Толстой: «Война и мир»
«…Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зеленя уклонились и ярко-зелено отделялись от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло-жёлтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа ещё бывшие зелёными островами между чёрными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко-красными островами посреди ярко-зелёных озимей. Русак уже до половины затёрся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время. …В общем совете охотников решено было три дня дать отдохнуть собакам и… идти в отъезд, начиная с Дубравы, где был нетронутый волчий выводок.
В таком положении были дела 14 сентября…»
Тем из моих постоянных читателей, кто не очень хорошо помнит описание в «Культе Девы» того, как я с внуком Сталина Владимиром Константиновичем Кузаковым ставил в Сольвычегодске столб исконной русской веры, напоминаю, что 14 сентября — День Предков.
Две оговорки. Во-первых, 14 сентября — лишь один из нескольких ключевых дней Коловорота, из той же «обоймы» также и 9 мая, и 25 (27?) марта. Во-вторых, 14 сентября — первый день в многодневном ритуале, повествующем о возможности посвящения в Волка, Великого Атамана. Животных, связанных с культом предков, два. Один — гад-змий, второй — волк. Или наоборот: первый — волк, второй — гад-змий. Их взаимоотношение пока не понимаю. Хотя по работам такого продвинутого археолога, как академик РАЕН В. А. Сафронов, знаю, что у сербов происходит прямое соединение гада и волка. (В его переводе «Змей Огненный волк» — нечто вроде казнить нельзя помиловать — ясно только наличие отождествления. Кстати, у эвенов волк — «эгден ньэлуки», ГД ЛК, «змей волк». Сербы — вон где, а эвенки — вон где, а одно и то же.)
Через максимально близкий контакт с гадом-волком — оба вызывают сильнейший стресс (необходимое условие инициации) — при наличии у посвящаемого собственной энергии благородства возможна инициация его в Предка, гения. Инициация — это пробуждение прежде дремавших слоёв подсознания.
Толстой редактировал отдельные места своих текстов до 102 раз, в его текстах нет ни одного случайного слова, и точная дата начала ритуала, 14 сентября, указана им не случайно.
За три десятка лет я более десяти раз перечитал толстовское описание охоты — и всякий раз ощущение восторга доходило разве что не до судорог. Сильнее этого места у Толстого на меня не действует ничего.
Но, увы, всякий раз я объяснял эту странной силы реакцию по схеме, вдолбленной мне цивилизаторами: дескать, эмоциональная вовлечённость в преследование, в погоню за кровью. На самом деле особое волнение можно объяснить наличием «рабочей» родовой памяти и сакральными корнями ритуала — при их соприкосновении проскакивает искра, рождающая пламя огня.
«…Николай вышел на мокрое с натасканной грязью крыльцо; пахло вянущим листом и собаками. Чёрно-пегая широкозадая сука Милка с большими чёрными навыкате глазами, увидав хозяина, встала, потянулась назад и легла по-русачьи, потом неожиданно вскочила и лизнула его прямо в нос и усы. Другая борзая собака, увидав хозяина с цветной дорожки, выгибая спину, стремительно бросилась к крыльцу и, подняв правuло (хвост), стала тереться о ноги Николая.
— О гой! — послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас и самый тонкий тенор; и из-за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по-украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник, с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий Данило всё-таки был его человек и охотник.
— Данила! — сказал Николай, робко чувствуя, что при виде этой охотничьей породы, этих собак и охотника его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюблённый в присутствии своей любовницы.
— Что прикажете, ваше сиятельство? — спросил протодиаконский, охриплый от порсканья бас, и два чёрные блестящие глаза взглянули исподлобья на замолчавшего барина. «Что, или не выдержишь?» — как будто сказали эти два глаза.
— Хорош денёк, а? И гоньба и скачка, а? — сказал Николай, чеша за ушами Милку.
Данило не отвечал и помигал глазами.
