Всякий раз, когда мать давала мне прочитать вырезанные из газет статьи об известнейших полиглотах мира, я чувствовал, что должен как можно скорее что-то в своей жизни изменить.

Уже одиннадцатилетним мальчиком он самостоятельно овладел…

В возрасте двенадцати лет поражал беглым знанием…

Его феноменальная память и просто поразительное для тринадцатилетнего подростка трудолюбие…

Я читал это со стыдом. Мать украдкой за мной наблюдала, а когда я молча отдавал ей вырезки, произносила свое знаменитое: «Видишь! И ты бы так мог!»

Мог бы, мог бы… Мог бы, если б только захотел. Но смогли бы?

Мне исполнился двадцать один год, и вереница полиглотов, которую открывал Шампольон, а замыкали дядя Эдвард и моя старшая сестра, порождала во мне все более глубокие комплексы.

Жан Франсуа Шампольон пятилетним ребенком без запинки читал наизусть на латыни по десятку страниц молитвенника. На восьмом году жизни, молниеносно овладев древнееврейским языком, чтобы читать в подлиннике Ветхий Завет, он незамедлительно приступил к изучению арабского, сирийского, халдейского, выучил санскрит и затем коптский язык, будучи убежден, что последний откроет путь к расшифровке египетских иероглифов, что ученый в конце концов и осуществил, предварительно совершив важные открытия в области клинописи…

«Ходячая Вавилонская башня» Эмиль Кребс на семинаре восточных языков в Берлине изучал все языки, которые там преподавались, и, когда подал заявку на вакантное место переводчика при немецком посольстве в Пекине, кроме китайского уже хорошо знал сирийский, амхарский, новогреческий, грузинский, персидский, афганский, армянский, японский и языки народов Индии: урду, хинди и гуджарати. Одержимый лингвистической страстью, он не прерывал обучения, занимаясь ежедневно до трех часов ночи, и по возвращении из Китая, будучи самым молодым сотрудником информационного центра для восточных стран, выступил с ходатайством о прибавке жалованья за знание шестидесяти языков…

Анджей Гавронский на вопрос о том, сколькими языками он владеет, скромно отвечал, что не подсчитывал, но в конце концов признался, что говорит и пишет на сорока, а понимает и читает еще на сотне языков, в сущности же он, пожалуй, знал все языки мира, как живые, так и мертвые. Ему было совершенно все равно, на каком языке говорить: по-фински или по-бенгальски, по-гречески или на санскрите, а мертвыми кельтскими диалектами он пользовался с не меньшей свободой, чем современным английским…

— Видишь! И ты бы так мог!

Мог бы, мог бы… Мог бы, если б только захотел. Но смог ли бы?

Первым иностранным языком, которым мне надлежало овладеть в школе, был русский. Преподавательница русского языка, однако, вообще нас не учила, и такое положение вещей в силу молчаливого уговора сторон сохранялось до окончания школы.

Говоря «вообще не учила», я совсем не хочу сказать, что она ничему не могла нас научить, что отсутствие педагогических способностей не позволяло ей установить с нами контакт, что у нее были низкие, слишком низкие требования. Нет, не в том дело. Школьная учительница русского языка не учила нас вообще — в самом прямом смысле слова.

Правда, уроки в соответствии с расписанием проходили два раза в неделю, но это была фикция. Сразу после звонка учительница входила в класс, садилась за учительский стол, проверяла по списку присутствующих, но, едва закрыв журнал, погружалась в сонное оцепенение, своего рода летаргию, от которой время от времени пробуждалась исключительно для того, чтобы полистать какой-нибудь еженедельник, записать что-то на листочке или лениво порыться в сумке.

Пользуясь тем, что целый час мы свободны, на уроках русского языка мы делали домашние задания по математике и другим предметам, а потом отдыхали, играя в «слова» или «морской бой». «Урок» протекал в спокойствии, которое мы никоим образом не пытались нарушить. Безыскусность и нескрываемое бесстыдство, с которым учительница уклонялась от исполнения своих профессиональных обязанностей, изумляли нас, но и вызывали уважение. Неужели она сознательно занимается саботажем, в чем ее подозревал Кшись Авдеенко? Мы на свой лад сочувствовали этой вечно усталой женщине с добрым лицом, охотно выполняя единственное условие, которое она нам ставила: в конце года каждый должен был прочитать по-русски ее любимое стихотворение Михаила Лермонтова:

— Белеет парус одинокий в тумане моря голубом… — декламировал я то же, что и все остальные, чтобы — как все — получить по русскому языку отличную годовую оценку.

