Коса распустилась, разметалась по плечам, морщины, вдруг прорезавшиеся у глаз и рта, стянули, скомкали все лицо.
Она пыталась крикнуть и все не могла.
Наконец не из горла, а откуда-то из самого нутра вырвалось:
– По-го-ди! Антанас, погоди!
– Ну-у-у! – отозвался Антанас.
Он сел на большой камень во дворе, и тот, второй, немец, тоже уселся на камень. Поставили автоматы между ног.
Юозукасу велели сесть рядом. Он присел, испуганно поглядывая то на этих двоих, то на мать, морщинистую, с растрепанными волосами. Он пошевелил рукой – ее стягивал тонкий шнур. Один конец был привязан к его руке, другой – в руках Антанаса.
Она ничего уже не хочет, не может сказать, только еще раз вырвалось, теперь уже тише:
– Погоди…
Стоит перед ним, а в голове, в сердце, в руках, повсюду, словно молотом, выстукивают два слова: «Как быть? Как быть? Как быть?»
Возвращаясь от имения, она шла мимо деревьев, мимо гумна, за которым сосновый бор на сотни ладов вторил грохоту выстрелов. Все шла и шла, не останавливаясь, оступаясь в горячей дорожной пыли, шла обратно к лагерю. Она должна была убедиться, правда ли, что там уже пусто? Может, ей померещилось? Может, они все еще там, за колючей проволокой? Может, она снова протянет руки к своему мальчику, а потом просунет меж колючек розовую сладкую морковку? Она бы шла и шла так, если б ее не окликнули:
– Тетя…
Она продолжала идти.
– Тетенька… Остановилась, прислушалась.
– Тетенька, подождите… – донесся приглушенный голос из придорожных кустов, и она обернулась.
Затравленно озираясь, из кустов вылез мальчонка лет десяти, а может, двенадцати.
– Тетя… Уже не надо прятаться?
Он тихо спрашивал, и она увидела желтую звездочку на его груди, и сама начала испуганно озираться.
Перепрыгнула через канаву, потащила его в кусты и хотела содрать звезду с рубашки. Да спохватилась, что руки заняты: все еще крепко сжимала измятый лист.
«Сказат ей ошен некарашо убираль квартир».
Хотела бросить бумагу, но та прилипла к влажным рукам. Тогда опустилась на колени и принялась зубами сдирать звезду.
– Их далеко погнали? Они вернутся? – спрашивал мальчик. – Куда пойти, чтобы нашли, когда вернутся?
Наконец она сорвала обе латки, выдернула нитки, чтобы даже метки не осталось.
– Пойдем. Со мной. Они вернутся… Найдут…
И вот она стоит, простоволосая, с растрепавшейся косой. Стоит перед Антанасом-белоповязочником, перед немцем, лузгающим семечки, и перед своим Юозукасом.
Как быть? Как быть? Как быть?
– Ну!
– Погоди… – просит она. – Погоди еще, Антанас… Содрав звезды, она крепко взяла мальчонку за руку.
– Идем. Они вернутся… Найдут…
– А нам можно по улице?
У него были русые волосы, ясные серые глаза.
Она подумала.
– Да… Верно… Пойдем огородами…
Был уже вечер, и она спешила. Могли закрыть костел. Высокий, красного кирпича, он был виден издали. Обошли улицу огородами, потом дворами и поднялись по узкой боковой лесенке на костельный двор. Она подумала: можно ли оставить здесь ребенка, пока сходит в настоятельский дом и вызовет ксендза. Побоялась оставить одного и уже было хотела вести мальчонку с собой, как вдруг увидела старого арлариста, потихоньку бредущего вокруг костела с бревиарием в руке.
Обрадовалась.
Восславив Христа, поцеловала худую старческую руку, стала просить:
– Батюшка… Может, окрестите ребенка… Прямо сейчас вот, сразу…
– Такого большого? Она опустила голову.
– А «Отче наш» знает? ш, – Не знает… Научится, потом выучит… Можно прямо сейчас, сразу?
– Мгм… мгм… Бывало такое. Крестили… Еще один агнец в господне стадо. Обождите. Посмотрю, ушел ли ризничий. И викарию лучше не знать.
Он удалился, шурша обтрепанными полами длинной сутаны, потом позвал – поманил пальцем.
Никого больше не было, только они трое.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа… Наречем-то как? Имя, имя говори…
Она сама не знала… И мальчик не знал.
