ГЛАВА 1,

в которой г-н Сударый совершает открытие и рискует жизнью

Смутные сны посещали Сударого в эту ночь, лоскутные и сплошь какие-то неприятные. То виделось, что сам царь-государь приходит к нему на сеанс, а в ателье пыльно, и половица скрипит, и, вот же подлость, у табурета ножка шатается, так что царю сидеть неудобно, аж корона набок съезжает, и он ее ловит беспрестанно (а все это, надо сказать, за исключением царя, и наяву место имело). И вот будто бы, протолкавшись меж гвардейцев, которых на каждом углу по паре, подбегает к царю премьер-министр и стенает: невместно, мол, государю в таком убожестве находиться, надо в ателье к мсье де Косье идти; и в гневе едва успевает вскочить царь-батюшка с предательского табурета, который как раз падает, и удаляется, и утекает сквозь пальцы Сударого счастливый шанс: снимок, который мог бы его и озолотить, и прославить, утекает к заклятому конкуренту Кривьену де Косье.

То причудилось, что ему судебный пристав повестку приносит, а в ней сказано, что «г-н Сударый вызывается в суд в качестве обвиняемого по делу об оскорблении чести и достоинства» — не царя, слава богу, но какого-то тоже важного лица.

То приблазнилось, что собрался он приготовлять новый состав, а в лавке ему серебряного порошку в долг уже не отпускают.

А потом самое досадное приснилось: будто Сударому счета приносят за оба месяца, а у него где-то целая куча золота на столе лежит, только он не помнит, где и на каком, мечется по дому, найти не может, а с приказчиками от домовладельца и от хозяина лавки сразу судебный пристав пришел (тот самый, из сна про повестку), и вот они говорят: «Все вы врете, господин Сударый, нету у вас никакого золота, а ждать нам уже никак невозможно, так что…»

Самый противный сон, честное слово. Главное — правдоподобный до жути (исключая кучу золота). Уж во сне-то, казалось бы, можно от этих мыслей отдохнуть!

А потом солнце ударило в глаза — на миг, потому что штору мгновенно задернули. Раздался воинственный крик, и на Сударого напал упырь.

И это уже было на самом деле.

Молодой оптограф проснулся мгновенно, они покатились по ковру. Упырь был силен, даже необычно силен сегодня, но знание приемов помогло Сударому скрутить его.

— Довольно, Персефоний, — пропыхтел он наконец. — Все, я уже свернул тебе голову.

— Между прочим, вы дважды укушены, Непеняй Зазеркальевич, — заметил Персефоний, помогая Сударому подняться. — Ну-с, а теперь — за рапиры!

Они прошли в соседнюю комнату, при необходимости служившую гостиной или спортивным залом, сняли со стен рапиры и принялись фехтовать. Упырь быстро набрал преимущество в три укола и, несмотря на все старания оптографа, стойко удерживал фору.

— Силен ты нынче! — признал Сударый. — Хорошо поработал ночью, что-то крупное попалось?

Схваченный полгода назад за бродяжничество и взятый Сударым на поруки упырь, кроме того, что работал в ателье, на общественных началах служил в подотделе по очистке города от бродячих и вредоносных животных.

— Не то слово! Кавказский овчар, да? — похвалился Персефоний, почему-то начиная говорить с акцентом. — Савсэм злой, нэмножка бэшений. Вот такой, да? — показал он щедрым рыбацким жестом и добавил: — Это в талии…

— Фантазер ты, Персефоний. Ну откуда в современном городе возьмется бродячая кавказская овчарка? Сказал бы хоть — зомби, можно еще поверить.

— Ну что вы, Непеняй Зазеркальевич, — скривился упырь. — Разве с зомби кровушка в жилах заиграет? Одно слово — нежить… мышами и то скорее наешься. А тут, точно вам говорю, крупная была зверюга.

— Ну добро. Ты уже отдыхал?

— А мне теперь на ближайшие сутки без надобности, хоть весь день по солнцепеку гоняйте!

— Отлично, тогда проверь запас реактивов и приберись в студии. Проследи, чтобы Переплет хорошенько подмел, а то пылища у нас — перед клиентами стыдно.

Упырь занялся делом, а Сударый совершил утренний туалет, оделся в коричневый костюм (собственно, единственный), повязал галстук-бабочку и спустился вниз.

Из студии неслись препирательства упыря и домового Переплета. Слышалось ворчливое: «Я и костюм гладь, я и все…»

Насчет убожества премьер-министр во сне, конечно, преувеличил, но спору нет: обстановка в приемной бедновата. Стол секретарши, шкаф для верхней одежды, вешалка для посетителей, стойка для тростей, а еще полупустой стеллаж, который запланирован для альбомов с репродукциями, живые картинки на стенах — вот и все. Пустовато как-то. Пальму в кадке, что ли, поставить? Фу как пошло…

Вереда уже была на месте. Заметив Сударого, поспешно спрятала что-то в ящик стола и приветливо улыбнулась начальнику:

— Доброе утро, Непеняй Зазеркальевич!

— И тебе утро доброе, Вереда.

В ящике кто-то отчетливо шебаршился, но Сударый сделал вид, будто ничего не замечает. Непозлобина Вереда Умиляевна, студентка-второкурсница, училась на заочном отделении факультета биомагии, получала стипендию и в ателье работала на полставки. А работала очень хорошо, к тому же была собой миловидна, так что молодой оптограф смотрел сквозь пальцы на ее пристрастие к экспериментам на рабочем месте, лишь бы результаты экспериментов не попадались на глаза посетителям.

— Будь добра, загляни, пожалуйста, в астрологический календарь и скажи, сбываются ли сегодняшние сны.

Девушка, оставив попытки щелчками по ящику успокоить сидящий там плод ее биомагических упражнений, открыла календарь и объявила:

— Нет, Непеняй Зазеркальевич… Ах, простите, проглядела: у вашего знака сбываются!

— Прекрасно, — не то просто в воздух сказал, не то попытался внушить себе Сударый, которому после нынешних снов оставалось уповать лишь на то, что царь как будто бы не покидал столицы. — Так, что у нас намечается на сегодня?

Вереда открыла журнал:

— Сегодня, Непеняй Зазеркальевич, у нас удачный день, и не по астрологическому календарю, а по предварительной записи. На десять часов — романтический портрет, на десять тридцать и одиннадцать — торжественные портреты в мундирах, из них один — на поле брани. И на три — групповой снимок, фамильный портрет на восемь персон с собачкой.

— Интересно, собачка включена в состав персон? — хмыкнул появившийся в приемной Персефоний. — Непеняй Зазеркальевич, с реактивами туго. Только я больше в лавку не пойду, меня там даже слушать не хотят. Вы бы сами как-нибудь — а я пока табурет починю.

— А что с табуретом? — несколько более нервно, чем собирался, спросил Сударый.

— Да ножка расшаталась. Но вы не тревожьтесь, я сделаю.

— Превосходно, — кивнул оптограф. Усилием воли вернув себе боевое расположение духа, окинул генеральским взором личный состав и объявил: — Итак, сегодня большой день, господа, и мы должны провести его достойно! Готовьтесь, я буду, как всегда, через сорок минут.

Постукивая тростью по брусчатке, Сударый прошел до середины квартала, пересек проезжую часть, пропустив повозку-самокат и двуколку, запряженную рысаком, поморщился вместе с другими прохожими, когда какой-то лихач на ковре-самолете с несносным провинциальным шиком промчался разве что не по головам, и вошел в «Обливион», кафе, принадлежавшее господину Кренделяки.

Несмотря на слухи о мастерстве упомянутого господина, «Обливион» не числился среди лучших заведений города Спросонска, и цены в нем были приемлемые. Сударый сел за свой любимый столик у окна. К нему подошла русалка (официантками у Кренделяки работали только русалки), он заказал себе салат и, памятуя о предстоящих заработках, ма-аленький бифштекс под соусом пикан, особенно упирая на то, что бифштекс «ма-аленький» не просто так, а потому, что под соусом пикан большие и средние бифштексы попросту неуместны. Кроме того, заказал он себе чашку кофе и утреннюю газету.

В ожидании заказа Сударый изучал газету, профессионально интересуясь не столько новостями, сколько размещенными на полосах спиритографиями. Впрочем, не удержался от того, чтобы внимательно просмотреть первую страницу, — но нет, царь-батюшка планировал награждение двух генералов, переговоры с послом из Забугорья по поводу импорта окорочков магически взращенных кур, торжественный бал в честь вернувшихся на прошлой неделе с дальнего севера землепроходцев, а визита в Спросонск отнюдь не планировал, по крайней мере, сегодня.

Спиритографии газетные, как всегда, оставляли желать лучшего, однако грубых ошибок и недочетов Сударый, к сожалению, не заметил. Вкладывая деньги в собственное ателье, он очень рассчитывал на знание новейших оптографических методик, однако надежды не спешили оправдаться. Тогда он предпринял массированное наступление на прессу и непосредственно редактору губернских «Вестей Спросонья» адресовал целых три письма, в которых, апеллируя к конкретным примерам, указывал на недостатки в работе редакционных спиритографов и предлагал свои услуги. Однако письма его остались безответными, хотя Сударый и отметил, что высказанные им замечания явно учтены.

Так что уже ничуть не вдохновляло его на новый штурм газетного мира качество традиционной печати, при котором изображения получались черно-белыми, слегка размытыми, едва шевелящимися и повторяющими весьма короткий цикл движений. Землепроходцы, заснятые непосредственно при возвращении, кланялись как заведенные, один из награждаемых генералов, стоя на трибуне, тянул руку к карману, чтобы извлечь бумажку с речью, но так и не доставал ее, а царь-батюшка только хмурил брови.

Лучшая спиритография номера располагалась на предпоследней странице, отданной на растерзание местным поэтам. Отлично экспонированный снимок изображал березу на обрыве у реки Лентяйки. Плавно шевелилась четко очерченная крона, текли по небу облака, и без малейшего разрыва пролетала стая неопределенных птиц. Снимок можно было рассматривать часами, а может, он даже запечатлел переход заката в звездную ночь. Впрочем, Сударый давно заподозрил, что для ежемесячной поэтической полосы когда-то давно кем-то был сделан отличный панорамный снимок, который с тех пор нарезают и выдают по кусочку. Сразу под пейзажем располагались стихи одного из виднейших местечковых музоложцев (как презрительно именовал провинциальных пиитов один столичный знакомый Сударого) Нахлеба Смасловича Воспевалова, под названием «Лентяйка значит „лента“». Первая строка была такая:

Сударый пробежал глазами по правому краю стихотворной колонки и обнаружил рифмы: «день», «сень», «тень», снова «лень», «кипень»; вносящую некоторое разнообразие, хотя и неграмотную «довскнель»; страшно диссонирующую с общей тональностью опуса «дребедень» и снова «сень». Он покачал головой. Нет, не стал бы он ради сих строк создавать новую спиритографию, да еще такую хорошую!

Меж тем был принесен салат, а за ним и бифштекс, и Сударый, на минуту выбросив из головы все посторонние мысли, только-только приступил к завтраку, как за столик напротив него сел тучный господин весьма представительного вида.

— Доброе утро. Невменяй Залазьевич, если не ошибаюсь, спиритограф? — поинтересовался он.

— Непеняй Зазеркальевич, — поправил Сударый. — Но действительно спиритограф. Точнее даже можно сказать, оптограф.

— Позвольте представиться: Рукомоев Захап Нахапович, секретарь губернатора. Очень удачно, что мы с вами встретились, у меня ведь к вам, представьте, дело. И связанное именно с тем, что вы, как бы сказать, не вполне спиритограф, то есть даже, собственно, оптограф… А дело вот в чем: нынче мое семейство будет спиритографироваться в вашем ателье.

— Фамильный портрет на восемь персон, — кивнул Сударый.

— С собачкой, — добавил Рукомоев. — Дело, собственно, вот в чем. Вы, как я слышал, используете в своих… оптоснимках э-э… новейшие разработки забугорских ученых.

— И не только забугорских! — поспешил заверить Сударый. — В своих изысканиях я опираюсь на опыт ученых и Заморья, и Загорья, а брошюра известного незадальского исследователя Рукивногича о призматических объективах вообще остается у меня настольной книгой! Я уже не говорю о великом труде нашего гениального соотечественника Незавида Бескорыстовича Подаряева «О призматическом разложении ауры»…

— Э-э… да-да, — вежливо покивал головой Рукомоев. — Так вот и я о чем: поговаривают, будто эта новейшая метода позволяет прямо-таки новые горизонты открывать и глубины освещать…

— Простите, но вы, Захап Нахапович, кажется, несколько… далековаты от обсуждаемой темы? — улыбнулся Сударый, сообразив, что секретарь губернатора, определенно консерватор, поддался минутному порыву и сделал заказ, а потом стал мучиться вопросом, что с его семейством в ателье будут делать. — Позвольте, я вам вкратце расскажу, по возможности избегая терминов, которые человеку свежему, разумеется, не могут быть понятны.

— Вот-вот, с удовольствием бы я вас послушал, — согласился Рукомоев.

Сударый подозвал русалку, попросил еще кофе и стал набивать трубку табаком. Рукомоев попросил себе кофе с коньяком и тоже набил трубку.

— Разумные издревле стремились создать заклинания, позволяющие запечатлевать те или иные образы, — начал Сударый. — Но в прежние века работа велась кустарными способами, носители были ненадежны, и каждый мастер использовал собственные заклинания, так что другой не мог зачастую даже воспроизвести образ с уже готового носителя. Главная же ошибка предшественников заключалась в том, что они пытались запечатлеть образы непосредственно, что приводило к появлению фантомов, големов и прочих кадавров, порой даже точно копирующих оригинал, что, впрочем, приносило одни неприятности. Только на современном уровне развития алхимии стало возможным фиксировать зрительный образ, который сам по себе содержит огромное количество информации об объекте. Ведь спиритограф — это, вопреки мнению некоторых невежественных разумных, не уловитель духа, а всего лишь описатель духа. Изображение, в котором ярко выражена духовная составляющая объекта или субъекта съемки… предмета или разумного, иными словами, — поправился Сударый, видя, что его собеседник все же не без труда следит за ходом мысли, — начинает самостоятельно производить действия, характерные для того, с кого сделан снимок. Но и эти методы нельзя назвать совершенными. Количество информации, записываемой обычным способом, довольно невелико, и порой это приводит к неточностям и искажениям. Да вот, полюбуйтесь, — сказал он, показывая Рукомоеву хмурящегося царя на первой полосе. Рукомоев неосознанно подтянулся. — Судя по тексту, государь произносит речь, полную оптимизма и благодарности героям, прославившим нашу державу. Так отчего же на снимке он хмур? А просто так совпало, что в миг, когда оператор спиритокамеры делал снимок, государь мельком, быть может, подумал о чем-то малоприятном. Для изображения мимолетная мысль стала главной. Дабы изображение вело себя правдоподобно, требуется длительная экспозиция… мм, требуется держать объект съемки в кадре хотя бы несколько минут, иногда до часа… Так вот, виднейшие ученые предположили, что совершенствовать спиритографию надо не за счет увеличения экспо… времени съемки, а за счет концентрирования информации. Вы и представить себе не можете, каких поразительных результатов позволяет добиться обыкновенная двояковыпуклая линза в одну диоптрию! Кроме потока световых лучей, она фокусирует и биоэнергетические потоки. Благодаря этому получаемое изображение условно проявляет многие свойства объекта съемки, даже те, что не были явны непосредственно в момент спирито-, а точнее, оптографирования. Конечно, все это стоит больших расходов… требуются усовершенствованные алхимические составы для оптопластин, принципиально новые заклинания… Но результат поразителен!

— Вот про свойства бы хотелось поподробнее, — вставил слово Рукомоев. — А лучше сделаем так: вы уж позвольте, Непеняй Зазеркальевич, старому ворчуну рассказать, в чем проблема, поведать, так сказать, причину скорби сердечной, а уж после обговорим детали. Но дело у меня к вам, по правде, свойства деликатнейшего…

— Вы можете быть уверены в моем молчании! — заверил его Сударый, не совсем понимая, что такого деликатного может быть связано с достижениями магической науки.

— Коротко говоря, не так давно устроил я счастье своей дочери, ненаглядной Запятуньи. В зятья ко мне угодил молодой Молчунов, Незагрош Удавьевич. Человек фамилии порядочной, небеден, да и собой весьма недурен. Устроил я его приличествующе, в губернаторскую канцелярию. Все хорошо, но с некоторых пор… Ах и сказать-то неловко, но где нынче правды искать, как не в высоких достижениях науки! В общем, перестал я ему вдруг доверять. И ведь ничего-то определенного сказать против него не могу. Чтобы там подозревать в чем-то — ни-ни! Но — не доверяю и все тут. Уже сам исстрадался, не в силах разгадать терзающих старое сердце сомнений, — и вот прослышал о достижениях волшебства оптографии. И подумал: вот бы хорошо такую пластину изготовить, на которой именно личные свойства Незагроша нашего Удавьевича, в обычной жизни от глаз, быть может, сокрытые, явны станут.

— Ах вот что вы имели в виду! — сообразил Сударый. — Боюсь, я должен огорчить вас. Дела подобного рода…

— Обсуждаются приватным образом, — перебил его Рукомоев. — Как мы с вами и делаем. Надеюсь, вы не думаете, что я способен пойти с вашим оптоснимком в суд? Конечно, при условии, что снимок вообще покажет что-то предосудительное. В том-то и соль, что мы с вами действуем приватнейшим образом, любезный Непеняй Зазеркальевич! — успокоил он оптографа, приятно улыбнувшись.

— Вы меня не совсем поняли. Моральный вопрос относительно данного случая пока даже не стоит, ибо научные разработки находятся еще в стадии эксперимента…

— Ста рублей вам хватит? — чуть наклонясь вперед, спросил Рукомоев, и Сударый поперхнулся окончанием фразы.

По молодости лет он привык мыслить в космических или, по крайней мере, планетарных масштабах, однако конкретная цифра впечатляла не в пример сильнее. Сто рублей! За самые качественные снимки в своей студии он брал по полтора рублика с персоны, в особых случаях — по два, как намеревался взять сегодня с одного из торжественных мундиров, которому требовалась на оптопластине, кроме собственной личности, добротная наведенная иллюзия. По три рубля с персоны платили ему те, кто хотел, как нынче Рукомоевы, получить не просто оптопластину, а богатый портрет, пригодный для вывешивания в раме на стене.

Сто рублей!

И ведь нравственный вопрос действительно не стоит! И не встанет до тех пор, пока того не потребует практика. И вообще, знаете вы, господа, что такое сто рублей для привыкшего во всем себе отказывать молодого энтузиаста в провинциальном городе?

Это новейший, превосходный, изготовленный на единственном в мире чужедальском заводе призматический объектив, который поступил месяц назад в алхимическую лавку и там пылится пока за ненадобностью на полке, потому что заказавший его звездочет обнаружил совершенную несовместимость с имеющимися у него приборами. Вроде бы де Косье на него посматривал, не иначе просто из вредности, но шиш де Косье, не нужен ему объектив, а кому нужен, тот придет и купит. И рублей после этого останется еще — о боже! — целых семьдесят!

А семьдесят рублей для означенного молодого человека в указанных условиях — это оплаченные счета, после чего рублей останется еще сорок два.

А сорок два рубля — это новый, сшитый по мерке костюм, штиблеты и десяток воротничков, после чего рублей останется еще тридцать четыре. А тридцать четыре рубля — это… это…

Ах, да что там скаредничать, на зарплату сотрудникам можно наскрести из обычных доходов, а сейчас — выплатить им по червонцу премии! Заслужили, по-честному говоря! И домовому пятерку: захочет — на себя потратит, захочет — по хозяйству чего прикупит, он самостоятельность любит. Впрочем, почему же пятерку, господа, все ту же десятку! И рублей останется еще… восемь, потому что шут с ними, с воротничками, да и со штиблетами тоже, пусть будет хороший костюм — а на остальные деньги сразу купить реактивы и даже останется на нормальный бифштекс! А то и на два. Уж на кофе точно останется. А табак и в долг теперь отпустят…

Покинув «Обливион» и чувствуя себя так, словно вдруг напрочь забыл, кто он, где и зачем, молодой оптограф прошелся вверх по улице. Спохватившись, посмотрел на часы, обнаружил, что времени минуло гораздо меньше, чем он ожидал, и тогда, вспомнив о насущном, бросился в алхимическую лавку. Реактивы — это в первую очередь.

А без призматического объектива, который вдруг, скачком, приблизился из недостижимого далёка и сделался так близок, Сударый теперь не то что работать, дышать бы не смог.

По дороге он старался успокоиться и охолонуться. Сто рублей — а скорее та легкость, с которой они перекочевали в его тощий карман, — выбили Сударого из колеи, но, чтобы отработать деньги, необходимо иметь спокойные нервы и трезвую голову. Ни единой промашки быть не должно! Нельзя ни в коем случае забывать, что семейство Рукомоевых — одно их самых почитаемых не только в городе, но и во всей губернии. Не сравнить, конечно, с государевым, но, грубо говоря, если табуретка хряпнется под кем-то из Рукомоевых, хоть бы даже и под собачкой, особой разницы Сударый не ощутит.

За прилавком нынче стоял сам алхимик, жгучий брюнет, маленький и худощавый, но вполне внушительный, в неизменных волшебных очках-духовидах. Обрадованный как возвращенным долгом, так и возможностью избавиться от залежавшегося товара, он даже скинул два рубля с объектива и полтинник с реактивов.

Но, как видно, Сударый был слишком озабочен предстоящими хлопотами, и обретение вожделенного объектива прошло как-то обыденно и отмечено было одним или двумя усиленными стуками сердца, не более. На сэкономленные деньги оптограф (гулять так гулять!) взял извозчика, за четверть часа прокатился вдоль магазинов, приобрел два новых воротничка (себе и Персефонию), розу для Вереды, а также свежезаряженный световой шар и благовонный цветик-семицветик, способный истреблять в воздухе пыльную затхлость, для студии.

В десять ровно он подкатил к ателье, поздоровался в дверях с первыми клиентами, четой молодоженов, сдал покупки Переплету и прямо с порога взялся за работу. Романтический пейзаж у него был заготовлен еще со вчерашнего дня, наведенная иллюзия легла на оптопластину ровнехонько, и такое начало трудового дня Сударый счел благоприятным знаком.

Он трудился, а творческая мысль зрела, зрела и, наконец, вызрела. Закончив съемку, Сударый первым делом отправил мальчишку-посыльного с записками в лавку алхимика и в библиотеку. И только потом, вынув из камеры и передав Персефонию оптопластину с романтическим портретом (упырю, прекрасно видевшему в темноте, часто приходилось работать со светочувствительными материалами), вспомнил о розе и воротничках. Первая заняла место на рабочем столе девушки, вторые — на шеях живого и неживого мужчин, непостижимым образом придав им уверенности в своих силах.

Правду сказать, работники ателье не вполне понимали возбужденного состояния молодого оптографа. Съемка Рукомоевых — дело, конечно, ответственное, но чтобы Сударый на себя не походил… Только отсняв носителей мундиров, которые были сослуживцами и пришли вместе, так что между ними и следующими клиентами образовалась временная лакуна в два с лишним часа, Сударый разъяснил товарищам суть дела.

— Ой, — сказала на это Вереда, — Непеняй Зазеркальевич, может быть, лучше не надо? Я, конечно, не специалист и не могу давать советы, но проводить эксперименты на разумных…

— На добровольцах, Вереда, на добровольцах! — твердо заявил Сударый. — Захап Нахапович сам изъявил желание воспользоваться экспериментальной методикой съемки. Желание клиента — закон. Да и не в нем, по совести говоря, дело. А в том, что у меня есть идея, формула, и счастливый случай дарит мне подходящего клиента. Призматический объектив, новый серебряный состав и новое заклинание произведут настоящую революцию в оптографии! Персефоний, возьми объектив, только осторожно, и установи на «Зенит». Вереда, у тебя ведь по алхимии «пятерка»?

— Да, но это же не профильный предмет…

— Немедленно в лабораторию, я скажу Переплету, чтобы выдал тебе ингредиенты. Трансмутируй мне тридцать грамм серебра высшей пробы «холодным» способом. Я сейчас отправляюсь еще за кое-какими покупками… Да, Персефоний, мне нужна идеально прозрачная стеклянная пластина! У нас останется час для нанесения состава.

— А я пока приберусь в студии, — вызвался захваченный энтузиазмом господина оптографа домовой.

Алхимик, обрадованный платежеспособностью уже списанного было со счетов клиента, старательно подобрал заказанный через посыльного товар и даже обратился к Сударому с приветливым:

— Никак дела пошли, Непеняй Зазеркальевич?

— Не без того, Клин Клинович, не без того, — приговаривал оптограф, укладывая покупки.

Следующим пунктом его вояжа была библиотека. Однако вместе с ним из лавки алхимика вышел хорошо одетый молодой человек приятной в целом наружности, несколько подпорченной бегающим взглядом. Он обратился к Сударому с вопросом, не он ли будет Невнят Завиральевич, а услышав в ответ, кем Сударый был, есть и надеется оставаться в дальнейшем, весьма обрадовался, объявив, что его-то он, оказывается, и искал, а никакого не Невнята Завиральевича. Представившись Незагрошем Удавьевичем, он сказал:

— Вы, кажется, спешите? У меня здесь коляска-самовоз, если позволите, я вас подвезу, а по дороге мы сможем переговорить по одному деликатному делу.

Сударому в коляску не хотелось. Что-то слишком много деликатных дел накручивается вокруг одного-единственного оптографического снимка. Правда, снимок на восемь персон, да еще с собачкой, но от той хотя бы интриг ожидать не приходится. Однако Незагрош был настойчив.

— Поверьте, это в ваших же интересах, — убеждал он.

«Что ж, выслушаю, по крайней мере», — решил Сударый и, подчиняясь приглашающему жесту Молчунова, шагнул к коляске.

Коляска у рукомоевского зятя была роскошная — хермундского производства шестиместный кабриолет класса «джинномобиль» со стальными рессорами и со штатом прислуги в составе миловидной сильфиды в фартучке и очкастого гнома в лихо заломленной на затылок кепке и испачканной машинным маслом куртке.

Они поклонились владельцу коляски, затем сильфида распахнула перед людьми дверцу, а гном занял свое место за рулем, тронул магический кристалл, гнездившийся на оси рулевого колеса, и самовоз покатил к названной Сударым библиотеке. Молчунов жестом отправил сильфиду, пытавшуюся вручить пассажирам прохладительные напитки, из салона на передок и обратился к оптографу:

— Сегодня в «Обливионе» вы имели приватную беседу с отцом моей жены. И конечно же он просил вас изготовить обличающий меня снимок.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — нахмурился Сударый.

— Да бросьте, господин оптограф, — махнул рукой молодой человек. Вообще едва полог кабриолета отрезал их от внешнего мира, Молчунов разительно изменился: из голоса его исчезла показная доброжелательность, глаза перестали бегать и глядели теперь на собеседника прямо. — Разумеется, я не подслушивал и не могу воспроизвести ваш разговор дословно. Но я прекрасно знаю, как Захап Нахапович ко мне относится. Я человек решительный и честолюбивый. С моей молодостью, силой и настойчивостью я действительно намереваюсь в течение трех-четырех лет обогнать его в карьерном росте. При этом, однако, я не намереваюсь в будущем ни забывать, ни тем более принижать людей, которые мне сей этап обеспечивают, то есть почтенное семейство Рукомоевых, и уж тем более не намерен я бросать когда-либо мою Запятушку, мою прекрасную жену. А вот Захап Нахапович этого не понимает, потому что сам на моем месте непременно бы втоптал в грязь тех, кто ему помогал. Впрочем, это все к делу относится лишь косвенно, а важно теперь вот что: Захап Нахапович ищет возможность удалить меня из семьи, уличив в чем-нибудь неблаговидном на службе или в сфере семейных отношений. С недавних пор он заинтересовался достижениями новейшей оптографии, выписал пару книг, изучил целый номер «Ежемесячного спиритографа», ничего в прочитанном не понял, но стал обращаться к знакомым за советом — и вскоре услышал о вас, господин Сударый, как о спиритографе нового поколения. Когда он разместил в вашем ателье заказ на групповой снимок, я сразу понял, в чем дело. Сам я, надо сказать, несколько более сведущ в спиритографии. Как-никак постоянно слежу за столичной прессой, за мировой культурой. Да что там — нынче даже в «Зайке» такие оптографии печатают, что… в общем, успехи современной магии, так сказать, налицо. Я прекрасно знаю, что нарочно выявить то или иное человеческое свойство оптографам не под силу, как раз наоборот, все стремятся к созданию цельного образа. И разумеется, не стал бы я вас беспокоить, если бы не одно опасение. Если вам удастся при помощи новейших методик сделать достаточно совершенный, сложный снимок, на котором довольно широко отразился бы мой внутренний мир, Захап Нахапович непременно отыщет на нем что-нибудь, чтобы поставить мне в вину. Понимаете, элементарной ложной интерпретации жеста или выражения лица будет достаточно, чтобы разрушить мою карьеру и разбить сердце милейшей Запятушки! Да, если бы снимки могли разговаривать… но ведь они не могут, так? — уточнил Незагрош.

— Гхм… не могут, — прочистив горло, согласился Сударый. — Даже стеклянные пластины очень скверно проводят звук.

— Вот видите, значит, мое изображение не сможет прямо заявить о чистоте своих намерений. И, безгласное, будет оболгано по малейшему и ничтожнейшему поводу. Какой же вывод следует из сказанного? — вопросил Незагрош Удавьевич, вперяя в Сударого острый, как рапира, взгляд немигающих глаз.

— Не приходите сегодня на сеанс спиритографирования, — предложил Сударый.

— Смеетесь? — нахмурился Молчунов. — Он прямо скажет, что я побоялся продемонстрировать свою истинную сущность, и если карьере домашняя склока не повредит, то моим отношениям с Запятушкой — точно. Бедняжка и так разрывается между мной и отцом. Нет-нет, мы с вами поступим иначе. Сколько Захап Нахапович предложил вам за порочащий меня снимок?

— Прошу вас не забываться, сударь! — вскипел Сударый. — Ваши предположения…

— Ах, да оставьте вы показное благородство, — перебив его, поморщился Молчунов. — Не люблю театральщины. Я же ни в чем вас лично не обвиняю! Не говорю, будто вы намерены сознательно причинить мне вред. Речь о том, что это сделает мой любезный тестюшка. Не сумев подкопаться под меня традиционными методами, как-то: подсыл взяткодателей, подброска девиц сомнительного поведения и внеплановая ревизия, — он решил опорочить меня методами прогрессивными. Ради этого он готов на все, он даже принялся истязать свой ослабленный излишествами организм титаническим трудом, известным как чтение…

— Милостивый государь, вы отдаете себе отчет в том, что тяжко угнетаете меня необходимостью выслушивать совершенно неинтересные и ненужные мне подробности чужой личной жизни? — сквозь зубы поинтересовался Сударый, делая вид, будто разглядывает проносящийся за окном пейзаж.

— Я уже просил: не надо театральщины. Вы послушаете и забудете, а мне со всем этим еще жить и жить. И потом ваше возмущение неуместно после того, как вы взяли деньги Захапа Нахаповича. Взяли, взяли! Иначе с чего бы стали срочно покупать дорогущий объектив?

— Конечно, взял! — ответил ему раздраженный Сударый. — Потому что ничего из тех пошлых подробностей, которыми вы меня старательно утомляете, упомянуто не было…

— Да не важно, как это было сформулировано. Вам заказана оптография новейшего образца, от которой я могу ждать чего угодно. «Погляди-ка, доченька, а на тебя он когда-нибудь смотрел такими глазами?» Слезы, истерика, скандал — в общем, любыми путями к разводу, а развод в нашей среде губителен для карьеры. Сколько он вам дал? Наверное, сто рублей? Подходящая сумма: и ему не слишком накладно, и годится, чтобы поразить ваше воображение. Грубовато звучит, понимаю, но лицо у вас дрогнуло — значит, я угадал, так? Так. Отлично. Вот вам двести рублей — и условие: снимок должен быть качественным, красивым, ярким, но безоговорочно традиционным. Ничего лишнего — как на плакатах. — Он вынул из кармана две пачки ассигнаций — должно быть, произвел расчеты и оценил Сударого загодя. — Советую принять мое предложение. Во-первых, ваша совесть будет чиста. Вы спасете счастье молодой женщины, которая недавно обрела его, а теперь рискует потерять из-за козней недальновидного отца. Про себя даже не упоминаю. С другой стороны, если афера Захапа Нахаповича увенчается успехом, я буду зол на вас, а злой чиновник (ведь свержение мое произойдет не мгновенно) за считаные дни способен так отравить жизнь рядовому гражданину, что тот до конца дней не забудет. Наконец, если вы прислушаетесь ко мне и сделаете ставку на чистую совесть, наши с вами отношения тотчас прекратятся. Я вижу, вы человек щепетильный, сплетничать по городу не станете. Деньги откроют вам простор для новых экспериментов — только уж, пожалуйста, проводите их на добровольцах.

Сударый помедлил с ответом. Жутковатое впечатление произвел на него этот Молчунов своим неприятным сочетанием ума и цинизма. Он все глядел в окно и вдруг сообразил, что хермундская коляска уже в третий раз проезжает мимо одного и того же здания, располагавшегося как раз напротив библиотеки. По всей видимости, рулевой гном имел приказ не останавливаться, покуда не получит от Молчунова соответствующий знак.

— Теперь послушайте вы меня. Возможно, я поступил опрометчиво, взяв деньги Захапа Нахаповича. Однако за чистоту моей совести можете не беспокоиться: эксперимент не несет ни малейшей опасности для вашей жизни и здоровья. Единственный источник ваших неприятностей, действительных или мнимых, — личные отношения с женою и ее семейством, за которые магическая наука отвечать не может. Что же касается вашей угрозы, то должен предупредить: в тот миг, когда я почувствую, что против меня вы используете свои административные возможности, я в глаза и прилюдно произнесу в ваш адрес такие слова, после которых вам останется только одно — назначить мне рандеву рано утром за чертой города. На всякий случай имейте в виду: я выберу рапиры.

— Надеюсь, вы не думаете, милостивый государь, что напугали меня этой детской угрозой?

— Думаю. Но это не важно. Наконец, последнее: вам как политику, полагаю, хорошо известно, что, если деньги получены, услуга должна быть оказана. Какие после этого могут быть ко мне претензии?

Молчунов скрипнул зубами:

— Это вы в точку попали, господин оптограф, заказы не перебиваются. Что ж, время покажет, что из всего этого выйдет.

А ведь сбываются сны-то! Так подумал Сударый, выйдя из библиотеки и останавливая извозчика. Если не считать государя, который в ночных видениях, должно быть, являлся фигурой сугубо символической, отражающей какие-то глубинные подсознательные страхи, все уже было: и табурет, и пыль, и алхимическая лавка, и счета, и прибыль. Пристава не было — но, видимо, как раз потому, что счета оплачены. Что касается уплывающей из поля зрения кучи золота, то символика очевидна…

И вот извольте: оскорбление чести и достоинства тоже замаячило на горизонте! Пожалуй, наяву повестки не будет, но от этого не намного легче, ибо в таком случае сон знаменует собой внутренний суд, которому неизбежно подвергнет себя Сударый — за самостоятельное оскорбление собственной чести и унижение своего достоинства, когда он, движимый вроде бы чисто научными мотивами, ввязался в чужой семейный конфликт.

Впрочем, начинать судить себя можно уже сейчас. Сударый сидел, раскинув руки, на заднем сиденье повозки, глядел в небо, щурясь от яркого солнца, и недоуменно спрашивал себя, чем думал, когда решился взять деньги за услугу весьма сомнительного характера. Кое в чем Молчунов прав: Сударый фактически подрядился опорочить его.

Неужели же он, Непеняй Сударый, энтузиаст научной магии двадцати четырех лет от роду, выросший в семье офицера маготехнических войск, перед честностью и глубокой порядочностью которого всегда благоговел; он, получивший образование в столичном университете, где его одаряли познаниями люди, известные не только умом, но и высокой добродетелью; неужели же он и впрямь настолько низок и подл, настолько жалок и алчен, что готов хватать деньги, лишь увидев их, да в довершение всего настолько глуп, что…

— Приехали, сударь! — объявил извозчик, не позволив Сударому довести до конца этот насыщенный драматический период.

В приемной оптограф, как ни был занят мыслями, сразу заметил загадочный взгляд Вереды. Новый какой-то взгляд, доселе он у нее такого не примечал.

— Что-то случилось? — спросил он, подойдя к ее столу и привычно делая вид, что не замечает, как неясная тень скрывается за чернильницей.

— У вас гостья, Непеняй Зазеркальевич, — произнесла Вереда чудесным низким голосом и взмахнула ресницами.

— Какая еще гостья?

— Дама, — с выражением ответила Вереда. — Она в студии.

— И что она там, интересно, делает?

— Ждет вас, — с решительно театральной интонацией сообщила Вереда, и взор ее из просто загадочного превратился в абсолютно таинственный.

Сударый пожал плечами и прошел в студию. Там царил золотистый сумрак, рассеиваемый одиноким светильником над демонстрационным столом, а в сумраке скрывались длинноногие штативы и длинношеие треножники со световыми кристаллами. Подле одного из них стояла стройная молодая женщина в шляпке, с которой ниспадала, закрывая лицо, черная вуаль. Судить о ее внешности было трудно (она и сама-то из-под своей вуали навряд ли много чего видела), но нельзя было не признать, что фигура у нее изумительная, а поза — волнительная.

— Сударыня? — произнес, приближаясь к ней, Сударый.

— Ай! — взвизгнула она, подскочив, и, поспешно приподняв вуаль, рассмотрела оптографа.

Тот, как воспитанный человек, сделал вид, будто ничего не заметил, благо Вередина тварюшка ежедневно предоставляла ему возможность тренировать невозмутимость. Личико у незнакомки, кстати, оказалось очень даже симпатичным.

Но кто она и что здесь делает?

— Чем могу быть полезен?

— Ах! — воскликнула она, простирая к нему обтянутые тонкими, как паутинка, перчатками руки. — Не томите меня ожиданием, ответьте: вы ли оптограф Нестреляй Зарезальевич?

— Гхм… Непеняй Зазеркальевич к вашим услугам, сударыня, — поправил Сударый, томимый ужасным предчувствием, что и эта особа окажется членом вездесущего клана Рукомоевых.

Предчувствие не обмануло.

— Я Запятунья Молчунова! — трагическим тоном объявила она, будто это уже объясняло и ее приход, и ожидание в полумраке студии.

— Чем могу быть полезен? — уже прохладнее спросил Сударый.

Посетительница как-то вмиг перестала казаться ему такой уж прелестной. Нет, определенный вкус у Незагроша Молчунова, конечно, был, но, по совести, все эти щечки-ямочки хороши отнюдь не сами по себе. Румяное и цветущее обличье Запятуньи Захаповны предполагало веселый, общительный нрав, а она вела себя в точности как героиня сентиментального романа с бледными ланитами и томными очами, «в коих навек запечатлелось неизбывное страданье» и т. д. Дисгармония не шла ей на пользу.

— Вы можете спасти меня, — заламывая руки, сообщила супруга Молчунова. — Лишь вам это по силам! Но, боже, смею ли я вымолвить? Ах сударь, мне остается лишь уповать на вашу добродетель!

Сударый, который в последние полчаса о своей добродетели был самого невысокого мнения, едва не взялся ее отговаривать. Но потом подумал, что оскорбить сентиментальный настрой богатой истерической дамочки — наихудшая из идей, посетивших его сегодня. Догадываясь, что в соответствующих романах подобные монологи легко могут занимать до полутора страниц, он поспешил заверить Запятунью Захаповну, что добродетель явилась на свет вместе с ним, а конфиденциальность в делах спиритографии он сам и придумал.

Выслушав вступление, повествующее о роке, что нависает над девами и женами сего несовершенного мира, Сударый узнал следующее:

— Я ужасная, гадкая, порочная женщина, и небо справедливо обделило меня красотой. Муж мой — святой человек, он всеми силами тщится отыскать во мне что-то доброе, светлое, чистое… И живу я надеждой, что усилия его не напрасны, но гложет меня страх, что скоро истощится его терпение… Припадаю к вашим стопам с одною мольбой: дайте ему надежду!

К счастью, припадание к стопам было лишь фигурой речи.

— Каким же образом, сударыня, вы хотите, чтобы я это сделал?

— О, я знаю, знаю, на ваших оптографиях является истинный облик души — того и страшусь, что муж увидит мой образ, исполненный духовной мерзости, кою влачу в себе, несчастная. Но знаю и то, что вы кудесник и чудотворец изображений, повелитель фантомов! Вы наводите такие чудные иллюзии! Прошу вас, молю вас: наведите на меня такую иллюзию, чтобы душа моя предстала прекрасной — ведь, может быть, это и правда, может быть, где-то в глубине, под скорлупой греха, таится чудесный птенчик возвышенной души!

— У меня такое чувство, сударыня, что вы не вполне ясно представляете себе, о чем, собственно, просите. Видите ли, наведенная иллюзия используется только для создания фона…

— Я прекрасно знаю, о чем говорю! — сердито оборвала его Запятунья Молчунова. — Вы видели репродукцию «Блудной дщери», которую выставляли в галерее в прошлом месяце? У грешницы — глаза святой… я плакала, когда смотрела. Сделайте то же и для меня!

— «Блудная дщерь»? — вскричал Сударый. — Так ведь это же Нестерпеньев! Он же художник! У него талант!

— Не важно, чем творит художник, кистью, пером или светотенью, — наставительно заметила Молчунова, щелкнула застежкой сумочки, вынула две сложенные вчетверо ассигнации и положила на стол. — Здесь пятьдесят рублей — вдвое больше, чем вы заработаете на снимке нашей семьи. Возьмите их — и советую вам стать на сегодня художником, чтобы не пришлось узнать, что такое гнев порочной жены чиновника.

С этими словами она удалилась. Сударый постоял пару минут, опершись кулаками на стол, потом сунул «гонорар художника» в карман и вышел из студии.

Деньги он отдал Персефонию с наказом незаметно подбросить их госпоже Молчуновой. Персефоний суховато заметил, что, хотя за годы его жизни полиция пару раз и обращала на него пристальное внимание, гнусное ремесло карманных воров никогда не было тому причиной. Однако, услышавши, в чем дело, извинился за резкость и обещал постараться, после чего сообщил, что в лаборатории все готово к работе.

— Хорошо, я сейчас подойду, — сказал Сударый и оглянулся на часы. — Вереда, сколько будет: полтора часа разделить на пять разумных?

— Восемнадцать минут, Непеняй Зазеркальевич.

— Умещаются… Однако деликатность мне уже надоела. Значит, так: кто бы ни пришел до сеанса, я предельно… нет, беспредельно занят, и, если отвлекусь даже на секунду, вся работа пойдет насмарку и снимка не будет.

Прежде чем приступить к делу, Сударый прошел в чулан, служивший заодно курительной комнатой. Здесь хранились его детские вещи и кое-какой хлам, в жизни оптографа решительно ненужный, но выбросить который было почему-то жалко.

Присев на один из ящиков, Сударый набил и раскурил трубку. Если разобраться, не он один был виновником того, что вокруг оптографического снимка стянулся такой узел интриг. Эти «хозяева жизни», устроители «деликатных дел», обвыкшие решать все «приватнейшим образом», они ведь и в мыслях не допускают, что всякое новшество — дело тонкое и может привести к самым неожиданным последствиям!

Разве Захап Рукомоев приходил в «Обливион», чтобы посоветоваться? Нет, он пришел, как в лавку, покупать новинку (в которой, кстати, ни черта не смыслит). Скажем откровенно: если бы Сударый не позарился на сто рублей, ему были бы предложены двести, а устоял бы перед ними — оказался бы мишенью «гнева порочного чиновника». Это, конечно, не умаляет того факта, что Сударый все-таки поддался зову искушения, но и не отрицает прискорбной правды жизни: денежные мешки мира сего видят вещи не такими, какими они являются на самом деле, а такими, какими они их «хотят видеть за свои деньги». Не получая желаемого, они не вникают в суть проблемы, а просто бывают страшно обижены, как уже обижен Молчунов, не допускавший мысли, что от его двухсот рублей будут отмахиваться рапирой, и как обидится еще Запятунья…

Пройдя в лабораторию, он снял пиджак и жилетку, не глядя сунул руки в поднесенный Персефонием халат и уселся за рабочий стол. Выписки, сделанные им в библиотеке, содержали довольно редкую формулу, которую он решил, слегка изменив, использовать для поэтапного уловления образа, в чем должна была ему помочь давняя мечта — призматический объектив. С умопомрачительной скоростью треща арифмометром, упырь помог Сударому пересчитать точки приложения магических сил, после чего оптограф подогнал параметры и, перепроверив заклинание, твердым голосом произнес его над стеклянной пластиной.

Потом они обработали и зачаровали холст, на который должна была лечь увеличенная копия снимка. Оставшееся до визита восьми персон с собачкой время Сударый с Персефонием потратили на подготовку студии и аппаратуры: задрапировали фон, установили световые кристаллы и выдвинули на позицию «Зенит», потеснив хорошо поработавшую сегодня старенькую «Даггер-вервольфину».

Часы в приемной пробили три — и вот они явились, Рукомоевы с присными. Первыми в ателье просочились двое слуг. Они придержали дверные створки, и проплыли меж ними Захап Рукомоев с супругой Хватуньей Перепрятовной, на руке у которой болталась сердитая собачка с вислыми брылами, издали очень похожая на дамскую сумочку. За ними в сопровождении слуги просеменил худой сутулый старик с опущенными долу очами — он оказался Нахапом, отцом Захапа. Далее следовал младший его сын, брат Захапа Прокрут с женою Профицитою из старинного приблатского рода знаменитых купцов Гефштеров. За ними, шествовавшими плавно, ворвался, сопровождаемый гувернанткой, малолетний сын Прокрута Навар. И только потом втекли под сень ателье Незагрош и Запятунья Молчуновы.

К удивлению Сударого, в студию набились все и тут же принялись занимать места перед фоном.

— Кажется, заказ был на восемь персон, — напомнил он Захапу Нахаповичу, который, точно генерал, руководил построением.

— Так и есть, извольте посчитать. Ах вы про этих? Да какие же они персоны — прислуга! Надеюсь, у вас все готово? — понизив голос и наклонившись к Сударому, спросил Рукомоев.

— В лучшем виде.

— Папенька, ну куда же вы выперлись? — вновь повелительно загремел Захап Нахапович. — Имейте соображение — в центре я сидеть буду, и я же вас, простите, задавлю! Эй ты, пересади папеньку. Грошик, зятечек, что же ты в угол забился? Яви супругу, нашу драгоценную Пяточку! Наварчик, не дери портьеру, или тебе кое-что надерут. Мадам Полисьен, снова делаю вам выговор: вы катастрофически отстаете от моего племянника. Я вам плачу не за то, чтобы потом приходилось за чужие портьеры расплачиваться…

Гувернантка мадам Полисьен с криком: «Ах, Наварро!» — бросилась отдирать мальчишку от занавеси, что привело того во вздорное расположение духа — а это, в свою очередь, негативно отразилось на настроении собачки. Забухтел недовольно старый Нахап, госпожа Хватунья завозмущалась, Прокрут с Профицитою бросились утихомиривать сына, возник скоротечный скандальчик, из эпицентра которого вдруг вывалился Персефоний. Левую руку он прижимал к глазу, а правую — к бедру.

— Все в порядке, — натянуто улыбнулся он в ответ на обеспокоенный взгляд Сударого, а подойдя поближе, шепнул: — Простите, Непеняй Зазеркальевич, ничего не получилось. Меня ударили зонтиком и укусили собачкой.

— Попробуешь еще раз на выходе.

Наконец порядок был восстановлен, композиция составлена — безграмотно, поскольку Захап Нахапович ничего не смыслил в освещении и ухитрился рассадить родичей так, что бросал тень на всех сразу, но Сударый никого ни в чем убеждать не стал. Вместе с укушенным упырем они молча переставили световые кристаллы и отступили к аппаратуре.

Сняв заглушку с объектива, Сударый произнес:

— Внимание, сейчас в течение тридцати секунд будет происходить съемка, — и шепнул стартовое заклинание.

Персефоний перевернул песочные часы. Рукомоевский клан подтянулся, однако все тридцать секунд в камеру смотрели только слуги и собачка, после личной встречи с Персефонием совершенно успокоившаяся. Остальные, хотя и сохраняя самый благообразный вид, вскоре перевели глаза на оптографа. Значение взоров Захапа Нахаповича, Незагроша и Запятуньи было понятным, что же до остальных, то Сударый терялся в догадках относительно их интереса к своей персоне, пока не сообразил, что если они и не пытались встретиться с ним для приватнейшего обсуждения деликатнейших дел, то, во всяком случае, догадывались, куда сегодня шастали трое их родственников.

С последней песчинкой Сударый сказал:

— Готово. Благодарю вас, господа. Можете подождать, пока будет закончена обработка снимков, приемная к вашим услугам. Процесс изготовления портрета займет около получаса.

Они с упырем удалились в лабораторию, где подвергли пластину действию ртутных паров, потом очистили в растворе гипосульфита и подступили к светокопировальному аппарату. Пока Персефоний растягивал холст, Сударый рассмотрел проявленный и закрепленный снимок. Снимок удался, об этом можно было судить с первого взгляда. Образы были совершенно подобны оригиналам, обладали, если посмотреть на пластину под углом, объемностью и вели себя вполне адекватно, то есть взирали на зрителя с гранитным спокойствием и заоблачным самомнением. Собачка, правда, искоса посматривала по сторонам, явно примериваясь, кого бы тяпнуть, но это даже придавало изображению некое ироническое обаяние.

Что любопытно, Запятунья получилась не то чтобы не похожей на себя — нет, просто заодно похожей на свое представление о себе: бледные ланиты, бездонные очи и все в таком же духе. «А ведь, пожалуй, она будет довольна… Но нет, деньги, конечно, надо вернуть!»

— Готово, Непеняй Зазеркальевич!

Сударый положил пластину в проектор между линзой солнечного камня — кристалла, дававшего естественный свет, — и заговоренным зеркалом отражателя. Наведя изображение, он перелил в камень магическую энергию, которая вместе со светом перенесла образы с пластины на холст. Наконец, были созданы закрепляющие чары, после чего оптограф с помощником установили холст на передвижной подставке и выкатили в приемную.

Клан сгрудился вокруг группового портрета. Кто-то из слуг мелко задрожал — причем их образы на холсте задрожали тоже, глядя на собственные прототипы.

Запятунья на холсте вынула из сумочки зеркальце, внимательно осмотрела себя, после чего смерила свой оригинал высокомерным взглядом. Реальную Запятунью это, однако, нисколько не смутило: она была восхищена портретом.

Не менее радовался и ее супруг. Действительно, его образ на холсте получился в высшей степени благопристойный. Если остальные образы еще позволяли себе любопытные или даже насмешливые взгляды в сторону оригиналов (они явно считали себя более совершенными, нежели те, кто остался в мире плоти), то этот был умиротворен, во всей позе его, в повороте головы и выражении широко открытых чистых глаз, в том, как держал он в руке руку ненаглядной супруги, и в том, как другую прижимал он к сердцу, наверняка разрывающемуся от любви к миру, — во всем видны были ум, доброта, незлобивость и вера в неизбывное детское счастье, ожидающее всех честных людей.

Именно Незагрош (на холсте) первый освоился и начал двигаться. К всеобщему умилению, он коснулся щеки супруги, повернул ее к себе лицом и запечатлел на устах нежный поцелуй. Даже Запятунья во плоти растаяла; Профицита пихнула острым локтем Прокрута, образ которого явно с трудом осваивался в раме, за то что не сообразил сделать этого первым, Наварчик зарделся (мадам Полисьен не успела закрыть ему глаза), старый Нахап завистливо крякнул, а Хватунья томно вздохнула и облокотилась на мужа, который единственный (наяву) оставался недоволен и бросал на Сударого самые недобрые взгляды. Что, кстати, не помешало его образу, протянув руку, добродушно похлопать образ Незагроша по плечу.

Наконец, обойдя портрет со всех сторон, Захап Нахапович был вынужден признать:

— Хорошая работа. А еще что-нибудь они будут делать или только стоять?

— Предсказать невозможно, — ответил Сударый. — Перед вами, господа, ваши совершенные магические изображения в магическом же условном пространстве. В своей обстановке они ведут себя именно так, как вели бы себя вы на их месте.

— А они нас слышат? — спросил Прокрут.

— Нет, только видят. Хотя, будьте уверены, не утомят вас пристальными взглядами. Это тоже условие, определяющее поведение: мы — созерцатели, они — созерцаемое; они нам интересны, мы им — нет. Ну за исключением только…

Как раз в это время собачки в реальности и на холсте, изучив друг друга, принялись собачиться.

— Грузите, — кивнул Захап слугам. Подойдя к Сударому и вынимая бумажник, он тихо спросил: — И когда же этот негодяй покажет свое истинное лицо?

— Вы про зятя? Скажите, а в жизни он часто свое истинное лицо проявляет?

— Конечно, нет! Хитер и скрытен…

— Так почему вы думаете, что портрет должен быть глупее? Ну вот… А деньги — в кассу, пожалуйста. По три рубля с персоны и по рублю со слуги.

— Это за собачку полтора выходит? — «высчитал» Рукомоев, шелестя ассигнациями.

— Пусть будет полтора, — согласился Сударый, у которого в прейскуранте домашние животные отдельно прописаны не были: они снимались либо вместе с владельцами бесплатно, либо по одной цене с разумными, если позировали в одиночку.

Унесли портрет, и клан истек из ателье. Персефоний закрыл дверь за последними его представителями и гордо сообщил:

— У меня получилось, Непеняй Зазеркальевич! Никто даже…

Он оборвал себя и резко шагнул к Сударому, загораживая его. Тот, обернувшись, увидел, что Молчунов, отделившись от клана, сумел незаметно остаться в приемной. Но, конечно, тревога упыря была напрасной, ничего противозаконного прямо в эту минуту Незагрош не замышлял.

— Готовьте рапиры, господин оптограф, — прошипел он.

— Вы углядели в снимке что-то порочащее себя? — удивился Сударый.

— Сейчас — нет. Но вы все же сделали совершенный снимок! И какую пьесу в этом театре теней на холсте сыграют завтра?

— Это, простите, зависит только от вас.

— Готовьте рапиры. Авось успеете ими воспользоваться, хотя я в этом и сомневаюсь. Если хоть что-то пойдет не так, я вас уничтожу.

С этими словами он скользнул за дверь и смешался с кланом, грузившимся в повозки.

На завтра был запланирован только один снимок, поэтому остаток дня Сударый посвятил исследовательской работе вместе с Персефонием в качестве лаборанта. Стеклянная пластина была подвергнута многочисленным измерениям и анализам, результаты которых неизменно восхищали оптографа. В частности, он сумел измерить духовную — личностную — энергию, излучаемую образами, и нашел, что ее количество строго пропорционально количеству, излучаемому живыми существами. Коротко говоря, это свидетельствовало о высокой самостоятельности образов.

У Сударого не было ни сложной аппаратуры, ни могущественных многофункциональных артефактов для более глубоких исследований, но даже элементарных результатов оказалось достаточно, чтобы удивить мир научной магии и привлечь к этой уникальной пластине самое пристальное внимание крупнейших ученых.

— Это не стыдно и опубликовать, — бормотал он себе под нос, записывая данные.

На всякий случай зафиксировал и совершенно субъективное утверждение Персефония, будто образы на пластине даже пахнут — несильно, но достоверно.

Вечером Персефоний, обойдя ателье и закрыв все двери, сдал ключи Переплету и ушел: в подотделе у него был выходной, и он кому-то назначил свидание, благо выданная Сударым премия позволяла повеселиться от души.

Оптограф устроился в гостиной перед камином, в котором трепетало иллюзорное пламя, раскурил трубку и стал читать пришедший сегодня журнал «Маготехника — юности». Издание, ориентированное на студентов, было достаточно серьезным и не чуралось неожиданных идей.

Время от времени Сударый поглядывал на стеклянную пластину, установленную им на каминной полке.

До сих пор образы вели себя прилично. Возможно, их несколько сковывало то, что оптограф с помощником полдня их изучали, хотя, по условиям и равнодушные к реальному миру, они все же несколько нервничали под пристальным вниманием, а собачке даже сделалось дурно. Но потом, как видно, пообвыкли, а на каминной полке расслабились совершенно.

Часов до девяти на пластине царила идиллия, и Сударый сумел сосредоточиться на чтении. Все же мир снимка ничтожен по сравнению с реальным, в нем существует минимум раздражителей, а значит, минимум причин для выявления всей сложности характеров, которые несут в себе образы.

Сударый успокоился, подумав, что у Незагроша Молчунова, пожалуй, не появится повода приводить в исполнение свои угрозы: в мире пластины ничто не могло измениться. Сударый вернулся было к чтению, но вскоре заметил краем глаза какое-то ритмичное движение на снимке.

В основном там все было по-прежнему: Нахап дремал, Прокрут о чем-то беседовал с Профицитой, имея при этом вид чрезвычайно, просто государственно умный, Незагрош с Запятуньей держались за руки и время от времени целовались, Наварчик под неусыпным присмотром мадам Полисьен играл с собачкой. А вот между Захапом и Хватуньей происходил напряженный разговор. Рукомоев с видом стоика вышагивал от края к краю снимка, а супруга что-то ему втолковывала.

Судя по лицу, можно было заключить, что ей самой страшно неприятно открывать мужу горькую правду, но если не она его просветит относительно его недостатков, то кто же?

Внезапно сорвавшись, Рукомоев явственно велел ей помолчать, шагнул к Незагрошу и… потребовал у него документы. Не снимая одной руки с плеча Запятуньи, Молчунов другой вынул из парадного сюртука паспорт и протянул тестю. Тот углубился в изучение документа, к неудовольствию спутницы жизни, определенно ждавшей от него более решительных действий. Потом потребовал еще какой-то бумаги, кажется, чиновничьего аттестата — Сударый не разглядел, но бумага в кармане у Молчунова нашлась. Улыбка Запятуньи между тем угасла, она вдруг зарыдала, это было очень некрасиво, и Сударый вышел, чтобы налить себе чаю.

Когда он вернулся, сцена слегка изменилась. Мадам Полисьен устала-таки бдеть и переключилась на бутылочку, извлеченную из складок платья, Наварчик уже дрался с собачкой, а Захап Рукомоев чего-то требовал у брата, указывая рукой на ненавистного Незагроша. Прокрут быстро вдохновился, оставил Профициту, которая еще минуту продолжала согласно кивать, как делала, пока слушала супруга, и братья стали обходить Молчунова с флангов.

Однако операция их провалилась: мирно, казалось бы, спящий старый Нахап вдруг вытянул ногу — его старший сын споткнулся и грянулся на пол, старичок залился смехом. Прокрут, похоже, счел такое начало дурным предзнаменованием и, ущипнув по дороге одну из служанок, вернулся к Профиците. Захап, кряхтя, поднялся, ощупал прореху под мышкой и с гневом обратился к отцу, однако тот уже снова мастерски изображал глубокий сон.

Остальные, что характерно, не обратили на всю эту интермедию ни малейшего внимания.

Сударый поморщился. Происходящее на пластине ему категорически не нравилось. Что за театр абсурда? Почему от почти статуэточной неподвижности образы перешли к шутовской деятельности, лишенной, кстати, всякого жизнеподобия? Можно подумать, наяву никто не обратил бы внимания на неумную шутку старика Нахапа или на то, что при полном попустительстве мадам Полисьен юный Навар принялся привязывать к хвосту собачки консервную банку!

Смущенный этими очевидными нелепостями, Сударый даже отнес пластину в лабораторию и вновь измерил духовную энергию, но показатели оставались прежними.

И вдруг его осенило. Да ведь изображения созданы путем концентрации световых и магических токов! Значит, запечатленные образы несут действительно присущий прототипам характер — но в сгущенном, гипертрофированном виде. Вот откуда все их маньеристское позерство и преувеличенные жесты. Им не важно, что вокруг царит безмятежная статика стеклянной пластины, — они будут проявлять свои характеры независимо от окружения…

Подобной проблемы прежде никто и представить не мог. Сударый наконец-то в полной мере осознал, что является первопроходцем неизведанной области познаний. Однако радости не испытал. Вообразив, что сейчас творится в доме Рукомоевых, где все то же самое совершается на холсте два на три аршина, он поспешил обойти дом, проверяя замки и подпирая двери, а вернувшись в гостиную, чуть было не снял со стены одну из рапир.

Образы между тем совсем распоясались. Особенно старался родоначальник: подножки ставил всем подряд, всех щипал, на всех ябедничал — однако когда стихали вызванные его шуточками ссоры, смех у него сменялся плачем, из чего становилось видно, что этот старик в своей большой семье очень одинок.

Наварчик шалил за троих, черпая вдохновение в проделках деда, но с каждой минутой все чаще обращался к другой деятельности: клянчил деньги, и на это его уже вдохновлял отец. Захап не оставлял намерения во что бы то ни стало истребить Незагроша и постоянно подбивал Прокрута на какие-то гадости. Тот охотно соглашался, однако ни одно совместное предприятие не доводил до конца, зато в честь каждого требовал безвозмездного займа. Еще немного — и он уже принялся шарить по карманам Захапа, пока тот сверлил взглядом ненавистного зятя.

Сударому было противно, однако он по странному свойству человеческой души не смог оторваться от омерзительного зрелища. Он даже вскочил на ноги, когда госпожа Хватунья приказала служанке принести всем чаю (и та действительно ухитрилась где-то его раздобыть в рамках снимка!), а потом принялась подсыпать что-то в чашки. Однако поскольку в отличие от изобретательной служанки могла оперировать только теми предметами, которые попали в объектив, вместо яда использовала пудру, что ее сильно расстраивало.

Единственными, кто сохранял изначальную благопристойность, были, как ни странно, Незагрош с Запятуньей. У последней резко прекратились приступы истерики, связанные с семейными неурядицами, и чета Молчуновых мирно ворковала, не обращая внимания на царящий вокруг содом.

Сударый обхватил голову руками. Уже и слуги начали показывать «истинное лицо» — пока, правда, только в виде гримас, которые строили за спинами хозяев; уже Наварчик деловито вычищал карманы матери; то же делал Прокрут с карманами брата, после чего принимался осыпать деньгами молодую служанку; уже Захап свивал удавку из разодранной (на зависть собачке) портьеры…

И, как ни глупо это было, пришла Сударому в голову фантазия, будто он спешно собирает чемодан: смена белья, деньги, дневник наблюдений, лабораторный журнал, драгоценный призматический объектив…

На стеклянной пластине Прокрут подкрадывался с ножом к спине Захапа, а Хватунья, стараясь не разбудить старика, прилаживала к его шее Захапову удавку; юный Навар прятал под рукой мертвецки пьяной мадам Полисьен чей-то выпотрошенный бумажник, а Профицита совместно с одним из слуг, рослым красавчиком, истязала обольщенную Прокрутом служанку, ругаясь при этом с такой отчетливой артикуляцией, что, даже не умея читать по губам, легко было угадать часто повторяемое «неблагодарная свинья»…

Стук во входную дверь отвлек Непеняя Зазеркальевича от продолжения фантазии: он размышлял, укладывать ли в чемодан злополучный снимок. Сердце ухнуло и затаилось, точно прислушивалось вместе с Сударым. Стук повторился, и был он громок и настойчив, хотя, пожалуй, не свидетельствовал о намерении стучащего, если ему не откроют, выломать дверь.

Сударый положил снимок на полку, взял-таки рапиру и спустился вниз.

— Кто там?

— Открывайте, господин оптограф, это я, Молчунов! — послышалось снаружи. — Да снимите руку с эфеса, ежели вы при оружии, кровопролития не будет. Я намерен поблагодарить вас за чудесный портрет! Ну отворяйте же, чего боитесь?

Пожалуй, именно последним словом он и заставил Сударого открыть. Молчунов был в изрядном подпитии и потрясал початой бутылкой.

— Вы и впрямь кудесник, я и надеяться не мог на такой эффект! — воскликнул он, шагнул через порог и панибратски хлопнул Сударого по плечу. — Что за портрет! Э, да вы и впрямь вооружи…

Договорить он не успел: за его спиной мелькнула тень, сильный толчок опрокинул его на Сударого, и они оба упали. В дверном проеме возникли две фигуры в черных масках. Оптограф сбросил с себя работника губернаторской канцелярии, однако драгоценные мгновения были потеряны, и встать на ноги ему уже не дали. Короткий и сильный удар по голове опрокинул его в беспамятство.

Сударый пришел в себя, еще пока его волокли, но сил к сопротивлению у него не было. Его втащили в студию и прикрутили кусками веревки к стулу с высокой спинкой. Один из нападавших вдруг обернулся к другому и рявкнул голосом Захапа Нахаповича:

— Я уже говорил: не подходи ко мне со спины!

— Да ты что, брат, и правда веришь этой лживой карикатуре? — воскликнул второй налетчик голосом (кто бы сомневался) Прокрута Нахаповича.

— Как ты мог подумать, брат? Но за спиной не стой. Лучше принеси сюда Незагроша. Итак, господин кудесник, теперь поговорим спокойно, — обратился к Сударому Захап, снимая маску. Даже при слабом освещении единственного горевшего в студии кристалла было видно, что на щеках у него темнеют следы пощечин. — Может, попробуете объяснить, что за мерзость я получил за свои деньги?

— Портрет, выполненный по новейшей методе, — произнес сквозь стиснутые зубы Сударый. — В точности то, что просили.

— А я думаю, что ты, мерзавец, взял мои деньги, а потом принял заказ от вот этого негодяя! — воскликнул Захап, указывая на волочимого Прокрутом Молчунова.

— Верно! — подхватил Прокрут, бросая слабо шевелившегося зятя на пол. — Я видел, как ты в его повозку садился!

— А сами вы что у алхимической лавки делали? — осведомился Сударый.

— И правда, что ты там делал? — повернулся к брату Захап. — Тоже хотел особый заказ разместить? Я тебе еще все припомню, — туманно пообещал он, разумея, видимо, что-то из увиденного на портрете. — Но сначала ты, кудесник, ты мне ответишь за эту мерзкую картину…

Сударый напрягся. Толком испугаться он не успел, слишком быстро все произошло, да и не укладывалось в голове, чтобы два человека из высшего общества, в руках которых и власть, и деньги, и влияние, решились на грязную физическую расправу. Но в тот миг, когда оба Рукомоева вынули из карманов складные ножи, он ясно осознал серьезность их намерений. Потому они и пришли лично, без слуг, да еще в этих дурацких карнавальных масках с блесточками, чтобы сделать все без свидетелей.

Сталь сверкнула в тусклом свете кристалла и вдруг выпала из руки старшего Рукомоева. Стремительная серая молния пролетела между связанным оптографом и высокопоставленными преступниками. Два удара — и оба растянулись на полу. Молния замерла над поверженными врагами, и только теперь Сударый сумел ее рассмотреть.

— Персефоний! Слава богу, ты как нельзя более вовремя. Спасибо тебе!

— Ну что вы, Непеняй Зазеркальевич, — отозвался упырь, разрывая путы на руках оптографа. — Кто на моем месте поступил бы иначе? Э, да вас крепко приложили! Вы не вставайте, посидите, я с ними сам разберусь.

— Вы об этом еще пожалеете, — посулил Захап, который, кряхтя, поднимался с пола. — Нападение упыря на секретаря губернатора — такое вам с рук не сойдет!

— Защита собственности от неизвестных грабителей, — поправил упырь, заталкивая упавшую маску Захапу в нагрудный карман. — В отделе по борьбе с бандитизмом хорошие маги, они легко установят, кто нападал, а кто защищался. Суд, я слышал, у вас на содержании, но вы на это не надейтесь. Если попробуете возбудить процесс, мы непременно предъявим общественности причину, гхм… конфликта. Весь Спросонск увидит роскошный портрет вашего милого семейства.

— Портрет уничтожен, можешь не беспокоиться, нежить поганая! — заверил Прокрут.

— Зато цела пластина, с которой он сделан, — парировал Персефоний. — Цела и спрятана в надежном месте. И я склоняюсь к мысли, что общественность сможет насладиться копиями с нее и без всякого судебного разбирательства — просто в случае, если у господина оптографа вдруг возникнут какие-то трудности в жизни или в работе.

— Послушайте, вы, жалкие ничтожества, да я вас всех… — вскричал было Захап, но упырь его перебил:

— Послушайте, вы, хозяин жизни! Может, для кого-то вы и денежный мешок, но для меня — мешок с питательной смесью, а вот для господина оптографа — мешок с тем, что лишь когда-то было чем-то питательным. Можете сколько угодно звенеть золотом в узком кругу таких же, как вы, самодовольных прожирателей жизни, которые считают государственную власть своим личным качеством, но его рапира, мой клык и смех, жестокий всенародный хохот всегда вас остановят! А теперь вон отсюда, господа! Вон!

Рукомоевы переглянулись, и взоры их потухли. Едва ли убоялись они всенародного смеха, по крайней мере, сейчас, но клык, а в перспективе и рапира были очень серьезными аргументами в пользу того, чтобы удалиться.

— Ловко вы их! — похвалил Молчунов, сидя на полу и прикладывая бутылку к шишке на затылке. — Давно они так по сусалам не получали, хе-хе! И со снимком хорошо получилось. А это правда, что у вас пластина осталась? Слушайте, вы отказались от двухсот рублей — я готов предложить триста только за копию…

Сударый, хоть у него и кружилась голова, вскочил со стула и в самых сочных выражениях описал Молчунову, сколь много необычных действий может совершить человек с фантазией, имея в руках «свои чертовы триста рублей». Незагрош обиделся.

— Вы особо-то не буйствуйте, господин оптограф, я не они, меня снимком не напугаешь. Мы с Запятушкой на снимке — самые беспорочные персонажи…

— В первые сутки — возможно. А вы уверены, что у вашего образа хватит выдержки? — спросил Персефоний.

Незагрош Удавьевич нахмурился и, пробормотав что-то вроде: «И вот как с такими дело иметь?» — покачиваясь, направился к выходу.

Сударый снова сел и провел рукой по вспотевшему лбу.

— Еще раз спасибо тебе, Персефоний. Если бы не ты…

— Спасибо скажите той особе, которая согласилась на свидание со мной! — откликнулся упырь. — Это была одна из рукомоевских служанок. Подъезжаю я к их дому на извозчике — одет, как денди, грудь колесом, а в доме гвалт, скандал. Еле дождался я свою визави, только когда в доме перестали посуду бить. Ну, натурально, ни о какой романтике речи уже не было, поболтали минутку и расстались. И вдруг вижу: выныривают из дома двое в масках — и в самовоз. Любопытно мне стало, я за ними — и до самого ателье проследил. Однако вы мне вот что скажите: как позволили скрутить себя? Столько времени борьбой занимаемся, а тут…

— С завтрашнего дня усилим тренировки. Так, значит, ты от служанки узнал, что творится на портрете?

— Да, хотя, по правде сказать, еще вечером предположил. Пока вы замеры проводили, я уже приметил, как они все, улыбаясь, друг на друга поглядывали…

Сударый и Персефоний не собирались тревожить Вереду известием о ночном происшествии, но совершенно замолчать случившееся уже не представлялось возможным. Утром в «Обливионе» господин Кренделяки лично подошел к Сударому и поинтересовался судьбой налетчиков, пытавшихся ограбить ателье. Оптографу пришлось на ходу выдумать короткую батальную историю, которая заставила Кренделяки прийти к выводу о том, как хорошо иметь в работниках упыря.

Какие-то слухи дошли и до Вереды, пришлось ей все рассказать. История, конечно, взволновала девушку, однако она не поддалась эмоциям и трезво рассудила, что оптопластину надо надежно спрятать.

— Не исключено, что Рукомоевы постараются ее выкрасть или уничтожить — хотя бы путем поджога.

— По-моему, ты преувеличиваешь, Вереда, — сказал Сударый, но потом вспомнил секретаря губернатора с ножом в руках и добавил: — Однако подстраховаться не мешает.

— Я могу ее у себя в гробу спрятать, — щедро предложил Персефоний.

— Или вот сюда, — сказала Вереда, указывая на коробочку, только сегодня появившуюся у нее на столе.

— Ну вот еще, — возмутился упырь. — Туда же залезть проще простого!

Из коробочки донесся звук, напоминающий хмыканье. Мужчины привычно кашлянули, делая вид, что ничего не слышат.

— Хотя вы, Непеняй Зазеркальевич, кажется, собирались использовать снимок как пример вашего достижения? — вспомнил Персефоний.

Сударый покачал головой:

— Нет, мой друг, у меня уже нет намерения объявлять об открытии. Как ни прискорбно, мир не созрел для новейшей оптографии. Подумать только: открытие еще не было совершено по-настоящему, а его уже попытались использовать в самых пошлых и низменных целях! Дальнейшее распространение метода приведет только к новым недоразумениям. На него будут возлагаться неоправданные надежды, а преувеличенное выражение характеров на снимках повлечет за собою обиды и ложные толкования. Нет-нет, я не хочу быть к этому причастен. Напротив, у меня появилась другая идея. Многие эффекты открытого мной метода оказались совершенно неожиданными, хотя, если вдуматься, ничего непредсказуемого в них не было. И мне пришло в голову, что можно опубликовать статью, в которой наш печальный опыт будет описан в теоретическом виде. Быть может, гипотеза о некоторых проявлениях новейшей оптографии заставит видных ученых задуматься и приостановить работы…

— Как это благородно, Непеняй Зазеркальевич! — с чувством произнесла Вереда. — Но чем же вы тогда станете заниматься?

— Оптография — невозделанное поле, ученому всегда найдется работа. Если мне не изменяет память, сегодня у нас в студии не слишком напряженный день?

— Да, Непеняй Зазеркальевич, всего один сеанс на два часа.

— Вот и прекрасно, будет время заняться статьей. Персефоний, я хочу, чтобы ты собрал наши лабораторные записи. Вереда, будь добра, расшифруй их и расположи в хронологическом порядке. Я подготовлю иллюзию для сегодняшнего снимка, а потом сяду за статью.

Иллюзию Сударый создал быстро и уже примерял ее в студии, когда вошла Вереда и сообщила:

— Вас спрашивает какой-то господин. Не из Рукомоевых, — поспешила добавить она, видя постное выражение лица Сударого.

— Что ж, пригласи…

В студию вошел человек с аккуратной бородкой, в идеально сидящем клетчатом костюме спортивного покроя.

— Непеняй Зазеркальевич?

— Совершенно верно, — ответил Сударый, приятно удивленный тем, что его имя не переврали. Вообще посетитель не казался похожим на тот класс людей, к которому принадлежали Рукомоевы, но Сударый не спешил расслабляться.

— Позвольте представиться: Колли Рож де Крив, оптограф. Прибыл в Спросонск вчера вечером, поэтому решил отложить визит до сегодняшнего дня. Читал вашу статью в «Маготехнике — юности», был очень впечатлен! В частности по этому поводу и хотел с вами поговорить — если, конечно, не отвлеку от дел…

— Что вы, что вы! — воскликнул Сударый, пожимая ему руку. — Очень рад вашему визиту, господин де Крив, читал ваши статьи, видел снимки и, поверьте, очень хотел познакомиться! Так вас заинтересовала статья о миниатюризации оптокамер?

— Вот именно. По-моему, идея камеры, которую можно удерживать в руках без помощи штатива, а в перспективе — и одной рукой, просто гениальна… Но я вас точно не отвлекаю?

Сударый заверил гостя, что конечно же нет, и пригласил в гостиную. По его просьбе Вереда принесла чай и разлила по чашкам. Видя отношение Сударого к визитеру, секретарша прониклась к нему доверием, и, когда выходила из гостиной, можно было расслышать, как она отвечает на тревожный вопрос Персефония, кого это еще черти принесли в их тихое ателье:

— Это совсем не то, что ты думаешь. Знаешь, кто он? Сам Рож де Крив!

У Сударого были чудесные работники, он не раз и не два встречал в Спросонске умных, образованных людей, но все-таки сильно — боже, как сильно! — соскучился вдалеке от столицы по настоящему профессиональному общению. И вот теперь он отдыхал душой, хотя похвалы Рож де Крива идеям миниатюризации и казались чрезмерными, так что заставляли смущаться. Он жадно впитывал рассказы о галереях и выставках, о виднейших спиритографах и их достижениях.

— Ручаюсь, молодой человек, мы с вами еще займем законное место в зале славы!