По сравнению с учительницей русского наш «немец», герр Полиффка, мог показаться чудовищем — отчасти из-за своей внешности. Грузный, приземистый, с мясистым багровым лицом, выпученными глазами и «займом» на голове, он постоянно требовал от учеников подтверждения, что просто поразительно похож на актера Роджера Мура, который играл Саймона Темплара в знаменитом телесериале «Святой» и слыл кумиром женщин.

Всех без исключения девочек герр Полиффка называл Франтишками, а мальчиков — Алоизиями. Вызывая ученика к доске, бросал тому прямо в лицо презрительное «Давай, бубни!». На его уроках соблюдалась образцовая дисциплина, и любое, даже малейшее ее нарушение каралось с безудержной яростью. Лютый враг новейших педагогических методов, учитель требовал одного: зубрежки, зубрежки и еще раз зубрежки. И мы зазубривали неправильные глаголы и заучивали наизусть его любимые тексты из хрестоматии о приключениях великана по имени Бодо. Я знал, что даже посреди ночи, как бы крепко ни спал, разбуженный вопросом: «Wer war Bodo?» (Кем был Бодо?), не задумываясь отвечу: «Bodo war ein Riese» (Бодо был великаном).

В приливе хорошего настроения герр Полиффка спорил на плитку горького шоколада со всяким, кто выражал желание поспрашивать у него немецкие слова (источник: Большой немецко-польский — или польско-немецкий — словарь), и я не помню случая, чтобы он проиграл.

— Hintz und Diesendorff, — плотоядно произносил он две фамилии: мою и моей одноклассницы Малгожаты.

— Hintz und Diesendorff — zu mir! (Хинтц и Дизендорф — ко мне!) — по этому приказу мы срывались со скамеек, подбегали к учительскому столу и становились по обеим его сторонам: Малгожата справа, я слева.

— Nein! Diesendorff und Hintz! — командовал герр Полиффка, показывая, что мне надлежит встать справа, а Малгожате — слева. Когда же мы послушно выполняли команду, снова изменял задание и потом еще много раз повторял, все убыстряя темп: «Hintz und Diesendorff!», «Nein! Diesendorff und Hintz!», «Hintz und Diesendorff!», «Nein! Nein! Diesendorff und Hintz!» — вынуждая нас бегать вокруг стола.

Не помню точно, сколько раз мать скрепя сердце решалась оплачивать мои частные уроки английского, немецкого, французского, зато помню, что всякий раз обучение приходилось прерывать из-за осложнений финансового порядка.

Репетитор, найденный по объявлению, которое висело возле нашего дома на автобусной остановке («Английский язык — дешево, быстро, результативно, на любом уровне»), поблагодарил, когда мать заявила, что платить будет задним числом в конце месяца, и больше мы его не видели.

С соседкой, которая до войны жила в Париже и французский знала якобы превосходно, я целый месяц встречался дважды в неделю, однако, когда мать рассудила, что «с нашими возможностями это многовато», соседке работа перестала окупаться.

Дольше всего — два месяца — меня обучал студент-германист, нервный тощий верзила, который, когда я обратился к нему «пан Рысек», сказал: «Паны давно перемерли, называй меня просто Рысек». Мать платила студенту задним числом, но когда захотела вычесть за урок, который мы отменили, тот обиделся и учить меня отказался.

— Давали тебе что-нибудь эти уроки? — спрашивала она меня не раз, когда же я бормотал в ответ что-то невнятное, с явным облегчением говорила: — Я чувствовала. Я чувствовала, что дольше тянуть незачем.

Когда мать пришла к заключению, что я зря потратил свои лучшие годы и качусь по наклонной плоскости, падаю, лечу на дно, я решил изучать иностранные языки самостоятельно.

Совет, который мы получили в школе от герра Полиффки, несмотря ни на что показался мне убедительным: «Когда вам будут говорить, что изучать язык легко и приятно, когда вас будут завлекать современными методами обучения — в игре или во сне, не верьте: это чепуха! Языку можно научиться только одним способом: зубрежкой!»