Он поднял на нее глаза, прозрачно-серые, и она сказала:
– Винцукас… Винцасом…
– Во имя отца и Сына и Святого Духа…
– А по отцу как?
– Сын Винцаса.
– Отныне ты Винцас, сын Винцаса, и да поможет тебе Все-благий… Только молитвам обучись.
– Ну?
Это Антанасу не терпится.
– Долго нам тут сидеть? Долго цацкаться с тобой? Ты нам руки-ноги целовать должна, что саму не тронули. А может, забыла, что положено за укрывательство евреев?
Он усмехнулся.
– Девка… В ногах у меня должна валяться за то, что сжалился. Снова засмеялся.
– Я говорил! Придет коза к возу! Ну? Пришла? Хо-хо-хо… Да теперь-то меня не купишь. Я за власть стою. Он повернулся к немцу:
– А?
Тот, ничего не поняв, одобрительно кивнул и сплюнул шелуху.
Был, совсем недавно был у нее Антанас.
От него за версту разило самогонным перегаром, когда ввалился в комнату.
– Принимай! Говорил, приду – и пришел! Навалившись на стол, порылся в карманах и вытащил горсть драгоценностей.
– Выбирай! Говорил, с подарками приду – вот они!
Она смотрела на кольца, с камешками и без камешков, на цепочки, белые и желтые, на тяжелые серьги, рассыпавшиеся по столу.
– Выбирай! У отца твоего сопливого снова землю забрал… Моя власть теперь… Моя! И работать ни к чему. Пускай батраки да пленщики работают!
Она пятилась от него и от добра, лежавшего на столе.
– Выбирай! Моя власть, а? Можешь снова в ногах валяться, чтобы замуж взял. А может, и возьму, ну? Ладная ты баба… Хозяйкой в усадьбе будешь. Поди сюда, соскучился я по тебе. Вот провалиться мне на этом месте, соскучился… Выбирай!
Она пятилась, а он приближался, загонял ее в угол.
– Может, и люблю тебя, кто знает?
– Уйди… – ответила она, понурив голову.
– Что?
– Уйди… Убью… – сказала она, сжимая в руке железный шкворень.
– Ты… меня… гнать? Меня… с подарками? Ты… немцу… так дала? За жиденка?! А мне, литовцу, отказываешь…
Он по-прежнему приближался, сгорбившись, с полусогнутыми руками, норовя схватить ее в охапку. Тогда она подняла тяжелую руку со шкворнем.
– Убью… – сказала.
Он вдруг поверил и отступил. Попятился к двери, потом вернулся, сгреб все со стола, спрятал обратно в карман и вышел, грозясь:
– Ты… Со мной так? Будет время… Придет коза к возу! На голых коленях как миленькая приползешь!
Немец нагнулся, потом выпрямился, снова присел, склонив голову. Пригнувшись, на цыпочках прокрался в огород и выхватил что-то из-под широких листьев. Сдул землю…
– Ха-ха! Дас шмект герлих!
И в крепких челюстях хрустнул зеленый огурец.
– Лос, лос, – говорил он, смачно жуя.
– Ну? – снова спросил Антанас, улыбаясь. – Видишь, идти надо. Зовет. А то, может, еще побрешешь? Он дернул шнур, и Юозукас вскочил.
– Будто сам не вижу: кузнеца парнишка… Знала, знала, что сама виновата. Сама!
Своими руками беду впустила.
Раза три уже заходили к ним во двор старички. Такие благостные, обходительные, приятные.
– Вы тут, милая, навсегда поселились или как?
– Не знаю, – ответила она. – Может, потом подыщу себе место, на деревню уйду. Трудно с тремя ребятами… А вам-то что, отцы?
– Ничего, милая, ничего. Не знаем, куда деваться, пристанища ищем.
– Пол-избы пустует, живите, если понравится, – пригласила она.
– Нет, нет, мы еще потерпим. Обойдется. Не станем вас стеснять, зачем… Такие детки славные! Пусть летают по всей избе. А тот, старший, светленький, уж не кузнеца ли сынок, а?
– Нет! – отрезала она. – Мой… Винцукас.
– А-а-а… Ну да… Ну да…
В другой раз они просто так заглянули.
На третий старички явились с двухколесной тачкой.
– Если дозволите, милая, оставим это где-нибудь в уголке на сеновале.