— Я уже пробовал сконструировать ручную камеру, но у меня ничего не получилось: зеркало не желает работать в ней, как в копировальном аппарате, и разрушает все заклинания.

— Все поправимо, мой друг! Нельзя остановить прогресс, вопрос лишь в том, кто первый сдвинет камень с мертвой точки. У вас есть идея, у меня — средства, и нас объединяет цель, ради которой стоит потрудиться! Уверен, ваши линзово-зеркальные объективы позволят оставить в прошлом старые, добрые, но такие громоздкие аппараты. Можно будет работать, что называется, на пленэре, можно будет непосредственно фиксировать ход жизни и делать снимки разумных, которые даже не подозревают о том, что находятся под прицелом объектива. Да, ученое сообщество не оценило ваших мыслей, но есть разумные хотя и далекие от магической науки, но лично заинтересованные в подобной работе. Собственно говоря, — слегка понизив голос и наклоняясь к Сударому с самым доверительным видом, сообщил Колли Рож де Крив, — я потому и приехал к вам в Спросонск, чтобы приватным образом обсудить одно весьма деликатное дело…

 

ГЛАВА 2,

в которой г-н Сударый опять рискует жизнью и, кажется, упускает возможность открыть нечто новое

— Вы бесчестное существо, Непеняй Зазеркальевич, — дрожа от негодования, сказал молодой человек. — Я вызываю вас на дуэль.

Сударый удивленно посмотрел поверх газеты на подошедшего к нему юношу не старше девятнадцати лет от роду в небрежно распахнутой шинели столичного университета. Красивое лицо его было бледно.

— «Существо», вот как? Не «разумный», не «человек», по крайности, а «существо», — озадаченно промолвил Сударый, сворачивая «Вести Спросонья» и откидываясь на спинку стула. — Присядьте, что ли, в ногах, говорят, правды нет. Присядьте и объясните, в чем дело, Залетай Высокович, — прибавил он, вспомнив имя юноши.

Залетай Высокович приходился сыном известному спросонскому помещику Пискунову-Модному. Известность последнего и нерушимый авторитет его в среде провинциального бомонда объяснялись тем, что все его предки вплоть до прапрадеда проживали преимущественно в столице, изредка наезжая в родные края, чтобы ослепить знакомых блеском своей приближенности ко двору. Высок Полетаевич первым изменил образ жизни, обосновавшись в родовом поместье и предав забвению вихри высшего света. О причинах его добровольной ссылки слухи ходили разные; сам он в ответ на расспросы только вздыхал, мол, свет нынче не тот, предоставляя дорисовывать подробности воображению слушателей.

Сын его, Залетай, воспитанный на рассказах о светских подвигах предков, с младых ногтей отличался болезненной чувствительностью к вопросам дворянской чести. Однако здоровая среда, ежечасное наблюдение простой жизни и близость к природе вырастили его толковым и любознательным ребенком, проявившим хорошие способности к наукам. Первый в череде Пискуновых-Модных отправился он в столицу не для того, чтобы блистать в свете, а ради учебы во всемирно известном Университете магических наук, куда поступил, с блеском выдержав строгий экзамен.

Вот уже два года он возвращался в Спросонск на летние каникулы. О нем говорили как о молодом человеке с большим будущим, им восхищались за ум и прямоту, но все же складывалось подспудное впечатление, будто в нем несколько разочарованы. Слава предков порфирою лежала на плечах юноши, тянулась за ним шлейфом — сие одеяние было хорошо видно благородному обществу провинциального города.

Сознавал ли сам Залетай свое положение модного юноши; чувствовал ли исподтишка бросаемые на него вечно чего-то ожидающие взгляды? Трудно сказать.

В это лето он влюбился. Предметом страсти его стала премилая барышня Простаковья, дочка предводителя губернской службы магического надзора Добролюба Немудрящева. Залетай Высокович взялся ухаживать за ней пылко, но при этом с умом, обстоятельно и красиво, «натурально по-столичному», говорили спросончане.

На прошлой неделе он привел Простаковью Добролюбовну в сопровождении няньки в спиритографическое ателье Непеняя Зазеркальевича Сударого и заказал портрет своей возлюбленной, каковой и был отправлен ей на дом тем же вечером.

А вот сегодня модный юноша пришел в кафе «Обливион», где имел обыкновение завтракать Сударый, чтобы потребовать сатисфакции.

Оставалось только выяснить, по какой причине.

Однако с этим возникли сложности.

Модный юноша явно не знал, как себя вести. Точнее, знал, конечно, но понаслышке, и опасался сделать что-нибудь не так, а потому терялся и сбивался. Вместе с тем прямая натура его требовала быстроты и четкости действий, отчего он терялся и сбивался еще сильнее.

Гневно отвергая приглашение присесть, он попытался произнести: «Не считаю возможным для себя находиться к вам ближе, чем того требуют обстоятельства», — но уже к середине сбился, фраза угасла, и он просто выпалил:

— Не буду я с вами! Не желаю я…

— Что ж, если вам угодно говорить стоя, извольте, но, по крайней мере, объясните, в чем дело, — как можно спокойнее попросил Сударый, мучаясь от мысли, что все вокруг слышат эти нелепости.

Народу в «Обливионе» было как раз немного — ровно столько, чтобы каждое слово, произнесенное чуть громче, чем принято, услышали все без исключения. Пока на Сударого и Пискунова-Модного не оборачивались лишь потому, что жители Спросонска, принимающие завтрак в людных местах, обожали делать это, читая утренние газеты и обмениваясь мнениями, так что вокруг по-прежнему мирно шуршала бумага и шелестели голоса.

— Не о чем говорить, — заявил модный юноша. — Все и так… — Несколько совладав с собой, он выдал, наконец, достаточно звучную фразу: — Извольте отвечать, господин спиритограф, принимаете вы вызов или мне считать вас не только негодяем, но и трусом?

Не без труда сдерживая раздражение, Сударый произнес:

— Я дам ответ, только если вы соблаговолите объясниться.

— У вас незаконные чары! — воскликнул Пискунов-Модный, и оптограф с ужасом подумал, что теперь-то их точно услышат, причем не только в зале, но и на кухне, а то и на улице. — Что тут еще объяснять?

— Что вы мелете? — возмутился Сударый. — Какие еще…

— Не смейте увиливать, трусливое существо!

— Ну довольно! — приглушенно рявкнул Сударый. — Присылайте своего секунданта.

Залетай Высокович молча кивнул, как-то деревянно развернулся и покинул кафе. Сударый, усиленно стараясь не смотреть по сторонам, не менее деревянно развернул газету, не видя строчек, и поспешно проглотил остатки бифштекса, не чувствуя вкуса. Он поднял голову, лишь когда миловидная русалка в накрахмаленном переднике подошла к нему, чтобы взять плату. Только тут к нему вернулось ощущение реальности, и он не без удивления обнаружил, что мир ничуть не изменился, что кругом него все идет по-прежнему, шуршит бумага и шелестят голоса, а на лице русалки-официантки нет ни намека на какой-то особенный интерес к человеку, получившему вызов на дуэль от модного юнца, любимца провинциального города.

Наверное, они беседовали все же не так громко, как ему показалось. И слава богу! С секундантом Залетая Высоковича, вернее всего, можно будет поговорить спокойно и, наконец, выяснить, что случилось, а там, возможно, и вовсе свести дело к примирению…

Конечно, не раньше, чем наглый мальчишка извинится за свои дерзкие слова.

Сударый возвращался из кафе, нервно постукивая тростью по тротуару. А ведь какое чудесное было утро! В милом, уютном Спросонске, знаете ли, по-другому и не бывает. В любое время года — вёдро ли, хмарь, мороз — все едино: утро чудное, день прекрасный, вечер дивный, ночь изумительная. Так, во всяком случае, скажет вам любой нормальный спросончанин, и вы сами так непременно скажете, если поживете в этом городке хотя бы несколько лет.

Нет, конечно, вы можете и не согласиться. Вы ведь как, наверное, думаете: спросонское утро — вы битый час валяетесь на перине и потягиваетесь, жмурясь на лучик солнца, что пробивается через щель в занавеси, а в лучике том пылинки танцуют, и вы, пока прислуга вам, тоже без лишней спешки, кофе несет, неторопливо думаете о том, что надо бы серьезно с домовым поговорить насчет уборки; потом обстоятельно выпиваете три-четыре чашки кофею, потягивая трубочку, в которой душистый табак потрескивает, потом одеваетесь и идете, к примеру, в «Обливион», чтобы там, перездоровавшись с половиной квартала, скушать бифштекс, а хоть бы и яичницу с беконом да с пластиками помидоров с ладонь величиной, самую, такую, знаете, обыкновенную яишенку, укропчиком присыпанную…

Однако опустим подробности. Нет никакой надобности подробно рассказывать, как вы, ну в том же, например, «Обливионе», кушая бифштекс, шелестите газетой и обмениваетесь мнениями о прочитанном с соседями, — ведь ежели вы спросончанин, то не можете завтракать в общественном месте без утренней газеты и в большинстве случаев без сопутствующей глубокомысленной беседы.

Ну-с, а если так? Спустили вы ноги с кровати, а вам на спину прыгают и за горло хватают, и надо немедленно использовать все приобретенные в спортзале университета навыки борьбы голыми руками, чтобы освободиться от захвата, извернуться, скрутить соперника и прижать его лопатками к полу только для того, чтобы тотчас взяться за рапиру и прыгать с ней битых полчаса по верхнему этажу.

Сегодня Персефонию явно не хватало энергии: он сразу же дал себя бросить через голову, а потом едва-едва сумел уклониться от двух глубоких выпадов рапиры, каких Сударый обычно избегал, потому что на них упырь его ловил как маленького.

— Что с тобой, Персефоний? Ты не болен часом?

— Нет-нет, Непеняй Зазеркальевич. Просто ночь неудачная. Две мыши в захламленном подвале жадного купца. Туда кошки боялись заходить, чтобы не заплутать.

— Может, достаточно на сегодня?

— Ни в коем случае. Просто будем считать, что у вас фора — авось сумеете хоть раз меня коснуться.

— Хоть раз?

Сударый, конечно, уступал своему помощнику, но не настолько, чтобы в схватке надеяться только на случайности. Он азартно атаковал, нанося укол за уколом и тесня Персефония. Тот лишь вяло отбивался, правда, ни одного удара так и не пропустил. Но Сударый слишком поздно сообразил, что его водят за нос. Он попался — опять! — на глубоком выпаде, когда упырь, шагнув в сторону, проворно уколол его в бок.

— Банальная хитрость, Непеняй Зазеркальевич. Ведь говорил же я вам: фехтование — это бой хитрости. Можно изучить самые сложные приемы и проиграть, если все они будут написаны у вас на лице. Обязательно скрывайте свои козыри!

— Так, значит, не было двух мышей в захламленном подвале?

— Почему, были. Сначала две, потом еще… штук сорок. Так что я бодр и полон сил, а вы попались — и опять на самом простом…

Совершив утренний туалет, Сударый спустился вниз.

— Доброе утро, Вереда! Прекрасно выглядишь, тебе очень идет эта брошка.

— Спасибо, Непеняй Зазеркальевич. И вам доброе утро.

— Помнится, сегодня у нас не слишком много работы?

— Два портрета с наведенными иллюзиями и одна карточка на документы. Да, еще вы вчера просили показать вам с утра один снимок… — Она выдвинула верхний ящик стола и запустила в него обе руки, чтобы правой достать медную пластину, а левой придержать что-то мелкое — или, вернее, кого-то. — Вот, пожалуйста.

— Спасибо, Вереда.

Сударый взял пластину. На снимке запечатлен был образ радеющего об отчизне чиновника. Радел он, на взгляд оптографа, фальшиво, ненатурально как-то: морщил лоб, хмурил брови, задумчиво взбивал пальцами бакенбарды, а потом озарялся светлой, отеческой улыбкой. Ну, может, и не фальшиво, а просто театрально, водевильно даже, но явно не так, как сумел бы изобразить хороший актер.

Однако, вынув из кармана лупу и внимательно изучив снимок, никаких технических огрехов Сударый не обнаружил.

— Прекрасно. Можешь упаковать и отправлять по адресу заказчика.

— Интересно, что он станет делать с этим портретом, — промолвил, войдя в приемную, Персефоний. — Неужели прямо так и повесит у себя в кабинете? Ведь это смешно.

— Смешно, — согласилась Вереда. — Но попытаться доказать это клиенту — значит, обидеть его. Неразрешимая этическая проблема.

— Не вижу в ней ничего этического, — возразил упырь. — Почему-то студенту, жаждущему запечатлеть свою фигуру на фоне баталии, мы без особого труда можем растолковать, что излишества смешны. А чиновнику, возмечтавшему предстать перед всеми в крайне глупом виде, мы и слова не скажем. Это проблема социальная.

— Не думал, что ты социалист, — улыбнулся Сударый.

— Я бродяга, — парировал упырь, — а значит, завзятый реалист. Кстати, о реализме. Если не возражаете, Непеняй Зазеркальевич, я хотел бы попрактиковаться в создании иллюзий. Могу я сделать заготовку, пока вы завтракаете?

— Конечно, Персефоний, с удовольствием посмотрю, что у тебя получится, — кивнул оптограф, надевая пальто и шляпу. — Если понадоблюсь, я, как всегда, в «Обливионе».

Подхватив со стойки трость, Сударый открыл дверь и окунулся в хрустальный мир уходящей осени. Прозрачное небо, ледок на лужах, пар изо рта, и застоявшийся с ночи воздух холодит щеки. Разогретое упражнениями тело словно поет, впереди интересная работа — ну не чудесное ли утро?

И вот нате вам…

Итак, Сударый возвращался из кафе, зло стуча тростью по тротуару. Встречный народ раздражал, ледок на лужах подтаял и лужи брызгали грязью, воздух стал промозглым. Еще и собака какая-то облаяла ни с чего. Молодой оптограф взлетел по ступеням двухэтажного дома под вывеской, извещавшей, что здесь располагается «Спиритографическое ателье г. Сударого», и резко распахнул дверь.

В приемной послышался испуганный вздох. Сударый сдержал шаг, но все же успел разглядеть, как Вереда прячет под стол деревянную коробку и делает вид, будто сама кушает подсоленное печенье из блюдечка. Тот, кто сидел в коробке, был недоволен прекращением трапезы и яростно скребся.

— Кто-нибудь заходил, пока меня не было? — делая вид, будто ничего не замечает, спросил Сударый.

— Нет, Непеняй Зазеркальевич, — ответила смущенная девушка.

Устраивая трость на подставке, Сударый, чтобы не молчать, спросил:

— Вереда, ты не помнишь, к чему снятся бабочки?

— Смотря какие. Если однодневки, то к смерти. А вам бабочки снились? — обеспокоилась Вереда.

Сударый невольно вздрогнул:

— Нет, помнится, не совсем бабочки. Скорее мотыльки…

— Ну, это всего-навсего к глупости.

Сударый поморщился, уже жалея, что спросил.

— А, вспомнил! — приврал он. — Это была моль.

— К подлости, — сокрушенно прокомментировала Вереда. — Будьте сегодня осторожны, Непеняй Зазеркальевич.

Она непроизвольно забросила в рот печенюшку, и в спрятанной под столом коробке, затихшей было, словно ее обитатель тоже внимательно слушал, тотчас раздались настойчивые скребущие звуки.

Почему девушка до сих пор скрывала своего любимца, оставалось непонятным. О его существовании все в ателье прекрасно знали, хотя ни разу его не видели. Все догадывались, что Вереда сотворила кого-то мелкого, но строгими университетскими правилами не одобряемого. Никого это не смущало, благо любимец Вереды вел себя вполне прилично, вопреки первым опасениям домового по углам не гадил и мебель во время ночных прогулок не грыз. Более того, он уже принес немалую пользу, будучи избран хранителем одной довольно гадкой оптографической пластины…

Неприятное подозрение шевельнулось в душе Сударого при воспоминании о групповом портрете Рукомоевых. Торопливо скинув калоши и пальто, на ходу разматывая клетчатый шарф, кинулся он в студию. Там, чуть не споткнувшись о домового Переплета, бродившего по ковру с веником, метнулся к массивному шкафу. Достал из бокового отделения журнал наблюдений, пролистал… И сказал:

— Так, — хотя ни в какую ясную идею его подозрение еще оформиться не успело.

Переплет, бросив притворяться, будто подметает, раздраженно спросил:

— Ну что опять?

— Еще не знаю… — пробормотал Сударый, качая головой.

— А коли не знаете, так чего же «такаете»? Ох, Непеняй Зазеркальевич, несерьезного вы поведения человек. Вот батюшка ваш, Зазеркалий Причудович, у того все в доме ладом шло, а почему? Потому что степенностью отличался и спокойствием. Он-то небось по углам спозаранку не рыскал и на домовых не «такал».

— Да я ведь не на тебя, Переплет…

— Конечно, — прислонив веник к ножке демонстрационного стола, согласился домовой. — Я-то, поди, дело знаю. Всю ночь кручусь, прибираюсь, костюм ваш выглаживаю, сковородки чищу, солнце встанет — и то я в хлопотах. Вам бы работать побольше, а не в раболатории просиживать да статейки пописывать. Уже бы сейчас заклятого конкурента вашего, Кривьена де Косье, за пояс заткнули…

Переплет был домовой толковый и в какой-то мере даже прогрессивный, но в одиночку присматривать за особняком ему было трудно (его отца Перегнутия вместе с женой, проворной кикиморой Ворошилой, а также овинника Неховая отец Непеняя Зазеркальевича, переезжая по новому месту службы, забрал с собой). Не одобрял Переплет и научного энтузиазма молодого хозяина, мешавшего спокойно и прибыльно работать, так что время от времени Сударому доставались такие вот занудные лекции. Обычно он выслушивал их терпеливо, чтобы не обижать заслуженного домовика, но теперь прервал:

— Постой, Переплет, подожди. Тут, пожалуй, и впрямь нехорошее дело приключилось.

Дверь открылась, в студию вошел Персефоний. Упырь был уже в одной сорочке — он, хотя неплохо переносил солнечный свет, иногда нуждался в дневном отдыхе. Но, видно, какое-то предчувствие подняло его из гроба.

— Что такое, Непеняй Зазеркальевич?

Следом и Вереда заглянула. Покраснела, увидев упыря неглиже, но все-таки осталась и спросила:

— У вас все хорошо?

— Будь добра, Вереда, посмотри по записям, в какой день мы оптографировали Простаковью Добролюбовну Немудрящеву, — попросил Сударый, хотя уже был уверен, что не ошибается.

Девушка ушла сверяться с журналом. Непеняй Зазеркальевич выразительно глянул на голые икры упыря, но Персефоний взгляд проигнорировал и потребовал немедленного ответа на свой вопрос.

Не к чести Сударого будет сказано, он попытался сперва отмолчаться. Вереда, которой хватает забот с учебой и собственным неугомонным исследовательским духом; Переплет, по горло занятый работой по дому; Персефоний, бывший бродяга, упырь с темным прошлым… Ну зачем им всем лишняя проблема?

А если уж прямо говорить, то жуть как не хотелось рассказывать о давешней безобразной сцене в «Обливионе». К лицу ли ему, приличному человеку, получившему образование в лучшем столичном университете, перед своими подчиненными… Тьфу, вот ведь еще гадская мыслишка…

— Четвертого, Непеняй Зазеркальевич, — уже нисколько не смущаясь видом Персефония, вошла и объявила Вереда. — А теперь объясните, в чем дело.

— У вас такое же лицо было, когда вас Рукомоевы, не в день будь помянуты, скрутили, — добавил прямолинейный Персефоний. — Уж лучше расскажите, чтобы знать, чего ждать.

— Мы вам не чужие как-никак, — добавил Переплет.

— В тот день мы экспериментировали… — вздохнул Сударый, покачивая в руке журнал исследований. — И, наверное, забыли вынуть из «Зенита» призматический объектив…

Конечно, они экспериментировали! Сударый честно держал данное себе слово и не только не способствовал развитию оптографии, но даже тормозил его по мере сил: писал в специальные журналы статьи, в которых якобы теоретически обосновывал неприятные последствия использования новейших методов. Но можно ли удержаться от эксперимента? Практика практикой, а чистая наука ни в чем не грешна.

И потому в «Спиритографическом ателье г. Сударого» втайне от всех шла бурная, увлекательная и бескорыстная работа. Что будет, если запечатлеть по новейшему методу обыкновенного щенка? Горшок с геранью? Наведенную иллюзию? Гусеницу? Алхимическую реакцию в колбе? Соседского кота, ради которого, бандита рыжего, пришлось Персефонию удерживать тяжеленный «Зенит» на весу подле окна?

Одного лишь удавалось избежать без особого труда — создания автопортрета. Мало ли что там оптография покажет… Это с гусеницы спроса никакого. Оплелась да обернулась бабочкой, как и ожидалось. И не стесняться же криволапому щенку мечтаний о задержании шести воров с поличным…

— Ерунда, — решительно заявил Персефоний, уже недурно разбиравшийся в технике оптографии. — Призматический объектив сам по себе чудес не творит. Для того чтобы отобразилась духовная сущность, нужны специальные чары, особый состав…

— Верно, — важно кивнул Переплет, который в оптографии не разбирался совершенно, но, как и положено порядочному домовому, наперечет знал все запасы в доме. — Четвертого числа реактивов взято только на один снимок.

— Глупости ты говоришь, Персефоний, — решительно заявила Вереда. — То есть ты прав, что Непеняй Зазеркальевич не прав, но он не прав совсем из-за другого. Я знаю Простаковью — это чудесная девушка. Если бы вы случайно и сняли с нее портрет по новейшей методе, ничего бы в нем не могло быть такого, чтобы расстроить Залетая Высоковича. Говорю вам: она человек чистейшей души…

— Верно, — опять кивнул Переплет. — Почтенного семейства барышня, это уж достоверно. Братец мой троюродный в жилище их домовует, от него знаю: солидный человек господин Немудрящев, и с воспитанием у него строго.

— Однако иных объяснений я не вижу, — вздохнул Сударый. — Залетай Высокович бросил мне обвинение в использовании каких-то незаконных чар, а поскольку ничего, кроме того снимка, нас с ним не связывает, остается предположить, что снимок получился… не такой, какой можно было ожидать.

— Но обрабатывали мы его по обычной методе, — стоял на своем упырь.

Сударый пожал плечами:

— Возможности призматических объективов огромны, все их свойства еще не выявлены до конца. Об этом и Подаряев пишет в «Призматическом разложении ауры». Кстати, у него говорится о том, что крайние позиции спектра ауры содержат довольно четкие образы натуры, так почему не допустить, что в определенных условиях один из этих образов — по всей видимости, отрицательный — проявился на пластине? В конце концов, может, у нас в лаборатории все еще витали пары особого состава…

— Это точно, — опять ввернул Переплет. — Как вы начнете зелья кипятить, так в раболатории и впрямь дышать нечем, хоть сам воздух подметай.

— Предполагать можно до бесконечности, — покачал головой Персефоний. — Надо выяснить все достоверно. Вереда, ты не могла бы по знакомству как-нибудь разузнать, что там с этим портретом?

— Я попробую, — неуверенно ответила девушка. — Мы с Простаковьей не то чтобы очень близкие подруги…

— Все-таки надежда есть. А я попытаюсь выяснить что-нибудь своими силами. Теперь вот о чем: Непеняй Зазеркальевич, кого вы собираетесь пригласить в секунданты?

— Ох господи, я ведь почти забыл о самой дуэли! — воскликнул Сударый. — Вообще-то я рассчитывал на твою помощь, Персефоний…

— Не сомневайтесь в ней. Позвольте поблагодарить вас за высокую честь, которую вы мне оказываете своим доверием, — сказал упырь, и как-то так по-особенному сказал, без малейшего намека на позу и пафос, но вместе с тем настолько весомо, что молодой оптограф теперь только почувствовал в полной мере реальность и неизбежность предстоящего поединка. — В таком случае переговоры с секундантами Пискунова-Модного я беру на себя и попытаюсь выяснить, что в действительности послужило причиной для вызова. Впрочем, если дело и правда в портрете, всей правды он не скажет даже своим секундантам.

— Ты так полагаешь?

— Уверен. Ведь тогда в его глазах это вопрос чести дамы. Однако не будем загадывать наперед, у нас и так забот хватает. Вереда, помнится, у нас на сегодня три сеанса?

— Разве их не придется отменить? — удивилась девушка. — Как можно работать, если…

— Так же, как и всегда. Дуэль в провинциальном городе — это в первую очередь секретность, да и во вторую тоже. Никто не должен ничего заподозрить, поэтому мы будем вести себя как обычно. Секунданты Пискунова-Модного, думаю, тоже это понимают и придут попозже, чтобы не привлекать лишнего внимания. На сколько запланирован последний сеанс?

— На два сорок, — ответила Вереда.

— Отлично. Полагаю, у нас будет не меньше трех часов, чтобы подготовиться…

С этой минуты главным в ателье стал Персефоний.

Сударый не возражал. Мысль о дуэли мучила его, ему было неуютно от многоопытной деловитости упыря, но он понимал, что своими сомнениями и неловкостью только усугубит и без того неприятное положение.

Не то чтобы он боялся… Хотя нет, и боялся тоже — боялся в равной степени как умереть, так и убить. Но куда больше, чем страх, угнетало его осознание того, что истинной причиной дуэли послужила конечно же его собственная вспыльчивость — и, если уж на то пошло, глупая боязнь оскандалиться в публичном месте. Достаточно было проявить чуть больше настойчивости, может быть, мягкости и отзывчивости — и все бы выяснилось тут же. И пожалуй, никакого скандала бы не случилось, а пожали бы они друг другу руки при всем честном народе…

Ну это, наверное, и впрямь слишком уж наивное мечтание, могли просто поговорить спокойно. Да хоть и покричали бы друг на друга — что с того? Все лучше, чем шпаги скрещивать. Опять же если скандалов опасаться, так с дуэли лучше живым не приходить, а и погибнешь — будешь знать, что ничего хорошего тебе вслед не скажут.

Вероятно, страха перед дуэлью не испытывают только совершенно отчаявшиеся и совершенные подлецы. Ни к первым, ни, слава богу, ко вторым Сударый себя не относил и потому конечно же боялся.

Так или иначе, а попытки Сударого вести себя как обычно проваливались с треском, пусть это и трудно было заметить со стороны. Сосредоточиться на работе не удавалось, он не раз и не два ловил себя на том, что думает о Залетае. Каково-то сейчас модному юноше, боится ли он, сомневается ли, сожалеет? Или у него и правда есть какая-то веская причина для искренней ненависти?

По счастью, упырь быстро разобрался в причинах угнетенного состояния Сударого. Как только выпало свободное время, он сказал:

— Насколько я вас знаю, Непеняй Зазеркальевич, вы меньше всего хотели бы доводить дело до кровопролития, не так ли? Это очень похвально с вашей стороны. Я приложу все усилия, чтобы привести вас к примирению, пусть только Залетай Высокович извинится за резкость.

Охваченный мрачными мыслями, Сударый едва не сказал, что свои извинения модный юноша может забрать себе и сидеть на них хоть до скончания века, однако вовремя спохватился. В чистых, прямо глядящих глазах Персефония он увидел на миг свое отражение и очень оно ему не понравилось.

«Да что со мной такое? — сердито подумал он. — Ситуация, конечно, неприятная, ну так с ней делать что-то надо, делать, а не скулить и не ныть!»

— Разумеется, — сказал он вслух.

Но, видно, не слишком убедительно сказал. Во всяком случае, Персефоний секунды две или три внимательно смотрел на него, а потом, очевидно, как-то по-своему истолковав выражение лица Сударого, заявил:

— Когда закончим с повседневными делами, надо обязательно выкроить часок для урока. Не знаю, каков из Пискунова-Модного фехтовальщик, но, учитывая его репутацию, полагаю, что неплохой, хотя едва ли опытный. Так или иначе нелишне будет преподать вам сегодня особенный урок.

Однако народ пословицы недаром складывает: легко сказать, да трудно сделать — это как раз к сегодняшнему дню подходило.

Такого густого наплыва посетителей ателье господина Сударого еще не знало. В первой половине дня еще ничего, только трое господ вполне солидной наружности да один юноша с нигилистической полуулыбкой, а вот к обеденному перерыву началось форменное паломничество. И народ пошел весьма разношерстный.

Были господин судья с письмоводителем и господин начальник акциза, а также старейший упырь губернии, уже который век успешно переизбиравшийся старшиной ночных племен. Был околоточный надзиратель. Был настоятель храма отец Неходим. Была сдержанно-шумная компания из трех молоденьких барышень с загадочными глазами и при сердитых няньках. Были две весьма экзальтированные дамы без спутников.

Были потом сразу трое юношей с нигилистическими лицами, а при них еще один, с лицом совсем уж глумливым, и какая-то развязная девица с личиком миленьким, но глупеньким.

А кроме них было не менее дюжины представителей народу разночинного и вообще разномастного, включая уличных мальчишек, которых мрачневшему с каждой минутой Персефонию пришлось просто выставить за дверь.

Все нарочито интересовались оптографией — и куда ж деваться, приходилось каждому рассказывать об этом искусстве, о работе ателье, показывать образцы в альбомах. Персефоний и Вереда сбились с ног, у Сударого кружилась голова, а практический результат всей этой суеты сводился в общем-то к нулю: портретами обзавестись пожелали только экзальтированные дамы.

В конце концов даже Непеняю Зазеркальевичу закрались в голову кое-какие подозрения, которые лишь укрепились, когда Персефоний, улучив минутку, шепнул ему на ухо:

— Скверно, очень скверно все складывается…

Упырь был зол. История и правда оборачивалась скверно, только думал он больше не о Сударом и не о себе (хотя уж ему-то, на поруки из каталажки отпущенному, от всяческих скверных историй следовало бежать как от огня). Нет, в голове другое засело.

Он ведь сегодня в первый раз самостоятельно выполнил иллюзию — от и до, все сам делал. Даже картинку лично подобрал, составил ее ментальную проекцию (волновался сильно, так что сосредоточение пришло не сразу), зачаровал результат и даже откалибровал под объектив «Зенита». Самому понравилось: до возвращения Непеняя Зазеркальевича из «Обливиона» упырь прохаживался по студии, рассматривая иллюзию и наслаждаясь тем, какая она четкая, объемная и реалистичная.

Вот только услышав, как хлопнула входная дверь, упырь вдруг застеснялся и поспешил в свою комнату притворяться спящим…

И вот нате вам! Во время сеанса Непеняй Зазеркальевич, наведя иллюзию, не только ничего не сказал, но с минуту смотрел на нее, будто забыл, что делать дальше, а потом мотнул головой и молча сделал снимок. Конечно, до мелочей ли ему теперь? Едва-едва встал молодой человек на ноги — и такой удар по репутации… Хоть бы секунданты Пискунова-Модного не сглупили, молился про себя упырь, не нагрянули прямо сейчас…

Нельзя сказать, чтобы его молитва не была услышана вовсе: секундант (а он был один) не сглупил, можно даже сказать — сумничал.

Им оказался тот самый юноша, на лице которого нигилизм уже зашкаливал, делая его выражение почти неприличным. Сперва он, как все, заинтересовался достижениями современной оптографии — правда, в отличие от прочих посетителей молча внимать не пожелал, а энергично поддакивал и вставлял комментарии, долженствовавшие показать его образованность и любовь к прогрессу.

— Да-да-да! Именно в наше время! Семимильными шагами! — сыпалось из него. — Прорыв в будущее!

Персефоний, болезненно морщась, старался не слушать эту трескотню и потому пропустил момент, когда сверхнигилист перешел на шепот и, обменявшись с Сударым несколькими словами, приблизился к упырю, держа в руках раскрытый альбом с образцами наиболее популярных иллюзий.

— А вообще пустая трата денег, — объявил он. — Решительно не понимаю, что такого замечательного в этой оптографии. Постнятина и мещанская пошлость.

Персефоний подавил в себе желание сделать с наглецом то же, что он уже проделал с малолетними сорванцами, и ограничился холодным взглядом. Не нравится — ну и вали…

— Да вот полюбуйтесь! — Молодой человек подошел совсем близко и, как бы показывая что-то в альбоме, прошептал: — Не думайте, будто меня в самом деле интересует ваше так называемое искусство, предназначенное для обывателей, чей уровень развития решительно не позволяет отделить их от простейших одноклеточных. Я здесь для того, чтобы представлять интересы господина Пискунова-Модного, до глубины души оскорбленного грязными фокусами господина оптографа, интересы которого, насколько я понимаю, готовы представлять вы. Не так ли?

— Верно, — процедил Персефоний.

— Сами понимаете, обсуждать что-либо здесь и сейчас не представляется возможным, так что назовите место и время, когда мы обговорим условия встречи наших с вами товарищей.

— Сегодня в десять вечера в «Закутке», — сказал Персефоний.

— Лучше в полночь, — возразил сверхнигилист. — И не в самом заведении, а в подворотне по правую руку от входа. Там, по крайней мере, точно не будет посторонних глаз и ушей. Если, конечно, сия ажиотация вас не радует…

— Не более чем вас, любезный.

Юноша усмехнулся:

— Персонально меня радует все, что служит хоть какой-то встряской для вашего заплывшего жиром общества. Но ради товарища готов поиграть в конспирацию, хотя и считаю своим долгом прямо заявить, что общественное мнение презираю до глубины мозга — предпочитаю выражаться именно так, ибо в существование души не верю…

— Итак, насчет времени и места мы условились. А теперь настойчиво рекомендую вам не привлекать всеобщего внимания и… унести отсюда пучины своего мозга как можно скорее.

Юнец, хоть и видно было, что за словом в карман лезть не привык, тут срезался, ушел, пробормотав нечто невнятное. Однако никакого удовольствия Персефонию это не доставило. Как прикажете с таким секундантом дело иметь? Он, пожалуй, вместо того чтобы объяснить, еще больше все запутает.

Лишнюю каплю яда в душу упыря уронил его сородич. Старейшина ночных племен, почтенный кровосос утонченно-изящной наружности, как и другие, сперва попросил показать ему альбом, поговорил о живописи, в которой в отличие от Персефония разбирался великолепно, а потом вдруг сказал:

— Я получаю о вас самые лестные отзывы, юноша, и меня это несказанно радует. Похоже, вы твердо встали на путь исправления. Будьте же бдительны: сейчас так легко оступиться, совершить опрометчивый поступок, ввязаться в сомнительную историю… Если подобный искус и вправду существует, доверьтесь мне, мой юный друг, и я помогу вам всем, чем смогу… Ах, я по глазам вижу, вам есть что сказать мне.

— Конечно! — бодро ответил Персефоний. — Я просто не могу молчать, так сильно хочется выразить вам благодарность, почтенный, за вашу заботу обо мне.

Когда Персефоний сидел в каталажке, старый пень палец о палец не ударил, чтобы как-нибудь облегчить его участь (помнится, только глянул через решетку и сказал околоточному: «Этот не из наших, разбирайтесь сами»), но, кажется, издевки в голосе «юного друга» не уловил. Снисходительно улыбнулся и ушел, подкручивая франтовские усики.

Вереда смогла оставить рабочее место лишь в половине четвертого. Вскоре Сударому удалось и вовсе закрыть ателье, хотя обычно он запирал дверь на засов лишь в пять. О том чтобы «вести себя как обычно», он уже не думал — малость осоловел от наплыва посетителей и думать вообще удавалось с трудом.

Персефоний сразу увлек его в гостиную, где, взяв рапиры, снял с них предохранительные насадки.

— Как я и предупреждал, сегодня мы проведем особенный урок, — пояснил он ледяным голосом. — Будем драться до крови.

— Что это ты выдумал? — возмутился Сударый.

— Непеняй Зазеркальевич! Вам предстоит дуэль, а не очередная тренировка. Значит, за несколько часов вам нужно стать настоящим дуэлянтом, готовым пролить кровь, чужую или свою. И потому больше не надо слов. Сражайтесь.

С этими словами он нанес молниеносный удар. Сударый чудом отбил его, отступил. Подошвы штиблет цеплялись за ковер, это было неудобно и непривычно — обыкновенно-то они упражнялись в спортивных туфлях. Второй укол едва разминулся с плечом Сударого, третий распорол рукав сюртука.

Непеняй Зазеркальевич попытался перейти в контратаку. На несколько мгновений ему удалось остановить натиск упыря, но после секундной задержки тот коротким движением подбросил клинок оптографа вверх и кольнул его в грудь.

Поначалу Сударый не ощутил боли, удивился только, заметив, как по сорочке растекается, вытягиваясь книзу, красное пятно. Потом ощутил жжение. Но сосредоточиться на ощущениях Персефоний ему не позволил — атаковал вновь и очень опасно: рассек хозяину ателье воротничок. Около правой ключицы стало горячо.

Лицо у Персефония сделалось жестким и страшным. Сударый не мог знать, что на самом деле это выражение крайнего сосредоточения: упырь, хоть и был хорошим фехтовальщиком, очень боялся нанести серьезную рану. Непеняю Зазеркальевичу в тот момент даже в голову не пришло, что его соперник сдерживается, — напротив, ему казалось, будто Персефоний выкладывается до предела.

Невзирая на то что сие суждение нельзя назвать иначе, как обманчиво-эмоциональным, оно произвело нужное воздействие — Сударый тоже выложился. До предела.

А потом и за предел шагнул. Никогда еще Сударый так не фехтовал — не задумываясь над приемами и комбинациями, не пытаясь анализировать происходящее. Заученные движения совершались как бы сами собой. Он дрался по-настоящему — не забывая, что перед ним друг, но и не давая спуску…

Когда все закончилось, у Сударого в нескольких местах текла кровь. Однако и он сумел оставить царапины на груди и плече Персефония и потому, пусть арифметически это было не оправданно, чувствовал себя так, будто по меньшей мере провел поединок вничью.

Раны заныли сразу, словно только и ждали остановки боя. Рапира сделалась чугунной, и в ногах слабость появилась. Персефоний первым делом взял с полки заготовленную заранее аптечку, и они с Сударым принялись обрабатывать раны целебным бальзамом — вытяжкой из подорожника и чистотела на единорожьем молоке.

— Хоть бы дал мне переодеться, — проворчал Сударый, лишь сейчас заметив, что его костюм превратился в совершеннейшее рванье, — даже выбрасывать стыдно, невесть что мусорщики подумают.

— На дуэль же вы не в спортивном трико отправитесь, — резонно заметил Персефоний. — И неизвестно еще, где придется сражаться: может, на траве, может, на песке, так что насчет переобуться ответ тот же. А вы молодцом. Ни одного длинного выпада — наконец-то запомнили, что вам их следует избегать…

— Наверное, сегодня все-таки удачный день, — улыбнулся Сударый. — Ты тоже молодец — я говорю об иллюзии. С глубиной картинки малость переусердствовал: этого следует избегать, когда фон насыщен деталями, — есть риск, что персонаж будет теряться. Но в остальном отличная работа.

Персефоний расцвел и почти что с легкой душой отправился добывать информацию.

Вскоре, к удивлению Сударого, приоделся для выхода и Переплет. Почтенный домовик, как и положено его племени, был изрядным домоседом, изредка лишь выбирался в скобяную лавку да раз в месяц — посидеть в чайной. А тут принарядился и объявил, что намерен «в гости к родне сходить, сто лет уж не виделись».

Сударый поймал себя на чувстве зависти, хотя с трудом представлял себе, куда и зачем он мог бы сходить. А все же неплохо б сейчас прогуляться, вместо того чтобы сидеть в четырех стенах. Все одно работа не идет, мысли неизменно возвращаются к Пискунову-Модному и его странному секунданту, о котором Персефоний почему-то не пожелал ничего рассказать, только бросил сухо: «Разберемся…»

И о Простаковье думалось, и о загадке снимка, и о кровопролитной тренировке… в общем, обо всем подряд и ни о чем по существу. Бились мысли в голове, мучительно и неудержимо.

Переплет перед уходом проверил почтовый ящик и положил на стол в гостиной, кроме обычной повседневной корреспонденции, новый номер «Маготехники — юности». Увидев его, Сударый попытался развеяться чтением.

Не помогло, хотя номер был очень интересный. Рядом со злободневными, но скучноватыми из-за принципиальной неразрешимости проблемами отечественного големостроения рассматривались вопросы теоретической науки, история магии соседствовала со смелыми гипотезами и рассказами о технических новинках.

В другое время Сударый с удовольствием прочел бы дискуссию о преимуществах и недостатках рунописи в управлении маготехникой — хотя бы потому, что в рунах разбирался весьма слабо, а спор сопровождался комментариями редакционных специалистов, что делало понятным такие его формулировки, как, например: «Коли уж мы определяем маготехнику как набор автоматизированных функциональных конфигураций магиостазиса и магодинамики, экзистенциальная симметрия рунескрипта, опирающаяся на принцип конечности элементов, хотя, по справедливому замечанию оппонента, и сужает число оперативных решений внутри системы, все же гораздо более соответствует принципам автоматизации и полностью отвечает требованиям современной маготехники, стремящейся к сокращению внешних оперативных воздействий».

Автор комментариев, расшифровав основные термины, не удержался от личного замечания: «Автоматизация, конечно, дело приятное, и нельзя не согласиться с тем, что ткнуть пальцем в изображение руны существенно проще, чем произносить активирующее заклинание; собственно, для этого вовсе не обязательно знать, что и как будут делать магические токи, пробужденные пальцем пользователя. Но ведь это означает в перспективе отмену всякого знания как необходимого условия жизни! Если знание станет обязательством (а впоследствии и прерогативой) узкого круга специалистов, производящих маготехнику, рядовым разумным останется превратиться в ограниченных потребителей, ведущих полурастительное существование и знающих только, в какие руны нужно тыкать, чтобы удовлетворить свои запросы, которые будут неизбежно (по самой природе вещей, наконец, в соответствии с третьим законом магодинамики) сужаться, так что расширять список запросов придется искусственно — в чем только и будут заинтересованы производители маготехники. Все это настолько очевидно, что продолжение дискуссии вызывает недоумение: о чем спорим, господа? Оставьте рунескрипты тем, кто в силу профессии нуждается в наиболее эффективной магии, а для широкой общественности лучше изобретите новые способы преподавания наук».

Весьма любопытна была статья об открытии точек преломления в замкнутых магических полях; заслуживал внимания очерк о театре фантомов — очередной попытке создать новый синтетический вид искусства. Спорно и неожиданно, но со вкусом была написана статья о возможном влиянии предполагаемых жителей Сатурна на астрологическое значение этой планеты: автор предлагал новый взгляд на давнюю проблему предсказателей и объяснял неточности гороскопов непроизвольным воздействием суммы сновидений гипотетических сатурниан.

Однако ничто не увлекло Сударого. Обычно он с особым интересом читал статьи исторической серии, но сегодня только скользнул взглядом по статье о знаменитом чародее-аферисте Жуликомо Козоностро в «Галерее типов» и пробежался по рассказу о капсюльных ружьях в «Оружейном музее МЮ».

На последних страницах выпуска помещался графический роман с продолжением «Дон Картерио на планете Сумбар» за авторством Эдгарайса Берувозова — чтиво, интеллектуальных усилий решительно не требующее, в научном плане не просто бесполезное, а чуть ли не вредное, но привлекающее буйным полетом фантазии. На нем Сударый задержался, просматривая яркие оптографические иллюстрации и с улыбкой вспоминая свое детское увлечение подобной литературой.

Однако образы героев, непрерывно бьющихся на мечах за жизнь и честь сумбарской принцессы, не могли не напомнить о дуэли и конечно же очень быстро ввергли Сударого в пучину бесплодных размышлений, откуда вырвал его лишь звон колокольчика у входной двери. Сунув очки-духовиды в карман и держа журнал под мышкой, Непеняй Зазеркальевич поспешно спустился вниз.

На крыльце стоял полный мужчина представительного вида с аккуратно подстриженными бакенбардами и как будто с ленцой легонько постукивал тростью по перилам.

— Немудрящев, — представился он, приподняв шляпу. — Добрый вечер.

Отец Простаковьи, из-за портрета которой разгорелся сыр-бор! Наконец хоть что-то прояснится. Непеняй Зазеркальевич отвесил легкий поклон и сказал, рассудив, что представляться не имеет смысла:

— Добро пожаловать, Добролюб Неслухович.

Однако гость, вместо того чтобы прояснять, принялся дедуктировать, причем весьма, на сторонний взгляд, путано.

— Итак, вы не удивлены моим визитом, — начал господин Немудрящев, входя в приемную и пристально осматриваясь, точно ожидая увидеть нечто необычайное; не увидев, ничуть не успокоился, а, кажется, разволновался еще больше и сосредоточил пронизывающий взгляд на Сударом. — Вы знаете, с кем имеете дело, а стало быть, полностью сознаете все возможные последствия. Признаюсь, я ждал вас в течение дня. Однако понимаю: сделать первый шаг всегда трудно. Поэтому я здесь. Рассказывайте.

— Простите, я не вполне вас понимаю…

— Я все знаю, — со значением заявил Немудрящев.

Сударый приподнял брови, ожидая продолжения — но с тем же выражением глядел на него и гость; получилась пауза.

— Вы знаете что? — не совсем грамотно осведомился сбитый с толку оптограф.

— Все, — повторил Немудрящев. — И про дуэль, и про незаконные чары. Жду ваших объяснений.

— Позвольте, но если вы, как уверяете, знаете все, то это я жду хоть каких-нибудь объяснений! — воскликнул Сударый.

Предводитель губернской службы магического надзора сокрушенно вздохнул и повертел в пальцах трость — брызнули искры света на серебряном набалдашнике.

— Что ж, если угодно, я объясню, — недовольно промолвил он. — Буду предельно откровенен. Я не все одобряю в Залетае Высоковиче, но вовсе не хочу, чтобы мой будущий зять оказался на каторге.

— Так уж непременно на каторге? — спросил Сударый.

— Естественно. Залетай не хвастлив, поэтому в Спросонске мало кто знает, что он искусный фехтовальщик, чемпион университета. Одинаково хорошо владеет и рапирой, и саблей. Конечно, несмотря на широкую огласку, можно было бы попытаться провести дуэль тайно, но это едва ли возможно. А главное — почему должны пострадать вы? Безусловно, моя забота о вас несколько эгоистична: не желаю, чтобы моя дочь мучилась осознанием того, что выходит замуж за убийцу… разумеется, если Залетаю Высоковичу вообще удастся остаться на свободе. Но, так или иначе, мой визит — действительно проявление заботы о вас, господин оптограф.

Прямой взгляд Немудрящева ни на секунду не давал усомниться в искренности этого господина, вот только он никак не мог или не желал понять той простой истины, что Сударый не имеет представления о причинах вызова. У Добролюба Неслуховича была своя теория.

— Я ведь и правда готов проявить понимание, Непеняй Зазеркальевич, — продолжал увещевать он, приняв замешательство на лице собеседника за внутреннюю борьбу. — Вы молоды, полны энергии, увлечены магическими науками. — Он кивнул на журнал. — А неразрешенные чары не всегда вредоносны, в большинстве случаев это просто чары, которые еще не прошли надлежащей аттестации. Я совершенно уверен, что в ваших действиях нет злого умысла…

— Нет, не было и, надеюсь, не будет, — кивнул Сударый. — Клянусь, никакими запретными и даже просто новыми чарами я не пользовался.

— Как в таком случае вы объясните ситуацию с портретом моей дочери? — спросил Немудрящев.

— Да если бы хоть вы мне рассказали, что не так с этим портретом!

— Вы хотите сказать, что даже не знаете о результате своего… эксперимента? — Глаза Немудрящева стали холодными.

— Если вам именно так угодно выразиться… — вздохнул Сударый, приказывая себе успокоиться и говорить ровно. — Однако подчеркиваю: никаких экспериментов я на Простаковье Добролюбовне не проводил. Это был обыкновенный снимок, и меня изумляет утверждение о чем-то необычном в изображении. Если бы вы рассказали об этом портрете…

— Я его не видел. Дочь никому не показывала сие произведение вашего новомодного искусства. Мне известно только, что с того дня, как из ателье доставили портрет, она делалась все печальнее и печальнее, потом впала в уныние и меланхолию, однако о причинах своего состояния говорить не желает, утверждая лишь, будто она наихудшее из творений Создателя.

Сударый не знал, что сказать. Неужели его догадка верна и при каких-то особых условиях призматический объектив способен выявить всю подноготную разумного? Или, вернее уж, представить крайний, полярный образ?

— Итак я жду, — напомнил Немудрящев.

— Добролюб Неслухович, вы разбираетесь в оптографии?

— В общих чертах. В самых общих…

Сударый помедлил, мысленно перебирая наиболее яркие примеры, и вспомнил о «Маготехнике — юности». Вынув из-под мышки журнал, открыл на страницах, отданных под творение Эдгарайса Берувозова, и протянул гостю:

— Взгляните. Хорошее качество, не правда ли?

— Да, пожалуй, — согласился Немудрящев, поморщившись. Похоже, он относился к тем разумным, что считают фантастический жанр недостойным внимания.

— Традиционные печатные гравюры впервые были заменены в Закордонии движущимися иллюстрациями сорок лет назад. Это было первое массовое применение спиритографии — так назвали новый метод, уповая, что он поможет запечатлевать «дух событий» или «истинную сущность разумных». Первые снимки были черно-белыми и едва-едва шевелились, однако развитие оптической и заклинательной части позволило усовершенствовать методику. Такие вот картинки, — он качнул в воздухе журналом, по-прежнему раскрытом на похождениях дона Картерио, — делаются с помощью новейших призматических объективов. Для специалиста качество изображения выражается в численных показателях ряда параметров, но есть очень простой способ, доступный любому обывателю. Вот, — Сударый вынул из кармана очки-духовиды, — возьмите. Старинное, до сих пор не потерявшее актуальности магическое приспособление. Рассмотрите картинку через них. Видите ауры персонажей? Заметьте — именно персонажей, а не актеров! Замечаете острые грани преломления в красной части аур? Это признак патологической агрессивности дикого племени зеленокожих. Перед вами как будто действительно герои произведения, хотя на самом деле это простые земляне в костюмах размахивают бутафорскими мечами на фоне наведенной иллюзии…

Немудрящев сердито сдернул с носа очки:

— Я к вам пришел как к серьезному человеку! Неужели вы не понимаете, что ваш единственный шанс — рассказать мне о своих чарах? Мое мнение кое-что значит, и, если я скажу Залетаю, что ваши оптографические чары безопасны, ему придется прислушаться — скорее всего он отменит вызов.

— А просто так вы с ним говорить не пробовали? — спросил сникший Сударый.

— Только что от него, — проворчал глава магнадзора. — Ох молодежь… Тот не желает слушать, этот не желает рассказывать…

— Да я же вам как раз и рассказываю, что не о чем рассказывать!

— Понимаю так, что чары для вас важнее жизни и чести, важнее счастья других разумных, совершенно чужих вам… Да и оскорбленное чувство, конечно, примешивается: Залетай Высокович был очень несдержан в кафе… Что ж, вижу, доводы разума бессильны. Впрочем, пока еще есть время, очень прошу: подумайте хотя бы над судьбой бедной девушки. Подумайте!

Он взмахнул тростью и вышел за дверь, не дав Сударому и слова вымолвить, оставив его посреди приемной с журналом в одной руке и духовидами в другой.

Непеняй Зазеркальевич медленно отправился наверх, но, когда был уже на середине лестницы, у дверей снова требовательно звякнул колокольчик, и он бросился обратно, решив, что это Немудрящев вернулся и теперь можно будет убедить его, благо в голове с удивительной легкостью сложились нужные аргументы. Однако на крыльце стоял не предводитель губернской службы, а пожилой гоблин с вислыми бровями, в синей шинельке с серебряной бляхой на ремне.

— Городская почта, — пробасил он. — Сударый Непеняй Зазеркальевич здесь проживает?

— Это я. Входите.

Гоблин вошел, потирая остроконечные уши, торчавшие из-под фуражки и замерзшие на сыром осеннем ветру. Заручившись документальным подтверждением того, что Сударый тот, за кого себя выдает, он вручил оптографу конверт:

— Письмо вам срочное. Пять копеек с вас.

Письмо было от Вереды — записка, писанная наспех на тетрадном листе.

«Уважаемый Непеняй Зазеркальевич! Я только что от Простаковьи. Там ужас что творится. Полон дом подружек, все ее утешают, а сами шепчутся по углам. Все больше о завтрашней дуэли, о Залетае Высоковиче и каком-то Принципе, но и про Вас тоже я слышала, мол, скучный мещанин, а туда же („куда“ — не совсем поняла, но вроде не годитесь Вы и в подметки этому Пискунову-Модному). Я чуть с ними всеми не поссорилась, терпеть не могу такого лицемерия, но вовремя себе напомнила, что я в доме Немудрящевых по делу, чтобы все разузнать. Однако разузнать не удалось ничего. Простаковья в слезах, говорит, она самое низменное существо на свете. Все там мечтают посмотреть на портрет, только она никому его не показывает.

Ваша Вереда».

Сударого несколько покоробило упоминание о «завтрашней» дуэли. Что это — предположение или Персефоний уже повстречался с секундантом Залетая Высоковича и все уже знают, о чем они договорились? Маловероятно, но после того, как город за полдня узнал о ссоре и вызове, при том что в кафе как будто никто не заметил напряженного разговора оптографа со студентом, поверить можно во что угодно.

Сударый поднялся наверх, отложил журнал и записку, взял рапиру и немного попрыгал по гостиной. Именно попрыгал, иначе не скажешь, потому что голова была целиком занята свалившимися неприятностями и рапира страшно мешала думать. Поцарапав обои, стол и срезав свечу в канделябре, отчего по столешнице разлетелись капли горячего воска, Непеняй Зазеркальевич отказался от тренировки.

Персефоний вернулся в два часа ночи, когда Сударый уже был полон дум о бренности всего живого и не знал, за что взяться: то ли написать предсмертное письмо, то ли сделать автопортрет по методу новейшей оптографии и в последнее утро жизни все-таки узреть истинный облик своей души. Первое было романтично и глупо, второе — бессмысленно, потому что одной неполной ночи скорее всего не хватит, чтобы на снимке проявилась вся духовная сущность. Разумнее было бы выспаться, но этот вариант Сударый даже не рассматривал.

Вместе с первым ударом часов хлопнула дверь черного хода. Вскоре в гостиной появился упырь, встрепанный, нервный, но, кажется, сытый.

— Извините, что задержался, — сказал он. — Только напрасно вы ждали, лучше бы отдохнули, честное слово, на вас лица нет. А я после встречи завернул в подотдел — оказалось, есть ночная работа на одном складе… Ну, в общем, это вам неаппетитно, но мне нужно было успокоиться.

— После встречи с секундантом Залетая Высоковича? — уточнил Сударый.

— С этим… сопляком, пустозвоном… — выцедил из себя Персефоний. — Эта «личность нового склада», как он себя именует, явно не прочь поразвлечься за чужой счет. Такая наглость… Признаюсь, у меня было сильное желание послать ко всем чертям дуэльный кодекс и разобраться с ним по-простому.

— Ты правильно сделал, что сдержался, — поспешил сказать Сударый. Срок условного освобождения его помощника еще не истек, и за любое правонарушение он рисковал вновь очутиться в каталажке.

— Знаю, — с видимым неудовольствием кивнул упырь. — Но поверьте, сделал это не ради себя, а ради вас. У меня вообще сложилось стойкое впечатление, что слухи расползаются по городу именно благодаря этой «личности нового склада».

— Думаю, ты ошибаешься. Залетай Высокович не выбрал бы в секунданты разумного, которому не доверяет.

— Он уже два года живет в столице и наверняка считает, что друзья его остались такими же, какими он их помнит. А зависть со временем способна убить самую крепкую дружбу. Нет, я за честность этого секунданта и гроша бы ломаного не дал.

— Однако для него огласка так же губительна, как для всех остальных участников дуэли.

Персефоний поморщился:

— Кто его знает… Но, так или иначе, я не проломил ему голову и кое о чем мы договорились. Бой состоится через день. Завтра за вами и Залетаем Высоковичем будет неотступно следить весь город, так что ни о какой скрытности речи быть не может. С другой стороны, тянуть время тоже нет смысла: и вы изведетесь, и модный юноша какую-нибудь глупость сделать может, особенно если потрясатель основ и с ним разговаривает в таком же язвительном тоне. Разумнее всего завтра усиленно распускать слух о примирении, а уж на следующее утро постараться улизнуть от внимания общества.

— Слух о примирении? — с сомнением переспросил Сударый. — В него никто не поверит.

— Да, это главная проблема, — согласился Персефоний. — Вот если бы вы с Залетаем Высоковичем завтра встретились в людном месте и поговорили с дружеским видом… Собственно, я это и имел в виду на переговорах. Пришлось опять терпеть насмешки потрясателя основ, который усмотрел в моем предложении «типично провинциальный страх перед мнением всесильного общества». Выгода от встречи была бы двойная: и народ успокоить, и получить лишний шанс разъяснить недоразумение. Но, по крайней мере, в одном Принципиалий был прав: Пискунов-Модный на разговор вряд ли согласится.

— Кто-кто?

— Возражун Принципиалий Поперекович — это имя личности нового склада. Ввиду того, что вызванную сторону представляю только я, он остается единственным секундантом Залетая Высоковича. Второй, Чихаев Курет Эпсумович, выступит в качестве врача — он студент-медик.

Принципиалий… Не тот ли Принцип, о котором шептались по углам у Немудрящевых?

— Есть один вариант, — продолжал между тем Персефоний. — В окрестных лесах появились волки, завтра егеря устраивают облаву, зовут и нас, из подотдела. Я могу согласиться, а вы со мной пойдете, вроде как поснимать на пленэре, мы и камеру возьмем. Когда под вечер все закончится, тихо скроемся и заночуем в лесу, а наутро выйдем к поляне, на которой и назначим поединок.

Сколь ни был Сударый малоопытен в делах такого рода, однако не мог не заметить:

— А ты уверен, что облава закончится к вечеру? Что мы не заплутаем, что не заплутают наши противники? Что, наконец, они сумеют правдоподобно объяснить, чего ради их понесло в лес посреди ночи?

— Мы не заплутаем, — сказал Персефоний. — Но вы правы, это единственное, в чем я уверен.

— Вот что, утро вечера мудренее, — решительно сказал Сударый.

— Правильно, — подхватил Персефоний. — Вы отдыхайте, а я, если позволите, потренируюсь в наведении иллюзий.

Непеняй Зазеркальевич удалился в спальню и лег в постель, однако сон не шел — напротив, ум Сударого, воспитанный и дисциплинированный более научными занятиями, нежели житейскими перипетиями, только сейчас и перестал метаться и заработал в полную силу, когда ему показалось, что имеющихся данных достаточно для анализа ситуации.

Даже теория возникла — скороспелая и ни на что не годная, поскольку подразумевала злой умысел со стороны Принципиалия и отдавала детективщинкой. Не годился сверхнигилист на роль полновесного злодея. Во-первых, потому, что Сударый не мог представить, как разумный, растрачивающий себя в демонстрации презрения к обществу, оказался бы способен что-нибудь изобрести. А во-вторых, изобретать было нечего: никаких маготехнических возможностей для того, чтобы воздействовать на готовый оптографический снимок, просто не существовало.

Конечно, вид скандалезного бунтаря может оказаться маской, а снимок не так уж трудно подменить, однако изготовить подмену непросто: для этого надо не только владеть приемами оптографии, но еще иметь актрису, которая сумела бы достоверно изобразить девицу Немудрящеву, причем не такую, каковой она является на самом деле, а Простаковью — ужасную грешницу.

Эх, если бы хоть глазком взглянуть на этот портрет, будь он неладен, если бы знать…

Часы пробили один раз, и Сударый на миг призадумался: это половина которого часа, все еще третьего или уже четвертого? Тут до слуха его донеслись из гостиной шорох и ворчание. Без особого сожаления Сударый поднялся с постели.

Как он и предположил, возвратившийся домовой отчищал стол от капель воска.

— Извини, Переплет, случайно так вышло…

— Вижу, что случайно, — буркнул тот, хотя на лице было написано нечто противоположное, так что Непеняй Зазеркальевич на миг вновь ощутил себя ребенком, который во власти азарта сродни научному ползает по столу со свечой и изучает чрезвычайно важный вопрос: а что из всего этого получится?

— Хорошо ли погостил? — спросил Сударый, чтобы переменить тему.

— Отчего бы не хорошо? Чай, не чужой пришел, своя кровь. Посидели, побалакали… Ну, правду молвить, не толково говорили. О важном, о чем промежду нами, домовиками, говорить положено, едва попомнили, а все больше о суетном. Так что поделать: суетно нынче в доме Немудрящевых.

— Погоди, — оживился Сударый. — Ты хочешь сказать, что ходил в гости к своему брату, кажется, двоюродному, который…

— Не двоюродному! — перебил домовик. — Никакому не к двоюродному. Чего я к двоюродному пойду, если он сам каждую неделю прибегает, непоседа? Троюродный брат мой у Немудрящевых обретается.

Только сейчас заметил Сударый хитрую искорку в глазах Переплета.

— И что? — поторопил он.

Однако домовик не спешил.

— Так я и говорю: свиделись, потолковали, как промеж родных положено. Живут они не тужат, наш дом похвалили, да и своим гордятся. Так-то все у них ладо м, и тяга в печи, и все такое прочее… Ну, в общем, видал я тот портрет, — без всякого перехода объявил Переплет.

— И что с ним?

Подробный ответ домового заставил Сударого рассмеяться, ибо хотя ровно ничего сам по себе не решал, зато подтверждал некоторые догадки… и, кажется, подавал надежду.

Отдыхать Сударому пришлось совсем немного, но проснулся он на удивление бодрым и даже раньше обычного, так что, когда Персефоний прокрался в спальню, чтобы разбудить оптографа традиционным внезапным нападением, Непеняй Зазеркальевич уже повязывал галстук.

— С добрым утром! — поприветствовал он упыря. — Извини, сегодня тренировку придется отложить. Вереда уже пришла?

— Да, кормит своего питомца шоколадом. Кто бы он ни был, по-моему, она его балует.

— Тогда выждем немного, пускай существо спокойно поест. Сколько у нас готовых к работе пластин?

— Пять штук.

— Маловато… Впрочем, помнится, сегодня клиентов немного, успеем сделать, если понадобится.

— Понадобится для чего?

Однако Сударый показал жестом, что не хочет говорить заранее.

— Выбор места и времени дуэли согласно правилам остается за мной? — уточнил он.

— Конечно, ведь вы — сторона вызванная. Вот если бы вы пожелали воспользоваться пистолетами — другое дело, тогда место и время выбирает вызывающая сторона.

— Но ты говорил, что огнестрельным оружием пользоваться на дуэлях запрещено.

— Не совсем так. Разрешено в виде исключения, но не рекомендовано. Да и без рекомендаций мало кто выберет пистолет, ведь в большинстве стран дуэли запрещены, а обеспечить надежную магическую защиту от мошенничества, сохраняя секретность предприятия, практически невозможно. Как помню, последним бретёром, дравшимся исключительно на пистолетах, был известный Жуликомо Козоностро, прирожденный маг и редкостный мошенник.

— Да-да, я как раз вчера о нем читал, — кивнул Сударый. — Только ничего толком не помню…

— Ну, некоторые из его фокусов не принято упоминать… Ловкач был редкий. На что только чары не накладывал: на порох, на кремень, на пыжи. В то время как раз ужесточили правила дуэльного кодекса, маги перед схваткой проверяли все подряд, так Жуликомо, мерзавец, что придумал: накладывал на шомпол «спящие» чары и, уже выйдя к барьеру, требовал перезарядить оружие. Все вокруг, понятное дело, спокойны, а он шепнет словечко — и готово, пуля мимо не пролетит. — Рассказывая, Персефоний увлекся. — В последний раз он стрелялся в Закордонии с неким Франтуаном де Фасоном с пятнадцати шагов. Как обычно, из-за женщины. Зима, а с Козоностро пот ручьем и вообще вид болезненный. Просит он у секунданта своего платок, становясь к барьеру, пот утирает, и вдруг его начинает, простите за подробность, тошнить, да так, что он аж на колени падает. Все, конечно, кричат, мол, поединок надо отменить, а он говорит, что ему уже лучше, только вот капсюль слетел и в снег упал (тогда как раз капсюльные пистолеты в моду вошли). Ему предлагают перезарядить оружие, а он: «Не надо, говорит, вот он!» — поднимает капсюль и насаживает под боек. Потом как ни в чем не бывало выпрямляется и стреляет в противника — бац! — наповал, точно в сердце. Секунданты, конечно, поспорили, но сошлись на том, что правила соблюдены — ведь сигнал к началу дуэли уже был дан, соперники встали к барьеру, а все остальное не более чем случайность.

— У него в кармане был с собой зачарованный капсюль? — спросил Сударый.

Персефоний кашлянул:

— В общем, верно, только не в кармане, а в желудке. Платок был пропитан рвотным составом. Понимаете, за карманами Жуликомо принято было следить с особой тщательностью, подозрения-то он давно вызывал. Но кому бы пришло в голову разглядывать, как он рядом со своим произведением в снегу ковыряется? Коротко говоря, уже во времена Козоностро на пистолетах дрались в основном маги высшей категории — там уже не столько пулями сражаются, сколько чарами.

— А разве нельзя заклясть клинок?

— Можно, только его проверить куда проще — это же в школьную программу входит. «Прикладное чароведение» за пятый класс, раздел «Магия в металлах», параграф третий, «Волшебное оружие».

— Ты так хорошо помнишь школьный учебник? — поразился Сударый.

— В детстве это был мой любимый параграф, — пожал плечами Персефоний.

Решив, что времени для поедания шоколада прошло достаточно, они спустились вниз, и там Непеняй Зазеркальевич задал Вереде несколько вопросов, на которые отвечала она крайне неохотно, лишь ввиду того, что речь как-никак шла о жизни и смерти. Персефоний слушал их разговор с удивлением: какое отношение имеют к дуэли сплетни досужих девиц, собравшихся полюбоваться на несчастье возлюбленной модного юноши? Когда же Сударый изложил перед сотрудниками итог своих размышлений, упырь сказал:

— Кажется, вы крепко не выспались, Непеняй Зазеркальевич. Или даже еще не проснулись.

— Я не хочу смертоубийства. И другого выхода, кроме предложенного, не вижу. Разумеется, если мне удастся поговорить с Залетаем Высоковичем и все ему объяснить, мы откажемся от этой затеи…

— Хорошо бы, — вздохнул Персефоний. — Если не возражаете, я, пожалуй, сейчас же пойду к нему уже без всякой конспирации.

— А прямое общение не будет нарушением правил?

Упырь посмотрел на Сударого со странной грустью в глазах:

— Вам ли об этом печься, Непеняй Зазеркальевич? Я давно предал забвению годы бурной юности, когда готов был удавиться за каждую букву дуэльного кодекса, но, поверьте, даже мне не по себе от изобретенного вами издевательства над вековыми традициями.

Сударый надел пальто и шляпу, Персефоний — старомодный плащ, при котором удачно смотрелось сомбреро, а он к этому головному убору питал особое пристрастие и носил даже в пасмурную погоду, когда не было особой нужды защищать глаза.

День и сегодня был неуютный. Ветер трепал последние ссохшиеся листья на ветках вязов, лицо кололи редкие крупинки снега, но в разрывах облаков уже просверкивало солнце, заливая серые улицы блеклой позолотой.

Оптограф повернул направо, завтракать в «Обливион», его помощник — налево, искать извозчика.

Сидя за столиком, утреннюю газету Сударый читал невнимательно: его больше интересовала публика. Смотрел-смотрел, но, хоть убей, так и не смог понять, то ли все вокруг такие мастера делать невозмутимое лицо, то ли скромная персона дуэлянта и впрямь никого здесь не интересует.

Персефоний отсутствовал часа полтора. Возвратившись, он застал Сударого в лаборатории за изготовлением новых оптопластин. В халате и перчатках, Непеняй Зазеркальевич осторожно, держа пальцами за края, доставал из кюветы очередной стеклянный прямоугольник.

— Ну как? — спросил он, закрепил пластину в раме сушилки и только потом обернулся.

— Представьте себе, модный юноша согласился. Бледен был страшно, губы кусал, но потом вскричал, что ему все равно, и согласился.

— Родные не пытались его отговорить?

— Родные ничего не знают.

— Как так?

— Да уж как-то так, — развел Персефоний руками. — Увольте от попыток объяснить тайны отношений между разумными. Как весь город узнал о предстоящей дуэли? Я-то, конечно, на личность нового склада грешу, но, объективно говоря, одному юнцу, которого половина спросончан не станет слушать и на которого другая половина вообще смотреть не желает, такая информационная атака не под силу.

— Итак, Залетай Высокович твердо намерен драться.

— Не то слово. Он скорее умрет, если не выйдет на дуэль. Боюсь, как бы его не убила ваша шутка.

— Ты говоришь так, будто он подцепил бешенство или какие-то зомбирующие чары.

— Хуже, Непеняй Зазеркальевич. То и другое хоть с трудом, да лечится, но над Пискуновым-Модным довлеет общественное мнение. А вот оно не лечится. Никак.

В половине второго пополудни к крыльцу сударовского дома подкатила извозчичья пролетка, следом снизился и завис над тротуаром ковер-самолет. Сударый с Персефонием принялись грузить на ковер оборудование: «Зенит» и «Даггер-вервольфину», кофр коричневой кожи с пластинами, треноги, вспышку… За этим занятием и застал их кортеж из трех карет с гербом города на дверце каждой.

Из экипажей вышли Немудрящев, деловитый и сосредоточенный, двое полицейских приставов, один из которых был человеком, а другой волколаком, и еще пять или шесть разумных чиновничьего вида.

С неудовольствием поглядев на погрузку, глава магнадзора приблизился и объявил:

— Господин Сударый, вынужден прервать ваши занятия. В мое ведомство поступила жалоба на вас, так что мы вынуждены осуществить проверку. Вот предписание…

— Прекрасно, господа, однако я спешу.

— Куда, позвольте поинтересоваться? На речной вокзал или на железнодорожный?

— Нет, на главную площадь.

В это время Вереда как раз вышла на крыльцо, чтобы повесить на дверь табличку следующего содержания:

«ГОСПОДА! АТЕЛЬЕ ВРЕМЕННО ЗАКРЫТО ПО ТЕХНИЧЕСКИМ ПРИЧИНАМ.

ПРИНОСИМ ИЗВИНЕНИЯ ЗА НЕУДОБСТВО».

— Перестаньте паясничать! — воскликнул Немудрящев. — По каким еще техническим причинам?

— Если быть точным — по причине невозможности присутствовать одновременно в двух местах: в ателье и на площади.

— Вы никуда не поедете! Мы проведем досмотр на предмет запретных чар…

— Разве я возражаю? Проходите, пожалуйста, Вереда Умиляевна вам все покажет. Вереда, будь добра, подойди! Эти господа будут проводить у нас обыск, пожалуйста, помоги им.

— Но как же вы собираетесь ехать, когда мы…

— Я вам совершенно доверяю, Добролюб Неслухович, — перебил его Сударый, идя к пролетке.

— Вы никуда не поедете! Задержите его!

Приставы шагнули к Сударому, но тот быстро ответил:

— В данный момент никакие обвинения мне не предъявлены, значит, я остаюсь свободным гражданином и вправе делать то, что считаю нужным. Свой дом оставляю в вашем полном распоряжении, а сам отправляюсь по делам. Гони! — крикнул он извозчику, вскакивая на подножку.

Возница, седой человек, тяжко вздохнул и неторопливо тронул с места, однако вопреки его ожиданиям ни свистка, ни окрика сзади не донеслось, а ковер-самолет, плавно поднявшись сажени на две с небольшим, промелькнул над головой и слышно было азартное: «Э-эх!» — пилота. Извозчик щелкнул кнутом:

— Н-но, шевелись, тягомотная ты животина!

Возница даже не оглянулся: застарелая неприязнь к ковролетчикам заставила его забыть о трепете перед служителями закона.

Персефоний между тем умерил пыл летуна, и тот позволил пролетке догнать себя. Свесившись через край и придерживая рукой сомбреро, упырь крикнул:

— Как вам удалось заморочить ему голову, Непеняй Зазеркальевич?

— Я просто сказал правду! — ответил оптограф.

— А вы не такой тихий человек, каким кажетесь, — улыбнулся Персефоний. — Возможно, из нашего предприятия что-нибудь да выйдет.

Главная площадь Спросонска лежала у порога утесоподобной городской управы, с одного торца изливаясь на Пожарскую улицу, а с другого прикрываясь густым сквером, — туда-то, под узорную сень голых ветвей, и подкатила пролетка, рядом замер ковер-самолет. Заплатив перевозчикам часть денег, Сударый с Персефонием принялись разгружать оборудование. Расчехляя штатив, упырь вынул и благоразумно припрятанные вместе с ним рапиры.

Главная площадь отчего-то никогда не была у горожан любимым местом прогулок — должно быть, из-за помпезности управы, которую архитектор явно скроил по столичным лекалам. Даже сквер, вполне уютный, посещался немногими, тем более в такую погоду. Однако сегодня спросончане изменили своим привычкам и усердно прогуливались по площади, повыше поднимая воротники и закрывая щеки от порывов пронизывающего ветра.

А вот полиции не было совсем, только в отдалении маячила тень городового. Сударый сперва удивился, потом догадался: никто из стражей порядка попросту не поверил в дикий, по существу, слух — если, конечно, слух до них докатился.

В первую минуту на оптографа и его помощника никто не смотрел, но их деловитая активность быстро привлекла изумленное внимание горожан. Добавил интриги и Немудрящев, с грохотом подкативший в служебной карете. Сударый быстро двинулся ему навстречу и прошептал, не давая рта раскрыть:

— Милостивый государь, неужели вам так нужен скандал? Если нет — извольте вести себя тихо.

Уже не оборачиваясь, он вернулся к Персефонию. Они вместе установили «Зенит», так чтобы ряд деревьев создавал перспективу, уходящую вправо, а «Даггер-вервольфину» — под тем же углом с другой стороны. В нескольких шагах от каждой камеры упырь разместил вспышки.

— Кажется, мы сумеем обойтись естественным освещением, — сказал Непеняй Зазеркальевич, поглядев на почти расчистившееся небо. — Но все же подстрахуемся.

Он вставил в «Зенит» кассету с пластиной и заметил краем глаза, как расступается собравшийся вокруг народ. По площади с высоко поднятой головой шествовал модный юноша. В студенческой фуражке и шинели (опять нараспашку), с небрежно намотанным голубым шарфом, он шагал, открыто неся на плече две рапиры в ножнах. Рядом с ним, исподлобья поглядывая по сторонам, двигался другой юноша, сутулый и очень болезненного вида, вероятно, тот самый студент-медик.

Он заговорил первым, приблизившись к Персефонию:

— Что все это значит?

Сударый ответил вместо упыря:

— Курет Эпсумович, если не ошибаюсь? Приятно познакомиться. А где же еще один ваш товарищ?

— Он болен и не смог прийти. Однако вы не ответили на мой вопрос: что означает сей фарс?

— Это всего лишь логическое завершение того, с чего все началось.

Он отступил к «Зениту», глянул в рамку видоискателя и громко обратился к окружающим:

— Господа! Мы проводим сеанс оптографической съемки, посвященный поединкам чести. А где вы видели дуэли, проходящие при таком скоплении народа? Очень прошу вас, выйдите из кадра! Да-да, правее, еще правее, — подбадривал он горожан, прильнув к рамке. — Отлично! Пожалуйста, не подходите ближе, иначе снимок может быть испорчен. Персефоний, Курет Эпсумович, мы начинаем!

Упырь, наклонившись к уху медика, прошептал:

— Вы хотите выпутаться из этой передряги без ущерба для репутации?

— Меня больше волнует ущерб для чести моего друга.

— А я не менее заинтересован в честном имени Непеняя Зазеркальевича, — отвечал Персефоний. — И для этого есть только один путь: примирение. Тогда мы все сможем сделать вид, будто дуэль с самого начала задумывалась как оптографический спектакль.

— Это отдает шутовством.

— А поединок отдает каторгой.

На изжелта-бледном лице Чихаева мелькнула тень улыбки:

— Вам не откажешь в силе убеждения, господин Персефоний. Вот только чувства Залетая Высоковича задеты слишком сильно.

— Очень прошу вас, Курет Эпсумович, используйте все свое дружеское влияние и постарайтесь убедить вашего товарища, что обида мнима. Нам стали известны некоторые обстоятельства этого недоразумения. В частности, удалось выяснить, что случилось с портретом. Передайте это Залетаю Высоковичу.

