ЦИКАДЫ

Цикады?

Да.

Почему цикады?

Они стрекочут, как птички.

Иногда кажется, что они плачут, иногда — что смеются.

Когда-то я действительно думал, что цикады — это птички, — небольшие, пестренькие, с блестящими перышками.

Сидят на ветвях олив, прячутся в зелени кипарисов или в кипени зреющего миндаля и стрекочут. Их голоса переплетаются, сливаются и снова разделяются — и так от заката до рассвета, всю ночь.

Всю ночь!

Цикады?

Они не птицы.

Цикады — это большие кузнечики.

Но если никогда не видел этих больших кузнечиков, можешь думать что хочешь, слушать их, как тебе нравится.

И считать, что это птицы.

Ведь и соловья не каждый видел.

Я на балконе.

Мне нравится наш белый дом на взгорке.

Мне нравится дорога, извилистая, как уж, нравятся стройные стволы кипарисов.

Мне нравится море, мерцающее лунным светом, и Гина, которая вчера приехала.

Машина развернулась, резко затормозила. Она вышла, взяла чемоданчик и пошла в вестибюль.

Мы дремали в тени, оседлав кресла-качалки.

— Ну? — спросил Витас.

Он изображал из себя циника.

— Нет… — ответил я.

Оба мы проводили ее взглядом.

— Гина?

Здесь знакомятся быстро.

Ты ходишь есть в ту же столовую. Тем же автобусом ездишь на пляж. Под тем же навесом прячешься в тень и на тот же крючок вешаешь то, что тебе не нужно на берегу моря.

Теплого моря, горячего моря.

— Гина?

Стрекочут цикады.

Они могут надоесть, а могут и восхищать, как соловьи.

— Гина?

— Видел барельеф, высеченный на скале? — спрашивает она.

— Видел.

— Он писал хорошие стихи и нравился женщинам. Верно?

— Он приезжал сюда отдыхать.

Темнеет резко. Просто чьим-то мановением руки сумерки набрасывают свое покрывало, розовеют вершины Ай-Петри, а луна освещает половину моря.

Почему только половину — я не знаю.

— Когда он был жив, он был… теплым. А его барельеф на скале — все равно холодный камень. Или чуть тепловатый — когда солнце нагреет.

Мимо идет Витас.

Она провожает моего друга долгим взглядом.

— Мне холодно, — произносит она.

Я набрасываю ей на плечи свой пиджак.

— Да? — спрашивает Витас.

Похоже, этот взгляд притянул его, заставил вернуться.

— Нет, — отвечаю я, и это правда.

— Гина?

Она сидит возле маленького бассейна и бросает хлебные катышки. Они плюхаются в воду и исчезают. Может, падают на дно, а может, невидимые рыбы их заглатывают. Днем рыбки красивые, золотые, а теперь — темно. На поверхности воды, как в зеркале, отражается высоко висящий фонарь. Что за ним — неизвестно.

— Гина?

Три маски с высунутыми языками заливают воду в бассейн. Вода словно бьет из родникового ключа, поднимает цветные искры — одну, другую, десятки.

— Гина?

Она вздрагивает:

— Уже поздно? Пора спать? Я забыла…

Она поднимается, идет.

Я — следом.

Лестница из каменных плит.

Поднявшись наверх, останавливаемся. Потому что она останавливается.

И осматривается.

На этот раз Витас не проходит.

Он, ясное дело, спросил бы: «Да?»

Он изображает из себя циника. Я серьезно ответил бы: «Нет».

— Поехали завтра в горы… Будем жарить шашлык… пить терпкое молодое вино… руками есть настоящий узбекский плов…

— Нет, — ответила она.

— Гина?

Ветер едва шевелит листья деревьев, но созревший миндаль все равно осыпается — плюх, плюх, плюх. Зеленые скорлупки лопаются, как раковины мидий в ручье. Рыжий ноздреватый плод — кажется, сожми его пальцами — и ядро уже в горсти.

Так только кажется.

Без двух камней скорлупу не расколешь.

— Гина?

Миндаль падает — слышно, потому что это звуки глухие, а цикады — те стрекочут, их звуки то переплетаются, то разделяются, то сливаются.

— Гина?

Она сидит, съежившись, на скамейке.

— Уже? Уже пора?

— Нет.

— Ты всегда выходишь погулять перед сном.

— Сегодня я вышел пораньше.

— А-а…

Я знаю жгучую тайну Гины. Четыре месяца назад она родила мертвого младенца.

И бежала.

Прибежала сюда, к Черному морю, где стрекочут цикады, искрятся горные вершины, где в лунном свете плещется теплая вода, где какой-то белый дом на каком-то взгорке над каменными ступенями.

— Пойдем собирать миндаль.

— Темно, не найдем.

— Его здесь много.

— Нет, он горький.

Смотрюсь в зеркало.

— Пора, — говорю ей.

Она смотрит на меня.

Обнимаю ее за плечи, плечи вздрагивают.

— Гина, в твоих глазах…

— В самом деле?

— В самом деле.

Потому что уже слышны шаги.

— Иди один. Сегодня я останусь. Ты не обидишься?

По длинной извилистой лестнице — шорох шагов. Витас всегда возвращается в такое время.

Гина поднимается, подходит совсем близко, смотрит вверх, мне в лицо.

Она смеется странным смехом.

— Ты знаешь, что такое время? Что это — время?..

Я ничего не отвечаю.

— …порой за какие-то мгновения можно отдать очень много, может, даже половину жизни… Почему?

Половину жизни? Не знаю. Может, потому, что луна освещает не все море, а только его половину?

Вверх по лестнице поднимается Витас.

Гина оборачивается в сторону шагов, загораживает ему дорогу. Я иду спать.

Уже, пожалуй, и вправду пора.

— Гина?

Солнце жарит, слепит глаза. Слепящее южное утро.

— Гина?!

Возле маленького автобуса кто-то топчется. Звучит молодой девичий смех. Гина.

— Гина?!

Она берет меня за локоть.

— Поехали в горы. Поехали?

Молчу.

— Где Витас? — спрашиваю я наконец.

— Не знаю. А что?

— Да… просто так.

Может, я обознался? Кто эта девушка?

— Гина?

— Ну да… Ты что, меня больше не узнаешь?

День еще долгий.

Хотелось бы, чтоб скорее наступил вечер.

