Ицхокас Мерас
Черная мушка — желтое брюшко
Он умер пять лет назад.
Мы ехали на его могилу.
В багажнике стояли два вазона с бегониями, а может, эти цветы и по-другому назывались.
Небольшие зеленые сочные листочки и красные цветки о четырех лепестках.
Очень стойкие цветы.
Если за лето они не высыхали, то осенью, когда завершалось цветение, листья вырастали, изгибались, и тогда становилось растение это, цветок этот, чем-то похожим на кактус, и хорошо, потому что, если какое-то время не был на кладбище, отрадно было найти зеленые, хоть и без цветков, растения, а не иссохшие стебли — потому что и так бывало.
Она сидела рядом со мной и долго молчала.
Дорога была недальная, километров пятнадцать, может, восемнадцать, но очень забитая, совсем забитая, давно здесь такого не было, и мы двигались медленно, еле-еле, как в каком-то сне, будто время остановилось.
И думали о нем.
О ком же, как не о нем, по дороге к его могиле.
В особенности — она.
Она только о нем, ни о чем другом не думала все эти годы.
Долгие, самые долгие, тоскливые, самые долгие и тоскливые годы.
Он ее на руках носил, пусть и в мыслях только, потому что не такой уж был крепкий, — в позвоночнике, хоть и обросший пленкой, прочно сидел острый осколок, тот, что тогда еще, когда-то давно рассек несколько нервов, и он тянул ногу, а нога острой болью тянула его к земле, правда, не всегда, изредка, а то и чаще, порой очень часто.
Она жила им.
И когда он был жив, и теперь, когда его не было.
Дом стал пустыней — лишь фотографии.
И она все смотрела на него, на эти снимки, поставленные рядом, один к другому, на льняной скатерти, как на алтаре.
Никогда прежде она не молилась, разве что в детстве, а теперь по утрам и вечерам, а случалось и в полдень, закрыв глаза или воздев их к белому потолку, словно к синему небу, просила Бога, возносила молитвы.
И о чем просила, сама, пожалуй, не сказала бы, может, не так это важно было, может, просто тянуло молиться, надо было молиться, молиться, молиться, и она складывала слова, литовские, простые, привычные, потому что на другом языке, который звучал здесь вокруг, она не смогла бы все объяснить Богу, и еще попросить, чтобы Бог помог ему там, на том свете, чтобы приютил, утешил бы его, слишком рано ушедшего туда, в самом деле слишком рано, слишком…
— Знаешь, — сказала она, словно очнувшись, — За несколько месяцев до смерти, может, месяцев за пять, он мне говорил — если бы не ты, говорит, меня бы давно уже не было, и никогда я не знаю, что будет завтра или послезавтра, а хотелось бы еще пожить, дожить до двухтысячного и еще немного, посмотреть, что будет, когда новое столетие наступит.
Она умолкла.
Молчала и молчала.
И простонала:
— А не дожил, не дождался. Боже мой, не дождался, а этот двухтысячный — вот оно, через несколько дней, а там и до нового столетия рукой подать, а его уже нет, уже нет и уже не будет.
Я тоже думал: его уже нет, больше нет, почему его нет, когда мог еще быть, и только сказал:
— Да…
Дорога все еще была забита, загружена, да к тому же некоторые норовили протиснуться рядом, по обе стороны, чуть не впритирку, стремясь перескочить из одного ряда в другой, хоть на шаг пробраться вперед, и приходилось еще больше замедлять едва двигавшуюся машину, и казалось, что мы совсем не движемся, не едем вовсе, только заграждение посередине шоссе, металлическое, измятое и изогнутое, чуть заметно скользит мимо.
— Он так хотел еще немного пожить, — сморгнула она сухими глазами.
Я знал, что так, с сухими глазами — хуже, много хуже, потому что больнее, но все равно, не знаю, почему, не хотел, чтобы она заплакала.
Я был — кем я был? — сосед, посторонний человек, ну, может, приятель, что везет ее побывать на могиле.