Чихаев кивнул и направился было к Пискунову-Модному, но тут Сударый, стоявший подле «Зенита» с хронометром в руке, окликнул его:

— Прошу прощения, Курет Эпсумович, закончилось время экспозиции. Встаньте еще раз около Персефония и, когда я дам знак, снова кивните и подойдите к Залетаю Высоковичу.

Он поспешил к «Даггер-вервольфине». Чихаев, не подозревавший, что съемка уже началась, поморщился, но послушался. Непеняй Зазеркальевич снял заглушку с объектива, шепнул стартовое заклинание и махнул рукой. Ладони у него потели, он спиной ощущал взгляды спросончан.

Пискунов-Модный, выслушав своего секунданта, яростно мотнул головой. Сударый невольно отметил, что снимок должен получиться великолепный.

— Непеняй Зазеркальевич, мне подождать? — спросил у него медик.

— Нет-нет, разговор секундантов у нас уже отснят, теперь перейдем к выбору оружия.

Он вернулся к «Зениту», а Персефоний и Чихаев снова сошлись, каждый со своей парой рапир, чтобы сравнить их и решить, какая будет использована в схватке.

— Это не дуэль, а черт знает что, — проворчал секундант модного юноши. — Ералаш какой-то…

— Как сказать… — промолвил Персефоний, проверяя баланс предложенной соперником рапиры. Оружие было изумительное, и он залюбовался игрой бликов на полированной стали. — Согласен на оружие господина Пискунова-Модного, такой клинок нельзя не уважить. А что до ералаша, то наша игра вполне может кончиться чьей-нибудь смертью. В этом случае выживший будет обвинен только в небрежности, ставшей причиной несчастья на съемках, а не в преступлении против закона, который категорически запрещает дуэли.

— Вы неплохо все продумали.

— Кроме самого главного: как достучаться до вашего друга.

— Прошу вас воздержаться от подобных высказываний!

— Отчего же? Или вас не возмущает его нежелание говорить?

— Нет. Если Залетай Высокович ведет себя таким образом, значит, у него есть причины. Он не раз помогал мне в трудных ситуациях и не задавал вопросов. Точно так же поступаю и я по отношению к нему.

— Но вы в точности передали мои слова насчет портрета?

— Да. Залетай Высокович счел это попыткой избежать ответственности. Он желает драться, а не разговаривать.

— Он ослеплен, разве не видите? — рассердился Персефоний. — Ему все равно, что его участь — или смерть, или кандалы. А причина — в портрете, хоть вы-то поймите…

— Послушайте, я ведь уже сказал, что ни о чем не спрашивал Залетая. Я понятия не имею, о чем вы толкуете.

Персефоний глубоко вздохнул:

— Ладно, оставим бесполезный разговор. Возьмите это, только незаметно. — Передавая секунданту модного юноши рапиру, упырь заодно вложил ему в руку тупую насадку для клинка. — Если прольется кровь, мы с вами должны будем действовать быстро и уверенно. Секундант поверженного наденет заглушку на оружие, а другой секундант — подбросит под ноги своего товарища. Тогда произошедшее будет иметь вид несчастного случая. И еще одно — мы все-таки играем на публику. Уговорите Залетая Высоковича сделать два-три перерыва: нам понадобится время, чтобы заменить кассеты в камерах. Попросите его ради себя, ради меня, ради Простаковьи Добролюбовны — хоть как-то постарайтесь убедить.

Сказав так, он вернулся к Сударому, вручил ему оружие и, вынимая из «Зенита» очередную пластину, коротко передал состоявшийся разговор.

— Теперь все зависит от вас, Непеняй Зазеркальевич. Удачи вам.

— Спасибо. Что, мне уже идти?

— Да.

Сударый бросил на ковер-самолет верхнюю одежду, вымученно улыбнулся зрителям и пошел навстречу противнику. Ветер пробирал до костей, рапира, такая красивая, с червленой гардой и рукоятью слоновой кости, вдруг показалась чем-то нелепым и громоздким, словно он вышел на улицу с кочергой.

Пискунов-Модный шагнул навстречу. В каждом движении его сквозила кошачья ловкость. Совсем недавно он шел по площади напряженный, скованный — таким же видел его Сударый в «Обливионе»; трудно было узнать путающегося в словах взволнованного мальчишку в этом уверенном в себе, сильном, прекрасно тренированном молодом человеке. Он оставил позади все сомнения, перешел черту — теперь ему нечего терять — и с головой окунулся в стихию борьбы, в которой ему нечасто попадались равные соперники, пускай только в спортивных схватках.

Сударый подумал, что наиважнейшая задача для него сейчас не погибнуть в первые мгновения.

Они остановились друг против друга. Секунданты встали по бокам и дали знак — Персефоний тут же весело попросил не начинать, пока не заработает «Даггер-вервольфина». Модный юноша послушался, выждал, замерев в стойке, с направленной в горло оптографа рапирой. Видно было, что ожидание дается ему нелегко, но надо полагать, он согласился поддержать спектакль ради друга.

«Хороший знак», — подумал Сударый… и едва уклонился от молниеносного выпада. Следующий удар он отразил: Пискунов-Модный предпочел действовать прямолинейно, выпад был ожидаемым, и Непеняй Зазеркальевич успел подставить клинок. Ответил коротким провоцирующим взмахом, отразил новую атаку и отступил, давая себе секунду передышки.

Страха не было. Суровый урок Персефония не пропал втуне, и теперь Сударый осознал, что не боится быть раненым. Голова работала ясно, и очень скоро он обнаружил, что без особого труда противостоит энергичному натиску. Залетай Высокович дрался так, как привык делать это на фехтовальной дорожке в спортзале, где можно пожертвовать одним очком, чтобы выгадать три. О том, что «одно очко» в данном случае будет означать не безобидное касание, а рану, которая может решить исход поединка, он, пожалуй, помнил, однако мысль его не поспевала за телом, совершавшим заученные движения. Непеняй Зазеркальевич, натренированный ловким и многоопытным упырем, отмечал в движениях соперника ошибку за ошибкой и был вынужден сдерживать себя, чтобы не нанести роковой удар.

«Пора что-то предпринимать, — подумал он, — покуда я его не убил…»

— Вы не пожелали разговаривать, — негромко произнес Сударый, готовясь уклониться. И правильно: модный юноша, даже не думая отверзать уста, тотчас ударил. — А напрасно! Я всего лишь хотел вам сказать, что… — он поставил блок и предпринял контратаку, — что Простаковья Добролюбовна — сущий ангел…

Наконец что-то дрогнуло в лице Пискунова-Модного.

— Не вам поминать ее чистое имя! — воскликнул он.

В это время Персефоний крикнул:

— Господа, вы выходите из кадра!

Окрик несколько сбил с толку Залетая Высоковича, и Сударый не замедлил воспользоваться этим: размахивая рапирой, будто собирался играть в лапту, он оттеснил соперника в центр кадра, торопливо говоря при этом:

— Отчего же? Как раз я имею право говорить о ней, потому что знаю тайну портрета, а вот вы бы лишний раз не трепали имя этой замечательной девушки, глупый вы мальчишка!

Кажется, ему удалось вывести Пискунова-Модного из равновесия: следующие два удара с его стороны были простыми и безыскусными, так что опасности не представляли.

— Как смеете вы такое говорить? Я на все готов ради нее…

— Ради себя, — поправил Сударый и сделал глубокий выпад, слишком поздно вспомнив, что Персефоний категорически запрещал ему подобные рискованные приемы.

Уцелел он, видимо, лишь потому, что уж такой-то глупости соперник от него не ожидал и предпочел отступить.

— Ради своего самолюбия, — быстро продолжал Сударый, — вы готовы пожертвовать ее счастьем…

— Господа, время экспозиции на исходе! — донесся голос Персефония. — Изобразите передышку.

Сударый тотчас опустил рапиру, надеясь, что, даже разозленный, Залетай Высокович не убьет безоружного противника. На миг ему показалось, что надежда пустая — такой яростный огонь горел в глазах модного юноши. Однако совесть победила.

— Эта глупая дуэль ставит ее в самое удручающее положение, — добавил Сударый.

— Вашими стараниями — уже нет, — прошипел в ответ Залетай Высокович. — Вы прекрасно придумали насчет этого оптографического спектакля, так что репутации Простаковьи Добролюбовны ничто не угрожает.

Секунданты поднесли им платки. Непеняй Зазеркальевич с удивлением обнаружил, что совершенно забыл о холоде и успел вспотеть.

— По-вашему, она будет счастлива, вспоминая об этом убийстве? — спросил он, глядя в глаза сопернику.

— О смерти того, кто опорочил ее своим грязным колдовством! — ответил Пискунов-Модный, бросая платок в руки Чихаева.

— О нет, столь низменные чувства не для ее тонкой и возвышенной души…

— Перестаньте! Что вы о ней можете знать?

— Я-то как раз могу. Потому что знаю про портрет.

Персефоний вернулся к камере, Курет Эпсумович уже поднял руку, чтобы снова дать сигнал, но тут до затуманенного яростью ума Залетая Высоковича начало доходить некое несоответствие.

— При чем тут портрет? Ведь он же — гнусная карикатура на Простаковью Добролюбовну.

— Вы его видели? Ну так и не выдумывайте.

— Отчего же, по-вашему, она впала в отчаяние?

— Уж конечно, не оттого, что была настолько глупа, чтобы поверить, согласно вашему выражению, в «гнусную карикатуру». Господи, и этот человек считает, будто он любит девицу Немудрящеву! — прибавил для пущего эффекта Сударый, закатив глаза. — Да вы же ее совсем не знаете, если не понимаете такой простой вещи… Вам даже в голову не пришло, что на самом деле отразилось на портрете.

— И что же?

Сударый не без труда сдержал радостную улыбку. Кажется, все заканчивается благополучно… Персефоний, хотя и перезарядил «Зенит», не спешил со съемкой, а с жутко важным видом что-то регулировал, давая оптографу время. Зрители уже расслабились, даже на лице главы магнадзора появилось нечто вроде облегчения, а городовой, выйдя в первый ряд, не отрываясь наблюдал за ходом поединка и азартно пояснял что-то горожанам, стоявшим поблизости.

— Что отразилось на портрете? — повторил Залетай Высокович вопрос.

— Снимок оказался много лучше, а не хуже, чем ожидалось, — как можно спокойнее ответил Сударый. — Мне ли вам говорить, что Простаковья Добролюбовна — натура впечатлительная и ранимая? Она увидела на портрете себя такой, какой хотела бы, но почему-то не может быть.

— По-вашему, такой малости хватило, чтобы ввергнуть ее в отчаяние?

— Нет. Сперва было потрясение. А в отчаяние ее ввергли вы, когда, вместо того чтобы поговорить с ней, принялись обдумывать убийство на дуэли. Она ждала ваших слов, а видела только мрачное лицо — вот и решила, что ее догадки правильны.

— Я вам не верю!

— Не хотите верить. Но в глубине души понимаете, что я прав. Прав я, наверное, и в том, что первым делом вы поделились бедой с Принципиалием Поперековичем?

— Да, это так.

— И он, конечно, даже не попытался рассеять вашу ярость, ни слова не сказал о Простаковье Добролюбовне, а вместо этого принялся расписывать меня как ничтожного мещанина, нахватавшегося верхушек магических наук? В общем, всеми силами подталкивал к дуэли, на которую сам однако не явился? — Пискунов-Модный не ответил, но по лицу его было видно, что предположение верно. — Послушайте, на нас смотрят, да и холодно просто так стоять. Давайте закончим спектакль, а потом отправляйтесь к Простаковье Добролюбовне и уговорите ее показать вам портрет. Если найдете, что я обманул вас, встретимся снова на любых ваших условиях и без назойливого внимания общества.

На них и правда глядели уже с недоумением.

— Позвольте, так дуэли не ведутся! — крикнул городовой.

— Господа, убедительно прошу не мешать нам, — строго ответил Сударый, оглянувшись. — Мы обсуждаем сценарий. Что вы решили? — понизив голос, спросил он у Залетая Высоковича.

Модный юноша кусал губы.

— Будь по-вашему. Но помните: если вы солгали, я разыщу вас и на земле, и под землей, и даже на другой планете…

— Очень хорошо, — кивнул Сударый, ежась на ветру. — Теперь нужно отснять несколько ударов, а потом я потребую заменить рапиры — у моих тупые наконечники. Персефоний, у тебя все готово? Начинай!

Разойдясь после очередной сшибки, Сударый, преувеличенно жестикулируя, заявил о намерении сменить оружие. Секунданты, войдя в кадр, выдали дерущимся другую пару клинков. Персефоний перешел ко второй камере.

— Последний снимок, — сказал Сударый сопернику.

Тот кивнул и встал в позицию. Курет Эпсумович взмахнул рукой. Сударый приоткрылся, Пискунов-Модный тотчас сделал великолепный финт и поразил соперника в грудь — да ощутимо, так что оптограф отшатнулся и упал на колено.

Зрители зааплодировали, а городовой азартно воскликнул:

— Вот это удар!

— Вам не очень больно? — с преувеличенной заботой поинтересовался модный юноша.

— Терпимо. Но можно было и не спешить: я использую экспозицию около тридцати секунд — и что теперь снимать?

— Оказание помощи раненому, я полагаю. Введем это в сценарий. — Он подозвал кивком Курета Эпсумовича, наклонился к Сударому и тихо добавил: — Если вы сказали правду, я охотно извинюсь за грубость. Но если солгали — следующий поединок будет куда короче.

Недолгий осенний день угасал, и, когда они возвращались с площади, Персефонию уже приходилось отворачиваться от низко стоящего солнца, норовившего заглянуть под расшитые серебряной нитью поля сомбреро.

Вереда и Переплет встретили Сударого у порога, и у оптографа потеплело на сердце: столь искреннее беспокойство за себя увидел он на их лицах.

— Вереда, я сегодня непозволительно задержал тебя, — повинился Непеняй Зазеркальевич. — Ты, наверное, уже спешишь?

— Ничего страшного, я сегодня ничем не занята, так что, если не возражаете, немного задержусь, помогу Переплету навести порядок.

Инспекторы губернской службы магического надзора и в особенности городовые, которым досталось только стеречь кареты, уже соскучились без начальства: ничего запрещенного в доме Сударого, естественно, не нашлось.

— Что ж, я лично займусь разумным, подавшим прошение о досмотре, — грозно сказал Немудрящев, отпуская сослуживцев. — Можете быть свободны. А я останусь, чтобы принести извинения господину оптографу.

Сударый расплатился с перевозчиками и вместе с Персефонием перенес оборудование в студию. Немудрящев вошел вслед за ними.

— Непеняй Зазеркальевич, так что же все-таки произошло?

— Всего лишь недоразумение, — ответил оптограф, закручивая винты на треноге «Даггер-вервольфины». — Помните…

— Одну минуточку, — вмешался Персефоний, вместе с Вередой расставлявший по местам держатели для осветительных приборов. — Мне кажется, Добролюб Неслухович, вы о чем-то забыли.

— О чем же?

— Об извинениях, — напомнила Вереда.

— Прошу прошения! Господа, от лица всей службы губернского магического надзора и от себя лично приношу Непеняю Зазеркальевичу искренние извинения за необоснованное вторжение. Обещаю, этот случай будет рассмотрен и принят к сведению.

— Ну ладно, хоть перед человеком извинились, — проворчал Переплет. — Про себя уж молчу, кто об нас, домовиках, вспоминает? Ох времена пошли…

— Уважаемый господин домовой, перед вами я как раз намеревался извиниться отдельно, — поспешил заверить Немудрящев и на всякий случай добавил: — А также перед остальными сотрудниками ателье. Однако мне не терпится услышать объяснение давешних событий.

Да и всем, кажется, интересно было послушать.

— Помните, Добролюб Неслухович, я давал вам журнал с оптографическим романом? Вы напрасно в тот раз не воспользовались моим предложением рассмотреть художественные оптографии через очки-духовиды. Я говорил о том, что талантливые актеры способны передать даже ауры своих персонажей, а улавливаются они посредством призматических объективов, каковым пользуюсь в последнее время и я. Именно с помощью такого объектива был сделан снимок вашей дочери. А она, Добролюб Неслухович, обладает несомненными актерскими способностями. Желая предстать в наиболее выгодном свете, тем более в присутствии любимого человека, да еще такого, как господин Пискунов-Модный, виднейший из женихов Спросонска, ваша дочь неосознанно сыграла перед объективом роль — роль девушки, по ее представлениям, идеальной. Этот идеал и был запечатлен — не столько силой оптографии, ибо, по правде говоря, для меня это был рядовой портрет очередной посетительницы, сколько силой актерского дарования.

— Вы в этом совершенно уверены? — спросил Немудрящев.

— Абсолютно. Впрочем, если я ошибаюсь, не далее как завтра со стороны Залетая Высоковича последует новый вызов. Однако я не сомневаюсь в правильности догадок. Рассказ Вереды Умиляевны, которая лично знает вашу дочь, собственное впечатление о ней — все говорило в пользу того, что Простаковья Добролюбовна очень, может быть, даже излишне… эмоциональна, а это нередко является признаком артистизма, который требует сопереживания. Развеять ошибку не составляло труда в самом начале, но, как я уже говорил Залетаю Высоковичу, его мрачная физиономия только укрепила вашу дочь во мнении, будто она совсем не так хороша, как могла бы или должна быть.

— Мне никогда не нравилось ее увлечение этим молодым человеком, — досадливо крякнул Немудрящев.

— Ну, на него не стоит особенно сердиться. Он ведь тоже сыграл роль — правда, навязанную извне. Роль модного юноши, от которого ждут экстравагантных поступков. А те, кого он считал близкими друзьями… Не хочу ничего плохого сказать о Курете Эпсумовиче, но он даже не попытался вникнуть в обстоятельства дела — а ведь он трезвомыслящий разумный, его мнение могло пошатнуть уверенность Залетая Высоковича в моей вине. Что же касается господина Возражуна, то, боюсь, его показная дружба вреднее для Пискунова-Модного, чем открытая вражда…

— Кто бы сомневался! Этот скандальный мальчишка может погубить чью угодно репутацию, — заявил глава магнадзора.

— Однако Залетаю Высоковичу эту дружбу вроде бы прощали, не так ли? — возразил Сударый. — Как модному юноше, ему простительно даже водить знакомства, которые для обычного спросончанина могли бы обернуться неприятностями. Впрочем, дело совсем в другом — тут сказалась обычная ревность к удачливому сопернику.

— Что? Вы хотите сказать, что этот… этот…

— О нет, что вы, успокойтесь, Добролюб Неслухович! — торопливо заверил Сударый, ругая себя за то, что проговорился: с подобными нюансами молодому поколению следует разбираться самостоятельно, а подталкивать к вмешательству родителя барышни значило попросту сплетничать. — Полагаю, молодой господин Возражун не питает никаких иллюзий насчет вашей дочери. Пожалуй, мне следовало сказать «зависть». Залетай Высокович в его глазах — удачливый соперник в жизни. И скандальный юнец не упустил случая уничтожить счастье модного юноши — окончательно уверил в необходимости дуэли и даже сам взялся ее организовывать, причем таким образом, чтобы о примирении не могло идти речи. А впрочем, и его винить нет смысла по большому счету.

— Если вы так считаете, то вы человек просто сверхъестественной доброты, — с неудовольствием отозвался Немудрящев.

— Отнюдь. Просто я полагаю, все потуги Возражуна были бы бесполезны, кабы не общественное мнение. И, кстати, не исключаю, что если бы не оно, Принципиалий Поперекович и не воспринимал бы так болезненно успехи своего бывшего друга.

Проводив Немудрящева и направляясь в лабораторию, Сударый невольно стал свидетелем необычной сцены. В коридоре, ведущем в хозяйственные помещения первого этажа, он заметил Вереду и Переплета. Девушка, уже одетая для выхода на улицу, что-то сказала домовому и вдруг, наклонившись, расцеловала его. Непеняй Зазеркальевич удивился, а потом понял, в чем дело, и расстроился.

Вместо того чтобы пойти в лабораторию, он направился в кладовую, где набил и раскурил трубку, мрачно глядя в пыльное окошко, за которым качались резко очерченные рыжеватым светом волшебных фонарей голые ветви тополя.

«Нет, нет и еще раз нет, — говорил он себе, — никакого автопортрета! Получится на нем надутый, самодовольный тип, не способный думать о чем-либо, кроме собственной драгоценной персоны…»

Дверь приоткрылась, в кладовую заглянул Персефоний:

— Вы скоро, Непеняй Зазеркальевич? Я уже приготовил растворы. Что-то случилось? — обеспокоился он, разглядев выражение лица оптографа.

— По счастью, нет. А все равно гадко. Я вот давеча соловьем разливался, общество корил, о молодых людях рассуждал свысока… А даже не вспомнил, что, оставляя Вереду с инспекторской комиссией, бросил ее в крайне неприятном положении. Ведь у нее в коробке обитает таинственный любимец, за которого ее запросто могли оштрафовать!

Персефоний хлопнул ладонью по косяку:

— Вы-то ладно, у вас дуэль была на уме, а вот я должен был сообразить. Но, кажется, все обошлось?

— Несомненно, Вереду выручил Переплет: спрятал магическую зверушку в каком-нибудь тайнике или еще что-то придумал.

— Слава богу, а то и впрямь некрасиво получилось бы. Ах я растяпа…

— Брось наговаривать на себя, Персефоний, у тебя голова была занята не меньше моей, — отмахнулся Сударый, яростно пыхтя трубкой. — Но хотя бы сообразить, что Вереде грозят неприятности, я мог! Хотя бы извиниться… Так нет же, мне интереснее было слушать извинения Немудрящева и предвкушать извинения Пискунова-Модного…

— Я тоже хорош. Однако самобичевание нам не поможет, да и снимки сами собой не проявятся.

— Да, конечно. И все-таки…

— И все-таки нас ждет работа. К тому же есть ведь один простой и действенный способ восстановить душевное равновесие.

— Какой?

— Завтра утром первым делом извинимся перед Вередой и поблагодарим Переплета. По-моему, не самый плохой выход.

К полуночи у Сударого началась сильнейшая мигрень, которую не уняли ни патентованные капли, ни массаж висков, однако прекращать работу он не хотел: пластины до завтра ждать не будут. Работая в четыре руки, они с Персефонием перемещали снимки из одной емкости в другую, проявляли, очищали, просушивали…

— Не пропадать же оптосессии, — периодически говорил Сударый, неизвестно кого убеждая.

Персефоний качал головой:

— Освещение все же не студийное…

— Это придает реалистичности.

— Четвертый снимок передержан. Глядите — движения в начале и в конце цикла накладываются друг на друга.

— Извини, не вижу, — сказал Сударый, потирая ноющие глаза.

Персефоний вложил снимок в приемный лоток светокопировальной машины, растянул холст и спроецировал на него укрупненное изображение.

— Вот, вот! Рапиры двоятся, а тут, где вы отходите, кажется, будто вместо вас три или четыре призрака.

— Да, действительно… однако погрешность невелика — если печатать копии на бумаге, ничего этого заметно не будет.

— Да кому эти снимки нужны, чтобы печатать их, Непеняй Зазеркальевич?

— Не пропадать же такому труду. И потом общество ждет какого-то результата.

— А не наплевать ли на ожидания общества?

— Ну что ты, Персефоний, это уже возражунская позиция. Общество состоит из обычных разумных, на которых плевать все-таки нехорошо. Нет, я полагаю, достаточно будет выпустить иллюстрированную брошюру о дуэлях — дополним движущиеся картинки текстом, как в похождениях дона Картерио, и опубликуем небольшим тиражом. Тогда о дуэли точно будут вспоминать лишь как о рекламном трюке — а я ведь, собственно, только ради этого и придумал весь балаган на главной площади.

Сударый на минуту расслабился, наблюдая повторяющийся эпизод поединка, свой отскок, контратаку… Пискунов-Модный смотрелся великолепно, если не знать, что оптограф поддавался.

— Непеняй Зазеркальевич, мне тут одна мысль пришла в голову… — задумчиво произнес Персефоний. — А что, если бы в копировальной машине было два отражателя? Тогда можно было бы подкладывать пластины по очереди и проецировать одну за одной. Так можно получить картину с хронометражем минут в пять, а то и в десять. Да в принципе даже и в час!

— Занятно… Только как ее представлять публике? Собирать народ в полутемном зале и заставлять сидеть перед холстом?

— Да, не очень удобно. Однако тут есть над чем подумать, вам не кажется? Возможно, наклевывается новое изобретение.

Сударый со вздохом потер виски:

— Может, и наклевывается, да нужно ли оно кому-нибудь? Движущиеся картинки на бумаге хороши своей компактностью, а для общественного просмотра существуют театры. Картины на холсте не принесут ничего принципиально нового — так к чему умножать сущности?

— Как сказать…

— Извини, Персефоний, сегодня я слишком устал для изобретений, — улыбнулся Сударый. — Давай поскорее закончим работу — и отдыхать.

 

ГЛАВА 1,

в которой мы узнаем кое-что о хлопотах и тревогах домового

Зимняя ночь, вьюга воет в трубе, а в печке угольки потрескивают, жар от кирпичей идет — хорошо! Любите вы за печкой сидеть? Нет? Ну так вы не домовой, наверное. Переплет, к примеру, сильно это дело уважал: закрепить в поставце перо жар-птицы, устроиться в старой шапке-ушанке с кружкой горячего чаю и посидеть, прижавши пятки к гудящей печи, помечтать…

Жаль, сегодня так не получится. Большой двухэтажный дом отапливался хитроумно — хорошо еще, без всех этих новоизобретенных магических штучек. Против магии-то Переплет, разумеется, ничего не имел, дело привычное, вот только что-то сильно много стали в последнее время всякой всячины выдумывать. То тут, то там — оглянуться не успеешь, уже поставили какой-нибудь агрегат.

Справедливости ради надо сказать, что отец Переплета в свое время и против воздуховодов возражал. Однако привык и сыновей приучил. В самом деле: то ли избу прогревать, то ли аж девять комнат на двух этажах, не считая всяких кладовок.

Печка ради такого дела была в подвале устроена. Топилась дровами или углем, раскалялась и отдавала жар через воздуховоды, которые пролегали под полами. «Теплый пол — это толково», — признавал еще Перегнутий и Переплету внушил: хорошо придумано, экономно.

Вот только воздуховоды время от времени засоряются, как сегодня. Поэтому Переплет расслабляться не стал — с вечера, не дожидаясь даже, пока Сударый уснет, переделал повседневные дела. Потом еще прошел по дому, примечая, все ли ладно.

Мышь где-то скреблась. Надо сказать Персефонию, чтобы поймал. Упырю, конечно, и на службе в подотделе по очистке города от бродячих и вредоносных животных всякой этой пакости хватает, но ничего, для дома и постараться можно. Упырь тут вроде как прочно прописался — вот пускай и гоняет грызунов. А то только ворчать на заслуженного домовика горазд.

Так, половики вытрясены, сковородки начищены… В студию Переплет заходить не стал. Спасибочки, мы туда теперь только с веником, а остальное сами делайте. Однажды Сударый забыл надеть заглушку на объектив одного из своих оптографических аппаратов — ну бывает, — Переплет ее подобрал, на табуреточку встал, пристроил было — и вдруг заметил, что выпуклая стекляшка объектива как-то подозрительно отблескивает, вроде жирным чем. Ай-ай-ай, и кто же это ел на рабочем месте, а потом тонкую маготехнику немытыми руками лапал? Тер-тер Переплет ту стекляшку…

Потом, выбросив объектив, Сударый разъяснил, что домовой исцарапал его, пытаясь снять какое-то там противобликовое покрытие. Виду Переплет не подал и даже поворчал, мол, надо заглушки на место прилаживать, а не раскидывать где попало, но стыдно было, что скрывать, стыдно. Хорошо, не пообещал, как собирался было, «больше в студию ни ногой»: все-таки ужасно, если где-то в доме не прибрано, пускай даже в таком месте, где постоянно чужие ошиваются. А главное — интересно ведь! Однако и без нужды в студию не ходил.

Сегодня-то нужды и близко нет — не вести же туда дядю. Да он и не пойдет, кстати, ему оптография неинтересна.

Прошел Переплет и по верхнему этажу — так, все в порядке. На всякий случай даже в спальню к Сударому заглянул, посмотрел, какие сны снятся Непеняю Зазеркальевичу. Сны были обычные, замысловатые, но не муторные, только лежала на них какая-то тень. Домовой присмотрелся повнимательнее и нахмурился. Ну конечно, кто б сомневался — Косьенова работа… Кривьен де Косье так и не простил молодому конкуренту поражения в «профессиональном поединке». Какое-то время он еще держал при себе раздражение, вызванное достижениями Сударого: все-таки подавляющее большинство спросончан предпочитало по старинке оптографироваться у закордонца.

Но после того как Сударый с оглушительным успехом выпустил иллюстрированную брошюру о дуэлях, Кривьен де Косье совсем покой потерял. Историю, которая к нему не имела ни малейшего отношения, принял на свой счет и окунулся в стихию соперничества, которое намеревался провести (он сам так говорил, а спросончане повторяли и разносили окрест) «по всем правилам закордонской экономической науки».

То ли правила подкачали, то ли не все он их применил, а может, и с самой Закордонией что не так — только не помогла экономическая наука. Даже хуже сделала.

Перво-наперво объявил Кривьен де Косье скидки и провел акции «Лотерея бесплатного снимка», «Барышни с 14 до 15 снимаются даром» и «Г-да чиновники снимаются за полцены до конца недели». Понес убытки, но ровно ничего не добился, потому что спросончане консервативны. Большая часть клиентуры и без того принадлежала де Косье, к Сударому ходили те, кто ценил художественность снимка, а таких в массе обывателей всегда немного, либо те, кому просто интересно узнать, что там новенького у этого столичного выученика — а они в любом случае пойдут, никакими скидками их не отманишь.

Тогда де Косье решил «бить противника его же оружием» и взялся за выпуск целой серии дуэльных брошюр под названием «Шпага и честь». Постарался на славу. Сударый, просматривая снимки конкурента, только языком цокал, вспоминая, как ему было не до грамотного освещения в тот осенний день, когда молодой дворянин Пискунов-Модный намеревался отправить оптографа на тот свет при всем честном народе.

Однако тут Кривьена ждали целых два удара. Во-первых, попытавшись скопировать «нелепую скандальную рекламную кампанию» Сударого, он понес незапланированные убытки в виде штрафов, которые полиция выписала нанятым актерам за нарушение общественного порядка. А во-вторых, брошюры не снискали популярности. Красивые, глянцевые, они были единодушно приняты провинциальным бомондом за вопиющий китч.

«Эти добротные постановочные работы, вмещающие по шестьдесят секунд гладкого, отрепетированного действия, не идут ни в какое сравнение с нарочито небрежными иллюстрациями г-на Сударого, — писал в колонке „Общественные чтения“ известный критик Глубокопов. — Всем известно, что последний знает толк в оптографии. Многочисленные свидетели утверждают, что на площади, где проходила съемка, имелось необходимое осветительное оборудование, которым, однако, г-н Сударый, не имея в том крайней нужды, не воспользовался, покуда было возможно снимать при естественном освещении. Для чего же? Именно для того, чтобы создать у зрителя ощущение случайности снимка, эдакой подсмотренности зрелища. В этом отношении особенно хороша преднамеренно передержанная картинка, где движения бойцов смазываются — у зрителя возникает стойкое чувство, будто это он сам, присутствуя на поединке, не успевает разглядеть стремительные движения дуэлянтов.

Вот за счет подобных художественных находок „История одной дуэли“, с виду простенькая и незатейливая, поднимает серьезные проблемы современного общества, — вдохновенно продолжал критик. — Эта не просто рассказ о конкретной схватке — это намек на всеобщее равнодушие к тому, что рядом с нами кипят страсти и, быть может, совершаются преступления, тогда как сами мы остаемся спокойными зрителями, будто между нами и чьей-то бедой или чьей-то ошибкой действительно существует рампа либо граница кадра.

Но рампы нет!

Сам г-н Сударый уверяет, что для него это был просто интересный технический эксперимент — однако мы позволим себе не поверить ему, ибо в таком случае не было, конечно, нужды создавать ажиотаж столь острой рекламной кампанией. Талантливый художник сотворил два произведения: одно, вышедшее в типографии, и другое, разыгранное на наших глазах. Не будем скрывать: какое-то время город пребывал в уверенности, что дуэль состоится на самом деле — и не окажись вся история остроумным розыгрышем, чья-то гибель легла бы на совесть общества.

Нет рампы, господа, и нет границы кадра!

В свете этого разговора особенно угнетает неумелая эксплуатация г-ном де Косье чужого открытия. В его высококачественных снимках нет души, нет глубокого художественного замысла. Выпуски „Шпаги и чести“ пользуются некоторым успехом у молодежи, но из них нельзя извлечь ничего, кроме приемов фехтования, а их честнее было бы преподнести в виде спортивного пособия…»

Кривьен де Косье пришел в бешенство от этой рецензии, а «История одной дуэли» после нее переиздалась двухтысячным тиражом и, сопровождаемая все новыми комментариями господина Глубокопова, шагнула за пределы губернии и даже привлекла внимание столичных литературных журналов.

Для Сударого слава обернулась лишними хлопотами и пудами бумаги, которые он был вынужден исписывать, вежливо отказываясь от предложений различных редакций «сделать что-нибудь в таком же духе», ссылаясь на отсутствие литературного дара и случайность успеха.

Пришло ему письмо и от известного оптографа Колли Рож де Крива, которому Сударый в свое время отказался помогать в разработке нового изобретения.

«Нечестно это с вашей стороны, милостивый государь! Сами говорили о том, что негоже подсматривать посредством объектива за разумными, а теперь эксплуатируете идею!» — писал тот.

«Для того и эксплуатирую, чтобы на примере показать всю отвратительность подсматривания», — вывернулся Сударый в ответном письме.

Рож де Крив переписку не продолжил, а де Косье то ли затаился, то ли отчаялся, но темные замыслы, как видно, питал — и вот его мысль, тяжкая, напоенная душной завистью, витала над Непеняем Зазеркальевичем, вторгаясь в его сны.

Переплет покачал головой. Надобно с косьевским домовым потолковать, пусть внушит своему жильцу, что негоже этак поступать. Не сглаз, конечно, но уже близко к тому. Переплет коснулся снов Сударого и отогнал темное облако — «отзеркалил», как он это называл. Для наглядности — пускай на себе испытает, каково под гнетом чьих-то дум ходить.

Тут он почувствовал шаги на крыльце и развоплотился, материализовавшись у входной двери. Гость, конечно, и не думал стучать — нет нужды: едва он приблизился, Переплет уже смахнул защитные чары, а потом опять «намахнул», когда визитер просочился сквозь дверь.

— Доброй ночи, Переплет Перегнутьевич, — пробасил вошедший. — Доброго здоровьичка. Как поживаешь?

— И тебе ночи доброй, Шуршун Шебаршунович, — поклонился Переплет, — и здоровья крепкого. Ладом живем, за что тебе и науке твоей спасибо.

Дядя Переплета — домовик знатный, солидный, у него и борода надвое расчесана, а это, к слову молвить, не всякому позволительно. Шубейка из овчины, поддевка ватная — шитья домашнего, а валенки (вот тебе и консерватор!) мануфактурные да с калошами, загляденье.

— Идем ко мне, — пригласил гостя Переплет, и оба домовых просочились в подвал.

Мало кого Переплет к себе за печку приглашал, но уж дядю — завсегда. Там у него было попросторнее, чем с виду, это по науке «искривленное пространство» называется. Только тому, кого Переплет сам за руку вводил в него, становилось видно, что, кроме старой шапки-ушанки, между печкой и стеной ухитрялось помещаться целое хозяйство. Два сундука с ковриками, плетеный кружок на полу, два креслица, стол, на гвоздиках кой-чего поразвешено, а в углу полулежат огроменные, по сравнению с хозяином, старые часы с кукушкой. Часы сломанные, если глядеть простым глазом, но духовный отпечаток прежних владельцев в них остался, и домовому этого вполне хватало, чтобы видеть время.

Скинув верхнюю одежду, Шуршун Шебаршунович уселся в предложенное кресло. На столике тут же явились начарованные загодя самовар (Переплет позаимствовал его на время из кухни, уменьшив и втиснув в свое жилище), розеточки с вареньями и бублики.

Домовые принялись чаевничать, неспешно беседуя о таких специфических предметах, как скрипы, задувы, утайки, перекладки и отводки — в общем, о том, о чем простые разумные зачастую и слыхом не слыхивали.

Потом, понятное дело, о родне речь пошла — этого мы тем более пересказывать не будем, хотя, право слово, когда домовые про родню разговор начинают, заслушаться можно. Однако нам пора переходить к той минуте, когда Шуршун Шебаршунович, отказавшись от двадцатого, что ли, по счету блюдца, сказал:

— Ну, побалакали, и будет. Ты моей помощи просил, чтобы насчет печки раскумекать?

— Да раскумекать-то немудрено — воздуховод засорился.

— А, знамо дело. Сомневаешься, стало быть, что один прочистишь?

— Прочистить-то можно, да сложно одному. Опять же сам ты учил, что и опасно. А я-то, к слову, и бывал в воздуховодах только дважды — отцу подсоблял, еще при дедушке Непеняя Зазеркальевича, а второй раз — до отъезда его батюшки, тому, стало быть, изрядно лет назад.

— Правильно-правильно, и молодец, что в одиночку не полез. Хуже нет, когда в коленце застрянешь. Печет, а ты сидишь дурак дураком… Ну так, стало быть, начнем? Струмент у тебя имеется?

— А как же!

У Переплета все уже было готово: и тряпки, и щетки, и скребки, и даже налобные фонарики и волшебная лупа. Очков-духовидов по размеру домовицких физиономий не делают, потому что домовым они, в общем, без надобности, но в иных случаях волшебная справа весьма полезна. Однако от лупы и фонарика Шуршун Шебаршунович с усмешкой отказался:

— Лишнее.

Переплет закрыл заслонку засорившегося воздуховода, снял муфту с места соединения и убрал часть трубы. Двое домовых, подобравшись, ужались и втянулись в отверстие.

Шуршун Шебаршунович полз впереди. С его комплекцией это было нелегко, однако сказывался опыт, и более худой племянник едва поспевал за ним. Они поднялись до потолка, преодолели первое колено и двинулись под полом первого этажа до следующего подъема — засор был где-то там.

— Ага, есть что-то, — сказал наконец Шуршун Шебаршунович. — Не нагар, что-то твердое. — Он пошурудил скребком и попросил: — Дай другой, потоньше.

Раздались звонкие удары — как железом по железу.

— Ага, сдвинулось! Теперь позакорючистее что-нибудь, подцеплю и выволочим. Вот так… Ай!

— Что случилось? — испугался Переплет.

— Да ничего, просто сорвалась эта штука и ухо мне поцарапала. Странно, вроде острых краев нет.

— А что это такое?

— Не пойму. Зря от фонарика отказался, никак разглядеть не удается. Вроде куска жести скрученного… Тьфу, дрянь неладная, опять застряло! — Он попыхтел, посопел, пытаясь раскачать загадочный предмет, но скоро сдался. — Нет, так не пойдет.

— Ты бы, дядя, пустил меня вперед, я попробую…

— Нет, Переплет Перегнутьевич, этак мы всю ночь провозиться можем. Надо развоплощать.

Переплет обдумал предложение и сказал:

— Боязно. Балка рядом — ну как захватим ее развоплощением? Порушится все…

— А, на этот случай есть особенный прием. Вот слушай: я тебя вперед пропущу, ты под самой этой штуковиной осторожненько так развоплоти махонький кусочек воздуховода, чтобы только щелочка образовалась. Потом через эту щелочку протягивайся и меня за собой тяни, а я уже и штуковину прихвачу.

— Сложновато. Может, ты сам, дядюшка?

— Эка сказанул! Чей дом-то — мой или твой? И потом сложность как раз в том, чтобы не себя, а именно вещь протягивать. А этим-то я и займусь.

Шуршун Шебаршунович завозился, разворачиваясь.

— И главное, как эта штуковина сюда попа… Ай! Да что такое — теперь второе ухо царапнул! Вот невезуха…

Ужавшись до последней возможности, домовые поменялись местами. Переплет постучал по фонарику у себя на лбу, заставив кристалл внутри засветиться, но оказалось, что он неплотно закрепил фонарик — тот упал и погас, ладно еще не разбился.

— Что-то ломаное, — пожал он плечами и протянул руки, чтобы потрогать предмет. Ночное зрение действительно не позволяло рассмотреть его. — На ощупь вроде на жесть не похоже, скорее твердое дерево… ай!

— Что, и у тебя ухо? — хохотнул Шуршун Шебаршунович. — Да ну его совсем, давай сперва вытащим, разглядеть потом успеем.

Переплет послушался. Выбрал место, сосредоточился и удалил, как сказано, понемножечку всего, что препятствовало извлечению засора.

— Смелее, смелее, — подбодрил дядя. — Подлиннее щелочку-то делай, как меня тянуть собрался?

Переплет увеличил щель, кряхтя, проскользнул в нее и потянул за ноги дядю, крепко схватившего таинственный предмет, столь несчастливый для ушей. Без помощи Шуршуна Шебаршуновича он бы ни за что не проделал такого трюка, но опытный домовик честно помогал, подливая силы в творимые Переплетом чары.

Он висел под потолком в дальнем углу подвала. Вот из щели появилась правая нога дяди, за ней левая, вот и весь остальной дядя показался — лицо красное, рукой в загадочное нечто вцепился и тянет… А потом оба, дядя и племянник, вдруг рухнули с высоты; едва-едва Переплет задержал падение над самым полом и не позволил Шуршуну Шебаршуновичу расшибиться.

Глухо стукнуло чуть дальше, в самом углу.

Переплет помог родственнику подняться.

— Как ты, дядя?

— Цел, — ответил тот, морщась и разминая поясницу. — Заделывай щель, а я пойду посмотрю, что это мы такое вытащили.

Однако ничего особенного он в углу не увидел.

— Глянь-ка ты, Переплет Перегнутьевич. Не пойму — где оно?

Переплет, восстановив материальность части воздуховода, подошел и почесал затылок. Этот угол подвала, правду сказать, давно уже нуждался в хорошей уборке, но тут ведь как: пускай сперва Сударый сам решит, что ему нужно, что нет, тогда и за дело можно браться. Вот и залежался кое-какой хлам…

Однако хлам этот Переплет знал наперечет. Ничего постороннего там не лежало — и ничего, к слову, такого, обо что можно было расцарапать уши.

— Небывальщина, — развел руками Переплет.

Шуршун Шебаршунович нахмурился:

— Отродясь такого не видал. Однако что же мы стоим-то? Печка жарит, а воздуховод перекрыт!

Переплет, спохватившись, вернул на место кусок трубы, затянул муфту и открыл заслонку.

— Ну вот! — сказал Шуршун Шебаршунович. — Так или иначе, а дело мы сделали.

— Сейчас и внутрь тепло пропустим, — подхватил Переплет.

Домовые — отнюдь не любители выпивки, но в определенных случаях даже первейший среди них трезвенник поднимет рюмку.

— Тебе смородиновой или рябиновой? — спросил Переплет, проводив дядю в свой закуток и начаровывая на стол другую заготовку.

Тот, погладив растрепанную бороду, отчего она вновь легла ровно и даже надвое сама собой расчесалась, улыбнулся:

— А чего сам будешь.

— О, а я — как ты хотел… Ну пусть будет смородиновая.

— Для начала. А рябиновой закончим.

Выпили домовые, закусили. Расслабились.

— И что это за напасть такая на честный наш город? — с хитринкой в глазах сказал Шуршун Шебаршунович.

— Какая напасть, дядюшка?

— Да на уши-то наши. Случай был такой, слыхал я: возвращался как-то ночью, под утро уже, некий гоблин со службы. И, представь, подвергся нападению в подворотне! Но что странно — ни деньги нападавшего не интересовали, ни вообще что-либо материальное. Он укусил бедолагу за длинное ухо и скрылся прежде, чем тот успел его рассмотреть!

— Ай-ай-ай, — посочувствовал Переплет. — И что же, нашли злоумышленника?

— Разумеется, нет! В полиции даже не хотели этим делом заниматься. Велика важность: за ухо укусили. Только один, некто господин Заручкин (а я с домовым из его жилища знаком, так тот уважительно о жильце отзывается), сказал: «В нашем деле мелочей не бывает. Сегодня за ухо укусили, завтра глотку перегрызли». Занялся поисками. Но, как и ожидалось, ничего не сыскал и навряд ли сыщет. Однако история, заметь, хоть и престранная, да занятная, особенно если вспомнить про наши с тобой уши.

Переплет вежливо поулыбался, видя, что дядя старается его рассмешить, но, правду молвить, шутка не показалась ему особенно веселой.

— Кстати, — спохватился Шуршун Шебаршунович. — Глянь-ка хоть, я там не до кровянки расцарапал? Нет? Хорошо. Слушай, что спросить хотел, ты как про себя думаешь насчет профсоюза?

В последние годы профсоюзное движение в империи набирало силу, и губернские власти, поначалу обходившие вопрос стороной, будучи подстегнуты из столицы, принялись идею активно внедрять. Было предложено организоваться и домовым. Предложение льстило — вот не забыли же, на ком все стоит! — а с другой стороны, на кой он, профсоюз этот, нужен? Что с ним делать? Споры в среде домовиков шли уже второй год.

Дядя с племянником тоже внесли лепту в обсуждение. Была уже половина четвертого утра, когда Шуршун Шебаршунович, опрокинув рюмочку рябиновой на посошок, стал одеваться.

— Отыщешь ту штуковину злую — не забудь потом рассказать, что это было, — попросил он.

Оставшись один, Переплет еще раз осмотрел дальний угол, потом на всякий случай по всему подвалу прошелся, но так и не обнаружил ничего, что могло вызвать засор в воздуховоде. И так на душе отчего-то неспокойно, а тут еще эта загадка привязалась — и ведь не выкинешь из головы! На что же это было похоже? Да вроде как ни на что…

От бесплодных попыток вспомнить, как эта штука выглядела, разболелась голова. Переплет решил сразу, не дожидаясь обычного времени, совершить обход дома, а потом взять в библиотеке Сударого что-нибудь старинное, благочинное и почитать, устроившись в ушанке. И обязательно чаю с ноготками и душицей выпить. А лежать — непременно прижав пятки к печи.

Никакого видимого беспорядка в доме не наблюдалось, но гнетущее чувство не оставляло Переплета. Что-то было не так. Он поймал себя на том, что напряженно вслушивается в ночные звуки, точно ожидая услышать какое-то движение — хотя кому двигаться? Непеняй Зазеркальевич спит, а кроме него во всем доме один только Переплет…

Или не один?

То ли от усталости, то ли от самовнушения, но случилась вдруг с почтенным домовиком странная вещь: когда проходил он по гостиной на втором этаже, показалось ему, будто что-то шевельнулось на нижних полках книжного шкафа. Напрягшись, Переплет приблизился — ничего. Вот только одна книга не стояла на месте, а лежала, раскрытая.

Непорядок. Переплет снял книгу, посмотрел название — «Сравнительное домостроение». Любопытно, он такой книги не читал никогда, даже не знал, что она есть у Сударого. Впрочем, порядочному домовому читать особенно некогда. Но сегодня — другое дело…

Книга вдруг вывернулась из руки — и тут же что-то со звуком, похожим на шелест бумажных листов, рухнуло сверху и стукнуло Переплета по голове, а потом… он ощутил боль в левом, до сих пор не тронутом неизвестной силой ухе! Словно кто-то вцепился в самую мочку острыми зубами — по счастью, лишь на миг, а то бы Переплет закричал. Он вслепую махнул кулаками, испуганно осмотрелся…

Никого. Только книга лежит у ног. Домовой с бьющимся сердцем поднял ее и замер, мельком глянув, а затем удивленно уставившись на обложку. Название у книги, оказывается, было другое: «Сравнительные жизнеописания». Никакое не «Домостроение». Переплет провел пальцем по корешкам — ничего даже близко похожего на «Домостроение», не увидел. Обознался, значит, неправильно прочитал, несмотря на свое ночное зрение?

Позвольте, однако, в сторону книги — что же это все-таки было? Кто на него напал, как на беднягу гоблина в подворотне? Ведь нет же никого! И тем не менее ухо болело точно так же, как правое. Сравнивая теперь ощущения, Переплет уверился, что в первый раз это тоже было похоже на два ряда мелких острых зубов. Кстати, хотя уши Шуршуна Шебаршуновича не кровоточили, именно такие отметины Переплет разглядел на них — о чем обязательно бы сказал, не задай дядя вопроса о профсоюзах.

Положив книгу на место, Переплет медленно спустился вниз. Постоял перед входной дверью, проверяя, в порядке ли защитные чары.

Хотя какой смысл? Переплет и без всяких чар мог твердо сказать, что, кроме него и Сударого, в доме имеется только одна злосчастная мышь! Даже всякая мелочь вроде пауков на чердаке — в спячке. При желании, впрочем, домовой мог и их пересчитать. Больше никого — ни живого существа из плоти и крови, ни духа.

И вместе с тем внутренний голос говорил ему, что кто-то все-таки есть.

Переплет просочился сквозь дверь на крыльцо. Вьюга утихала, но ветер еще был сильным, и редкие снежинки кололи лицо. Он постоял, вдыхая морозный воздух.

Далеко не сразу он осознал, что ему, домовому, страшно возвращаться под крышу…

Заскрипел снег под ногами — это Персефоний возвращался с ночного дежурства, уставший и чем-то недовольный.

— Доброй ночи! Что это тебе пришло в голову померзнуть?

— Да так, подышать захотелось.

— Хоть бы накинул что. Смотри не простынь.

Упырь взялся за дверную ручку.

— Послушай… того, в подвале мышь завелась.

Персефоний тяжко вздохнул:

— Переплет, я на этих мышей уже смотреть не могу! Неужели у тебя никаких волшебств против них нету?

— Да плохо они волшебств-то слушаются, вот в чем дело…

— Дай я сперва отдохну, а завтра ночью посмотрим.

— Давай завтра, — согласился домовой, проходя вслед за упырем.

Они частенько препирались, но хорошо, что Персефоний вернулся. Он ведь тоже ночной. Хоть и днем прекрасно умеет ходить, даже при ярком солнце, но все-таки в темное время суток спать не ложится. Уже не так страшно, вдвоем-то…

«Стыдись! — прикрикнул на себя Переплет. — Домовой — и в своем доме боится! Показалось тебе — с устатку да после наливки, вот и весь секрет. Показалось…»

Он старательно внушал себе это, однако легче не стало.

 

ГЛАВА 2,

в которой звучит совершенно невероятная история

Легче домовому стало на следующее утро. Он уже собирался отправляться на боковую, предчувствуя неспокойный сон, но тут выяснилось одно обстоятельство, совсем вылетевшее из головы за всеми ночными страхами, — у него день рождения!

Первой его поздравила Вереда. Она, как всегда, пришла рано, навела порядок на рабочем месте и, как только Переплет появился в приемной, радостно поприветствовала и вручила перетянутый ленточкой сверток:

— С днем рождения!

В свертке оказался вязаный шарфик чудной расцветки и как раз по размеру, не надо уменьшать.

— Неужели сама связала?

— Сама!

Тут же появились Сударый с Персефонием, раскрасневшиеся после обязательной утренней разминки с рапирами, к которым Непеняй Зазеркальевич после «Истории одной дуэли» стал относиться куда серьезней. Упырь подарил домовому красивый брелок для ключей, а оптограф — о чудо! — изготовленные на заказ очки-духовиды!

Переплет был так растроган, что чуть не прослезился. Отец Сударого никогда не забывал поздравить домового, но таких подарков ему никто никогда еще не делал.

Страхи позабылись. Переплет удалился за печку в прекрасном расположении духа и спокойно проспал до самого заката. А ночью к нему пришли с поздравлениями сородичи. Прекрасная составилась компания, и гулянка удалась на славу, благо домовые умеют устраивать свои сборища так, что со стороны никто ничего и не заподозрит, ни звука не услышит.

Шуршун Шебаршунович тоже был, как без него, но про «странную штуковину» не напомнил, и Переплет про нее напрочь думать забыл.

А между тем днем в ателье произошло-таки еще одно загадочное событие…

Дело было так. Единственным клиентом в тот день оказалась купчиха Заховалова. Женщина пышная, необразованная, не сказать красивая, но не лишенная некоторого, довольно, правда, шумного, обаяния и с глазами незлыми, она чуть не с порога заявила, что ей нужна «обнаковенна портрэта, одна только наружность, а души обличье без надобности».

Как многие несведущие люди, она полагала, будто оптография выявляет в разумном «всю как есть подноготную и нутряное обличье честному народу показыват».

Сударый потратил немало времени, чтобы разубедить ее, но весь успех, и без того эфемерный, рухнул, как только Заховалова увидела приготовленную для нее иллюзию: яблоневый сад, столик с самоваром, простенько, но мило; купчихе оставалось только пальцы распялить, а поверх будет спроецировано блюдце с чаем.

— Так-таки и хотите меня в истинном обличье неприкрытом представить. Вот вся я в этом и есть — чай, варенье, плюшечки… Сяду, как пень, и ни мыслинки на лице. Давайте уж без всего этого.

Сударый устал спорить и развеял иллюзию, про себя отметив, что надо сохранить ее для другого случая, больно хороша получилась. Все-таки есть у Персефония талант — общая задумка картины принадлежала упырю.

На простую драпировку Заховалова согласилась. Сударый подколол булавками свободно свисавшую ткань и расставил световые кристаллы так, чтобы выгоднее смотрелись складки фона. Тут служанка, неотступно следовавшая за купчихой, взялась поправлять ей воротничок и от излишнего усердия, крутясь вокруг хозяйки, наступила на край драпировки и начисто ее сорвала. Ткань, сердито шурша, накрыла испуганно пищащих посетительниц.

Непеняй Зазеркальевич торопливо распутал их. Вереда, как раз собиравшаяся уходить домой, прибежала на шум, быстро разобралась в происходящем и принесла валерьянки. Заховалова, отойдя от испуга, посмеялась над собой и даже решилась:

— Это мне, видать, ангел мой знак подает: от честного народу душу не прячь. Эх, была не была, подавайте ваш мираж!

В общем, все обошлось. Никто и не обратил особенного внимания на то, что одна из булавок уколола купчиху в мочку уха…

Вот, казалось бы, и все происшествие, посмеяться да выбросить из головы, однако уже назавтра Сударому пришлось о нем вспомнить.

День выдался тихий — впрочем, в конце января все дни тихие, клиентов мало, вчерашняя купчиха была редким исключением. Сударый предложил Вереде не приходить до следующего месяца, чтобы не отвлекаться от учебы, но девушка ответила, что в ателье ей гораздо спокойнее. Теперь она засиживалась до сумерек, обложившись учебниками и тетрадями, и даже выполняла упражнения по созданию чар, почти не скрываясь.

Персефоний, со вчерашнего дня то ли усталый, то ли чем-то озабоченный, спал у себя в гробу, Переплет — за печкой. Сударый занимался алхимическими расчетами, пытаясь найти новые рецепты изготовления светочувствительной эмали.

Он как раз вышел к Вереде, чтобы посоветоваться (та, хоть и училась на биомага, по алхимии всегда имела твердую «пятерку»), когда услышал шум, и, выглянув в окно, увидел, как перед крыльцом останавливается знакомая карета с гербом города на дверце. Из нее шагнул на тротуар глава магнадзора Немудрящев. Сударый невольно напрягся. Хотя дуэльная история завершилась в целом благополучно, опыт общения с этим разумным нельзя было назвать особенно приятным. Добролюб Неслухович, человек порядочный и обстоятельный, к сожалению, обладал талантом принимать в расчет мнение собеседника только в самом крайнем случае.

Вслед за ним из служебной кареты появился полицейский с алыми петлицами чародея и сумкой через плечо. Они поднялись по ступенькам, зазвенел колокольчик.

— Добрый день, Непеняй Зазеркальевич! Прошу прощения, что отрываем вас от занятий, но того требует служебная необходимость. Вы только ни о чем не беспокойтесь. В ауре вашего дома замечены некоторые нарушения, требуется проверить…

— Нарушения? — удивился Сударый. — Думаю, вы ошиблись, господа. У нас все в порядке, и уж такое событие, как нарушение ауры жилища, не укрылось бы от моего домового. Да и от соседских, если на то пошло.

— Позвольте разъяснить, — вступил в разговор полицейский и, козырнув, представился: — Полицейского управления губернии надзиратель Неваляев. Мы разыскиваем некоего призрака, обладающего редкими способностями к маскировке. Есть предположение, что он умеет укрываться даже от взоров домовых. Отсюда необходимость осмотра при помощи специальных магических средств. Вот ордер. — Он протянул бумажку. — Надеюсь, говорить об ответственности за препятствование в расследовании не нужно? Мы искренне извиняемся за причиняемые неудобства, но, поверьте, это в ваших же интересах.

— Никаких возражений, дом в вашем распоряжении, господа. Я провожу вас.

Неваляев извлек из сумки мудреную разновидность магического компаса и набор волшебных палочек. Меняя палочки и чутко следя за показаниями стрелки, он пошел по комнатам. Сударый и Немудрящев следовали за ним.

— Что же это за призрак? — негромко спросил оптограф, чтобы не отвлекать полицейского, но тот ответил раньше, чем Добролюб Неслухович успел открыть рот:

— Об этом нам распространяться не рекомендовано.

— Опасный тип, — сказал все-таки Немудрящев.

— А разве призраки тоже входят в вашу компетенцию? — спросил Сударый.

— Нет, однако я по роду службы имею доступ к некоторым чарам…

— О которых также распространяться не следует, — напомнил Неваляев через плечо. — Вы бы поговорили о чем-нибудь постороннем, господа, а то я не могу сосредоточиться.

— В самом деле, расскажите лучше, все ли благополучно в вашем семействе, — предложил Сударый.

— Вашими стараниями, за что безмерно вам благодарен, — охотно отозвался Немудрящев. — Залетай Высокович совершенно оставил не красящие его знакомства и вообще стал вести себя гораздо рассудительнее. Простуша моя на него не нарадуется. От нее вам, кстати, поклон, благодарит за портрет…

Простаковья Добролюбовна, из-за чьей оптографии Залетай Высокович минувшей осенью жаждал проткнуть рапирой Непеняя Зазеркальевича, оставалась единственной из причастных к дуэли, кому не были известны все ее обстоятельства: отец так и не решился рассказать дочери, что «волшебный» портрет — в определенном смысле результат ее артистического таланта. Видимо, для того, дабы даже случайно не подтолкнуть кровиночку к мысли об актерской карьере. Залетай Высокович тоже Простаковье ничего не сказал, надо полагать, получив от Добролюба Неслуховича соответствующий наказ.

Так что девица Немудрящева осталась в убеждении, будто искусство Сударого выявило на портрете те душевные качества, которые даны ей свыше, но ею самой не развитые и загубленные в зародыше. Первое отчаяние однако скоро миновало, и девушка поставила себе целью непременно все хорошее в себе раскрыть, о чем сама сообщила в тайком написанном письме Сударому, где благодарила его за то, что «пощадил пылкого юношу, растревожившего ее сердце».

Ну не переубеждать же? И в чем, позвольте? «Нет, сударыня, в вас ничего такого хорошего, кроме воображения»? Сударый ответил короткой запиской, пересыпанной общими фразами, которые пришлось позаимствовать из старого учебника по этикету; общий смысл сводился к тому, что не стоит, мол, благодарностей.

— Как только Залетай Высокович получит диплом, сразу же и свадьбу сыграем, — говорил Немудрящев. — Ему уж и место назначено, и о приданом сговорились. Отец его сулит землицы немного отписать, так…

— Добролюб Неслухович, — прервал их Неваляев. — Мы с вами сегодня обходим седьмой дом, и только в одном из них вы не рассказывали о предстоящем замужестве дочери. И то лишь потому, что дом был ваш собственный. Поверьте, в городе уже трудно сыскать человека, который не знал бы о ваших теплых чувствах к будущему зятю, а вот я скоро воспылаю к нему самый черной ненавистью. И если вы не смените тему, боюсь, я заколю этого несчастного, ни в чем не повинного юношу рапирой.

— Едва ли это легко будет сделать, — заметил Сударый, видя, как налился краской Немудрящев. — Он хороший фехтовальщик.

— Да, я внимательно просматривал вашу «Историю». У Залетая Высоковича прекрасная техника. Но, сознайтесь, вы ему поддавались?

— Ровно настолько, насколько требовал сюжет, — уклончиво ответил Сударый.

— Я так и подумал, — с загоревшимися глазами заявил надзиратель. — Постановочный бой всегда отличишь от настоящего, хотя, признаться, в вашем случае все было очень правдоподобно. Я бы даже сказал, отлично. Лучшую работу клинком я видел только в Его Императорского Величества театре, при постановке «Печальной истории короля-маниака». Актеры Турусин и Колесовский прекрасно изучили предмет и спасли этот откровенно слабый спектакль блестящими фехтовальными номерами. Особенно удался Турусину прием, известный под названием «финт Сакрамуша»…

— Снять с репертуара на веки вечные… — вполголоса пробормотал Немудрящев и прервал товарища: — Это уже четвертый дом, в котором вы рассказываете про финт Сакрамуша. Предупреждаю, Мытий Катаевич: если вы еще раз попробуете изобразить его, я поеду в столицу и подожгу Его Императорского Величества театр, а на соседних домах напишу сажей самые бранные слова в адрес автора этой глупейшей пиесы.

— Не любите вы искусства, Добролюб Неслухович, — снисходительно усмехнулся надзиратель.

— Именно из любви к искусству я и ненавижу «Короля-маниака»!

— Хорошо бы вы его ненавидели потише, а то мне ведь работать надо. Разговоры идут, служба стоит.

— Давайте сменим тему, — миролюбиво предложил Сударый. — А еще лучше оставим вас, господин Неваляев, и тихо побеседуем в сторонке. Только, пожалуйста, не разбудите Персефония — это мой помощник, упырь, он спит в гробу на втором этаже.

Надзиратель заверил оптографа, что беспокоиться не о чем, и продолжил обход, а Непеняй Зазеркальевич с Немудрящевым спустились вниз. Сударый попросил Вереду приготовить кофе. Дождавшись, пока девушка удалится, глава магнадзора выплеснул раздражение:

— Разумный, который способен смотреть «Короля-маниака», не должен служить в полиции. Пиесы глупее свет еще не видывал! Да я скорее поверю в историю нашего призрака, брадобрея-маниака… — Он сообразил, что сболтнул лишнее, но было уже поздно. (Сударый удивленно поднял брови.) — Эх, не следовало бы мне этого говорить, — вздохнул Немудрящев. — Ну разве что по дружбе… Да, в конце концов, имеете же вы право знать, из-за чего мы к вам пришли. Только уж, пожалуйста, не говорите ни одной живой душе.

— Простите, этого обещать не могу. В моем доме находятся и другие разумные. Если им и правда грозит опасность, я от них ничего скрывать не стану.

— Ну, до опасности дело вряд ли дойдет. Сказать по правде, занятие наше с господином надзирателем самое бесперспективное, да и не верю я в брадобрея. Однако в городе уже поговаривают… В общем, Непеняй Зазеркальевич, есть подозрение, что в Спросонск наведался призрак Свинтудоева.

— Кого-кого?

— Да того самого парикмахера-маниака! Позвольте, вы что же, не слышали о Свинтудоеве?

— Ни разу.

— Невероятно! Об этом шумела вся империя. Ужасные события в городе Дремске — неужели это вам ни о чем не говорит?

— Поверьте, не говорит. Наверное, дело в том, что я слишком редко читаю общеимперские газеты, мое основное чтение — издания по научной магии…

— Ну, в газетах, положим, не так уж много было сказано, но народ-то судачил. Да полно, Непеняй Зазеркальевич, не может быть, чтобы хоть половинкою уха…

— Ни четвертью, — заверил Сударый.

Тут Немудрящев сделал странную для такого солидного разумного вещь: быстро-быстро плюнул трижды через плечо и хлопнул себя по губам:

— Чур меня, чур, не накликать бы. Так, значит, не слышали? Ну так слушайте. Два года назад в Дремске объявился маниак — местный брадобрей по имени Барберий Флиттович, а по фамилии Свинтудоев. Почал он своим клиентам уши резать.

— Порезы нарочно делал? — уточнил Сударый.

— Начисто! Сколько народу изувечил — не сосчитаешь. Может, на деле и не так много, да молва прибавила, однако ж не диво теперь, говорят, повстречать дремича то с одним ухом, а то и вообще без единого. Как вам это нравится?

— Решительно мне это не нравится, — честно сказал Сударый. — Однако вы интересно рассказываете, продолжайте, пожалуйста.

Немудрящеву иного и не нужно было. Вереда как раз принесла кофе, но он, уже забывши обо всех запретах, не прекращал жуткой повести:

— Долго ли, коротко, однако дремичи начали что-то подозревать…

— О господи! — вырвалось у Сударого. Он явственно вообразил себе трех-четырех разумных в бинтах, которые делятся неприятными воспоминаниями и доходят до предположения, что с ними произошло нечто подозрительное.

— Свинтудоеву пришлось скрываться, и долгое время его не могли найти. Однако ужасные события продолжались. Начались ночные нападения: кто-то подстерегал одиноких прохожих и отсекал им уши острой бритвой. Ввиду присутствия здесь юной барышни я воздержусь от слишком живописных подробностей, которые способны повергнуть в трепет даже бывалого разумного…

— Очень вам за это благодарен, — кивнул Сударый.

— Разумеется, так долго продолжаться не могло!

Непеняй Зазеркальевич не сказал вслух, но подумал: «Да уж, само собой…»

— Дьявольского брадобрея выследили. Дело в том, что у него была…

Немудрящев замялся, покосившись на Вереду, и та сама предложила подходящее слово:

— Близкая подруга?

— Да! Близкая подруга, владелица небольшой закусочной в Дремске…

— Тоже маниачка? — не удержался Сударый.

— Так вы все-таки слышали эту историю? — обрадовался неизвестно чему глава магнадзора.

— Нет, просто предположил.

— И предположили верно! Да, эта несчастная тоже была своего рода натурою маниакальной. Ее одолевала богопротивная страсть к поеданию плоти разумных существ. Их встреча была случайной, но навсегда соединила их души. Однажды, гуляя по ночным улицам, Свинтудоев потерял свое ожерелье из ушей несчастных жертв; обнаружив пропажу, он пошел в обратном направлении. И увидел, как несчастная безумная женщина…

Он снова замялся, и снова Вереда подсказала приемлемый речевой оборот:

— Он увидел в ней родственную душу.

— Да-да! Не буду пересказывать их совместных предприятий, от одного намека на которые, поверьте, волосы могут встать дыбом, но самая ужасная, самая леденящая душу деталь этой монструозной истории заключается в том, что полицейский следователь, коему было поручено изловить ушного маниака, покупал пирожки именно в заведении сообщницы Барберия Флиттовича…

Прежде чем Немудрящев успел намекнуть-таки, что за кошмар был связан с пирожками, наверху послышались приближающиеся голоса, и глава магнадзора поспешно скруглил повествование:

— Так вот, господа, Дремск-то Дремском, однако Свинтудоев, убегая от преследования, остановился в нашей губернии, всего в тридцати верстах от Спросонска, где и был наконец настигнут и убит в перестрелке со служителями закона. Но, похоже, мятежный дух его не упокоился…

Едва он замолчал, сверху спустились упырь и надзиратель, оба хмурые, как снеговые тучи. У Неваляева под глазом наливался разноцветный синяк. Вереда вежливо удалилась, а Сударый вскочил на ноги:

— Персефоний!

— Я уже извинился! — поспешно заверил тот. — Могу и еще раз, мне не жалко. Более того, мне совестно. Но будить разумное существо — задача очень деликатная, поспешности не приемлющая…

— Я не в претензии, — проворчал полицейский, хотя по выражению лица его можно было судить о прямо противоположном.

— Говорю же, приложите пятак… — настаивал упырь, но надзиратель только отмахивался.

— Господин Неваляев, позвольте и мне извиниться за моего помощника, — сказал Сударый.

— Не стоит. Я помню, вы советовали мне быть поосторожнее. Я, конечно, сам виноват, — проворчал Неваляев. — Мы можем идти, Добролюб Неслухович. Все в порядке, посторонних духов под этой крышей нет. Как я понимаю, просто домовой чем-то обеспокоен, отсюда и нарушения в ауре. Вы поговорите с ним, господин оптограф.

— Непременно. Угоститесь кофеем?

Неваляеву явно хотелось дать резкий ответ, но он все-таки был воспитанным человеком и согласился выпить чашечку в знак примирения. Персефоний перестал сыпать назойливыми извинениями и предлагать пятак и налил всем кофе.

Вернулась Вереда с сумочкой в руках. Неваляев тотчас отвернулся от нее, скрывая синяк, начавший принимать насыщенный лиловый цвет, но девушка обошла полицейского с другой стороны, вынула из сумочки крем с пудреницей и сказала:

— Пожалуйста, оставьте неуместное стеснение. Вам еще на людях быть, так что держите голову прямо.

Она принялась старательно накладывать косметику на зарозовевшего надзирателя. Чтобы не смущать полицейского еще больше, Сударый перевел разговор на другую тему:

— Добролюб Неслухович, как же это получается, что вы ищете фантома по косвенным признакам? Разве возможна такая маскировка, чтобы обмануть хотя бы простые очки-духовиды?

— Ну, как раз простые очки-духовиды научились обманывать еще в глубокой древности, — охотно ответил Немудрящев. — Хотя, конечно, и это не так-то легко. Однако если говорить об истинных мастерах духовной маскировки, то в их силах полностью скрыть не только свою ауру, но и всякий свой духовный след в картине реальности.

— Их еще иногда называют пришельцами из других измерений и приписывают им похищения разумных, — вставил Персефоний. — Только я всегда считал такие рассказы байками, пригодными лишь для не самых респектабельных газет.

— Конечно, тут открывается большой простор для фантазии и разного рода спекуляций, — согласился Немудрящев. — Однако, в сущности, вся шумиха вокруг пришельцев — пример банальной терминологической ошибки. Речь не идет о всех следах вообще — только о тех, которые обнаруживаются традиционными методами. А вот, к примеру, призматический объектив способен выявить отпечаток любой сущности на таком глубоком уровне бытия…

— Вот что с вами делать, Добролюб Неслухович! — вздохнул Неваляев. — Опять разглашаете засекреченные данные!

— Засекреченные? — удивился Сударый. — Помилуйте, господин надзиратель, да ведь призматическими объективами сегодня почти каждый оптограф пользуется. А уж астрологи — точно все подряд.

— Мало ли, что пользуются, а информация все равно засекреченная, — возразил Мытий Катаевич. — Циркуляров тех никто не отменял.

— Это говорит лишь о несовершенстве чиновничьего аппарата, — заявил Немудрящев.

— Да как сказать, — пожал плечами надзиратель. — Нам, магам-практикам, приходится сталкиваться иной раз с такими достижениями прогресса, что хоть за голову хватайся. Надо иметь в запасе какое-то секретное оружие. Вот посудите сами: запрет сей как-нибудь мешал вам в вашей работе? Нет, вы о нем и ведать не ведали. А теперь представьте, что ситуация, которой вы воспользовались для вашей великолепной «Истории одной дуэли», имеет место в действительности. То есть что некий оптограф измышляет какой-нибудь вредоносный способ применения методов новейшей оптографии. — Глаза Неваляева сверкнули, словно он искренне переживал эту гипотетическую ситуацию. — Скажем, придумывает, как можно подглядывать за частной жизнью граждан, грубо говоря, через стенку. Вот тут-то запрет, о котором никто не помнил, и придется кстати.

— Получается, что применение или неприменение закона находится в зависимости от произвола его исполнителей, — заметил Персефоний.

— Понимаю, о чем вы говорите, — усмехнулся полицейский. — Это старый спор о букве и духе закона. Согласно букве я должен был арестовать вас за нападение при исполнении, а согласно духу — прекрасно понимаю, что в ваших действиях не было злого умысла, а просто вы не сориентировались спросонья.

Персефоний набычился.

Изучив свое лицо в зеркале, Неваляев сердечно поблагодарил Вереду, и вообще, кажется, настроение его, изрядно подпорченное как «бесперспективным занятием», так и нелепой стычкой с упырем, несколько исправилось.

Они ушли, а работники ателье остались допивать кофе.

— Теперь уже все одно не усну, — сказал Персефоний, добавляя себе в чашку сливки и сахар. — Есть работа в лаборатории, Непеняй Зазеркальевич?

— Нет, сегодня никакой работы. Я над расчетами сижу, Вереда — над учебниками…

— Эмаль для ночной съемки изобретаете? Так, может, на арифмометре пощелкать нужно?

Упырь, быстро освоивший арифмометр и полюбивший этот совершенно не магический, но такой замысловатый механизм, с удовольствием ассистировал Сударому, хотя в математике был слабоват.

— До арифмометра еще далеко, я даже не сформулировал теоретическую задачу…

Сударый замолчал, прихлебывая кофе и думая, что вот надо возвращаться к формулам, от которых оторвали его чиновные визитеры, но почему-то в совершенно, казалось бы, не созданной для посиделок приемной сделалось донельзя уютно и как-то лениво…

— Ой, совсем забыла, — спохватилась Вереда. — Непеняй Зазеркальевич, тут записка вам была от кухарки, она приболела и прийти сегодня не сможет.

Ну вот, придется ужинать в «Обливионе», куда-нибудь дальше идти неохота. Что ж, кухня там не самая плохая, хотя, если бы не дешевизна завтраков, Сударый, пожалуй, судил бы о ней построже.

— Если вы не против, я могла бы сама приготовить вам ужин, — предложила Вереда.

Из коридора послышалось недовольное покашливание, и в приемную вышел Переплет.

— И что же это такое было, сударь? — мрачно поинтересовался он, встав руки в боки. — Опять обыск? Это куда же годится, отроду такого сраму не было, а тут аж второй раз! Посовестились бы, я ж ведь не железный, мало что чужих в доме терпи, а как потом честному обчеству в глаза смотреть? Во что вы теперь-то ввязались, Непеняй Зазеркальевич?

— Все в порядке, Переплет, — поспешил успокоить его Сударый. — Это никакой не обыск был, просто досмотр, полиция ловит некоего призрака… Ну, долго рассказывать.

— Да уж расскажите старику!

— Тогда садись с нами чаевничать, то есть кофейничать. Потом поможешь Вереде, она хочет продемонстрировать свое кулинарное искусство…

— Вереда? — Домовик строго посмотрел на девушку. — Ладно, на кухню пущу. Но с условием: чтоб никаких чародейств. Я этого на кухне не терплю.

— Только бабушкины рецепты, — заверила Вереда. — Тебе кофе со сливками?

— Не знаю… Мы, домовые, как-то все больше чай. А пускай и со сливками! — решился Переплет, разгладил бороду и сел за стол с остальными. — Только чтой-то непонятно мне, кого вы насчет призрака сказали, Непеняй Зазеркальевич. Это полиция домовых уже и в грош не ставит, ежели думает, будто у меня под носом какой-то посторонний призрак мог под крышу пролезть?

— Нет-нет, в способностях домовых никто не сомневается, — ответил Сударый. — Но, по словам господина Немудрящева…

Молодой оптограф пересказал услышанное от главы магнадзора, рассудив про себя, что о тайне следствия в данном случае заботиться уже поздно. К тому же в истории Свинтудоева правдоподобия на ломаный грош не было, не исключено, что уставший от бесполезной работы Немудрящев приплел ее просто для красного словца.

— Я вообще ужасно недоволен распространившейся в последнее время модою на маниачество. — Сударый, которому давно уже не выпадало случая поговорить на общие темы, увлекся. — Книги про маниаков, спектакли про маниаков, газетные статьи… Я уж не о том даже говорю, что нормальных героев словно бы не осталось и читателю, окунувшемуся в мир литературы, скоро не с кем будет сверять здоровые движения своей здоровой души. Но ведь теперь каждое второе преступление норовят объяснить психической болезнью. Ведь был уже продажный чиновник, который заявил, что у него просто мания такая, что он не может с собой бороться, когда видит чужие деньги. И что же? Присяжные освободили его от ответственности, определили вместо каторги в лечебницу, и только потом уже опытные целители сумели доказать, что болезный расхититель на самом деле здоров как бык. Но главное здесь то, что общество приняло такой поворот дела как нечто естественное! Как же, мания, это все знают…

Тут Сударый заметил, что слушают его не очень внимательно.