Я начал с зазубривания слов, установив себе норму: вначале сорок, а затем пятьдесят в день. Слова, чтобы лучше запоминались, я переписывал в тетрадь и до бесконечности повторял значение каждого:

der Aal — угорь

der Aar — орел

das Aas — падаль, мертвечина

За полтора месяца я освоил «Немецко-польский карманный словарь», содержащий две тысячи основных слов, и взялся за «Малый польско-немецкий словарь», в котором их было в десять раз больше. Через три месяца я увеличил норму до шестидесяти слов в день и, отдавая обучению все больше времени, самозабвенно зубрил, зубрил, зубрил…

Хотя силы у меня частенько иссякали, хотя не всегда хватало терпения, труды мои приносили результат, и запас слов — поначалу только немецких, а потом и английских, и французских — с каждым месяцем возрастал. Я знал, как будет по-английски «кровяная колбаса», по-немецки «баобаб», по-французски «алебарда»; три иностранные армии слов, состоящие из сотен дивизий и тысяч батальонов, без устали маршировали в моем мозгу. Если бы обитатели всех стран мира, подобно малышам из частного детского сада моей матери, чаще всего задавали вопрос «Что это?»,

Was ist das?

What is this?

Qu’est-ce que c’est?

— я бы уже смог без особого напряжения объясниться по меньшей мере с половиной человечества.

Не забывая систематически пополнять запас слов («малые» словари вскоре были заменены «большими»), я начал заучивать наизусть обороты речи, выражения и целые фразы.

К числу моих любимых книг из дедушкиной библиотеки относилось «Новое руководство для ведения современных бесед на французском, немецком и польском языках, или Обычные и доверительные беседы, дополненные беседами о путешествиях, железных дорогах, пароходах, в помощь путешественникам или особам, посвятившим себя изучению одного из этих языков».

Хотя я отнюдь не предполагал, что когда-нибудь заведу с немцем или французом обычную либо доверительную беседу на одну из включенных в «Руководство» тем, я не мог отказать себе в удовольствии повторять на трех языках:

Извозчик! Во сколько обойдется поездка с тремя предметами багажа?

Будь любезен, распишись в гостевой книге.

Нет на моем столе огнива.

Ты желаешь иметь эти книги сброшюрованными или в переплете?

Сколько стоит метр этого сукна? Назови последнюю цену.

Я позволил себе вызвать тебя, чтобы ты снял с меня мерку для сюртука.

Где можно приобрести добротные резиновые сапоги?

Я не в состоянии ходить в этих туфлях. Почему ты сделал их такими узконосыми? Ради моды я не хочу страдать.

Почтальон, можно я сяду к тебе на облучок?

«Руководство для ведения современных бесед…» напоминало мне нынешние «Разговорники» — из серии давно собираемых мною самоучителей издательства «Ведза повшехна», предлагавших выезжающим за границу полякам темы для интересных и полезных бесед с жителями зарубежных стран:

Какие пенсии получают у вас инвалиды?

Много ли детей рабочих и крестьян учатся в университетах?

Принимают ли у вас женщины участие в профсоюзном движении?

В Польше можно получить ссуду на строительство собственного домика. А у вас?

Хватает ли вам продуктов питания?

В Польше я часто слушаю по радио трансляции из оперного театра «Ла Скала». У вас есть такая возможность?

Смогу я достать в ваших магазинах мужские перчатки из светло-желтой свиной кожи?

Есть ли у вашей коммунистической партии своя газета?

Моя старшая сестра, выпускница института иностранных языков, смотрела на меня как на ненормального.

— Брат! Выброси все это дерьмо, — говорила она. — И не жаль тебе времени? Почему не взять какой-нибудь приличный учебник? Почему бы не поговорить с Мацеем?

Мацей, жених сестры, преподавал английский язык в Варшавском университете и пользовался исключительно новейшими дидактическими пособиями, привозимыми с Запада. В последнее время он рекомендовал своим студентам учебники Александра — якобы потрясающие. Один из них, «FIRST THINGS FIRST. An Integrated Course for Beginners», я получил от него в подарок.

— Если хочешь, можешь ходить ко мне на занятия, — предложил он. — В группе как раз освободилось одно место.

Я пошел. Занятия проводились аудиовизуальным методом в оборудованной по последнему слову лаборатории. Студенты в наушниках сидели в закрытых застекленных кабинах, а преподаватель стоял на возвышении за пультом и мог в любой момент соединиться с каждым по отдельности или со всеми сразу.

