иначе – ведь кроме надежды, упрятанной за ее вдовьим нарядом, у нее не было ничего.

Полгода, всего полгода. Шесть месяцев. Днем срок этот не казался таким уж пугающим. Вполне разумный срок. Если он слишком быстро исчезнет из города, это наверняка вызовет подозрения. К тому же надо привести дела в порядок.

Полиция. Похороны. Надгробие.

Он похоронил жену.

Он лгал слугам. И Грету заставил лгать.

Он повлиял на результаты коронерского расследования. Он говорил с адвокатами.

Он лгал дочери. Вытирал ее слезы. Похоронил мать дочери.

Он продал дом. Организовал торги. Распродал обстановку.

Шесть месяцев на все про все. Совсем не много. Но для пребывающей во мраке миссис Макгинти шесть месяцев – вечность. НИКОГДА. Он похоронил свою жену. Ночами она представляла себе веселого вдовца, смеющегося в компании Жужу, Лилу, Салли и Джоаны. Представляла, как дочь называют одну из этих красоток мамой и дарит ей первые фиалки. И сердце миссис Макгинти сжималось. От горя, терзаний, подозрений она начала седеть.

В мае, после шести недель мрака и одиночества, настал ее день рождения. Неужели она не заслужила подарок? Ведь заслужила. И миссис Макгинти отправилась в ресторан при отеле «Вандом» на Бэк-Бей. Заказала кофе и пирожное, села на красную бархатную банкетку в чайной комнате и замерла, увидев свое отражение в зеркале: черная клякса на раззолоченном красном фоне. Она больше не была молодой и элегантной дамой. Голубые глаза потухли, фигура раздалась: все местные сливочные пирожные, которыми вдова заедала тоску. Но кому какое дело? Она одинока. Сестра умерла. Брат неведомо где. Муж и дочь далеко. И она заказала второе пирожное. В бостонских газетах она постоянно читала о новых деяниях Комстока, который громил книготорговцев, разделывался с распространителями порнографии, отправлял в тюрьму врачей и фармацевтов. За что? А хотя бы за рекомендации, что те давали женщинам в отношении определенных лекарств. Сейчас незаконно даже отправить почтой анатомический атлас. Мисс Ида Креддок покончила с собой, после того как мистер Комсток задержал ее за попытку переслать по почте брошюру.

В конце июля, когда деньги, вырученные от продажи драгоценностей, почти иссякли, миссис Макгинти осмелилась послать письмо, адресованное мистеру Джонсу, на Пятьдесят вторую улицу, Нью-Йорк.

Уважаемый мистер Джонс,

Наилучшие пожелания из Бостона. С тех пор, как я видела Вас в последний раз, все идет так, как я и предполагала. Моя недавняя потеря по-прежнему наполняет меня печалью, и я плохо сплю. Доктор говорит, что эти недомогания пройдут, как только я соединюсь со своими любимыми, но поскольку я не знаю, когда это случится, на душе у меня делается еще печальнее.

Деньги, которые я заработала на продаже лакричных леденцов, закончились. В Бостоне лето выдалось прохладное, и парки все в цвету. Вам наверняка понравятся здешние лодки в виде лебедей. На этих белых суденышках можно плавать в бухте. Возможно, вам с дочерью стоит побывать здесь.

Мы бы с ней покатались на лодках-лебедях и угостились сахарной ватой. Поцелуйте ее за меня и передайте наилучшие пожелания домочадцам. С нетерпением жду встречи.

Миссис П. Макгинти

Уже через две недели прибыл ответ. В конверте лежали пятьсот долларов.

Дражайшая миссис Макгинти,

Спасибо за Ваше любезное письмо. Прилагаю деньги, которые я Вам задолжал.

Благодарю за присланную Вами коробку лакричных леденцов. Конечно, мы навестим Вас. Как только уладим все дела, мы отправимся в путешествие. Я рассчитываю продать наш дом к осени.

Искренне Ваш,

мистер Чарлз Джонс

Миссис Макгинти читала, и внутри у нее все так и сжалось от нового ее имени, написанного знакомым почерком. Конечно, мы навестим Вас. Вряд ли Чарли хотел просто успокоить ее. Она знала Чарлза Джонса, он не написал бы ничего, что способно навести на ее след или зародить подозрение, что нечестивая Мадам Х жива. И все-таки несчастная миссис Макгинти боялась, что от нее избавились посредством пятисот долларов. Ей требовался хотя бы самый крошечный намек на то, что он ее любит.