И кто-то взмахнет рукой, сумерки падут, как покрывало. Порозовеет Ай-Петри. Луна осветит полморя.

Хочу, чтоб стрекотали цикады.

Цикады — это большие кузнечики. А может, птицы? Маленькие, пестрые, с блестящими перышками.

Порой кажется, что они плачут, порой — что смеются.

 

ЗЕМЛЯ ВСЕГДА ЖИВА

Закатное солнце, красное, как огонь, смотрело с другого края в овраг, но не видело там больше ни живой души, хотя тот, живой-здоровый, стоял возле длинного неровного рва, огибавшего карьер, а его приятели толпились все в куче, разбирая вещи и одежду, оставленные расстрелянными.

С тем же оскалом, такими же стеклянными глазами, как мгновение назад, когда сделал последний выстрел, он осмотрел беспорядочно сваленные во рву голые тела. Вслед за его взглядом, только теперь бесшумно, повторило круг черное око ствола автомата. Железный приклад все еще жестко упирался в плечо.

Он знал, что это все, что больше уже сегодня не будет, но все еще не хотел отпустить, крепко сжимал железо, которое в его руках умело убивать.

Упершись взглядом в красное солнце, зависшее сбоку, он невольно прищурился, потом широко раскрыл глаза, всматриваясь в компанию, стоявшую вокруг груды вещей. Взгляд останавливался на каждом в отдельности. О вещах он в тот момент вовсе забыл, видел только живое. Глаза его блестели стеклянным блеском, ему хотелось снова нажимать на курок и стрелять, снова стрелять, хоть бы и в этих. Указательный палец правой руки как бы сам собою согнулся и наполовину нажал на курок…

— Пустить бы пару очередей — я и этих всех уложил бы, ни одного бы не осталось, — подумал он и довольно рассмеялся. — Ни одного не осталось бы, всех бы пострелял.

Он уже представлял себе, как они валятся в ров, подняв руки, как боль искажает, кривит их лица, как застывают на устах проклятия, как в желтый, словно прозрачный песок впитываются брызги крови, оставляя темные, быстро сохнущие дорожки.

Он придержал свой палец, обернулся и снова уставился на голые мертвые тела, как попало свалившиеся в ров.

«Если бы они все сейчас поднялись, я снова мог бы стрелять», — думал он.

Он погладил ствол автомата и обжег руку: автомат все еще был горячим.

Он ругнулся несколько раз и только тогда услышал шепот:

— Мама, мама, мама…

И потом еще:

— Открой глазки, открой глазки…

Девочка нежно гладила волосы матери, но мать была неподвижна. Она лежала, свесив голову, со сплетенными ногами, с отливающими синевой губами, и только руки были заведены, как и раньше, за спину, а пальцы тесно переплетены, словно она все еще старалась защитить, собственным телом закрыть свое дитя.

Девочка гладила маму по щекам, но щеки застывали, своими крохотными пальчиками она пыталась открыть маме глаза, но веки были тяжелые, такие тяжелые, как у деревянной куклы, и снова опускались.

— Открой глазки, ну открой…

Он обрадовался. Не чувствовал боли в обожженной руке. Снова передернул затвор автомата, снова положил указательный палец на курок, потверже упер приклад в плечо.

Девочка никак не могла договориться с мамой. Она поднялась и вылезла из рва. Девочка была уже большим человеком. Ей было три года. И она решилась просить помощи, потому что мама не слушала и не открывала глазки.

Она протянула левую ручку и сказала ему, уже стоявшему наизготовку:

— Иди сюда… Открой маме глазки.

Она была беленькая, эта девочка, этот большой человек трех лет от роду. Она была голая, как и остальные. Только два красных пятна горели на этой белизне — длинные, красные, как пламя, волосы закрывшие почти все лицо, и большое красное яблоко в правой руке.

Он, тот, кто уже взял наизготовку, не знал, что раньше это яблоко у девочки было белым. Белый налив. И две черточки на нем — следы двух молочных зубок. Девочка несла этот белый налив всю дорогу и теперь еще не выпустила из руки. Она успела оставить эти два следа на кожице яблока, когда их всех поставили у края ямы и мама спрятала ее у себя за спиной. Яблоко стало красным потом, у мамы на груди.

— Иди сюда… Открой маме глазки.

Девочка тянула к нему левую ручку.

Он все еще стоял на месте. Тогда девочка протянула и правую ручку, с красным яблоком. Она хотела отдать ему яблоко, только чтобы он открыл маме глазки.

Он радовался. От радости задрожал подбородок. Он был доволен — хоть один поднялся из ямы. Он давно уже был готов, но указательный палец правой руки, нажимая на курок, двигался медленно-медленно. Он наслаждался каждым мгновением и все не хотел его потерять. Но он, наверное, слишком долго медлил, слишком долго тянул это мгновенье между жизнью и смертью. В тот момент, когда курок чуть ослаб и нужно было дожать его последним резким движением, вдруг зарябило в глазах. Волосы у девочки были красные, как огонь, и слепили, как красное закатное солнце.

Он зажмурился, а открыв глаза, почувствовал, что в самом деле смотрит на солнце. Он снова зажмурился и теперь видел красное яблоко.

— Иди сюда… Открой маме глазки. Я дам тебе яблоко.

Он смотрел на девочку и снова видел солнце, потом девочку, яблоко, яблоко, девочку… Три красных, как огонь, круга. Побольше, поменьше, побольше.

Он не знал, в который целиться, в который стрелять и в конце концов ствол автомата стал ходить по большому кругу.

Наконец, он выстрелил.

— Иди сюда… Открой маме глазки.

Выходит, он выстрелил в солнце.

Он снова выстрелил.

— Иди сюда…

В яблоко?

«Нет, надо стрелять в самый большой круг, — подумал он. — Если выстрелю в солнце, наверняка попаду в эти красные волосы».

Он сделал несколько выстрелов один за другим.

В толпе, что делила одежду расстрелянных, началось замешательство. Кто-то застонал. Они все бросились на землю, за кучу одежды.

— Поосторожней, ты что, с ума сошел? — кричали ему во все горло.

Но он все стрелял в большой красный круг.

— Берегись, убьем! — кричали ему.

Но он, сменив обойму, снова стрелял.

И тогда никто больше не кричал, и множество стволов обратилось к нему, изрыгая огонь и пули.

