— Кто он такой? — спросила я. — И почему всегда сидит один, спиной к нам?

— А, — прошептала фрау Оберрегейрангшрат, — это Барон.

Она глядела на меня с важностью и едва заметным пренебрежением — с выражением «неужели-непонятно-с-первого-взгляда».

— Бедняжка, в чем же он виноват? — воскликнула я. — Нельзя же только из-за одного этого лишать его интеллектуального общения.

Не держи фрау Оберрегейрангшрат в руке вилку, она перекрестилась бы.

— Нет, вы не поняли меня. Его род один из старейших.

Разнервничавшись не на шутку, она повернулась к фрау Докторше, которая сидела слева от нее.

— Омлет пустой… пустой, — возмущенно проговорила она. — А ведь я беру уже третий по счету.

Я посмотрела на представителя одного из старейших баронских родов. Он ел салат — подхватывал на вилку целый лист и медленно, по-кроличьи, обкусывал его — захватывающее было зрелище.

Небольшого роста, худой, со скудными черными волосами на голове, такой же бородой и желтоватой кожей, Барон всегда был в черном полотняном костюме и такой же грубой рубашке, черных сандалиях и самых больших очках в черной оправе, какие мне когда-либо приходилось видеть.

Сидевший напротив меня герр Оберлерер мягко улыбнулся.

— Вам, gnadish фрау, наверняка интересно наблюдать… это в самом деле прекрасное место. Летом сюда приезжала дама, близкая к испанскому двору, у нее больная печень. Мы часто беседовали.

Я изобразила восторг и робость.

— А у вас в Англии, в ваших пансионах, вряд ли теперь встретишь настоящих аристократов, не то что в Германии.

— Да уж нет, конечно, — ответила я, все еще загипнотизированная Бароном, напоминавшим мне маленького желтого шелкопряда.

— Барон приезжает каждый год, — продолжал герр Оберлерер. — У него нервы. И ни разу не заговорил ни с одним из гостей — до сих пор.

Улыбка промелькнула на его лице. И я как будто воочию наблюдала, как он представляет великий миг нарушенного молчания когда-нибудь в будущем долгожданный обмен любезностями, незабываемое газетное жертвоприношение Благороднейшему и ответное «danke shön», о котором будут рассказывать из поколения в поколение.

В это мгновение пришел почтальон, похожий на офицера германской армии. Швырнув мои письма в молочный пудинг, он обернулся к официантке и что-то шепнул ей. Она торопливо убежала, и почти тотчас появился управляющий пансионом с небольшим подносом в руках. На подносе лежала открытка с каким-то видом, и, почтительно наклонив голову, управляющий направился с ней к Барону.

Что до меня, то я ощутила разочарование, не услышав салют из двадцати пяти ружей.

В конце трапезы нам подали кофе. Я обратила внимание, что Барон взял три кусочка сахара, причем два положил в чашку, а третий завернул в уголок носового платка. Барон всегда первым приходил в столовую и последним уходил, а на пустовавший рядом стул ставил небольшой саквояж из черной кожи.

Позднее, выглянув из окна, я увидела, как Барон идет куда-то, покачиваясь, и несет в руках саквояж. Поравнявшись с очередным столбом, он отшатывался, словно ждал удара, или, возможно, боялся осквернить себя чем-то плебейским…

Мне стало интересно, куда это он отправился, да еще с саквояжем. Я ни разу не встречала его в казино или в водолечебнице. У Барона был несчастный вид, к тому же он скользил в своих сандалиях. Мне стало его жалко.

Вечером многие из постояльцев собрались в салоне и с лихорадочным оживлением обсуждали дневной «kur». Фрау Оберрегейрангшрат сидела рядом со мной и вязала шаль для младшей из своих девяти дочерей, которая чувствовала себя неважно, так как была в интересном положении…

— Ничего, все образуется, — сказала она, обращаясь ко мне. — Девочка мечтала выйти замуж за банкира и вышла.

Нас было как будто восемь или десять. Одни, замужние, обменивались замечаниями о своих мужьях, об их нижнем белье и особенных привычках, а другие, незамужние, обсуждали верхнюю одежду и особенное обаяние будущих мужей.

— Я сама вяжу их, — услыхала я громкий голос фрау Лирер, — из толстой серой шерсти. И он носит их по месяцу с двумя мягкими воротничками.

— А потом, — прошептала фрейлейн Лиза, он сказал мне: «Вы мне нравитесь. Пожалуй, я переговорю с вашей матушкой».

Ничего удивительного не было в том, что мы немножко чересчур разволновались и разоткровенничались.

Неожиданно дверь распахнулась, и вошел Барон.

Воцарилась гробовая тишина.

Барон медленными, неуверенными шагами приблизился к роялю, взял с блюда зубочистку и удалился.

Когда дверь за ним затворилась, раздался победный крик. В первый раз Барон переступил порог салона! А что еще готовит будущее?

Дни превращались в недели. Пока еще никто не уехал, и меня преследовали мысли о маленькой фигурке со склоненной, словно под тяжестью очков, головой. Барон с черным саквояжем приходил, с черным саквояжем уходил — и это все, что мне было известно.

В конце концов, управляющий сообщил, что Барон покидает нас на следующий день.

«Нет уж, — подумала я, — он не может кануть в неизвестное — уйти навсегда, не промолвив ни единого слова! Придется ему хотя бы раз почтить вниманием фрау Оберрегейрангшрат или фрау Фелдлейтнантсвитве».

В тот вечер шел сильный дождь. Я отправилась на почту и, стоя без зонтика на лестнице, потому что не решалась ступить в лужу, вдруг услыхала тонкий робкий голосок, доносившийся до меня откуда-то из-под локтя.

Посмотрев вниз, я увидела Барона из древнего рода, а у него в руках саквояж и зонтик. Неужели мне померещилось? Или нет? Он предлагал мне укрыться под его зонтиком… Вела я себя на редкость прилично, была немного робкой и в высшей степени почтительной. Вместе мы одолевали грязный дождевой поток.

Было что-то трогательно интимное в том, как мы с Бароном делили его зонтик.

Надо идти в ногу, а это все равно что смахнуть пылинку с мужского пальто, — смело, наивно.

Мне очень хотелось узнать, почему Барон сидит в одиночестве, почему носит с собой саквояж и что делает целыми днями. Но, не дожидаясь расспросов, он по собственному почину кое-что мне рассказал.

— Боюсь, вещи намокнут. Я всегда держу их при себе в этом саквояже — в сущности, человеку совсем мало надо — а слугам доверять нельзя.

— Мудрая мысль, — отозвалась я. — А почему вы отказываете нам в удовольствии?..

— Я сижу один за столиком, чтобы не ограничивать себя в еде, — ответил Барон, вглядываясь в сумерки. — У меня требовательный желудок. Приходится заказывать двойные порции, вот и не хочу ловить на себе чужие взгляды.

Это звучало вполне по-баронски.

— А чем вы занимаетесь целый день?

— Перевариваю пищу в своей комнате, проговорил Барон, недвусмысленно кладя конец беседе и, верно, раскаиваясь в том, что предложил мне свой зонтик.

Когда мы пришли в пансион, там едва не начался открытый мятеж.

Я бегом одолела лестницу и с площадки громко поблагодарила Барона.

— Всегда рад, — отчетливо произнес он.

Со стороны герра Оберлерера было очень любезно прислать мне тем же вечером цветы, а фрау Оберрегейрангшрат попросила у меня выкройку детской шапочки!

* * *

На другой день Барон уехал.

Sic transit gloria German mundi.