— Вот, значит, в чем дело, — постукивая пальцем по краю кофейной чашки, сказал Персефоний. — Это из-за Свинтудоева меня в участок таскали… Вчера, — пояснил он в ответ на удивленные взгляды собеседников. — Выдернули из подотдела, на предмет алиби допытывались. Вроде бы некий упырь так шутит по ночам: шапки с прохожих сбивает и кусает за уши. — Говорил он ровно, но чувствовалось: упыря снедает злость. — А у меня ж темное прошлое…

— Посмотри на это с другой стороны, — сказал Сударый. — Безобразия, похоже, не первый день творятся, и про тебя далеко не сразу подумали. Странно, конечно, что за глупая шутка такая — уши кусать? И при чем тут призрак Свинтудоева, которого скорее всего и на свете никогда не существовало?

— А как твое-то ухо, Персефоний? — спросила вдруг Вереда.

— Да забыл уже, — махнул рукой упырь и потрогал правое ухо, на котором Сударый только теперь заметил темное пятнышко от впитавшегося йода. — Нет, не болит. А ты что, правда подумала, будто дух сумасшедшего парикмахера мог проникнуть в дом?

— Странно как-то получается, — пожала плечами девушка.

— Я чего-то не знаю? — спросил Сударый.

— Ничего особенного, Непеняй Зазеркальевич, — ответил упырь. — Просто я под утро мышь поймал, Переплет на нее жаловался. Ну и, когда ловил, неловко задел плечом половую щетку — такую, на длинной ручке — да на голову себе и уронил. А в ней, видать, какая-то щепка… Вереда мне ухо йодом и помазала.

— А я вот сегодня сережку тут уронила, подняла, стала в ухо вставлять — и сильно укололась! — задумчиво проговорила Вереда. — Еще и книгу на ногу уронила, когда вздрогнула. Глупо, правда?

Над столом повисла тишина. Сударый попытался развеять ее смехом:

— Действительно, забавное совпадение…

Однако шутку никто не поддержал. Оптограф удивленно посмотрел на смутившуюся Вереду, на задумчивого Персефония, на Переплета…

— Дружище, что это с тобой?

Домовой сидел бледный как мел, и руки у него тряслись!

— Такое дело, Непеняй Зазеркальевич… Похоже, в доме и правда кто-то есть. Кроме нас…

Сударый был тверд.

— Нет, нет и еще раз нет! Не спорю, цепочка совпадений весьма странная, но согласитесь, друзья, предположение о призраке Свинтудоева — сущий бред, от начала до конца! И потом где Дремская губерния, а где Спросонская?

— Но ведь Свинтудоев был в бегах…

— Он не мог быть в бегах, если хоть сотая доля того, что о нем рассказывают, правда! Потому что уже после второго уха его должны были взять под стражу. Про пирожки я даже не вспоминаю… Но ладно, допустим, действительно был такой маниак. Допустим, он погиб в нашей губернии. Но почему его призрак должен обладать какими-то сверхъестественными способностями и ради чего он перелетел за тридцать верст, чтобы спрятаться в нашем доме? И, главное, на что ему кусаться?

Ответов, разумеется, ни у кого не было. Сударый еще раз оглядел воздуховоды (потребовав от домового подробного рассказа, он не удержался и спустился в подвал, чтобы лично осмотреть место происшествия; остальные последовали за ним).

— Вот еще, кстати: этот призрак скрывается даже от очков-духовидов, то есть, по идее, обладает чрезвычайно тонкой структурой, а в дом проникает как тело вполне материальное, надо полагать, через чердак, по воздуховоду. И последнее: на улицах он сбивает шапки и кусает, а в доме царапает…

— Однако царапины у всех у нас довольно странные, больше похожи на уколы или даже мелкие укусы, — заметил Персефоний.

— И все-таки почерк преступления, выражаясь газетным языком, слишком разный: кровавые нападения брадобрея с бритвой, уличное хулиганство и тщательная маскировка под случайности.

— Все вы верно говорите, Непеняй Зазеркальевич, — вздохнул домовой, — а только я вам от всего чутья домовицкого клянусь: есть кто-то в доме, непонятный да диковинный. Самого не чую, но что есть он — никаких сомнений. И раз уж полиция с господином предводителем магнадзора его не выследили, значит, плохи дела.

На это Сударый не нашел что ответить. С домовицким чутьем не шутят, да еще как назло вспомнилась купчиха Заховалова и словно щелкнуло что-то в голове: ну правда, до крайности странные совпадения! Пожалуй, тут не отмахиваться надо, а разбираться…

— Ладно, начнем думать спокойно и обстоятельно, — решил Непеняй Зазеркальевич. — И для начала схожу-ка я в библиотеку, до закрытия время есть.

Он оделся и вышел на улицу. Был серый, но безветренный день, влажный снег мягко поскрипывал под ногами, дыхание поднималось белым облачком. По сторонам Сударый не смотрел. «Ушастая» история гвоздем засела в голове и с каждой минутой представлялась все серьезнее.

Домовицкое чутье — вот что убеждало. Конечно, Переплет может ошибаться, но в том, что в доме что-то не так, сомневаться не приходится.

Сударый привык рассуждать обстоятельно и, поскольку никаких других зацепок, кроме Свинтудоева, у него не было, решил начать с парикмахера-маниака. В библиотеке он попросил газеты двухлетней давности. В карточке выдачи глаз зацепился за фамилию де Косье. Невольно присмотревшись, Сударый заметил, что длинный список следующих за конкурентом читателей выполнен совсем свежими чернилами: Непеняй Зазеркальевич был далеко не единственным читателем пыльных подшивок.

Что же это получается, город всерьез верит в Свинтудоева?

Листая газеты, Сударый скоро установил следующее. Во-первых, как реальное историческое лицо Свинтудоев действительно существовал и действительно в Дремске. Во-вторых, от полиции он и правда скрывался. В-третьих, последним местом его пребывания в самом деле был Храпов — городок на берегу Лентяйки в тридцати верстах от Спросонска.

Все остальное состояло из домыслов и предположений. Добросовестные журналисты сознавались, что прямыми сведениями не располагают, и писали о Свинтудоеве очень мало, недобросовестные писали много, но чуть ли не в каждом номере им приходилось опровергать что-нибудь из предыдущего. Полновесного скандала, на который рассчитывали эти неразборчивые в средствах акулы пера, не получилось.

Вот почему Сударый о нем не слышал: в то время он был в столице и целиком посвящал себя учебе; когда же вернулся, о Барберии Флиттовиче уже никто не вспоминал.

Да и что было вспоминать? По-видимому, единственным заслуживающим доверия оставался тот факт, что Свинтудоев порезал при бритье обер-полицмейстера, бывшего в Дремске с ревизией. С этого, видать, и начались его злоключения. Однако в общеимперской прессе даже сей казус не нашел отражения, поездка обер-полицмейстера была описана сухо и по-деловому, без всякой неуместной лирики и, упаси боже, без каких-либо пикантностей. Не тот это был разумный, чтобы с ним шутки шутить.

С другой стороны, известность он снискал отнюдь не просто суровостью, но и порядочностью, и Сударый сразу отбросил мелькнувшую мысль, будто брадобрея сгубил разозленный чиновник — это было уж слишком фантастично.

Тем более удивительно смотрелись две публикации губернской прессы, завершавшие тему Барберия Флиттовича. В «Вестях Спросонья» за двадцать второе мая соответствующего года была помещена статья «Преступник настигнут».

«Вчера чиновник по особым поручениям Имперского полицейского управления г-н Копеечкин Пуляй Белосветович, который, как мы уже имели честь сообщить нашим читателям, в продолжение двух месяцев занимался поисками скрывающегося от сил правопорядка Б. Ф. Свинтудоева, пригласил вашего покорного слугу присутствовать при задержании наконец-то обнаруженного беглеца. Оказалось, уже более трех недель он скрывался под видом купеческого приказчика в Храпове, снимая угол в одном из домов в портовой части города.

Г-н Копеечкин высоко оценил профессионализм доблестной полиции нашей губернии, отметив, что в обнаружении Свинтудоева большую роль сыграла грамотно проведенная ими работа по сбору сведений. Стало известно не только местопребывание скрывающегося парикмахера, но также выяснились круг его контактов и выработавшиеся в бегах привычки. Оставалось только произвести арест.

Для этой цели был собран отряд из четырех храповских городовых и такого же количества полицейских надзирателей, служащих в губернской управе, а также двух помощников г-на Копеечкина.

Однако не все пошло так, как планировалось, — не в упрек г-м полицейским будет сказано, ибо сам план был продуман до мелочей. К сожалению, Свинтудоев если и не знал, то догадывался о слежке и был готов к визиту стражей порядка. Он имел при себе трехзарядный капсюльный револьвер. Загнанный и напуганный, едва заслышав шаги, Свинтудоев выпустил две пули, никого, по счастью, не задев, через дверь, а третью — себе в висок.

— Печальный итог операции невозможно было предусмотреть, — сообщил нам по этому поводу г-н Копеечкин. — Да, в гороскопе Свинтудоева на сегодняшний день выпадает наибольшая опасность для жизни, почему мы и намеревались использовать при захвате только магические жезлы с парализующими заклятиями, однако вы ведь знаете степень достоверности гороскопов в частности и всяких предикций вообще.

Так была поставлена точка в этом запутанном, полном загадок деле. У Свинтудоева не было родственников, так что имущество его будет передано в казну. Тело самоубийцы решено захоронить на неосвященной земле в Храпове, на так называемом кладбище живых мертвецов, куда обыкновенно приносят неопознанных зомби.

Кем же был Свинтудоев? Что увлекло его на скользкий путь противостояния закону? С сожалением приходится констатировать, что ответов на эти вопросы мы, по-видимому, уже никогда не получим.

Специальный корреспондент „Вестей Спросонья“ Смышлен Благорасположенский».

Совсем в ином ключе была выдержана статья «Кровавая драма в Храпове», размещенная на первой полосе «Вещего жата». Запыхалий Перелайко, специальный корреспондент этого «ведущего оппозиционного издания империи», тоже писал «с места событий».

«…Как водится, цепные псы режима не пожелали подставлять себя под удар. Гороскоп подсказал полицейским день, когда несчастный сумасшедший будет наиболее уязвим, и даже тогда на захват его отправились две дюжины городовых и шестнадцать надзирателей, опытных боевых магов, привыкших без разговоров стрелять во все, что движется.

Однако для церберов оказался неожиданностью общеизвестный факт, что маниаки обладают сверхъестественным чутьем, острым умом, наблюдательностью, выходящей за грань воображения, а также фантастической силой и ловкостью. Безумец, сеявший ужас на улицах Дремска и оставивший кровавый след под носом у наших доморощенных сыщиков, решил дорого продать свою жизнь, и ему это удалось.

То, что последовало за попыткой погонников проникнуть в дом, где квартировал помешанный брадобрей, трудно назвать стычкой или перестрелкой — это была настоящая баталия…»

Сударый читал и морщился. Вообще говоря, статьи такого рода предназначались не для прочтения, а для пробегания глазами: газетная полоса кишмя кишела невесть где надерганными шокирующими иллюстрациями и врезками вроде: «Г-н Копеечкин молчит о случайных жертвах среди прохожих!», «Лентяйка покраснела от крови» и проч., и проч. Разглядеть за этой пестрядью сам текст было почти невозможно, да и казалось ненужным.

Редкий читатель доберется до середины такой статьи, а доберется — плюнет в сердцах да так и не узнает, продравшись сквозь тернии сочных эпитетов вроде тех же «церберов» и «палачей режима», что г-н Копеечкин о случайных жертвах молчал, потому что таковых не было, а река Лентяйка покраснела от крови не в описываемый день, а несколько раньше, около шестисот лет назад, и, конечно, совсем из-за других событий.

Ох уж эти новые манеры скандальной прессы… У Запыхалия Перелайко еще прорывались старые, всем привычные и при чтении обычно пропускаемые «церберы», осколки тех времен, когда любой здравомыслящий разумный мог при желании прочитать статью в оппозиционной газете, машинально выбрасывая эпитеты и меняя знаки «минус» на «плюс», чтобы получить вполне ясное представление, что, собственно, произошло. Но что прикажете делать с этими цыганскими платками, в которые превращаются газетные полосы благодаря «завлекательным» заголовкам и врезкам? Взгляд за них только и цепляется, пробежишь глазами — волосы дыбом встают от ужаса. А прижать крикунов как будто не за что: начни разбираться, окажется, что ничего такого они в виду не имели, и необычное поведение волосяного покрова головы происходит от испорченности читателей, которые все понимают именно так, а не иначе…

Сударый вздохнул. Библиотека вот-вот закроется, а он ни на шаг не приблизился к разгадке. Впрочем, в конце Перелайко упомянул, что «переправлять бренные останки скорбного разумом человека на родину для достойного погребения никто не посчитал нужным», стало быть, обе версии случившегося сходились на том, что Свинтудоев похоронен в Храпове и, видимо, в неосвященной земле. Что ж, это не такой уж редкий повод для появления призраков — правда, самых обыкновенных.

Кое о чем говорило и имя Копеечкина — этот сыщик был известен широкой публике громкими и экзотическими делами. Освежая память, Сударый открыл подшивку на февральских номерах — вот, пожалуйста, «Г-н Копеечкин возвращает похищенный из музея бесценный экспонат». Непеняй Зазеркальевич хорошо помнил, как бурно обсуждались подобные дела в студенческом братстве. Копеечкину, правда, от молодежи крепко доставалось за «позерство и аффектацию», но, по большому счету, ему завидовали — каждый в глубине души тоже непременно желал сделать для отечества что-нибудь эдакое… заслуживающее первых полос. Молодо-зелено…

Охота на Свинтудоева на привычное место в печати не попала, но сам факт, что дело было поручено именно ему, наводил на размышления: значит, дело с самого начала представлялось необычным.

Итак, необычный маниак (хотя помилуйте, обычных-то вроде бы и не бывает?), необычные обстоятельства… Бегство этого маниака по империи, гибель и захоронение его в провинциальном Храпове…

При каких обстоятельствах мог возникнуть призрак, обладающий особенными способностями? Почему призрак человека, совершившего нечто преступное в Дремске и погибшего в Храпове, принимается спустя два года терроризировать Спросонск? Вообще бывают ли призраки-маниаки?

Взглянув на часы, Сударый поспешно вернул подшивки и прошел в абонентский зал, уже погруженный в полумрак: библиотекарь, седовласый леший с бородой и при галстуке в горошинку, гасил световые кристаллы.

— Добрый вечер! — поздоровался оптограф. — Какая жалость, что вы уже закрываетесь.

— И вам добрый вечер, сударь. Что ж, завтра приходите.

— Однако мне очень нужна одна книга…

— И непременно сегодня? — усмехнулся библиотекарь.

— Не буду лгать, что без нее не доживу до завтрашнего дня, но хотелось бы поработать уже нынче.

— Ну, коли лгать не будете, посмотрим, чем смогу помочь. Какая вам книга желательна?

— «Жизнь привидений» Кофегущина.

Леший как-то странно крякнул с усмешкой и громко проговорил, обращаясь куда-то во мрак между стеллажами:

— Бульбарашка! Слыхал?

— Слыхал, — донеслось в ответ. — Только это еще ничего не значит.

— Ты, главное дело, неси, а там рассудим.

Библиотекарь прошел к столу и, осведомившись об имени Сударого, принялся искать его карточку.

— А скажите по совести, сударь, — спросил он, — вы ведь на Свинтудоева охотиться собрались?

— Почему вы так решили? — смутился отчего-то Сударый.

— Нет уж, сударь, вы, коли не лгать обещались, ответьте.

— Ну, в общем… Собственно, почему бы мне… Я ведь не говорю, будто я опытный ловец привидений… — Выжидающий взгляд лешего стал откровенно насмешливым, и Непеняй Зазеркальевич кивнул: — Да. А какой вам в этом интерес?

Из книжных ущелий вынырнул и вступил в круг света, отбрасываемого настольной лампой, библиотечный с увесистым томом в руках.

— Вот мой интерес, — кивнул библиотекарь на библиотечного и, принимая у того книгу, подмигнул: — Продул пари, Бульбарашка!

— Не буду спорить, за тобой пари, Скорень Дубравич, — признал тот. — Так-то, милостивый государь, — обратился он к Сударому, — вот вам яркий пример губительной силы азарта. Ведь знаю, что со Скоренем Дубравичем спорить бесполезно, ибо везуч он на редкость, однако же побился об заклад. Стоял на том, что последний нынешний посетитель не будет интересоваться Свинтудоевым.

— И как же было мне не выиграть, коли половина города Свинтудоева ловит? — спросил леший, вынимая карточку Сударого и записывая номер книги.

— А другая половина ловит слухи о нем, — добавил Бульбараш. — Однако надо сказать, до Кофегущина пока еще никто не добирался, вы первый, кто заинтересовался трудами классиков.

— В основном спрашивают «Всемирную историю фантомов» или «Призрачные рассказы», — подтвердил библиотекарь, не отрываясь от своего занятия.

— А то и вообще «Код фантома», — добавил библиотечный. — Барышни в основном «Призраком варьете» зачитываются. И все это из-за пары укушенных ушей, за которые, откровенно говоря, еще неизвестно, кто в ответе.

— Вы, стало быть, не верите в призрака Свинтудоева? — спросил Сударый у библиотечного, но первым ответил ему леший:

— Помилуйте, сударь, я призраков хорошо знаю, навидался. Не ведут они себя так. Да вот хоть Бульбараша возьмите — он ведь не урожденный библиотечный, он из призраков родом.

— Верно, — подтвердил товарищ библиотекаря. — При жизни я был переписчиком и очень свою работу любил, так и в посмертии при книгах остался. Долго ли, коротко ли, как говорится в фольклоре, предложили мне место библиотечного, ну я и преобразовался. Потому со всей ответственностью могу подтвердить: призраки так себя не ведут, как Свинтудоеву приписывается. Однако же я в него верю.

Леший от удивления даже перо мимо пенала положил.

— Как так?

— Именно, Скорень Дубравич, верю. Судите сами: если никто не может поймать призрака, значит, он не такой, как все. А какой же тогда? Совершенно ясно, что из таких же, как я, из преобразовавшихся.

— Из кого же и в кого он, по-твоему, преобразовался?

— Из Свинтудоева, конечно, — невозмутимо ответил Бульбараш. — А вот в кого — не скажу. Сие для меня тайна.

— Глупости, — почему-то рассердился библиотекарь и, вручая книгу Сударому, заявил: — Если хотите знать мое мнение, милостивый государь, так этого ночного ухокусателя следует искать среди иноземцев. Это нашего призрака сравнительно просто можно углядеть и уловить, за века приемы отработаны. А вот, скажем, духи страны Рассветной или Древнего Барберона…

— Эка ты хватил, душа деревянная! — рассмеялся Бульбараш. — Где Спросонск, а где Древний Барберон! Нынче в обед три тысячи лет, как его нет, — вот и весь ответ, — щегольнул он рифмой.

— Барберона нет, а артефакты есть. И куда их записать прикажешь? В классификации Кофегущина для них даже места не нашлось.

— Разумеется, не нашлось, ведь Кофегущин был человеком вменяемым. Если нечто на три четверти описывается как голем и лишь на четверть как призрак, то разумнее отнести это к големам, а не к призракам, независимо от филологической традиции.

— Ну пусть голем или болван языческий, — согласился вдруг Скорень и предложил: — А вот спорим, что этот ухогрыз из них, а никакой не преобразовавшийся?

Сударый взял книгу, упрятал ее под зимнее пальто и попрощался.

— До свидания, сударь, заходите еще, — отозвался Бульбараш и сказал лешему: — Нет, дружище, спорить с тобой невозможно, ты сверхъестественно удачлив.

— А на шоколадку? — коварно спросил библиотекарь. — Доброго здоровьичка вам, сударь…

Уходя, Сударый слышал за спиной:

— На шоколадку — спорим. Как проверять будем?

— Да как все, что мы, не спросончане, что ли? Пойдем по улицам гулять, глядишь и отловим ухогрыза.

— Э… в смысле — кто вернется без ушей, тот и пари проиграл?..

 

ГЛАВА 3,

в которой мы узнаем кое-что о настроениях в Спросонске

Перед уходом Вереда, как и собиралась, приготовила ужин. Готовить она, похоже, умела, но, поскольку не слишком хорошо ориентировалась на кухне у Сударого, деятельность ее свелась к раздаче указаний, а мыть крупу, резать тыкву, ставить котелок и проч., и проч. пришлось Персефонию с Переплетом. Впрочем, упырь не забыл упомянуть, что солила кашу Вереда собственноручно.

Сам он тоже поесть не отказался. Чтобы не терять время, оптограф с помощником поужинали по-простому тут же, на кухне, черпая кашу из котелка. Сударый рассказал о посещении библиотеки.

— Вы мне на ночь эту книгу оставьте, пока спать будете, я поищу нашего проказника, — сказал Персефоний.

— Если хочешь. Только, боюсь, подобного существа может не оказаться у Кофегущина.

— Это как же так?

— Видишь ли, заслуга Кофегущина прежде всего в том, что он предложил базовые методы классификации. Круг призраков у него оказался весьма узок, промежуточные или, как еще говорят, смешанные формы из него решительно исключены.

— Тогда зачем же вы эту книгу взяли? И так понятно: тот, кого мы ищем, не из обычных фантомов.

— Ну, во-первых, вдруг да повезет. Во-вторых, мне не мешает освежить в памяти эту классификацию, я ведь давно уже не имел с ней дела, начал забывать. А в-третьих, у Кофегущина приводятся также классы взаимодействия между слоями реальности — вот это уже может оказаться полезным.

Персефоний со вздохом развел руками:

— К сожалению, для меня все это лес густой. Разъясните доступно: можно ли поймать невидимого призрака с помощью новейшей оптографии?

— Теоретически, конечно, можно. А вот практически…

Сделав знак молчать, Сударый торопливо похлопал себя по карманам. Записная книжка была на месте, а вот карандаш он, видимо, забыл где-то в лаборатории.

— Практически это почти невыполнимо… — медленно произнес он.

Персефоний, поняв, быстро огляделся и, приметив огрызок карандаша, невесть как очутившийся на подоконнике, протянул его Непеняю Зазеркальевичу, и тот принялся писать, объясняя в промежутке между фразами:

— Ведь для того чтобы… зафиксировать призрака… придется по всему дому таскать камеры… Ему достаточно будет выплыть из кадра…

Закончив писать, он протянул блокнот Персефонию и подождал, почесывая карандашом ухо, — тоже по студенческой привычке.

«Сложность, главным образом, в том, что ему ничего не стоит нас подслушать. Поэтому постараюсь говорить обтекаемо, пока слушай, а потом что-нибудь придумаем», — прочитал упырь и поднял глаза на Сударого.

— Невозможно представить себе существо, которое не оставляло бы в реальности никаких следов, — тут же заговорил оптограф. — Однако реальность, как известно, разделяется на три основных плана: физионис, он же материально-физический, он же предметный или вещный; психономис, он же индивидуально-психологический; аврономис, он же духовно-сущностный, или ауральный.

— А я слышал, их больше, — вставил Персефоний. — План сновидений, например…

— Да, я назвал только три базовых, с которыми, кстати, и имеет дело оптография. Но с остальными планами уже не все так просто. К примеру, этологический план умозрителен и непостижим. Иногда его соотносят с Божественным планом, но для нас это ничего не меняет, потому что в любом случае он остается умозрительным и непостижимым. Что касается плана сновидений, то до сих пор не решено, считать его самостоятельным или только инвариантом психономиса. Кроме того, каждый план разделяется на уровни и подуровни, что еще более усложняет картину…

Еще минуту или две Сударый пересказывал первую главу «Философии магии», как сам ее помнил. Между делом написал в блокноте: «Надеюсь, призрак уже соскучился слушать», — показал Персефонию и продолжил:

— Взаимодействие уровней и подуровней применительно к оптографии представляет особую сложность: с увеличением диапазона съемки мы получаем пропорциональное снижение качества ввиду наложения многоярусных образов реальности… — Упырь уже явно потерял нить лекции, но честно слушал. — Совершенствование светочувствительных эмалей, углубление временного потенциала несущих пластин и расширение зоны действия заклинаний нередко вызывают необходимость нарочно ограничить диапазон съемки, поскольку впоследствии бывает невозможно разделить сложившиеся планы и различить причинно-следственные связи в смешанном изображении…

«Внимание!» — написал он, показал помощнику и в том же тоне заключил:

— Иными словами, нам важно понять природу искомого объекта, тогда составить необходимую комбинацию эмали и чар будет делом техники.

— А как же?.. — начал было спрашивать Персефоний, но осекся.

— Трудно, — кивнул Сударый. — Но необходимо. Будем думать…

Спалось Сударому в ту ночь неспокойно. Он остался в доме единственным некусаным и понимал, что долго так продолжаться не может. Ожидание нервировало, особенно вкупе с предположением, что злокозненный призрак может перейти от простых укусов к своей ужасной прижизненной мании.

Утро было воскресное, но началось традиционно с борьбы. Персефоний, взяв Сударого в хитрый «замок», спросил шепотом:

— Вы что-нибудь надумали?

— Не сейчас… — пропыхтел тот.

У домового, доложившего, что все в порядке, вид был смурной.

— Я теперь, Непеняй Зазеркальевич, с вашего позволения, снотворного приму. Так что, если вдруг понадоблюсь, это только вечером.

— Конечно, Переплет, — кивнул Сударый и спустился вниз. — Доброе утро, Вереда, — поприветствовал он девушку, уже покормившую своего таинственного питомца и обложившуюся учебниками.

В последнее время она с разрешения Сударого приходила и по выходным, чтобы в тишине готовиться к экзаменам. Впрочем, сегодня она едва ли прочитала хоть страницу, судя по тому что встретила Сударого словами:

— Непеняй Зазеркальевич! Знаете, я всю ночь думала и, кажется, кое-что надумала…

Сударый поспешно положил перед ней блокнот, открытый на странице с предупреждением. Вереда понимающе кивнула и перевела разговор в другое русло:

— Я подыскала поденщицу, чтобы готовила для вас несколько дней.

— Ты просто чудо, Вереда! Персефоний! — одеваясь, сказал Сударый появившемуся упырю. — Ты днем спать собираешься?

— Если нужно, могу и не спать, ничего страшного.

— Тогда сходи, пожалуйста, в алхимическую лавку, нужно купить кое-какие реактивы…

Они вышли вместе. Теперь можно было без опаски говорить вслух.

— Мне представляется, — начал Сударый, когда они спустились с крыльца, — что есть только одна возможность зафиксировать ухокусательного призрака методами новейшей оптографии. Нужно сделать несколько снимков на могиле Свинтудоева.

Упырь удивленно воззрился на оптографа:

— Ближний свет… И что нам это даст?

— Возможность взять след. Законы магической науки гласят, что ни одна сущность не может в каждый момент времени контактировать менее чем с двумя уровнями реальности. Значит, довольно будет пяти снимков, чтобы перекрыть весь диапазон, и хотя бы на одном обязательно появится след, оставленный нашим… Ухокусаем.

— А мы его узнаем, этот след?

— Понятно, что на обычные духовные отпечатки, которые описывает Кофегущин, надеяться нечего. Но, думаю, мы сумеем понять, если увидим что-то необычное.

— И будем знать, на каком плане обитает Ухокусай? — уточнил упырь, безоговорочно приняв случайно предложенное наименование загадочного призрака.

— Совершенно верно. У нас появится надежда сделать и портрет сего фантазмического господина. Или, по крайней мере, сообщим Добролюбу Неслуховичу, что именно ему следует искать.

— А может, имеет смысл обратиться в Дом-с-привидениями? — спросил Персефоний.

— Приют для призраков власти наверняка проверили в первую очередь, — возразил Сударый. — Нет, если мы хотим чего-то добиться, нужно искать опору в научной магии. Сделаем так. Вот список реактивов, иди в алхимическую лавку, а оттуда заверни на ковролетку и закажи самолет на семь часов утра.

— Дороговато выйдет…

— Зато быстро. Мы ведь не можем везти всю лабораторию, а пластины, как ты знаешь, надо использовать в течение нескольких часов, иначе эмаль потеряет свои свойства. Потому хорошенько выспись. Постарайся поплотнее поесть, чтобы днем были силы. Когда ты обычно возвращаешься с дежурства?

— Около пяти утра.

— Отлично. Тогда же и меня разбудишь. Двух часов нам хватит, чтобы подготовить пластины, дождемся Вереду и сразу отправимся в путь.

— У нас останется мало времени для проявки снимков. Надо попросить Вереду, чтобы за день подготовила раствор.

— Ценное замечание.

После церкви Сударый отправился завтракать. В «Обливионе» было куда более шумно, чем обычно. Развернув утреннюю газету, Сударый сразу понял, в чем дело: Ухокусай таки добился «признания в печати». В статье, озаглавленной «Слухи и факты о призраке-хулигане», фактов, по правде говоря, кот наплакал, однако заместитель редактора «Вестей Спросонья» Благодум Вдохновеньевич Беломазов во вступительной части поставил перед собой цель не столько информировать, сколько успокоить читателей:

«Желая в корне пресечь опасные слухи, распространившиеся из-за череды весьма таинственных — или, лучше сказать, туманных — происшествий и могущие привести к напряженности в обществе, наша газета предприняла собственное расследование.

Сразу успокоим читателей: ровно ничего страшного в нашем любимом городе не происходит…»

В доказательство этого утверждения Беломазов приводил ряд мнений, одно авторитетнее другого. Господин губернатор, к примеру, высказал озабоченность лишь тем, что вокруг неопасного мелкого хулиганства раскидывается «сеть нелепых сплетен, уловляющая нетвердые умы». Господин полицмейстер пообещал поймать хулигана буквально на днях и намекнул, что «попытки представить рядовое дело как нечто из ряда вон выходящее могут расцениваться как нарушение общественного спокойствия, за каковое (нарушение, а не спокойствие, конечно) можно и штраф схлопотать».

Градоначальник даже несколько переборщил, сказав, что вообще не понимает разносчиков слухов: ну укусили кого-то, дело житейское, от веку полюбовно решалось…

Очень активно откликнулись представители видовых общин. Первым, словно подтверждая догадку Сударого, пламенно выступил председатель Дома-с-привидениями призрак Мавзоликус:

«Фантомы всегда были самой бесправной частью общества! Конечно, легче всего обвинять в неурядицах бесплотных и безответных граждан, которых сама их природа позволяет попрекать ошибками прошлого. Однако социальная несправедливость — лишь горнило, в котором куется наш характер. Не за горами время, когда он проявит себя во всей полноте и силе. И, поверьте, о призраках заговорят с уважением.

Мыслимо ли допустить, что мы, одержимые высокими стремлениями, стали бы укрывать мелкого хулигана, позорящего честное имя фантома? Особенно сегодня, когда перед нашей диаспорой стоят такие приоритетные задачи, как расширение и укрепление правового поля, повышение образования и создание конкурентоспособного профессионального цеха, а также…»

Сударый не знал, кем был Мавзоликус при жизни, но слышал, будто уже после смерти его выгнали из столицы, запретив появляться ближе, чем в тридцати трех верстах от нее. Призрак отправился бродяжничать, нигде надолго не задерживаясь. Так получилось, что в Спросонске он очутился как раз в тот момент, когда открылась вакансия председателя Дома-с-привидениями, и Мавзоликус молниеносно ее занял. И тут развернулся не на шутку.

Менее политизированно, но не менее бойко выступили и другие лидеры, отстаивая непричастность своих видов и рас. Особенно красноречив был статс-секретарь конгрегации оборотней. В своем развернутом отзыве он глубоко зарылся в историю, приводя примеры толерантности и взаимовыгодного сотрудничества «даже в те варварские времена, когда человек и оборотень скалились и хватались за копья, только прослышав, что сошлись на одном гектаре земли».

Специальных выступлений не было лишь со стороны человечества, и то предводитель дворянства на всякий случай отметил, что, «нисколько не желая бросить тень на некоторых наших сограждан, все же стоит вспомнить, как мало сама людская природа располагает к проявлению видовой сущности в акте покусательства».

— Нет, господа, я к брадобреям больше ни ногой! — послышалось от столика по соседству, где четверо горожан несколько потертого вида особенно бурно обсуждали выпуск «Вестей».

— А я — к дантистам, — невесть с чего заявил другой.

Тайна его неожиданного на первый взгляд решения открылась на пятой полосе, где приводилась история некоего сумасшедшего дантиста. Сударый покачал головой: похоже, «маниачная мода» таки настигла Спросонск.

Потеряв интерес к чтению, Непеняй Зазеркальевич закончил завтрак и поспешил домой.

Едва переступив порог, он понял: что-то случилось. Почувствовал, едва заметив, как Вереда делает вид, будто смотрит на него, а на самом деле глядит как-то вскользь, чтобы, не дай бог, он не поймал ее взгляд. Да и Переплет не спал, сидел понурый на одном из стульев для посетителей.

— Что случилось?

— Ничего… — попыталась отмахнуться девушка.

— Ухокусай? Он снова тебя укусил?

— Не меня… Нышка, — напряженным голосом ответила Вереда.

— Кого? — переспросил Сударый, но вдруг сообразил: — А, это твоего любимца так зовут?

Все они в ателье так старательно не замечали его, что даже в мыслях не давали загадочному существу никакого прозвища.

Вереда кивнула, шмыгнула носом, и вдруг плечи ее дрогнули, и она заплакала, кусая губы. Сударый растерялся. До сих пор жизнь уберегала его от женских слез, и, должно быть, поэтому он сделал то, чего не позволил бы себе, если бы знал, что в таких случаях положено лишь предлагать носовые платки да деликатно отворачиваться. Оптограф обнял девушку. Она попыталась отстраниться, но тут же прижалась к нему еще крепче и дала волю слезам.

Груди Непеняя Зазеркальевича стало мокро и жарко, а душе при всех тревогах — как-то легкомысленно тепло и светло.

Вереда быстро совладала с собой. Переплет подергал Сударого за штанину, тот опустил глаза и увидел, что домовой протягивает ему чистый платок. Все еще не восстановивший равновесие после оказавшейся неожиданно волнующей сцены, Непеняй Зазеркальевич, не в упрек ему будет сказано, чуть было не принялся промокать сорочку, но под выразительным взглядом Переплета сообразил предложить платок девушке.

— Простите меня, пожалуйста, на самом деле я совсем не такая… — поспешила заверить Вереда. — Я не плакса! Я вообще никогда не плачу. Просто… Мне за Нышка обидно. И…

— Страшновато, — подсказал Переплет. — Жутковатый тип этот Ухокусай, Непеняй Зазеркальевич.

— Вы его видели? — поразился оптограф.

— Да хоть бы! — крякнул домовой. — Поди его угляди. То-то и страшно: может, он прямо сейчас тут где-нибудь притаился…

— Вот этого я как раз не боюсь! — звенящим от напряжения голосом заявила Вереда и добавила, обращаясь в пространство: — Прячется — пускай, коли ему совесть позволяет! Из-за другого горько. Это ведь была моя идея — Нышка по следу пустить.

— Он не сильно пострадал? — осторожно спросил Сударый.

Вереда мотнула головой:

— Не больше, чем все. Только он ведь маленький… Вот как ему не стыдно маленьких кусать, этому призраку?

Если призрак и находился где-то рядом, воззвания к его совести пропали втуне: он ничем не выдал своего присутствия.

— Еще раз простите мне, Непеняй Зазеркальевич, эту глупую истерику. Обещаю, такого никогда больше не повторится.

Сударый, который все еще чувствовал ее гибкую фигуру в кольце своих рук, чуть было не сказал: «Да сколько угодно» или что-нибудь в этом роде, но, по счастью, спохватился вовремя и промолвил самым официальным тоном:

— Вереда, я прекрасно знаю твой уравновешенный характер и очень его ценю. А от случайностей никто не застрахован, так что не переживай и лучше расскажи мне, как все случилось.

Девушка кивнула и, взяв себя в руки, начала.

Оказывается, в последние дни Нышк вел себя беспокойно, и Вереде пришло на ум, что он чувствует присутствие Ухокусая, а значит, способен его выследить. Нынче утром маленький зверек даже стал проявлять некоторую агрессивность, по словам Вереды, вообще-то мало ему свойственную. Он кружил по приемной, отказывался возвращаться в коробку, прислушивался к чему-то в глубине дома, скалился и даже выпускал коготки. Спрятаться согласился, только когда Сударый с Персефонием спускались вниз после утренней разминки.

Именно об этом Вереда хотела поговорить с Непеняем Зазеркальевичем, но, прочитав предупреждение в блокноте, поняла, что лучше промолчать и, записав свои мысли, показать потом оптографу.

Однако заглянувший вскоре в приемную Переплет прочитал Вередины записи и, пренебрегая конспирацией, вслух раскритиковал затею.

— Неладное, говорю, чуять и я могу, зачуялся уже, — пояснил домовой, дополняя рассказ. — Но выследить… Он же, Ухокусай этот, совсем невидимый. Даже для меня.

Возбужденно скакавший по столу Нышк на возражения домового отреагировал пренебрежительным фырканьем, однако Вереда уже заразилась сомнениями.

— И мы, прежде чем вам что-то говорить, решили проверить чутье Нышка на деле, — продолжила Вереда.

Проверка дала неоднозначный результат. Назвать ее провальной было никак нельзя, но и особенно успешной тоже. Выяснилось, что найти Ухокусая для Нышка совсем не проблема. Проблема заключалась в том, что делать дальше.

Особенно неприятным сюрпризом стал этот вопрос для самого зверька. Тягаться силами с коварным призраком он не мог, но узнал об этом слишком поздно.

Девушка и домовой не успели ему помочь. Они даже ничего толком не увидели — лишь то, как Нышк серой молнией влетел в лабораторию, почти тут же вылетел кубарем, пища и прижимая уши к голове, и помчался в приемную, к родной коробке. Собственно, даже будь они расторопнее, все равно не смогли бы ничего предпринять, ведь к самой ловле призрака не приготовились и не припасли даже обычно используемых для этого чар. Хотя обычные чары в данном случае скорее всего и не помогли бы.

— Это я во всем виноват, — сокрушенно покачал головой Переплет. — Завидно стало, как это я, потомственный домовик, в собственном доме увидеть призрака не могу, а зверушка, волшебством созданная, может? Вот и заспорил, а там, в пылу, думать-то некогда было.

— Не кори себя, — возразила Вереда. — Я должна была подумать об этом с самого начала. Виновата я…

— Будет вам, будет, — успокоил Сударый подавленных товарищей. — Все кончилось не так уж плохо. И потом, если разобраться, так и моя вина есть: надо было выслушать тебя, Вереда, никуда бы я не опоздал. И хватит об этом, а то Персефонию будет неловко, если он узнает, что единственный ничем не провинился перед Нышком. Кстати, откуда такое необычное имя?

Вереда пожала плечами:

— Само придумалось, как только я его создала. Он весь такой…

Она попыталась жестом представить обличье своего любимца, его, если угодно, нышкообразность, но успеха не добилась. Единственное — у Сударого возникло впечатление, что Нышк весьма упитан, а может, у него просто круглые уши. Переплет мудро заметил:

— Не пора ли их друг другу представить?

— В самом деле, что же я, — всплеснула руками Вереда и вынула из стола коробочку. Приоткрыла, улыбнулась, заглядывая внутрь, и позвала: — Выходи. Познакомься с Непеняем Зазеркальевичем.

Сударый на миг забыл о «призрачной угрозе». Обитатель коробочки давно уже стал своего рода традицией ателье, его тайна была неотъемлемой частью жизни, и расставаться с ней было даже немного жаль…

Впрочем, жалеть пришлось недолго.

— Ну что такое? — спросила Вереда, обращаясь в глубь коробочки, и покачала головой: — Извините, Непеняй Зазеркальевич. Нышк очень стеснительный, к тому же так переживает свою неудачу…

— Познакомимся, когда наш герой будет готов, — сказал Сударый.

Как бур геолога вонзается в грунт, извлекая фрагменты породы, так голос Переплета ввинчивался в сон и вытягивал фрагменты мыслей:

— Вставать пора, Непеняй Зазеркальевич… Непеняй Зазеркальевич, вы пораньше встать хотели… Непеняй Зазеркальевич, уже шестой час…

— Ага. Угу, — бормотал Сударый, искренне силясь подняться, но получалось у него только натянуть одеяло на голову.

Внезапно правая рука его оказалась вывернута, так что Сударому пришлось сесть на постели. Глаза еще толком не раскрылись, а левая уже метнулась, заставляя соперника снять захват. Непроизвольно всхрапнув напоследок, оптограф тут же перешел в наступление — правда, ничьей шеи там, куда потянулась рука, не оказалось. Приподняв правое веко, Сударый понял, что перед ним не Персефоний, а Переплет, выдвинул ногу из-под одеяла, сделал подсечку и встал.

Только тут он более-менее проснулся и сообразил, что происходит.

— О, Переплет… извини. Я думал…

— Знаю, знаю, я так и понял, что по-другому разбудить вас не получится, — проворчал домовой, поднимаясь с пола и потирая поясницу. — Привычка, понимаю. Однако уже десять минут шестого, а вы в пять встать хотели.

— Да. Большое спа-а-а… — Сударый усилием воли подавил зевок. — Спасибо, что разбудил. А где Персефоний?

— Не знаю. Нет его.

— Странно. Видно, задержался в подотделе. Вот досада…

Хотя Сударый работал по поздней ночи и совершенно не выспался, в себя он пришел довольно быстро. Сказывались ежеутренние тренировки — тело само просило движения, и он позволил себе пять минут позаниматься с рапирой, окончательно взбодрившись. Потом умылся, накинул халат и отправился в лабораторию, попросив Переплета принести туда крепкого чаю и кусок хлеба с маслом.

— Что, Персефония все нет? — спросил он, когда домовой поставил рядом с ретортами дымящуюся кружку и блюдце.

— Нет.

Периодически откусывая от бутерброда, Сударый взялся за составление эмали. Все расчеты, реактивы и чары были заготовлены вчера, так что дело спорилось, к началу восьмого Непеняй Зазеркальевич управился и в одиночку. Однако отсутствие упыря тревожило все больше.

— Вереда пришла, — сообщил, заглянув в лабораторию, Переплет.

— А Персефоний?

— Нет. А Вереда говорит, там что-то важное у нее, просит выйти.

— Две минуты, — ответил Сударый.

Выждав необходимое время, он вынул пластины из раствора и поместил на сушилку. Через четверть часа их можно будет укладывать в кофр. Теперь нужно подготовить оптокамеру… Ах, Персефоний, где тебя носит?

Он вышел в приемную:

— Доброе утро, Вереда… Что случилось?

Девушка была явно взволнованна.

— Непеняй Зазеркальевич! Я тут столкнулась на пороге с курьером…

Она протянула Сударому конверт, который мяла в руках. На печати красовались щит и меч — символика полиции. Неприятное предчувствие кольнуло оптографа. Он вскрыл конверт и пробежал глазами по строчкам. Это было извещение из полицейского участка о том, что отпущенный на поруки упырь Персефоний, за которого Сударый взял на себя гражданскую ответственность, арестован за нарушение общественного порядка.

— О господи… Я в полицию!

Сударому повезло перехватить на углу извозчика, и уже через десять минут он взбегал на крыльцо массивного здания из красного кирпича, нервно сжимая правую руку, которой не хватало забытой второпях трости.

В кабинете, устланном затоптанным зеленым ковром, находились двое полицейских надзирателей. Один сидел за дубовым столом, другой стоял рядом и что-то говорил. Когда он обернулся навстречу вошедшему, Сударый узнал Неваляева.

— Хорошо, что вы не промедлили, Непеняй Зазеркальевич, — сказал он. — А то я уже сдал дежурство и домой собирался.

— Могу я узнать, что произошло?

— Конечно, для этого мы вас и позвали. Нынче ночью случился еще один акт… хулиганства. Ваш подопечный был задержан в пятом часу утра за участие в уличных беспорядках, а именно за драку со студентами Спросонского агромагического училища.

— Ничего не понимаю. Говоря об акте хулиганства и драке, вы, кажется, подразумеваете разные вещи — так какая между ними связь? И в чем именно виновен Персефоний?

— Подробностей мы пока и сами не знаем, будем разбираться. Вот, взгляните, тут требуются ваши подписи.

Он выложил на стол две бумаги и пододвинул Сударому перо с чернильницей.

— Что это?

— Как лицо, несущее гражданскую ответственность, вы должны засвидетельствовать, во-первых, что задержание вашего подопечного совершено на законных основаниях и, во-вторых, что условия содержания под стражей соответствуют установленным нормам.

— Могу я сначала повидаться с Персефонием? — спросил Сударый, отдернув руку от пера.

Мытий Катаевич невесело усмехнулся.

— А вы, никак, обман подозреваете? — сухо поинтересовался второй полицейский.

— Нет, нисколько. Просто я пришел не ради подписей, а ради Персефония и хотел бы сначала повидаться с ним. Вы проводите меня?

— Что ж, разумное требование, — согласился Неваляев и вынул из стола ключи. — Идемте.

В конце глухого коридора имелись три окованные сталью двери с зарешеченными окошками, обрамленными литыми серебряными полосками, с щедрой россыпью магических печатей вокруг замков. За одной из них слышались голоса, но Неваляев шагнул к дальней.

— Камера занята, — пояснил он. — Содержать господина упыря вместе со студентами, разумеется, невозможно, поэтому пришлось разместить его в карцере.

Загремели ключи, тяжелая дверь открылась, и Сударый шагнул в тесную каморку с голыми стенами, где единственным предметом мебели был топчан. Остро пахло дезинфекцией.

Увидев Сударого, Персефоний резко сел на топчане и почему-то потупился.

— Здравствуйте, Непеняй Зазеркальевич, — сказал он, медленно поднимаясь.

— Персефоний, что случилось?

— То, чего и следовало ожидать, — проворчал упырь, искоса глянув на Неваляева. — Извините, что так подвел вас, да, видно, не судьба от бродяжьей жизни избавиться…

— Ты мне это брось, — посуровел Сударый. — Лучше расскажи все по порядку.

— Я уже пять раз рассказывал, — вскипая, махнул рукой Персефоний. — Ну что, иду из подотдела, слышу крик: «Люди-нелюди, помогите!» Бегу. Там в подворотне кикимора какая-то бьется, ах, мол, загрызли, а сама за ухо держится. Я ее успокаиваю, и тут появляется толпа юнцов и давай меня мутузить! Ну что мне, столбом было стоять? Еще ухогрызом обозвали… Понятно, и я пару носов расквасил.

— Так за что именно арестован мой подопечный? — спросил Сударый у Неваляева.

— Я уже говорил, что господин Персефоний задержан за участие в беспорядках, — терпеливо объяснил тот. — Никаких обвинений ему пока что не предъявлено и, насколько я могу судить, предъявлено не будет.

— Тогда зачем ему находиться здесь?

— Таковы правила. Существует определенная процедура дознания, мы обязаны ее придерживаться. Если все действительно происходило так, как свидетельствуют ваш упырь и господа студиозусы, а также пострадавшая кикимора, завтра-послезавтра мы всех отпустим.

— Буква закона? — хмуро осведомился Персефоний.

— Именно. А как же вы думали? — не без вызова ответил Мытий Катаевич и скрестил руки на груди. — Дух и буква закона важны в равной мере. Если бы мы руководствовались только духом, вообразите, к чему бы это привело?

— К тому, что всем пришлось бы тратить меньше времени, — сказал Персефоний, однако глаза отвел, и Сударый понял, что упырь сам не верит в свои слова, а спорит единственно из упрямства.

Понял это, кажется, и Неваляев.

— Это приведет к тому, что закон будет толковаться каждым его служителем в соответствии с личными вкусами. И что бы стало тогда с законом? Если мы, полицейские, не будем строго его соблюдать, нас перестанут уважать, а можете вы себе представить общество, в котором слуги закона не пользуются уважением? По-моему, такое возможно только в фантастической литературе.

— Тут нечего возразить, — сказал Сударый. — Что ж, неприятно, но, кажется, ничего страшного. Ведь это не скажется на дальнейшей судьбе Персефония?

— Повторяю, если все действительно происходило именно так, тогда, естественно, никаких последствий для отпущенного на поруки не будет.

— Значит, ничего страшного не случилось. Что ж, мне нужно возвращаться в ателье, а ты наберись терпения, Персефоний.

Когда они с Неваляевым возвращались, из-за дверей общей камеры грянуло: «Вот стою, держу весло». Студенты пели кто в лес, кто по дрова, но весело и с чувством. Надзиратель покачал головой.

В тусклом свете пригашенных кристаллов, освещающих коридор, Сударый заметил, что один глаз у надзирателя поблескивает сильнее, и догадался, что это эффект небольшого косметического заклинания.

— По крайней мере, вы верите, что Персефоний ни в чем не виновен? — спросил он.

— Разве вы еще не поняли, что мое личное мнение на этот счет не имеет никакого значения? Эмоциям нет места в полицейской работе. Только факты и улики. Остальное — удел детективных рассказов.

— А интуиция разве не играет никакой роли?

— Почему же, играет, — усмехнулся Неваляев. — Только ее к делу не пришьешь и в суде не представишь. Интуиция указывает только направление поисков, а существо дела составляют факты.

— А что подсказывает ваша интуиция в деле Ухокусая?

— Как-как вы его назвали? Ухокусай? Забавное словечко. Интуиция подсказывает мне, что, пока не будут обнаружены достоверные факты, дело с мертвой точки не сдвинется.

— А что вы думаете о причастности призрака Свинтудоева?

— Боже мой, ну зачем вам это нужно, Непеняй Зазеркальевич? Вы ведь ученый, чародей с дипломом, что вас-то могло заинтересовать в этих досужих сплетнях? Неужели так сладок запашок скандала?

Сударый не стал отвечать. Говорить о том, что призрак обосновался в его доме, не имело смысла, по крайней мере, до тех пор, пока не найден способ убедительно доказать его присутствие. Прав полицейский, нужны факты и улики! А пока интерес оптографа и правда очень похож на обывательское любопытство.

Впрочем, Свинтудоев занимал его теперь гораздо меньше Персефония, так что Сударый даже удивился в первое мгновение, когда, дойдя до дома, увидел перед крыльцом сани. Потом чуть не хлопнул себя по лбу: ну конечно, упырь вчера заказал извозчика, чтобы ехать на ковролетку! Он подошел к недовольному вознице, кутавшемуся в овчинный тулуп до пят.

— Надеюсь, вы не очень долго ждете?

— Да так, того… — последовал ответ, несмотря на видимую неопределенность, вполне определенный.

— Уж извините за простой, возникли непредвиденные обстоятельства. Обождите еще пару минут, — попросил Сударый.

— Отчего ж… — проговорил извозчик тоном, полным самого фальшивого смирения.

Вереда и Переплет встретили Сударого встревоженными расспросами.

— Бояться нечего, — успокоил он и, не раздеваясь, только поставив трость на подставку, коротко пересказал случившееся. — Жаль, конечно, но поездку придется отложить. Я сейчас съезжу на ковролетку, скажу, что заказ отменяется…

— То есть как так — отменяется? — спросил домовой.

— Один я не справлюсь. Можно, конечно, нанять носильщика, но мне бы очень не хотелось доверять оборудование постороннему разумному. Опять же съемку следует производить как можно быстрее, а значит, мой ассистент должен знать, что делает…

— Да как же… Это ведь нельзя отменять! — воскликнул Переплет. — С этим Ухокусаем нужно кончать как можно скорее! Да вы понимаете ли, что это такое, если мне, домовому, в своем собственном доме страшно находиться? Нет, говорите что угодно, а так нельзя…

Сударый в задумчивости потер подбородок. Случай с Персефонием он принял гораздо ближе к сердцу, чем проделки Ухокусая. С одной стороны, потому что успел привязаться к упырю, а привод в полицию мог обернуться для отпущенного на поруки серьезными последствиями. Но была, наверное, и вторая причина: призрак пока что не дотянулся до ушей Сударого и в какой-то мере оставался для него понятием отвлеченным. Остальные уже пережили ужас встречи со сверхъестественным.

С испугом Переплета нельзя не считаться. Действительно — каково это для домового? Должно быть, то же самое, что для человека обнаружить, что он боится собственного тела…

— Нечего думать, я поеду с вами, — сказала Вереда и принялась наматывать шарф. — Переплет, ты ведь присмотришь за ателье?

— Со мной — в Храпов? — поразился Сударый. — Помилуй, Вереда, мыслимо ли барышне отправляться в дальнюю дорогу с посторонним мужчиной? Как это будет выглядеть?

— Это будет выглядеть так, что барышня помогает тому, кто нуждается в помощи. А если кто-то увидит что-то неприличное, так, значит, он сам неприличный…

— Нет, погоди, Вереда, — сказал Переплет. — Тебе все равно тяжело будет таскать вещи. Лучше я сам поеду.

— Ты? Домовой?

— А чем домовой хуже барышни?

— Это что значит «хуже»? — насторожилась Вереда.

Чтобы не дать разрастись двусмысленности, Сударый быстро сказал:

— Переплет прав.

Пожалуй, даже излишне быстро сказал.

— В чем? В том, что хуже меня уже некуда?

— Боже мой, о чем ты? Просто кто-то должен подготовить растворы к тому времени, как мы вернемся. Ты отлично справишься в лаборатории, я оставил подробное описание процесса.

— Да, носильщик из Переплета лучший, нежели алхимик, — признала Вереда, кажется, все еще сердясь на домового за его «хуже барышни».

В другое время Переплет распознал бы шпильку и не упустил случая попрепираться перед тем, как принести извинения, однако предстоящее путешествие слишком захватило его.

Они с Сударым погрузили зачехленную камеру, штатив, коробку со световыми кристаллами и кофр с пластинами; домовой добавил к поклаже еще принесенные из кладовой санки. Извозчик потребовал и без разговоров получил лишний гривенник за простой. Зато и довез до ковролетки с ветерком, хотя за это, пожалуй, следовало больше благодарить соскучившуюся лошадь.

 

ГЛАВА 4,

в которой мы узнаем кое-что о воздухоплавании и о волшебных предметах

Летать зимой — занятие дорогостоящее, потому что сложное. Во-первых, даже на небольшой высоте не просто холодно, а зверски холодно; во-вторых, это еще и опасно: снег скрадывает очертания ландшафта и велик риск аварии, если приходится идти на снижение.

Поэтому зимой отдельными самолетами никто не пользуется, ковролетчики работают на скрепах — то есть скрепляют сразу четыре ковра, ставят просторный войлочный шатер с очагом и летают самое меньшее вдвоем.

Полеты внутри губернии считаются легкими, поэтому в рейс до Храпова собрались как раз двое: полулюд и лесин. Скреп давно уже был выведен на площадку, загружен и жарко натоплен, пар клубами валил из дымохода.

Не дожидаясь укоризненных намеков, Сударый вручил старшему по скрепу, лесину, пятиалтынный:

— За простой.

— Добро пожаловать.

Переплет, всю дорогу до ковролетки занимавшийся тем, что приматывал кофр к санкам, только сейчас по-настоящему огляделся по сторонам. Чужие разумные, которым дома не сидится, чужие строения, неказистые, сущие сараи, а главное, обилие пространства — все это давило на него. Недолгая погрузка промелькнула как в тумане. Возить санки покамест не пришлось, ковролетчики сами занесли их в шатер, на который почтенный домовик взирал со старательно, но не слишком успешно скрываемым ужасом.

Когда полулюд спросил, будет ли он утепляться, Переплет даже не сразу понял, что обращаются именно к нему. На всякий случай кивнул, и ковролетчик выдал ему какую-то разновидность тулупа, который, оказывается, следовало надевать поверх собственной одежды. Переплет надел и понял, что стал похож на колобка и не в состоянии сделать ни шагу.

К сожалению, понял слишком поздно, когда обнаружил, что уже не видит широкого двора с темными стенами сараев, зато прекрасно видит крыши. На одной как раз копошился сарайник, сметая снег; он помахал Переплету рукой. Домовой механически ответил на дружелюбный жест, хотя, пожалуй, у него получилось только слегка шевельнуться.

И подумал: «Лечу! Батюшки, лечу же…»

Домовой в воздухе — явление редкое, и если бы Переплет был способен сейчас мыслить сколько-нибудь сложными синтаксическими конструкциями, то непременно добавил бы, что и нелепое, и немыслимое, и даже противоестественное. Однако в голове билось только: «Лечу…» — и еще невесть откуда запрыгнувшее не слово даже, а так, какая-то дрянь словесная: «Ёкрить».

А город все разрастался вширь под его ошеломленным взором.

— Первый раз в полете, господин домовой? — спросил, подойдя к нему, лесин.

— П-первый. И последний, — выдавил Переплет.

— Типун вам на язык! — рассердился тот. — Кто ж это слово говорит, тем паче в воздухе? Нам еще возвращаться, между прочим. Вы бы, коли от страха трясетесь, шли в шатер.

«Трясусь, — обреченно подумал Переплет. — Да, трясусь от страха, вернее не скажешь. И уже не первый день. Ну да, страшно, только как-то некрасиво получается. Непеняй Зазеркальичу вон тоже страшно, по ауре сразу видать, а так-то и не скажешь. Правда, он не за себя, он все больше за нас думает. За меня вот переживает, за упыря. Вереда ему нравится…

Наверное, в том и дело, — решил домовой. — Непеняй Зазеркальевич тревожится за других, вот ему и некогда трястись. А я… Вот, между прочим, сейчас Вереда одна-одинешенька осталась в доме с неведомым призраком. Ей-то, поди, страшнее! А я тут нюни распустил с каким-то ёкритем. Сараи мне не понравились. А чего — они ж сараи! В них не жить, только самолеты держать. Сарайник-то у ковролетчиков вона какой ладный, сразу видать, что все у него там в порядке и по уму. Ладом, значит».

Между тем стало ощутимо холоднее. И хотя сурово отчитать себя оказалось не такой уж плохой идеей, глядеть по сторонам было неприятно: очень уж не хотелось гадать, где тут в сплошной белизне земля, где небо и что это за туманная полоска там, уж не пресловутый ли горизонт, о котором часто в книжках пишут?

Кое-как развернувшись (кажется, легче было самому провернуться внутри тулупа), Переплет добрел, наступая на полы, до двери, откинул полог и ввалился внутрь.

В шатре было жарко, через прямоугольные прозрачные оконца вливалось достаточно голубоватого зимнего света. Сударый, скинув верхнюю одежду, сидел подле гудящего очага, чугунного, круглого, с бегающей по спирали саламандрой, и курил трубку. Второй ковролетчик, полулюд, что-то помечал карандашом на карте, сверяясь с погодным календарем.

Выпутавшись из тулупа, Переплет сел рядом с Сударым. Осознавать, что под тобой добрых полверсты чистого воздуха, от которых ты отделен самое большее вершком толстой ковровой ткани, было крайне неуютно, однако домовик заставил себя успокоиться. Много народу летает — и ничего… В основном — ничего. Так, изредка разве где-нибудь… «все члены экипажа и пассажиры…».

Нет, и как эти самые члены экипажа каждый божий день… ну или не каждый, откуда домовому знать, может, и через день-два, но все равно ведь постоянно, сами, без принуждения… Бедовый народ. В молодости Переплет любил читать книжки про всякие дальние странствия, а теперь вот понял, что никогда не принимал их всерьез, будто то были сказки, небывальщины. Ан нет — дальние странники, оказывается, совсем рядом живут, под боком, чуть только за порог выйдешь, а навстречу они…

— Неуютно? — сочувственно спросил Сударый у Переплета.

— Да, есть маленько.

— Думай о чем-нибудь постороннем, — посоветовал оптограф. — Это помогает преодолеть неуверенность.

Переплет кивнул без всякого энтузиазма. Сказать-то легко… Только попробуй подумать хоть о чем-нибудь, когда у тебя под пятой точкой чуть заметно колышется, словно дышит, поверхность ковра, за которой…

Уф, чуть дурно не стало. Переплет огляделся, старательно выискивая взглядом хоть какой-то предмет для размышлений, но все тут, в шатре, было такое ковролетческое, так навевало мысли о белесой бездне с призрачной полоской горизонта…

Кроме пассажиров и их поклажи, конечно. Вот оно!

— Давайте-ка, Непеняй Зазеркальевич, еще коробку с кристаллами к санкам приторочим, — предложил Переплет и тут же занялся делом.

Не то чтобы прямо уж так решительно помогло, однако руки дрожать перестали, и из голоса, кажется, исчезла дребезжащая нотка.

— А тебе не тяжело будет? — просил Сударый.

— Да уж полегче, чем вам, на санках-то чего не возить. Однако же и тяжесть! И что вы тогда с господином Рож де Кривом рассорились? Вроде хорошая была мысль — уменьшить оптокамеры. Летели бы сейчас с такой вот коробочкой… — Переплет показал руками, какой, по его мнению, должна быть миниатюризированная оптокамера — примерно с окуня величиной.

— Ну, во-первых, с Колли Рож де Кривом мы не разругались вовсе, ты преувеличил, — улыбнулся Сударый. — Во-вторых, сейчас бы мы летели, полагаю, с точно таким же набором инструментов, потому что миниатюризация — это пока только общая идея, которая требует решения целого ряда специальных задач. Допустим, просто уменьшить фокусное расстояние за счет зеркал мало, потому что у призматического объектива и зеркала разные параметры преломления ауры, нужно их как-то совместить, иначе получим в лучшем случае неподвижную картинку. А главное, конечно, — это новый носитель, компактный и не уступающий качеством стеклу. Но даже не это послужило причиной того, что с господином Рож де Кривом мы расстались в несколько натянутых отношениях…

Сударый выбил трубку над очагом. Переплет заметил, что ковролетчик прислушивается к разговору.

— В магической науке издревле существует так называемый завет царя Ломоноса, величайшего мага в истории: «Вводи новшество не тогда, когда это стало возможным, а тогда, когда без него уже невозможно». Конечно, этот завет впервые назвали устаревшим уже лет через сто после царя Ломоноса, однако многие предпочитают к нему прислушиваться.

— Я этого не сильно понимаю, если честно, — признался Переплет. — То есть я, конечно, тоже против всяких там новомодностев, но ведь ежели подумать хорошенько, то и без них никак. Ну… — Его взгляд остановился на очаге. — Вот печка, скажем. Старая добрая печка. Лучше вроде не бывает. Однако ж если бы не саламандры, подумать страшно, сколько деревьев на одни только дрова потребовалась бы. Это, пожалуй, лет за сто все лешие на свете бездомными бы сделались. Жуть! Значит, нечего дожидаться, и правильно, что саламандр стали разводить.

— Правильно, — кивнул Сударый. — Кстати, повсеместное внедрение саламандрового отопления как раз и началось после того, как была осознана опасность. Действительно наступил момент, когда обходиться без новшества стало невозможно. Но вообще это очень сложный вопрос. Лично я полагаю, что заменять старые вещи на новые означает своего рода предательство по отношению к вещам.

— Это вроде немного вещизм напоминает? — припомнил Переплет где-то читанное. Кроме книжек приключенческих, он, бывало, и в серьезную литературу заглядывал; не сказать чтобы особенно много понял, но по домовицким меркам считался очень образованным.

— Ни в коем случае! На этом я готов настаивать, — возразил Сударый, сдерживая улыбку. Хоть это и не предмет для шуток, все же забавно было слышать осуждение вещистской ереси из уст домового — ведь она и возникла когда-то благодаря именно таким существам, которые в определенном смысле могли считаться душой материальных объектов. — Бессмертной душой обладают только разумные существа, а вещизм — несомненная ересь. Но вещи способны нести на себе духовный отпечаток того, кто обладает душой. Или, вернее сказать, это неотъемлемое свойство разумного — оставлять духовные отпечатки наряду с материальными следами. Как Всевышний одухотворил нас, так и мы по мере сил пытаемся одухотворить окружающее нас пространство, потому мир именно таков, каким мы сами его делаем. А что касается духовных отпечатков — это ведь не просто след ауры, который можно считать и проанализировать. Это и наша память, это и наше уважение к чужому труду… и много что еще.

— Тут, я думаю, вы правы, с какой стороны ни посмотри, — согласился Переплет. — Мне ли не знать, как славно с привычной вещью дело иметь!

— История знает немало случаев, когда предметы как бы сами собой обретали магические свойства — столь сильными оказывались оставшиеся в них от разумных следы. А ведь даже в повседневном быту, беря в руки старую вещь, мы ощущаем какую-то особую добрую магию… Предавать ее ради сиюминутной выгоды я считаю безнравственным.

— Истинная правда, — сказал вдруг полулюд. — Уж извините, что перебиваю, а только, кажется, вы даже не представляете, насколько правы. Взять нашу профессию: да, верно говорят, что ковролетчики — самые суеверные существа на свете. Но это не на пустом месте возникло. Коверный самолет — он до порядочности чуткий и к хозяину привязывается. Потому ни один ковролетчик не сядет на скреп, в котором нет его ковра. Даже больше — нельзя ступать на скреп, если с владельцем одного из ковров ты в ссоре. Это уж просто для жизни опасно. Или вот, скажем, обидел тебя другой ковролетчик, а потом извинился. Так вот, если ты его не простил в душе, то лучше так прямо и сознайся, а не то непременно… ну, не наверху будь сказано. Нехорошо будет, в общем. Или тебе, или ему. А бывало, что и оба…

Полулюд выразительно качнул головой, намекая на падение. Переплет сглотнул.

— Так я вот к чему — слыхали вы про Большой слет на Каблучке?

— Нет, пожалуй, не припомню такого, — сказал Сударый.

— Было в одна тысяча восемьсот тридцать шестом году, — отложив карту и покручивая в пальцах карандаш, принялся рассказывать полулюд. — Известная крутальянская фирма предложила новое средство передвижения по воздуху…

— А, ступолет! — воскликнул Сударый. — Да, я читал про них. Однако простите, что перебил, рассказывайте, про Каблучок я не знаю.

— Постойте, что это за ступолеты такие? — спросил Переплет. — Это вроде ступы Бабы-ёжкиной?

— Да, почти, — кивнул ковролетчик. — Только старинная ступа для разных чар служила, сейчас бы про нее сказали, что она многофункциональна. А тут берут, скажем, четыре ступы, чаруют исключительно на полет и крепят к такой закрытой каморе с дверями и окнами. Сразу же шум поднялся, мол, давно пора, ковры-самолеты устарели, не отвечают современным требованиям… Некоторые фирмы сразу заключили договор на поставку ступолетов, но большинство поостереглось, сперва, мол, надо крепко подумать. И вот собрались ковролетчики со всего почитай мира на полуострове Каблучок, чтобы это дело обсудить. Собрание было — словами не опишешь. И тогдашний чемпион высоты Вернон, и Цекалов, первым перелетевший через океан; Берингоф, покоритель северных морей и отец палубной авиации; полярники Батянин и Гармундсен; заклинатель воздушных духов Сумом Врайт…

Ковролетчик перечислял имена, как библиофил — любимых авторов, выговаривая их со смаком и значением. Переплет даже заслушался. «Вот ведь как оно бывает, — подумал он, снова вспомнив читанные в юности книжки. — Думаешь, будто они за тридевять земель, все эти герои, а они — вот, пожалуйста…» Его почему-то нисколько не смущало ни то обстоятельство, что от Спросонска до полуострова Каблучок никак не меньше тысячи верст, ни что сам рассказчик на историческом собрании не был, — все в этом повествовании, в этом эпическом перечне практиков и теоретиков аэронавтики вдруг сделалось близко и понятно, как если бы речь шла о Шуршуне Шебаршуновиче и других родственниках.

— А впрочем, это уж отдельно рассказывать бы стоило, — заметил, чуток подвыдохшись, полулюд. — Ибо даже просто перечислить всех — голова закружится. Никогда больше не собиралось вместе столько великих летунов и ученых. И вот решили они, что от ковров отказываться нельзя. Не простят они нам того, и правильно сделают. А ступолетам сперва показать себя надо, чтобы о них серьезно говорили. И что вы думаете? Даже те компании, которые уже заказали ступолеты, выплатили неустойку и все оставили по-прежнему. Вот что в былые времена значили голоса таких разумных, — заключил он.

— В армии ступолеты, однако, применяются, — заметил Сударый.

— Конечно, только так и не смогли они вытеснить ковры и скрепы. Что уж говорить о всеобщем внедрении. И то сказать, какие там особенные удобства? Не дует — верно, так и в шатре тоже не дует. А что до техники безопасности, так не надо прыгать на краю, вот и будет безопасность.

Романтическое настроение Переплета мигом куда-то подевалось от этого замечания. А полулюд, оказавшийся большим любителем поговорить, произнес голосом сказочника, сосредоточив взгляд на карандаше, который так и крутил в пальцах:

— А если желаете, так я вам еще одну историю расскажу, не из ковролетного ремесла историю, а так, житейскую. Я, собственно, о ней-то сразу и подумал, как вы обмолвились о том, что вещи могут быть немного вроде как живыми. Это про моих родителей. Отец-то у меня человек, а мать русалка, а они, как известно, с сухопутными нечасто сходятся. Многие их гордыми считают — ну, может, так оно и есть, во всяком случае, матушка моя в девичестве самых строгих правил была и всяких легкомысленностей не одобряла очень. А батюшка, надобно вам знать, не скажу что человек легкомысленный, а просто веселый, открытый, на шутку скорый, так, если не приглядываться — ну ветреник. С матушкой познакомился он, когда над рекой ковры гонял во время строительства одного города. Сперва все с шутками да прибаутками к ней — она отворачивается. Он было рукой махнул, однако задела она его за живое, решил поухаживать. Да только куда там! Едва глянет бывало, а то и вовсе не заметит. Затосковал тогда мой батюшка не на шутку, друзья его не узнавали. Брось ее, говорят, иссохнешь! А он: нет, разве только для хохотушек я создан? Что же это, мол, неужто во мне нет чего-то такого нужного, чтобы серьезная барышня на меня посмотрела? И вот однажды пришло ему в голову стих написать. Сказано — сделано, купил тетрадку с карандашом, сел у костра (а летом там теплынь, все на стройке так и ночевали в поле), сел, значит, и стал писать. И полилось у него из души, без конца и края, как та река… Стихи у него были хорошие, — чуть помолчав, продолжил полулюд. — То есть не так чтоб прямо в столичном журнале печатать, но, если кто посторонний послушает, не рассмеется. Просто писал, но от души. И при первом же случае эти стихи русалке подарил. Она с виду все так же холодна оставалась, но батюшка сказывал, так его собственные стихи увлекли, что он больше о них, чем о ней думал. Не мог уже не писать. Ну а дарил, понятно, ей, хотя уже можно сказать — по привычке. И вот кто его знает, одни говорят, что стихи матушку покорили, другие уверяют, будто просто обидно ей стало, что такой парень сох по ней, сох, да вдруг перестал… По мне, не так это и важно. Важно, что сошлись они, слюбились и среди прочих детей меня на свет произвели. Что до стихов, так со временем отец их оставил. Ну, может, и не оставил совсем, может, только показывать перестал, тут уж не скажу. Сам-то он говорит: вижу, мол, что большого поэта из меня все равно не получится, а малым слыть не хочу. В этом деле ты или великий, или никто. Однако те, давние стихи свои он до сих пор любит и, если матушка их напевает, слушает, про все забыв. И даже тот карандаш, которым у костра вирши свои набрасывал, отец мне подарил, на счастье. Разумел, надо думать, что и мне когда-то пригодится стихи писать. Однако я свою суженую покамест не встретил, к поэзии склонности не ощутил и, наверное, ничего бы вам сейчас не рассказывал, кабы не одна странная штука. Счастливый карандаш этот я поначалу просто с собой носил. А однажды, тоже зимой было дело, шли мы на скрепе в соседнюю губернию; вдруг глядь — погода портится. Погодный календарь подкачал. Это, скажу я вам, дело скверное… Вокруг пустота, причалить негде, посоветоваться не с кем. Тут надо срочно самим сделать расчет, прикинуть, чего ждать, а уж тогда решать, тянуть ли до цели или приземляться да зарываться в снег. Вообще тогда с ребятами должен был Грамотей идти, да у него жена заболела, вот я его и подменил. А против Грамотея погодного мага разве что в столицах найдешь, меж профессоров. Точно вам говорю, погодник от Бога. Однако ж Грамотея нет, есть я. Вот и кидаюсь я в «красный уголок», — полулюд указал карандашом, и стало ясно, что так ковролетчики шутливо именуют часть шатра с сундуком, на котором размещались все навигационные принадлежности: компас и хрустальная сфера, карты и справочники и проч., и проч., — хватаю метеокарту, погодный календарь на год, в котором ошибка, последнюю сводку — ну, в общем, все сразу хватаю и при помощи карандаша и логарифмической линейки принимаюсь строить Фигуру — это так по-нашему полный погодный расчет называется. Карандаш второпях тот самый, заветный, под руку попался, но я это только потом обнаружил. Замеряю насыщенность ветра — батюшки святы, больше двадцати пяти сильфов на кубометр! Чарами его глушить, стало быть, бесполезно. Строю прогноз. Тороплюсь, а у самого руки мало не трясутся… И получилось, что буран будет страшенный, на три дня. Ровно через час ветер поднимется до критической отметки. До цели дотянуть — впритык, то есть, может, и дотянем, но уже вряд ли приземлимся. Однако по расчетам выходит, что в трехстах саженях наверху другой поток проходит, попутный. Можно подняться — и он нас сам принесет куда надо, времени выиграем чуть не вдвое. Однако же риск… Все-таки я не Грамотей. Ну, старшой наш минутку подумал, потом говорит: делаем! Все одно три дня под сугробами сидеть — тоже риск, и, пожалуй, не меньший. Ну и сделали. Не подкачала Фигура. Потом я, уже внизу, Грамотею ее показывал — он только руками разводил: ну, мол, даешь ты, Варган, и я бы лучше не рассчитал. Однако я не гордился, потому как сам, собственную Фигуру просматривая, диву давался, как это у меня так гладко все получилось. Вот тогда и обратил внимание, что я ее заветным карандашом строил. И завел себе такую привычку: все серьезные расчеты выполнять только им. Который год уже пользуюсь — не нарадуюсь… — Полулюд приподнял карандаш — красный, со стершейся маркировкой и, пожалуй, длинноватый, если верить, что им пользовались «уже который год». — И только со временем начал примечать, что карандаш-то не стачивается. Сообразил наконец — батюшка ведь рассказывал, что горы бумаги им исписал, а он все одной длины. И что интересно: возьмусь за перо — потею над формулами, словно троечник на экзамене. А с заветным карандашом все само собой делается. Зато начни с ним, предположим, кроссворд разгадывать или еще какой ерундой заниматься — голова пустая, аж звенит. Вот так, господа, самый обычный карандаш из канцелярской лавки, купленный за грош, сделался талисманом. Без всяких чар. Сам собой. Просто потому, что был в руках у тех, кому очень нужно было сделать что-то важное. Такая вот история… Не утомил я вас?

— Нет-нет, что вы! — воскликнул Сударый.

Полулюд по прозвищу Варган открыл было рот, но, что он хотел сказать, просто ли поблагодарить за внимание или поведать еще какую-нибудь историю, осталось неизвестным. Качнулся полог, в шатер, запустив на миг ледяной ветер, протиснулся второй ковролетчик, лесин, в запорошенном мелкими снежинками тулупе, туго завязанной ушанке и с вязаной маской на лице.

— Варган, имей совесть, я сколько ждать могу? — вопросил он, развязывая ушанку и стягивая ее со спутавшейся гривы волос. — Мне границу потока надо знать, а то снесет за Лентяйку. Ты Фигуру закончил?

— А, сейчас, минутку, — спохватился полулюд и уткнулся в карту. — Вот-вот, заканчиваю, э-э, две и две сотых, угол пятнадцать, насыщенность равновесная…

— Ну, коли все высчитал, так иди и правь скрепом, — сказал лесин, расстегивая тулуп. — Я уже околел тебя дожидаться.

 

ГЛАВА 5,

в которой история безумного брадобрея звучит по-новому, причем куда более убедительно, хотя по-прежнему совершенно невероятно

Остаток пути Переплет продремал — все ж таки день на дворе, сморило. Однако сон был тревожный и глупый: привиделось домовому, будто он кот и на дерево залез, а слезть не может; внизу Вереда стоит и кричит, чтобы шел домой, а то воздуховод засорился и Персефоний сам в него полез да застрял, а до земли далеко-о… В общем, без всякого сожаления пробудился Переплет от такого сна.

Оказалось, как раз прилетели в Храпов. Скреп приземлился на очищенной от снега площадке посреди просторного двора ковролетки, такой же, как в Спросонске: сараи, склады, между ними двухэтажное строение, где наверху канцелярия расположилась, а внизу харчевня. Над крышей еще башенка пристроена. В родном городе Переплет на такую же внимания не обратил, не до того было, а теперь присмотрелся и понял, что это башенка погодного мага, а заодно маяк.