Живя вдали от семьи, в полном одиночестве, миссис Макгинти теперь могла разглядеть то, что у миссис Джонс находилось под носом и чего та не замечала.

Тогда ей казалось, что муж с ней только из-за денег. Но теперь она осознала, что они вдвоем сотворили Мадам Де Босак, вдвоем нажили богатство и вдвоем прошли ее нечестивый путь. Вот только теперь все позади. Никто больше не ахнет ей вслед, ослепленный ее нечестивостью и элегантностью. Никто не станет во все глаза разглядывать ее жемчужно-серые туфельки из кожи козленка или шляпку с испанскими кружевами. Никто не напишет в газетах, что она лакомилась пирожными в отеле «Вандом». Она никому более не интересна. Никакой от нее пользы. Никто не постучит среди ночи с криком: «Мадам, мадам! Быстрее, пожалуйста. Поторопитесь, прошу вас!»

В своей ссылке я поняла, что ошибалась в Чарли Джонсе. Все годы, пока я тосковала по своей семье из рода Малдун, по брату и сестре, Чарли оставался для меня воплощением того типа мужчин, против которого меня предупреждала миссис Дикс. Невоздержанным, легкомысленным, грубым. Да, он часто кричал, исчезал на дни, а то и недели. Однажды ударил меня. Часть его жизни оставалась для меня тайной. Но ведь он всегда возвращался. И он был круглым сиротой. А значит, главной мечтой его был дом. Родной дом. Как и для меня. И моим домом был он, Чарли. А вот была ли я его домом?

В последующие месяцы мистер Джонс и миссис Макгинти изредка переписывались – исключительно деловая корреспонденция. И вот в сентябре пришло письмо о «скором визите». И однажды утром миссис Макгинти села в конку, следующую от авеню Содружества до вокзала Парк-Пейс, дабы встретить поезд, прибывающий из Нью-Йорка. Ветер разносил по улицам сор, со свистом огибал здания, и это вовсе не sheehogues пели в его завываниях, это сама беда стонала. Небо было как овсянка, мутное и серое, отсвечивало желтым – верный признак приближающегося шторма. Миссис Макгинти взяла с собой зонтик, чтобы занять беспокойные руки.

Нью-йоркский поезд прибыл в лязгании железа и шипении пара. Миссис Макгинти дрожала всем телом. Скрежет металла был столь пронзителен, что у миссис Макгинти заныли зубы. Толпа пассажиров вывалилась на платформу. В своих темных костюмах и темных дорожных пальто они текли мимо миссис Макгинти, островком застывшей посреди платформы.

А вот и они, ее семья. Чарли – хитрые темные глаза, кривоватая улыбка, сильные руки, которые скоро обнимут ее. Аннабелль – такая до странности высокая и немного неуклюжая, с недоверчивой улыбкой.

Только что в вагоне отец сообщил ей, что на платформе ее ждет неожиданная встреча.

– Миссис Макгинти, – сказал Чарли.

– Мама? – едва слышно спросила Аннабелль, смертельно побледнев. – Это ты?

И я пропала в их объятиях, опьяненная запахом дочкиных волос и мягкостью мужниных усов, щекотавших мне щеку. Я не заметила бледного рыжеволосого юношу, стоявшего у Чарли за спиной с непокрытой головой.

– Энн, – сказал Чарли, оторвавшись наконец от меня. – Я привез тебе кое-кого.

Незнакомец со странным выражением на лице застенчиво, неловко шагнул вперед.

Протянул руку:

– Я Джозеф. Джозеф Троу.

– Как поживаете, мист… – И вдруг я все поняла. – Джо. Наш Джо, – прошептала я, почти теряя сознание. – Да?

 

Глава пятая

Матушка…

Невысокий, с волосами кирпичного оттенка и веснушчатым носом, брат нисколько не походил на нас с Датч. Стройный, даже хрупкий, совсем не тот толстенький крепыш, каким я его запомнила, и лишь улыбка и глаза, в которых проглядывал бесенок озорства, напомнили мне нашего малыша Джо.