Так и смотрела она на меня большими черными сухими глазами, словно не видя, как ребенок.
* * *
Ночь.
Ночь теперь.
Еще ночь, хотя уже идет к рассвету.
Луна за окном большая, очень большая и яркая, такая же большая и яркая, как вчера вечером, когда мы вышли на нее посмотреть, потому что редко такая бывает, бесконечно редко, была такая сто тридцать лет назад и снова будет через двести пятьдесят, когда ближе всего подходит к земле, и когда мы вчера на нее смотрели, лик ее был необычайно ясным, а в бинокль — еще четче, левый глаз без века — большой и глубокий, а нос, и губы, и щеки темные и сливались — в точечках, точечках, точечках — выгвазданный в болоте, будто его в грязь бросили и вытащили за волосы, а он подсох и остался грязным, щербатым — пестроликое полнолуние — далекое и близкое, вон там, за крышей, хоть и в небе, но прямо здесь, а вокруг, вокруг луны, не встык, нет, далеко от луны — светлое, светлое, светлое поле, чистый ореол.
И не понять — если смотреть с луны, земля тоже такая замурзанная и грязная, а может, издалека — прелестной кажется, красивейшей из красивых, как нам хотелось бы.
И декабрь теперь, завтра канун праздника, а послезавтра уже Рождество заходит, и правда кончается девяносто девятый.
Идет время.
* * *
Идет время.
Быстрее, чем на том шоссе вчера, когда мы ехали на кладбище, потому что вчера оно было слишком медленным.
— Боже мой! Я во всем виновата, я… Ведь он не хотел уезжать… Только говорил: если ты хочешь, если тебе надо, хорошо…
И еще добавила, помолчав:
— Если бы мы не уехали из Литвы, может, он еще был бы жив, может, жил бы, здесь ему было очень жарко, он страшно не переносил жары. Он в Литве зимой без перчаток и без шапки ходил и радовался, ему так было хорошо, не холодно.
И умолкла.
Молчала и молчала.
А потом вскрикнула приглушенно, из самой глубины души, почти не шевеля губами:
— Боже мой… Боже! Это я… это все я…
И, снова помолчав, продолжила:
— Я не могла больше ходить на могилы, не в силах больше. Столько лет ходила — и в Жагаре, и в Куршенай, и в Кужяй, и в Линкуве, и в Бутримонис, и все там поросло травой и мохом, словно никогда ничего и не было. И я не могла больше, должна была бежать, не видеть этих могил, которых не стало, где ничего уже не осталось, и я бежала, а он умер.
И снова она долго молчала.
Она боготворила его — потому что он ее любил, потому что он был благородный человек, потому что до самого конца войны, хоть трижды был тяжело ранен, продолжал воевать против немцев, что пришли грабить земли и убивать людей, потому что был солдатом Литовской армии, а в войну стал солдатом литовской Шестнадцатой дивизии, и по всему, по всему, по всему, и она каждый вечер нежно гладила огромный, широкий, годами мозживший шрам, что тянулся от самого горла через всю грудь, и горячим дыханием согревала шишку на спине, под которой таился осколок.
Он был хороший человек, я знаю.
Теперь я ее сосед, когда просит — везу на могилу. А в Каунасе мы жили в одной квартире, и я был еще совсем молодой, одинокий, и он меня, видно, жалел, и когда покупал себе рубашки — то и мне покупал, а покупал белье — то и для меня, а однажды он купил себе костюм — и мне тоже купил, это был очень красивый костюм, и мне к лицу. Это было очень давно, но было.
— Ты понимаешь? — спрашивала она меня, словно себя самое спрашивала, — Все это моя вина…
* * *
Еще и ночью, и перед рассветом луна была такая же, как вчера поздно вечером и к полуночи.
Была она яркая и куда светлее, чем обычно, и с очень четким лицом, но перемазанным, пестрым.
И, странно, ореол исчез, больше не было этого нимба дымчатого света, огромного светлого поля вокруг.