— Уварку посылал послушать на заре, — сказал его бас после минутного молчанья, — сказывал, в отрадненский заказ перевела, там выли. (Перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла с детьми в отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был небольшое отъёмное место.)…»
«Перевела » — судя по окончанию, не он, а она. Граф Лев Толстой — не реликтовый русский, он как бы полунемец, поскольку его род на службе у немцев Романовых усердствовал не одно поколение. Итак, Толстой, как бы немец, слышит от русских слово «перевела» и видит волков. Истолковать смысл любого слова можно по-разному. Толстой соединил этот глагол с видимым, визуальным, с волчицей. Толстой, родившись графом от прислужников у цивилизаторов, о Деве, Хозяйке, видимо, даже и не слышал. Неизвестна ему была русская потаённая культура. А может, и слышал что-то, но в романе «Война и мир» соблюдал конспирацию — власть в России как-никак была у цивилизаторов. Но волчью стаю «перевела» не волчица. «Перевела», на самом деле, Дева. А волк из отрадненского леса — прообраз ближайшего Её помощника, волка-Спасителя.
Именно Дева, Хозяйка, выбирает, на кого из тех многих, кто, отдавшись жребию, стоит на выпавшем ему лазе, пойдёт волк. Эта деталь ритуала (воля Хозяйки) может научить многому — даже всей полноте пути посвящения на Спирали Девы.
Охоту все, и Ростов, и другие участники, ведут по усвоенному с детства ритуалу, смысл которого им самим, похоже, не понятен. Но Ростов способен понимать важность завещанного предками ритуала — как учебного пособия, источника ведения.
В чём цель дворянской охоты, если не в соблюдении ритуала? Так при намерении получить удовольствие себя не ведут. И хозяйственную целесообразность так не соблюдают. Растерзанные тысячные собаки, увечья участников, уничтоженные посевы — да за десятую долю расходов крестьяне бы нанялись не оставить во всём поместье ничего живого…
Чтобы понять глубинный смысл происходящего во время охоты на волка надо иметь в виду, что происходящее — древнее священнодействие, богослужение и даже крещение (в древнейшем смысле слова «крест», как «карта освоения стихий»). Ритуал завещан предками, и подводить это учебное мероприятие должно к той истине, что человек, освободившийся от доли страха и желающий этот путь продолжить, со временем непременно пересечётся с тропой волка.
«…Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьёзным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошёл мимо Наташи и Пети, которые что-то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперёд стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меринка, называемого Вифлянкой, вёл графский стремянной; сам же он должен был прямо на оставленный ему лаз выехать в дрожечках.
Всех гончих выведено было пятьдесят четыре собаки, под которыми доезжачими и выжлятниками выехало шесть человек. Борзятников, кроме господ, было восемь человек, за которыми рыскало более сорока борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около ста тридцати собак и двадцати конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал своё дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров, равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.
Как по пушному ковру, шли по полю лошади, изредка шлёпая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистывание охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своём месте.
Когда отъехали с версту, навстречу ростовской охоте из тумана показались ещё пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
— Здравствуйте, дядюшка! — сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
— Чистое дело марш!.. Так и знал, — заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), — так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донёс, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя — чистое дело марш! — под носом выводок возьмут.
— Туда и иду. Что же, свалить стаи? — спросил Николай. — Свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из-под которых виднелось оживлённое, с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от неё Петей и Михайлой-охотником и берейтером, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему-то смеялся и бил и дёргал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своём вороном Арабчике и верною рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьёзным делом охоты.
— Здравствуйте, дядюшка, и мы едем, — прокричал Петя.
— Здравствуйте-то здравствуйте, да собак не передавите, — строго сказал дядюшка.
— Николенька, какая прелестная собака Трунила! Он узнал меня, — сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во-первых, не собака, а выжлец», — подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое их должно было разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
— Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому-нибудь, — сказала Наташа. — Мы станем на своём месте и не пошевелимся.
— И хорошее дело, графинечка, — сказал дядюшка. — Только с лошади-то не упадите, — прибавил он, — а то — чистое дело марш! — не на чем держаться-то.
Остров Отрадненского заказа виднелся в саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих, и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
— Ну, племянничек, на матёрого становишься, — сказал дядюшка, — чур, не гладить.