– Значит, вот моя сестра, в имени которой есть «Экс».

И он протянул мне руки так, словно знал меня всю жизнь.

Но он ничего не помнил. Ни поезда. Ни как спал на мне, будто я была его периной. Ни лакричного дыхания миссис Троу, ни того, как она пыталась подманить его своими бурыми конфетами, ни как называл нас с сестрой одним именем, Эксидатч, ни как тянул к нам пухлые ручки и плакал, когда мы уходили, ни как просил меня спеть ему колыбельную. И как я его любила, он тоже не помнил. И песенку «Кэтлин Мавурнин» забыл. И маму.

Его беспамятство в другой ситуации наверняка разбило бы мне сердце, но сейчас я сочла его благословением. Никаких воспоминаний, от которых воешь ночами. Никаких тайн вроде той, что Датч прятала под чулками в ящике комода. Джо Троу жил припеваючи – и тут спасибо мистеру Ч. Л. Брейсу и его теории свежего воздуха. Джо вырос в милом городке Брендивайн, штат Пенсильвания, где мистер и миссис Троу обосновались и купили молочную ферму, после того как решили, что жизнь поселенцев не про них. Джо – их родная кровь, сказали ему. Пичкали сына молоком и мелассой, научили играть на скрипке и принимать роды у коровы. У него была своя собака, енотовая гончая по кличке Зануда. Жизнь у моего брата была тихая, почти безмятежная. Он ходил в школу, закончил двенадцать классов, знал географию, помнил имена всех европейских королей, если не королей Лурга. А в одно прекрасное утро он проснулся и объявил, что поедет в Нью-Йорк, дабы разбогатеть. Тогда-то супруги Троу и решились.

– Ты родился в Нью-Йорке, – сказала миссис Троу. – И у тебя есть две сестры.

Вот так, двадцати лет от роду, Джо пустился разыскивать меня, чтобы через два года успешно завершить розыски.

– Я всегда чувствовал какую-то тайну, – сказал он. – И теперь я ее знаю.

Тайна – штука опасная. Храня бесчисленные чужие тайны, я ошибочно полагала, что своих секретов у меня нет. Секрет – это то, что приведет тебя к краху, и, наверное, поэтому я не собиралась раскапывать то, что пряталось под скорлупой, кожурой, очистками, составляющими фундамент моей жизни. Пусть тайна будет укрыта от посторонних глаз подобно старой луковице, что, сгнивая, прорастает в подвале. Но секрет, спрятанный глубоко во мне, заставлял меня гнить изнутри. Я никогда и никому не признаюсь, даже себе самой, как я его люблю. И все-таки, когда мы встретились на вокзале и лицо у Чарли сморщилось, а в глазах его я увидела слезы, мой секрет раскрылся, подобно цветку.

– Я люблю тебя, – вырвалось у меня.

С равным успехом я могла бы сказать: а ты любишь меня. Потому что мои недоверчивые глаза сироты увидели истину. Она была написана на его лице, она заключалась в том, что Чарли стоял передо мной. Через много лет я наконец-то поняла, что любовь – это не только стихи о том, что, конечно же, у каждого земного, и неземного тоже, существа есть во Вселенной собственное место… Любовь – это Чарли с седыми висками, в мятом костюме, держащий за руку нашу девочку и доставивший моего пропавшего брата.

– Как думаешь, что у меня здесь? – прошептал он мне в ухо, выразительно похлопав себя по карману брюк.

– Мистер Джонс! – воскликнула я, притворяясь шокированной, но он закрыл мне рот поцелуем.

– Нет больше мистера Джонса, а есть мистер… – И ловким движением он извлек из-под моей шали брошюрку с билетами. Белоснежный пароход отходил в Ливерпуль через три дня. – У нас с тобой отдельная каюта, миссис.

– Ливерпуль? – переспросила я.

И шесть билетов.

– А потом в Лондон.

– Для кого же еще три билета?

– Конечно, для Джо, он едет с нами. И я позвал присоединиться к нам Грету с сыном.

Эта новость стала еще одним бальзамом для моего исстрадавшегося сердца. Снова мы будем вместе.