«Вообще, если так посмотреть, довольно разумно у ковролетчиков все устроено», — подумалось Переплету.

Ступить на твердую землю было ни с чем не сравнимым блаженством. «Наверное, и кот с высокого дерева не с такой радостью слезает», — забрела мысль; не иначе клочок сна в голове задержался.

Из харчевни несло чем-то жареным, и Сударый, сглотнув, сказал:

— Давай зайдем туда, Переплет. Только сейчас вспомнил, что я не завтракал.

— Отчего же нет, можно и зайти, — согласился домовой.

В другой бы раз, наверное, поморщился: фи, харчевня, куда ей до родной кухни. Впрочем, не случись в доме Ухокусай, никаких таких разов до скончания века бы не было. Сейчас же Переплет решил, что с харчевни и того довольно, что она стоит на земле, а не парит себе как-нибудь там под облаками.

Есть-то он, правда, не стал, но с удовольствием посидел в тепле, прихлебывая горячий чай и глазея на посетителей, пока Сударый расправлялся с яичницей. Расплатившись, оптограф спросил у хозяина:

— Скажите, любезный, не может ли кто-нибудь указать мне дорогу к месту захоронения некоего господина Свинтудоева?

Стоявший за стойкой пухлый краснолицый человечек вздрогнул, и смолкли голоса вокруг, на гостей обратились напряженные взгляды, и не только местных — Варган, устроившийся под окном с кем-то из храповских ковролетчиков, тоже глядел осуждающе.

— Понятия не имею, — сухо сказал хозяин харчевни и ссыпал назад в ящик уже было отсчитанную сдачу. — Еще чего-нибудь желаете? Нет? Ну так счастливого пути.

Сопровождаемые гнетущим молчанием, человек и домовой вышли на улицу.

— Да, этой сложности я не предусмотрел, — сказал Сударый. — Попробуем по-другому.

Дорогу к полицейскому участку охотно указал первый встречный, и они двинулись по занесенным снегом улицам — впереди Сударый с зачехленной камерой на плече, позади Переплет тянул тяжелые санки, оступаясь в сугробах.

Храпов — город купеческий, живет пристанью. Основное население тут составляли всякого рода грузчики с перевозчиками, снабжавшие их провизией огородники и, конечно, торговцы с перекупщиками. То, что в Спросонске являлось портовой частью города, здесь было всем городом: конторы, склады и дома за высокими заборами, мало чем отличающиеся от складов. На взгляд Сударого, тут было скучновато, на взгляд Переплета — ничего так, основательно, крепко.

Правда, ему очень скоро стало не до красот. До сих пор много ли он бывал за стенами дома? Кроме того, разумеется, чтобы на заднем дворе присмотреть, ни дворового, ни овинника же нет, все самому приходится. Понятно, к родне сходить — это святое. Когда-никогда в лавку выскочить. И то сказать, в Спросонске снег чистят аккуратно. А здесь — абы как, тропки кой-где да пятачки перед воротами. С короткими ногами да впряженному в санки — ужас. Семь потов с Переплета сошло, но вот добрались они наконец и до полицейского участка.

Сударого встретил сам городовой, звали которого Сватов Знаком Бывалович. Он поздоровался, предложил чаю и вежливо поинтересовался, по какой нужде к нему гости города заглянули. Сударый начал издалека, с того, что он оптограф и новатор, сиречь изобретатель, и потому его очень интересует место захоронения небезызвестного Барберия Флиттовича Свинтудова, «о котором вы конечно же хорошо знаете».

— Знаю. И что-то в толк не возьму, простите, это для какой же надобности он вам-то интересен?

— Поверьте, это трудно объяснить неспециалисту.

— Верю, сударь мой, верю, да уж и вы поверьте, мы тут в Храпове не совсем от мира оторваны, не хлебом единым живем. Случается и нам науками интересоваться.

Сударый вздохнул. Выкладывать правду не хотелось — реакция посетителей ковролетной харчевни ясно указывала на отношение храповчан к печальным событиям прошлого. Он заговорил о духовных отпечатках и оптографической фиксации ауры, и тут выяснилось, что городовой, хотя и в общих чертах, в вопросе разбирается.

— Воля ваша, сударь, не пойму, для чего нужно было за столько верст лететь. В Спросонске, честно скажем, всяких случаев, для вашей цели подходящих, куда как побольше бывало. Город старинный, каких только трагедий не повидал. И никакой нужды опираться на газетные сплетни: дома к вашим услугам, архивы и, если на то пошло, Дом-с-привидениями. Могли бы со всей достоверностию… — Он не закончил и развел руками, как бы приглашая подивиться вместе с ним.

— Мне нужен материал для сравнения, — сказал Сударый.

Сватов призадумался. «Если он и теперь не поверит, придется рассказать все как есть», — понял Непеняй Зазеркальевич.

Тут второй полицейский, находившийся в кабинете — он был в чине надзирателя, — сказал:

— Прошу прощения, а вы не тот ли будете Непеняй Сударый, который написал «Историю одной дуэли»?

— Да, это я.

Надзиратель вынул из ящика стола брошюру:

— Не откажите в любезности, Непеняй Зазеркальевич, поставьте автограф.

Сударый в любезности отказывать не стал. Сватов, который исподлобья наблюдал за ним, спросил:

— С какой-нибудь газетой вы сотрудничаете?

— Нет, — ответил Сударый, обмакнул предложенное перо в чернильницу, изображавшую чешуйчатого дракона, и вывел на второй странице обложки: «Доброму читателю и поклоннику фехтовального искусства…» — Как вас зовут? — «Силентию Сусликову… — дописал он, — от автора…», — и расписался.

Сватов между тем принял решение:

— Что ж, развитию научной магии грех не помочь. Только не обессудьте, судари мои любезные, а захоронение я вам не покажу. Не помню я, где оно. Может, летом и нашел бы, а теперь, под сугробами — нет. И никто, наверное, не укажет со всею точностью. Однако могу отвезти вас в тот дом, в котором оборвалась жизнь Барберия Флиттовича. Сам отвезу, воздухом подышу да присмотрю заодно, чтобы вы не заплутали, приезжим это у нас легко.

— Тот дом? — усомнился Сударый. — Но ведь времени прошло немало, духовный отпечаток, наверное, потускнел…

— На этот счет не беспокойтесь. Ежели вас духовные отпечатки интересуют, так в доме-то искать вернее, чем на могиле, где одно лишь бренное тело покоится. Отыщите и те, что оставлены им в живом виде, и те, что в момент смерти появились. Да и дом с тех пор пустует, слава у него нехорошая образовалась, так что последние отпечатки никто не загасил.

— Ну что ж, возможно, это даже лучше, — согласился Сударый.

И не покривил душой. Если дом остался ничейным, значит, дурная слава его не на пустом месте образовалась, и вернее всего причиной послужила отрицательная энергия, выплеснувшаяся при зарождении призрака, такое нередко случается.

— Вот и славно, — кивнул городовой. — Силентий, голубчик, распорядись там, чтобы мне пару заложили.

Возок, запряженный парой сивых, поскрипывая полозьями, мягко скользил по окраинным улицам Храпова. От близкой реки тянуло ветром. Слева сверкали купола церкви, за которой тянулся пустырь до самой цепочки домов, стоявших на высоком берегу. Один из них, на отшибе, и оказался тем самым, в котором два года назад скрывался от полиции Свинтудоев.

Надо сказать, не лучшее место выбрал ушной маниак, чтобы спрятаться, это Сударый определил сразу, хотя сам никогда ни от кого не скрывался и судить мог только по книжкам. Дом, что в Храпове редкость, не был обнесен забором. Изнутри, конечно, обзор хороший, но ведь и снаружи все отлично видно, оцепят — никуда не денешься. Разве что за сараями какая-нибудь тропка имеется.

На двери висел амбарный замок. Городовой поднялся по резному крыльцу, стянув рукавицы, покопался под шубой (у Сударого вдруг возникло стойкое ощущение, что сейчас он с той же улыбкой разведет руками и скажет: «Вот незадача, забыл… придется возвращаться!»), вынул ключ, вставил его в замочную скважину (или ключ не тот? — так-таки и мешало что-то Непеняю Зазеркальевичу поверить в искренность решения Сватова «помочь науке»), подышал на тотчас замерзшие от прикосновения к железу пальцы и провернул его. Послышался щелчок, дужка выскочила из зажима.

Сватов открыл дверь в полумрак:

— Пожалуйте. Открой-ка ставни с той стороны, дружочек! — велел он вознице.

Сударый поставил у двери камеру со штативом и вместе с Переплетом занес остальное оборудование. Неподвижный воздух дома, пропитавшийся стылой затхлостью, таил неясную тревогу.

Дверной проем, ведущий в комнату на другой стороне дома, осветился.

— Сюда, господа, — пригласил Сватов. — Вот здесь все и произошло.

— А где пулевое отверстие? — спросил Сударый.

— Какое еще отверстие?

— В газетах писали, что Свинтудоев отстреливался через дверь.

Городничий усмехнулся:

— А вы газетам верите? Поглядите на дверь и скажите, правда ли вы думаете, будто ее можно прострелить из карманного револьвера?

— Так, значит, не было стрельбы?

— Не было.

— А вы присутствовали при задержании?

— Конечно. Позволил бы я Копеечкину, будь он хоть трижды знаменитость, хозяйничать в моем городе, как же!

— И вы можете рассказать, как все происходило?

— Могу. Только навряд ли стану. Вы ведь, сударь, кажется, поручились, что ни к какой газете отношения не имеете? Или я ослышался? Нет? Ну так вам оно и без надобности.

— Не поймите превратно, — возразил Сударый, — но я должен точно знать, где именно погиб Свинтудоев. Иначе куда направлять камеру?

— Ах вот оно что, так бы сразу и сказали. Вот в этой комнате. Прямо на кровати.

Сударый осмотрелся. Толстый слой пыли покрывал помещение. Похоже, сюда вообще никто не входил после трагедии. Все осталось на своих местах: свеча на комоде, газета на полу около заправленной кровати, а на самой кровати, кажется, до сих пор так и виднелся продавленный силуэт человеческого тела.

Даже странно, неужели полицейские, зайдя, просто взяли с собой мертвого брадобрея и унесли, даже не осмотревшись в доме? Не искали улики, не обследовали место происшествия? Сударый смутно представлял себе детали следовательской работы, но ведь должна же быть какая-то процедура?

Впрочем, эти вопросы не слишком волновали оптографа. Полиции виднее, что и как делать, а у него своя забота. Он поставил штатив и водрузил на него камеру.

— Переплет! — позвал он, подтягивая винты. — Возьми кристалл на триста единиц и подними повыше, я хочу замерить освещенность. Переплет! Ты где?

Домового рядом не было.

— Ау, Переплет! — крикнул Сударый.

— Одну минуточку, Непеняй Зазеркальевич! — донеслось непонятно откуда, вроде как из-под пола. — Одну минуточку!

— Ладно, не торопись, — сказал Сударый, недоумевая, что это на Переплета нашло. Или, может, это какой-то чисто домовицкий интерес?

Он сам замерил освещенность, перебрав три кристалла. Потом выбрал два из них, один расположил на комоде, рядом с погрызенной мышами свечой, другой попросил подержать Сватова.

— Полагаю, он дает отсвет на какой-то из смежных планов реальности? — уточнил городовой.

— Вы недурно разбираетесь в этом, Знаком Бывалович. Да, кристалл мощностью в четыреста единиц дает контрастный свет на стыке между примой аврономиса и секундой психономиса.

Судя по тому, с каким умным видом Сватов кивнул, Сударому удалось добраться до границ познаний городничего.

Можно было начинать съемку, но Непеняй Зазеркальевич медлил, поджидая Переплета: ему хотелось выполнить всю серию снимков в максимально короткий срок, а для этого нужен под рукой помощник.

И вдруг случилось нечто неожиданное, отчего Сударый вздрогнул всем телом и схватился за сердце: прямо перед камерой возник довольно плотный призрак и закричал:

— Это еще что такое?! По какому праву? Ну, Знаком Бывалович, не ожидал от вас… Извольте объяснить, что тут происходит!

Сватов, что любопытно, и бровью не повел.

— Я тоже очень хотел бы узнать, что происходит, — переведя дыхание, сообщил Сударый городовому.

— Простите великодушно, забыл предупредить, — сказал Сватов. — Это здешнее привидение. Ты, голубчик, для чего мне тут господина ученого пугаешь?

— А что, на нем где-то написано, что он ученый? Камера вот — чистый газетчик с виду!

— И тем не менее я тружусь не для газеты, а для науки, — заверил Сударый. — Это эксперимент…

— Какой такой эксперимент? По какому праву вы в чужом доме эксперименты ставить собрались?

— Ты потише, голубчик, потише, — сказал Сватов. — Этот дом и тебе чужой. Не забывай: по уму тебя давно бы следовало в Спросонск отправить, в Дом-с-привидениями. Так нет же, к тебе с пониманием отнеслись, разрешили тут остаться, вот и веди себя прилично.

— Что вы такое говорите, Знаком Бывалович, и не стыдно вам? — почему-то обиделся призрак.

— Что нужно, то и говорю, а ты меня слушай, — перебил его Сватов. — И выйди из кадра, не хватало еще господину оптографу из-за тебя второй раз приезжать. Всего-то нужно, что место смерти Свинтудоева соптографировать, а ты мне тут античную драму устраиваешь, орешь, как игрок на ипподроме. Нехорошо. Знаешь ведь отлично, как я не люблю всякие скандалы.

— Не понимаю я вас, Знаком Бывалович, совсем не понимаю, — вздохнул призрак.

— Ну так и помолчал бы, послушал, глядишь и понял бы. Вы на него не сердитесь, Непеняй Зазеркальевич. Нервный он, общества до крайности не любит, потому и держим его здесь. В Доме-с-привидениями такой мизантроп запросто с ума сойдет, а тут — дом-то нехороший, никто сюда не ходит, самое то для него получается. Чистый курорт.

— Что ж, приношу извинения за вторжение, я просто не знал, что побеспокою вас, — сказал Сударый как можно мягче. — Право, неловко получилось, но работа у меня недолгая. Четверть часа — и вы снова останетесь в столь любезном вам одиночестве.

— А пока выйди из кадра, — напомнил Сватов. — Еще лучше — выйди даже из дома, а то отсветишь чем не тем…

— Ну коли так… — Призрак минуту помялся, оглядываясь на городового, словно ожидая от него каких-то дополнительных указаний, и направился к двери. — Ладно, оптографируйте. Кто я такой, в самом деле, чтобы чего-то требовать? Мне скандалы и самому, как понимаете… поперек горла.

Сударый еще раз отметил про себя высокую материальность призрака — он именно шагал, а не плыл по воздуху, как многие из его сородичей, и даже пыль на полу слегка шевелилась от его шагов.

— Простите, не знаю вашего имени… — окликнул он фантома. — А вы в этом доме обосновались уже после трагедии с Барберием Флиттовичем?

Призрак замер. Оглянулся и с какой-то горечью ответил:

— После. Да, после.

Сударый чувствовал, что должен сказать или спросить что-то еще, но не знал что. Чем-то этот фантом приковал к себе его внимание, что-то в нем мерещилось важное. Что именно? Полуматериальность? Между прочим, такой вполне бы мог ощутимо укусить… Или то, что он выбрал себе для житья столь странное место…

— Барберий Флиттович! — послышался чей-то незнакомый голос.

Призрак остановился, и Сударый вздрогнул еще раз, сообразив наконец, что именно пыталось подсказать ему чутье.

Прямо из угла шагнули в комнату двое домовых. Переплет вежливо держался позади, а тот, что шел первым, худощавый и бледный, с растрепанными пегими волосами, снова позвал:

— Барберий Флиттович, обождите! Такое дело… кажется, этим господам стоит рассказать всю правду.

Сватов досадливо крякнул, но от явно крутившихся на языке резких высказываний в адрес местного домового воздержался. Призрак Свинтудоева вернулся, встал на пороге комнаты и спросил:

— Это почему ты так думаешь, Лапотоп?

— Потому что они не из праздного любопытства, — ответил домовой. — Мне вот Переплет Перегнутьевич все обсказал. Такое дело… В Спросонске неладно. Опять кто-то на уши охотиться начал.

Сударый никогда не слышал, чтобы призраки могли бледнеть, а теперь вот увидел собственными глазами, что и такое возможно.

— Господи милосердный… — прошептал фантом севшим голосом. — Опять?

— То-то и оно, — сказал Лапотоп. — Значит, пора рассказать.

— А я бы про Спросонск хотел послушать, — заметил Сватов.

— Но я ничем уже не могу помочь! — воскликнул призрак. — Чего вы от меня хотите, почему просто не оставите в покое?

— Ну брось, Барберий Флиттович, — мягко сказал ему Лапотоп. — Нельзя же тебе в самом деле вечно тут сидеть. Нехорошо. Расскажи гостям, как все было. Кто знает, вдруг да что-нибудь изменится?

— Ничего не изменится, — уныло покачал полупрозрачной головой Свинтудоев. — Демона не остановить.

— Это ты не остановил, а господин оптограф, может, повезучее окажется, — продолжал увещевать домовой «нехорошего» дома. — Ну пойдем ко мне, посидим, потолкуем. Всех приглашаю к себе, господа! — обратился он к людям. — Давайте, господин Сватов, руку, а вас, Непеняй Зазеркальевич, Переплет Перегнутьевич проведет, я ему разрешил.

— Гхм… как-то неуместно в моем чине по домовицким закуткам, — усомнился городовой. — Не застрять бы.

— Не застрянете, Знаком Бывалович. Вот уж вас-то не заставляйте уговаривать. Идем, Барберий, идем. А не то господам так и придется по газетам о тебе судить.

Кажется, только этот аргумент и подействовал на призрака. Тяжко вздохнув, он согласился:

— Ладно, веди.

Лапотоп протянул городовому руку.

— А мундир не помнется?

Домовой не стал отвечать, только пристально посмотрел Сватову в глаза, и тот, вздохнув едва ли не протяжнее фантома, словно подчеркивая, на какие жертвы приходится идти ему ради службы, позволил Лапотопу обхватить свой мясистый палец.

— Прямо сюда, — сказал Лапотоп и шагнул в угол, из которого вышел. — Да не бойтесь и на пороге не топчитесь, все будет хорошо.

Он сделал еще один шаг и исчез. Городовой, которому пришлось идти нагнувшись, невольно отдернул голову, когда ему показалось, что она непременно должна стукнуться об сходящиеся стены, но со стороны было видно, что фуражка с синим околышем уже прошла сквозь штукатурку. Растворилась в стене и рука. Знаком Бывалович дернулся было обратно, но, видимо, Лапотоп ждал подобной реакции и резко потянул со своей стороны, так что городовой почти вылетел из комнаты с приглушенным писком.

Вслед за ним просочился через угол унылый Свинтудоев.

— Вы, главное, не бойтесь, Непеняй Зазеркальевич, — подбодрил Переплет. — На самом деле тут все просто, хозяин разрешил — значит, ничего страшного не случится…

— Меня можно не успокаивать, — заверил его Сударый. — Что тут особенного, в самом деле? Я про это столько раз читал…

Читать-то читал, однако сам в гости к домовому ни разу не ходил. Поэтому тоже заробел, предчувствуя удар головой. По счастью, он сумел себя побороть и тянуть его Переплету не пришлось, но все же в искривленное пространство Сударый ввалился довольно неловко. Чем, кажется, доставил некоторое удовольствие внимательно наблюдавшему за его прохождением Сватову.

— Добро пожаловать, — сказал Лапотоп. — Уж извините, у меня тут… не прибрано.

Вернее было бы сказать — запущено. Убранства в каморке не было почти никакого. Только стол с самоваром, лавка да сундук, на котором лежал старый лапоть. Стены в потрескавшейся штукатурке, ни намека на дверь или окна, пыльные щербатые половицы и закопченный потолок, под которым висело на простой нитке перо жар-птицы.

— Располагайтесь, — предложил Лапотоп, хлопоча у самовара.

К столу он звать не стал; извлекши из сундука три разномастные кружки, нацедил чаю и дал двум людям, усевшимся на лавке, и Переплету, который устроился рядом с хозяином на сундуке. Чай был без сахара и крепкий, а главное — горячий. Вообще в каморке было довольно тепло, особенно после насмерть выстывшего дома, и Сударый распахнул одежду.

— Давай, Барберий Флиттович, — подбодрил Лапотоп фантома, который уныло стоял в сторонке и делал вид, будто изучает сухую паутинку в углу.

— А я бы сперва послушал о спросонских делах, — заметил Сватов, дуя на чай. — Что же вы сразу-то мне не открылись, а, Непеняй Зазеркальевич? Можно сказать, утаили важную информацию…

— Скажите честно, что бы вы подумали обо мне, если бы я с порога сказал, что приехал охотиться на призрака Свинтудоева?

— Гхм, это вы правы, — признал городовой, — нехорошо бы я о вас подумал, очень нехорошо. Но теперь уже не подумаю, а даже наоборот, выслушаю со всею серьезностию, так что вы рассказывайте.

— Собственно, рассказывать пока нечего. Слухов, сплетен и домыслов гораздо больше, чем фактов. Однако несколько случаев нападения с укусом или царапанием ушей — это факт.

— И вы решили, что это шалит призрак Свинтудоева?

— Так решила часть общества. А я решил докопаться до правды.

— Зачем же самому трудиться? Ведь есть разумные, которым это по долгу службы положено. Жажда славы обуяла?

— Лишний раз убеждаюсь, что был прав, когда умолчал о целях своего визита в вашем кабинете, — довольно резко сказал Сударый. — Нет, господин городовой, меня обуяло желание уберечь свой дом, потому что именно в нем совершилось подряд несколько… инцидентов с ушами. И, предупреждая ваши следующие вопросы: нет, разумные, которым это положено по долгу службы, вряд ли сумеют отыскать Ухокусая традиционными способами; и снова нет, я не собираюсь выпускать брошюру о поисках призрака Свинтудоева.

— Ну уж и рассердились! — засмеялся Сватов. — Эка, аж пар валит. Смените гнев на милость, господин оптограф. Да, приходится быть подозрительным. Столько шуму, столько крику было два года назад… Так что не сердитесь, а лучше успокойте старика окончательно: скажите по совести, сами-то вы как, Барберия Флиттовича всерьез подозреваете?

Сударый мог бы сказать просто «нет», однако назойливость Сватова пробудила в нем своего рода упрямство и желание осадить городового. Поэтому Сударый решил ответить на полицейский манер, слегка перефразируя надзирателя Неваляева:

— Личное мнение свое я держу при себе. Ученые предпочитают оперировать фактами и доказательствами, а не догадками. Хотя мне следовало бы давно догадаться, что вам история господина Свинтудоева известна лучше, чем рядовым гражданам, даже тем, которые черпали сведения из вполне серьезных газет.

— Конечно, — легко согласился Сватов. — И мне, и всем остальным, кто участвовал в так называемой «поимке» Барберия Флиттовича. О его невиновности господин Копеечкин знал уже давно, да только ничего же нельзя было поделать… Благодаря, между прочим, самому Барберию Флиттовичу, — обернулся он к поморщившемуся призраку, — который, вместо того чтобы сразу же позвать на помощь полицию, ударился в бега.

— Сколько раз я уже говорил, что ваша так называемая помощь ничего бы не принесла, — возразил фантом. — Вам не под силу справиться с демоном. Два года прошло, а он по-прежнему на свободе, несмотря на все усилия Пуляя Белосветовича…

— Вы бы лучше судили о том, в чем разбираетесь, — посоветовал ему Сватов. — Ну подумайте сами, откуда вам, обычному парикмахеру, иметь квалификацию, достаточную, чтобы классифицировать, не много не мало, демона! И от Пуляя Белосветовича многого не ждите. Он, вообще говоря, сыскарь ловкий, по-новомодному выражаясь, звезда сыска… Да только в том-то и беда, что не столько сыщик он, сколько звезда. Если не будет уверен, что дело выгорит, и пальцем не шевельнет; если не увидит перед собой толпы благодарных слушателей — рта не откроет.

— Однако именно он понял, что я невиновен…

— И всякий бы понял, веди он следствие. Да только следствие поручено было Пуляю Белосветовичу, а нам, простым смертным, ничего не объясняя, велели всеми силами разыскивать некоего беглого брадобрея, предположительно покушавшегося на господина обер-полицмейстера. Нет уж, голубчик, не ищите, кого бы обвинить в своих бедах, когда сами дров наломали. Подумать только: ведь вам понадобилось умереть, чтобы вы решили пойти в полицию!

Призрак насупился.

— Простите, не могу понять, — сказал Сударый. — Как это произошло? И почему до сих пор никто не объявил о невиновности Барберия Флиттовича, если она установлена?

— Все просто. Когда местонахождение беглеца было нами вычислено и всё подготовили к его поимке, Пуляй Белосветович соизволил прибыть в Храпов и сообщить, что брадобрей никак не мог совершить не только приписываемых ему молвою преступлений, но и тех нападений, которые действительно имели место быть. Рассказал о том, как пытался выйти на след настоящего ухогрыза — или как вы его там назвали, Ухокусая? — пожалуй, получше звучит. Признал, что вся долгая слежка наша за Барберием Флиттовичем была лишь средством убедиться, что он спокойно сидит на месте, покуда господин Копеечкин занят настоящим делом. Теперь, стало быть, нужно как-то поделикатнее с нашим брадобреем поговорить… И только он это сказал, как дверь открылась и искомый брадобрей сам вошел в кабинет. К сожалению, уже в виде призрака, поскольку от перенесенных треволнений тихо скончался в своем убежище буквально часом раньше.

— Так, значит, не было вообще ничего, о чем сообщали даже в серьезных газетах? — поразился Сударый. — А как же заявления репортеров, будто они пишут с места событий?

Сватов махнул рукой:

— О заявлениях репортеров у них же и спрашивайте. Что бы вы ни подразумевали под словами о серьезных газетах, у журналистов свои резоны. Но сказку о поимке им рассказал лично господин Копеечкин. На то были две причины. Во-первых, как вы знаете, призраки — граждане юридически ограниченные… Только, пожалуйста, не надо снова говорить о дискриминации! — быстро обратился он к фантому.

— А как это еще назвать? — проворчал тот.

— Назовите разумным подходом. Сами судите: какой из призрака правопреемник личности? Прижизненные функции исполнять в большинстве своем вы не способны, нужды у вас уже совершенно другие. И, главное, спросу же с вас никакого! Так что если бы Пуляй Белосветович уговорил вас выступить в суде, ваши свидетельства все равно имели бы не слишком большой вес. Особенно начни вы рассуждать о демонах. Зато настоящий Ухокусай получил бы представление о том, как развивается следствие. Тут господин Копеечкин прав: огласка на тот момент была нежелательна. Напротив, разумнее было представить дело так, что следствие окончено. Это вторая причина, по которой Пуляй Белосветович расписал перед журналистами животрепещущую историю с вторжением в дом и стрельбой. Барберий Флиттович не возражал. Он у нас фантом склада нервического, всякое внимание к себе воспринимает болезненно, и потому предложение пожить в пустом доме, о котором распустят слух, будто он сделался «нехорошим», его вполне устроило. Однако резоны господина Копеечкина ни к чему не привели: настоящего Ухокусая поймать не удалось. Надо думать, обман сыграл ему на руку и он решил переждать, пока все не утихнет. Вот только ненадолго у него выдержки хватило…

— Демону безразличны ваши ухищрения, — глухо проговорил призрак. — Мне, впрочем, тоже. Кто я такой? Меня нисколько не волнует посмертная репутация…

— Даже то, что ваше тело лежит в неосвященной земле? — удивился Сударый.

— Как так? Почему мне не сказали? — встрепенулся призрак.

— Потому что это неправда, — ответил Сватов. — Так что успокойтесь, сударь. Тело ваше лежит где надо, просто в безымянной могиле, а насчет пустыря — это тоже слух.

— Ну что ж, остальное меня, как юридически неполноценного гражданина, не касается. Сами разбирайтесь теперь с демоном.

— Прошу прощения, Барберий Флиттович, но почему вы так уверены, что это именно демон? — спросил Сударый.

— А вы тоже не собираетесь верить заявлениям какого-то там призрака? Конечно… Только как вы тогда объясните, что его невозможно обнаружить? Как вы объясните, что он способен влиять на сознание обычного, здорового человека, каким я был?

— Пожалуйста, расскажите подробнее.

— Что ж, вот вам грустная повесть о несчастном сумасшедшем брадобрее. Да, я готов признать себя сумасшедшим, ибо совсем немудрено сойти с ума, пожив в одном доме с демоном.

Свинтудоев вышел на середину комнаты и рассказал следующее:

— Для меня лично трагедия началась задолго до обер-полицмейстера. Я был обычным парикмахером. Скажу даже больше: я был истинным образцом обыденности, и, когда знакомые упрекали меня за то, что я веду существование серое и скучное, я отвечал, что горжусь своим непреклонным трудолюбием, своей воздержанностью и аккуратностью. Надо мной смеялись, как нередко смеются в империи над инородцами, сколько бы поколений их предков ни трудилось на этой земле, отыскивали в национальном характере истоки моего «бюргерства» — почему-то всем нравилось использовать это слово. Я молчал. Я трудился и копил деньги, поставив себе целью в двадцать лет скопить состояние, обзавестись семьей и посмеяться над теми знакомыми, которые в тот же срок промотают все деньги, пускаясь из одной сомнительной авантюры в другую, или растратят родительское наследство, оказавшись перед угрозой разорения в тот период жизни, когда энергия молодости уже покинула их. Они будут изворачиваться, подлащиваться к начальству, заключать браки из расчета — а я женюсь по любви и буду спокойно жить и смеяться над ними. Чем плохая мечта? У меня было все для ее осуществления: сила воли, усердие и любовь к ремеслу.

Надобно вам знать, что ремесло я любил беззаветно. Осмелюсь предположить, что и ремесло любило меня. В каких фантастических условиях порой доводилось работать! На балах, буквально в промежутках между танцами, по вызову ночью, когда меня отвозили в каретах с закрытыми окнами… Боже мой! Даже в юношеских мечтаниях я не мог предположить, насколько романтичной может оказаться моя профессия! Всегда и везде я был безупречен; не важно, случалось ли заболеть или не выспаться, я не знал, что такое дрожание рук, и не было минуты, когда я не в силах был изобрести новой прически.

Возможно, именно самоуверенность и погубила меня…

Итак, пятнадцать лет я трудился не покладая рук. План мой реализовывался даже успешней, чем я мог ожидать, и вот однажды, видя, что до задуманной суммы остается совсем немного, я решил, что могу позволить себе «расслабиться».

Предчувствие триумфа, близость триумфа, должно быть, не менее сладки, чем сам триумф. Может, даже более сладки. Мне не с чем сравнить, но что-то подсказывает мне, что это так. Ведь триумф — это миг, а предвкушение длительно… Мне понравилось «расслабляться», я стал делать это все чаще, мотивируя тем, что все равно успеваю достигнуть цели раньше, чем предполагал.

Нужно ли говорить, что спустя некоторое время я оказался во власти порока, называть который не вижу смысла, ибо он давно стал своего рода визитной карточкой империи. До поры я, впрочем, не сознавал тяжести положения, ибо руки по-прежнему верно служили мне. До поры…

Нет, я был достаточно здравомыслящим разумным, чтобы понимать всю опасность моего порока. Я уверял себя, что чутко слежу за собой и в состоянии в любой момент остановиться. Кроме того, отдавая себе отчет в том, что единственный способ «расслабления» легко может превратиться в пагубную привычку, я нарочно обзавелся другим, куда более безвредным на вид.

Я полюбил бродить по магазинам и лавкам и делать мелкие покупки. В расчете их стоимости и осознании того, что я благодаря своему трудолюбию могу себе позволить то-то и то-то, была своя прелесть. Не берусь утверждать со всей определенностью, но, кажется, этот мелочный обрядик в силу нервической моей натуры приобрел надо мною власть едва ли не большую, чем обряд «расслабления».

И вот однажды, примерно за месяц до прибытия в Дремск обер-полицмейстера, я, выбрав для себя очередной свободный день и уже «расслабившись», гулял по городу и любовался домами, из которых намерен был выбрать себе когда-нибудь один для покупки. Я был погружен в мечты о спокойном и радостном быте почтенного семьянина, и тут мне в голову пришла мысль, что следовало бы озаботиться уже и выбором будущей жены. До того дня мои мечты были заняты по большей части выбором дома, словно жена должна была явиться при покупке его сама собой.

Тут я несколько смутился, потому что в общении с женщинами никогда не преуспевал. Однако «расслабленность» быстро развеяла смущение. Взяв извозчика, я немедленно направился в один дом, где, как мне было известно, обитает не слишком богатая, но честная семья, имевшая дочь на выданье. Ничего определенного я в мыслях не держал, к тому же девушка вряд ли засидится в невестах до той поры, когда, по моим расчетам, я накоплю сумму, вычисленную мною еще в юности и принятую за краеугольный камень беспечного существования. Иными словами, это должна была быть своеобразная проба — так я про себя подумал, едва ли четко представляя, в чем она должна заключаться.

Не буду утомлять вас подробностями. Смею заверить, я был, как и свойственно мне, сдержан, но вместе с тем вдохновенен, и нужные, как мне казалось, слова сами собой рождались на языке. Клянусь, я никогда еще не был так красноречив, никогда еще не говорил так легко, без тени угодливости, поневоле просачивающейся на язык, когда намереваешься о чем-то просить, без тени же и высокомерия, тоже столь нередкого, когда проситель сознает себя существом высшим по сравнению с тем, у кого он хочет просить, и как бы представляет дело таким образом, будто это он сам оказывает благодеяние, обращаясь с просьбой…

Я был, что называется, в ударе. Однако, простите за каламбур, удар постиг меня. В ту минуту, когда ткань разговора стала совсем прозрачной, барышня, поймав, кажется, мой брошенный на нее исподтишка взгляд, сказала:

— Признаюсь вам честно, Барберий Флиттович, я не знаю, как мне выбрать будущего мужа, но одно могу сказать наверняка: с тем, кого я выберу, не должно быть скучно.

Вы замечали, что наши барышни любят изображать столичный говор? У них непременно получилось бы «скушна». А она сказала «скучно», и, черт знает почему, это звучание придало весомости всему слову, и оно больно ударило по моим взбудораженным нервам.

Я впервые подумал о себе как о скучном существе. И хотя потом, уже выйдя от тех людей, я яростно продолжал внутри себя спор с девицей, сокрушительно громя ее робкие аргументы, на душе у меня кошки скребли. Я мог сколько угодно отстаивать правильность своего образа жизни, но мне не под силу было убедить кого-то в том, что он не скучен. Потому что он и был, наверное, скучен, во всяком случае, при взгляде со стороны.

Я начал думать о том, как открыть этой девице глаза на внутреннюю, увлекательную сторону моего существования. Сама девица меня по-прежнему не интересовала, но ведь она была моей пробой — если сумею ее убедить, значит, сумею потом убедить и другую. Однако в голову ничего не приходило, и в крайнем расстройстве я завернул в первую попавшуюся лавку, чтобы утешить себя какой-нибудь мелкой покупкой.

В лавке было пыльно, с потолка свисала паутина, и хозяин смотрелся неопрятно — заведение переживало не лучшие времена. Странно, но я не могу вспомнить ни названия той лавки, ни товаров — но это были какие-то очень разнородные предметы. Кажется, я приметил там пару книг, письменный прибор, штуку материи, несколько часов и музыкальных шкатулок на полке. А впрочем, может, и не было ничего этого. Единственное, что сразу приковало мое внимание, — бритвенный прибор в кожаном чехле.

Чехол был потертый, и помазок был дрянь, и зеркальце надколотое, однако сама бритва, украшенная затейливой серебристой резьбой, вьющейся по черненой рукояти, была великолепна. Полированная сталь отражала не хуже зеркала. Я выдернул у себя волос, провел им по лезвию и был поражен его остротой. Кажется, им никогда еще не брились.

Я немедленно купил прибор. То есть я сказал, что покупаю только бритву, однако лавочник заупрямился. Впрочем, цену он просил смехотворную, и я согласился. Купил прибор, переложил бритву в карман, а все остальное выбросил тут же, на улице, едва выйдя за дверь, над которой на редкость противно дребезжал колокольчик.

Однако, представьте, покупка не заняла меня надолго и не помогла избавиться от дурного настроения. Точно так же и новая порция «расслабления» не произвела ожидаемого эффекта. Я много думал над этим, и, прошу заметить, мне кажется очень важным, что по-настоящему расстроили меня отнюдь не слова девицы, а именно то, что привычные ритуалы повседневности вдруг дали сбой. Вот что меня выбило из колеи на самом деле — что по сравнению с этим слова какой-то юной особы, ничего еще в жизни не понимающей, которой в силу невысокого положения отца остается только мечтать о счастливом браке?

Вот что на самом деле мучило меня в ту ночь… Хотя и то, что я вам сказал сейчас, не есть, конечно, настоящая причина моих несчастий. Нет, если проследить цепочку событий, то именно девушка во всем виновата. Простите, я путано объясняю? Да ведь дело в том, что в той лавке всего за два гривенника я купил себе демона.

Я совершенно уверен, что в бритве находилась некая демоническая сущность. Страшная, неощутимая, неуловимая… Все-таки не средневековье на дворе, а эпоха просвещенная, каждый образованный гражданин в состоянии определить не только темную или светлую энергетику, но и угадать наличие поблизости демона. Но этот, как вы его шутливо прозвали, Ухокусай гораздо могущественнее тех демонов, с которыми доводилось встречаться разумным за всю историю.

Да, я уверен, что это так! Подумайте, из-за чего еще могли не помочь такие надежные, проверенные временем способы обрести душевное спокойствие? Ну, может, и не спокойствие, но хотя бы его призрак — ведь я понимаю, что обманывал себя, что я действительно был скучным существом и все такое прочее, но ведь прежде мне удавалось внушить себе противоположное. А тут не удалось. Конечно, из-за того, что в бритве сидел демон…

И почему бы еще не когда-нибудь, а именно на следующий день у меня впервые в жизни дрогнула рука и я порезал клиента при бритье? Я здравомыслящий человек, то есть теперь уже призрак, конечно, но все равно здравомыслящий, не сомневайтесь, я понимаю, что рано или поздно все случается впервые. Но почему именно тогда, именно вслед тому несчастному дню? Разве не ощущается тут явственно чья-то злая воля?

Эта первая и единственная покамест ошибка крепко меня подкосила. Рука больше не изменяла мне, но я ожидал этого каждодневно, стал тревожен и мнителен. Высшая аккуратность во время работы сменялась рассеянностью в часы досуга. Я стал терять вещи, путать дни недели. Раздражался по мелочам, чего со мною отродясь не бывало. Всей выдержки моей теперь хватало только на то, чтобы предельно сосредоточиться, когда приходил клиент.

В тот день, когда меня посетил обер-полицмейстер, я вопреки ожиданиям чувствовал себя намного лучше, был бодр и самоуверен. О том, кто таков мой посетитель, я не знал, ведь я не разбираюсь в знаках отличия полицейского ведомства и газет не читал, так что понятия не имел о визите в Дремск высокого начальства.

Однако стоило ему сесть в кресло и объявить, что он желает побриться, что-то случилось со мной. То ли его блестящий мундир так подействовал, то ли суровый взгляд, но я вдруг заробел и растерялся. Ах, впрочем, нет, припоминаю, что сначала я не сразу нашел полотенца, которые забыл разложить, когда их принесли из прачечной. Потом не увидел на привычном месте бритвы.

Ту самую, купленную в грязной лавке бритву я использовал редко, ведь именно ею впервые порезал клиента. Сейчас мне особенно не хотелось брать ее в руки, но она лежала на виду, а старая, привычная, куда-то подевалась. Я правил ее незадолго до этого и, вероятно, забыл где-нибудь, но никак не мог вспомнить где, да и важный господин в кресле, кажется, торопился. Я взбил пену, стал намыливать ему щеки и тут еще, как назло, закапал ему сапоги.

И это его молчание… Я ведь говорил не переставая, как обычно говорят парикмахеры с клиентами, о чем угодно: о погоде, о всякой чепухе… Всегда легче работать, когда клиент к тебе расположен. А этот молчал, погруженный в свои мысли. Я видел, что ему совсем не хочется говорить, но никак не мог остановиться, словно от того, добьюсь ли от него хоть слова в ответ, зависела моя жизнь.

А он молчал, и это угнетало! Я раскрыл бритву, провел ею по ремню, хотя в этом не было необходимости, потому что ее я, помнится, тоже правил в то утро, и поднес лезвие к щеке посетителя. Я был уверен, что порежу его, и собрал всю силу воли, чтобы держать бритву ровно. Вот сталь коснулась кожи… Снизу вверх — движение легкое, как полет бабочки, как последнее дуновение ветерка перед закатной тишью. Я слышал, как потрескивают срезаемые волоски, и знал, что второго движения уже не понадобится. Снизу вверх — от подбородка до мочки уха. Изящно и чисто.

И вот когда первое движение было завершено, что-то случилось с моей рукой. Она не просто дрогнула — ее повело дальше против моей воли. Какое еще предположение способно все объяснить, кроме того, что бритва была живая, что в ней сидел демон, которому доставляло удовольствие ввергать меня в пучину страданий?

Нет, я не отрезал ухо господину обер-полицмейстеру. Но до этого было уже недалеко. Порез оказался глубоким, я едва сумел остановить кровь, и уже невозможно вспомнить, сколько предметов я опрокинул и разбил, отыскивая кусок марли.

Плохо помню, что было дальше. На меня наложили штраф, я выплатил его и вечером — вот это помнится ярко — взялся подсчитывать, на сколько этот штраф отдалил воплощение мечты. Вышло два месяца, и это меня почему-то страшно рассмешило.

Через день или два мне снова довелось порезать клиента, и опять под бритву попало ухо. На сей раз порез был несильным, но вот что меня потрясло: я убежден, что начинал брить того человека старой бритвой, а когда, остановив кровь, продолжил дело, обнаружил, что в руках у меня новая…

Я выбросил ее, но, видно, слишком поздно, демон уже проник в меня и окружающие меня вещи. Они продолжали теряться и находиться в самых неожиданных местах. Меня это уже не удивляло. Я обратился за помощью к священнику, но тот не обнаружил в доме признаков демонического присутствия и посоветовал мне обратиться к некоему специалисту, который якобы хорошо разбирается в поведении склонных к проказам духов. Однако мне был знаком этот специалист, я знал, что он психиатр, и не пошел к нему, а на священника обиделся.

А на меня вдруг обиделась кухарка: объявила, будто я ущипнул ее за ухо, спрятавшись за занавеской. Я разгорячился, споря, даже заставил ее встать на то самое место и показал, что не только не мог ущипнуть ее сквозь занавеску, но даже спрятаться за ней был не в состоянии. Но она не поверила и все равно уволилась. Думаю, чувствовала, что в доме непорядок.

Потом я поругался со своим домовым. Он ничего толком не сказал, но был зол на меня и ночью укусил. Естественно, за ухо.

На следующий день я собирался поговорить с ним, но не успел. Порезал еще одного клиента, довольно серьезно. Он ушел, а через некоторое время вернулся с приставом и стал требовать возмещения. Пристав не желал меня слушать — а впрочем, не помню, что я говорил, вернее всего нес околесицу, которую и впрямь слушать было нечего. Зачем-то же я взял часы и стал ему их показывать, будто точное время могло свидетельствовать в мою пользу. Он оттолкнул мою руку, и вдруг я увидел, что держу вовсе не часы, а бритву. Свою, старую, только почему-то твердо знал, что это обман, и на самом деле в пальцы мне прыгнула моя несчастливая покупка. И я полоснул пристава по уху. Наверное, этого потребовал демон.

Вот тогда я и сбежал. Оттолкнул пристава, выскочил на улицу, помчался куда глаза глядят и вскоре очутился подле той лавки. Лавка оказалась закрыта. Тут я заметил, что на меня оглядываются, сообразил закрыть бритву и снять забрызганный кровью фартук. Правда, народ все равно таращил глаза, это было неприятно, и я поспешил уйти. Даже поймал извозчика, но он меня ссадил, и довольно грубо, когда я ущипнул его за ухо. Сейчас мне стыдно об этом вспоминать, но в ту минуту я никак не мог удержаться: такой он был лопоухий, просто руки чесались…

В ближайшей подворотне я снова выбросил проклятую бритву и отправился пешком на железнодорожный вокзал. Нужно было уехать подальше. Раз в демона никто не хочет верить: ни кухарка, ни пристав, ни даже тот лопоухий извозчик — значит, нужно немедленно уезжать, а Дремск пускай сам управляется с демоном как хочет.

Уже стоя у окошка кассы, я обнаружил, что выбросил не бритву, а кошелек. Подспудно я ожидал чего-то подобного, и все же открытие меня чрезвычайно расстроило. Попытка расплатиться бритвой к успеху не привела. Правда, кассир согласился с тем, что бритва хороша и вполне могла бы покрыть стоимость билета, так что, думаю, я сумел бы его уговорить, но тут мне пришло в голову, что отправляться в дорогу без денег все же немыслимо. Как видите, даже после всего пережитого я не вполне еще утратил способность рассуждать здраво.

Я вернулся в подворотню, где произошла моя неудачная попытка избавиться от бритвы. Кошелька на земле уже не было — его подобрал какой-то тип в кепке, очень невысокого роста, наверное, из тех существ, что сродни домовым и часто устраиваются работать дворниками. Да, думаю, это и был дворник: у него был с собой черенок от метлы.

Он, видимо, исповедовал принцип «найденное принадлежит нашедшему» и сделал вид, что не понимает меня, когда я заговорил о кошельке. Тут меня осенило: а не попробовать ли обменять бритву на кошелек? То есть попросту продать. Ведь ко мне она попала не как-нибудь, а именно при покупке, так, может, только таким путем от нее и можно избавиться? Тем более теперь ее уже не с чем было спутать, ведь в карманах у меня ничего больше не было, кроме разве платка, а продать платок вместо бритвы довольно трудно, если, конечно, у вас нет качеств прирожденного торгаша.

Все-таки я на всякий случай вынул и платок, и бритву. Мне-то демон еще мог отвести глаза, так пусть покупатель и сам видит, что выбирает. Однако он, кажется, заподозрил что-то неладное и просто вернул мне кошелек, а сам убежал.

Неловко вспоминать… Он, видимо, успел положить в него и свои деньги, так что их оказалось больше, чем должно было быть. Но искать дворника и возвращать разницу показалось мне нецелесообразным, ведь нужно было как можно скорее уезжать.

Я снова отправился на вокзал и купил-таки билет, назвав первую пришедшую на ум станцию. Однако сошел задолго до нее, сообразив, каких бед может натворить демон в поезде, где столько пассажиров. Я подумал об этом, когда проводник, зайдя в мое купе, споткнулся и сильно оцарапал ухо о крючок. Демон уже не нуждался во мне, но, по-видимому, был еще ко мне привязан из-за того, что никак не удавалось избавиться от проклятой бритвы. Конечно, впоследствии мне доводилось пользоваться различным транспортом, но тогда, оставив поезд на подвернувшемся полустанке, я пошел пешком и шагал по ухабистой дороге всю ночь.

— Таково было начало моих странствий…

— А все их пересказывать не имеет смысла, — перебил призрака Сватов. — Теперь понимаете, Непеняй Зазеркальевич, что с такими показаниями в суде ему делать особенно нечего? Между прочим, он еще три раза пытался продать бритву, благодаря чему его, впрочем, и удалось выследить господину Копеечкину, потому что в остальное время наш беглец был чрезвычайно осторожен и искусно маскировался.

— Я пытался изменить свою внешность, чтобы демон меня не нашел! — горячо возразил Свинтудоев.

— Да, история скверная, — проговорил Сударый, пристально глядя ему в глаза. — Скажите, Барберий Флиттович, а как вам удалось избавиться от этого демона?

— Это история еще более скверная, господин оптограф, — вздохнул фантом. — От меня потребовалось все мое мужество и, не побоюсь сказать, самопожертвование.

Он откинул свои длинные призрачные волосы — надо полагать, за все время бегства он ни разу не стригся, так что отрастил солидную гриву, — и стало видно, что у него нет левого уха.

— Вы хотите сказать, что сделали это сами?

— Натурально. Впрочем, если вы думаете, будто это самое скверное, то глубоко ошибаетесь. Дело в том, что я обрел свободу, подвергнув опасности другого разумного. Между прочим, вашего коллегу. Это было так. После очередной попытки продать бритву у меня оказалась на руках неплохая сумма денег. Кстати, если бы не бегство, ее как раз хватило бы, чтобы достичь предела моей полузабытой уже мечты. Не помню, в каком городе это было… ах, позвольте, да в Спросонске же! — вы ведь оттуда? Ну да, конечно, в Спросонске. Я купил себе приличный костюм и отправился обедать в какое-то кафе, кажется, оно называлось «Обливион». Заказал себе бифштекс, для разнообразия попросил газету и стал читать, хотя прежде никогда не читал за трапезой. Оказалось, напрасно — привычка небесполезная. Мне на глаза попалась заметка о старинных суевериях. И тут что-то толкнулось в голове. Я сообразил, что мой демон неуловим, потому что очень стар — за многие века он не только научился избегать внимания священников, но и обманывать ученых магов. Но что, если против него окажется действенным какой-нибудь старинный, давно отринутый наукой способ? Мне вспомнились школьные уроки по истории магии, и я понял, что нужно делать. Следовало не просто изменить свой облик, но создать образ, на который демон бы перескочил. Не доев бифштекс, я выскочил на улицу, остановил случайного прохожего и спросил, можно ли найти в городе хорошего оптографа. «А как же! — воскликнул тот. — Вам нужно на Оранжерейную, там находится известное ателье Кривьена де Косье, спиритографа старой закалки. Его весь город знает». Я выслушал указания насчет дороги и вскоре отыскал ателье. Оно выглядело богатым и преуспевающим. Витрины пестрели образцами снимков, они же были и на щитах, которые стояли на тротуаре. Ну да вы, наверное, видели этот салон, раз уж сами из Спросонска?

— Да, видел, — коротко кивнул Сударый. — Рассказывайте дальше, пожалуйста.

— Дальше я вошел внутрь и заказал свой портрет. Господин де Косье оказался очень вежливым человеком внушительной комплекции. Он сказал, что примет меня завтра, в три часа пополудни. Я, однако, не хотел ждать и настоял, чтобы снимок был сделан немедленно, для этого пришлось предложить тройную цену. Господин де Косье согласился. Правда, я все равно прождал около получаса, не понимаю зачем… Вы случайно не знаете?

— Господин де Косье готовил пластину для снимка, — пояснил Сударый. — Пластины следует использовать в течение нескольких часов после того, как на них нанесена эмаль и прочитаны заклинания, поэтому сеансы обычно проходят по предварительной записи.

— Вот как? Не знал. Простите, а вы сами не у господина Косье работаете? Припоминаю, что у него там был какой-то молодой человек, очень похожий на вас… Правда, ростом пониже и блондин. Это не вы?

— Нет, не я. Однако продолжайте, пожалуйста. Итак, вы сделали снимок. Что было потом?

— Это хорошо, что вы не у него работаете, а то мне было бы совсем уж стыдно… Так вот, господин де Косье сказал, что забрать портрет я смогу вечером, часов в пять. Я отправился бродить по городу. Город мне не понравился — какая-то пародия на Дремск. Впрочем, не важно. Я догадывался, что будет много шума, поэтому потратил часть времени на то, чтобы отыскать неподалеку от ателье укромный уголок, где можно пересидеть суматоху. Я оставил там купленный в аптеке бинт, а с собой взял приобретенный там же кровозапирающий амулет. С трудом дождавшись указанного часа, я вернулся в спиритографическое ателье. Господин де Косье вручил мне снимок. Я взял его, положил на стол, быстро вынул бритву, отсек себе ухо, положил поверх снимка, а рядом — бритву, и быстро убежал, зажимая рану платком. Вот так это было. Ужасно, не правда ли?

— Не то слово.

— Когда я сообразил, что подбросил другому человеку демона, радость моя сменилась жгучим стыдом. Я снова бежал, но тут мне пришло в голову, что уж теперь-то меня точно станут искать, а значит, на всех станциях и полустанках будут высматривать человека с моими приметами. Поэтому я решил остановиться в первом же попавшемся городе, каковым оказался Храпов, добравшись до него, как уже привык, пешком. По счастью, тут отыскался полузаброшенный дом, который сдавали за бесценок… Тут я оставался уже не помню сколько времени, почти не выходя… пока не умер.

— Понятно… — протянул Сударый в задумчивости. — И демон оставил вас в покое?

— Конечно! Жестокий обряд из варварского средневековья помог там, где оказалась бессильна современная магия. Мой образ, моя кровь, моя плоть и предмет, в котором обитает демон, остались у спиритографа. Разумеется, у него же остался и сам демон!

— Так-так-так… Не представляю, как де Косье справился, но многое сходится.

— Смилуйтесь, Непеняй Зазеркальевич, что же тут может сойтись? — воскликнул Сватов.

— А ты бы что сказал, Переплет? — спросил оптограф у своего домового.

— Чего уж гадать? Вы ведь про Варганов карандашик вспомнили?

— Да, и про него тоже, хотя сомневаюсь, что тут можно проводить прямую аналогию. Однако я вспомнил также и твою книгу, и Вередину сережку… а на Персефония, помнится, свалилась швабра?

— Верно, — кивнул Переплет, глядя на Сударого, как студент на профессора.

— И булавка у госпожи Заховаловой… Да, пожалуй, в этом есть смысл! Теперь мне начинает казаться, что я читал о чем-то подобном…

— Да бог с вами, Непеняй Зазеркальевич! — обеспокоился городовой. — Неужто и вы теперь на демона охотиться станете?

— Нет, не на демона. Если догадка верна, это существо представляет собой крайне редкую разновидность… ну, скажем, все-таки призрака, хотя Кофегущин наверняка поднял бы меня на смех за столь вольное обращение с классификацией… Вот что! — сказал Сударый, вставая. — Барберий Флиттович, вы заинтересованы в том, чтобы истинный виновник ваших несчастий был обнаружен?

— Демон-то? — уточнил бывший парикмахер. — Да как же…

— Полагаю, средство найдется. Мне необходимо сделать несколько оптографических снимков. Только снимать я буду не дом и не место вашей смерти, а вас.

— Зачем? — насторожился призрак. — Не в газетах печатать?

— Нет, мои снимки меньше всего будут годиться для газет. Мне нужны ваши изображения в разных планах бытия… В общем, очень нужно! Идемте наверх.

Призрак было заупрямился, но молчавший все это время Лапотоп уговорил его:

— Ты что же, так и собираешься до скончания веков в маниаках числиться? Или понравилось, что про тебя в газетах писали?

Подействовало.

В комнате Сударый первым делом прильнул к видоискателю и заставил призрака встать напротив стены, у которой обнаружил наиболее спокойный фон.

— У вас какая плотность? — спросил он.

— А вам зачем?

— Нужно для поимки Ухокусая.

— А-мн… Не помню.

— Двадцать пять процентов, если мне не изменяет память, — подсказал городовой. — Во всяком случае, так записали при освидетельствовании.

— Сейчас плотность явно больше, на глаз я оценил бы процентов в сорок. Значит — Переплет, запиши, пожалуйста, — смещение приблизительно в пятнадцать процентов за два года. Солидно… и очень выгодно для нас, потому что дает очень четкий контур. Итак, приступим!

Несколько минут царило молчание, прерываемое только командами Сударого:

— Кристалл на тридцать… на два шага левее… Запиши время и пометь: угол пятнадцать… Аврономическую пластину…

Когда сессия была окончена, он, сворачивая оборудование, сказал:

— Вам, Барберий Флиттович, пока лучше пожить здесь, но, если моя идея подтвердится, возможно, все обвинения и грязные сплетни о вас будут опровергнуты. Сударь Лапотоп, сердечно благодарю вас за помощь и гостеприимство. И спасибо за чай, было вкусно.

— Да кого уж там вкусно, — засмущался домовой.

— Знаком Бывалович, к вам у меня большая просьба: доставьте нас с Переплетом на ковролетную станцию.

— Это мне не трудно, — заверил городовой и, попрощавшись с призраком и домовым, вышел на улицу. — Только очень бы хотелось, Непеняй Зазеркальевич, чтобы вы все-таки объяснили, что такое у вас на уме. Вот я не первый день службу справляю, и справляю недурно, а сколько ни слушал Свинтудоева, так и не надумал ничего полезного, и господин Копеечкин не надумал, а уж как внимательно слушал, сколько раз переспрашивал! А вы вот так взяли и надумали… Голубчик, что же ты, — обратился он к вознице, — не видишь, что господам помощь нужна? Ну-ка, закинь в возок хоть вот эту штуку.

Молодой офицер, соскучившийся в ожидании, с энтузиазмом бросился исполнять поручение.

— Нет! — успел крикнуть Сударый и перехватил камеру, прежде чем она была в буквальном смысле заброшена внутрь возка. — Вот это, пожалуйста, — попросил он, протягивая штатив.

— Виноват, исправимся, — бодро сказал полицейский. — Позвольте, сударь домовой…

Уже бережно он помог Переплету поставить санки с притороченным оборудованием и вернулся на козлы.

— В участок, Знаком Бывалович?

— Нет, голубчик, на ковролетку, да с ветерком. Ну так что же, Непеняй Зазеркальевич, снизойдете ли до ответа?

— Извините, Знаком Бывалович, но вряд ли я смогу толком что-то сказать, ибо пока располагаю лишь догадками. Но уверен: ответ надо искать в области предметной магии. Видите ли, есть класс существ, которые обладают многими признаками Ухокусая.

— Не демоны?

— Конечно, нет. Точно не скажу, но мне встречалось где-то описание так называемых предметных призраков.

— Господи помилуй, это еще что за напасть такая?

— Вот это я и хочу выяснить. Традиционная научная магия рассматривает подобные феномены как явление артефицирования, то есть образования артефактов. Правда, споры не утихают, ведь невозможно свести воедино предметы, сотворенные чародеями, древние чудесные предметы, создание которых приписывают языческим богам, и, главное, артефакты, возникшие как бы сами собой, по причинам необъяснимым с точки зрения современной науки. А коэффициент волевых проявлений? Считается, что он не может равняться единице, и всякое якобы самостоятельное решение артефакта рассматривается лишь как нераспознанная ранее функция, даже если ради этого приходится забыть о детерминанте суммы кластеров в начальном объеме магической энергии…

— Зачем я спросил, — вздохнул Сватов.

— В принципе, предположив, что некоторые волшебные предметы следует отнести не к артефактам, а к особого рода живым существам, можно даже теоретически рассчитать параметры их ауры… хотя, конечно, следует учитывать тяготение к тому или иному плану реальности…

Сударый говорил, позабыв о спутниках. Переплет глядел на него со смесью растерянности и восхищения, и Сватов поежился, представив на миг, что это категорически не подходящее чиновнику выражение способно как-нибудь перекочевать на его собственное лицо. Нахмурив брови и покивав, городничий выбрал подходящую паузу и вставил:

— Вы очень интересно излагаете, Непеняй Зазеркальевич, но что же это дает на практике?

— На практике? — встрепенулся Сударый. — Ах, простите, я начал рассуждать вслух и, кажется, увлекся. Все просто: Барберий Флиттович контактировал с Ухокусаем, значит, его аура обязательно должна нести следы какого-то необычного воздействия. Обнаружив их, мы сможем понять, кто такой Ухокусай и как его ловить. Нужно только как можно скорее вернуться в Спросонск и проявить снимки!

— Да уж, возвращайтесь-ка вы к себе поскорее, — кивнул Сватов, уже не пытаясь ни о чем спрашивать.

Однако недовольное и как бы скучающее лицо его было не более чем маской. Как ни мало понимал он насыщенную терминами речь Сударого, на самом деле городничего происходящее интересовало весьма сильно.

Вернувшись в управу, городничий спросил у своего помощника:

— А что, голубчик, не было ли у нас нынче курьера или какого-нибудь специального сообщения?

— Никак нет, Знаком Бывалович.

— Странно, странно. Отмалчиваются, стало быть, господа спросончане? Непохвально, непохвально. Однако ж, если хорошенько подумать, то вполне объяснимо. Дело-то в известной степени деликатное, так? Так. И кто же станет шум поднимать, не имея полной уверенности? Да хоть меня взять, к примеру, — ведь не стал бы! Не стал! Тут сперва все выяснить надобно, а на этот счет наш гость, кажется, ясно выразился: обычными методами никак невозможно… А знаешь ли, голубчик, что из этого следует?

— Никак нет, Знаком Бывалович, — мотнул головой помощник и наклонился вперед, выражая совершенную готовность уловить каждый звук начальственной речи.

— Следует из этого, что надо бы тебе сходить распорядиться насчет самовара, — без всякого перехода сообщил Сватов. — Побалуюсь чайком с мороза. А ты иди, да не спеши сильно…

— Сию минуту, Знаком Бывалович!

Едва он скрылся за дверью, Сватов подошел к тяжелому сейфу, открыл его и вынул на свет, покопавшись у дальней стенки, вычурного вида амулет. Сдул с него пыль и, пробормотав:

— Вот и настал твой черед, — прижал большой палец к выемке в середке.

Амулет засветился, но прошло несколько минут, прежде чем перед Сватовым возник, подрагивая, едва различимый фантом.

— Где тебя носит, дружочек? — хмуро поинтересовался городничий.

— По делам. — Из-за низкой плотности призрака и голос у него был очень тихий. — А вот куда это меня занесло?

— В Храпов, дружочек, в Храпов. Помнишь небось? Два года назад…

— Как же, припоминаю. Здравствуйте, господин Сватов. Надеюсь, у вас что-то важное, а то мы с хозяином заняты чрезвычайно. Дело значения государственного…

— Верю, верю, однако уж ты позаботься, пожалуйста, чтобы хозяин твой как можно скорее мои слова услышал. Передай ему вот что…

 

ГЛАВА 6,

в которой этот долгий день наконец-то заканчивается, Переплет утверждается в нелюбви к воздухоплаванию, а Сударый получает новую информацию к размышлению

На обратном пути Переплет решил бороться со страхом высоты.

Отчего такая фантазия пришла ему на ум, он и сам бы, пожалуй, не объяснил. Наверное, просто скучно было сидеть без дела. И спать не хотелось уже совсем. Да и то — какой сон в воздухе?

Поэтому, как только вещи были занесены в шатер, домовой, хорошенько утеплившись, встал на самом краю скрепа и внимательно наблюдал, как начинается взлет, как уходят вниз крыши, как расширяется горизонт. Когда у реки рядом с церковной колокольней появился уже знакомый дом Лапотопа, Переплет сделал шаг назад. Потом еще один, когда дома скользнули под скреп, уступая место голубоватой белизне бескрайнего простора, слегка заштрихованной кое-где черными тенями голых лесов. Хотел и дальше отступить, но ноги уже не слушались.

«И вообще, решил бороться — так борись», — убеждал он себя.

Что делали ковролетчики, он не видел, то есть видел краем глаза, но все равно не понимал и как-то не обращал внимания. Лесин между тем, убедившись, что скреп лег на курс, отправил полулюда в «красный уголок», чтобы перепроверил погодные расчеты. Через некоторое время обеспокоенный Варган выполз из шатра и тихо сказал что-то товарищу — тихо, насколько позволял свист ветра. Переплет не разобрал ни слова, но голос у Варгана был встревоженный.

— Ладно, пойдем по заготовке, — решил лесин. — Резких перемен как будто не предвидится.

— Ветер усиливается, — заметил полулюд. — Как думаешь, Согрич, не стоит ли «парусом» пройтись?

— Думаю, стоит. Я поведу, а ты за курсом следи. Да смотри у меня!

Варган удалился в шатер. Согрич встал рядом с Переплетом и спросил:

— Что, господин домовик, никак нравится вам?

— Красиво, — сказал Переплет, удержав на языке куда более правдивые ответы, от короткого «нет» до искренней надежды до самого гроба не подниматься над землей иначе, как по лестнице, и только с перилами. Мало ли, вдруг так нельзя говорить в воздухе — то есть «наверху», как выражаются ковролетчики.

— Да, красотища, — согласился Согрич. — Мне зимой тоже нравится. А вот доведется случай — летом полетайте, это всем по вкусу. Такой вид сверху — глаз не оторвать.

Переплет поперхнулся и вдруг резко нашел в себе силы сделать еще шаг назад.

— Не хочу мешать вам любоваться, сударь, только вы бы отошли от края подальше, а еще лучше в шатер вернитесь. Мы сейчас крен возьмем. То есть наклонимся слегка.

— 3-зачем?

— А это, видите, уловка такая: ветер будет давить на скреп снизу и сам понесет нас, — ответил Согрич, для наглядности вытянув руку в варежке и слегка наклонив ладонь. — Как под парусом, только парусом будет само судно.

— Правда, что-то холодно тут. Пойду в шатер, — быстро решил Переплет.

«Ничья в борьбе со страхом — не самый плохой результат», — решил он.

Когда скреп наклонился и наклонился ли вообще, домовой так и не понял. Качнуло сильно — это да, было, а потом вроде все по-прежнему осталось, но Варган, корпевший над какими-то бумагами, произнес вполголоса:

— Ага, хорошо идем. Лишь бы не отнесло…

Он явно нервничал: шептал что-то себе под нос, грыз карандаш. Карандаш у него, кстати, был другой, Переплет заметил это, когда отогрелся у очага. И не удержался, спросил:

— А что же вы, господин Варган, своим любимым карандашом не пользуетесь?

Оставалось только вслед за городовым храповским попенять себе: зачем спросил?

— Да вот какая неприятность: потерял я его. Нигде найти не могу, — пожаловался полулюд, безуспешно делая вид, будто его это нисколько не беспокоит.

Домовой перевел взгляд на оптографа. Тот лучше владел собой, но и по его лицу можно было угадать, что обстановка тревожная. А впрочем, гадать-то как раз не приходилось: домовому ли не знать силу примет? Потерял заветную вещь — жди беды…

Полог откинулся, в шатер ввалился Согрич.

— Дай-ка мне ориентировку, — потребовал он, приподняв вязаную маску и утирая платком нижнюю часть лица, намокшую от дыхания.

Варган заглянул в хрустальную сферу, сверился с записями и отчеканил:

— Отметка тридцать два полета четыре, азимут двенадцать, скорость девять узлов. Ветер неровный.

— Уже понял, — вздохнул лесин. — Сносит нас. Через пять минут сориентируй снова.

Он вышел, и немного спустя скреп опять резко качнуло. Переплету показалось, что нутро у него стягивается в тугой узел.

— Что-то не так? — спросил он у Сударого.

Тот пожал плечами:

— Погода портится быстрее, чем ожидалось.

— Неужто прогноз подвел?

— Прогнозы бывают точными только на поверхности земли. К сожалению, я не слишком хорошо разбираюсь в погодной магии…

— Все просто, — пояснил Варган, устав молчать, не иначе. — Земля есть стихия постоянная, воздух — переменчивая. Чем ближе к земле, тем вернее расчеты и наоборот. Вот этот воздушный поток, который нас сейчас сносит, он был предсказан. Вот только он идет на двадцать саженей ниже, чем мы надеялись. Что такое, казалось бы, двадцать саженей? А нам хлопоты.

Переплет промолчал, хотя, попытавшись зримо представить себе двадцать саженей и получив в разыгравшемся воображении образ домового, беспомощно болтающегося в воздухе на высоте, впятеро большей, чем конек крыши, отнюдь не был склонен согласиться с тем, что это ерунда.

— А разве нельзя опуститься пониже на те же двадцать саженей? — спросил Сударый.

— Опуститься-то можно, да только чем ниже, тем сильнее аура земли глушит чары. Хотя, похоже, придется нам низом идти…

Еще раз сверившись с показаниями и расчетами, Варган приоткрыл клапан в стенке шатра и прокричал:

— Азимут тридцать, девять с половиной узлов! Насыщенность растет!

Скреп скользнул вниз. Переплету случалось по молодости кататься на санках со снежной горы — сейчас возникло чувство сродни тому, только сильнее стократ, и домовой понял, что ни на санки, ни на горки он теперь до конца жизни смотреть не сможет.

— Ну вот, как я и говорил, — пояснил Варган. — На снижение пошли…

Клапан приоткрылся снаружи.

— Перемены предвидятся? — спросил Согрич.

— Не раньше, чем через час.

— Тогда иди дежурь.

Варган оделся и вышел, а лесин устало шагнул в шатер и, кучей бросив одежду, присел у очага.

— Все в порядке? — спросил его Сударый.

— Да. Пойдем медленно, но верно.

— Сколько времени займет теперь путь?

— Наверху о таком не говорят, — строго сказал Согрич.

— Поймите, мне нужно проявить снимки в течение ближайших часов.

— Поймите и вы: наверху все нижние дела не имеют значения. Будь вы хоть царь-батюшка, а на скрепе что летун сказал, то и будет.

— Что ж, это разумно, — вздохнул Сударый. — Просто прошу по возможности не медлить. Иначе вся поездка теряет смысл.

— Да не тревожьтесь, зазря не задержим, — усмехнулся лесин. — Мы, летуны, тоже не без понятия. Вы чай пили, нет? Составите компанию?

— С удовольствием.

Согрич поставил чайник, чашки, жбанчик с малиновым вареньем, которое посоветовал особенно:

— Обязательно попробуйте, в Храпове разжился, там сестра у меня, такое варенье делает — пальчики оближете!

— Вроде бы не раз доводилось летать на коврах-самолетах, а никогда не думал, что это — такое сложное дело, — поделился Сударый.

— Так вы, видать, все только летом, — ответил Согрич. — Один ковер — это действительно проще, потому как он легкий и послушный. А скреп — он медлителен и в управлении тяжел, зато устойчив…

Словно в насмешку над его словами, возникло какое-то странное дрожание, ощутимое даже сквозь подушки. Продолжая прихлебывать чай, лесин пересел в «красный уголок» и заглянул в хрустальную сферу. Нахмурился, простер над ней левую руку, прошептал заклинание. Не удовлетворившись результатом, взял чашку в левую руку, а правую простер и снова поколдовал. Невнятно ругнулся — расслышать можно было только прозвище его напарника, — отставил чашку и, вынув из лакированного ларца волшебную палочку, шагнул к задней части шатра.

— Подвиньтесь, пожалуйста, — попросил он Сударого.

Опустившись на колено около правого кормового ковра, он стал, шепча заклинания, касаться палочкой разных завитков узора, отзывавшихся золотистым свечением, которое мерцало, как заметил Непеняй Зазеркальевич, в такт постепенно нараставшей вибрации.

— Ах ты, дубина!.. — с надрывом воскликнул Согрич и, забыв о верхней одежде, метнулся к выходу. — Подними заслон, придурок! — крикнул он с порога. — Снижай сильфозабор!

Скреп тряхнуло, вибрация было пошла на убыль, но тотчас резко возросла. Снаружи слышались неразборчивые голоса. Сударый торопливо допил чай.

— Никак плохо дело? — тихо спросил у него Переплет.

Оптограф старательно изобразил успокаивающую улыбку:

— Эти разумные — профессионалы, думаю, они справлялись и не с такими ситуациями. Кстати, ты напрасно не попробовал варе-энье-э…

Он захлебнулся словами, потому что скреп ухнул вниз, потом, кажется, вверх и немного вбок, а потом вообще непонятно куда. Сорвав полог, в шатер не столько вошел, сколько влетел, с трудом удерживаясь на ногах, Согрич. Метнувшись к сундуку, он рывком распахнул крышку, сбросив разложенные на ней карты и хрустальную сферу, для которой, впрочем, падение на мягкий ворс ковра закончилось вполне благополучно, и выхватил из особой секции глиняный кувшин с какой-то яркой надписью. Горлышко кувшина было залито воском, на котором виднелась светящаяся печать, — лесин сорвал ее, дернув шнур.

Из горлышка тотчас повалил багрово искрящийся дым, но дальнейшего Сударый уже не видел: удар бросил его вперед, он перелетел через очаг, упал на что-то мягкое, а потом у него потемнело в глазах. Он слышал какой-то грохот, звон, стук, треск, а перед глазами вертелась мутная тьма.

Потом вдруг все успокоилось, и стало так тихо, так приятно и так неподвижно, что Сударый, наверное, не встал бы, если бы не сообразил, что лежит, уткнувшись лицом в снег. Он выпрямился, пошатываясь.

Голубоватый сумрак уже окутывал заснеженный лес, но пока что отчетливо были видны раскиданные по поляне ковры, еще минуту назад входившие в скреп, и бесформенная масса шатра. Около нее, потирая затылок, стоял Согрич, по-прежнему в одном свитере, шароварах и унтах. Чуть поодаль лежал, раскинувшись крестом, Варган.

Рядом с Сударым на диво аккуратно были сложены различные предметы из шатра. На сундуке сидел, нахохлившись, Переплет и ошеломленно рассматривал пустую чашку из-под чая, которую почему-то так и не выпустил из рук. Пол-лица у него было залито кровью. У Сударого подкосились ноги.

— Переплет, что с тобой? Эй, мой домовой ранен! Переплет, ты меня слышишь?

— Слышу, Непеняй Зазеркальевич. Вы не волнуйтесь, я целехонек. А, это? Это варенье.

Сударый вздохнул с облегчением:

— Фуф, а я-то уж бог весть что подумал. Значит, все в порядке.

— Вот чем-чем, а порядком я это не назвал бы, — заметил домовой.

— Все живы — значит, все хорошо.

Заслуживает внимания, что по большому счету ни Переплет, ни Сударый не были напуганы. Оптограф испугаться просто не успел, а домовой уже так устал бояться, что прекращение полета, хотя бы даже и аварийное, подействовало на него успокаивающе.

Непеняй Зазеркальевич глубоко вдохнул чистый морозный воздух и спросил:

— Ну и как варенье?

Переплет секунду непонимающе смотрел на него, а потом захохотал:

— Да ничего так!

Между тем ткань шатра вспучилась и опала — из-под нее выбрался и воспарил над поляной джинн с золотыми браслетами на запястьях, с кольцами в ушах, в овчинной безрукавке и шапке-ушанке. В руках он держал хрустальную сферу.

— Здорово, Согрич! — бодро крикнул он, подлетел к вещам, бережно положил сферу на подушечку и спросил: — Ну как, цел?

— Твоими стараниями, Искрюгай, — ответил лесин. — Здравствуй. И спасибо тебе большое.

— Это моя работа, — отмахнулся джинн. — Э, ты, кажется, шишку набил? Дай снегу приложу. — Он зачерпнул пригоршню снега, сжал в руке и склонился над Согричем. — Ну не куксись, не маленький!

Лесин смирился и позволил себя «полечить».

— Значит, так, — докладывал между делом Искрюгай. — Много сделать я не успел, уж извини, вон там отложил все, что уцелело. Навигацкая справа в порядке, а вот со скрепом хуже: в левом носовом ковре прореха — это когда дерево задели, суком пропороло. Тут я бессилен. Очаг раскололся, саламандры разбежались и погасли в снегах, но одну я успел поймать. Припасы все всмятку. Аптечка тоже, но она пока, кажется, без надобности. Дальше что… А, один сторожевичок тоже сбежал, футляр у него треснул, но остальные целы.

— Все, хватит, — сказал лесин, отстраняя темно-багровую руку.

— Только ты смотри, если вдруг почувствуешь, что голова кружится, лучше полежи, — сказал джинн. — И старайся поменьше волноваться, ладно? Я быстро обернусь.

— Хорошо, хорошо.

— Может, шатер поставить, дровишек набрать? — предложил Искрюгай.

— Спасибо, это мы сами. А то скучно будет подмогу ждать.

— Смотри, пока я в полной силе, может, все-таки сделать что-нибудь? Ай-вай, забыл… Минуточку.

Он снова взвился и втянулся под шатер, а спустя несколько секунд появился опять с ворохом верхней одежды.

— Вот твой тулуп, Согрич, вот твоя шапка. Ты почему сам не вспомнил, простыть решил? Вон у вас тут холодрыга какая…

— Спасибо, Искрюгай, я бы и сам мог. Больше ничего не надо, отдай одежду пассажирам и лети наших звать.

— Точно ничего? — не унимался Искрюгай, передавая тулупы Сударому и Переплету. — Ты подумай, а то ведь я на полет все силы израсходую.