Разве ей жалко?
Оставили замызганную кадушку, лохань с гнутой трубкой и большой черный котел. От этой утвари все еще шел тяжелый дух браги. Но что ей, места мало? Чем только сейчас, в войну, не промышляют люди? Каждому есть надо. Первым делом человеку надо поесть.
Антанас снова дернул шнурок, поднимая Юозукаса, и она поняла, что все равно уведут, не отпустят ребенка.
Хотела опять просить: «Погоди… Погоди еще, Антанас…»
Но он встал с камня, а немец покрикивал, махал рукой и прямиком через огурцы шагал к дороге.
Тогда она крикнула:
– Твой! Твой ребенок, Антанас! Он разозлился не на шутку:
– Тьфу! Ври! Ври больше! Будто я сам не вижу… Смотри, чернявый какой. И нос горбатый.
– Ведь это у тебя нос горбом, у тебя! – снова крикнула она.
– Рассказывай…
Тут ему в голову пришла отличная мысль.
– Ну, покажи того, если не врешь. Где другой, покажи, ну! Она точно приросла к земле – не могла двинуться с места.
– Где это видано, чтобы родное дите за какого-то черномазого отдать, хо!
Ему было весело. Отличная мысль и, главное, вовремя пришла в голову!
Он дернул шнур.
А в самом деле…
В самом-то деле как?..
Она увидела, как они шли к кузнице, эти двое, и велела Винцукасу бежать на чердак. Велела спрятаться в углу за всякой рухлядью и не вылазить оттуда, что бы ни было.
В самом деле… Не может ведь она, не может отпустить Юозукаса. Уведут, сейчас уведут ребенка, и не вернется больше. Никогда. Она не может отпустить родное дитя, в самом деле… Надо самой забраться на чердак и позвать Винцукаса. Как быть… Силы в человеке не бесконечные. Рано или поздно приходит им конец.
Да никак не двинуться с места. Так и приросла к земле.
Надо еще раз попросить Антанаса.
Сказать: «Погоди… Погоди, Антанас, еще немного… Пусть не торопится твой немец, пусть еще огурцы поищет. Погоди!..»
Но не в силах и слова вымолвить.
Она все глотала, глотала и никак не могла проглотить слюну: горло сухое, как выжженное.
Она еще не видела, что Винцукас вышел на порог избы.
Не видела, что Винцукас подходит.
Только почуяла, как ребенок прильнул к ней.
Она вскрикнула.
– Я пойду. Пусть он останется, – сказал Винцукас. – Ведь они меня ищут.
И он сделал шаг к Антанасу.
– Постой… Погоди… – простонала она.
Антанас посмотрел, прищурясь, и вдруг рассмеялся. Ему можно было смеяться. Он был прав.
Показывая пальцем на Винцукаса, светловолосого, сероглазого, он смеялся и орал:
– Вот! Этот мой! Этот! Вот он, чистый литовец, вот! Все вы брешете, да не на того напали! Ганс! Ганс! – Немец обернулся. – Меня не проведешь, я за власть! Что?!
Немец кивнул.
И тут она заметила, что Антанас выпустил шнурок.
Выпустил из рук…
Она вся сжалась и крикнула Юозукасу:
– Беги! Беги, сынок!
Юозукас дернул рукой и бросился бежать. По огороду, через дорогу. Бежал. Слава Богу, бежал.
– Ха-ха-ха! – загоготал Антанас. – Гансо!
Немец тоже видел.
Они одновременно приставили к животам железные приклады автоматов и открыли огонь. Крест-накрест. Очередь. Еще одна. Юозукас споткнулся и вдруг исчез. Сразу за дорогой. Они подошли, сперва один пнул его ногой, потом – другой. Антанас крикнул с дороги:
– Теперь забирай! Нам он больше не нужен!
Она оттолкнула Винцукаса.
Путаясь в недлинном платье, оступаясь, выбралась на дорогу, склонилась над сыном, встряхнула его окровавленную голову. Потом встала, упираясь руками в землю.
Она встала, вскинула над головой руки, измазанные землей и кровью, и смотрела на мир черными, полными ненависти глазами.
Она молчала.
Она ничего не видела.
Но ее черные глаза, ее стиснутые пальцы, измазанные землей и кровью, извергали черное проклятье.
Проклятье!
Проклятье.
– Нет… Второй раз не спрашивайте, – просила она.