Я, и Чарли, и наша дочь, и мой брат Джо, и верная Грета.

– Ты бы видела нашу актрису, – рассказывал Чарли. – Грета рыдала так, что распугала всех инспекторов до единого, а потом едва не кинулась в могилу своей дорогой работодательницы. Всем и каждому рассказывала, как мистер Комсток довел тебя до смерти своим коварством, как после его визита ты начала поговаривать о том, чтобы свести счеты с жизнью, о твоем отчаянии.

– Я и вправду была в отчаянии.

В то страшное утро Грета вывела по черной лестнице Корделию Парди и посадила ее в карету до Трентона, вручив кошелек с банкнотами и обещанием заплатить больше, если будет молчать. Милая Грета, подруга моей юности, горько плакала над могилой в Сонной Лощине, а потом поспешила домой к Аннабелль и долгие месяцы успокаивала нашу девочку. Не горюй, Liebchen, твердила она, ты снова увидишь свою маму, ведь папа тебе обещал, а уж он-то тебя не обманет.

Через день в Бостон прибыла и моя верная Грета с сыном Вилли, остаток времени до отправления судна мы все вместе провели в возмутительной роскоши отеля «Вандом». Все помещения там заливало новомодное электричество, и мы с Чарли развлекались тем, что включали-выключали свет, – вылитые дрессировщики с балаганом светляков. Грета сказала, что в жизни не спала на столь великолепных простынях, а Вилли и Аннабелль как заведенные катались на лифте с этажа на этаж. Джо отправился исследовать достопримечательности Бостона. По его уверениям, город дышал историей, а он страстно интересовался всем историческим.

– Посмотрю-ка я город, который называют «колыбелью свободы», – объявил он.

– Найдешь колыбель, прихвати, нам пригодится. Акушерке колыбель всегда нужна.

Но, вернувшись, Джо объявил Бостон «неполноценным городом».

– Здесь даже нет надземки, – возмущался он, – в Нью-Йорке так целых две.

Ему не терпелось попасть в Лондон, чтобы увидеть Пэддингтонский вокзал и лондонское метро. Брат, похоже, питал повышенный интерес к поездам, я этого чувства не разделяла и посмеивалась над страстью, с которой он обсуждал паровозы и подземные тоннели. Это ведь наш прежний Джо, его не подменили? Обсудить бы это с Датч. Но не бывать этому. Никогда.

Девятнадцатого сентября наш маленький эмигрантский отряд поднялся на борт корабля. Мистер и миссис… с дочерью; Джозеф Троу; Грета… с сыном Вилли. В наших сундуках и чемоданах были только одежда, книги и антикварные мелочи. Утром мы отплыли в Ливерпуль, в трех отдельных каютах, под чуткой опекой стюардов и с ежевечерней музыкой в ресторане.

Когда мы более-менее освоились с качкой, Белль принялась запускать на палубе небольшого воздушного змея, ветер трепал ее волосы.

– Иди сюда, растрепа, – позвала я, – расчешу твои космы оборвыша.

– Я не оборвыш! – закричала дочь, подбегая, поцеловала и в сотый раз объявила, что никогда никуда меня больше не отпустит.

Наше судно рассекало волны, а мы прохаживались по палубе, кидали чайкам хлеб, вдыхали морской воздух, словно то была лечебная микстура. Лежали в шезлонгах на палубе, играли в вист, в шарады и в «Двадцать вопросов» с другими пассажирами. Все было чудесно. Вот только я по-прежнему тосковала по Датч. Через одиннадцать дней после того, как мы покинули Америку, в земле которой покоились ее одинокие останки, мы высадились в Ливерпуле. А дальше в нескольких наемных экипажах покатили в Лондон.

«Деньги у нас есть», – объявил Чарли. Он продал наш дом за триста пятьдесят тысяч долларов и ликвидировал все активы Мадам Де Босак за миллион долларов, так что в Лондоне мы могли себе позволить жилище на респектабельной улице, оплатить расходы Джо, решившего затеять производство патентованных лекарств, а также обучение Белль в Академии для девушек, где она моментально подхватила британский акцент. Она полюбила ходить в оперу, посещала музыкальные представления Гилберта и Салливана. И нисколько не напоминала оборвыша.