— Как придётся, — отвечал Ростов. — Карай, фюит! — крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матёрого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и ещё не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, весёлый, румяный, с трясущимися щёками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую, как и он сам, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хоть и не охотник по душе, но знавший твёрдо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся, улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семён Чекмарь. Чекмарь держал на своре трёх лихих, но так же зажиревших, как хозяин и лошадь, волкодавов…
…Семён не договорил, услыхав ясно раздавшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трёх гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. — На выводок натекли… — прошептал он, — прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трём собакам, и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, который служит признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из-за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, входил из-за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянный убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу, мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба этих гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семён вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель. Граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл её и достал щепоть.
— Назад! — крикнул Семён на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать её.
Граф и Семён смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот-вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперёд, на другую сторону.
— Береги! — закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семён выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам и, так же мягко переваливаясь, прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с рёвом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине её комочком, валясь вперёд, сидел Данило, без шапки, с седыми встрепанными волосами над красным, потным лицом.
— Улюлюлю, улюлю!.. — кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
— Ж…! — крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
— Про…ли волка-то!.. охотники! — и как бы не удостаивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понёсся за гончими. Граф, как наказанный, стоял, оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семёне сожаление к своему положению. Но Семёна уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошёл кустами, и ни один охотник не перехватил его.
Николай Ростов между тем стоял на своём месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих он чувствовал то, чтo совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матёрые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где-нибудь травили и что что-нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбой о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стоит, — говорил он Богу, — сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но, ради Бога, сделай, чтобы на меня вылез матёрый и чтобы Карай, на глазах дядюшки, который вон оттуда смотрит, влепился ему мёртвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряжённым и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из-за куста направо.
«Нет, не будет этого счастья, — думал Ростов, — а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах и на войне, во всём несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матёрого волка, больше я не желаю!» — думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному полю навстречу к нему бежало что-то. «Нет, это не может быть!» — подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье — и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам, и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперёд и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седой спиной и наеденным красноватым брюхом. Он бежал неторопливо, очевидно убеждённый, что никто не видит его. Ростов не дыша, оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив жёлтые зубы, сердито отыскивая блоху, щёлкал ими на задних ляжках.
— Улюлюлю, — шёпотом, оттопыривая губы, проговорил Ростов. Собаки, дрогнув железками, вскочили, насторожив уши. Карай дочесал свою ляжку и встал, насторожив уши, и слегка мотнул хвостом, на котором висели войлоки шерсти.
«Пускать? не пускать?» — говорил сам себе Николай, в то время как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка изменилась; он вздрогнул, увидав ещё, вероятно, никогда не виданные им человеческие глаза, устремлённые на него, и, слегка поворотив к охотнику голову, остановился — назад или вперёд? «Э! всё равно, вперёд!..» — видно, как будто сказал он сам себе и пустился вперёд, уже не оглядываясь, мягким редким, вольным, но решительным скоком.
— Улюлю!.. — не своим голосом закричал Николай, и сама собой стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через водомоины впоперечь волку; и ещё быстрее, обогнав её, понеслись собаки. Николай не слыхал ни своего крика, не чувствовал того, что он скачет, не видал ни собак, ни места, по которому он скачет; он видел только волка, который, усилив свой бег, скакал, не переменяя направления, по лощине. Первая показалась вблизи зверя чёрно-пегая, широкозадая Милка и стала приближаться к зверю. Ближе, ближе… вот она приспела к нему. Но волк чуть покосился на неё, и, вместо того, чтобы наддать, как это она всегда делала, Милка вдруг, подняв хвост, стала упираться на передние ноги.
— Улюлюлюлю! — кричал Николай.
Красный Любим выскочил из-за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту же секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щёлкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперёд, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему.
«Уйдёт! Нет, это невозможно», — думал Николай, продолжая кричать охрипнувшим голосом.