Была яркая луна с измазанным ликом, словно мы все смотрелись в зеркало.
* * *
На его могиле она поставила двойной памятник — ему и себе.
На ее стороне лежала ровная мраморная плита, на которой не было никакой надписи, а между двумя плитами — углом поставлена третья, маленькая — в память убитых его и ее семей.
Перемывая памятник, который я уже до того вымыл, потому что всегда помогал ей, убирая могилу — она полола, чистила, сажала и пересаживала цветы в трех белых пластмассовых корытцах, мыла и протирала их, а я носил ей воду для цветов и для мытья памятника, и она щеточкой чистила выбитые на мраморе буквы.
Она всегда брала с собой большие листы чистой бумаги, расстилала их на занесенный песком бетон между могилами и складывала на них снятую одежду, белую, чуть не до прозрачности отстиранную тряпицу, молитвенник, а рядом — привезенные цветы и ведерки — одно зеленое, другое голубое, я брал эти ведерки, как и теперь взял, когда мы, наконец, приехали после чуть ли не часа пути, и отправлялся по воду к красному крану.
Сходил раз. И еще раз, и еще, и этой прозрачно-белой тряпицей вымыл памятник, и ополоскал, и снова принес воды, и тогда она снова мыла и ополаскивала, а потом погладила ту маленькую плитку в память о родителях и близких, а я постоял, опустив голову, и она взялась приводить в порядок цветы.
Она долго полола и рыхлила землю, радуясь взглядом на две крупные бегонии — не бегонии, зеленевшие, как кактусы, она снимала по одному засохшие листочки, она выпалывала травинку за травинкой проросшую траву, она сажала и пересаживала то, что зазеленело в белых пластмассовых корытцах, и то, что привезла в круглых белых вазонах, и чистила, и украшала, и поливала, и снова поливала, а я стоял и ждал, когда можно будет произнести молитву, потому что она всегда просила, чтобы я произнес молитву.
И я увидел, что вокруг меня вьется мушка.
Махнул рукой, чтобы спугнуть ее, и она отпрянула в сторону, но тут же вернулась, тихонько жужжа, словно хотела что-то сказать, совсем не надоедливо, как мухи и мошки, что норовят всегда сесть тебе на лицо.
Она малыми кругами кружилась передо мной так красиво, так мило, что я глаз от нее оторвать не мог, и не отгонял ее вовсе, а протянул левую руку — и она спокойно, бесстрашно уселась на руку и смотрела на меня.
Она была маленькая, крошечная, чистая, черная, отсвечивающая желтым. Такой чистой, красивой мушки я никогда еще не видел.
Я шевельнул рукой, и она взлетела, но не испугалась, не умчалась, словно хотела побыть со мной, притулиться, прижаться, потому что придвигалась все ближе и ближе.
И я снова протянул руку, и эта черная с желтым отблеском мушка снова уселась на нее.
Хотел ее погладить, но смутился, и стоял так, не шевелясь, и мы смотрели друг на друга.
Я и мушка.
Она закончила возиться с цветами и со всем вокруг и посмотрела на меня, не понимая, почему так стою, застыв, не моргая, почти не дыша, словно и я уже умер.
Она вздрогнула и вскрикнула, испугавшись.
Она ведь и обо мне думала, не только о нем и о себе и обо всем, что было.
Ведь на самом деле я не просто соседом был, не чужим, а ее братом.
Я только хотел быть чужим, чтобы не болеть ее болью, которая была, есть и будет, и чтобы увидеть его, лежащего здесь, снова живым, пусть хоть мушкой, но живым.
Пусть хоть черной мушкой.
Я вдохновенно вознес молитву в память умерших, потому что верил — когда снова вернусь сюда — она прилетит и снова будет кружить передо мной, черная с желтым отблеском.
* * *
Уже рассвело.
Луна растаяла.
Такого я никогда больше не увижу, никогда.
Ну, что ж.
А может?
Может, как стану когда-нибудь мушкой.