Уже утекло несколько лет нового века. Джо теперь уважаемый бизнесмен в фармацевтическом деле, наше семейное предприятие процветает и приносит неплохой доход. Джо живет в соседнем с нашим доме, на улице, название которой я сказать не смею. Мои враги наверняка примчатся за мной, ежели прознают, что в могиле в Сонной Лощине лежу не я. Надеюсь, мои мемуары приведут их в бессильную ярость, пусть знают, что все эти годы я провела за морем в полном благополучии. Хотя и английские законы считают некоторую часть моей профессии преступлением, но поток английских леди из высших сфер, обращающихся по известному вопросу, не оскудевает. Правда, лечу я не одних лишь великосветских модниц, но и бедняков, забочусь о том, чтобы в мире было поменьше сирот, чтобы у каждого ребенка была мать. Лондонская «Таймс» опубликовала, сколько «публичных женщин» (так их здесь прозывают) топчет улицы Лондона – 8600, а борделей в городе несколько сотен. Я бываю там в своем шерстяном плаще с капюшоном, под которым у меня чистый белый фартук. Я не даю рекламу, не приглашаю пациенток к себе домой. Несмотря на свой богатый опыт, я больше не примеряю на себя роль жертвы и оперирую без страха, что меня обнаружат, поскольку лондонским властям плевать на уродливые явления жизни, как было плевать и властям Нью-Йорка. За небольшой гонорар, а то и вовсе бесплатно я врачую женские недуги. Я назначаю женщинам лекарства и рассказываю о превентивных средствах, провожу процедуры и не устаю возносить благодарности за новое чудесное средство под названием «эфир», что в наши дни доступно всем. У меня есть переносное оборудование для эфирного забытья. Это колыбельная. Истинное чудо. Благословение. Они зовут меня Матушка.

Всякий раз, когда я занимаюсь пациенткой у нее дома, неприметный экипаж ожидает меня за ближайшим углом. Кучер спрыгивает с козел, открывает мне дверь и помогает подняться на ступеньку. В коляске я задергиваю занавески, и пока мы трусцой едем по Ист-Энду или Пикадилли, переодеваюсь, меняю фартук на одеяние понарядней. Я прибываю на… – стрит надушенная и увешанная жемчугами – словно пила чай в Букингемском дворце. Горничная принимает у меня шляпку. Если ужин уже закончился, дворецкий подает мне чай в малый салон, я смотрю в окно на парк, поджидаю своих маленьких племянников, Николаса и Юджинию Троу. Они гуляют по вечерам со своей гувернанткой или глупенькой мамочкой Уиннифред, английской девчонкой из Глостера, на которой мой брат женился несколько лет назад. Уиннифред знает все про розы и пионы, и мы с ней обожаем обсуждать протокол королевской семьи, кто за кем сел на трон и какой граф какого герцога является незаконным сыном.

Нынче утром Чарли принес мне подборку газет, которую купил у продавца на Стрэнде, – «Гералд», «Нью-Йорк таймс». Комстокомания в бывшем нашем городе цвела буйным цветом. Полицейский инспектор Господа все так же бичвал порок и охотился на грешников. Список его жертв был обширен: несчастную Маргарет Сангер арестовали за статью «Что должна знать каждая девушка», компания «Колгейт» преследовалась за рекламу превентивных свойств вазелина, двести фунтов рекламной «похабщины» конфисковано и сожжено, постановку пьесы мистера Джорджа Бернарда Шоу «Профессия миссис Уоррен» на Бродвее чуть было не прикрыли за неприличные сцены. Меня до слез рассмешила заметка о том, как героя до того разозлили студенты-художники, что он сделался краснее своих кальсон. Студенты выпустили брошюру с карандашными рисунками голых тел – величайшее оскорбление не в меру целомудренных чувств мистера Комстока. «Гералд» сообщал, что Комсток арестовал некую мисс Робинсон, девятнадцати лет, за распространение сего непристойного материала. В суде мисс Робинсон повела себя до неприличия истерически, упала в обморок, так что пришлось вызывать доктора. Как же гордился, должно быть, Тони Комсток, что сумел прижать к ногтю пугливую глупышку, как гордо пыхтел в свои бакенбарды, как кичился своей победой над пороком. Но студенты опубликовали карикатуру, на которой мистер Комсток был изображен в чем мать родила, лишь на массивном оттопыренном заду балансирует цилиндр.