Я занял место в кабине, которую указал мне Мацей, и надел наушники, сильно сомневаясь, что пойму хоть малую часть из того, о чем пойдет речь.

— Lesson seventy five, — через минуту услышал я энергичный голос с пленки.

Я понял. Урок семьдесят пять. С начала года студенты уже успели пройти половину учебника.

Я поправил наушники, чтобы плотнее прилегали к ушам, открыл Александра на нужной странице и посмотрел на Мацея, который подбадривающе мне кивнул.

— Have you any shoes like these? (У вас есть такие туфли?) — раздалось в наушниках.

Текст семьдесят пятого урока представлял собой диалог между продавцом обувного магазина и покупательницей. Преподаватель попеременно вселялся в образ то одного, то другого персонажа, ловко используя заранее заготовленные реквизиты.

Я сразу понял, почему жених моей сестры пять раз подряд выигрывал конкурс на самого любимого студентами преподавателя. Он был прирожденный педагог. На уроке выкладывался полностью.

Как же он работал! Я восхищался его плавными, слаженными движениями, наблюдая, как он управляется с магнитофоном, перематывая пленку ровно на столько, на сколько нужно — не дальше и не ближе, — чтобы каждая фраза, которую нам следовало повторить, начиналась в надлежащем месте.

— Have you any shoes like these? — повторили мы вопрос покупательницы, а преподаватель, как иллюзионист, вытаскивающий кролика из цилиндра, внезапно извлек из-под пульта дамские лодочки, в которых я узнал уже сильно поношенные туфли моей сестры.

— What size? — Size five. — What colour? — Black (Какой размер? Пять. Какой цвет? Черный), — выспрашивал продавец, чтобы в конце концов с непритворным сожалением сообщить, что, хотя месяц назад у него были именно такие туфли, сейчас их уже нет.

— Can you get a pair for me please? (Вы сможете заказать для меня одну пару?) — клиентка явно не теряла надежды рано или поздно приобрести в этом магазине черные лодочки пятого размера.

— I’m afraid that I can’t (Боюсь, что не смогу), — разводил руками продавец и объяснял, что полюбившиеся клиентке туфли, модные целых два сезона, недавно вышли из моды, и заказать их уже никак не удастся.

Диалог неуклонно стремился к эффектному завершению.

— These shoes are in fashion now (Сейчас в моде такие туфли), — раздался в наушниках голос продавца, и в ту же секунду Мацей показал нам умопомрачительные красные туфельки на высоченном тонком каблуке. Где он, черт побери, такие раздобыл? Я просто диву давался.

— They look very uncomfortable (Они выглядят очень неудобными), — растерянно произнесла покупательница, и эту реплику нам пришлось выслушать с магнитофонной ленты трижды.

Я чувствовал, что вот-вот произойдет самое важное.

— They look very uncomfortable, — в четвертый раз повторил уже Мацей, высоко поднял указательный палец, выдержал для пущего эффекта довольно долгую паузу и, нажав какую-то клавишу, пустил на полную громкость ответ продавца:

— They are very uncomfortable. But women always wear uncomfortable shoes! (Они очень неудобные. Но женщины всегда носят неудобную обувь).

Когда через минуту я вместе со всей группой под управлением Мацея ритмично, раскачиваясь как в трансе, повторял раз за разом: «They look very uncomfortable. They are very uncomfortable», могло показаться, что еще несколько уроков по учебнику Александра, и я наконец заговорю по-английски. Скажу, кем я был, кто я есть и что в своей жизни должен незамедлительно изменить.

Месяц спустя один знакомый неожиданно предложил мне поехать в Лондон. Квартира и работа — разумеется, «по-черному» — мне были гарантированы. Заработок? Четыре фунта в час. Очень приличная ставка. Я подсчитал, что, трудясь по шесть часов в день, смогу за три месяца заработать три с лишним тысячи фунтов! Больше, чем сумма, за которую я хотел продать самую драгоценную семейную реликвию — золотые часы с черным рельефом на крышке, траурные часы, заказанные прабабушкой после разгрома Январского восстания.

Вначале поездка не казалась мне реальной.

Чтобы получить заграничный паспорт и визу, нужно было иметь приглашение.

Откуда его взять?

На знакомого тут рассчитывать не приходилось.