Он согнулся и рухнул. Падая, ухватился за раскаленный ствол автомата, но рука не почувствовала боли. Глаза выкатились, но остались такими же стеклянными, только под стеклом стало красно, словно их окрасило красное яблоко — белый налив.

Отряд не мешкал — сложили вещи на телегу и укатили.

Тогда в карьер пришли могильщики. Старые и молодые мужчины — могильщики. Лопаты не казались слишком тяжелыми. И песок в карьере был гладкий, плотный. Но они, эти мужчины, шли, едва волоча ноги, понурив головы.

Они не были могильщиками. Им велели быть могильщиками.

Среди них были отец и сын. Отец — седеющий, сутулый, низкорослый, с прищуром, а сын — высокий, с распахнутыми голубыми глазами, густыми светлыми волосами, они все время падали на лицо — он ведь опустил голову. Отца звали Игнас и сына Игнас. И внука, которого еще на свете не было, тоже звали Игнас.

Сын, глядя в яму сквозь сетку упавших на лицо волос, повторял:

— Отец, как земля выносит это?

Отец молчал.

Сын пнул ногой отвалившуюся от края ямы глыбу.

— Видишь, — снова обратился к отцу, — земля неживая. Она всего лишь земля. Ее можно пинать, топтать, поливать кровью. Земля неживая. Ей все равно.

— Нет, сынок, — отозвался отец, — земля жива. Ты еще молод, не понимаешь.

— Нет! — сказал сын. — Ты только посмотри! Они вырыли яму, постреляли всех и уехали, мы пришли закапывать. Мы закопаем. А земля молчит. Она неживая, ей все равно. Ее можно пинать, топтать, поливать кровью.

— Неправда! — произнес отец, сурово глядя на сына. — Земля жива, и ты сам это увидишь.

Им велели закопать яму так, чтобы следов не осталось, но они подгребали землю, хотели укрыть могилу, длинную могилу, курган во весь карьер. Они не договаривались между собой, но каждый делал то же самое.

— Видишь? — спросил отец,

Ну и что, если они делали не так, как им велели? Сын не понял. Он был еще молодой.

Оба закапывали в том месте, где лежала девочка, а поблизости валялся тот, кто стрелял и кого потом самого застрелили.

— Похорони девочку, — сказал отец сыну.

Сын положил лопату, взял девочку на руки и осторожно опустил в ров. Он прикрыл глаза, как и отец, чтоб меньше видели. Он бы их и совсем закрыл, но надо было похоронить девочку.

Потом они снова копали, обходя того, кто стрелял, словно не видя его, хотя он лежал у самого края рва. Голова его свешивалась вниз, к расстрелянным, руки зарылись в песок, а ноги вытянулись во всю длину. Его выпученные стеклянные глаза все еще блестели. Он не хотел быть мертвым.

На нем были штаны зеленого цвета, на белом песке они бросались в глаза.

— Он мешает, — сказал отец, — сбросим его.

Сын уже поднял лопату и собирался столкнуть зеленые ноги в ров, но руки его вдруг замерли. Разве можно его, зеленого, бросить рядом с беленькой девочкой с красными волосами и красным яблоком в руке?

— Подожди, — сказал отец, думая, что сын не понял его.

Он подсунул свою лопату не под ноги, чтобы сбросить его, а под спину. Так можно было только вытащить из ямы. Сын посмотрел на отца и тоже подсунул лопату под спину. Они напрягли руки и вытащили зеленого из ямы.

Слева и справа собирались мужчины. Они молчали, но, глядя на отца с сыном, думали об одном и том же. Все вместе они подняли того, кто стрелял, на лопаты и вытащили из карьера.

На той стороне, сразу за большаком, был обрыв, а внизу — овраг, и там всегда кишмя кишело воронье. Там была городская свалка. Добравшись до обрыва, они раскачали свою ношу и бросили вниз.

Возвращаясь, отец сказал сыну:

— Земля жива. Она всегда жива.

Сын заглянул в прищуренные, много повидавшие отцовские глаза и кивнул головой.

Потом они снова копали и, наконец, вдоль карьера протянулся длинный, заботливо сложенный, выровненный курган, насыпанный крепкими работящими руками. 

 

БЕЗ ВЕРШИНЫ

Я не сразу увидел это.

Вышел погулять, никак не представляя, что увижу такое…

Стоят себе дубы, широко запустив в землю могучие корни, прямо богатыри — и не подумай сдвинуть с места. Разметали ветви, распростерли свои зеленые резные шляпы, крепко уперли надежные толстые комли.

Что им, дубам, бури, что им ветры! Ну, сломают засохшую ветку, взметнут листву, сорвут какой-нибудь случайный желудь.

А ели встречают ароматом хвои и смолы. Они такие похожие, прямо как сестры, теснятся рядом друг с другом, осторожно поднимают мягкие, гибкие ростки верхушек, неторопливо, старательно расправляют свои островерхие покатые крыши — чтобы и вода стекала, и разные соринки стряхивались, чтобы белочка, если не успела зацепиться, соскользнула бы. Спокойно, уверенно они растят свои толстые шишки, а когда те созреют, сбрасывают их тут же, рядом, нимало не заботясь.

Я шел к соснам. В этот бор — впервые.

Ах, какие они ветреницы, эти сосны! Куда они спешат? Куда они так нетерпеливо тянутся, громоздятся? До небес добраться хотят? От самого ростка они тянут свои веточки вверх, поближе к вершине, а если какая и выпростается по ошибке внизу, так высушат ее, сбросят и снова тянут вверх, поднимают к небу свой колючий венок… Забывают сосны даже укрепить кору комля. Обрастает, твердеет она только внизу, а уж повыше — тоненькие коричневые чешуйки, совсем не прочная одежка, и та, потрескавшись, отскакивает. А ей, шельме, и дела нет, лишь бы голову повыше, да чтоб ствол был постройнее.

Просторно в бору. Хочешь на зеленый кров глянуть — только голову подними. Стоят эти тонкие стволы, как свечи. А уж как ветер подует — затрепещут сосны до самого комля, закачаются. Кажется, весь лес падает то в одну сторону, то в другую.

Вот уже и край леса, опушка. Ставлю ноги осторожно, чтобы не примять какого-нибудь муравья, что тащит яйцо чуть не вдвое больше себя или сухую травинку для своей крепости. Стараюсь ступать, где сухо, только ржавые хвоинки рассыпаны — не растоптать бы ягодник.