Другой юный гений написал сонет про Комстока, назвав его бесполым клоуном. Еще один, это мой любимец, предложил зажарить его на сковороде. Только где они найдут такую большую сковородку, я не знаю.

Во мне благожелательности даже поменьше, чем в студентах. По мне, судьба поступит милостиво, если мой Враг неким чудесным образом окажется без гроша в кармане и глубоко беременным, пусть он выносит ребенка и родит его в страшных муках, как женщины рожают. Пожалуй, будет неплохо еще попросить наградить его фистулой. Но все это бесплодные мечтания. Моя месть состоит в другом – в том, как я еду в своем экипаже через парк, а солнце играет в бриллиантовых сережках. Время от времени в нью-йоркских газетах мелькает очередной слух, что меня видели в Бостоне или Париже и что в то апрельское утро нашли в ванной вовсе не меня. Первоапрельская шутка, можно сказать.

Но шутить мне совсем не хочется, особенно когда размышляю о том, что ее душа так и осталась для меня потемками. И я проклинаю те силы, что обратили ее жизнь в страдание и толкнули к смерти.

Разум отказывается мне служить, написала она в своем дневнике. Лучше я умру.

Господи, прими мою душу и прости мои грехи.

Это ее слова, но я могла бы написать то же самое. Мой грех в том, что я не спасла ее.

Ближе к вечеру я выпиваю чай, иногда рюмочку хереса с фунтовым кексом и надеюсь, что сегодня внуки, эти две «сосиски Вилли», как мы их называем, дадут передохнуть моей подруге Грете и она заглянет к нам сыграть в вист. Или что моя замечательная Аннабелль привезет в гости своих деток. Их четверо, и каждого приняла бабушка. Я балую их сладостями, будто они пони. Самая маленькая забирается ко мне на колени и делится секретами. Если дети ведут себя хорошо, я позволяю им примерить свои драгоценности и разрешаю поиграть со стеклянными шариками. Аннабелль вечно ругает меня за это, боится, как бы ребенок не подавился.

– Ты проглотила пенни, когда была такая же малышка, монетка в конце концов нашла дорогу.

Но Аннабелль не любит столь плотских историй. Она настоящая английская роза. Замужем за Генри Саммерсом, симпатичным адвокатом. Правда, в суде, в своем длинном белом парике он смотрится болван болваном, но законник он высокого полета, я даже удивляюсь, что такой специалист оказался в моей семье. Очень удобно, знаете ли. Кроме того, Генри – лучший отец на свете, Джозефа, Сесилию, Эндрю и маленькую Лиллиан он обожает. Последнюю обычно все зовут Датчи.

– Датчи, иди ко мне, хорошая моя, – говорю я, и малышка забирается на мои колени, обхватывает за шею пухлыми ручками и гладит по щекам ласковыми пальчиками.

– Ох, Датчи, – шепчу я. – Моя прекрасная Датч!

Это имя до сих пор причиняет мне боль. Внучке еще и пяти нет, но она вылитая моя сестра. И, глядя на нее, я вспоминаю о том, что потеряла, об обещании, которое дала маме, о мужчинах, разрушивших нашу жизнь своими бесчеловечными и лицемерными законами. Я помню каждого из своих врагов. Я не простила их. И ничего не забыла. Эти записки я посвящаю моей маленькой сестренке Датчи, лежащей в холодной могиле, с чужим именем на надгробии, с нерожденным дитя во чреве. Если бы ее не терзали тайны, если бы не донимал стыд, она могла бы сидеть сейчас в этой комнате, у окна которой я сосредоточенно пишу в дневнике, за столом сидит мой муж Чарли, раздавшийся на английских сливках, а на полу, застеленном брюссельским ковром, играют дети. Солнце рвется в окна, дробится в хрустальных подвесках люстры, разлетается искрами – словно сильфиды и sheehogues резвятся в нашей гостиной. Не забыть бы налить им в блюдце молока да выставить на подоконник, пусть хранят нас от зла.