— Карай! Улюлю!.. — кричал он, отыскивая глазами старого кобеля, единственную свою надежду. Карай их всех своих старых сил, вытянувшись сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез ему. Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что расчёт Карая был ошибочен. Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес, до которого добежав, волк уйдёт наверное. Впереди показались собаки и охотник, скакавший почти навстречу. Ещё была надежда. Незнакомый Николаю, муругий молодой длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щёлкнул зубами — и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.
— Караюшка! Отец!.. — плакал Николай.
Старый кобель, с своими мотавшимися на ляжках клоками, благодаря происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах от него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, ещё дальше спрятав полено (хвост) между ног, и наддал скоку. Но тут — Николай видел только, что что-то сделалось с Караем, — он мгновенно очутился на волке и с ним вместе повалился кубарем в водомоину, которая была перед ними.
Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с волком собак, из-под которых виднелась седая шерсть волка, его вытянувшаяся задняя нога и с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за горло), — минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его жизни. Он взялся уже за луку седла, чтобы слезть и колоть волка, как вдруг из этой массы собак высунулась вверх голова зверя, потом передние ноги стали на край водомоины. Волк ляскнул зубами (Карай уже не держал его за горло), выпрыгнул задними ногами из водомоины и, поджав хвост, опять отделившись от собак, двинулся вперёд. Карай с ощетинившейся шерстью, вероятно ушибленный или раненный, с трудом вылез из водомоины.
— Боже мой! За что?.. — с отчаянием закричал Николай.
Охотник дядюшки с другой стороны скакал наперерез волку, и собаки его опять остановили зверя. Опять его окружили.
Николай, его стремянной, дядюшка и его охотник вертелись над зверем, улюлюкая, крича, всякую минуту собираясь слезть, когда волк садился на зад, и всякий раз пускаясь вперёд, когда волк встряхивался и подвигался к засеке, которая должна была спасти его.
Ещё в начале этой травли Данило, услыхав улюлюканье, выскочил на опушку леса. Он видел, как Карай взял волка, и остановил лошадь, полагая, что дело было кончено. Но когда охотники не слезли, волк встряхнулся и опять пошёл наутёк, Данило выпустил своего бурого не к волку, но прямой линией, к засеке, так же как Карай, — наперерез зверю. Благодаря этому направлению он подскакивал к волку в то время, как во второй раз его остановили дядюшкины собаки.
Данило скакал молча, держа вытянутый кинжал в левой руке и, как цепом, молоча своим арапником по подтянутым бокам бурого.
Николай не видел и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не пропыхтел, тяжело дыша, бурый, и он не услыхал звук паденья тела и не увидал, что Данило уже лежит в середине собак, на заду волка, стараясь поймать его за уши. Очевидно было и для охотников, и для собак, и для волка, что теперь всё кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили его. Данило, привстав, сделал падающий шаг и всею тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но Данило прошептал: «Не надо, соструним», — и, переменив положение, наступил ногою на шею волка. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы взнуздав его сворой, связали ноги, и Данило раза два с одного бока на другой перевалил волка.
С счастливыми, измученными лицами живого матёрого волка взвалили на шарахающую и фыркающую лошадь и, сопутствуемые визжавшими на него собаками, повезли к тому месту, где должны были все собраться. Молодых двух взяли гончие и трёх — борзые. Охотники съезжались с своими добычами и рассказами, и все подходили смотреть матёрого волка, который, свесив лобастую голову с закушенной палкой во рту, большими стеклянными глазами смотрел на всю эту толпу собак и людей, окружавших его. Когда его трогали, он, вздрагивая завязанными ногами, дико и вместе с тем просто смотрел на всех.
Граф Илья Андреич тоже подъехал и потрогал волка.
— О, матёрищий какой, — сказал он. — Матёрый, а? — спросил он у Данилы, стоявшего подле него.
— Матёрый, ваше сиятельство, — отвечал Данило, поспешно снимая шапку.
Граф вспомнил своего прозёванного волка и своё столкновение с Данилой.
— Однако, брат, ты сердит, — сказал граф. Данило ничего не сказал и только застенчиво улыбнулся детски-кроткой и приятной улыбкой…»