Потом, остановившись, поднимаю глаза кверху. Только мой взгляд почему-то скользит в сторону, вдоль стволов. Почему они не тянутся к поднебесью, почему не стоят прямо, как свечи?

Похоже, все сосны головы опустили. И не только головы. Как будто кто-то на каждую верхушку набросил петлю и тянет вниз, пока весь ствол не согнется.

Эти деревья — как люди: несут свой тяжкий крест и не в силах распрямиться.

Может, слишком высоко поднялись? Или ствол слишком тонок…

А может, была слишком сильная буря? С громовой грозой, с безумными молниями и страшным ураганом.

Я такой бури не видел. Но мне стало холодно. Поднял воротник. Все равно холодно. Тогда почувствовал, что ветер дует — как раз в ту сторону, куда сосны наклонились.

И вдруг я понял: не такая страшная была буря, просто принесла ветер, не слишком сильный, но жесткий, непрерывный ветер с одной стороны, из-за леса. Может, и выдержали бурю красавицы, но не сумели справиться с этим злым ветром.

Я снова поднял вверх глаза — и увидел…

Рядом, совсем рядом со мной уже старая сосна наклонилась в другую, противоположную сторону. Ствол изогнулся дугой. Прямо дугой. Но смело стоит против ветра и снова тянет верхушку прямо к небу. И это уже вторая верхушка. На месте первой — серые чешуйки коры, затянувшаяся рана. Низко, совсем не так, как бывает у сосен, тянутся в стороны две большие ветки, а сквозь них упрямо тянут вверх свои игольчатые веточки молоденькие прямые сосенки.

Я подумал: если б сейчас буря — я бы стал рядом с этой сосной, изогнувшейся дугой, рядом с сосной, у которой вторая вершина и две зеленые, простертые в стороны руки.

 

ПОЕТ СОЛОВУШКА

Столько лет уже пролетело, столько лет…

Чего ты теперь от меня хочешь? Чтоб я наново все рассказывала тебе, как все это было, как случилось и что случилось в тот вечер, в ту ночь, в ту светлую, душистую июньскую ночь?

Чтоб я тебя успокоила?

Чтоб успокоила тебя, поклявшись, что ничего такого особенного в ту ночь не произошло, что там могло произойти, ничего там не произошло, что там могло произойти… А может…

Может, и произошло.

Откуда мне знать, что тебя больше всего обижает или тревожит, может, скажу, что в самом деле ничего не было, а ты будешь недоволен, хотя и не покажешь этого, изобразишь полное безразличие или, иронически скривившись, проявишь свое благородство — желая верить и не веря, и я не буду знать, поверил ли ты, — не прикидываемся ли мы порой? — ведь притворяемся друг перед другом и не показываем, что думаем на самом деле, а может, только воображаем, что думаем так, а на самом деле все по-другому, и мы сами не знаем, как.

Что сказать? Что?

Может, тебе было бы легче и приятнее, скажи я, что в тот вечер и в ту ночь мы забылись, вкушая запретный плод — до зари, до рассвета — и не знали, не думали, одни ли мы или нет, и что вокруг только деревья и кусты, ветер, теплая летняя ночь и только мы двое, вдвоем, и больше никого, больше никого, никаких людей, ни единой человеческой души вокруг, хотя мы тогда забрели в бор не одни, хотя вышли мы большой компанией, мужчины и женщины, парни и девушки, выбрались побродить по росистой вечерней траве, побежали навстречу самой короткой, самой-самой короткой летней ночи, и так на самом деле и было — та ночь осталась у меня самой короткой, короче не бывает, промчалась, как миг, я не успела ее поймать, удержать, может, и не надо было ее удерживать, или не хотела, или не могла, или не рискнула — теперь уже и не знаю. Может, была она, та короткая июньская ночь, моей последней девичьей ночью, последним девичьим вздохом, отдохновением перед долгой и преданной жизнью женщины, тогда я, верно, так думала, а может, и никак не думала, не знаю, теперь уже не знаю, ведь столько лет, столько лет — сколько? Ты считаешь? Ты знаешь? Не будем считать — столько лет пролетело, промчалось, оставляя морщины на лице — вокруг губ и под глазами, стянув кожу на шее, исчертив ее злыми и некрасивыми рисунками будущей старости.

Эти рисунки…

Нет, неважно.

Хоть и не видишь, не замечаешь их, я знаю, я верю, я в самом деле верю, когда ты говоришь, что любишь меня и что я для тебя все такая же юная, и красивая, и желанная, и единственная, как всегда, с самого первого мгновения, когда ты меня увидел и понял, что я предназначена для тебя, я хочу верить, я верю, верю, но все же… все же, ведь и я могу засомневаться, и у меня может родиться недоверие — ведь я не знаю, действительно ли ты не видишь моих морщин, которых когда-то не было, не замечаешь моих поредевших волос и седины, которую я когда-то старалась спрятать, убрать, а теперь уже не прячу и не убираю, потому что никак уже не могу их спрятать, уже и краска бессильна — она и ненадолго, да и не может помочь — волосы становятся не черными, а рыжими, хотя когда то были — один к одному, как вороново крыло, и блестели, как…

Прости, я не о том…

Конечно…

Только не сердись…

Знаю, я должна теперь говорить о соловьях, о той самой короткой летней ночи, а может, даже о самой короткой ночи в моей жизни, о последней моей девической ночи, хоть уже и была твоей женой, была женщиной, по крайней мере, мне тогда так казалось, хотя, может, и не так было, не знаю, теперь уже действительно ничего не знаю.

Что та ночь?

Что та ночь, говоришь…

В самом деле, ведь были такие дни, и вечера, и ночи такие были и до того, когда я тебя еще не знала, были юношеские прикосновения — рук, лиц, губ, тел, а потом и снова было — уже с тобой, и видишь, чем все кончилось, хорошо кончилось, правда? Хорошо, очень хорошо, ведь сам видишь, я довольна, я счастлива, и люблю, люблю, люблю тебя, положа руку на сердце, от всей души говорю тебе, да ты и сам должен видеть, люблю больше, чем когда-либо, любая женщина может мне позавидовать, в самом деле может, а я знаю, сколько страдают женщины, не раз видела и вижу, как они увядают, сохнут, как полевые цветы, вырванные из земли и не напоенные живой водой, никогда женщинами не бывшие, не ставшие матерями, а я ведь не могу жаловаться, нет, Боже сохрани, тогда, в тот вечер, в ту ночь, я действительно об этом не думала и помыслить не могла, я еще не понимала, что это такое, не могла представить себе, что такое женщина, что такое человек. Ты смеешься? Ты смеешься надо мной? Напрасно. А что это такое — человек?