— Ну если ты настаиваешь… Подтащи-ка ко мне вон того типа. — Согрич указал на Варгана. — Прямо за шкирку его, за шкирку, не стесняйся, это приказ старшего. Вот тут поставь. Так, теперь сдвинь ему шапку, чтобы ухо открыть…

Полулюд, до сих пор убедительно изображавший глубокий обморок, задергал ногами.

— Согрич, ну что ты сразу…

— Спасибо, — не слушая его, кивнул лесин Искрюгаю. — Можно отпускать.

Как только джинн отпустил Варгана, Согрич без замаха, но со страшной силой влепил напарнику такую оплеуху, что тот покатился по снегу. Искрюгай вежливо отвел взгляд.

— Ну, значит, я полетел?

— Да. Ах, постой, чуть не забыл: пассажиры-то целы, вижу, а поклажа их?

Искрюгай закусил губу:

— Да как сказать…

— Понятно, не продолжай. Да не переживай так, ясно ведь, что ничего нельзя было сделать.

— Да, конечно! — закивал джинн. — Вы, сударь, уж извините, если что не так, — обратился он к Сударому. — Не успел я, слишком быстро все падало… Там у вас что-то звякнуло в коробочке, вы бы проверили…

Сударый оглянулся на свой багаж, сложенный рядом с вещами ковролетчиков, и понял, что речь о кофре с пластинами. Больше биться нечему: световые кристаллы слишком твердые, а призматический объектив он перед транспортировкой выкрутил и спрятал в нагрудный карман.

— Нет смысла проверять, — ответил он. — Если хоть одна пластина уцелела, я ее рискую засветить. Хотя, по-видимому, мы не успеваем вернуться к сроку, так что уже нет никакой разницы, разбиты они или нет.

— Ай-вай, — покачал головой джинн, приподнялся над землей, развоплотился до кондиции грозовой тучи и дымчато-черной змеей скользнул по воздуху вдаль.

Согрич стал надевать тулуп, но успел только просунуть руку в один рукав, как его вывел из равновесия полулюд.

— И вот чего ты такой злой, скажи на милость? — спросил он, сидя по пояс в снегу.

— Это я-то злой? — переспросил лесин и приблизился с болтающимся на плече тулупом. — Это я еще не злой. Я злой стану, когда из моей зарплаты вычтут неустойку клиентам и оплатят ремонт скрепа. И скажи спасибо, что я тебя заранее предупредил, когда я злой стану.

— Да я-то при чем? Как будто я виноват, что погода испортилась…

— Ах, погода! Ты думаешь, дело в ней? А может быть, правый кормовой ковер в скрепе не твой был?

— Ну мой, — безуспешно пытаясь отползти, признал Варган.

Лесин, впрочем, не собирался опять опускаться до рукоприкладства.

— Так, может быть, ты не знал, что вынимать ковер из скрепа — плохая примета?

— Да мало ли примет на свете? Что я, дела не знаю? Расчаровал, вынул, слетал — и опять причаровал, все аккуратно сделал…

— И аккуратно оставил открытый во всю дурь сильфозабор, да?

— Как оставил? — ошарашенно спросил Варган, забыв про свои попытки отползти от грозного напарника.

— Открытым. Во всю дурь, — повторил тот.

— Я?

— Тьфу! — в сердцах плюнул Согрич и, проваливаясь по колено в снег, побрел к шатру.

Полулюд поднялся и поплелся следом.

Быстро темнело. В небе, пока еще темно-синем, не черном, загорались на диво яркие звезды. Волнение уже прошло, и холод пробирался под одежду, так что Сударый с Переплетом поспешили утеплиться. Потом оптограф достал и раскурил трубку. Ковролетчики, работая в напряженном молчании, кое-как поставили шатер на уцелевших распорках и сделали из него подобие палатки. Потом Варган ушел куда-то за деревья, а Согрич позвал пассажиров:

— Заходите, господа, какой-никакой, а уют.

Переплет не стал фыркать. Он понимал, что ковролетчики сделали все возможное в создавшемся положении, однако его коробило от того, как легко употребляют они священное слово «уют». «Впрочем, — подумал он, — им, наверное, так же неприятно слышать наверху от пассажиров всякие неуместные словечки вроде „летать“, „в воздухе“, „последний“…»

Внутри, на расчищенном от снега пятачке, бегала по зачарованному кругу саламандра, шатер быстро нагревался. Лесин пристроил над огнем чайник. Поглядев на дымящего Сударого, тоже вынул трубку, похлопал себя по карманам:

— Ну вот, еще и кисет потерял. Не угостите табачком?

— С удовольствием.

Заскрипел снег, под полог вошел Варган, положил охапку веток. Поглядел на лесина, вытерпел обжигающий взгляд и ушел за новой порцией топлива.

— Вы уж извините за некрасивую сцену… — промолвил Согрич. — Ну и за все, конечно.

— Напротив, мы должны благодарить вас за то, что остались живы.

— Ничего бы этого не было, кабы не… ну да ладно.

— Что такое сильфозабор? — спросил Сударый.

— Это одно из главных заклинаний. В общем-то ковры в основном и летают за счет сильфов — духов, которые обитают в открытом воздухе. Ковер их притягивает и отталкивает, за счет этого возникает тяга. Собственную магическую энергию самолет при этом почти не использует, поэтому очень редко нуждается в подзарядке. Однако в скрепе порог сильфозабора приходится снижать, иначе ковры рано или поздно начнут работать враздрай. Возникает вибрация… ну это вы сами все видели. По правде, я должен был раньше сообразить, в чем дело, но ведь Варган — опытный ковролетчик…

Тот, о ком шла речь, опять зашел с охапкой веток.

— Послал бог напарничка, — проворчал Согрич, подбрасывая угощение уже теряющей силы саламандре. — Одно утешает: может, мне за тебя какой-нибудь грех простится.

Полулюд, и без того понурый, тяжко вздохнул и снова пошел по дрова.

— Мне и в голову прийти не могло, что он допустит такую нелепую ошибку, — продолжал лесин. — Вот потому и примета плохая — ковер из скрепа вынимать. Такая морока его потом опять зачаровывать — и какой ты ни будь разопытный летун, на какой-нибудь мелочи всегда срезаться можно.

Принеся еще одну охапку веток, разопытный летун Варган спросил у напарника:

— Чаю дашь или опять в ухо?

— Чего уж там, — неопределенно ответил Согрич, но чаю налил.

Полулюд сел греться у огня. Долго молчать у него, видно, не получалось в любой атмосфере.

— Вот что значит потерять амулет, — вздохнул он.

— Ковер из скрепа брал ты, а не твой карандаш, — напомнил ему Согрич.

— Верно говоришь. Но это отдельная статья — наверное, мне вообще нельзя с оптографами наверх подниматься. Видать, планида такая…

— Отчего вы так думаете? — насторожился Сударый.

— Ну так я же тогда как раз оптографа катал…

— Кривьена де Косье? — уточнил Непеняй Зазеркальевич. — А когда это было?

— Ну вот когда я ковер из скрепа-то взял. А было когда, говорите? Дайте вспомнить… Ну да, дней пять назад. Господин де Косье что-то такое придумал для ночной съемки, вот и просил покатать его над городом, панораму сделать хотел.

Сударый оглянулся на Переплета. Тот кивнул.

— А не доводилось вам пролетать над улицей Тихомировской?

— Да, считай, только над ней и летали.

— И, наверное, зависали над каким-нибудь домом?

— Да. А вы откуда знаете?

— Я ведь тоже оптограф, — помедлив, сказал Сударый. — И ночной съемкой интересуюсь. Вот и пытаюсь представить, как было дело. Наверное, зависли у самой трубы?

— Точно! Из-за нее-то и неприятность чуть не случилась. Я уж тогда не стал рассказывать, — пояснил он удивленно поднявшему брови Согричу. — Да и обошлось же все. Ну, в общем, не знаю, какая связь может быть у печной трубы с оптографией, только де Косье так возле нее и вился: хочу, говорит, чтобы она в кадр попала. Что-то там про планы, я ни слова не понял, только говорю ему: «Вы бы, сударь, поосторожнее, отойдите от края». А он: «Сейчас, сейчас…» И натурально чуть не сверзился в эту трубу!

— Вот гад! — вырвалось у Переплета.

Полулюд изумленно взглянул на него, но Сударый, не желая спешить с обвинениями, сказал раньше, чем домовой начал рассказывать ковролетчикам о призраке Ухокусае:

— Да, нехорошо поступил мсье де Косье. Мог бы хоть намекнуть о своем методе… А он, значит, решил использовать его втихомолку.

— А при чем тут все-таки труба? — спросил Варган.

— Да, занятно. Тем более если труба была прямо под ногами, то как же она могла попасть в кадр? — блеснув проницательностью, добавил Согрич. — Или он дом снимал? Вид сверху?

— Сравнивать разноплановые изображения — идея правильная, но вот что мсье де Косье делал непосредственно над моей трубой — это и мне очень интересно. Едва ли не интереснее всего остального, — ничуть не кривя душой, ответил Сударый.

Около половины восьмого ковролетчики запустили сторожевичка. Эта летающая разновидность саламандр известна большей частью в качестве потешных огней; сторожевичок, в сущности, то же самое, только в отличие от фейерверка он способен больше часа кружить над одним местом, прежде чем разлететься облаком разноцветных искр.

Запускать второго не потребовалось. К восьми часам из Спросонска прибыл скреп, скользнул, заслоняя пушистые звезды, над серебрящимися в лунном свете верхушками деревьев и опустился на поляну. На носу сидел, беззаботно свесив ноги, Искрюгай, от каковой картины Переплету опять сделалось дурно и даже показалось раньше времени, что он уже летит. Джинн махал рукой и что-то кричал, но степень плотности у него уже значительно понизилась, и голос потому был глухим и не совсем внятным.

Ковры первого скрепа и все вещи погрузили на воздушное судно спасателей. Искрюгай порывался помочь, но удержать что-либо в руках был уже не в состоянии. Это его очень расстраивало, и ему пришлось ограничить свое содействие мельтешением и советами.

— Добро пожаловать! — пригласил наконец пассажиров старшина спасателей.

Перегруженный скреп шел по воздуху медленно. Видимо, из-за этого ветер казался не таким свирепым, и Сударый решил воспользоваться возможностью полюбоваться видом. Переплет, как ни странно, тоже.

Когда они отлетели версты на полторы, за кормой вспыхнул и пропал красно-желтый цветок распавшегося сторожевичка.

Один из вновь прибывших ковролетчиков правил скрепом, Варган и Искрюгай разговаривали, стоя у левого борта.

— Славно поработал, жаль, что мало, — доносились, как из-под стекла, слова джинна. — Зато теперь в отпуск можно! Слетаю на родину, повидаю своих. Отец у меня вулканом владеет — я говорил?

— Было дело.

— Ах какие у него лавовые ванны! Вот понежусь…

— Потом как думаешь?

— Да, наверное, опять в спасатели пойду. Скучновато, конечно, сидеть аварии ждать, и странно опять же получается: другим плохо, а мне радость, что из бутыли вырвался. Но ведь и дело нужное, полезное!

— Еще какое…

Переплет жалел безнадежно пропавшие снимки:

— Это ж надо, такие труды — и все насмарку!

— Ладно бы только труды, слетать в Храпов еще раз не проблема, — возразил Сударый, не заметив, как дрогнуло лицо домового. — Особенно теперь, когда тебе удалось познакомить нас с самим Свинтудоевым. Но времени, конечно, жаль. И, главное, за Вереду я беспокоюсь. Она ведь такая ответственная — что, если задержалась в пустом доме, наедине с Ухокусаем?

— Может, Персефония уже отпустили?

— Очень на это надеюсь. Ах, жаль, конечно! Ведь уже сегодня должны были со всей точностью установить, как ловить призрака.

— А по-моему, надо к де Косье идти и вытрясти из него душу, — заявил Переплет, но, кажется, сам немножко испугался своей воинственности, возможно, вообразив, что это он лично куда-то идет и пытается из кого-то что-то вытрясти. — А еще лучше — жалобу на него подать. И пускай господа Немудрящев с Неваляевым разбираются, как это он Ухокусая на нас науськал.

— Вот с этим торопиться точно не будем, — покачал головой Сударый. — Во-первых, это пока только версия…

— Ничего себе версия! Летал над домом и всякую гадость в печную трубу скидывал.

— Недоказуемо, пока мы не поймаем Ухокусая. И главное, не удается даже вообразить, что делал этот парикмахерский демон целых два года между своими появлениями в обоих ателье. Неужели мирно жил у де Косье? Или, того невероятнее, жил, покусывая его клиентов, а никто так ничего и не заподозрил?

Ветер все же пробирался под одежду, и гнетущие мысли о неудаче мешали любоваться полной тайны панорамой ночи, так что вскоре Сударый вместе с Переплетом ушли в шатер.

Спасатели тотчас пригласили их пить чай. Непеняй Зазеркальевич вежливо, но решительно отказался, а вот домовой согласился и, взяв чашку, стал шумно дуть на нее.

Сударый посмотрел на часы — четверть девятого.

— Подвели мы вас? — сокрушенно спросил Варган, одевавшийся потеплее, чтобы выйти наружу и дать место погреться в шатре другим.

— Не страшно. Верните домой живого — и уже хорошо. В конце концов определенную пользу поездка нам принесла, — ответил оптограф, пряча часы, и вдруг обратил внимание, что в кармане у него лежит что-то лишнее.

Вынул — карандаш. Причем не тот, который он брал с собой.

— Странно.

— Боже мой! — воскликнул Варган. — Где вы его нашли?

— Я нашел? — не сразу сообразив, о чем речь, переспросил Сударый.

Сквозь полог шатра просочилось улыбчивое лицо почти совсем уже дематериализовавшегося джинна.

— Моя ошибочка, — сообщил он. — Подобрал карандашик на месте аварии, подумал, что ваш, вот и положил.

— Искрюгай, я твой должник! — заявил сияющий полулюд. — Вы позволите, сударь?

— Конечно. Держите ваш карандаш. Желаю больше никогда его не терять.

Был уже одиннадцатый час ночи, когда дежурный возок ковролетки доставил усталых путешественников до дома. Персефоний встречал их на крыльце.

На глаза Переплета навернулась слеза, едва он переступил порог родного дома, по которому успел соскучиться так, словно не видел его по меньшей мере лет тридцать. Вторая навернулась после слов Персефония о том, что, освободившись из участка в седьмом часу вечера, он застал Вереду в ателье.

— Негоже, сказала она, чтобы дом совсем пустой стоял.

— Надеюсь, с ней все в порядке? — спросил Сударый.

— Да, Ухокусай ее не потревожил. К тому же вечером она была не одна: пришла кухарка Непозлобиных, приготовила ужин. Когда я вернулся, Вереда вместе с ней и ушла. Моей скромной персоной Ухокусай не заинтересовался. А вы как слетали?

— Сейчас посмотрим, что тут уцелело, — сказал Сударый, берясь за кофр с пластинами.

— Э, нет, сперва ужинать, — решительно возразил упырь. — У меня все в печке стоит, чтобы не остыло, а вы устали. Просто скажите коротко: все получилось?

— Коротко не расскажешь.

— Тогда тем более прошу за стол.

Об обстоятельствах своего освобождения Персефоний рассказал кратко и без особой охоты — ему вообще не хотелось вспоминать лишний раз эту историю. Все же, накрывая на стол, он сообщил, что полиция сработала без проволочек, коих он очень опасался. Инцидент был расследован прямо-таки молниеносно, студенты перед упырем извинились, он перед ними тоже «не стал важничать», попросил прощения за разбитые носы. На том и разошлись.

Выслушав его и закончив поздний ужин, Сударый с сожалением отказался от мысли раскурить трубку. Нельзя было давать себе расслабляться, иначе он просто уснул бы, сидя в кресле. Вместо этого, борясь с усталостью, он осмотрел побывавшее в аварии оборудование.

Если не считать надколотого угла «Зенита», повреждений не обнаружилось. Перед тем как открыть кофр, Непеняй Зазеркальевич все же сменил освещение в лаборатории с пера жар-птицы на красный кристалл и, к удивлению, обнаружил, что две пластины, за номерами три и четыре, сохранились; остальные, конечно, превратились в кучу острых осколков.

— Ну что ж, попробуем проявить их, вдруг что-нибудь получится. Не пропадать же растворам.

За работой он удовлетворил любопытство Персефония. Сведения, полученные от городового Сватова и призрака Свинтудоева, привели упыря в замешательство.

— Предметный призрак? Час от часу не легче. Я много где бывал, но про таких не слышал.

— О предметных призраках упоминают путешественники, бывавшие на Востоке, — например, в Подоблачной империи или в Рассветной стране, а туда тебя судьба, кажется, не заводила.

Поведал Сударый и семейную историю Варгана о волшебном карандаше, существенно подсократив ее, конечно. Упомянул и о терминологической путанице в науке, не позволяющей четко соотнести Ухокусая с каким-то классом существ, хотя о его приметах и повадках уже многое стало известно.

— Многое? — усомнился Персефоний. — Меня они заставляют только теряться.

— Отчего же? Мы может твердо сказать, что…

— Обождите, Непеняй Зазеркальевич. Прежде чем продолжать, скажите: вы уверены, что Ухокусай не подслушивает нас в эту минуту?

— Напротив, почти убежден, что подслушивает. Но с этим уже ничего не поделаешь. Ухокусай на диво проворен. Помнишь, как мы с тобой писали записки на кухне? Вроде бы я успел мельком удивиться, откуда там взялся карандаш, но некогда было на мелочи внимание обращать. Теперь я уверен, что это именно Ухокусай притворился карандашом.

— Не может быть!

— Еще как может. Нынче утром, спеша в полицейский участок, я забыл взять трость и, должен признаться, моей руке очень ее не хватало. Вспоминаю, что я все время шевелил пальцами, будто надеялся нащупать набалдашник. А когда возвращался, трость уже была у меня в руках, я четко помню, что перехватил ее, как всегда делаю, прежде чем открыть дверь. Это движение давно вошло у меня в привычку, и, если бы трости со мной по-прежнему не было, я, несомненно, обратил бы внимание, что совершаю движение пустой рукой. Однако, погруженный в свои мысли, я ничего не заметил. Лишь в полете, после того как я услышал историю Варгана, мы с Переплетом одновременно пришли к выводу, что все или по крайней мере большинство нападений Ухокусая связаны с какими-то предметами. Вот тогда-то мои мысли приняли новое направление, и я, перебирая воспоминания, осознал случай с тростью и с карандашом.

— Позвольте, Непеняй Зазеркальевич, — возразил Персефоний. — Если Ухокусай превратился в трость, то чем же он был прежде?

— Я тоже задался этим вопросом и вижу два ответа. Либо Ухокусай следовал за мной самостоятельно, быть может, невидимкой, либо первоначально притворился, например, платком или мелкой монетой у меня в кармане. В пользу первой возможности говорит то, что он, по-видимому, вполне способен покидать ателье и разгуливать по городу ночами. В пользу второго — то, что невидимка, даже такой неуловимый, сильно рисковал бы, пытаясь проникнуть в полицейский участок, все-таки магическая защита государственных учреждений чрезвычайно высока. А вот в качестве какой-то мелкой вещи, бывшей при мне, он не привлек внимания охранных чар.

— Но зачем ему нужно было проникать в полицейский участок?

Сударый пожал плечами:

— Можно лишь гадать. Пока мы знаем только, что Ухокусай крайне ловок и чувствителен к эмоциональному состоянию разумного, рядом с которым находится. История Свинтудоева дает основания полагать, что при нем Ухокусай большую часть времени проводил в виде бритвы. Несчастный брадобрей знал это, но никак не мог от него отделаться. Его рассказы, конечно, могут быть во многом плодом больного воображения, однако в основе своей они правдивы, в этом убеждают комментарии Сватова. Можно сделать вывод, что Ухокусай способен с необычайной легкостью принимать ту или иную форму в зависимости от ситуации. Если бы в тот раз на кухне мы с тобой заподозрили карандаш в том, что он Ухокусай, вполне возможно, мы не только не сумели бы сделать оптографический снимок карандаша, но даже заметить, как он исчез бы из нашего поля зрения.

— Если так, получается, поймать его совершенно невозможно, — уныло сказал Персефоний. — Вы не думали о том, что Свинтудоев прав, считая Ухокусая демоном?

— Сомневаюсь. Впрочем, что толку переливать из пустого в порожнее? Как ученые маги мы должны воспринимать происходящее в качестве прелюбопытной загадки природы. Быть может, не нами и даже не при нашей жизни, но когда-нибудь тайна Ухокусая непременно будет открыта. Нам остается приложить все усилия к тому, чтобы хотя бы проторить дорогу для будущих естествоиспытателей, и пусть отсутствие в перспективе славы не затуманивает для нас радость исследования!

Закончив эту краткую, но эмоциональную речь, Сударый с трудом заставил себя не прятать взгляд. Нельзя сказать, чтобы речь была лжива, — но не вполне искренна и слишком пафосна. Однако Персефоний правильно понял, что за патетикой прячется намек на необходимость помалкивать.

Песок в часах, отмечавших время пребывания пластин в растворе, пересыпался, и Сударый вынул их для просушки.

— Да, сразу видно, что снимок номер четыре загублен, — сообщил он, склоняясь над пластинами с лупой в руке. — Эмаль разрушается, вместо изображения — темные пятна с неясными контурами. А вот на номере три, как ни странно, что-то можно различить!

— Ничего не разберу, — признался Персефоний, заглядывая через плечо.

— Ты забываешь, что это не обычные снимки. Третий номер представляет собой портрет призрака Свинтудоева на нижнем уровне психономиса, куда почти не проникает отсвет ауры. Это как бы контур личности, переведенный в зримый образ.

— Позвольте лупу, — попросил Персефоний и внимательно рассмотрел снимок.

«Зримый образ» выглядел довольно отталкивающе: какая-то костлявая фигура, больше похожая на огородное пугало, чем на живое существо; сходство довершали завихрения таинственных энергий, смотревшиеся как клочья грубого полотна.

Комната выглядела не лучше: место предметов заняли абстрактные композиции, больше всего напоминавшие по виду грибы, но отчасти сохранявшие очертания, которые они имели в реальности, и даже можно было угадать — вот окно, вот комод, вот свеча…

— Не хотел бы я видеть мир таким образом, — пробормотал Персефоний.

— А вот призраки могут видеть его именно так, — сообщил Сударый. — Для них психономис — базовый уровень реальности.

— Ужас, — коротко прокомментировал упырь. — Как хорошо, что я не призрак.

Сударый рассмеялся:

— На пластине вид этого плана реальности искусственно отделен от остальных, которые должны на него накладываться. Но ты прав, зрелище неаппетитное. Впрочем, это, подозреваю, также дефект эмали. Давай-ка попробуем рассмотреть изображение в ауроскопе.

Персефоний приготовил для работы сложный оптомагический аппарат и, вложив в него снимок, спроецировал увеличенное изображение на демонстрационный экран. Отблески ауры, усиленные прибором, стали ярче и действительно несколько облагородили вид, открывающийся из психономиса.

— Да, вне всяких сомнений, эмаль начала разрушаться и здесь, — с сожалением сказал Сударый, посмотрев на изображение невооруженным глазом, через лупу и через очки-духовиды. — Слишком велико темное смещение, это явный брак, учитывая яркость светлых участков. Облик призрака четкости не приобретает. Увеличь, пожалуйста, яркость… Нет, снимок бесполезен, эти пятна нельзя однозначно соотнести со следами какого-то воздействия. Давай для очистки совести изучим и четвертый номер.

Персефоний поменял пластины в ауроскопе.

— Безнадежно, — вздохнул Сударый. — Вот здесь, на границе аврономиса и психономиса, темное смещение как раз ожидаемо, но детали уже совершенно неразличимы.

— А похоже на прошлый снимок, только не такой четкий.

— Вот именно, должно быть совсем другое изображение. Нет, снимки нам ничего не дадут. Интересно только, почему эмаль на четвертом номере оказалась более стойкой. Должно быть, я в спешке нарушил рецептуру, и ошибка оказалась счастливой. Надо будет как-нибудь поэкспериментировать на досуге…

— На сегодня, значит, все, — сказал упырь. — И правильно, вам отдыхать пора.

— Нет, Персефоний, со сном придется повременить. Сначала я должен почитать кое-что.

— Непеняй Зазеркальевич, да ведь у вас глаза слипаются! Оставьте на завтра.

— Завтра будет много дел… — попробовал возразить Сударый, но понял, что даже спорить у него сил не осталось. — Ты тут приберешь?

— Конечно. Приятных снов.

— Приятного дня. Да, послушай, завтра мне понадобятся еще пять таких же нестандартных пластин. Вот записи с рецептурой — подготовь их к утру, пожалуйста.

Взяв лампу с пером жар-птицы, Непеняй Зазеркальевич устало поднялся наверх, однако в гостиной задержался. Ему все-таки хотелось выкурить трубочку, а кроме того, пусть работать он сегодня уже не в состоянии, ему было интересно вспомнить, где именно встречал он упоминание о предметных призраках. Вопрос этот мучил его с той минуты, как Варган рассказал историю о волшебном карандаше.

Сударый набил трубку и чиркнул спичкой, потом, светя себе лампой, стал осматривать книжные полки. Нет, это точно была не какая-то из монографий — научная традиция не любит сомнительных тем. Иное дело журналы. Сударый пересмотрел подшивки «Маготехники-юности» за последние два года, потом перешел к более солидной «Магии и жизни». Он был уверен, что нужная статья попадалась ему на глаза в домашней обстановке, а не в университете, поэтому открывал в первую очередь летние номера, прочитанные им в свое время на каникулах.

Название статьи он не помнил, но сразу узнал его, увидев в оглавлении: «Невероятные призраки: волшебные предметы и артефакты как разновидности фантомов в сказаниях и магических практиках Рассветной страны» за авторством Кайданова Дзидая Кайдзюевича, известного этнографа, историка и ясновидца.

Открыл нужную страницу — точно, как и помнилось Сударому, статья была иллюстрирована гравюрами знаменитого художника из Эйдо. Он пробежал глазами по вступительным строкам. «Бессмысленно обвинять поэтическую философию древнего народа в расхождениях ее с современной магической доктриной… Известная самостоятельность в поведении некоторых волшебных предметов позволяет предположить, что в утверждениях мудрецов Востока о наличии души не только у живых существ, но и у вещей, имеется свое рациональное зерно…» Да-да, совершенно верно…

Сударый не заметил, как очутился в кресле, читая с позабытой в руке и уже погасшей трубкой. Не заметил он, и как уснул, удерживая журнал и продолжая читать даже во сне. Понятное дело, во сне текст был совершенно бесполезным, хотя и увлекательным — научная статья превратилась в лихо закрученный детектив о похищении волшебного камня, который то появлялся, то исчезал по собственной прихоти; это повествование по-прежнему обрамляли гравюры с жутковатыми круглоглазыми личинами.

 

ГЛАВА 7,

в которой де Косье неожиданно помогает Сударому и мы наконец-то видим Ухокусая

Ум Сударого был закален занятиями научными, но отнюдь не детективными, и поэтому в настоящем положении он, хотя ни на минуту не переставал думать, никак не мог выстроить уже имевшиеся в его распоряжении факты в какую-то целостную картину. Чутье подсказывало ему, что он уже знает нечто важное, однако к анализу фактов и наблюдений примешивалась потребность истолковать мотивы и поступки разумных, например, Свинтудоева и де Косье, и, возможно, именно по этой причине мозг Непеняя Зазеркальевича пасовал перед задачей.

Подспудно Сударый догадывался, что на детективном поприще ему делать нечего, но, поскольку ничто разумное ему не было чуждо, а разум, как известно, слаб и ему нередко errare est, утром детективное направление мысли неожиданно одержало решительную победу (должно быть, пока сознание еще толком не пробудилось), и Сударый решил пойти к мсье де Косье.

Первым делом нужно было убедиться в отсутствии слежки. Ночью, говоря с Персефонием, он изрядно сгустил краски, рассчитывая успокоить Ухокусая, который, без всякого сомнения, должен был слушать беседу, преувеличенным рассказом о его могуществе. Правду сказать, теперь, на свежую голову, хитрость представлялась не такой уж удачной и даже начинало казаться, что таинственный призрак может обладать еще большими силами и способностями, чем Сударый сумел вообразить.

Однако отступать он не собирался (возможности к тому все равно не предвиделось), а значит, оставалось только следовать зыбкому плану, составленному на усталую голову.

Покончив с утренними процедурами, он спустился вниз. Вереда жаждала услышать о результатах вчерашней экспедиции, однако Непеняй Зазеркальевич ограничился тем, что поблагодарил ее за заботу о доме, и стал одеваться для выхода, предоставив рассказ о последних событиях упырю.

— Мне предстоит важная встреча, — сказал он. — Есть новая идея, хочу поскорее ее проверить. Кстати, Персефоний, ты сделал новые пластины?

— Да, всего час, как закончил.

— Отлично. Перенеси их в студию и подготовь к съемке оба аппарата, думаю, нам понадобится делать снимки с наибольшей возможной скоростью. Будь внимателен: номера два и четыре не требуют призматического объектива, только специальных заклинаний при настройке, поэтому их можно будет использовать в «Даггер-вервольфине», а остальные пластины — только в «Зените». Сделай это прямо сейчас, а потом уже расскажи все Вереде.

Собирался Сударый неторопливо, тщательно следя за тем, что и где у него лежит в карманах, стараясь не упустить из внимания ни одной мелочи. При этом он тянул время — спрашивал у Вереды про учебу, потом пересказал свой сон и поинтересовался, что он значит (астрологический календарь подтвердил, что для его знака сегодняшние сны являются вещими, но разгадать его девушка не сумела). Наконец из студии вышел Персефоний.

— Вы еще не ушли? Если я ничего не напутал, все готово к съемке.

— Кристаллы! — воскликнул Сударый. — Совсем позабыл про них. Достань, пожалуйста, тот набор, который я брал в поездку, а я покажу, как их расставить.

Упырь открыл футляр и, руководствуясь указаниями оптографа, закрепил световые кристаллы в держателях.

— А теперь, — сказал Сударый, — снимай меня.

Персефоний усмехнулся, оценив замысел, и приступил к работе. Непеняй Зазеркальевич взопрел в зимней одежде, но стойко выждал, пока не был сделан последний снимок.

— Отлично. Теперь проявляй их, а я пошел.

Он быстро вышел из ателье, ни к чему не прикасаясь, за исключением дверной ручки. Теперь он мог быть уверен в одном из двух: либо Ухокусай, притаившись где-нибудь на нем, попал в кадр, либо, если загадочный призрак раскусил хитрость, он в кадр не попал, но зато и присоединиться к Сударому у него теперь едва ли была возможность. Молодой оптограф больше надеялся на первое, для чего и говорил о важной встрече и новой идее.

Второй вариант выглядел не столь надежным — все-таки в исключительном проворстве Ухокусая сомневаться не приходилось. Что, если он спокойно покинул Сударого до первого снимка и вернулся, когда был сделан последний, скажем, банально отведя глаза или пользуясь какой-нибудь невидимостью? Думать об этом не хотелось, потому что тогда охота на призрака становилась совершенно безнадежным занятием.

Впрочем, оптосессия была всего лишь мерой предосторожности, главные надежды Непеняй Зазеркальевич, охваченный сегодня духом детективного авантюризма, возлагал на разговор с де Косье.

Для начала он направился в «Обливион». Как ни странно, сегодня там разговаривали очень мало, зато все внимательно читали. Привычно заказав «Вести Спросонья», Непеняй Зазеркальевич сразу обнаружил причину всеобщего интереса: на первой полосе была размещена статья, развенчивающая ранее отрицаемую газетой «свинтудоевскую панику». Оказывается, вчера вечером примерно в то время, когда к месту аварии скрепа прибыли ковролетчики-спасатели, полиция арестовала группу молодых разумных, которые смущали покой спросонского общества возмутительным занятием: используя различные хитрости, они кусали прохожих за уши, способствуя, таким образом, распространению самых нелепых слухов.

В череде «неслыханных выходок», с особенным возмущением указывала газета, принимали участие, кроме двух «несовершеннолетних оборванцев из семьи гоблинов-грузчиков», сын губернского судьи, студент, который минувшим летом стал причиной шумного скандала, ибо вернулся из столицы упырем, а также сын и племянник почтмейстера. Однако истинным вдохновителем компании юных хулиганов оказался призрак молодого ковролетчика, погибшего три года назад из-за страсти к лихачеству.

За исключением новообращенного упыря, никто из компании не был доселе замечен в чем-то особенно предосудительном. Дух ковролетчика, устроившийся инструктором в школе летунов, вообще прославился своими трезвыми взглядами и требовательностью в отношении правил воздушного движения. Один из «несовершеннолетних оборванцев» прилежно учился в вечерней школе. Племянник почтмейстера был помолвлен с благовоспитанной барышней и денно и нощно зарабатывал в дядиной конторе хорошую репутацию.

На вопрос, что свело их вместе и толкнуло на путь нарушения общественного порядка, задержанные ответили на разные лады примерно одно и то же: захотелось пошутить.

Наказание шутникам грозило строгое. Гоблинам ввиду невысокого социального положения надлежало провести год на общественных работах. Чиновничьи родственники рисковали попасть в солдаты. Предугадать наказание для призрака никто не брался, упоминали только, что до суда он просидит в бутылке, запечатанный, как джинн.

Кроме того, было уже известно, что судья и почтмейстер изъявили намерение подать в отставку.

Вторая полоса «Вестей» была отдана гневным отзывам видных горожан. Оставалось только гадать, как ухитрились журналисты собрать их мнения для утреннего выпуска…

— Здорово живешь, Непеняй! У тебя не занято? — раздался голос рядом.

К Сударому подошел давний знакомый его, Кроличков Прыгун Поскокович, друг детства, ныне служивший в управе градоправителя. Он глядел так, словно сиял внутренним светом и знал об этом. Усевшись на стул рядом, указал на газету и спросил:

— Читал? До конца?

Сударый заглянул в конец второй полосы и обнаружил, что цепочку авторитетных мнений замыкает именно Кроличков.

— Сам еще не пришел, — пояснил Прыгун Поскокович, — так я за него и высказался. Натурально каждое слово от его имени, но как сказал-то! Ты обратил внимание, как сказано?

На взгляд Сударого, сказано было посредственно. «Имея в виду добрую славу нашего города, а говоря шире — и нашей губернии, и всего необъятного отечества нашего, если уж совсем широко говорить… В наши дни, когда стараниями отцов города повсеместно внедряется, всемерно насаждается и неуклонно расширяется сеть образовательных, образовательно-оздоровительных и образовательно-досуговых, а говоря шире, вообще социально значимых…»

— Теперь вот по делам бегаю, — заказав себе кофе, сообщил Кроличков. — Но когда из управы убегал, уже говорили, что сам сомлел, когда прочитал. И как тебе?

Отвечать прямо не хотелось, чтобы не обижать разумного, и Сударый сделал вид, что понял вопрос иначе:

— Мне вообще вся эта история не слишком нравится. Шутники, спору нет, вели себя отвратительно, но как-то уж слишком большое возмущение они вызвали.

— Э, старик, ты на это не смотри. Никаких отставок, конечно, не будет, и в солдаты никого не забреют, просто как же не пошуметь по хорошему поводу? Сам знаешь, какое волнение поднялось, надо успокоить народ… хоть на время.

— Почему же только на время?

— А, ты, видать, не все знаешь? Ну слушай, скажу по секрету, — наклонился Кроличков к Сударому. — История-то совсем не кончилась.

Глаза у него блестели, он явно не намеревался продолжать, пока не услышит заинтересованный вопрос. Непеняй Зазеркальевич не стал разочаровывать друга детства и вопрос задал:

— Как так?

— Да ведь призрак Свинтудоева по-прежнему на свободе, — торжественно прошептал Кроличков.

— Ты думаешь, сплетни о нем правдивы? — удивился Сударый.

— Мне думать не надо, я и так знаю. Молодежь, конечно, повеселилась от души, но многие случаи объяснить их забавами никак нельзя, это уж достоверно известно.

— Но разве это указывает именно на Свинтудоева?

— А на кого же еще? — с обезоруживающим удивлением ответил Кроличков вопросом на вопрос.

— Положим, у меня пока нет достоверных сведений, но с научной точки зрения…

— О нет, пожалуйста, избавь меня от научной точки зрения! — шутливо замахал руками Прыгун Поскокович. — Что такое Свинтудоев с научной точки зрения? Ерунда, явление природы, фактик для каталога. А вот с политической — он знак того, что наступило время серьезно поговорить о реформах в нашем обществе. Вопрос назрел! Одни считают, что ограниченное гражданство дает призракам слишком много воли, другие — что ограниченное гражданство дискриминирует их. Как видишь, страсти кипят. Ты чье мнение разделяешь?

— Понятия не имею, — честно признался Сударый. — Не задумывался. А ты?

— Я разделяю правильное мнение, — со значением произнес Кроличков. — Пока не стану его оглашать, а когда придет время — пусть дела мои говорят за меня.

— Пусть говорят, — согласился Непеняй Зазеркальевич. — Итак, призрак бродит на свободе? И ты положительно знаешь это?

— Мне ли не знать! Он, подлец, к твоему сведению, даже тетку мне покусал! И вообрази где — в оптографическом салоне!

— В каком салоне? Какую тетку? — подскочил на стуле Сударый.

— Да уж конечно, не в твоем. У де Косье. А тетку — обыкновенную, толстую. Она у меня одна. Дядьев куча, а тетка одна, ты должен ее помнить: горластая такая фифа, на студень похожая. Добрая такая… пока не разозлится.

— Ты хочешь сказать, нападение произошло прямо в ателье мсье де Косье?

— Не хочу — уже сказал, — усмехнулся Кроличков. — Натурально цапнул ее Свинтудоев за ухо и скрылся.

— Твоя тетка его видела?

— Куда там! Он ведь проворный, его вообще мало кто видел, а тетке, чтобы обернуться, с полминуты требуется. Но ведь больше некому. В студии были только она, де Косье и его помощник. Ни одного постороннего разумного, тем более из числа пойманных нашей доблестной полицией.

— А когда это произошло?

— На прошлой неделе где-то, точно не вспомню. Ах, позволь, за три дня до ее именин, стало быть, двадцатого.

«За два дня до ночного полета де Косье над крышей моего дома, — подумал Сударый. — У него случилось примерно то же, что у меня — с купчихой Заховаловой. Через два дня он исхитрился подбросить мне Ухокусая — спустя два года после того, как Ухокусай у него появился. Наверное, при всей своей ловкости этот предметный призрак легко уязвим, если знать, как за него взяться. Он появился два года назад, почему-то вел себя тихо, потом все-таки начал своевольничать и… был выдворен из дома? Похоже. Вот только понять бы, как де Косье удалось с ним сладить…»

— О чем задумался? — спросил Кроличков. — Об ушах поди? Это правильно, я теперь тоже никуда не хожу без надежного амулета.

— А какой ты используешь?

— Служебный. Показать, извини, не могу: секретность.

Насколько знал Сударый этот тон (а знал он его со школьной скамьи), он мог означать как то, что мощный амулет достался Кроличкову в обход всяких инструкций, по знакомству, так и то, что никакого амулета не было и упомянул его Кроличков просто для красного словца.

— Ну извини, старик, надо бежать. Дела, дела!

Кроличков, как неизменно говорили про него в школе (и, надо признать, метко говорили), «ускакал», оставив Сударого в глубоких раздумьях. Он смутно помнил тетку Прыгуна Поскоковича, но это не имело значения. Значит, она укушена у де Косье — вот и еще один «фактик для каталога»…

Да, вот именно что для каталога. На минуту Сударого охватило горькое расстройство. Если разобраться, факты сыпались на него со всех сторон, а он никак не мог сложить их воедино. Хорош сыщик.

И ведь наверняка решение лежит на виду, он это чувствовал! Когда Свинтудоев устроил в ателье де Косье жуткое представление с отсечением уха, у Кривьена были считаные минуты — однако он сообразил, что следует делать, и, надо полагать, мгновенно обуздал Ухокусая. Значит, решение лежало на поверхности, и Сударому не хватает всего лишь смекалки, чтобы найти его…

Выкурив трубку, Непеняй Зазеркальевич усилием воли отогнал самоуничижительные мысли. Не хватило смекалки — и ладно, настойчивости хватит. Заплатив по счету, он решительно направился на Оранжерейную улицу, где обитал его заклятый конкурент.

Оранжерейная, получившая имя из-за роскошного зимнего сада, устроенного около ста лет назад известным меценатом, числилась престижнейшей улицей Спросонска. Тут размещались особняки богатых землевладельцев и вокруг каждого — садик со статуями. Тут стоял роскошный ресторан «Рассвет» с золотыми колоннами. В нем подавали белужью икру, стейки под соусом беарнез и торт-безе, и каждый вечер играл под его голубыми сводами эльфийский оркестр во главе с длинноволосым дирижером Натуриэлем, обаятельным и чертовски талантливым; глядеть на него, когда он взмахами своей светящейся палочки отмеряет звуки чардаша или весеннего вальса, было отдельным удовольствием.

Особую славу Оранжерейной составлял универсальный магазин «Роза Палиша», где торговали платьями от Кардана и парфюмерией от Шустрель. И театр-варьете тут был, где пела губернская звезда Тюльпанида, и салон «Различные пророчества», и оптографический салон де Косье с громким названием «Наилучшая оптография», и чего еще только не было, прокатишься по ней на пролетке — глаза разбегаются.

Да, было на что посмотреть на улице Оранжерейной. Однако Сударый ее не любил.

Возможно, была бы доля правды в простейшем объяснении, что это чувство вызвано тривиальной завистью к обитателям Оранжерейной, составлявшим своеобразную элиту Спросонска. Но только доля.

И не самая большая.

Оранжерейная силилась представить Спросонск не таким, каким он был на самом деле. В ее столичных претензиях чудилось что-то жалкое. Во всяком случае, так казалось Сударому, который столицу за пять лет учебы изучил весьма недурно и вполне сознательно сделал выбор в пользу родного города. Обитатели Оранжерейной, конечно, тоже столицу видели и, будь их воля, непременно выбрали бы ее, да только вот столица их почему-то не выбирала.

Сейчас она была тиха и даже неприглядна без своего ежевечернего маскарада мехов и платьев, без карет и музыки. Только дворники трудились, расчищая от снега подъезды. Непеняй Зазеркальевич поднялся по ступенькам «Наилучшей оптографии» и взялся за бронзовую ручку двери.

На Оранжерейной принято выставлять богатство напоказ, и де Косье в этом плане отнюдь не стремился оригинальничать. Мебель красного дерева, парча, хрусталь под потолком, позолота на секретарском столе. На стенах теснились репродукции работ хозяина, тяготевших к стилистике маньеризма. Повсюду висели зеркала — как и репродукции, в массивных рамах. Интерьер был проработан отнюдь не безвкусно, но очень претенциозно.

Сударый поздоровался с молодым человеком, поднявшимся ему навстречу из-за стола, и сказал, что желает поговорить с мсье де Косье. Секретарь попросил подождать и через минуту вернулся в сопровождении черноусого мужчины средних лет с гладко прилизанными волосами, остроглазого и профессионально улыбчивого.

Церемонно поздоровавшись, Кривьен де Косье поинтересовался:

— Чем обязан?

Сознавая наивность такой надежды, Сударый все же втайне ждал, что на лице де Косье отразится хотя бы тень раскаяния или волнения. Увы! Пришлось со значением произносить еще по дороге заготовленную фразу:

— У меня к вам серьезный профессиональный вопрос касательно экспериментов в области ночной съемки. Мы могли бы поговорить наедине?

— Сожалею, очень занят. Может, в другой раз… Скажем, на будущей неделе…

Опять же совершенно невозможно было угадать, понял ли он намек на свою ночную эскападу.

— А мне кажется, вы должны быть очень заинтересованы в том, какие соображения у меня возникли по поводу… ночных съемок.

— Боюсь, вам только кажется…

На мгновение у Сударого мелькнула мысль, что, может, он ошибается, что история с ночным полетом не более чем фантазия словоохотливого Варгана, а собственные догадки — следствие неприязни к конкуренту. Однако он тут же напомнил себе, что Согрич бранил напарника отнюдь не за вымысел. Да и связь между де Косье и Свинтудоевым несомненна, а значит, владельцу «Наилучшей оптографии» есть что скрывать. И Сударый продолжил наступление:

— Все-таки прошу снизойти к моей неопытности. Идеи-то есть, да вот с кем их обсудить? Разве что с господином Немудрящевым…

— Ну что вы, молодой человек, он слишком далек от проблем современной оптографии! Впустую потратите время. Пожалуй, так и быть, уделю вам несколько минут, а вы уж постарайтесь меня заинтересовать. Надеюсь, ваши соображения достаточно для этого весомы?

— Судить вам.

— И то правда. Что ж, пройдемте в мой кабинет.

Кабинет не уступал в роскоши приемной, но роскошь эта была совсем иного сорта. Она свидетельствовала не о богатстве хозяина кабинета, а о его высоком профессионализме. Заходя, вы в первую очередь замечали дипломы и благодарности в рамочках, россыпью украшавшие стену над столом. Садясь в кресло для посетителей, вы, чуть повернув голову вправо, могли полюбоваться спектр-ауральными таблицами и таблицами расчета заклинаний, а чуть повернув голову налево — красиво выписанными рядами базовых алхимических формул и мудреными схемами преломления лучей в разных планах реальности — в общем, всеми теми подсобными материалами, которым самое место в лаборатории. Каждая вещь кричала: «Обратите внимание, я принадлежу высокому специалисту! Смотрите, как хорошо он разбирается в предмете!»

Сударый у себя ничего подобного не делал (у него, собственно, и кабинета как такового не было) и потому окружающую обстановку невзлюбил с первого взгляда. Конечно, по здравом размышлении он не мог не признать, что на посетителя, далекого от оптографической науки, все это должно производить сильное впечатление. Но ничто не заставило бы его повторить в своем ателье трюки конкурента.

Единственное, что он взял себе на заметку, еще ожидая де Косье в приемной, — это цветы с прекрасной комбинацией ароматов. Сам он слишком привык к запахам реактивов, иногда расходившимся из лаборатории, и чаще всего не замечал их, но клиенты порой морщили носы. Надо посоветоваться с Вередой…

— Внимательно слушаю… — сказал де Косье, сцепив руки и положив локти на стол.

Лицо его было бесстрастно, голос прохладно-вежлив. Он излучал прямо-таки пуленепробиваемое спокойствие.

— Полагаю, вы догадываетесь, зачем я пришел, — как можно тверже сказал Сударый.

Де Косье изобразил вежливую улыбку и пожал плечами:

— Сожалею, никогда не был силен по части гаданий. Стыдно признаться, даже хиромантия в школе давалась мне с трудом.

— Я здесь, чтобы поговорить об Ухокусае.

— Об Ухокусае? Что такое эта Ухокусая?

— Таинственный призрак, кусающий горожан за уши. Я называю его Ухокусаем.

— Интересное имя. Вам не откажешь в литературном вкусе. Однако напоминаю, что дал согласие поговорить с вами на профессиональные темы. Для всего остального у меня нет времени.

— Это как раз профессиональный интерес. Как вы сумели его обнаружить?

— Не понимаю вас.

— А мне кажется, понимаете.

— Уверяю, только кажется.

— Как он выглядел у вас в руках? Уж конечно, не бритвой…

— Вы хорошо себя чувствуете? — с озабоченным видом спросил де Косье.

Нет, Сударый не очень хорошо себя чувствовал. Сказать правду, он чувствовал себя круглым дураком.

— Оставьте этот тон! — нервно потребовал он.

— Как будет угодно…

— Послушайте, мсье де Косье, мы с вами оба знаем правду… — «Боже, что я несу? — мелькнуло у Сударого в голове. — К чему опять околичности, ведь я уже видел, как легко он их отметает! Надо действовать прямо». — Не возражайте! — остановил он собеседника, едва тот открыл рот. — Не нужно лишних слов. Вы не желаете сознаваться — пускай. Я в состоянии разгадать загадку самостоятельно. Конечно, если вы все расскажете, это упростит задачу. Но если нет — что ж…

— Непеняй Зазеркальевич, — воспользовался де Косье короткой паузой, пока Сударый перебирал имеющиеся у него сведения, решая, с чего именно начать. — Я допускаю, что у вас действительно могли возникнуть кое-какие интересные мысли, но, кажется, они лишены какой бы то ни было доказательности, так сказать, фактического фундамента…

— Уверяю, вам это только кажется. Доказательств хватает, начиная от свидетельства ковролетчика Варгана и заканчивая рассказом Свинтудоева, с которым — вернее, с призраком которого — я имел удовольствие пообщаться не далее чем вчера. В конце концов это же очевидно. Когда несчастный сумасшедший разыграл у вас на глазах отвратительную кровавую сцену, у вас были считаные минуты, чтобы разгадать смысл происходящего и предпринять какие-то меры. О том, что вы следили за историей брадобрея, свидетельствует запись в библиотечной карточке — я видел ваше имя, когда просматривал подшивки газет, вы тоже интересовались ими. Точно так же я могу установить, какими книгами вы пользовались незадолго до того времени, — ведь скорее всего нужные сведения вы почерпнули именно в библиотеке. Я уже сделал кое-какие изыскания и могу предположить, что вы читали Кайданова. — Сударый надеялся, что хотя бы упоминание этого имени вызовет какую-то реакцию, но де Косье оставался невозмутим. — В реальности не так уж много планов и уровней, отвечающих необходимым требованиям, стало быть, вычислить параметры Ухокусая — дело техники. Но если мне придется ловить предметного призрака без вашей помощи, у меня не будет оснований забыть про ваш «сеанс ночной съемки».

Де Косье сидел с тем же равнодушным видом, ожидая то ли продолжения, то ли того, что Сударый, смутившись, извинится и уйдет. Почти минуту длилось молчание, а потом де Косье вдруг сказал:

— Недурно. Вам не откажешь в проницательности. Вот только у меня впечатление, что вы приписываете мне какой-то злой умысел… Не могу, правда, вообразить, какой именно… Но, боюсь, именно это мешает вам сосредоточиться на решении загадки. Но, так и быть, я помогу вам.

Он встал, открыл бюро и вынул футляр, в котором оказались очки-духовиды с дымчатыми стеклами. Приложив их к лицу, де Косье рассмотрел своего гостя и протянул ему очки:

— Возьмите, это подарок. А вот и другой, — добавил он, доставая из того же ящика бутыль темного стекла. — Ловушка, как для джинна. И то и другое, конечно, пришлось изготавливать по специальному заказу. Мастер-артефактор, помню, посмотрел на меня, как на сумасшедшего, когда узнал параметры заказанных предметов, — улыбнулся де Косье. — Впрочем, не буду утомлять… Да, вы правы, я сразу догадался, какой подарок оставил мне безумный брадобрей. Еще раньше я внимательно следил за его похождениями — именно потому, что вовремя прочитанный Кайданов направил мою мысль в нужное русло. Правда, я ожидал, что господин Копеечкин окажется не глупее меня… Однако вернемся к нашим фантомам. Ухокусай — это предметный призрак, родом скорее всего из Рассветной страны. Это вы, конечно, уже поняли, как и то, что он долгое время был привязан к Свинтудоеву из-за повышенной эмоциональной восприимчивости. Стало быть, догадываетесь, что искать его нужно на нижнем уровне психономиса, где он смыкается с верхним физионисом. Но вот чего Кайданов вам не подскажет, Непеняй Зазеркальевич: строго нацелившись на этот пласт реальности, вы ни за что предметного призрака не обнаружите.

— Почему же?

— Не догадываетесь? — не без нотки надменности спросил де Косье.

— Для обоснованной догадки у меня еще мало данных, а необоснованные строить не желаю. Понятно, что дело в удивительной приспособляемости Ухокусая…

Выражение превосходства в глазах закордонца несколько угасло.

— Вам действительно не откажешь в проницательности. Конечно, его талант — в мимикрии, так я это называю. Он весь — само подражание и в своей базовой зоне реальности подражает всему, что там отражено, и потому кажется, что его нет.

— Значит, остается высматривать тени?

— Верно. Усильте контраст и отфильтруйте тени, бросаемые на оба ближайших уровня, — получите отчетливый контур. Конечно, охотиться на Ухокусая с оптографической камерой нечего думать, он слишком проворен, но вот очки, зачарованные нужным образом, позволяют держать его в поле зрения. Создать ловушку было гораздо сложнее — пришлось сымитировать несколько эмоциональных полей и затягивать призрака поэтапно, в несколько шагов. Вот, возьмите и это, — сказал де Косье, прибавляя к очкам и бутылке тетрадь в кожаном переплете. — Здесь наброски к составлению чар для духовидов и для ловушки и, что будет вам нужнее всего, порядок прочтения заклинаний при ловле предметного призрака. Для наилучшего эффекта держите горлышко направленным на Ухокусая.

— Щедрые дары, — заметил Непеняй Зазеркальевич.

— Я вижу в вас пытливый ум, иначе, верьте, пальцем бы не шевельнул ради вас. Благотворительность мне чужда. Иное дело — помочь разумному, обладающему и умом, и волей. Тем более мне это ничего не стоит: для меня Ухокусай — пройденный этап, и все, чего я мог достичь, изучая его уникальные свойства, уже достигнуто. Кстати, эмульсия для полноценной ночной съемки была мной найдена именно в попытках зафиксировать предметного призрака. Полагаю, вы сможете прочитать об этом уже в апрельском номере «Магии и жизни». Там же, надеюсь, будут размещены и снимки, сделанные мной с воздуха во время упомянутого вами сеанса ночной съемки. Что же касается моего якобы злого умысла — выбросьте из головы. Ухокусай сбежал от меня примерно месяц назад.

— Сбежал? Как?

— Каюсь, по моей небрежности. Как я уже сказал, в тетради вы найдете уловляющее заклинание для предметного призрака. Важнее всего первая фаза, состоящая из трех тактов, она производит захват. А я однажды попытался сделать снимок Ухокусая, удерживая его всего на двух тактах. Он вырвался и исчез прежде, чем я успел что-либо предпринять. Уже на следующие сутки он начал охоту в городе, в чем вы можете убедиться, если раздобудете достоверные сведения о череде нападений. Так что я никак не мог подбросить его в ваш дом. Надеюсь, вы удовлетворены?

— Больше, чем ожидал, — сказал Сударый, вставая. — Я очень благодарен вам, мсье де Косье, и за откровенность, и за помощь.

Он протянул руку, и закордонец энергично пожал ее.

— Но почему же вы молчали столько времени?

— А почему я должен был говорить? Волей судьбы у меня в руках оказался уникальный объект для исследований, и ничто не заставило бы меня отказаться от столь выгодного приобретения.

— Свинтудоева винили за преступления, совершенные Ухокусаем…

— Ах, оставьте! Свинтудоев был сумасшедшим, а учитывая эмоциональную восприимчивость предметного призрака, еще неизвестно, кто по-настоящему ответственен за парикмахерские выходки. И уж, во всяком случае, помочь я вам решил отнюдь не из желания послушать мораль.

— Что ж, позвольте еще раз поблагодарить вас…

Непеняй Зазеркальевич не стал брать извозчика и отправился домой пешком. Ему хотелось еще раз обдумать состоявшийся разговор, который, хотя и завершился на диво успешно, все же оставил в душе неприятный осадок.

От начала и до конца нить разговора крепко держал в руках де Косье. Сударому оставалось только уныло признать, что детективная стезя не для него. Мало поработать головой, надо еще уметь воспользоваться своими знаниями. Между тем, если бы не добрая воля конкурента, он ничего бы от него не добился.

Угрозы разоблачения не могли подействовать на де Косье, потому что он невиновен. Как ни подозрителен казался ночной полет над крышами Тихомировской улицы, один-единственный факт разбивал все догадки: нападения Ухокусая начались раньше.

«А может, соврал де Косье? — шевельнулась в душе робкая и, если вдуматься, глупая надежда. — Зачем это нужно, чтобы де Косье оказался виновен? Ради сомнительного удовольствия непременно настоять на своем? Или, того хуже, ради „морального права“ тыкать в конкурента пальцем и приговаривать: „Всегда-то он мне не нравился“? Фу как пошло…»

Да и проверить слова конкурента нетрудно. Сударый не помнил, публиковалась ли уже в газетах хронология нападений Ухокусая, но в крайнем случае можно обратиться с вопросом к Немудрящеву, тот вряд ли откажет в любезности.

Кроме того, будь де Косье виновен, зачем бы стал дарить духовиды и ловушку?

Значит, Ухокусай действительно сбежал. Совершил несколько нападений и… почему-то обосновался в оптографическом ателье.

Сударый замедлил шаг, потом и вовсе остановился, в задумчивости ковыряя носком ботинка откинутый на край тротуара снег и невидяще глядя на прохожих.

Странно. В одном оптографическом ателье Ухокусая уже поймали, зачем же он остановился во втором? Конечно, трудно понять мотивы настолько необычного существа, но…

И вдруг Сударому вспомнилось: «…Вы приписываете мне какой-то злой умысел… Не могу, правда, вообразить, какой именно…» Так сказал де Косье вначале, а потом закончил словами: «Так что я никак не мог подбросить его в ваш дом».

«Спокойно, — сказал себе Сударый. — Наверное, сам же я и произнес это обвинение? Но нет, таких слов я не говорил. Правда, де Косье действительно летал над моей крышей, значит, догадаться о том, что я имею в виду, было несложно… Или сложно?»

Сударый попытался представить себя на месте владельца «Наилучшей оптографии»: «Вот ко мне приходит молодой конкурент, которого я считаю сопляком и дилетантом, начинает на что-то намекать угрожающим тоном. Я знаю тайны Ухокусая, но понятия не имею, что с ним сделалось после того, как он сбежал от меня… Я могу догадаться, что этот наглец недоволен моим ночным полетом над крышей его дома… Но из чего я вывожу, что Ухокусай у него в доме?

Логичнее предположить, что конкурент, хоть он сопляк и дилетант, пошел по тому же пути, что и я, то есть заинтересовался необычным явлением, стал читать соответствующую литературу…»

И призрак все-таки должен теперь как можно дальше держаться от оптографов.

Выходит, де Косье солгал и действительно подбросил предметного призрака? Тогда зачем упомянул о хронике нападений, если она должна опровергнуть его слова? И, главное, зачем делал «щедрые дары»?

Сударый со вздохом покачал головой. Итак, де Косье либо сказал правду, либо солгал — но нестыковки есть и в той, и в другой версии.

«Да, ты не детектив, — сказал себе Непеняй Зазеркальевич. — Так и не пытайся им быть. Ты ученый, а значит, делай то, что умеешь. Для начала перепроверь факты, которыми располагаешь».

И он повернул к библиотеке.

Просматривая записи о выдаче материалов, он установил прелюбопытную вещь.

Два года назад в очень короткий промежуток времени, а именно со второго по одиннадцатое мая, де Косье перечитал солидный объем литературы — такой солидный, что Сударому потребовалось полтора часа только на то, чтобы бегло ознакомиться с этой грудой книг и журналов. Литература была самой разнородной, и если присутствие в списке «Некрономикоса» не вызвало ни малейшего удивления (кто, собственно, заинтересовавшись старинной магией, проходил мимо известного труда безумного Чудула Ай-Газета?), то названия старинных гримуаров вроде «Кровавый договор» и «Ритуалы Ктоттотама» изрядно озадачили Сударого — ведь их практическая ценность тоже приближена к нулю, а слава за ними тянется куда как меньшая.

Разнообразие остальных трудов как будто подтверждало слова де Косье о том, что он искал разгадку связанных со Свинтудоевым происшествий, но два открытия заставили Сударого усомниться. Во-первых, все они были прочитаны де Косье за девять дней, между тем как жуткая одиссея безумного брадобрея длилась намного дольше. Во-вторых, сравнивая даты выдачи книг и журналов, Непеняй Зазеркальевч установил, что Кайданов, вопреки ожиданию, был взят не в первые дни внезапного всплеска интереса де Косье, а в последние. При этом второго и третьего мая закордонец уже читал «Изменения ауры в глубинах реальности» Ухтыя Ивумнова, крайне сложное исследование, к которому Сударый сам обращался только один раз, когда писал выпускную работу в университете; и устаревшую, но еще ценимую за собранный в ней фактический материал «Психологию нежити в нецивилизованных странах» Сиверса Високомеринга.

Високомеринг еще мог подтвердить рассказ де Косье, но Ивумнов однозначно свидетельствовал, что закордонец с самого начала искал практические методы обнаружения предметного призрака. Хотя, как именно классифицируется это существо, он выяснил позже: в середине периода список разрывался от разномастной литературы, включая всякий околонаучный хлам, Кайданов же явно замыкал эту линию поисков.

«Кажется, я вас поймал, мсье де Косье, — подумал Сударый, покусывая губы. — Ухокусая еще не поймал, а вас поймал. Вот только знать бы еще на чем?»

Де Косье солгал, хотя бы отчасти, но какую цель он преследовал? Ход его мысли оставался загадкой для Сударого. Однако Непеняй Зазеркальевич уже не мог отделаться от ощущения, что его конкурент занялся изучением предметного призрака не до, а после встречи со Свинтудоевым.

Кажется, теперь открывался и смысл «щедрых даров». Список использованной де Косье литературы свидетельствовал о его неискренности, и очки-духовиды вместе с ловушкой были вернейшим способом удержать Сударого от его изучения.

По меньшей мере это означало, что и очки, и ловушка будут действенными инструментами. Сударый изучил изложенную в тетради инструкцию и отправился домой.

Персефоний встретил его вопросом:

— Непеняй Зазеркальевич, вы куда-нибудь убирали храповский снимок? Тот, что под третьим номером? Не могу его найти.

— Вот как? Нет, я тут ни при чем. Думаю, он сам себя убрал.

Персефоний изумленно воззрился на него. Сударый невозмутимо кивнул, снимая шляпу и пальто:

— Полагаю, этим снимком был на самом деле Ухокусай. Настоящая пластина, конечно, разбилась во время крушения, и он принял ее облик. Номер три — нижний психономис и верхний физионис, как раз его часть диапазона реальности. Ухокусай притворился снимком, чтобы замаскировать следы, которые мог оставить в ауре призрака Свинтудоева. Подумать только, мы держали его в руках… Он поистине удивительное существо.

— И образованное к тому же, — проворчал упырь. — Он что, разбирается в оптической магии?

— Отложим пока обсуждение и займемся утренними снимками. Уверен, что ходил по городу один, но хочется в этом убедиться.

Из пяти пластин его, конечно, интересовали теперь не все, но они с Персефонием добросовестно изучили их, не обнаружив ничего необычного.

— Итак, он оставался дома, — заключил Сударый, добавив про себя: «А значит, не имеет представления, что я принес в карманах пальто». Теперь бы придумать, как половчее воспользоваться «щедрыми дарами».

— Переплет отдыхает?

— Сомневаюсь, я слышал, как он возится внизу.

— Тогда, будь добр, позови его в приемную.

Выйдя к Вереде, он спросил, были ли без него посетители.

— Ни одного, Непеняй Зазеркальевич. Прямо мертвый сезон какой-то, — промолвила та, глядя в сторону и явно думая о чем-то постороннем.

— Ничего страшного, обычный спад посещаемости, — тоже весьма отстраненно сказал Сударый, занятый мыслями о предстоящей охоте на предметного призрака. — Это даже удача, что Ухокусай завелся у нас именно в такое время, иначе мы уже погрязли бы в скандалах. Вот что, я был в библиотеке и наткнулся на пару любопытных книг. Хочу вам рассказать, всем сразу, чтобы не повторяться.

— Не боитесь, что Ухоксусай подслушает?

— Скорее всего, но с этим придется смириться.

Говоря, Сударый неторопливо приближался к шкафу с верхней одеждой. Здесь ли уже Ухокусай или воспользуется Персефонием и Переплетом, чтобы прийти вместе с ними под видом какой-нибудь мелочи в карманах? Он вполне уже мог устроиться хоть на столе в виде книги, хоть на полке, притворившись, например, альбомом с репродукциями — вообще любой из тех вещиц, которые из-за их повседневной обыденности мы едва замечаем краем сознания.

Сударый мысленно стал повторять выученные еще в читальном зале библиотеки первые три такта заклинания. Они должны быть произнесены как можно быстрее; потом можно спокойно читать по тетради…

Вереда между тем, отрешившись от раздумий, заявила:

— Непеняй Зазеркальевич, у меня есть хорошая новость, вот только не знаю, с чего начать…

Тут послышались шаги, и Сударый прервал ее:

— У тебя есть время подумать, а пока обсудим мою идею.

Он открыл шкаф и, когда упырь с домовым вошли в приемную, запустил левую руку в тот карман пальто, где лежала бутылка, и взял ее за горлышко; правую же сунул в карман с духовидами, на ощупь открыл футляр и ухватил пальцами дужку. При этом он говорил:

— Сегодня в библиотеке мне попалась прелюбопытная книга…

Рывок! Бутылка выскользнула легко, а вот очки зацепились. Сударый, стиснув зубы, выпутал их из подкладки пальто и поспешно водрузил на нос, начиная бормотать:

— Индон валаэ индари…

Тьфу ты, да ведь горлышко еще закрыто! Сударый поспешно вытянул пробку и начал по новой:

— Индон валаэ индари, индара индарум онна натари, молурэ молаэ!

Свободной рукой Сударый достал тетрадь, но не открыл ее, топчась на месте и направляя горлышко бутылки то в одну, то в другую сторону. Если Ухокусай оказался в зоне действия ловушки, он захвачен. Вот только где же он? Мир, преломленный специфическими стеклами духовидов, преобразился в мешанину резких, путаных образов. Четкие тени наслаивались на другие, порождая немыслимые конструкции, и тем не менее глаза с каждой секундой все больше привыкали к необычной картине и начинали «узнавать» живых существ и окружающие предметы.

Внимание привлек темно-зеленый с синеватыми краями сгусток теней внутри полупрозрачного параллелепипеда стола. Вереда невольно вздрогнула, когда Сударый шагнул к ней, пристально всматриваясь сквозь дымчатые, испещренные тонкими узорами стекла, но оптограф тотчас успокоил ее:

— Не переживай, я просто заметил Нышка в ящике стола. Странный у него вид сейчас, как бы многослойный… Впрочем, какая разница? — вздохнул он, снимая очки и моргая, чтобы глаза поскорее привыкли к обычному видению. — Вообразите, Ухокусай не пришел!

— Не может быть! — со странной уверенностью сказала Вереда, но Персефоний ее перебил:

— А может, успел выскочить, пока вы замялись? Давайте обыщем дом! Я могу держать бутылку.

— Скорее, пока он не ускользнул на улицу! — загорелся и домовой.

— Непеняй Зазеркальевич, мы можем обойтись без всего этого, — сказала Вереда.

— Ну что ты говоришь? — возмутился упырь. — Такой шанс поймать Ухокусая! Давайте, Непеняй Зазеркальевич, я буду вас вести, чтобы не споткнулись, а вы надевайте духовиды — и обойдем весь дом!

— Была не была! — решил Сударый.

Вереда обиженно замолчала и осталась в приемной, когда остальные ринулись по комнатам.

Персефоний так старательно следил за Сударым, что сам дважды запнулся. Переплет шагал впереди, вытянув шею и как будто даже принюхиваясь. Непеняй Зазеркальевич крутил головой, держа наготове бутылку и в каждой комнате первым делом произнося: «Индон валаэ индари…»

Осмотр левого крыла ничего не дал.

— Я чувствую его слабее, — заявил Переплет. — Он где-то на той стороне.

Они вернулись, прошли мимо приемной и студии. Вереда стояла в дверях.

— Непеняй Зазеркальевич! — позвала она. — Послушайте меня…

— Не сейчас, — ответил за Сударого Персефоний.

— Ухокусай где-то близко! — промолвил домовой. — Скорее, а то и впрямь улизнет!

Вереда закусила губу, глядя им вслед.

Вскоре из глубины коридора донесся голос Переплета:

— Студия! Мы в студии не были, а чувство опять слабеет!

— Скорее, — приглушенно отозвался упырь. — А не то он проскользнет мимо Вереды в дверь!

— А нужны ли ему двери? — усомнился Сударый.

— Нужны-нужны! — заверил домовой. — Дверь ли, окно, хоть какая щелка — иначе бы де Косье его не подбросил в трубу.

Когда трое охотников опять приблизились, Вереда уже сердито сказала:

— Непеняй Зазеркальевич, ну уж два-то слова выслушайте!

Сударый, морщась, стянул с носа очки — от необычного ви дения уже начинало ломить глаза, а разговаривать с девушкой, обращаясь к радужной абстракции, было очень трудно.

— Только поскорее, Вереда.

— Два слова: Ухокусай в приемной.

— Уходит! — в голос воскликнули упырь с домовым и, подхватив Сударого (один под локоть, другой, по причине малого роста, под колено), потащили его мимо Вереды.

— Вот он! — снова в голос грянули Персефоний и Переплет. — Давайте, Непеняй Зазеркальевич!

— Индон валаэ индари…

Сударый сбился на миг, потому что вдруг ясно увидел Ухокусая. Хоть он и не представлял себе, как будет выглядеть предметный призрак, ошибиться было невозможно: среди всех абстрактных фигур он единственный отличался симметрией и цельностью.

Описать его форму было бы сложно. Более всего он походил на необычную елочную игрушку: словно дюжина бабочек, сцепившись лапками, расправили волнистые крылья, плоскости которых пересекались под различными углами. Он был начисто лишен ауры, но о том, что он является живой формой, свидетельствовали вихорьки магических энергий, выглядевшие как упорядоченный хоровод светлых пятнышек, исполнявших медленный танец на густой, будто затененной, зелени «крыльев».

Сударый, впрочем, недолго рассматривал предметного призрака. Первым делом он довел до конца необходимые три такта заклинания, а потом, держа бутылку нацеленной на Ухокусая, снял очки. И сразу понял, почему его спутники воскликнули «вот он» раньше, чем сам Сударый заметил свою «добычу».

Ухокусай не скрывался — напротив, нарочито бросался в глаза. Он стоял на Вередином столе в облике странной конструкции, которую, впрочем, без труда узнал бы всякий, кому доводилось рассматривать гравюры художников Рассветной страны. Это был бумажный фонарь — прямоугольный каркас из деревянных реек, обтянутый желтоватой бумагой; на каждой стенке был нарисован бледно-красный пион, нежный, просвечивающий в лучах горящего внутри светильника.

— Полдела сделано, — сказал Сударый. — Осталось только закончить заклинание…

Он зацепил духовиды дужкой за петлицу, переложил бутыль в левую руку, а правой вынул из кармана тетрадь и открыл на заложенном месте. Однако прежде, чем он успел опустить глаза к тексту, девичья рука отняла у него тетрадь.

— Пожалуйста, не делайте этого, Непеняй Зазеркальевич, — попросила Вереда. — Он обещал, что никуда не убежит, если вы не будете использовать бутылку.

— Какого черта, Вереда! — воскликнул Персефоний. — Ты что, белены объелась?

— Не смей ругать Вереду! — тотчас откликнулся Переплет. — Это во-первых. Во-вторых, не смей поминать нечистого в доме. А в-третьих… Вереда, ты, в-третьих, рехнулась?

— Во всяком случае, мое сумасшествие не заслуживает грубости, — гордо ответила девушка.

— Помолчите-ка все, — тихо сказал Сударый. — Вереда, ты, кажется, сказала, что он обещал?

— Да. Он сказал, что признает себя побежденным и согласен принять ваши условия, только очень просит не загонять его в бутылку.

— Он что, умеет говорить?

— Конечно, умеет. Да вы обратитесь к нему, Непеняй Зазеркальевич! Он ведь того и ждет.

— Гхм, — прокашлялся Сударый и, чувствуя себя немножко неловко, произнес, обращаясь к фонарю: — Это правда? Ты умеешь говорить?

И тотчас в приемной возник голос. Он исходил, несомненно, со стороны стола, хотя никакого видимого движения фонарь не произвел, только заметалось пламя в его светильнике.

— Да, я умею говорить. Прошу принять мои глубокие извинения за все причиненное беспокойство. Обещаю не делать попытки сбежать или причинить какой-либо вред этому дому и его уважаемым обитателям, если только вы не станете сажать меня в эту ловушку.

Голос был звучным и бархатисто-мягким, и вместе с тем каким-то неестественным. Он говорил очень чисто, разве что с какой-то чудинкой, напоминавшей акцент, хотя, разумеется, никакого акцента у него быть не могло. Ведь предметный призрак не имеет речевого аппарата, который мог бы привыкнуть к определенному звуковому ряду; звуки его речи рождались в воздухе за счет совсем других усилий.

— Как мы можем тебе верить? — настороженно спросил Персефоний, во все глаза следивший за этим таинственным существом, из-за которого он претерпел столько волнений и даже провел день в каталажке.

— Я отдаю себя в ваши руки.

— Разве ты не видишь, что он не пытается убежать? — гневно спросила Вереда.

— Да ведь его заклинание держит, — предположил Переплет.

— Сейчас держит, — промолвил Сударый. — Но он показался нам по собственной воле. Вереда, когда же ты с ним договорилась о… сдаче?

— Примерно за полчаса до вашего возвращения. Все были заняты, а я мучилась от безделья. Посетителей нет, учеба в голову не идет, все так тревожно… Ну и я решила попробовать. Пошла в студию и позвала Ухокусая. Он ответил…

— И ты молчала? — воскликнул упырь.

— Ну да, я решила, что лучше будет рассказать всем сразу, когда Непеняй Зазеркальевич вернется. Только не знала, как начать. Ухокусай говорил, что вы наверняка принесете бутылку от де Косье. А он страшно боится этой ловушки.

— Почему же не удрал, коли боится? — недоверчиво спросил домовой.

— Не знаю. Я его недолго расспрашивала. Думала, когда все соберемся, он сам расскажет, а вы, вместо того чтобы послушать меня, устроили погоню…

— В то время как Ухокусай тихо сидел в ящике стола рядом с Нышком? — догадался Сударый. — Это его я разглядел через духовиды, но решил, что вижу твоего любимца. Так, значит, сударь, — обратился он к предметному призраку, — вы не желаете быть запечатанным в этой ловушке? Но каким еще образом можем мы обеспечить свою безопасность?

— Здесь уже почти некому меня бояться, — промолвил Ухокусай; вновь затрепетало пламя у него внутри. — Одно и то же ухо дважды кусать нельзя. Правда, остаетесь еще вы, господин молодой мастер оптографии. Признаюсь, что я не удержался и укусил вас во сне один раз, но это нельзя засчитывать, ухо нужно кусать только у бодрствующего разумного. Так что вы еще ни разу не укушены, если судить по правилам… Но я могу дать слово, что больше не укушу ни одного уха в этом доме.

— Для вас это как будто игра, — сказал Сударый. — А не могли бы вы, сударь, дать слово, что вообще больше не укусите ни одного уха?

Пламя в фонаре на миг угасло, а в воздухе разлился странный звенящий звук, должно быть, изображавший тяжкий вздох.

— Я очень сожалею, господин молодой мастер оптографии, но такого слова я дать не могу. Потому что уши — это совсем не игра. Это моя злая карма.

— Не понимаю вас.

— Я — лишенный формы. Князь Мертвых проклял меня, и я лишился формы. Я закончил старую жизнь и начал новую, но карма моя бесповоротно очернена проклятием. Я обречен кусать уши. Я не могу их не кусать. — Помедлив, он добавил: — Очень сожалею.

— Но какой смысл в таком проклятии?

— Выражение злобы, — ответил Ухокусай. — Стремление унизить, отдалить следующее перерождение и сделать его крайне незавидным. — Он помолчал и спросил: — Могу ли я узнать ваше решение, господин?

— Ты имеешь в виду — сажать ли тебя в бутылку? Я еще не решил. — Краем глаза Сударый заметил, как недоуменно воззрились на него Персефоний с Переплетом, но благодарный взгляд Вереды поддержал его. — Отчего вы так боитесь бутылки, сударь?

— Прошу прощения, но мне кажется, вам удобнее обращаться ко мне на ты и называть Ухокусаем, — вежливо прогудел украшенный пионами фонарь. — Мне кажется, так будет правильнее. Что же касается ловушки, то пребывание в ней поистине ужасно. В бутыли я не могу принять никакую форму, я становлюсь ничем. Мне не хватает высот духа, чтобы достойно переносить это ужасное подобие небытия. Я сознаю, что слабость и только слабость заставляет меня сдаться на вашу милость, и это наполняет меня стыдом, но то, что ожидает меня в бутыли, гораздо хуже. Там я не могу даже стыдиться.

— Многие духи не раз и не два проходили через такие ловушки, а некоторые джинны даже с удовольствием соглашаются посидеть в них несколько десятков лет, — заметил Персефоний.