Ладно, не будем об этом. Ладно, ладно, ладно. Ты хочешь знать, что было тем вечером, той ночью, когда тебя не было рядом, ты был где-то далеко, может, думал обо мне, а твое место вдруг неожиданно занял другой, и с ним, а не с тобой мы шли плечом к плечу, прижавшись, никуда не шли, не шли делать ничего плохого, да и не одни, нет, нет, не одни, всей компанией шли слушать соловьев.

Мне сказали тогда, я не знала, правда ли, но в самом деле, в эту ночь, самую короткую ночь в году, соловьи заливаются прекраснее, чем всегда.

Не веришь? Действительно не веришь? Тогда скажи, почему ты никогда не вывел меня в ночь, в самую короткую летнюю ночь слушать соловьев, в самом деле, почему он, а не ты был тогда рядом, почему та ночь была не наша с тобой, наша, наша, наша, только наша и ничья больше, почему теперь, вспоминая, половину ее я должна отдать чужому, которого не вижу, не встречаю, а если бы и встретила, он бы для меня ничего не значил? Почему эта половина не наша, не твоя и моя вместе, почему обокрали себя — и меня, и тебя, может, ты скажешь, может, ты теперь можешь сказать? Ведь и ты, Боже мой, и ты уже не тот кудрявый парень, как тогда, ведь и твое лицо изрезано морщинами, и твои движения стали медленнее, не такие резкие, и волосы твои поредели больше, чем мои, и почти совсем побелели, хотя, не думай, они дороги мне, как и ты, а ты — все, что у меня есть, но если мы говорим теперь… А ты спрашиваешь, ты вдруг спрашиваешь, что было тогда, когда-то, столько лет назад, седой уже, а ни с того, ни с сего спрашиваешь. Зачем спрашиваешь? Это важно? Это что-то значит через столько лет? Хоть что-то значит? Спрашиваешь, как будто я вчера ушла в бор не с тобой, а с другим, с чужим. А не знаю, с чужим ли. Не сердись, но — не знаю. Да, да, не обижайся, хотя сегодня он мне и вправду чужой, и вчера, и позавчера, и все эти долгие годы, но тогда, в тот вечер, в ту ночь он не был чужим, хотя мы и не прикоснулись друг к другу… или прикоснулись? И не обожгли друг друга тем первым прикосновением, таким неожиданным и острым, и пахнущим, как дикая роза — в ту короткую июньскую ночь.

В ту ночь…

В ту ночь.

Так почему спрашиваешь?

Зачем спрашиваешь?

Будешь теперь насмехаться надо мной, над своей состарившейся женщиной? А стоит ли? Станешь ненавидеть меня или, может, специально расскажешь, что и ты когда-то, светлой ночью или в туманный полдень ушел в лес, или в зеленое поле, или по колючей стерне к душистым стогам, трепещущим, как тела, бродил с другой, с чужой, не со мной? Но я же не спрашиваю и никогда не спрошу, так зачем делать мне больно, если я не хочу знать, потому что, может, и не было никогда, просто хочешь подразнить, ну, дразни, только станет ли тебе легче? В самом деле тогда будешь счастлив?

Только тогда?

Или недостаточно, что люблю тебя?

Люблю!

Может, та ночь, та короткая ночь научила меня любить тебя, тебя, не кого-то другого, тебя желать и отдаваться тебе, отдаваться так, чтобы и ты мне отдавался, и знать, почему — потому что я стала женщиной.

А если нет? Если бы никогда не стала женщиной?

Любил бы ты меня? Желал бы меня? Или искал бы других — без любви, без тепла, без близости, только на один раз.

Старились ли бы мы вместе, продолжая любить друг друга?

А ты спрашиваешь, что было тогда.

Как будто это важно. Может, ничего и не было. И не было, ничего не было, никого другого не было, только ты один — всю жизнь. Так зачем спрашивать?

Потому что та птица, та синяя птица показалась и исчезла, пролетела и скрылась в кустах на том берегу реки? Синяя птица, которая так редко показывается, которая приносит счастье. Которой, говорят, и нет вовсе. Но если увидел — будешь счастливым.

И стоим мы вдвоем, обнявшись, на холме, у берега реки, и река несет свои воды, и кустарник шуршит, дразнится, что поймал синюю птицу и спрятал от нас, едва показав, чтоб знали, что она есть, что летает под небесами и над реками синяя птица счастья.

Вот, посмотрели друг на друга, улыбнулись друг другу, увидев эту птицу, и еще крепче обнялись.

Так зачем еще спрашивать, Боже мой, ну зачем еще спрашивать, что было так много лет назад?

Может, синяя птица тебе соловья напомнила? Но ведь соловей — серая, маленькая, некрасивая пташка, пролетит мимо без своих трелей — и не приметишь.

Как тогда, в ту короткую ночь, когда мы бродили по серому, серебряному бору в лунном свете и никакой птицы не видели.

Соловьев слушать надо.

Это правда, что в самую короткую ночь года их трели восхитительны.

Мы шли всей компанией, разбредались, шли, не останавливаясь, в светлых лунных сумерках, как во сне, и я не знала, нет, не понимала тогда, так ли все на самом деле, таким ненастоящим было все вокруг, как в сказке, потому что он обнял меня, нет, обхватил, нет, окутал, как те соловьиные трели, как не чувствуешь обнимающих рук, только знаешь, что они есть, хоть не знаешь, прикоснулись ли они к тебе… или прикоснулись?

Соловьиные трели обняли меня его руками, как покрывалом, оторвали от земли и унесли в неизвестность, в которой не было ничего больше, только он один, единственный, близкий, как ты сам себе, и я впервые в жизни ничего не стыдилась, нагая, потому что была нагая, потому что всей своей кожей чувствовала его, тоже нагого, совсем нагого, хоть оба мы были в одежде.

И я стала женщиной.

Почему каждой складкой кожи чувствовала его губы, его тело, если мы стояли не шевелясь, не двигаясь и даже, может, не касаясь друг друга?

Или соприкоснулись?

Ты не помнишь?

Разве все было не так?

Ведь после того любила тебя, не стыдясь, разве не знаешь, ведь знаешь. Любила, люблю и буду любить, если вдруг не оттолкнешь, позабыв через столько лет ту ночь, такую короткую, как сказка, как синяя птица, которая пролетела и пропала, и ведь неважно, что пропала, важно, что показалась нам, что увидели ее оба — мы оба — тогда и теперь, на этом речном берегу, стоя обнявшись.

Так что ж ты все спрашиваешь, что было когда-то.

А было ли?

Может, никогда не было.

А если было — действительно ли было.

Вот и не спрашивай ничего. И ладно. Не спрашивай, и я тебя не спрошу.

Зачем?

Когда ты со мной, соловьи заливаются.

Ты не знал?

Столько лет — и не знал.

Разве не с тобой мы брели в бору той ночью?

Неважно…

Неважно.

Сядем здесь, на взгорке, и будем смотреть на воду реки. Какой мощный поток, правда? Вон там, — видишь? — как всплеснуло на самой стремнине! Какая огромная рыбина, какая сильная!

И мы — как эти воды.

Ты же не бросишь меня, не уйдешь.

Или уйдешь?

Оставишь меня одну, одинокую и любящую?

Нет, нет, не говори ничего. Я и не спрашиваю, я просто так…

Посидим молча, поглядим на воду, и не говори ничего, тссс…

Тссс!

Слышишь? Ты тоже слышишь? Вправду слышишь? Или мне только кажется?

Соловей поет!

Соловей поет…

Соловей поет.

 

СОНАТА

На нем была твердая шляпа с узкими полями, конусом поднимавшаяся кверху. Когда-то она, наверное, была зеленой. Лента на шляпе была широкая, непонятного серовато-черного цвета, а тулья старательно вдавлена, так что получалась неглубокая ямка овальной формы. Короткое пальто с широкими, глубоко вырезанными отворотами, большими карманами, подпоясанное широким ремнем, вроде бы сидело ладно, красиво, но было потертым, испачканным, выцветшим.

Я посмотрел ему в глаза.

Они тоже были выгоревшие, поблекшие.

Что ему нужно? Зачем он пришел?

Вспомнилось, как прозвучал дверной звонок, когда он пришел. Так коротко и несмело, что я подумал — в самом деле звонят или мне только послышалось?

— Это я, — сказал мужчина, — ваш друг просил зайти. Да, да, насчет пианино. Я настройщик, — он беспокойно топтался на месте. — У меня было много работы, не мог прийти раньше. Никак не мог. Очень прошу извинить меня, — он так кланялся, словно был виноват, что пришел.

Я механически протянул руку. Он схватил ее своими длинными гибкими пальцами и снова низко поклонился.

— Очень приятно, очень приятно.

Голос у настройщика был высокий, женский.

Я выдернул руку из его костлявой горсти и отвернулся. Я не терплю покорности и мужчин, у которых тембр голоса похож на женский.

— Вот пианино, — показал я ему. Взял газету и уселся в другом углу комнаты.

Он тут же приблизился к инструменту и стал его ощупывать.

— Вы, наверное, играете? — спросил он с улыбкой.

— Нет, конечно, — неохотно ответил я. Меня раздражало каждое его слово, каждое движение. Но все же я добавил: — Я актер.

— Извините, — поклонился он. — Теперь люди совсем другие, совсем другие. Трудно, да, да, трудно теперь отличить пианиста от актера и профессора от рабочего. Извините…

Он жалобно посмотрел на меня, словно опять в чем-то провинился.

Я углубился в газету.

Я знал, что будет дальше: мастер ощупает инструмент с боков, подергает струны и заломит такую сумму, что только держись.

Но мастер молчал.

Он пытался играть Бетховена. Но пианино было настолько расстроено, что он тут же прервал игру и принялся разбирать инструмент.

Он молчал.

— Сколько будет стоить? — не выдержал я.

Он ответил не сразу.

— Видите ли…Трудно сказать. Я должен сначала все осмотреть. Извините, я хотел бы его разобрать, если, конечно, вы не возражаете. Потом посчитаю. Я оцениваю работы по прейскуранту.

Я внимательно посмотрел ему в лицо. Это лицо должно было быть хитрым, круглым и жирным.

Его лицо было худое и длинное. Длинные прямые морщины от глаз до подбородка делали его еще длиннее. Глаза на выкате, хоть и поблекшие, смотрели остро и были закрыты для постороннего взгляда, а крупный нос с горбинкой никак не сочетался с его мягкими, вкрадчивыми движениями. И что самое странное — его длинный и тонкий затылок совсем не был гибким, он прочно, как кол, прирос к голове и плечам.

Я пытался вспомнить, как он кланялся, и теперь мне казалось, что так кланяется человек, если что-то давит или тянет спину.

Своим тонким, писклявым голосом мастер говорил сначала со мной, а потом начал сам с собой. И ему, видно, было неважно, слушаю ли я. Скорее всего, он и сам себя не слушал.

— Только настроить инструмент — это мне не нравится. Нет, не нравится. Это не работа. Это простая, несложная забава. Мне нравится из сломанного, никому не нужного инструмента сделать хороший, вот что мне нравится. Новый сделать! Да…Молоточки совсем разболтались. Ладно… Подушечки моль съела. Дочиста съела. Хм… Ага, резонатор лопнул… В двух местах. Очень хорошо.

Время от времени он умолкал, замирал, и только его длинные сухие пальцы шевелились в воздухе, как бы что-то выстукивая. Через мгновение он вздрагивал и снова брался за работу.

— Нет, настроить любой может. Это простая, несложная забава. Мне нравится из сломанного инструмента хороший сделать, вот как.

Его высокий голос больше не раздражал меня, скорее, веселил, и я не спускал с него глаз.

Когда он снова замер, шевеля пальцами в воздухе, я рассмеялся.

— Что вы там делаете? Играете?

Он всем телом вздрогнул и снова замер, казалось, сам повис в воздухе. Потом обернулся ко мне — затылок его и теперь оставался неподвижным. Настройщик смотрел сквозь меня вдаль.

Но вскоре глаза его снова стали тусклыми, усталыми, мастер поклонился и сказал:

— Простите… Наверное, я…

Он стал двигать пианино.