— Наверное, — согласился Ухокусай. — Ведь у них есть форма. Их сущность не страдает от заточения. Но для меня это хуже позора и бесчестия, потому что небытие не позволяет даже страдать. Карма застывает, как лед, и останавливается колесо судьбы, будущее исчезает, прошлое теряет смысл. Это ужасно. Даже позор может вынести тот, кто знает, что в будущем его ждет искупление. Но когда нет ничего… — Призрачный голос дрогнул.

— Что ж, мне очень не хотелось бы подвергать вас… тебя страданиям, — сказал Сударый. — Но какой еще способ сможет обезопасить нас и не только нас, но всех вокруг? Я немного знаком с теорией кармы и догадываюсь, как серьезно ты к ней относишься, но то, что ты вытворяешь, это же сущая дикость!

Свет за пионами опять затрепетал тускло-тускло.

— Мне очень стыдно, — приглушенно прозвучало из фонаря.

— Еще хорошо, что твои выходки никому не стоили жизни, — прибавил Сударый, в задумчивости потирая подбородок.

 

ГЛАВА 8,

в которой история безумного брадобрея опять предстает в новом свете, де Косье строит козни, а Сватов встречает гостя

Охотничий азарт его совершенно покинул. Он допускал, что Ухокусай может его обманывать, тем более неживой голос обладал интонациями слишком непривычными, чтобы можно было с уверенностью почувствовать фальшь, и не было у фонаря глаз, в которых можно уловить лукавую искру. Но сказанные необыкновенным призраком слова о небытии ужаснули его. Любую душу на свете ожидает какая-то судьба, эта мысль лежит в основе не только всякой личности, но и всего общественного устройства; предположение о небытии настолько противоестественно, что не может не вызвать слепого, глубинного ужаса.

Между тем Ухокусай отозвался на его замечание, и весьма неожиданным образом.

— Да, это хорошо, хотя, признаться, я был бы счастлив, если бы проклятие Князя Мертвых заставляло меня убивать. Убийства быстро бы отяготили мою карму настолько, чтобы сделать бессмысленным мое дальнейшее существование, и я бы переродился. Пускай даже в самом низшем ранге, но передо мной лежал бы путь очищения. Однако Князь Мертвых не оставил мне и такой надежды…

— И что же с тобой делать? От ушей ты отказаться не можешь, а я не могу позволить тебе продолжать безобразничать.

— Сожалею, но у меня нет ответов. Я готов покориться любому вашему решению, только прошу не заключать меня в бутыль господина старого мастера оптографии. И, если позволите, я по-прежнему готов дать слово никого не кусать в этом доме.

— Да ведь ты сбежишь, и что тогда проку от твоего слова? — проворчал Переплет.

— Но я не могу сбежать, — последовал ответ. — Я привязался к молодому господину.

— Да уж, привязался — не отцепишься, — буркнул все еще воинственно настроенный Переплет.

— Н-наверное… — (Сударый получил возможность убедиться, что голос Ухокусая все-таки способен передавать узнаваемые интонации.) — Нет, боюсь, я неправильно выразился. Я действительно привязан к нему. Прикован. Я не могу долго быть вдалеке от него.

— Это результат повышенной эмоциональной восприимчивости? — спросил Сударый.

— Эти слова говорил старый господин мастер оптографии, — ответил предметный призрак. — Но это не совсем так. Мне трудно найти подходящее слово. Я зависим не от эмоций… Я зависим от своего желания иметь форму. Когда вам нужна какая-то вещь, я могу стать ею — я делаюсь нужным… полезным… Определенным.

— Как в тот раз, когда я нервничал и меня раздражало отсутствие трости в руке? — сообразил Сударый. — А Свинтудоеву нужна была его бритва?

— Это ужасные воспоминания. Я всегда был зависим, но впервые — настолько. Несчастный мастер-цирюльник часа не мог прожить, чтобы не вспомнить обо мне. И никакой возможности изменить форму — он нуждался только в своей дьявольской бритве.

— А вот Барберий Флиттович, помнится, эту историю по-другому рассказывал, — напомнил недоверчивый Переплет. — У него выходило, что это он от тебя избавиться не мог, а не ты от него.

— Да, я хорошо помню его рассказ, — согласился призрак. — Мастер-цирюльник действительно думал, будто мечтает отделаться от меня, то есть от бритвы, но то был самообман. На самом деле несчастный умалишенный был заворожен и покорен этим предметом, столь грандиозным в его больном воображении, что он наделял свою бритву поистине демонической волей. Каждый раз, когда он пытался выбросить меня, его внешняя часть кричала: «Оставь меня в покое!» — а внутренняя твердила: «Не бросай меня». И внутренний голос был сильнее. Настолько сильнее, что, если бы не чары бутыли, я оставался бы с мастером-цирюльником до тех пор, пока он не умрет.

— А как же отрезанное ухо Барберия Флиттовича? — тотчас спросил домовой, поймав Ухокусая на противоречии. — Он избавился от тебя с помощью старинного ритуала!

— Это не так, — спокойно ответил Ухокусай. — Мастер-цирюльник сказал вам неправду. На самом деле господин старый мастер оптографии придумал этот ритуал, только попросил брадобрея никому не говорить о том, как все происходило на самом деле.

— А как все происходило на самом деле? — спросил Сударый.

— Мастер-цирюльник пришел к старому мастеру оптографии, чтобы в очередной раз попытаться избавиться от меня. Мы с ним совсем недавно прибыли в город, он очень устал с дороги, но почему-то им овладела мысль, что на новом месте ему непременно повезет. И он пошел в оптографический салон. Войдя, заказал свой портрет, а когда его пригласили в полутемное помещение, называемое студией, достал бритву и, не придумывая ничего нового, сделал господину старому мастеру оптографии такое же предложение, какое делал уже до этого разным разумным в пустынных подворотнях. Однако на сей раз результат был совсем другим. Помощники господина старого мастера оптографии в минуту скрутили мастера-цирюльника, отобрали у него бритву, связали, и один из них отправился в полицейский участок. Мастер-цирюльник был в ужасе. Его пугала мысль о полиции, но еще большим мучением было для него видеть свою любимую бритву в руках старого господина мастера оптографии. Он так страстно желал, чтобы бритва снова вернулась к нему, что я не смог устоять. Правда, мастер-цирюльник хотел большего: ему хотелось, чтобы я проявил демоническую сущность и, летая по воздуху, перерезал веревки, а потом отсек ухо хозяину ателье, но этого я, разумеется, не мог. Я просто переместился в руку мастера-цирюльника. Старый господин мастер оптографии очень удивился, а потом, поразмыслив, приказал второму своему слуге догнать первого и сказать, что обращаться в полицию пока не нужно. Эти слова немного успокоили мастера-цирюльника, но когда после этого старый господин…

— Извини, что перебиваю, — сказал Сударый, — но ты не мог бы называть их по именам? Де Косье не такой уж и старый, да и столь полное титулование его затянет рассказ.

— Как пожелает господин молодой мастер оптографии, — без особой охоты откликнулся Ухокусай. — Позволено ли мне продолжить?

— Конечно. Еще раз извини, что перебил.

— Не стоит извинений, господин молодой мастер оптографии. Итак, я остановился на том, что мастер-цирюльник… то есть Барберий Флиттович Свинтудоев несколько успокоился, когда понял, что его не будут отдавать полиции, во всяком случае, прямо сейчас. Однако после этого ста… господин Косье, силой разогнув ему пальцы, вновь завладел мною и сказал: «Любопытная штука эта бритва, не правда ли?» И Барберия опять окутала ревностная ярость, столь сильная, что даже дыхание перехватило. И я опять очутился в его крепко сжатом кулаке.

— И мсье де Косье заинтересовался тобой? — кивнул Сударый.

— Что-то мне не очень верится… — заметил Переплет. Ему явно хотелось добавить: «…в эти россказни», но стойкая вежливость Ухокусая уже отчасти передалась ему.

— Что было дальше? — спросил Сударый.

— Остаток дня и всю ночь Барберий провел в ателье, крепко связанный. Первые два часа он изводился от неизвестности. Но потом напряжение отпустило его, и он незаметно для себя заснул, хотя и лежал на полу в дальней комнате и веревки по-прежнему обвивали его тело. Покуда он отдыхал, я, получив некоторую свободу, обошел дом, но так и не добавил себе ни одного уха. Даже домового не удалось укусить, он сразу почувствовал меня и очень осторожничал, а прочие все спали и были неприкусаемы. Тогда я пошел на улицу, но и там охота не заладилась: совершив всего один укус, я был принужден вернуться перед рассветом, потому что Барберий проснулся и сразу стал думать о бритве. Утром господин Косье велел своим слугам переносить все сеансы на следующий день, а сам стал смешивать разные оптографические зелья. К десяти часам он закончил, приказал перенести Барберия в студию и, убедившись, что я по-прежнему зажат в руке пленника, сделал подряд пять снимков — в точности как вы, господин молодой мастер оптографии.

Сударому хотелось сказать, что его зовут Непеняем Зазеркальевичем, длинное и слишком пышное обращение угнетало его, но он подумал, что, наверное, у предметного призрака есть какие-то свои резоны использовать вместо имен подобные обороты, и не стал прерывать рассказ.

— Потом он удалился, забрав пластины, заперся и вышел только через два часа. Проверив веревки, которые стягивали Барберия, он велел ослабить их, но не спускать с пленника глаз, а потом куда-то ушел и отсутствовал до самого вечера. Барберий провел еще один беспокойный день. Он залежался, был голоден, и короткое забытье на лежанке, куда его поместили, не могло заменить освежающего сна. Несколько раз он принимался обдумывать планы побега, но размышления его заканчивались жестокими и, по счастью, бесплодными мечтаниями о том, как я начну, вращаясь, точно падающее семечко клена, летать по ателье и убью всех слуг господина Косье, а потом перережу веревки, и мы с Барберием пойдем дальше скитаться по свету и избавляться от меня. Когда за окном уже стали сгущаться сумерки, господин Косье вернулся и, уединившись с Барберием, сказал ему: «Я начинаю догадываться, с чем тебе пришлось иметь дело. Должно быть, это ужасно — бродить без приюта, нося при себе страшного демона?»

Тронутый теплотой его голоса, Барберий стал рассказывать о своей судьбе — почти все, что он поведал вам в том пустом доме, только рассказ его получился длинней и бессвязней, потому что мысли его путались от пережитых волнений и голода. Я явственно чувствовал, что господину Косье стоило больших трудов внимательно слушать его с сочувственным видом. Наконец он спросил: «Ты ведь хочешь избавиться от своего демона, правда?» Барберий ответил, что это его заветная мечта, и господин Косье продолжил: «В таком случае приходи ко мне через десять дней».

После этого он кликнул двух слуг, они развязали Барберия, дали ему немного времени, чтобы размял затекшие мышцы, и выпроводили за дверь. Последовавшая неделя была невыносимой. Скрытый в глубинах разума безумный голос твердил, что господин Косье непременно обманет, донесет в полицию и отберет бритву. Каждую минуту он ждал, что его выследят и схватят, совершенно потерял сон, и мне никак не удавалось по-настоящему поохотиться: он непрерывно вспоминал обо мне. Не могу объяснить, почему он не уехал из города, ведь внутренний голос все время звал его сделать это. Но та часть Барберия, которая оставалась наверху, поверила господину Косье и с нетерпением ждала свободы от «демона». Он остался. Подстрекаемый подспудными опасениями, он взялся следить за господином Косье — очень неумело, зато убедился, что тот ходит не в полицию, а в библиотеку. Это его успокоило. Наконец, выдержав всего семь дней, но убежденный, что назначенный срок вышел, Барберий пришел в ателье. Господин Косье очень обеспокоился, но виду не подал, принял гостя ласково и поселил в небольшой каморке, пообещав, что уже через два дня все будет готово. Пока же он предложил Барберию библиотечную книгу, в которой описывались нелепые и страшные старинные ритуалы примитивной магии. Книга захватила несчастного безумца. Ужасные вещи, написанные в ней, потрясли его и без того воспаленное воображение. В тот же вечер, беседуя с пришедшим проведать его господином Косье, он упомянул об особенно впечатлившем его ритуале кровавой жертвы. Господин Косье закивал и сказал, что тоже выбрал этот путь. Я был возмущен, но ничего не мог поделать: окрыленный надеждой, Барберий в то же время не переставал бояться грядущей свободы и думал обо мне непрестанно. Впрочем, я ведь еще не подозревал о настоящей ловушке и думал, что оба они говорят о старинном ритуале всерьез…

— Несмотря на всю свою эмоциональную восприимчивость? — спросил Персефоний.

— Да, — не стал отрицать Ухокусай. — Главное чувство, которое обуревало господина Косье, — это желание заполучить меня. В сравнении с ним другие были мелки, и я не замечал их. Признаться, в тот вечер я был ближе всего к тому, чтобы переменить хозяина. Я так устал от Барберия, что обязательно воспользовался бы случаем оставить его, но, к сожалению, в мыслях господина Косье я не был чем-то определенным, он думал обо мне даже не как об «ожившей» бритве, а просто как о некоем объекте исследований, лишенном определенных качеств и свойств. Потом он ушел, а Барберию принесли ужин, в который, как оказалось, было подмешано снотворное. Думаю, господин Косье догадывался о противоречивых желаниях своего гостя. Я наконец освободился и в тот вечер перекусал четыре уха, включая правое у хозяина ателье. Слуги его пришли в ужас, но господин Косье только посмеивался, говорил, что его ожидания оправдываются, а завтра ритуал будет исполнен и предметный призрак окажется в его власти. Убежденный, что эта ужасная сцена ни к чему не приведет, я покинул дом, чтобы поохотиться, но охотничьего азарта не было, и я до самого утра провисел на фонарном столбе, предаваясь тягостным мыслям. Я бы отдал все, если бы что-нибудь имел, за возможность не возвращаться, но с первыми лучами солнца Барберий сбросил оковы тягостного сна и я ощутил страстный зов его больной души. К столбу, на котором я устроился, как раз приближался фонарщик с гасильником, и мне пришло в голову сыграть с ним шутку; он уже тер глаза, недоумевая, откуда взялся второй фонарь там, где он всегда видел только один, а я готов был сменить облик, прикинувшись полной луной, как вдруг словно черный водоворот засосал меня, и я вернулся в каморку. Там, склонившись над еще не проснувшимся по-настоящему Барберием, стоял господин Косье и что-то шептал, держа в руках вот эту самую бутылку. Увидев мое появление, он сбился и тут же начал читать заклинание снова. Прежде чем Барберий протер глаза, я уже был запечатан в бутылке. Остальное мне неведомо, но, судя по тому, что рассказал вам призрак Барберия, господин Косье уговорил его сохранить в тайне свою роль в «освобождении» и осуществил бессмысленный ритуал, чтобы сумасшедший поверил, будто он сам, своими силами прогнал от себя демона. Думаю, расчет оказался верен, и спустя какое-то время Барберий убедил себя, будто так все и было. Но это лишь мои догадки, потому что сам я с тех пор возвращался к жизни нечасто и ненадолго, чтобы служить объектом исследований, и не видел ничего, кроме лаборатории.

— К мсье де Косье ты тоже привязался? — спросил Сударый.

— Нет. Это было невозможно. Я так и оставался для него чем-то неопределенным.

— Чем же закончилось твое заточение?

— Вы знаете ответ, — промолвил Ухокусай.

Сударый кивнул и глубоко задумался.

Посетитель, зашедший именно в эту минуту, застал престранную картину: молодой мужчина с бутылкой в руке, девушка с тетрадью, упырь и домовой с суровыми лицами стояли полукругом и в полном молчании пристально взирали на занимавший половину стола диковинный чужеземный фонарь. На посетителя они тоже взглянули молча и пристально.

Первым опомнился Сударый. Как ни в чем не бывало он убрал бутыль на полку, фонарь переставил на пол и сказал:

— Добрый день, рады приветствовать вас. Проходите.

— Мне бы… Здравствуйте! Я бы вот… — Вошедший человек то и дело поглядывал на фонарь, словно ожидал, что сейчас все опять начнут рассматривать его, а про посетителя забудут. — Или, может, я не вовремя?

— Ну что вы, милостивый государь! Вот вешалка, раздевайтесь, присаживайтесь. Вереда, запиши посетителя. Итак, вы хотите заказать портрет?

Деловой голос Сударого заставил всех вернуться к реальности. Совместно с Вередой они выяснили пожелания клиента — а это оказалось нелегкой задачей, потому что у самого клиента никаких пожеланий не было, а только у его жены, потому что сам-то он разумный занятой, ему не до баловства всякого, да только вот жена… ей, видите ли, всенепременно восхотелось, ну так отчего бы не побаловать женщину на именины, только чтобы не хуже, чем у таких-то… В то, что ни Сударый, ни Вереда понятия не имели, чем отличался снимок «таких-то», посетитель, кажется, так и не поверил. На вопрос, когда этот образцовый снимок был сделан, он ответил неопределенно, так что потребовалось долго просматривать записи, чтобы установить наконец, что «такие-то» оптографировались вовсе не у Сударого, а у де Косье…

В общем, в тихое ателье вдруг ворвались будни оптографии, разрушив атмосферу жутковатой тайны. И даже могло показаться, что все это привиделось: и охота на предметного призрака, и его неживой, но вместе с тем завораживающий голос, и сам долгий рассказ. А что фонарь стоит восточный в углу — ну мало ли… стоит себе и стоит.

Но когда посетитель ушел, записавшись на сеанс, рабочее настроение тотчас раскололось под напором напряженной тишины, и фонарь опять оказался в центре внимания.

— Так что же нам с тобою делать? — спросил Сударый, возвращая фонарь на стол.

Тот по устройству своему был предназначен для того, чтобы стоять на полу, но, поднявшись до уровня глаз, словно становился полноправным собеседником.

— Я полностью отдаю себя в ваши руки, — последовал смиренный ответ.

— И все же я хочу знать, как сам ты видишь свое будущее.

— Очень-очень печальным. Я вижу только три пути. Два меня страшат, а третий недостижим.

— Расскажи о них.

— Я могу продолжать свое нынешнее существование, позорное и безнадежное, надеясь только, что когда-нибудь мне удастся снять проклятие Князя Мертвых. Это первый путь. Второй проще — я могу умереть. Правда, не сам — для этого мне понадобится помощь разумного. К примеру, ваша. Это очень привлекательный путь, но я слабодушно боюсь его, потому что меня не оставляет надежда на осуществление первого — что, если, думается мне, все же удастся еще в этом бытии очистить карму? И я колеблюсь.

— Каков же третий?

— Самый прекрасный и несбыточный. О нем бы стоило забыть совсем, но мечты утешают меня в скорби. Третий путь — это найти некую совершенную форму, в которой я мог бы провести остаток своей жизни простым полезным предметом, ни во что уже не превращаясь, независимо от чьего-либо желания.

— Почему ты думаешь, что это неосуществимо? Ты перебывал, наверное, тысячами разных вещей — неужели ни одна тебе не понравилась?

— Напротив, господин молодой мастер оптографии, я каждой из этих тысяч вещей безумно завидовал, и мне было горько терять каждую из моих форм. Но на этом пути мне тоже нужна помощь разумного. Если кто-то увидит во мне некую вещь и скажет: «Вот лучшее, на что ты способен», если поверит в это и не захочет, чтобы я становился чем-нибудь другим, я до скончания нынешнего бытия останусь этой вещью, и польза, которую принесу, послужит очищению кармы. И следующее воплощение будет не таким ничтожным, как то, какое ожидает меня, умри я сейчас.

— То есть если я сделаю за тебя выбор…

— Я буду бесконечно счастлив. Однако не смею просить вас, господин молодой мастер оптографии, не смею подталкивать вас к решению, ибо этот путь самый невозможный.

— Да почему же? Что мне помешает вообразить тебя чем-нибудь определенным?

— Не берусь судить.

Сударый задумался. Сомнения Ухокусая казались ему неубедительными.

— Не понимаю, что тут сложного, — словно отозвался на его мысли Персефоний. — Взять хоть этот же фонарь! Чем не хорош? Красив, полезен, правда, неуместен в современном интерьере, но ведь можно подыскать ему подходящую обстановку…

— Да, это уж лучше, чем бритвой в кармане сумасшедшего быть, — согласился Переплет.

— Чем же лучше? — удивил его вопросом Ухокусай. — Бритва — такой же предмет, как фонарь, иногда нужный, иногда нет. Ужасно было принадлежать безумцу… но не быть бритвой.

— Ну уж, во всяком случае, фонарь ничуть не хуже всего другого, — стоял на своем домовой.

— Однако и не лучше, — раздался голос Вереды.

— Вы правильно понимаете, госпожа студентка, — прогудел Ухокусай.

Сударый вздохнул. Загадка предметного призрака оказалась сложнее и многограннее, чем он ожидал.

— Значит, тебе требуется форма, которая была бы лучше всех остальных? Но ведь всякая вещь нужна в свое время и не нужна в другое, всякая пригодна к одному делу и не пригодна к другому. Как тут выбрать? Разве что у тебя самого есть какие-то предпочтения?

— Я хотел бы быть всем… К сожалению, у меня нет и не может быть предпочтений.

— Что ж, не буду тебя обнадеживать заранее, но мы постараемся что-нибудь придумать насчет третьего пути. А пока ты можешь дать обещание, как собирался.

— Благодарю вас, господин молодой мастер оптографии. Клянусь, ваше доверие не будет обмануто. Даю слово, что не укушу ни одного уха под крышей вашего дома и не покину его, если на то не будет вашей воли.

— Отлично. Вереда, дай мне, пожалуйста, тетрадь.

Он стал перелистывать заметки де Косье, отыскивая формулу разрушения чар.

— Я согласен с тем, что доверие честнее и благороднее подозрительности, — сказал Персефоний. — Но все-таки история Ухокусая не согласуется с рассказом Свинтудоева. Кто-то из них лжет. На каком основании вы делаете выбор? Неужели только на том, что призрак брадобрея безумен? Но как можно судить, не безумен ли Ухокусай?

— Тут как раз все просто, — продолжая листать тетрадь, ответил Сударый. — Странно, нигде не вижу обратного заклинания… Так вот, все просто: рассказ призрака Свинтудоева согласуется с рассказом де Косье, а де Косье солгал. Я был в библиотеке и выяснил, какие книги и в каком порядке он читал в то время. Конечно, был какой-то источник, еще раньше давший ему нужное направление. Но потом, после первого визита Свинтудоева, де Косье еще потребовалась неделя, чтобы основательно изучить вопрос и подготовиться к захвату предметного призрака… Да, к захвату, — рассеянно повторил он, шурша страницами, а потом захлопнул тетрадь. — Здесь не написано, как снимать уловляющие чары. Видимо, когда де Косье делал эти записи, у него и в мыслях не было освобождать Ухокусая. Над этим он задумался совсем недавно, когда решил, что предметный призрак ему больше не нужен. А может, его просто разозлили неудачи в попытках превзойти успех «Истории одной дуэли», и ему пришло в голову, что будет забавно проучить сопляка-конкурента…

— Если мне дозволено будет сказать, то вам совсем не нужно тревожиться из-за отсутствия обратного заклинания, — сказал Ухокусай. — Я ничуть не возражаю против того, чтобы быть частично зачарованным. Это ограничивает мою свободу и не позволяет удаляться от бутыли. Значит, я не смогу покинуть дом и начать охоту на улицах, а в этих стенах меня будет сдерживать слово.

— А долго ли оно будет тебя сдерживать? — спросил Персефоний.

— Почему ты никак не хочешь поверить Ухокусаю? — возмутилась Вереда. — Ведь он сдался добровольно, не забывай!

— Я и не забываю. Просто мне ли, упырю, не знать, что такое жажда? Ты ведь знаешь, приятель, что рано или поздно сорвешься, так? — спросил Персефоний у предметного призрака.

— Наверное. — Было ясно, что тот заставляет себя произнести эти слова. — Наверное, сорвусь. Но я сделаю все, чтобы не нарушить данное слово. Я предупрежу, если мне станет невмоготу…

— Вообще как долго ты можешь обходиться без ушей?

— Не знаю. Месяц, может, больше. В бутыли я ждал два года, хотя и начал хиреть под конец.

— Я надеюсь, мы найдем выход из положения гораздо раньше, — бодро заявил Сударый, хотя отнюдь не чувствовал такой уверенности.

Проводив Непеняя Зазеркальевича, де Косье еще минуту или две сидел в своем кабинете, чуть слышно постукивая пальцами по столешнице. На лице его, словно напрочь утратившем подвижность, угадывалась напряженная работа мысли. Внимательный наблюдатель, впрочем, угадал бы, что владелец «Наилучшей оптографии» уже принял какое-то решение и теперь собирается с духом, чтобы его воплотить.

Наконец де Косье встал и спустился вниз.

— Смышель! — подозвал он одного из своих помощников. — В ближайшие полчаса меня ни для кого нет.

— Как скажете, мсье.

Оптограф направился в жилую часть дома.

Сюда не проникала рабочая атмосфера ателье, тут царили тишина и покой. Уж тишина-то точно.

Жена де Косье в это время дня, как правило, кочевала по магазинам Оранжерейной со стайкой приятельниц, и оптограф не удивился, не встретив ее. В гостиной у окна, наматывая кудри на тонкий пальчик, сидела Гордетта, читавшая какой-то роман в мягкой обложке.

— Твой брат у себя?

— Где еще может быть этот негодяй? — пожала плечами пятнадцатилетняя девушка, не отрываясь от чтения.

— Следи за языком, Гордетта, — поморщился де Косье. — Ты знаешь, я не одобряю грубости.

— Боюсь, mon papa, вы обманываете, иначе давно бы уже прогнали этого бездельника.

Жена де Косье была местной уроженкой, о чем, правда, не любила вспоминать, потому что обожала все закордонское и очень сожалела, что не родилась на пару тысяч верст западнее Спросонска. Слово «хороший» для нее значило «закордонский» и ничего иного значить не могло. Де Косье это и забавляло, и раздражало. Зато детей своих он принципиально воспитывал совершенными закордонцами, то есть в духе вольности и полной самостоятельности. Только в последнее время начал он подозревать, что это было не лучшее из когда-либо принятых им решений.

Де Косье покинул гостиную и прошел до угловой комнаты. Постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. В полумраке за задернутыми шторами лежал, раскинув руки, на неубранной кровати молодой человек девятнадцати лет. У него были длинные вьющиеся волосы, красивое лицо и равнодушный взгляд.

— Франтуан, нам надо поговорить.

— Не о чем. Все уже говорено не раз, и я не отступлюсь. Покуда не подыщете мне местечко потеплее, никуда отсюда не съеду. А попробуете, mon cher père, силой выставить — сами знаете, кому и что я про вас расскажу.

— Черт тебя побери, Франтуан, если бы ты занимался чем-нибудь полезным с таким же усердием, с каким шантажируешь собственного отца, у тебя не было бы нужды жить на мои подачки.

Молодой человек хохотнул, ничуть, по-видимому, не задетый резкими словами.

— А меня ваши подачки вполне устраивают! Что поделать, жизнь такова, что искусство шантажа является для нас важнейшим из искусств, — сообщил он с самой циничной усмешкой.

Де Косье поставил перед кроватью сына стул, сел, положив ногу на ногу, и произнес:

— Ладно, оставим бессмысленные споры. Я хотел поговорить о другом. Мне нужна твоя помощь.

Франтуан приподнялся, с веселым изумлением взирая на отца:

— Я не ослышался? Вам нужна помощь бесстыдника и бездарного тунеядца?

— Именно. Сразу скажу, дело деликатное и я не могу обратиться к кому попало. Помнится, ты как-то упомянул о своем знакомстве с неким молодым человеком отнюдь не последней в этом городе фамилии, который по каким-то причинам люто ненавидит оптографа Сударого?

— Да, есть такой. Незагрош Молчунов. Так вам, значит, он понадобился? Ну и ладно, а то я уж подумал, что конец света близок.

— Нет, сынок, про господина Молчунова я на всякий случай уточнил, привлекать ли его — сам решишь. Мне нужен именно ты…

Франтуан поднялся с кровати и остановил отца резким жестом:

— Позвольте, cher pére! Не понимаю я ваших расчетов. Не далее как неделю назад посреди гостиной кое-кто, ломая руки, с пафосом заверял, что «il a pas plus de fils», и талдычил «d'une vie vécue en vain». Не напомните ли, кто это был?

Де Косье помедлил с ответом.

— Какая, к черту, разница? — промолвил он наконец, и тщательно скрываемая, но все же заметная нервозность вдруг исчезла из его голоса. — Я пришел не к сыну, а к разумному, которого однажды, несмотря ни на что, спас от тюрьмы.

— Вот это я понимаю, — кивнул Франтуан. — Что ж, mon cher pére, кого надо убить?

Де Косье заставил себя улыбнуться.

День был хорошим, а настроение Сватова — нет.

Праздник — день основания города — удался на славу. Метеомаги обеспечили теплый солнечный день, на улицах поставлены были столы с угощениями и палатки, на площади — качели и балаганчики с иллюзиями. Музыка повсюду, песни, смех, и мелькают среди нарядных храповчан скоморошьи пестрые одежды, цыгане пляшут и с ними медведь в монисто. Катанья, городки, бой за снежную крепость… Честно сказать, все это Знаком Бывалович любил куда больше, чем балы и приемы, которыми тешило себя высшее общество Храпова.

Однако сегодня ничто было не в радость, и потому, посетив мероприятия, которых он подолгу службы избежать никак не мог, от остальных городничий отмахнулся и поехал в управу. По дороге приказал вознице завернуть в «проклятый» дом, намереваясь задать Свинтудоеву несколько вопросов, однако фантом, как видно, был не в духе и ни на какие призывы не откликнулся. Сватов оставил ему записку: так, мол, и так, надо кое-что уточнить, а ежели кое-кто еще раз посмеет игнорировать самого городничего, так сослать мерзавца в ближайший Дом-с-привидениями — дело недолгое.

Фантомы — они такие, с ними построже нужно…

Домовой тоже не откликнулся, но на него Знаком Бывалович сердиться не стал. Жаль ему было Лапотопа. Он уже предлагал бедолаге перебраться в казенное здание, но тот отказался: слишком дом свой любил.

Сидя в возке в распахнутой шубе, Сватов размышлял над возвращением Ухокусая. После визита Сударого он уже было составил запрос в полицейское управление Спросонска, но потом отложил его, рассудив, что ничего толкового ему не ответят. Два года назад полиция оказалась бессильна, бессилен оказался и господин Копеечкин. И ничего, по-видимому, не изменилось с тех пор. Раз уж спросончане сами никого не известили, значит, вообще не уверены, что к ним вернулся тот самый Ухокусай.

Наверное, только у господина оптографа и есть какой-то шанс разгадать тайну свинтудоевского демона.

«И вообще, не мое это дело», — раз двадцать на дню говорил себе Сватов, но мысли упрямо сворачивали на Ухокусая. Все казалось: вот еще чуть-чуть — и додумается скромный провинциальный городничий до чего-то самого важного, на зависть всем столичным звездам сыска…

Да, особенно неприятно было думать, что опять приедет Копеечкин, конечно, с кучей полномочий, а там уж как водится: «Все должно быть сделано, как я сказал», а зачем да почему и не спрашивай. Потому что он тут звезда сыска, а они все так, для количества…

«Завидую», — признавался самому себе в минуты просветления Знаком Бывалович. Да, он, честный служака, любимец города и, без прикрас, истый патриот малой родины, люто завидовал славе Пуляя Белосветовича, хотя и понимал умом, что тот конечно же действительно толковый сыщик и неплохой разумный, если и честолюбивый, то в меру. Понимал все это Сватов, но завидовать продолжал…

И потому немедленно испытал приступ раздражения, когда возок остановился возле управы и он увидел переминающегося у крыльца, точно ему могло быть холодно, знакомого фантома-связного.

Вместо вежливого приветствия тот встретил городничего укором:

— Что же вы, Знаком Бывалович, с собой амулет не взяли? Как-никак это канал экстренной связи. Я же без него телепортироваться к вам не могу, а у меня новости спешные…

— Вот бы здорово было, объявись вы при всем честном народе со своими спешными и наверняка сверхсекретными новостями! — проворчал Сватов в ответ, поднимаясь по ступенькам. — У нас тут, знаете ли, и своих забот хватает. Ну, какие новости-то?

— Теперь уже и смысла нет говорить, сами увидите-с.

— Это еще что значит? Ты у меня смотри! — прикрикнул на него Сватов. — Положено — передавай.

— Господин Копеечкин послали меня предупредить о скором визите.

«Началось!» — подумал Сватов.

— И когда же он прибудет?

— Уже прибыли-с.

Действительно, звезда сыска вместе с двумя помощниками дожидались в приемной, пролистывая пухлую кожаную папку. Поздоровавшись, Сватов пригласил всех в свой кабинет.

— Удивительно, как быстро до наших краев добрались, Пуляй Белосветович.

— Не так быстро, как следовало бы.

— Не угодно ли чаю с дороги?

— Не угодно. Хоть я и не смог прилететь тотчас же, ради этой поездки мне пришлось отложить важные встречи, так что давайте сразу приступим к делу. В первую очередь: вы уверены, что свинтудоевский «демон» вернулся?

— Нет, — ответил Сватов, чувствуя странное удовлетворение от того, как вытянулось лицо столичного гостя. — Я отправил сообщение в строгом соответствии с оставленными вами инструкциями — при первых же подозрениях. Но ни о какой уверенности речи идти не может. Извините, если мое послание ввело вас в заблуждение…

— Так что же произошло? — поторопил Копеечкин.

Дверь приоткрылась, в кабинет заглянул дежурный:

— Прошу прощения, Знаком Бывалович, тут посетитель, говорит, дело срочное…

— Я занят, — строго сказал Сватов, подумав про себя, что приятно, конечно, было бы попросить звезду сыска подождать и неспешно разобраться, действительно ли у посетителя срочное дело. — Итак, вы спрашиваете, Пуляй Белосветович, что произошло? Извините великодушно, если и сейчас огорчу вас, но опять должен сказать: не знаю. Увы! Все, что может вызвать ваш интерес, судя по всему, происходит в Спросонске, а официальных сообщений оттуда не поступало.

— А неофициальные были? — сохраняя спокойно-деловой тон, уточнил Копеечкин.

Сватов готов был поклясться, что звезда сыска готов взорваться: мол, что же вы тогда комедию ломаете, ради чего от дел меня оторвали? А впрочем… «Может, это я бы взорвался, — с горечью подумал вдруг храповский городничий, — а он и не подумает. Вот потому он и звезда, что внутри у него огонь, а с виду — холоден, как льдинка на бархате».

— Строго говоря, никаких сообщений не было, но был в Храпове некий спросончанин, рассказ которого меня насторожил, — все-таки не отказывая себе в удовольствии вести рассказ неторопливо и обстоятельно, продолжил Сватов. Сейчас выслушает его Копеечкин — и умчится в Спросонск, а ему останется сидеть на месте да гадать, что там как сложилось. Ладно если из газет узнает…

Он поведал Копеечкину о визите спросонского оптографа. Великий сыщик огорчился, конечно, скудостью сведений об «эпидемии ухокусательства», зато поблагодарил Сватова за внимание к визитеру и проявил большой интерес к методу оптографической съемки Сударого. К сожалению, на эти вопросы городничий внятного ответа дать не мог: слишком поверхностны были его знания.

А тут его еще и прервали. Уже не дежурный, а казенный домовой — шагнул из угла, робко откашлялся, извинился и сказал:

— Это вас, господин городничий, Лапотоп дожидает, «проклятого» дома домовик. Нервно ему тут, боюсь, не дождется, а сведенья у него важные…

— Ну впусти, — разрешил Сватов.

Лапотоп появился в том же углу, тоже откашлялся и извинился. Видно было, как неуютно чувствует он себя в чужой обстановке, да еще под многочисленными взглядами незнакомых разумных.

— Говори-говори, Лапотоп, только в двух словах.

— Можно и в двух, как скажете, — согласился тот. — Барберий сбежал.

Сказал и повернулся, чтобы уйти.

— Что? Подожди-подожди, — окликнул его городничий. — Как сбежал?

— Да как… обыкновенно, должно быть, — пожал плечами Лапотоп. — Или как уж там обычно сбегать принято… А только всю ночь беспокоен он был, метался, бедный, а потом как крикнет, все, мол, понятно, да и прочь из дому. Я пождал-пождал, его все нет. Я к вам — вас тоже нет. Спасибо, значит, что выслушали, а теперь можно мне идти?

— Иди…

Лапотоп исчез, а Копеечкин быстро спросил:

— Знаком Бывалович, как у призрака Свинтудоева с телепортацией?

— Весьма ограниченно, в пределах нескольких саженей, если не ошибаюсь. Но он возбужден…

— Может и на бо льшие расстояния переноситься, — закончил за него Копеечкин. — Что ж, значит, срочно в Спросонск!

Помощники его как один встали и шагнули к двери. За ними поспешили Копеечкин, на ходу закрывая папку, и… Сватов, сказавший: «Я с вами!» — раньше, чем успел подумать, действительно ли ему это так надо.

— Ценю вашу помощь, но, право, нет необходимости…

— Есть! — возразил городничий. — Призрак Свинтудоева находился под моей ответственностью.

— Понимаю, — кивнул столичный сыщик. — Что ж, приятно встретить разумного, так высоко ставящего долг. Что ж, едемте!

Предупредив подчиненных, что отправляется по срочному делу в Спросонск, городничий поинтересовался у Копеечкина:

— Вы давеча сказали, Пуляй Белосветович, что, получив мое сообщение, не сразу смогли приехать. Как же вам удалось столь быстро до наших краев добраться?

— Скоро увидите.

«Звезда сыска, — мысленно проворчал Сватов. — Нет чтобы по-простому сказать…»

 

ГЛАВА 9,

в которой звучит печальная история Шепчущего моста, а в небе над Спросонском появляется удивительное средство воздухоплавания

Фонарь с бутылью-ловушкой Сударый перенес на второй этаж, в гостиную. Потом Переплет пошел спать, Вереда открыла учебники, а Сударый с Персефонием взялись за рутинную научную работу — сделанные утром снимки следовало всесторонне изучить и описать по всем правилам. Однако мысли, что и неудивительно, были заняты Ухокусаем. Переплет так и не смог толком заснуть, ворочаясь в своем закуте, Вереда по нескольку раз перечитывала одни и те же параграфы и потом обнаруживала, что решительно ничего не может вспомнить из их содержания. Даже Персефоний был несколько рассеян, а Сударый, занося в журнал наблюдений параметры изображений, так часто путал графы, что пришлось вырвать лист и переписывать заново.

Совещание составилось как-то само собой. Переплет, чувствуя, что заснуть ему сегодня не суждено, отправился побродить по дому. В гостиной постоял, пристально глядя на Ухокусая, по-прежнему сохранявшего вид фонаря. Хотя от подобного облика трудно ожидать внешнего проявления каких-то эмоций, у домового сложилось впечатление, что предметный призрак тоже рассматривает его, без особой приязни, внимательно, но вежливо; что, более того, он хочет что-то сказать, но ждет, чтобы к нему обратились.

Однако разговаривать с фонарями Переплет не собирался, тем более с такими фонарями, которые отводят глаза, притворяются любой вещью по своему вкусу и грызут уши честных разумных.

Переплет решительно направился в лабораторию.

— Непеняй Зазеркальевич, извиняйте, если от дела отрываю, только надо нам с вами поговорить.

Едва Сударый поднял голову от записей, отворилась дверь и вошла Вереда:

— Непеняй Зазеркальевич, вы не очень заняты? Я тут подумала…

— И все мы, конечно, об одном и том же, — улыбнулся Сударый. — Говорите. Кто начнет?

— Первым скажу я, — заявил Переплет. — В полицию надо Ухокусая определить…

— Я против, — быстро сказал Персефоний.

— Это почему? А, понятно, — важно кивнул домовой. — Ты у нас полицию вообще на дух не переносишь.

— Отчего же, переношу, если надо. Только Ухокусаю в полиции делать нечего. Наш закон предметных призраков не учитывает, так что ничего с ним полицейские поделать не смогут. Он для них юридически не существует.

— Это уж проблема полиции, не наша, — отмел возражение Переплет, стоя посреди лаборатории и уперев руки в боки. — А я так себе мыслю. Все, что тут про него было говорено, это слова и домыслы. А точно одно: он кусатель и беззаконщик. Ну так и законом ему, шельмецу, по загривку! Пускай те, кому оно по службе положено, закон для него приискивают. Это их дело, не наше.

— Тут не крючкотворством надо заниматься, — сказал Персефоний, — не под статью подводить, а разобраться сперва, кто он такой, Ухокусай, какие законы к нему вообще применимы. Мое мнение такое: его надо отнести в Дом-с-привидениями. Он хоть и предметный, а все-таки призрак, значит, проходит по ведомству фантомов. Они могут сами решить, кем считать Ухокусая, могут обратиться к ученым — случай-то неординарный…

Переплет уступать не собирался:

— Эту волынку можно долго тянуть. А ну, покуда ученые гадать будут, у Ухокусая терпение выйдет? Сам же говорил, что рано или поздно сорвется он. Нет, тут по всей строгости закона нужно. Уши-то кусаны? Кусаны. Страх наведен? Наведен. Должен же кто-то отвечать…

— А почему именно Ухокусай? — не сдержалась Вереда. — Про Князя Мертвых вы забыли? Вот кто отвечать должен. Какое он право имел свои проклятия накладывать? Нужно в министерство писать, пускай сперва с этим Князем разберутся. Я что-то не слышала, чтобы в какой-нибудь цивилизованной стране проклятия считались законными. Вот увидите, прижмут его и как миленького заставят все поснимать, что наложил!

— Слишком уж ты добрая, — поморщился Переплет. — Князь Мертвых — иностранец, до него дотянуться еще дольше станет, чем Ухокусая по всей строгости науки расписать.

— Я не добрая, просто разумная, — поджав губы, заявила Вереда. — Ну ведь правда же, почему Ухокусай должен отвечать за какого-то там Князя, еще неизвестно, не самозваного ли? А вы как думаете, Непеняй Зазеркальевич?

Сударый ответил не сразу. В словах каждого из его товарищей был свой резон. Несомненно, проблемой Ухокусая должны заняться и наука, и право. Но он чувствовал, что в первую очередь должен решить что-то для себя.

— Я думаю, судьба Ухокусая зависит от того, кто он такой или что такое. Он принимает форму, которую ему навязывают другие, и действует, подчиняясь воле Князя Мертвых, но это его мучило, значит, было противно его естеству. Он сдался нам, хотя его ничто не заставляло, и принял облик, которого никто от него не требовал… Значит, у него есть какие-то свои предпочтения, желания — иными словами, своя воля.

— Вот, выходит, он за свои поступки отвечает! — воскликнул Переплет.

— А по-моему, это значит, что виноват Князь Мертвых, ведь он поступил с Ухокусаем против его желания, — возразила Вереда.

Персефоний ничего не стал говорить, только вопросительно посмотрел на Сударого.

— Я думаю о другом выводе, — сказал тот. — Третий путь, о котором Ухокусай говорил как о самом желанном, но несбыточном… А впрочем, пока еще рано судить, мы слишком мало знаем. Давайте-ка пойдем и расспросим его о том же Князе Мертвых!

Ухокусай ждал их. Все так же был он неподвижен, так же ровно горел его огонек, подсвечивая нежно-розовые пионы на бумажных стенках, а все-таки, стоило присмотреться, возникало неодолимое ощущение, будто в самом воздухе разлиты его чувства: тщательно сдерживаемое нетерпение, глубоко запрятанная печаль, покорность и несмелая мечта.

Однако свои настроения Ухокусай скрывал как мог и, выслушав вопрос Сударого, ответил своим неизменно ровным, ненастоящим, но очень звучным голосом:

— Я расскажу все, о чем вы просите, господин молодой мастер оптографии, но это очень, очень грустная история. Грустная и длинная, ибо, чтобы стал понятен гнев Князя Мертвых, мне придется поведать об ужасных событиях в храме Анимеки, а также о певце Хочуто и юной красавице Наиваки, чья жизнь оборвалась на Шепчущем мосту.

— Мы слушаем тебя, Ухокусай, — сказал Сударый.

— Тогда я начинаю рассказывать. Давно это было…

Давно это было. Жил в провинции Мангайдо красивый юноша по имени Хочуто. Был он искусным певцом, и многие собирались послушать его, когда он играл на цитре и пел о славных деяниях древних властителей Рассветной страны, о мужественных воинах и мудрецах, но чаще всего — о любви, и все чтили и прославляли его.

И никто не знал, что Хочуто не был искренним певцом, потому что воспевал в других добродетели, которых сам не имел и не желал.

Слава льстила молодому Хочуто, но и раздражала его: ему не нравилось, что все видят каждый его шаг и обсуждают каждое его слово. Оттого полюбил он бродить ночами без фонаря, чтобы оставаться неузнанным, а лучше всего — вообще незаметным.

И вот однажды, когда сгустились вечерние тени, забрел он в деревню Хайяо, что близ замка Миядзаки, и там увидал юную девушку, прекраснее которой не встречал ни в жизни, ни в мечтах. То была Наиваки, известная кротким нравом и добротой, но более того — красотой, которую сравнивали с еще не распустившимся цветком вишни.

Хочуто стал следить за ней, перебираясь через забор в сад. Однажды Наиваки его заметила, но не испугалась, а строго спросила, кто он такой и что ему нужно.

— Если ты нуждаешься, то почему не попросил еды или ночлега? В нашем доме не отказывают беднякам.

— Я и правда бедняк, но нуждаюсь в одном сокровище — в твоей красоте, — отвечал ей Хочуто тихим голосом, чтобы она не узнала его, если когда-нибудь ей доводилось слышать, как он поет. — Однажды я увидел тебя, и с тех пор твой образ словно выжжен огнем у меня в груди.

Много слов сказал он прекрасной Наиваки и заронил в ее сердце любовь. С той поры каждую ночь приходил он и опутывал ее невинную душу паутиной сладких речей.

Однако ни разу не назвал ей своего имени, хотя и спрашивала Наиваки, кто он и откуда.

— Придет время, и я откроюсь тебе…

Все юноши в округе сходили с ума по Наиваки, но она любила таинственного незнакомца, приходившего в сад по ночам. Многие сватались к ней, но девушка, во всем послушная воле родителей, просила их не принуждать ее к замужеству, покуда она сама не выберет себе жениха. Верила Наиваки, что незнакомец вот-вот придет просить ее в жены.

Но время шло, и однажды, устав ждать, когда возлюбленный откроет ей свое имя, Наиваки пустилась на хитрость. Во время ночного свидания воткнула она незаметно в одежду Хочуто иголку с продетой в нее длинной ниткой, чтобы днем отыскать по ней место, где он живет.

Однако певец, возвращаясь домой, по привычке все время оглядывался, нет ли кого поблизости, не видит ли его кто-нибудь? Случайно он коснулся рукой нитки, заметил ее, обнаружил у себя в одежде иголку и разгадал уловку Наиваки. Рассердился Хочуто. Он совсем не желал для себя забот и хлопот, без которых не сохранишь домашний очаг, и детей не любил он, а потому вовсе не собирался жениться на Наиваки. Ему для радости хватало ночных свиданий, а о прочем он и думать не хотел.

И решил он подшутить над бедной девушкой: вынув иголку, воткнул ее в кору ближайшего дерева.

Наутро Наиваки пошла, держась за нить, и что же видит она? Нить привела ее к гигантскому тысячелетнему кедру, царю окрестных деревьев, и иголка торчала в его коре. Решила девушка, что ее возлюбленный — дух этого дерева. В слезах прибежала она домой и все рассказала родным.

Испугались люди в деревне Хайяо. Виданное ли дело, говорили они, чтобы дух дерева пожелал себе человеческой девушки? Решили они срубить могучий кедр, подступили к нему с топорами. Зазвенела сталь, вгрызаясь в древесину, полетели щепки.

Но наутро, вернувшись, чтобы продолжить работу, люди обнаружили, что ни следа от их вчерашних усилий не осталось на могучем стволе! Все щепки вернулись на свое место, все зарубки заросли, и шершавая кора выглядела нетронутой.

Еще больше испугались жители Хайяо. Мало того что дух дерева — оборотень, принимающий облик красивого юноши, так еще и страшная колдовская сила в нем скрыта! Пуще прежнего набросились они на кедр, но опять не управились за день, а ночью щепки снова приросли, и дерево стояло невредимым.

Так продолжалось несколько дней. Страдал могучий кедр, но не сдавался. Каждую ночь окрестные деревья приходили, чтобы утешить своего царя и помочь ему. Это они, опуская ветви, собирали щепы и прикладывали их к раненому кедру, чтобы тот мог прирастить их к себе обратно.

Деревья негодовали на людей, но благородный кедр говорил им:

— Люди просто напуганы, но виноват один, который сыграл злую шутку с наивной девушкой. Ах если бы вы, мои подданные, сумели найти его…

Стали деревья искать Хочуто. Спрашивали они у птиц, прилетавших отдохнуть на их ветви, спрашивали у зверей, прятавшихся среди корней, спрашивали у волшебных барсуков, каких немало живет в Рассветной стране.

Не было лесному зверью дела до людей, но видела одна лисица юношу, который часто ходил в Хайяо по ночам, и указала дом, где он живет.

Не было птицам дела до человеческих песен, но слышал один соловой, что юноша, живущий в этом доме, умеет играть на цитре и петь.

Не было дела волшебным барсукам до людской хитрости, но знал один из них, что имя этого юноши Хочуто и что, хоть славят его за искусство пения, сам он человек легкомысленный и неискренний. Однажды похвалился он перед друзьями, что в одной деревне по соседству напустил на людей страху и заставил их поверить в бабкины сказки, не сказав ни слова. Не поняли друзья, о чем говорит Хочуто, подивились загадке, но барсук, услышав это, понял, о чем речь, и рассказал деревьям.

И на следующую ночь пришли деревья, разломали стены в доме Хочуто, схватили его и унесли к кедру-царю.

Испугался певец, душа у него ушла в пятки. А кедр сказал ему:

— Из-за твоей злой шутки люди живут в страхе, а я каждый день претерпеваю страшные муки. Острые топоры терзают мою плоть и все из-за твоей нечестности. Если не хочешь, чтобы гнев мой пал на тебя, завтра же расскажи людям из Хайяо о своей проделке!

Напуганный до полусмерти, Хочуто обещал сделать так, как требует старый кедр, и его отпустили. Однако приметил хитрый певец, как другие деревья собирают щепы и прикладывают их к ранам своего царя. И решил он, что нет нужды никому сознаваться в своих поступках, если можно пустить в дело новую хитрость.

Когда рассвело, пришел он к жителям Хайяо и сказал:

— Так ли надо рубить чародейские деревья? Глупые вы, глупые, вот оттого и пугают вас духи, что вы не умеете с ними обходиться.

— Научи же нас, мудрый Хочуто! — попросили жители Хайяо. — Мы тебе будем век благодарны.

— Всякую щепу, что отколется от ствола, не оставляйте лежать на земле, а бросайте в огонь, — присоветовал Хочуто.

Сказавши так, он тотчас убежал в храм, который стоял подле замка Миядзаки, и попросил монахов укрыть его, так как его якобы преследуют злые духи.

А люди Хайяо послушались совета, развели костры и стали бросать в них всякую щепу, отколовшуюся от ствола. Пришли ночью деревья к своему царю и не нашли ни одной — не смогли залечить раны старого кедра. Поняли они тогда, что обманул их коварный Хочуто, стали искать его, но он был в храме, и его не нашли.

На следующий день увидели жители Хайяо, что кедр сдается, обрадовались и к вечеру повалили его.

Стали думать, что делать со стволом. А владельцу замка Миядзаки как раз требовался новый мост через реку, и он приказал крестьянам доставить дерево. Те обрубили сучья, приготовили валки, но, как ни старались, не смогли даже шевельнуть могучий ствол.

Тогда кто-то предложил позвать Наиваки. Подошла девушка к стволу и тихо-тихо заговорила с ним.

— Как мне жаль тебя, — сказала она. — Нельзя человеку любить духов, а я все равно люблю тебя и очень жалею теперь, что рассказала о тебе в деревне. Прости меня и не сердись на моих близких, только я одна виновата в том, что тебя погубили.

Искренние слова девушки тронули душу могучего кедра. А она продолжала:

— Послушай, зачем тебе лежать здесь и гнить? Доверься людям, и они сделают из твоей древесины красивый мост. Я буду приходить к тебе и вспоминать о твоих поцелуях и всегда буду любить тебя.

Когда после этого люди Хайяо снова приблизились к стволу, он сделался легким-легким, и они без всякого труда перекатили его на валки и доставили к реке.

И сделали из него великолепный мост, прочный и красивый. Да только мало кто решался ходить по нему: слышался людям какой-то потусторонний шепот.

А Наиваки родители удерживали от того, чтобы она исполнила обещание и приходила к мосту.

— А ну как и в нем пробудится дух-оборотень? — говорили они.

Однако все больше людей говорили про жуткий голос, который, как уверяли они, твердил:

— Проклятый Хочуто, обманщик Хочуто, предатель Хочуто…

Не разобрав, многие думали, будто мост проклинает жителей деревни Хайяо. И тогда родители Наиваки согласились, чтобы она пошла на мост и уговорила его не чинить людям зла.

Пришла девушка, и мост рассказал ей причину своего гнева. Горько заплакала она, поняв, что ее возлюбленный был бесчестным обманщиком, и сердце у нее заболело при мысли о том, что понапрасну люди погубили красивое, могучее дерево — старый кедр с благородной душой, который не стал мстить заблуждавшимся людям и послушался просьбы несчастной обманутой девушки, хотя она и не имела права просить…

Все поведала она людям, вернувшись в деревню, тут же упала и умерла от горя. И в тот же час, говорят, рухнул сам собой Шепчущий мост, потому что успел он полюбить красивую и чуткую Наиваки.

Крестьяне собрали его обломки и сделали из них много красивых и нужных вещей, чтобы никогда не забывать случившееся.

Услышал обо всем этом Хочуто, и стало ему стыдно.

Вышел он из храма и пошел куда глаза глядят — и долго еще встречные люди не разговаривали с ним, а деревья не давали ему плодов. И случилось так, что вдали от родных мест он заболел и ослеп…

— Это действительно грустная история, — согласился Сударый, когда Ухокусай сделал паузу в рассказе. — Но я пока не вижу, как она касается лично тебя.

— Я был одной из тех вещей, которые сделали жители Хайяо из обломков Шепчущего моста. Великая душа кедра словно раскололась на много маленьких, и каждая из вещей унаследовала ее частичку: кому-то досталась доброта, кому-то спокойствие, кому-то мудрость. В одном доме со мной оказался гребешок, в котором хранилась частица памяти о любви Шепчущего моста к Наиваки, а еще грабли, которые впитали в себя его благородство. У этих граблей была особенно трудная судьба, — помедлив, добавил предметный призрак. — Нетрудно навевать мысли о любви, когда тобой расчесывает волосы молодая девушка, мечтающая выйти замуж. А каково пришлось граблям, если на них так часто наступал сын крестьянина? Но это совсем другая история.

— Кем же стал ты?

— Светильником. Правда, очень простым. Меня сделали обычным фонарем, с которым ходят по ночам, нося его на палке. И никаких украшений на мне тогда еще не было. Просто чуть позже в одном доме мне встретился вот такой светильник, каким я выгляжу сейчас. Он очень понравился мне, и я даже немного ему позавидовал…

— А что ты унаследовал от Шепчущего моста? — спросила Вереда.

— То, что определило мою дальнейшую судьбу: гнев на Хочуто. Это чувство долго дремало во мне, потому что Хочуто нигде не было и никто о нем не вспоминал. Но спустя много лет он вернулся. А я к тому времени уже сделался подданным Князя Мертвых.

— Как это случилось? — спросил Сударый.

— Однажды, незадолго до праздника усопших, мой хозяин продал меня одному бедному дворянину, замечательному художнику. Это он изобразил на мне красные пионы и подарил фонарик своей возлюбленной, чтобы я освещал путь душам ее предков, когда они в свой день решат посетить дом. Это тоже очень долгая и грустная история. — Огонек в Ухокусае качнулся, и в голосе явственно послышался вздох. — Если на то будет ваше желание, я когда-нибудь расскажу ее, а пока упомяну только те события, которые коснулись лично меня. Случилось так, что та девушка умерла. Но продолжала так сильно любить господина мастера кисти, что приходила к нему по ночам с кладбища. И я освещал ей дорогу во мраке. Много бедствий принесла эта любовь… Но сейчас важно то, что с той поры я поселился на кладбище и там на меня обратил внимание Князь Мертвых Мангайдо, повелитель всех усопших в провинции. Он пробудил во мне дремавшую душу и наделил меня способностями оборотня. Я верно служил ему и просил за службу лишь одного — чтобы он отпустил меня на поиски ненавистного Хочуто. Однако Князь отвечал: «Наберись терпения и жди». И я ждал… много лет, уже опасаясь, что Хочуто нет в живых. Но однажды предвидение Князя сбылось, и певец вернулся. Я возжаждал мести и устремился навстречу своей нынешней судьбе. Будет ли мне позволено рассказать так, как положено рассказывать подобные истории?

— Как тебе будет приятнее, — разрешил Сударый.

— Благодарю вас, господин молодой мастер оптографии. Итак, спустя много лет после того, как обрушился Шепчущий мост, и все-таки давно, очень давно…

Кончался короткий зимний день. Низко висящее солнце расчертило город длинными тенями, залило золотисто-розовым улицы и заглядывало в замерзшие окна.

Всего ничего оставалось до заката, когда внимание спросончан привлекло диковинное сооружение, снижающееся над ковролеткой. Возки на улицах замедляли ход, и прохожие останавливались, задирая головы, а по тротуарам неслись стайки мальчишек, радостно кричащих:

— Ступолет, ступолет!

Действительно, это было то самое воздушное судно, рождение которого взволновало покорителей воздушного океана и хозяев небесных маршрутов. Внешне напоминало оно две соединенные вместе плоскодонные лодки лакированного дерева с шестью бочонками, закрепленными по бортам. Ослепительно сверкали на солнце круглые иллюминаторы.

Ступолет затормозил над ковролеткой и стал снижаться, сильно качаясь. Ковролетчики все как один высыпали на посадочную площадку. Один из них, перекрестившись, проворчал:

— Летающий гроб…

Надо сказать, если бы не цилиндры ступ и остроконечная форма носа, чудо маготехники и впрямь изрядно бы напоминало домовину.

Первое замечание послужило как бы сигналом, по которому начали говорить все:

— Эка его мотает!

— Как пьяный, честное слово.

— Того гляди вышку нам снесет или крышу какую проломит…

По голосам, впрочем, чувствовалось, что, случись подобное на самом деле, ковролетчики бы вовсе не расстроились. У них бы появился прекрасный повод бранить чудо маготехники, ставя в пример свои ковры, способные приземлиться, «былиночки не шелохнув». А крыша что, ее починить — дело нехитрое…

Однако летун, управлявший необычным воздушным судном, дело свое знал. Саженях в четырех над землей умерил, а потом вовсе погасил болтанку и спустился плавно, как пушинка.

— Сумел-таки тягу выровнять, — поняли ковролетчики.

Один из них заметил:

— А серьезная штуковина, шестиступная. Я слыхал, обычно две-три ступы ставят — и хватает.

— Видать, издалече прибыли. Интересно, откуда?

Опознавательных знаков на борту не было никаких, из чего ковролетчики заключили, что ступолет столичный, а во чреве его сидят государственные чиновники.

Видно, не ошиблись: это стало ясно, когда кормовая часть распахнулась и выпустила пассажиров. Гражданское облачение двух важных господ никого не могло обмануть, с первого взгляда становилось ясно, что разумные — это служивые, но и не армейские, скорее из полицейского ведомства, тем более их сопровождавшие сильно напоминали приставов, хотя одеты были тоже в штатское.

Взяв пролетку, они куда-то умчались, и на посадочной площадке остался только летун в кожаной куртке, подбитой мехом. Его ковролетчики встретили радушно, проводили в харчевню, накормили-напоили, но в итоге остались им страшно недовольны, потому что летун оказался столичным франтом и вел себя так, будто не только его летательный артефакт, но и сам он лично были засекречены до невозможности. В общем, от простых разумных нос воротил.

Поэтому в тот день ковролетчики так и не узнали, что угадали и насчет столицы, и насчет полицейского ведомства. Все пока что оставалось тайной, в частности и то, почему ступолет прибыл со стороны ничем таким в особенности не примечательного Храпова.

Между тем гости города приехали, как и следовало ожидать, в полицейскую управу и произвели там немалое волнение. Тот из них, что был высок, худощав и одет с претензией на элегантность, без лишнего шума, но строго требовал ответов. Неваляев и Немудрящев, уже собравшиеся было отправляться по домам, принуждены были снять шинели, предстать пред грозны очи и отчитываться наряду с городничим Спросонска. Даже Добролюбу Неслуховичу, хотя он и служил в другом ведомстве, задали вопрос, который главным образом и интересовал худощавого и элегантного человека:

— Почему сразу не сообщили?

— Помилуй бог, — защищался городничий, — о чем? Неужто вы серьезно к этому отнеслись?

Сент-путенбержский чиновник выложил из пухлой кожаной папки столичную газету:

— Даже у нас уже пишут, что город Спросонск охотится на призрака Свинтудоева.

— Глупые сплетни! — с редкой для него лаконичностью сказал Немудрящев.

— Именно, — согласился Мытий Катаевич. — Подозреваемый не установлен, да и состав преступления, согласитесь, не такой, чтобы беспокоить Сент-Путенберг.

— Сент-Путенберг уже обеспокоен, как видите, — сухо заметил столичный чиновник, постучав пальцем по газете.

Немудрящев, вспомнивший, что вовсе не обязан отчитываться перед ним, позволил себе колкость:

— А, «Шершень»… Как раз сегодня умилялся над слогом этого издания. «Мяч не лезет ни в какие ворота…»

— Ирония неуместна, милостивый государь. В «Шершне» пишут не только спортивные обозрения. Что же вы, господа, ведь я всем губерниям оставил четкие инструкции, неужели так трудно было выполнить то, что вам предписывает долг?

К чести приезжего следует сказать, своим правом делать выговоры он не злоупотреблял и, кажется, вообще тяготился им. Видя, что спросончане непоколебимы в своей уверенности, будто у них не было оснований обращаться к таинственным (для Немудрящева) инструкциям, он перешел к делу:

— Изложите все как можно подробней.

— Да, хотелось бы послушать, что к чему, а то ведь даже мне по-добрососедски не шепнули, — добавил попутчик столичного гостя, а был им не кто иной, как Сватов, городничий из Храпова.

— О чем шептать-то, Знаком Бывалович? — всплеснул руками его спросонский коллега. — Неизвестного существа нигде не обнаружено, молодежь хулиганила — поймали, а остальное сперва от шелухи сплетен и домыслов очистить надобно.

— А вот призрак Свинтудоева не в пример быстрей вас сообразил, что к чему, — не унимался Сватов. — Знаете, что сделал нынче мой подопечный? Исчез! Вскоре после визита господина Сударого.

— Сударого? — не сдержал изумления Неваляев, и в тон ему воскликнул Немудрящев:

— Он-то тут при чем? Ничего не понимаю, — прибавил глава магнадзора. — Господа, кажется, я не знаю чего-то очень важного.

— Сейчас узнаете, — пообещал столичный чиновник и положил перед собой блокнот. — Я хочу, чтобы каждый рассказал все, что ему известно о происходящем в городе. Вот разве только… — прибавил он, в задумчивости разглаживая щегольские усики, — пожалуй, не помешает прежде всего выставить наблюдение за домами господ оптографов — их, как я понял, в Спросонске двое? Вот и отлично. Направьте к ним надзирателей поопытнее, пусть возьмут оба дома под скрытое наблюдение. Пожалуй, возьмите и двух моих приставов, они воробьи стреляные, лишними не будут.

— Вы чего-то ожидаете, Пуляй Белосветович? — встревожился спросонский городничий.

Господин Копеечкин, чиновник по особым поручениям Имперского полицейского управления, знаменитость и красавчик-шатен, открыл блокнот:

— Жду и, надеюсь, дождусь когда-нибудь подробных рассказов о том, что у вас тут творится…

 

ГЛАВА 10,

в которой излагается жутковатая история слепого певца Хочуто, а над головой Сударого сгущаются тучи

Давно это было. Жил слепой певец Хочуто, который в молодости погубил две прекрасные жизни: юной девушки и древнего кедра. Вернулся он в родные места, в провинцию Мангайдо, где никто уже не узнавал его, и попросил пристанища в храме, что стоит между замком Миядзаки и деревней Хайяо.

Настоятелю понравились его песни и умелая игра на цитре, и он пригласил Хочуто жить у себя. Днем слепец бродил по окрестностям и пел, а ночевать возвращался в домик при храме. Песни его совсем не были похожи на те, что исполнял он в юности, — теперь в них было меньше страсти, больше мудрости и искусства. Особенно понравилась жителям Хайяо песня о Шепчущем мосте, хотя не очень любили они вспоминать ту давнюю историю.

Однажды настоятель и все служки ушли, чтобы справить заупокойную службу по одному человеку. Хочуто остался в храме один.

Стояла душная ночь, как перед грозой, но слепец, привыкши угадывать погоду гораздо более чутко, чем зрячие, знал, что дождя нынче не будет. Ему не спалось. Он сидел на веранде и поджидал настоятеля, обмахиваясь веером. Вдруг послышались чьи-то легкие, едва слышные шаги, и незнакомый суровый голос произнес:

— Я посланник очень важного господина, который сейчас гостит в этой местности. Он узнал, что при храме живет человек, хорошо умеющий играть на цитре и петь. Он изъявил желание послушать тебя. Идем со мной немедля.

И сильная рука легла на плечо Хочуто.

Страшно ему сделалось, а отчего — он и сам не мог понять. Ведь не раз уже приглашали его в богатые дома, слушали песни, хвалили и давали деньги. Так отчего же теперь мороз по коже пробежал? Захотелось ему отказаться, однако он почувствовал, что не в силах сопротивляться велению этого сурового голоса. Нашарил он цитру, прислоненную поблизости, повесил ее на плечо, взял трость и протянул другую руку провожатому — и вздрогнул от того, каким холодным и жестким было пожатие незнакомца.

Они пошли сквозь ночь. Хочуто никак не мог узнать дороги и все дивился: откуда в Хайяо взялся дом, достойный важного гостя? Какой-нибудь приезжий аристократ наверняка остановился бы за рекой, в замке Миядзаки, но провожатый вел его точно не в сторону реки.

Вот наконец послышались голоса и шуршание шелков. Наверняка кругом было полно богатых людей. Звуки не отражались от стен, и Хочуто решил, что знатный гость со свитой отдыхают после дневной жары под открытым небом.

Провожатый велел ему сесть и сказал:

— Мой господин соизволил пожелать, чтобы ты исполнил песню, которая трогает сердца местных жителей, песню о Шепчущем мосте.

Хочуто коснулся пальцами волосяных струн цитры, зазвенела она, и он запел, словно заново переживая свой давний позор. Хорошо пел Хочуто, и, видно, гостям нравилось: слышались по временам вокруг тяжкие вздохи и тихий плач, значит, и их сердца трогала печальная песня.

Когда Хочуто закончил, какое-то время царила тишина, только один женский голос горько рыдал в стороне. Потом все тот же провожатый сказал, наклонившись к слепцу:

— Мой господин доволен твоей игрой. Еще шесть ночей мы будем посылать за тобой, но смотри же — никому не смей и слова сказать о том, куда и зачем ты ходишь! А пока возьми это.

Он вложил в ладонь Хочуто крупную монету, а потом отвел слепого певца обратно к храму. Напоследок еще раз напомнил:

— Никому ни слова! Мой господин не желает, чтобы о его присутствии здесь знали.

Хочуто пообещал хранить молчание.

На вторую ночь все повторилось: легкие шаги, суровый голос провожатого и холодное пожатие его руки, когда он вел слепца. И снова было страшно, но Хочуто поборол страх и опять спел про Шепчущий мост.

Песня тронула слушателей едва ли не сильнее, чем вчера: больше было слышно горестных вздохов, а та молодая женщина, что плакала, рыдала сегодня навзрыд. От этого у Хочуто стало совсем нехорошо на душе, но провожатый, прежде чем отвести его обратно, снова дал ему крупную монету, и певец немного успокоился. Никогда еще не зарабатывал он таких денег за одну-единственную песню.

На третью ночь еще более громкий плач поднялся, а голос молодой женщины стал причитать, и от этих-то невнятных причитаний Хочуто стало страшнее прежнего — а еще от того, что он понял: с каждым разом стоны и плач раздаются все ближе, словно кольцо слушателей становится все теснее из ночи в ночь. Едва-едва успокоила его монета, которую вложил ему в руку провожатый со словами:

— Помни — никому ничего не говори!

Наутро настоятель храма спросил Хочуто:

— Послушай, друг мой, куда ты ходишь в столь позднее время?

Однако тот не проронил ни слова: обещание сдерживало его, а еще необъяснимый страх, с которым он вспоминал свои ночные путешествия. Для слепых день не отличается от ночи, и солнечный свет не прогоняет их страхов…

Очень встревожился старый настоятель и велел служкам присмотреть за певцом. Вот настала четвертая ночь, и один из служек увидел, как Хочуто вышел из дому с цитрою за плечами и пошел куда-то, слегка поводя тростью перед собой. Походка у слепца была уверенная, словно он хорошо знал дорогу.

А может быть, и вел его кто-то. Ночь стояла темная-претемная, и несколько раз кравшемуся за Хочуто служке мерещилось, что он видит чью-то фигуру рядом с певцом, но потом, стоило моргнуть или отвести взгляд, фигура исчезала. Вскоре совсем потерял служка Хочуто из виду и совсем уже собрался возвращаться, как вдруг заслышал где-то поблизости звон цитры. Он пошел на звук и вскоре обнаружил, что находится на кладбище.

И вот увидел он: сидит на земле среди могил Хочуто, играет и поет о Шепчущем мосте, а вокруг него витают голубые огоньки. Обмер служка от страха, двинуться не может. А Хочуто допел, и послышались стоны и вопли, словно множество людей плакали в скорби. Рядом с певцом возник ниоткуда какой-то человек и дал слепому монету, а потом повел обратной дорогой. Служка спрятался, стараясь даже не дышать, чтобы его не заметили. Но когда Хочуто проходил мимо, служка готов был поручиться, что певец идет один и никого с ним рядом нет!

Вскоре огоньки погасли, утихли голоса, и служка решился пуститься в обратный путь. Наутро поведал он настоятелю все, что видел и слышал ночью. Тот воскликнул:

— О горе, горе! — и поспешил к Хочуто.

Слепому певцу пришлось все рассказать начистоту.

— Покажи-ка мне деньги, которыми расплачивался с тобой неведомый провожатый, — попросил настоятель.

Хочуто достал свой тощий кошелек и вытряхнул из него то, что считал монетами, но это оказались глиняные черепки.

— Бедный, бедный Хочуто! — вздохнул старый настоятель. — Да, я знаю твое имя, я хорошо помню тебя с тех давних горестных времен. Я позволил тебе жить при храме и ни словом не упрекнул за былые проступки, потому что видел твое искреннее раскаяние. Да только мертвые не знают о нем и по-прежнему таят на тебя злобу. Знай же, что по ночам ты ходишь на кладбище, слушатели твои — не приезжие гости, а все те, кто умер в Хайяо за время твоего отсутствия. Проводника отправляет к тебе сам Князь Мертвых, повелитель духов усопших, слушают тебя родные и близкие несчастной Наиваки, а сама она и есть та женщина, которая горше всего плачет, когда слушает твою песню. Страшная судьба выпала тебе, Хочуто, ибо мертвецы решили забрать тебя. Любого, кто с ними заговорит и послушает их приказов, они считают своим. Четыре ночи уже ходил ты на кладбище, и, если придешь туда еще трижды, не будет обратного пути.

— Что же мне делать? — воскликнул Хочуто. — Научи, добрый настоятель! Быть может, мне убежать?

— Боюсь, мертвецы уже не отпустят тебя. Я буду искать ответ в священных книгах и отправлю служек в ближайшие храмы и монастыри, возможно, кто-то из других настоятелей или монахов подскажет, как быть в этом случае. А ты постарайся не поддаться на уговоры провожатого, когда он придет за тобой в следующий раз.

Ночью сам настоятель решил присматривать за Хочуто и помешать мертвецам увести его на кладбище, но неодолимый сон сморил его, как только опустилась на землю тьма, и проспал он до самого рассвета. Открыв глаза, он увидел, что слепой певец сидит рядом и плачет.

— Нет у меня силы противиться зову провожатого! — сказал Хочуто. — Как только он приблизился, всякая воля во мне угасла, и я послушно пошел за ним и снова пел для мертвецов. Нынче выли и рыдали они громче прежнего, и это было страшно как никогда. Теперь уж нельзя было спутать их голоса с голосами живых — совсем ничего человеческого в них не осталось, то был словно вой демонов! Ах конец мне пришел, несчастному!

— Молись и надейся, а я буду читать священные книги, — ответил настоятель.

Но Хочуто был слишком напуган и решил бежать. Улучив минуту, когда тишина вокруг подсказала ему, что поблизости никого нет, собрал он свои пожитки в котомку, вышел на дорогу и как можно скорее зашагал подальше от Хайяо. Весь день он шел и весь вечер. Вот уже прохлада ночи коснулась его кожи. Решил он заночевать под деревом, сошел с дороги и стал нашаривать место поровнее — и вдруг нащупал поминальные столбики. Он вновь оказался на кладбище, хотя ни разу не свернул с пути!

И тут же знакомый неласковый голос сказал:

— Молодец, ты уже сам приходишь к нам! Идем же, гости ждут твоей песни.

Вновь отнялась воля у Хочуто. В шестой раз спел он перед мертвецами, и едва лишь замолчала цитра, такой жуткий вой раздался вокруг, что у него дыхание перехватило. Совсем близко слышались голоса мертвых, и кожу певца холодило движение воздуха от их погребальных одежд, когда они взмахивали руками перед его лицом. Он был уверен, что сейчас на него набросятся и растерзают.

— Ты очень хорошо поешь, — сказал Хочуто неведомый провожатый. — Мой господин весьма доволен тобой. Если и завтра справишься не хуже, он лично поблагодарит тебя за твое искусство.

Снова дал он певцу черепок, колдовством сделав его похожим на монету, и отвел в храм.

— Тебя ждет большая награда, если понравишься моему господину в последнюю ночь, — напомнил он на прощание. — И он, и молодая госпожа снизойдут до тебя…

Дрожь пробрала Хочуто, когда он понял, что молодая госпожа Князя Мертвых — сама Наиваки, теперь уже не та юная наивная девушка, которую он обманул когда-то, много лет назад, а мстительное умертвие! И внимание их, конечно, означает лютую смерть.

Рассказал он настоятелю, что с ним случилось.

— Как я и думал, Князь не собирается отпускать тебя, — сказал тот. — Но не бойся. Из соседнего храма прислали мне чудодейственную сутру, которая отгонит злых духов. Нынче ночью они до тебя не доберутся и, быть может, оставят в покое.

Вечером он велел Хочуто раздеться донага, взял кисточку с тушью и везде на теле певца изобразил священные знаки той сутры, а потом оставил его одного, строго наказав:

— Последняя ночь решит твою судьбу. Помни: что бы ни случилось, не разговаривай с посланником Князя Мертвых, не отвечай ему и не двигайся.

Вот стемнело, и, как всегда, прошуршала еле слышимая поступь посланника. Взошел он на веранду и сказал:

— Вставай, Хочуто, мой господин ждет тебя!

Певец замер, затаив дыхание.

— Иди со мной, Хочуто, молодая госпожа ждет твоей песни! — приказал провожатый.

От страха Хочуто вспотел: представилось ему, что вот сейчас опять не выдержит он властного зова и встанет. Но священные знаки лишили голос посланника прежней силы, и певец не шевельнулся.

И в третий раз крикнул провожатый:

— Гости заждались, Хочуто, что же ты медлишь?

Но не ответил певец, ни звука не проронил.

Тогда шагнул к нему посланник Князя Мертвых и хотел было взять его за плечо, но отдернул руку.

— А! — воскликнул он. — Теперь я вижу, отчего ты не слушаешься! Священные знаки покрывают твое тело, не дают мне коснуться тебя! Горе мне, горе, как же я выполню приказ моего господина, как посмотрю в глаза молодой госпоже, если не приведу тебя? Сотри с себя эти письмена, Хочуто!