— Мне надо с той стороны осмотреть резонаторы, — бормотал он, — с той стороны будет лучше видно.

Мне почему-то казалось, что это совсем не обязательно, но настройщик говорил, обращаясь к стене и упершись плечами в бок инструмента.

Он старался изо всех сил, его длинный, худой и заросший затылок покраснел. Но пианино оставалось стоять как стояло — колесиков уже давно не было.

Я поспешил на помощь.

Продолжая прятать лицо и от напряжения с трудом выговаривая слова, мастер произнес:

— Не надо, спасибо, я сам. Я сам отодвину. Это моя работа, что вы…

Но я ничего не ответил и уперся в черную полированную доску.

«Не надо… Я сам… Извините… Простите…»

Я начинал ненавидеть этого человека, как будто был в чем-то перед ним виноват.

И тогда я спросил:

— Почему вы — настройщик?

Я сам не понимаю, почему у меня вырвались эти слова.

Он смотрел на меня мгновение не мигая, потом, сгорбившись, отвернулся. Мне казалось, что волосы на его неподвижном затылке зашевелились, встали дыбом.

Мастер взглянул на меня, и покорная улыбка снова появилась на его лице.

— Да, да… — произнес он. — Я? Почему я настройщик? Простите, а почему вы — актер? Почему мой сосед — слесарь? Почему Дварёнас — профессор? Судьба. Ничего не поделаешь. Такая, видно, выпала судьба.

Он говорил, не отрываясь от работы. Я слышал его слова, но не видел лица, только гибкие руки.

— Так и я. Настройщик. Научился, когда был молодой, и работаю. Это хорошее ремесло, грех жаловаться. Очень хорошее ремесло. У меня друг — тоже настройщик. Ему, знаете, даже на севере это ремесло хорошо послужило.

Он умолк.

Я был разочарован. Я ждал от него какого-то иного ответа. Впрочем, чего и ждать от этого мужичонки с лисьими повадками и глазами навыкат! Чего стоит хотя бы его бесцветная шляпа!

Все же мне хотелось послушать хотя бы про его друга, и я спросил:

— Это на каком севере?

— На каком? — он устремил на меня свой колючий взгляд, словно бы изучая, кто я такой, почему задаю вопросы и следует ли, да и стоит ли мне отвечать. — Все вы, люди искусства, любите разные истории, — усмехнулся он. — На самом обыкновенном севере. Он, видите ли, реабилитирован. Извините, это странно звучит, правда? И неприятно, я понимаю. Но раз вы спрашиваете…

Он понизил голос, как будто чувствовал себя виноватым в том, что есть такое слово — «реабилитирован».

Потом продолжил, как бы оправдываясь:

— Его в сороковом… Он приехал ухаживать за матерью. Она работала учительницей под Вильнюсом. Потом тяжело заболела, уже не вставала с постели. Видите ли, у нее был свой домик, и в одной комнате она держала жильца, — он на мгновение умолк, вытащил из пианино раму и установил на полу. — Не знаю. Потому что мой друг не знал. Простите, не могу точно сказать. Потом, когда его мать умерла, жилец занял весь дом. Знаете, люди бывают разные. Да… Мой друг тогда только окончил Варшавскую консерваторию. В тридцать девятом. По классу композиции.

Он спокойно откручивал винты. Потом спохватился и поспешно добавил:

— Знаете, ремесло — очень хорошее дело. Там, на севере, у него было больше работы, чем здесь.

Не зная, как объяснить, он обернулся ко мне, но в глаза не смотрел.

— Он, видите ли, после войны вернулся, но потом, в пятьдесят втором, его снова… м-м-м… Ну вот. Хорошо, что он любит свою работу, правда? Понимаете, настроить инструмент или так, мелочь поправить не так интересно, но из негодного, поломанного сделать качественное — вот что ему по сердцу. Я его понимаю. — Потом он удовлетворенно добавил: — И люди его понимают! Его всюду приглашают, к разным инструментам.

Противоречивые мысли вертелись у меня в голове, и я, должно быть, не имел права, но все же спросил:

— Но он ведь окончил по классу композиции…

Отвертка выпала из рук настройщика и покатилась по полу. Он старался ее поймать, но движения его стали неловкими, совсем не характерными для него.

— Простите, он больше не пишет музыку и никогда не будет писать. У каждого своя судьба и никому не дано изменить ее — вольно или невольно. Когда-то он писал, исписал много тетрадей и, знаете, все они были в голубых обложках. На самом верху, на этажерке, я помню, отдельно лежали две симфонии. Все говорили, что это хорошие симфонии. Видите ли, они остались в домике матери. Простите, откуда ему знать, где они теперь? Потом, вернувшись, он снова много писал. Когда пришлось уехать снова, он все забрал с собой. У него, знаете, был большой кожаный чемодан, и он думал, что никогда с ним не расстанется… Но по пути пришлось переправляться через реку. Лодка была старая, ветхая, со дна просачивалась вода, а речка была широкая, в разливе, берегов не видно, и он выбросил чемодан в воду. Чемодан был тяжелый, и тут же утонул. Друг сказал, что по-другому не мог. Не мог по-другому, верно? У каждого своя судьба и никому не дано ее изменить. Простите… Такая вот история. Понимаю, людям искусства все интересно.

Я уже давно перестал смеяться.

Повисло долгое, долгое молчание, прерываемое звуком падающих на пол молоточков, которые он отвинчивал от рамы. Самое странное, что все это он рассказывал просто, без всяких эмоций, как будто речь шла не о его друге, как будто это рядовая история, совсем незначительная. Он продолжал работать, как раньше, как будто вообще ничего не произошло, как будто он ничего и не рассказывал.

Я пытался представить себе его друга.

Теперь ему все безразлично. Ему осталось чинить старые инструменты.

Мастер молчал. Сидел на полу, как и раньше, возле рамы и разбирал ее.

Я больше не мог сидеть. Робко приблизился к мастеру и кончиками пальцев тронул его за плечо.

Дрожащими губами я спросил его:

— Он в самом деле больше не пишет? Совсем уже не пишет?

Мастер только что отвинтил маленький винтик. Осторожно положил его на пол. Опираясь одной рукой о пол, обернулся ко мне и тихо произнес:

— Нет, больше не пишет. Ему страшно… Что поделаешь. Он даже не играет собственных произведений. Ни другим, ни себе самому. Его больше всего преследует одна соната, я знаю. Она очень прилипчивая. Говорит, много произведений уже прошли стороной, а это не уходит — очень прилипчивое. Но он не исполняет ее даже сам себе.

В глазах мастера, голубых, потускневших и усталых, мелькнула тень. Я понял — он думал о своем друге.

Потом он спохватился и произнес:

— У каждого человека своя судьба. Судьба… Ее не изменить.

— А он не мог бы ко мне зайти? — спросил я.

— Нет, наверное, нет. Он теперь очень занят.

Мастер умолк, и я начал убеждать себя, что он говорит неправду. Рассказал выдуманную историю человеку искусства. И друг его никакой не композитор. Оба они врут. Врут себе и другим.

Через две недели настройщик пришел снова. Он принес отремонтированные детали инструмента, потом еще долго копался, устанавливал их и настраивал. Целый вечер настраивал.

На этот раз он молчал. Ничего не объяснял и ничего не рассказывал.

Молчал и я.

— Да, наконец… Теперь будет хорошо, — сказал он с сияющим лицом. — Знаете, что значит из плохого инструмента сделать хороший? Простите, вам, наверное, трудно представить. Но… вы не считаете, что это тоже творчество? Разве это не творчество? — Сгорбившись, он смотрел себе под ноги, словно убеждал себя, а не меня.

Творчество… Это — творчество?

— Да. Наверное, в самом деле, — ответил я неохотно.

Тогда он присел к инструменту. Он снова играл Бетховена.

— Я тоже люблю музыку, — произнес он, смущенно улыбаясь.

Один аккорд, похоже, прозвучал не так. Повторив его и прислушавшись, мастер открыл крышку и стал снова что-то подкручивать, простукивать.

Закрыл крышку, оперся об инструмент.

— Все. Теперь уже все, — сказал равнодушно, точно сам не слыша своих слов.

Он постоял и вдруг…

Я увидел, как он замер, только длинные сухие пальцы шевелились в воздухе, как бы что-то отстукивая.

Снова, как и в тот раз. Точно так же.

Тогда я спросил его, на этот раз нетерпеливо:

— Что это вы там делаете? Играете?

Он содрогнулся всем телом и снова замер, будто сам повис в воздухе. Обернулся ко мне — затылок был неподвижен. Смотрел куда-то вдаль, потом глаза его стали тусклыми, усталыми. Он поклонился и глухо произнес:

— Простите… Видно…

Тогда я стал рядом с ним и глухим, сдавленным голосом попросил:

— Сыграйте вашу сонату…

Он вздрогнул, но не ответил.

— Сыграйте, я вас очень прошу…

Он не отвечал.

— Я прошу вас… Один раз. Только один раз!

Он сел и тяжело уронил руки на колени, всем телом повернулся ко мне и, не поднимая головы, произнес:

— Видите ли… Не знаю, зачем я вам все это рассказал, — и теперь его голос звучал глухо, словно пробивался сквозь дверь из другой комнаты, — Я молчал долго, скоро уже шесть лет. Может, поэтому. Прорвало. Простите. А может, потому, что я вам смешон, или потому, что вы жалеете и ненавидите меня. Многие и не смеются, и не ненавидят. Равнодушны. Но и вы меня не поняли. Вы не можете понять и, наверное, никогда не поймете, — он помолчал. — Вот, посмотрите! — все еще не поднимая головы, он обвел рукой стены комнаты, увешанные большими фотографиями — моими и моих друзей — из разных спектаклей и в разных ролях.

— Вам везет… — продолжал он, — Вы, наверное, известный актер. Вы не понимаете и не можете меня понять.

Он встал.

Я ничего не ответил и вышел за деньгами. Сосчитал и положил на стол.

— Это вам за работу.

Он, как обычно, поклонился.

— Простите… Чего только человек порой не наговорит! Вы не обиделись? Нет? У каждого свой путь. Судьба. Ее никто не может изменить.

Я обернулся, но молчал и не смотрел ему в глаза.

Поспешно, почти бегом он исчез в коридоре.

Стукнула деревянная вешалка. Видно, начал одеваться. Но через мгновение он вновь появился в проеме двери.

— Простите… — сказал он, — но тогда, стоя в дырявой лодке, я сам отдал реке свой чемодан. По собственной воле.

Я стоял, полный гнева, стиснув зубы и не произнося ни звука.

Я смотрел ему прямо в глаза.

Он опустил глаза, сгорбился. Руки повисли, как никому не нужные, отработанные канаты.

— Ладно… Попробую… — сказал он.

Он сел за пианино, сосредоточился и начал пробовать какую-то мелодию. Вначале она звучала несмело, с долгими паузами, словно наплывала откуда-то издалека, как бы пробиваясь сквозь толстую преграду, упрямо отыскивая в ней щели. А потом вдруг прорвалась. Прорвалась так резко и так неожиданно, что я как-то и не почувствовал, когда это произошло.

Этой сонаты я никогда не слышал. Завороженно смотрел, как легко и свободно летают по клавишам его длинные сухие пальцы — и слушал, слушал.

Я теперь хотел только одного — чтобы эти пальцы не остановились.

Забыл о старой шляпе и о лисьих движениях, о потертом пиджаке и сладкой улыбке.

Слышал только музыку.

Но она, не закончившись, вдруг умолкла.

Настройщик, словно испугавшись чего-то, поспешно поднялся, осторожно закрыл крышку пианино. Продолжая держаться левой рукой за черное полированное дерево, он поклонился.

— Простите, — произнес он, — Я… я, знаете ли, еще не могу. Я подумаю…

Он быстро оделся и ушел.

Когда дверь захлопнулась, я хотел догнать его, сказать ему еще что-то, но у порога остановился.

Долго стоял у окна и смотрел на человека, медленно удалявшегося по тротуару. На человека в шляпе конусом, которая когда-то была зеленой; в коротком пальто с большими отворотами, с обтрепанными и затертыми карманами и краями рукавов.

Как больно, что все это было. Было!

В какой-то момент он обернулся и вяло помахал рукой, а потом прибавил шагу.

Я смотрел в окно.

По тротуару торопливо шли люди.

Когда в комнату проник вечерний сумрак, я включил весь свет и увидел на столе деньги, полагавшиеся мастеру за ремонт пианино.