Слепой певец чувствовал на себе пристальный взгляд, и ужас пробирал его, но он крепился.

— А! — обрадовался вдруг посланник. — Я вижу твои уши — на них нет знаков, губительных для меня. Теперь-то ты мой!

И его холодные пальцы крепко схватили за уши Хочуто и стали тянуть. Слезы брызнули из слепых глаз певца от нестерпимой боли, но он помнил, что нельзя подавать голос, и только стиснул зубы.

А жуткий посланник Князя Мертвых все тянул, тянул — да так сильно, что оторвал оба уха начисто! Хлынула кровь, но и тут Хочуто сумел не проронить ни звука, хоть рвущийся наружу крик уже душил его.

— Что ж, отнесу я хотя бы уши твои Князю Мертвых и молодой госпоже его — в знак того, что я не пренебрег приказом и приходил за тобой, — сказал посланник и удалился.

Только тогда закричал Хочуто, заплакал от боли и разбудил настоятеля и служек, которых всех еще раньше свалил тяжелый колдовской сон.

Горько пожалел настоятель, что забыл нарисовать священные знаки на ушах певца. Этим он едва не погубил Хочуто. Однако все обошлось. Раны Хочуто зажили, и мертвые больше не тревожили его.

Об этом удивительном случае ходило много разговоров, и вскоре все в Мангайдо знали уже, что певец с оторванными ушами — тот самый Хочуто, из-за которого случилось несчастье с юной Наиваки много лет назад. Люди сочли, что певец достаточно искупил свою вину пережитыми страданиями, и приходили в храм молиться об упокоении душ усопших. Молитвы не пропали даром: мертвые поняли, что Хочуто раскаялся, и отказались от мести.

Но не знали люди, что в ту последнюю ночь Князь Мертвых, обещавший духу Наиваки отмщение, страшно рассердился на своего посланника за то, что не сумел тот привести слепого певца.

— На что мне его уши? — кричал он. — Разве они утешат скорбную тень Наиваки, любимую мною? Разве утешат они тени ее родных? Ты должен был привести нам самого Хочуто на расправу! Я дал тебе столько сил, научил тебя скрываться, отводить глаза и принимать любое обличье, согласное с желаниями того, кто тебя видит, а ты не справился с таким простым заданием! Теперь я проклинаю тебя страшным проклятием: не иметь тебе никакого облика на этом свете, и если считаешь ты уши такой великой ценностью — охоться же за ними хоть до скончания времен! И будет мое слово крепко, пока не раздобудешь ты, пока не перекусаешь или не перецарапаешь тысячу тысяч ушей. Вот как я накажу тебя за нерадение и с этим наказанием изгоняю с нашего кладбища.

— Быть может, Князь и пожалел потом о своих словах, но было поздно, я уже скитался по свету, а его власть оканчивалась за кладбищенской оградой. Да, это я был тем посланцем, который терзал Хочуто и водил его по ночам. Это я чуть раньше, бродя по округе, увидел слепого певца и сразу признал в нем ненавистного врага, о чем и рассказал Князю Мертвых и его новой подруге Наиваки. Это я получил за верную службу проклятие и обречен скитаться, охотясь за ушами разумных…

— Бедный Ухокусай, — дрогнувшим голосом произнесла Вереда.

— Бедные все, — промолвил Персефоний, и не совсем понятно было, не кроется ли в его словах шутка — хотя уж какие тут шутки, казалось бы? — Бедные все, включая нас.

— Что нам дает этот рассказ? — спросил Переплет, оглянувшись на Сударого, ожидая, что тот возьмется отвечать на вопрос, заданный словно бы риторически.

— Не будем спешить, — сказал Непеняй Зазеркальевич. — Итак, Ухокусай, до того как Князь Мертвых — я так понимаю, это титул старшего умертвия на кладбище или в округе? — до того как он наложил на тебя проклятие, тобой двигала только жажда мести?

— Я понимаю ваш вопрос, но мне трудно ответить. Жажда мести была оставлена мне в наследство от Шепчущего моста, но не она дала мне жизнь. К сожалению, я сам выбрал ее смыслом существования. Если во мне были какие-то другие устремления, я подавил их не задумываясь и теперь не смогу назвать, так прочно они забылись.

— А что, если бы тебе удалось отомстить — какой была бы твоя судьба?

— Боюсь, я не могу ответить и на этот вопрос.

— Но ты бы жил?

— Несомненно. Однако я не в силах даже предположить — как. Вероятно, продолжал бы служить Князю Мертвых.

— Но если ты в этом не уверен, значит, такая служба не отвечает твоим истинным потребностям. В тебе есть что-то свое.

— В отличие от живых своего во мне так мало, что я не могу его разглядеть. Я слишком подвержен чужому влиянию…

— На этот счет не терзайся, Ухокусай, — успокоил его Сударый. — Ты бы удивился, узнав, как много живых могут сказать о себе то же самое. Найти себя — наверное, самое трудное дело в этом мире. Но у меня, кажется, есть одна мысль…

Среди спросончан, наблюдавших за прибытием ступолета, был и Франтуан де Косье, прохаживавшийся вдоль лавок Торговой улицы с тонкой сигаркой в зубах и делавший вид, будто рассматривает выставленные в витринах безделушки. Он как раз, подобно остальным, глазел на небо, когда рядом послышались механическое урчание и скрип снега.

Рядом с Франтуаном остановился хермундского производства кабриолет с поднятым утепленным верхом, угловатый и массивный, но, чего не отнять, смотрящийся эффектно, в особенности на улицах провинциального Спросонска. Таких агрегатов было три на весь город.

До кончика носа обмотанный мохнатым шарфом гном соскочил с подножки и открыл перед молодым де Косье дверцу в салон. Тот скользнул внутрь и, расстегиваясь (в обогреваемом саламадровым очажком салоне было жарко), проворчал:

— А ступолета у вас нет, Незагрош Удавьевич? Чтобы уж еще заметнее было.

Глянув в окно, он убедился, что прохожие по-прежнему таращатся вверх. На самодвижущуюся повозку рукомоевского зятя можно и в другой раз попялиться, а новый ступолет еще когда пролетит! Удачно, в общем, совпало, но Франтуан не отказал себе в удовольствии отчитать богатенького мерзавца:

— Ей-богу, вы словно дитя! Кабы не настоятельная необходимость, я бы с вами ни за что дела иметь не стал. Ну что стоило воспользоваться обыкновенной пролеткой? Подняли верх — и никто на нас не глядит. Нет же, вам обязательно нужно пустить пыль в глаза. Боюсь теперь думать, кем окажутся ваши парни…

— Мсье, давайте условимся раз и навсегда, — чуть подергивая щекой, надо думать, от волнения, хотя и старался казаться хладнокровным, как мудрый змий, заявил Молчунов. — У меня никаких таких парней нет и быть не может. Красотуля! — улыбнулся он сильфиде, приютившейся в передней части салона рядом с баром. — Побудь снаружи. Нам с мсье надо поговорить по-мужски.

Воздушная дева, накинув теплое пальто с меховой оторочкой и горностаевую шапочку (наряд ее был покроя простого, но благородного, и Франтуан готов был поклясться, что не каждая состоятельная мадам в этом городе способна смотреть на молчуновскую служанку без тайной зависти), через другую дверцу вышла на передок, где колдовал над управлением закутанный в овчину гном.

Кабриолет уже тронулся в путь.

— Ну и мягкий же ход у вашего колесного артефакта! Сразу видно — хермундская вещь.

— Мсье, мы ведь пришли к согласию? — с нажимом спросил Молчунов.

— Не будем играть словами, — улыбнулся Франтуан, выдвинул утопленную в подлокотнике сиденья пепельницу и стряхнул в нее пепел своей не слишком вкусно пахнувшей сигарки. — Вы обещали позаботиться о разумных — так что же? У нас они есть?

— Разумеется! — не без высокомерия ответил Молчунов. — Осталось обсудить подробности.

— Я все написал вам в записке.

— Да, и это было очень глупо с вашей стороны, открыто писать о таких вещах!

— Ой, вот не учите батю детишек делать, — поморщился Франтуан.

И хотя Незагрош Удавьевич сам был отнюдь не прочь иной раз ввернуть словечко похлеще, незамысловатая, но смачная грубость собеседника обескуражила его.

— Вы как себе представляете тайную переписку? — усмехнулся молодой де Косье. — Шляпа вот такенная, лицо под плащом и непременно ночью подбрасывать записки в окна? Ах, pardonnez-moi, что ж я удивляюсь? Ведь именно так вы и вели свою тайную переписку с некоей demoiselle… а потом еще удивлялись, как это ваши ухищрения привлекли мое внимание.

По лицу Молчунова пробежала дрожь, а Франтуан как ни в чем не бывало продолжал:

— Так вот, сударь, ежели хотите выйти сухим из воды, будем все делать так, как я скажу. Теперь отвечайте на вопрос: вы подготовили своих разумных?

— Я уже говорил, они не…

— Да или нет?

— Почти.

— Что значит «почти», damner vous maudisse?

— Это значит, что я не собираюсь быть у тебя мальчиком на побегушках, жалкий ты шантажист! Я хочу увидеть письма!

Зловеще прищурившись, Франтуан промолвил:

— Вы их увидите, милостивый государь, в прелестных ручках вашей супруги. Остановите экипаж!

— И не подумаю! Верните мне письма, тогда и рассчитывайте на мою поддержку. А иначе…

Не доведя фразу до конца, Незагрош Удавьевич сунул руку за отворот сюртука. Должно быть, он собирался вынуть лежащее во внутреннем кармане оружие. А может, и нет, Франтуан уточнять не собирался. Неуловимым движением он вытряхнул из рукава маленький двуствольный пистолетик. Щелкнули курки, два расположенных друг над другом черных глазка уставились на Молчунова, и тот замер.

— Я знаю, у вас тут защитных амулетов немерено, но у меня пули зачарованные. Как раз для таких случаев держу. Так сказать, для игры с равными шансами на территории противника.

— Бросьте, дружище, — мигом вспотев, попытался улыбнуться Молчунов. — Я всего лишь хотел достать носовой платок.

Лицо его действительно блестело от пота. Правда, выступил он только что.

— Сейчас я буду говорить очень важные для вас вещи, так что слушайте очень внимательно, милостивый государь, — сказал Франтуан. — Во-первых, не смейте больше говорить мне «ты». Во-вторых, подумайте хорошенько: что вы станете делать, убив меня?

— Помилуйте, у меня и в мыслях не было…

— Я знаю, что у вас в мыслях ни черта не было, но вы все-таки попробуйте. Вообразите хорошенько: вот у вас в кабриолете труп. Куда вы его денете? Скажете полиции, будто я на вас напал в приступе умопомрачения? Ну, положим, на минуту вам поверят. Студентов, по каким-либо причинам прервавших обучение, у нас не любят и охотно верят любым поклепам на них. Но потом, расследуя обстоятельства моей нелепой кончины, полиция найдет связку писем амурного свойства, которые вас так интересуют, и… мне договаривать или сами поймете, что про вас подумают?

Молчунов отвел глаза и, ни слова не говоря, вынул платок (лежавший, кстати, во внешнем, а не во внутреннем кармане) и вытер лоб и щеки. Франтуан спрятал оружие и, скрестив руки на груди, произнес:

— Если вам кажется, что вы все-таки сумеете повернуть дело в свою пользу, валяйте, убивайте. Вернее, пытайтесь, потому что совсем не факт еще, что именно вы меня прикончите, а не я вас. Как нетрудно заметить, с оружием я обращаюсь лучше. И от правосудия мне уйти куда легче: достаточно показать ваши страстные письмена, вопросы отпадут сами собой. Вижу, жажда крови уже отпустила вас? Прекрасно, значит, вы не безнадежны. Итак, заканчивать беседу пошлой стрельбой не в ваших интересах. Ну-с, пойдем дальше. Ваши попытки проявить характер меня смешат, потому что характера у вас в помине нет, есть только глупость, злоба да выживаемость. Первые две мне без надобности, а вот третье, то есть умение инстинктивно выбирать сторону победителя, — качество, которое я в вас ценю. Потому что победитель всегда я. А следовательно, у меня есть все основания считать вас своим сторонником, а не противником. Так что хватит тут передо мной выкаблучиваться.

Вместо последнего слова он употребил гнуснейшее выражение, твердо зная, что оно окончательно раздавит зачатки бунта в душонке Незагроша Удавьевича. Ибо тот, кроме уже перечисленных «достоинств», обладал еще и примечательной трусостью: умел быть смелым лишь перед заведомо слабейшими, сталкиваясь же с проявлением агрессии, хотя бы только на словах, пасовал. Франтуан находил в его реакции нечто для себя забавное:

— Только время на вас трачу. А ведь все нужно делать быстро…

— Да к чему спешка? — спросил тот. — Я, собственно, об этом и хотел спросить: к чему рисковать? Гораздо безопаснее проникнуть в дом к Сударому ночью…

Молодой де Косье схватился за голову:

— Вот вы о чем… Ну конечно, как я мог забыть про оптоснимок! Все мечтаете добраться до него?

Молчунов был потрясен:

— Откуда вы знаете?

— Свойство у меня такое — все знать, — улыбнулся Франтуан.

— Господи, вы просто чудовище! Вы не разумный смертный, а какой-то дьявол! Как вы могли узнать, ведь никто и полусловом не обмолвился…

— Хватит, Незагрош Удавьевич, хватит, выбросьте из головы этот проклятый снимок. Заметьте, он даже меня не интересует, хотя, не стану скрывать, в другое время я бы с удовольствием взглянул на него. Но сейчас мне не нужен грабительский налет, мне нужен погром. Вы понимаете, что такое погром?

— Да, но все равно ночью безопаснее…

Франтуан начал раздражаться всерьез:

— Плевать на безопасность! Цель операции — устроить как можно больше шума, как до вас не дойдет? Это спектакль, это show, и оно будет разыграно по моему сценарию, как мелодия по нотам!

Он посмотрел на часы и поморщился:

— Сколько же времени я на вас потратил… Ну да ладно, хватит и двадцати минут… Так и быть, сударь, посвящу вас в некоторые детали, чтобы вам лишний раз мозги не напрягать. Помните, куда я просил вас отвезти меня?

— В кабачок «Слон и флейта», — сухо ответил Молчунов.

Непосредственной опасности он больше не чувствовал, и к нему моментально вернулись высокомерие и спесь. Франтуан внутренне покатывался со смеху.

— Вам о нем что-нибудь известно?

— Никогда не бывал.

— Естественно, — усмехнулся Франтуан. — Я и не спрашиваю, бывали или нет. Но слышать-то слышали, какая публика там собирается?

— Говорят, все больше студенты.

— Не просто студенты, а наиболее беспокойные их них. И остальные посетители не слишком приятные разумные. Нет, никакого криминала, скорее игра в криминал. Обыватели с не самой лучшей судьбой, которым охота выплеснуть накопившуюся желчь. Идеальная закваска для моего плана.

Франтуан глянул в окошко, не забывая краем глаза следить за собеседником, но тот и впрямь оставил глупые попытки добиться чего-то силой. Кабриолет уже свернул в малопрестижный район на окраине Спросонска. Справа темнели громады торговых складов, слева ютились потемневшие от времени дома. Впереди виднелась магически подсвеченная вывеска с изображением экзотического животного, которое танцевало на задних ногах и наигрывало себе на флейте.

Франтуан приоткрыл переднее окошко, и по его указанию гном, не доезжая до кабака, остановился в полутемной подворотне.

— Слушайте внимательно, сударь. В «Слоне и флейте» меня знают. Сейчас я войду туда и заведу тщательно продуманный разговор. За двадцать минут — ну, может, за двадцать пять — я так взвинчу народ, что половина ломанется к ателье Сударого. Причем когда их будут допрашивать, каждый присягнет, что я не только не подталкивал к погрому, но фактически отговаривал, громко осуждая эту идею. Как видите, основную часть я прекрасно делаю без вас. Вот только разгоряченные завсегдатаи «Слона и флейты» не способны выполнить тонкую работу. Тут-то и нужны трое-четверо разумных совсем из другого теста — я говорю о ваших парнях. Они должны стать искрой, попавшей на порох. Первый выкрик, первый камень в окно — это они. А потом, когда завертится, обязательно нужно, чтобы они проникли в дом — всего на несколько секунд, это важно, Незагрош Удавьевич, всего на несколько секунд, чтобы, пользуясь суматохой, ранить Сударого. Не говорю «убить»; хотя это было бы идеальным вариантом, понимаю, на убийство ваши парни вряд ли пойдут. Но рана обязательно должна быть. Чем тяжелее, тем лучше.

— Зачем вам все это нужно?

— Я не обязан отчитываться. Раз делаю, значит, нужно. Итак, вы все хорошо поняли? Ваши парни должны быть на месте ровно через полчаса, твердо зная, что, как только появятся разумные, кричащие, будто оптографист прячет у себя Ухогрыза, им нужно спровоцировать народ на погром, а потом убить или ранить Сударого. Если Сударый будет убит, я верну вам не только письма, но даже часть денег, чтобы выплатили убийцам премию. Ну а если парни обманут мои ожидания, уже завтра прелестная Запятунья получит полное собрание ваших любовных сочинений.

— Вы ручаетесь, что после всего вернете мне письма?

— Клянусь, — без запинки молвил Франтуан.

— Хорошо. Я все сделаю.

— Отлично. Итак, через полчаса ваши парни поджидают народ у дома Сударого. Лично вы через тридцать пять минут ждете меня возле «Слона и флейты», и мы едем в «Рассвет» ужинать. Через сорок пять минут мы уже сидим за столиком и наслаждаемся фирменным блюдом.

— Это обязательно?

— Вроде решили уже: вы делаете то, что я говорю, и не тратите время на лишние вопросы. Но, так и быть, скажу: да, обязательно. Это наше алиби на всякий случай. Кстати, я знаю, у вас там кое с кем из управляющих особо близкое знакомство, так если возникнет нужда, пускай этот разумный покажет, будто мы приехали в ресторан минут на пятнадцать раньше, чем на самом деле. Итак, мы все уяснили?

Дождавшись утвердительного ответа, Франтуан повернул ручку дверцы и вышел из кабриолета. Застегиваясь, улыбнулся заиндевевшей на передке сильфиде, которая поспешила вернуться в теплое нутро джинномобиля. Этот балбес Незагрош еще спрашивает, откуда умные разумные узнают тайны некоторых семейств…

Все шло по плану. Речь в «Слоне и флейте» удалась на славу. С лихвой уложившись ровно в двадцать минут, Франтуан вдребезги разнес перед слушателями невероятные сплетни, будто оптограф Сударый прячет у себя зловещего Уходера (в кабачке прижилось именно такое прозвище неведомого монстра), выпуская его ночами на охоту, и так взвинтил слушателей, что они посрывались с мест не хуже лошадей на скачках, когда звучит сигнал.

Молчунов явился вовремя и не огорошил неприятными известиями вроде «все пропало, план провалился»; и в «Рассвете» они оказались в точности по расписанию. Однако, попивая вино в ожидании заказанного поросенка и поглядывая на часы, Франтуан чувствовал некое беспокойство. Словно что-то не так…

Незагрош Удавьевич выглядел, напротив, неожиданно удовлетворенным. Это насторожило молодого де Косье, и он счел нелишним уточнить:

— Ваши… те, о ком мы говорили, все сделают в точности?

— Конечно! — бодро заверил Молчунов.

Наивный человек все тешился надеждами, будто его внутренний мир закрыт от окружающих. Франтуан «доил» Молчунова осторожно, не перегибая палку, и виделись они нечасто, однако, почитав любовную переписку рукомоевского зятя и понаблюдав за ним в жизни, де Косье изучил его, по собственному выражению, au plus profond de I̓âme.

— В полном соответствии с моими инструкциями?

— У вас какие-то сомнения? — попытался Молчунов изобразить возмущение.

— Да, и немалые, судя по тому, как у вас краснеют мочки ушей.

— Да как вы смеете…

— Успокойте меня и скажите, что я ошибаюсь и парни не попытаются похитить у Сударого компрометирующую вас пластину, — с улыбкой, как бы обещая обернуть все шуткой, но весьма настойчиво попросил Франтуан. — Скажите это, глядя мне в глаза, и я вздохну с облегчением.

Однако Молчунов просьбу не выполнил, наоборот, глаза отвел и этим выдал себя с головой. Франтуан тяжело вздохнул.

— Вы не так поняли, мсье, они сделают это лишь в том случае, если пластина окажется буквально под рукой! — поспешил заверить Незагрош Удавьевич. — Согласитесь, в принципе такую возможность исключать нельзя, а стало быть, глупо не воспользоваться случаем…

— Да-да, конечно. — Вообще-то, у Франтуана была наготове фраза совсем иного характера, но он вовремя себя осадил: теперь уж поздно спорить и браниться.

Лишь бы только эти Незагрошевы дурни не попались! Собственно, с чего бы им попасться? Они ведь не сопляки какие-нибудь, а профессионалы своего темного дела. Во всяком случае, об этом свидетельствовали не только россказни Незагроша, но и аккуратно наведенные кое-где справки. Вовсе не с чего им попадаться…

Если, конечно, они получили правильные распоряжения.

Намного легче было бы потребовать встречи с их предводителем и лично втолковать, что делать. Но, во-первых, не было времени, а во-вторых, Франтуан де Косье свято держался правила не заводить опасных знакомств.

— Помни, Франтуан, — толковал ему однажды в другом, далеком от Спросонска городе некий прекраснейший разумный, — помни всегда, что для нас подобные связи недопустимы, ибо мы не преступники, мы — торговцы информацией. И не должны давать ни одной зацепки для крючка закона! А потому ни под каким видом не заводи знакомств с криминальными элементами.

Франтуан слушал своего старшего друга, затаив дыхание, однако предпочитал все переспрашивать и уточнять. Уточнил и в тот раз: «Ни под каким видом?» — на что получил ценное замечание: «Ну, кроме двух случаев. Либо светит куш, сорвав который рассчитываешь провести остаток дней в блаженном ничегонеделании, либо на кону твоя жизнь».

Нынче, понятное дело, ни то ни другое. Отец выплатил Франтуану приличную сумму, но отнюдь не такую, с которой молодой де Косье мог бы предаться блаженному ничегонеделанию, да еще на столь длительный срок, какой себе отмерял. Однако испытывал сожаление, что Незагрошевы «парни» не подчиняются ему лично.

«Ладно, хватит, — строго сказал он себе, — они не попадутся». Всего-то и нужно, что устроить шум, вломиться в дом, произвести некоторые разрушения и уйти, оставив загодя приготовленные записки про укрывательство Ухогрыза. Чего мог потребовать Молчунов? Убийства Сударого? Да, в общем, невелика беда, по крайней мере, будучи мертвым, конкурент отца уже не сможет отрицать никаких обвинений, а Ухогрыза в его доме полиция обязательно найдет.

Happy end, как пишут заморцы! Что может пойти не так?

«Да что угодно», — подумалось вдруг Франтуану. Он встал.

— Куда вы, мсье?

Франтуан вздохнул и ответил коротко и грубо. Как и ожидалось, после такого ответа высокомерный Незагрош перевел полный возмущения взор на эстраду. И, стало быть, не видел, что его собеседник направился вовсе не в сторону ватерклозета, а к выходу.

Оделся Франтуан не торопясь, на крыльцо вышел тоже походкой неспешной, а вот потом зашагал быстрее. Даже оглянулся на проезжавшую мимо пустую пролетку, но останавливать не стал: до «Наилучшей оптографии» от «Рассвета» было всего два квартала.

Он и сам, наверное, не смог бы внятно объяснить, почему торопится. Вроде как просто пресытился обществом Молчунова. Нужды говорить с ним уже не было, желания — тем более. Чем не причина?

Дома Франтуан, наспех отделавшись от вежливых расспросов матери о том, как прошел день, позвал отца в свою комнату и там, кидая в сумку вещи, сообщил:

— Все, что было возможно, mon cher père, я для вас сделал. В подробности посвящать не буду, пускай у вас на лице отразится искреннее недоумение, ежели вдруг начнутся расспросы. Намекну только, что дело получилось рискованным, так что мне лучше сейчас уехать на время…

— Обожди, — остановил его отец, положив руку на плечо. — Что именно может пойти не так?

— Долго рассказывать, cher père, — попробовал отмахнуться Франтуан.

Но старший де Косье был непреклонен:

— Не забывай, я обращаюсь не к сыну, а к партнеру, с которым у меня деловое соглашение!

Пришлось вкратце пересказать суть проблем.

— О, так Непеняй Зазеркальевич тоже не брезгует шантажом? — поразился почтенный оптограф, услышав о существовании какой-то таинственной оптопластины, обнародования которой боялось семейство Рукомоевых.

— Ну что вы, cher père, — махнул рукой Франтуан. — Этот чистоплюй не способен выгодно распоряжаться информацией. Дело в другом: Молчунов сам хочет шантажировать Рукомоевых, вот и мечтает раздобыть пластину. По всему похоже, он давно уже готовил операцию, только не решался или не видел подходящего момента.

Де Косье сунул руки в карманы и стал мерить комнату шагами.

— Ах, сколько проблем, сколько проблем, — сокрушенно приговаривал он. — За что мне это? Что такого плохого я сделал, Боже? Всего лишь хотел осадить молодого выскочку. Несколько покусанных ушей, крошечный скандальчик — это же не убийство, не разбой… А теперь, когда Сударый ухитрился разгадать тайну Ухокусая и выйти на меня, мне всего лишь нужно уничтожить предметного призрака. Это вопрос репутации — и что плохого в том, чтобы заботиться о своей репутации? — вопросил он, судя по интонации, уже отнюдь не риторически, а как будто и правда ожидал услышать ответ Вседержителя. — Да, я поступил не очень красиво, сперва со Свинтудоевым, потом с Сударым, но я ведь осознаю свою вину, чего же больше? Несправедливо… Послушай, Франтуан, но, может быть, тебе стоило согласиться с предложением этого Молчунова? — внезапно переменил он тему. — Пускай бы его парни тайно проникли в дом ночью, взяли бы оптопластину, а заодно позаимствовали бутыль вместе с Ухокусаем…

Франтуан закрыл сумку, посмотрел на часы, закурил и промолвил:

— Ох, mon père, благодарите Бога за то, что обратились ко мне, а не попытались проделать все самостоятельно. Такая акция заставит полицию искать некоего конкретного злоумышленника. Погром — другое дело, тут следователей будет занимать только, кто был зачинщиком беспорядков. И никому не будет дела, что там с какой-то бутылкой произошло. Вот тем-то и плох план идиота Молчунова: малейшая ошибка — и любой дурак сразу поймет, что погром — только прикрытие…

— И в поиске заинтересованных лиц может всплыть и мое имя? — понимающе кивнул де Косье. — Нет-нет-нет, это нам совсем не годится. Ну же, сынок, неужели у тебя нет ни одной светлой мысли?

— Одна есть. Мне оставаться слишком опасно. Некий мудрый разумный говорил мне в свое время: «Никогда не ввязывайся в неподготовленные авантюры». А я по вашей просьбе именно это и сделал…

Кривьен де Косье замахал руками:

— Кто тебе мешает, беги! Беги, бросай партнера…

— Простите, cher père, но тут уж остается надеяться на авось. Не идти же мне туда, чтобы лично за всем проследить!

Оптограф замер.

— А это мысль. Не делай испуганные глаза, речь не о тебе. Но если, скажем, до меня дошли тревожные слухи, я решил предупредить коллегу — что тут неестественного? Мало ли что конкуренты, а все-таки коллеги… А там как-нибудь под шумок бутыль разбить. С большой вероятностью Ухокусай умрет.

— А ну как не умрет? — спросил Франтуан. Не то чтобы его это сильно интересовало, но ум его привык упражняться в просчитывании вариантов.

Кривьен размышлял не больше секунды:

— Все равно хорошо! Призрак сразу же удерет, а раз никакого Ухокусая нет, значит, все нападки на меня — просто домыслы. Так, во сколько эти твои парни должны начать?

— Они не мои парни, — строго заметил Франтуан. — А начнут… с минуты на минуту.

— Oh, mon Dieu! — всплеснул руками старший де Косье и кинулся прочь из дома.

 

ГЛАВА 11,

в которой всем грозит смертельная опасность, а Ухокусаю приходит конец

— …У нас есть такая поговорка: «Ученье — свет, а неученье — тьма». И знаешь ли, Ухокусай, если хорошенько подумать, нет ничего удивительного в том, что ты часто принимал форму фонаря. Достаточно вспомнить твою попытку подшутить над фонарщиком — в том случае ты принял обличье совершенно независимо от чьих-либо желаний. Опять же, показавшись нам, ты тоже выбрал образ светильника. Думаю, дело вовсе не в воспоминаниях о том, что фонарь — это твоя первая форма, во всяком случае, не только в этом. Светоч — отражение твоей глубинной сути…

— Вы бесконечно правы, господин великий мастер оптографии. Теперь мне даже удивительно, как я сам не подумал об этом раньше…

— Из-за Князя Мертвых ты так много пережил, Ухокусай, немудрено, что запутался…

— Вереда, хватит тут нагнетать международную обстановку! Главное, у Непеняя Зазеркальевича все получилось…

— У нас, друзья, у нас!

— Вы правы, вы правы, я бесконечно благодарен всем вам…

Говорили все разом, почти не слыша друг друга. Кроме Переплета, который, покуда шла подготовка к сеансу оптографии, задремал на табурете в углу и только при первых радостных возгласах приоткрыл глаза, пробормотал что-то вроде: «Ну вот и наконец-то», после чего заснул уже крепко, забыв даже переместиться в свой закут за печкой.

Успех был полным и несомненным. Перед объективом Ухокусай предстал все тем же напольным фонарем, но, когда пластина оказалась проявлена, на ней проступило изображение совсем другого предмета. Едва увидев свой портрет, Ухокусай немедленно принял новый облик и объявил, что теперь мир будет видеть его только таким.

Одно мешало его полному счастью:

— Пока я лишь выгляжу тем, чем должен быть, но не являюсь этим на самом деле. Будьте так добры, господин великий мастер оптографии, снимите заклятие ловушки.

Сударый принялся листать тетрадь де Косье, однако вскоре разочарованно сообщил:

— Здесь нет обратного заклинания.

— Как же так? — подивилась Вереда. — Ведь господин де Косье должен был освободить Ухокусая, чтобы подбросить в дом.

Сударый закрыл тетрадь и сказал:

— Записи составлялись два года назад. Тогда ему и в голову не приходило, что когда-нибудь он отпустит Ухокусая. Надо сходить к нему снова и спросить про обратные чары.

— Не скажет, — возразил Персефоний. — Чтобы не сознаваться, что подбросил предметного призрака. Будет стоять на своем: сбежал, мол, ваш Ухокусай, сам сбежал, а я ни при чем.

— Да, действительно, — вынужден был согласиться Сударый. — Хотя мы и так уже знаем правду, значит, я могу ему пригрозить разоблачением.

— Ничего не выйдет.

— Почему, Персефоний?

— Потому что у нас нет доказательств. Показания призраков не могут считаться прямыми уликами.

— Да, это так, — подтвердила Вереда. — На зимней сессии у нас было правоведение, я хорошо помню: в большинстве стран фантомы относятся к категории юридически ограниченных граждан. По-моему, ужасная несправедливость. Я от возмущения едва-едва экзамен сдала…

— Верно, — кивнул упырь. — Теоретически признания Ухокусая могут послужить основанием лишь к открытию дела, но не закроют его. Без дополнительных улик мы бессильны.

— Честно сказать, я бы очень не хотел вообще никаких дел затевать, — сказал Сударый. — Вот что: у нас есть структура заклинания, достаточно подробно описанная, значит, мы в состоянии сами создать обратные чары. Не думаю, что это будет сложно.

— А может, вы просто разобьете бутыль? — подал голос Ухокусай.

— Ни в коем случае! — воскликнула Вереда. — Это очень опасно. Заклятия ловушек, как правило, тесно сплетены с нитями жизненной силы. Мы можем убить тебя…

— Меня это не так страшит, добрая госпожа, — спокойно ответил ей предметный призрак, — как то, что теперь, зная свою истинную сущность, я вынужден ограничиваться ее имитацией.

— И все же — никакого риска! — твердо сказал Сударый. — Обещаю, твое ожидание не продлится долго. Вереда, ты не поможешь мне?

— Конечно, с удовольствием, Непеняй Зазеркальевич! Что нужно делать?

— Определи частоты колебания нитей жизни Ухокусая. Персефоний…

— …за арифмометр! — угадал упырь и сел у пульта счетного агрегата.

Работа закипела. Шуршала бумага, приглушенно чиркали карандаши, отрывисто сыпались цифры и фрагменты заклинаний, стрекотали шестерни арифмометра, а результаты исчислений выскакивали в окошке под треньканье звоночка.

Переплет припроснулся, нетвердым шагом для чего-то прошелся по лаборатории туда-сюда и даже приподнял Ухокусая и протер под ним стол. На этом его участие в общем труде оборвалось вместе с оглушительным зевком. Все-таки ночному существу даже при самых экстравагантных привычках тяжело дается дневное бодрствование.

Очертания предмета, все еще носившего имя Ухокусая, поплыли, как туман, и сложились в мягкую пуховую подушку.

— Прошу прощения, — промолвил иноземный призрак. — Пока я не стал по-настоящему тем, чем должен быть, я все еще сильно подвержен влияниям извне и не могу не ответить на вашу потребность, уважаемый мастер домашнего уюта.

— Эт ты да, — сонно отозвался Переплет, судя по тону — похвалил. — Можно? — уточнил он и, не дослушав заверений в самом глубоком желании являться не просто вещью, а вещью наиболее полезной и востребованной, влез на стол, свернулся на Ухокусае калачиком и снова заснул.

Погасли за окнами краски дня и зажглись уже рыжие фонари, когда Сударый бросил карандаш, встал и, прогнувшись, чтобы размять поясницу, объявил:

— Нет, так еще хуже получится. Слишком мощные чары, ими даже ифритов ловить можно. Очевидно, де Косье не был уверен в себе и колдовал, так сказать, с запасом. Вот как вышло, Ухокусай… — Он осекся, только сейчас заметив мирно посапывающего на предметном призраке домового. — Уж извини, что обманул твои ожидания, — прибавил он, невольно понизив голос.

Персефоний взглянул на часы, висевшие над столом с алхимическими приборами:

— В сущности, еще не поздно. Ателье де Косье уже закрыто, но мы можем наведаться и частным порядком.

— Не стоит ради меня жертвовать правилами хорошего тона, — негромко сказал Ухокусай. — Сейчас я чувствую себя нужным и полезным и, право же, вполне способен подождать до завтра. Я не могу допустить, чтобы из-за меня вы поступили невежливо.

— Что ж, пусть будет так. Но уж завтра мы от де Косье без обратных чар не уйдем! — пообещал Сударый. — Персефоний, ты ведь сегодня в подотделе не занят? Проводи Вереду домой, а я еще немного поработаю над снимком.

— Непеняй Зазеркальевич, я ведь не маленькая, сама доберусь…

— Даже не спорь. Ты еще никогда не уходила от меня так поздно, а в городе, сама знаешь, неспокойно. Я, конечно, не верю, что спросончане способны устроить настоящие беспорядки, но вспомни, к примеру, недавние неприятности Персефония.

Однако девушка с упырем не успели выйти из дому, а Сударый только-только приготовил инструментарий для замера параметров снимка, как произошло нечто неожиданное и страшное.

Переплет вдруг приподнялся и отчетливо произнес:

— Тревога! — однако тут же уронил голову вновь.

Непеняй Зазеркальевич успел сообразить, что домового сразило какое-то коварное заклинание; лишнюю минуту — и он бы смог его снять. Однако по дому уже разнесся звон битого стекла, послышались крики и какие-то непонятные громкие стуки. Все это почему-то не сразу связалось для Сударого в нечто целое, и только испуганный возглас Вереды заставил его сорваться с места и броситься в приемную.

А там кипела сущая баталия. Множество разумных, вида в основном непрезентабельного, толклись в приемной, превращенной в подобие свалки, ибо, казалось, ни одного целого предмета в ней уже нет. Разве что стол стоит как стоял, только почему-то сдвинулся, все же прочее валялось в беспорядке на полу, разбросанное, разбитое, растоптанное.

Персефоний сражался как лев, чередуя ухватки классической борьбы с незамысловатыми, но сокрушительными ударами. Вереда стояла, вжавшись в угол, с ужасом озирая побоище, и, кажется, боялась привлечь к себе внимание повторным вскриком.

Втайне Сударый полагал себя бывалым человеком. Как же — не раз в глаза смерти смотрел, как выражаются в книгах. Однако выяснилось, что за оба раза он в глазах Неминучей так ничего по уму и не разглядел… Растерялся Непеняй Зазеркальевич.

И то сказать: в нападении Рукомоевых и в дуэли было много нелепого, но был и смысл, смертельная опасность имела хоть какое-то объяснение. А тут творилось нечто алогичное и ирреальное…

Здравая мысль, посетившая Сударого (он подумал о том, что надо обязательно вывести из ада приемной Вереду), в разумное действие так и не вылилась. Вместо того чтобы шагнуть к девушке, взять за руку и, прикрывая собой, довести до двери во внутренние помещения, Сударый подхватил первую попавшуюся вещь, которой оказался опрокинутый стул, и обрушил на ближайшего разумного. Стул разлетелся, разумный упал, а на Сударого обратили внимание.

В следующие несколько секунд он был чрезвычайно занят и если успел о чем-нибудь подумать, то лишь о том, что классическая борьба — не такая уж и хорошая вещь. Во всяком случае, она на что-то годится лишь в том случае, если тебе не мешают и не молотят чем ни попадя по спине и по голове. Потом вокруг стало посвободнее, Непеняй Зазеркальевич довел до ума бросок через бедро и разглядел раскрасневшуюся Вереду, которая воинственно размахивала тростью с расколотым набалдашником.

Тут Сударый наконец-то сообразил, что и в каком порядке нужно делать, но, едва протянул девушке руку, на плечах у него повис кто-то тяжелый и до странности холодный.

— Вереда, беги! — крикнул полупридавленный оптограф.

Но Вереда не послушалась, а вместо этого принялась колотить тростью его соперника, который уже добрался ледяными пальцами до горла и деловито душил Сударого.

Господи, да что же это происходит-то? Конец света подкрался?

Последняя, хиленькая уже надежда на классическую борьбу совсем было оставила Сударого. Немыслимым усилием ему удалось выскользнуть из кольца рук, однако повалить противника никак не получалось. Слишком поздно Сударый догадался, что имеет дело с зомби — правда, весьма опрятным и подвижным, потому очень похожим на живого человека. Но едва он открыл рот, зомби ловко ткнул его пальцем в шею, и голосовые связки словно судорогой свело — теперь Сударый не мог произнести ни одного из тех простеньких заклинаний, которые разработаны против агрессивной нежити и известны каждому разумному со школьной скамьи.

Он продолжал яростно выкручивать противнику руку — по ощущениям, она скоро должна напрочь отделиться от туловища. Что он будет делать с сим сомнительным трофеем, Сударый не представлял, но на иной исход (подсознательно, конечно, ибо думать было некогда) уже и не рассчитывал.

Поймав взгляд Вереды, он показал ей глазами: «Беги!» Однако девушка лишь стала молотить тростью по бесчувственному зомби с удвоенной силой. Раньше чем она успела понять природу стойкого неприятеля, к ней скользнул, вынырнув из окружившей Персефония куча-малы, низкорослый тип с узким лицом и носом, похожим на утиный клюв. Напав со спины, он схватил девушку за руки и завел ей локти за спину.

И тогда к Сударому шагнул третий — тоже человек, росту высокого, с жесткой щеточкой усов и безумными глазами. Первым делом он приставил к голове Сударого небольшой трехзарядный револьвер. Зрачок дула был таким же холодным и черным, как взгляд усатого. Непеняй Зазеркальевич прекратил борьбу.

Но вооруженному человеку этого словно показалось мало, и он, все так же не произнося ни звука, навел револьвер на Вереду.

«Не надо!» — хотел крикнуть Сударый, но сумел издать только похожий на карканье звук.

Усатый кивнул зомби, и тот опять ткнул оптографа пальцем в горло — судорога отступила. Придвинувшись вплотную, усатый тихо спросил:

— Хочешь, чтобы девушка умерла?

— Что вам надо? — с усилием выталкивая из себя слова, прохрипел Сударый.

— Оптоснимок семейства Рукомоевых. Быстро, — отчеканил усатый. — Отдадите — оставим живыми. Нет — убиваем сначала девушку, потом вас. Упыря с домовым тоже не помилуем.

— Вы сошли с ума, вас все равно схватят!

Усатый, однако, был не расположен вступать в дискуссии. Он снова навел револьвер на Вереду и взвел курок. Несмотря на шум драки, сухой щелчок прозвучал весьма отчетливо, и сердце Сударого, колотившееся в возбуждении борьбы, на миг замерло.

И он словно раздвоился. Прекрасно видя, что этот человек непременно убьет, независимо от того, окажется ли искомая пластина в его руках, Сударый в то же время отчаянно надеялся: но ведь может и не убить, правда? Надо только не провоцировать его…

Ему, конечно, не могло прийти в голову, что усатый применяет какие-то подавляющие волю чары. Как всякий выпускник высшего учебного заведения, оптограф обладал довольно высокой сопротивляемостью к внушению и слишком привык к этой выработанной за годы учебы защите. Привыкнув же, не часто вспоминаешь, что существуют особо мощные чары, тем более они строго запрещены к применению без санкции властей.

— Говорите или девушке конец.

— В правом верхнем ящике стола, — сказал Непеняй Зазеркальевич. — Отпустите ее.

Выполнить просьбу предводитель нападавших и не подумал. Целясь в Вереду, он двинулся к столу, перешагнув через неизвестного разумного, неподвижно лежавшего среди обломков стула, через другого, слабо постанывающего.

— Недостойный вы разумный, хоть Нышка не трогайте! — крикнула ему Вереда.

Сударый бросил взгляд в переднюю часть приемной. На плечах у Персефония висел наполовину трансформировавшийся волколак, но упырь все еще держался, вертелся волчком и как раз в эту секунду, откинувшись назад, впечатал оборотня в косяк, ударил локтем под ребра и тут же пнул еще одного из нападавших под колено. Лицо в крови, одежда изодрана, но боевой дух на высоте.

Его отчаянное сопротивление преграждало путь остальной толпе, сдерживало ее, как скала — натиск бурного моря. Оставалось только поражаться, что ему удается делать это в одиночку…

Что за притча? Как ни был Сударый ошеломлен стремительными событиями, как ни был напуган силой и хладнокровием врагов, он вздрогнул, сообразив, что видит не одного, а сразу двух Персефониев, причем с двумя же волколаками. И вот еще что сразу бросилось в глаза: хорошо знакомый квартальный дворник, оттесненный в угол, отбивался обломанным черенком снежной лопаты от двух изрядно нетрезвых лесинов, но его приметный красный шарф, его же густая борода и точно такой же обломок мелькали за разбитым окном.

Или это просто в глазах двоится? Теперь уже взгляд Сударого выхватывал то тут, то там, двойников и даже тройников, похожих, как зеркальные отражения.

А вот преступников эта странность, кажется, нисколько не поражала. Может, они ее просто не заметили? Усатый обогнул стол, рывком выдвинул ящик и запустил в него руку.

Помощник следователя Копеечкина и пристав губернского полицейского управления прибыли на Тихомировскую как раз в ту минуту, когда около дома Сударого начала собираться толпа. Столичный офицер, человек опытный, сразу сказал:

— Тут что-то не так.

Трудно осуждать местного пристава за то, что не отнесся к этим словам с должным вниманием. В самом деле, что в старом, добром Спросонске могло быть настолько «не так», чтобы недостаточно было появления или в крайнем случае окрика пристава, дабы немедленно это прекратить? Особенно если пристав молод и преисполнен решимости доказать гостю города, что в провинции отнюдь не лаптем щи хлебают…

Поэтому он бестрепетно шагнул к толпе, запрудившей тротуар и половину проезжей части, и громко спросил:

— Что происходит?

Реакция на его слова последовала странная, неоднородная. Некий молодой человек обрадовался и закричал:

— Ухокрута поймали!

Другой зачастил:

— Пропустите, господа, здесь полиция…

Третий, неопрятный и очень пьяный, протянул:

— Чо-о?

Еще некий, неопределенной наружности (никто не успел его разглядеть) завопил:

— Шухер! — и удрал.

И тут же послышались звон разбитого стекла, сухой треск, вопли «бей!». Пристава толкнули сразу с двух сторон: кто-то стремившийся к дому и кто-то посчитавший за благо скрыться. Толпа качнулась и хлынула в дом, но при этом не стихали крики, призывавшие дать дорогу полиции.

— Прекратить! — что есть мочи гаркнул пристав.

Он еще не успел этого понять, но уже почувствовал, что его присутствие ровно ничего не значит. Он выхватил из чехла служебный магический жезл и поднял над головой, но что с ним делать, так и не сообразил.

— Свистите, сударь! — крикнул ему столичный офицер.

Но пристав зачем-то выпустил в воздух парализующую молнию и… сам упал навзничь.

Его спутник, надо отдать ему должное, не попытался своими силами остановить погром. Толпа рвалась внутрь ателье, а он подхватил бессознательного пристава под мышки и оттащил в сторону, после чего нашарил у него на груди свисток и резко в него дунул.

Пронзительный звук, конечно, погрома не остановил, разве что несколько разумных, то ли опомнившись, то ли просто испугавшись, кинулись врассыпную. Офицер более рассчитывал на работу тревожного заклинания. Сейчас в участке на карте города заплясал огонек, сигнализирующий, что полицейскому требуется помощь. Четверть часа, не больше, и здесь будет усиленный наряд. А пока…

Прежде чем все-таки вмешаться в творившееся безобразие помощник Копеечкина вынул из внутреннего кармана шинели очки-духовиды в несерьезной с виду тяжелой круглой оправе. Надел их, шепнул заклинание и, осмотревшись, озадаченно промолвил:

— Вот как?

Вид в очках нисколько не отличался от того, что можно было наблюдать невооруженным глазом. Тогда он шепнул другое заклинание, и теперь уже в его голосе слышалось облегчение:

— Ах вот как!

Количество лиц, атакующих оптографический салон, резко убавилось. Несколько разумных попьянее шумели и размахивали чем попало, кто-то пытался проникнуть внутрь, но в основном погромщики бессмысленно толклись около стены. Им было невдомек, что окружающая их масса народу не более чем иллюзия, их собственные образы, удвоенные и утроенные коварным колдовством.

Даже если кто-то сталкивался лицом к лицу с самим собой, то не успевал ничего заметить — надо полагать, к иллюзии были приплетены и дурманящие чары.

Судя по силе и размаху колдовства, работал профессионал высокого класса. Однако столичный полициант тоже был стреляный воробей и хорошо знал, на что способен. Иначе господин Копеечкин и не взял бы его в помощники!

Без суеты, но быстро он первым делом перенес заклинание с духовидов на свои глаза, чтобы можно было снять неудобные очки. Теперь картина происходящего двоилась, но он довольно легко ориентировался: сказывался опыт. Вместо магического жезла он вынул капсюльный револьвер — отечественную модель «пугана» с удлиненным стволом — и ввинтился в иллюзорную толпу.

Использовать магический жезл было нельзя: неизвестный колдун дополнил свои заклятия мощным щитом, отражавшим агрессивные чары, потому и пристав-спросончанин, хоть и выстрелил в воздух, сам упал парализованный.

Морок теперь не имел власти над помощником Копеечкина, и все же двойники ощутимо «толкались». Подобравшись к разбитому окну, он окинул взглядом кипящую внутри схватку. Если бы не снятые с духовидов чары, он бы определенно ничего не смог разглядеть из-за толкотни, а теперь отчетливо видел, как борются упырь с волколаком, а молодой человек — с зомби, как красивая девушка отважно вступает в бой (офицер даже улыбнулся — девица ему понравилась), как их обездвиживают и берут на мушку.

Ну вот, и гадать не надо, кто тут главный. Помощник Копеечкина не спешил. Вынул все-таки жезл, взял его в левую руку, а правой взвел курок «пугана». Жаль, но придется стрелять на поражение. Слишком велика опасность для честных граждан. Чары со смертью колдуна могут рухнуть; если это произойдет, можно будет сразу парализовать его подручных. Правда, с упырем и волколаком не вполне ясно, кто есть кто, оба страшны в гневе и крайне опасны, так что лучше «присыпить» обоих. Вреда не будет, а потом разберемся.

Впрочем, вернее всего, колдун использует амулеты, слишком сложная у него получилась система заклинаний, накладывать и поддерживать их без помощи артефактов станет лишь безумец. Значит, чары не рассеются, но подельники колдуна наверняка все бросят и побегут. Пускай, поймать и после можно, и уж, во всяком случае, одного-то точно схватить удастся.

Колдун между тем, получив ответ на свой вопрос, подошел к столу и принялся шарить в одном из ящиков. Оружие в его руке качнулось и смотрело теперь не на девушку, а в стену. Лучшего момента и желать нельзя. Помощник Копеечкина встал поудобнее, выдохнул, кладя револьвер на левое предплечье, и поймал колдуна на прицел.

Но тут произошло страшное. Его с силой толкнули в спину, палец только чудом удержался, не послав пулю куда придется, а обернувшись, помощник Копеечкина увидел круглолицего человека своего роста, который весело гаркнул:

— Ухокрута поймали! — и выстрелил приставу в лицо.

Снаружи грянул выстрел, и усатый резко обернулся. Он все еще шарил в недрах ящика, так что пришлось ему целиться через плечо. За окном мелькнул вооруженный человек, и усатый мерзавец выстрелил не задумываясь…

А в следующий миг заорал. Тонко, по-бабьи. И вся подавляющая сила его голоса исчезла без следа.

И волколак, и человек, держащий Вереду, и даже, кажется, зомби вздрогнули и невольно посмотрели на своего предводителя, а тот продолжал верещать и почему-то все не мог вынуть руку из ящика: что-то там, застряв, колотилось снизу о столешницу. Истерично приплясывая около стола, усатый сунул свой револьвер прямо в ящик и дважды выстрелил.

Пули прошили дерево со стуком и звоном… И неведомая сила отпустила его. Впрочем, почему же неведомая? Как ни был растерян Сударый, он прекрасно понял, что произошло. Любимец Вереды, таинственный Нышк, которого он так и не увидел и о котором знал только, что он маленький, серенький и у него, предположительно, круглые уши, пал в неравной борьбе за охраняемую оптопластину — теперь, конечно, разбитую пулями.

Усатый отшатнулся и упал бы, не прислонись спиной к стене.

— Негодяй! — с болью воскликнула Вереда и обвисла в руках державшего ее человека.

А Сударый, глядя в бешеные глаза усатого, понял вдруг с предельной ясностью: сейчас он всех их убьет.

Секунда замешательства среди нападавших еще не прошла, и это позволило Непеняю Зазеркальевичу выскользнуть из хватки и провести-таки бросок. Зомби с грохотом рухнул на пол.

К сожалению, усатый опомнился мигом. Прежде чем оптограф ринулся, чтобы перепрыгнуть через стол и обрушиться на него сверху, он, отшвырнув ставший бесполезным револьвер, вытряхнул из рукава короткий магический жезл. Навершие засветилось, из кристалла ударил яркий луч, который сформировался в узкое лезвие с золотистым отливом. Боевое заклинание, модификация меча-кладенца.

Усатый обогнул стол и двинулся к Сударому. Тот отступил, оглядываясь в поисках оружия, но ничего подходящего не видел. И зомби уже медленно, но уверенно поднимался на ноги, как вдруг почти одновременно произошло еще несколько событий.

Затянувшийся поединок волколака и упыря закончился в пользу последнего. Завернув противнику лапу, Персефоний приложил его головой о косяк входной двери, и оборотень начал сползать на пол.

Вереда, отнюдь не лишившаяся чувств, неожиданно вырвала одну руку и хлестнула державшего ее человека по лицу. Тот замахнулся, чтобы ударить девушку, но подоспевший Персефоний оглушил его кулаком.

Видя в упыре более опасного противника, усатый повернулся к нему, но тут из коридора сама собой вылетела сверкающая рапира и прыгнула в руку Сударого. Вслед за ней, словно привязанная невидимой нитью, вкатилась в приемную, стуча об пол, бутыль темного стекла. Это обстоятельство явно сбило с толку усатого негодяя, и он не успел пронзить Персефония, который закрыл собой Вереду.

Непеняй Зазеркальевич без промедления сделал глубокий выпад. Бутылка рванулась вслед за рапирой и стукнула оптографа по щиколотке. Усатый успел защититься. Кладенец и рапира сошлись с мелодичным звоном. Послышался крик:

— Полиция, всем стоять!

Но на него никто не обратил внимания.

Усатый ринулся в атаку. Один за другим наносил он рубящие удары, быстро перемещаясь из позиции в позицию. Краем сознания Сударый отметил, что противник ловко отгородился им от окна, через которое могли стрелять, и теснит его, явно намереваясь выскочить в коридор. Судьба подельников его уже не интересовала.

— Никому не двигаться, иначе стреляю! — взывал голос снаружи, и вновь безрезультатно.

Персефоний, подхватив с пола валявшуюся поблизости трость Сударого, попытался прийти на помощь, но кладенец без малейшего затруднения перерубил импровизированное оружие и едва не достал чудом увернувшегося упыря. Непеняй Зазеркальевич воспользовался моментом для нового выпада, однако усатый оказался прекрасным фехтовальщиком, и сталь вместо плоти прошила воздух. Плавно уйдя от укола, обратным движением колдун рубанул по клинку Сударого, однако, к немалому его изумлению, рапира выдержала.

Непеняй Зазеркальевич подцепил его клинок своим, отвел в сторону и всадил острие в плечо неприятеля.

Тот побелел и выпустил жезл из ослабшей руки, однако рана его не остановила. Добившись видимой победы, Сударый на миг утратил контроль над событиями. Угроза устранена, враг повержен — что же дальше?

Для усатого мерзавца такой вопрос не стоял. Качнувшись вперед, он здоровым плечом едва не сбил Сударого с ног и метнулся в коридор. Совсем рядом грянул выстрел. Быстро оглянувшись, Непеняй Зазеркальевич увидел, что человек в штатском, но со свистком на груди и с «пуганом» в руке, с окровавленным левым предплечьем, уже стоит в приемной, а перед ним падает зомби, которому пуля перебила ногу.

Оба других нападавших пребывали в бессознательном состоянии, и Сударый с Персефонием устремились в погоню, которая, однако, долго не продлилась. Когда колдун в поисках помещения, из которого можно было бы выскочить наружу, заглянул в лабораторию, на него обрушился ураган гнева в лице Переплета.

Усатый шатнулся, ударился раненым плечом о стену, вскрикнул, неимоверным усилием отбросил домового — и тут перед лицом его возникло сверкающие острие.

— Не двигаться! — строго приказал Сударый.

В антрацитово-черных глазах колдуна читалась только ненависть. Отчего-то совершенно уверенный, что оптограф не нанесет смертельного удара, он вытянул левой рукой из кармана своей неброской шинельки какой-то медальон, наверняка заряженный самыми скверными чарами.

Но тут, хотя Сударый не шевельнул ни единым мускулом, клинок неожиданно подался вперед — вернее, просто удлинился — и окровавил колдуну ухо. Это почему-то потрясло усатого негодяя куда больше, чем ранение и провал операции.

Между тем Переплет, ни о чем не думая, пружинисто вскочил на ноги и снова бросился на врага. Со страшным криком «убью!» он чрезвычайно высоко подпрыгнул, ухватил колдуна за плечи и… укусил за другое ухо. После чего, словно сам испугавшись своего неожиданного поступка, буквально свалился на пол и отпрыгнул, недоуменно глядя на противника, в то время как тот точно так же таращился на него самого.

Немой сцене положил конец Персефоний, который, сказав: «Позвольте-ка», — мягко отодвинул Сударого и от души врезал колдуну в челюсть.

Де Косье не услышал выстрела, а вот извозчик услышал, да и лошадь тоже, так что остановилась как вкопанная саженях в тридцати от сударовского ателье.

— Извиняйте, барин, приехали.

— Что? Почему?

— Можете не платить, только дальше не едем. Очень нужно — пешком идите. А я полицию вызову, — добавил он и полез под тулуп за свистком.

— Зачем полицию? — встрепенулся де Косье, но тут разглядел, что дверь в ателье его проклятого конкурента высажена, несколько окон выбиты и вроде бы кто-то лежит. Он безнадежно опоздал…

Или еще нет? Стражей порядка пока не видно, значит, можно зайти, а там как знать, не подвернется ли бутыль с Ухокусаем? Сунуть ее в карман и удалиться, чтобы спокойно уничтожить предметного призрака, или разбить на месте…

— Ах да, полиция, конечно, — кивнул де Косье и соскочил с возка.

Народу к тому времени поблизости, естественно, не осталось, а иллюзии развеялись. Слыша, как льется за спиной тревожная трель, оптограф подбежал к дому. Опасливо косясь на человека с жезлом, лежавшего около оградки палисадничка, шагнул в дверь. Шарахнулся от распростертого подле входа мохнатого волколака и только потом разглядел результаты погрома.

В развороченной приемной, кроме оборотня, лежали еще две фигуры, зато все сотрудники ателье, хотя и помятые, были на ногах. Сударый держал наготове рапиру. Бледная девушка-секретарша прижимала к себе какую-то коробку. Хмурый дворник грозил обломком черенка усатому типу, руки которого как раз скреплял за спиной наручниками человек в штатском.

Чуть поодаль стоял домовой, почему-то яростно трущий рукавом губы и периодически отплевывающийся. Де Косье это особенно бросилось в глаза, потому что он никогда не слышал, чтобы домовые плевались.

— Я опоздал, — заговорил он; странно, но заготовленные фразы никак не складывались, с языка срывались только их обрывки: — Хотел предупредить… Слухи дошли…

Думал при этом де Косье совсем о другом: по крайней мере один из погромщиков арестован, значит, имя заказчика уже можно считать раскрытым, а в том, что Молчунов выдаст Франтуана, никаких сомнений быть не может. Сколь бы крепко сын ни держал на крючке этого господина, перед опасностью быть обвиненным в уголовном преступлении тот конечно же дрогнет. Ну а сыну ничего не останется, кроме как рассказать об интересе Кривьена!

Поэтому де Косье, говоря, бдительно обшаривал помещение глазами. Тут ли Ухокусай? Без чудесных очков понять это было бы трудно даже в обычной обстановке, не говоря уже о разгроме, но, во всяком случае, бутыли-ловушки нигде не вид…

Ах нет, очень даже видно! Вот она, лежит себе у ног Непеняя Зазеркальевича, а тот и ухом не ведет. Мог бы сообразить: вот-вот прибудет полицейское подкрепление, от Ухокусая нужно немедленно избавляться…

— Какие слухи, мсье? — очень кстати спросил Сударый.

— Самые нелепые! — воодушевленно воскликнул де Косье, выразительно указывая глазами на полицейского, который, по счастью, на почтенного оптографа не смотрел: его занимали другие погромщики, похоже, всего лишь раненые, а не убитые; ну, теперь даже самой слабой надежде, что участие Молчунова не раскроется, конец! — Вообразите, в народе поговаривают, будто кто-то из нас, оптографов, прячет Ухокусая! То есть, я хочу сказать, призрака Свинтудоева. Знаете, я ни на секунду не поверил, будто эти бредни могут иметь какие-то последствия, но на всякий случай решил все же предупредить вас… Но, к сожалению, опоздал…

Однако болван Сударый нипочем не желал замечать намеки! Едва ли слушая своего достойного конкурента, он спросил у девушки:

— Как он?

— Контузия, — ответила та и протянула коробку домовому: — Переплет, будь добр, подержи.

— Тьфу, гадость какая… — снова плюнул домовой, но явно не по поводу коробки или ее содержимого. — Я у себя положу пока, ладно?

— Хорошо, — кивнула девушка и добавила: — Прихвати, пожалуйста, аптечку.

Домовой растворился. Упырь помог полицейскому в штатском сковать чарами и наручниками волколака. Де Косье, якобы для того чтобы не мешать им, отошел и приблизился к Сударому.

— Такие ужасы — и все из-за какого-то Ухокусая, — понизив голос, предпринял он новую попытку достучаться до заторможенного сознания конкурента. — Трудно, конечно, вообразить, будто полиция способна всерьез воспринять такие инсинуации, но что, если хотя бы в рабочем порядке стражи закона будут вынуждены проверить информацию? Это приведет к большим сложностям…

— Не беспокойтесь на этот счет, мсье, — с возмутительным равнодушием отмахнулся Сударый. — Вереда, надень что-нибудь, холодно же.

По приемной гулял морозный ветер, однако разгоряченные схваткой обитатели сударовского дома как будто не замечали этого. Девушка по имени Вереда покачала головой:

— Все в порядке, Непеняй Зазеркальевич.

Материализовался домовой по имени Переплет и протянул ей аптечку. Достав подходящий амулет, Вереда шагнула к полицейскому:

— Позвольте, я заговорю вашу рану.

— Сначала нужно позаботиться об арестованных…

— Подождут! Повернитесь, — потребовала девушка.

А симпатичная. У этого молокососа, надо признать, неплохой вкус…

Раньше чем де Косье успел настроить себя на серьезный лад, перед ателье стремительно снизились два ковра-самолета. Послышались резкие слова команд, лежавшего перед домом подобрали и тут же увезли, а в приемной стало тесно от мундиров.

— Разрешите доложить, Пуляй Белосветович? — шагнул к высокому худощавому брюнету тот самый в штатском.

Де Косье, скромно отошедший в угол, впился взглядом в знаменитого сыщика. Почему он здесь? Неужели знает об Ухокусае? Ах, как неудачно… Впрочем, Сударый, конечно, болван, но ведь не станет же действовать во вред себе! Покуда предметный призрак свободно жил в его доме, он, можно поручиться, многих перекусал, и поди докажи, что не с позволения хозяина…

Нет-нет, Сударый об Ухокусае промолчит, а мудрый закордонец просто подождет в сторонке, пока страсти утихнут, и либо поможет наглому юнцу разделаться с предметным призраком, либо уничтожит его сам, и тогда, что бы ни рассказали арестованные, все можно будет объявить пустыми бреднями…

Копеечкин между тем выслушал короткий и ясный доклад своего помощника. Картина нападения складывалась прескверная: усатый колдун (и где только Молчунов отыскал такого матерого преступника?) в ходе операции использовал множество заклинаний — и среди них ни единого разрешенного в цивилизованном мире.

— Поливариативное «зеркало событий» с отрицательным субстантивным вектором? — переспросил Копеечкин. — Крупицын, ты уверен?

— Еще бы, Пуляй Белосветович! Простите за неуставное выражение, но я чуть кони не двинул, когда мой собственный образ выстрелил в меня в упор. По счастью, догадался уже, что имею дело с иллюзиями, а то бы так и помер от воображаемой пули.

— Славно, славно, — улыбнулся Копеечкин. — Значит, без всяких сомнений, перед нами сам господин Криводорожин, он же мистер Вронгвэй, он же герр Фальшфег, он же херра Вараалла-Тавалла и еще черт знает кто. Вот уж не думал встретить вас в этом уютном городке. Что ж, вместо одной победы получаем две. Задержанных на ковры — и в отделение! — Дождавшись, когда приказание будет исполнено, он задал новый вопрос: — Теперь главное: где Ухокусай?

У де Косье замерло сердце; правда, застучало вновь, когда названный Крупицыным ответил: «Не могу знать, ваше высокородие», но тут же опять приостановилось, потому что Сударый оказался не просто болваном, а сверхболваном: указал куда-то в угол рапирой и сказал:

— Вот он.

Все посмотрели в том направлении, но ничего заслуживающего внимания не обнаружили. Копеечкин даже вынул странного вида тяжеловесный лорнет. Де Косье сразу узнал толстые дымчатые стекла. Выходит, гениальный сыщик уже отлично знает, на кого охотится…

Однако даже чудо-лорнет не помог. Копеечкин, морщась, отодвинул его от лица и потер глаза, занывшие из-за резкого перехода от одного режима видения к другому.

— Нет, позвольте уж, Пуляй Белосветович, — вмешался вдруг один из спутников Копеечкина, выделявшийся среди приставов и разумных в штатском, поскольку был облачен в мундир городничего, — позвольте я сперва спрошу: Свинтудоев к вам не заглядывал, Непеняй Зазеркальевич?

— Разве он не в Храпове? — удивился Сударый.

— А вы думали, я для собственного удовольствия поездку предпринял? Пропал наш призрак вскоре после вашего визита, вот я и подумал, не к вам ли на огонек завернул? Нет? Ну, значит, надо мне к де Косье поспешить, определенно он там объявится.

У почтенного закордонца подкосились ноги. Конечно, призрак сумасшедшего, узнав, что «демон» вовсе не уничтожен, а может, и догадавшись, что шокирующий «ритуал» был совершенной бессмыслицей, захочет поквитаться с оптографом!

«Здесь я», — хотел сказать Кривьен, но голос его подвел.

— Даже не думайте идти в одиночку, — остановил городничего Копеечкин. — Вы же в курсе, у «Наилучшей оптографии» выставлено наблюдение, а Барберий Флиттович никак не может быть опаснее пьяной толпы, усиленной иллюзиями. Вернемся к Ухокусаю. Непеняй Зазеркальевич, я прав? — уточнил он имя молодого оптографа. — Вы утверждаете, что предметный призрак, именуемый Ухокусаем, находится здесь?

— Ну конечно! Я сейчас все объясню, — бойко заговорил Сударый, словно очнувшись. — Только пройдемте, пожалуй, в студию, а то здесь холодно. Переплет, будь добр, закрой ставни и затопи снова печь. Дверь навесить сможешь?

— Не беспокойтесь, Непеяй Зазеркальевич, — махнул рукой домовой, с тоской во взоре оглядывая учиненный разгром.

Сударый сунул рапиру под мышку и, подняв бутылку, направился в студию. Все последовали за ним, в том числе и де Косье — никто не возражал против его присутствия, а самому почтенному закордонцу вдруг резко расхотелось возвращаться домой. По крайней мере, в одиночестве.

В студии тоже было прохладно, но хотя бы ветер не гулял. Персефоний предложил всем стулья. Сударый положил рапиру с бутылью на столик и заговорил, оставаясь на ногах:

— Позвольте сначала выразить благодарность и радость от знакомства с вами, Пуляй Белосветович. Это просто замечательно, что вы оказались здесь и так вовремя. Но прежде чем я расскажу все в подробностях, поймите главное: никакого Ухокусая больше не существует. Есть тот, кого зовут Сен-но-Тсуки — это сокращенное имя, означает «Тысяча лун». И с Ухокусаем его ничто не роднит…

— Куда же делся Ухокусай? — скептически спросил Копеечкин.

Де Косье промолчал, но скривился: глупый конкурент мог бы придумать что-нибудь поубедительнее.

— Если угодно, мертв. Его существование в качестве предметного призрака, наделенного определенной кармой, завершилось, он перешел в новую форму и теперь является совершенно другим существом. То есть до этого остался один-единственный шаг…

— Вы, простите, не Кайданова ли читали? — перебил его Копеечкин.

— Да. Как вы догадались?

— Узнаю терминологию. Я тоже прочитал его труды и впоследствии не отказал себе в удовольствии побеседовать с этим милейшим стариком лично, так что в теории предметных призраков разбираюсь, как мне кажется, несколько лучше вас. Известно ли вам, что форма существа, которое вы — насколько я понял, именно вы — весьма остроумно окрестили Ухокусаем, определена проклятием?

— Вы говорите о проклятии Князя Мертвых? Да, Ухокусай мне все рассказал.

— Рассказал? — ахнул де Косье.

— Конечно. Он прекрасный собеседник и отличный рассказчик. Вы много потеряли, мсье, изучая его как неодушевленный предмет и не позволяя высказаться.

В голосе Сударого закордонцу померещилась насмешливая снисходительность. Вот теперь точно все пропало! Вкупе с расследованием молодого конкурента рассказ Ухокусая приобретет весомость. Значит, Сударый и не думает избавляться от предметного призрака, решил-таки посредством скандала раздавить конкурента, которого отчаялся победить в честной рыночной борьбе!

М-да, значит, не болван…

— Однако вы говорили о встрече с Дзидаем Кайдзюевичем? — напомнил Сударый Копеечкину.

— И не только о ней, — усмехнулся сыщик. — Этот разговор помог мне окончательно определиться, с кем мы имели дело. В прошлом году я ездил в Рассветную страну. Поводом к путешествию стало расследование преступления в дипломатических кругах, о котором я говорить не буду, но заодно я выкроил время и наведался в провинцию Мангайдо, где имел встречу с пресловутым Князем Мертвых. Этот хитрый лис долго вертелся, но когда я намекнул, что готов обратиться хоть в правительство, хоть к Царю о ни (так именуется у них верховный правитель призраков), он понял: по его милости Рассветная страна может оказаться в неловком положении. И, конечно, согласился снять проклятие. Это должно было привести к освобождению Ухокусая, но я допускал возможность провала и, как видите, оказался прав. Миновал всего год, и Ухокусай объявился вновь, и опять в своем отвратительном амплуа.

— Об этом Ухокусай ничего не говорил, — погрустнел Сударый.

— И не мог сказать, — заверил его Копеечкин. — Проклятие давно уже не имело никакого значения. Оно определило, так сказать, modus vivendi Ухокусая, но карму сформировали дальнейшие поступки. Избавиться же от кармы предметный призрак не в состоянии. Да и вряд ли захочет, ведь для него нет никакой разницы, как себя вести.

— Имеет, еще как имеет! — воскликнул Сударый. — Каким бы зависимым ни был Сен-но-Тсуки, он личность, и, к слову сказать, незаурядная! Да впрочем, что говорить. Мсье, весь день я бился над этой бутылкой, но так и не смог решить, как отменить или хотя бы ослабить чары захвата. Подскажите, как это сделать, и прямо на ваших глазах Сен-но-Тсуки осуществит свою давнюю мечту, примет тот образ, который идеально соответствует его личности.

— Н-но… нужно ли это делать? — промямлил в замешательстве де Косье. — Ухокусай очень опасен.

— Так это ваше изобретение? — спросил Копеечкин.

— Да, — сказал Сударый, — моя роль в поимке Ухокусая невелика. Именно мсье де Косье намного раньше вас, Пуляй Белосветович, угадал присутствие в деле предметного призрака и сумел его поймать.

Сыщик нахмурился, глядя на закордонца:

— И вы утаили такое событие?

— Естественно! — немедленно возмутился тот. — Почему я должен был делиться своим трофеем, по крайней мере, раньше, чем изучу его? Я сделал это в интересах науки! И каждый, — это слово он произнес со значением, мельком глянув на Сударого, — поступил бы на моем месте точно так же!

— Не могу не согласиться, трофей для истинного ученого заманчивый, — сказал Сударый. — В чем вас можно упрекнуть, мсье, так лишь в том, что вы сочли предметного призрака тварью безличностной, держали Ухокусая просто как любопытный объект исследований. А если бы поговорили с ним, то, может, он и не удрал бы от вас, как только появилась такая возможность.

— Удрал и сразу же вернулся к своему промыслу, — вставил Копеечкин. — Хотя проклятие с него давно было снято.

— Да, ибо карма довлела над ним, — кивнул Сударый. — Однако он отнюдь не безразличен к своей карме. Он ее, попросту говоря, терпеть не может. И теперь, скажу без ложной скромности, с моей помощью он разобрался в себе и понял, кем ему нужно быть. Смелее, мсье, деактивируйте бутыль. Сен-но-Тсуки мгновенно превратится в… некий предмет — увидите какой. У меня здесь достаточно серьезное оборудование, мы сможем сразу измерить параметры его ауры… Более того, уверен, вы даже перестанете видеть его с помощью ваших чудесных духовидов, потому что наш предметный призрак станет в большей степени предметом и в меньшей — призраком, а значит, переместится в иной слой реальности.

Де Косье помедлил с ответом. Он не понимал своего конкурента. Если Сударый говорит правду, речь идет о полном перерождении, после которого Ухокусай почти наверняка не сможет давать показания против закордонца, да и не захочет, наверное. В чем же тут подвох?

«А может, все это вранье, и, вместо того чтобы переродиться, Ухокусай возьмет да и нападет на меня? Он наверняка злится за свой двухлетний плен. А Сударый потом скажет: „Ой как нехорошо получилось, простите великодушно!“»

И тут Сударый сказал нечто такое, из-за чего, кроме де Косье, на него изумленно воззрились и собственные сотрудники.

— Знаете, — промолвил он, глядя в глаза конкуренту взором ясным и чистым, — я не представляю, как Сен-но-Тсуки, то есть тогда еще Ухокусай, попал в мой дом, но, думаю, то был перст судьбы. А может, благодаря вам он догадался, что только оптографы способны помочь ему? И ведь он оказался прав. Давайте же спасем его.

Глаза такие добрые, что плюнуть в них захотелось. Издевается, что ли?

— А просто разбить бутыль вы не думали? — вяло спросил де Косье.

— Нет, конечно, ведь велика опасность навредить Сен-но-Тсуки.

— А в самом деле, почему бы не попробовать? — сказал Копеечкин и показал свой лорнет. Стало видно, что ручкой ему служит тонкая волшебная палочка, на конце которой закреплен хрустальный пузырек. — В крайнем случае у меня наготове ловушка, поверьте, более совершенная, чем ваша. Никакой опасности нет. Только уж скажите толком, Непеняй Зазеркальевич, куда смотреть. Если Ухокусай здесь, то где именно?

— Господи, разве вы не поняли? — изумился Сударый. — Ведь я уже пока…

Страшный грохот прервал его на полуслове.

Все повскакали с мест. Копеечкин, держа лорнет в левой руке, правой выхватил магический жезл, единственный оставшийся с ним помощник Крупицын — револьвер, а молча все слушавший Сватов положил руку на эфес сабли.

Дверь распахнулась, и на пороге возникло еще одно знакомое по Храпову лицо.

— Барберий! — воскликнул Сватов строгим голосом. — Чертяка ты малахольный, хулиганить надумал?

Однако призрак брадобрея ни на слова, ни на самый начальственный тон никак не отреагировал, а целенаправленно бросился на де Косье. Тот пискнул и попытался спрятаться за стоявшей на треноге «Даггер-вервольфиной». Призрак махнул рукой, и оптокамера с треском упала.

— Лжец! — страшным голосом прокричал Свинтудоев, протягивая руки к закордонцу.

Копеечкин недолго думая выстрелил зеленоватой молнией оцепенения, но промахнулся. Молния врезалась в световой кристалл, поднятый на держателе. Кристалл разрядился ослепительной белесой вспышкой.

— Лжец! Ты обещал убить демона!

Зрение восстановилось через пару секунд. Проморгавшись, Сударый увидел, что призрак настиг де Косье и яростно душит его.

Понимая, что стрелять сейчас — значит подвергать опасности жизнь де Косье, Копеечкин и Крупицын бросились на призрака. Знаменитый сыщик ткнул жезлом в затылок Свинтудоева и активировал оглушающее заклинание малого радиуса действия.

Эффект получился сильным, но неожиданным и не самым приятным. Призрак взвыл от боли и выпустил де Косье, но отчего-то вспышка, сопровождающая заклинание, охватила вместе с ним и самого Копеечкина, и его помощника, и закордонца. Досталось всем троим.

Де Косье отлетел на несколько шагов, повалив один из отражателей. Фантом на миг утратил плотность, и повисший у него на плечах Крупицын рухнул на пол, а в следующую секунду покачивающийся Свинтудоев еще и наступил ему на руку, отчего сам едва не упал, но удержался, ухватившись за Копеечкина. Тот стоял на ногах твердо, однако не двигался, изумленно взирая на собственный жезл, а по костюму его и по распрямившимся усам пробегали крупные зеленоватые искры.

— Ну держись, — зловеще пообещал сыщик и, отступив, направил на фантома целый поток красных молний.

Одновременно левой рукой он сделал пасс, выставляя щит. И угадал: молнии отразились от Барберия Флиттовича, вернулись и разбрызгались огненными искрами, не задев сыщика. Магическая атака не ослабевала. Хотя заклинание не оказывало нужного воздействия, бороться с ним было трудно. Свинтудоев отступил на шаг, еще на шаг…

Но тут Копеечкин усилил чары, и жезл переломился, не выдержав напряжения. Откат заклинания оглушил и отбросил Пуляя Белосветовича.

Полиция потерпела поражение, и на помощь де Косье устремились Сударый с товарищами. Однако ничто не помогло: ни возглас Вереды «сударь, прошу вас, немедленно прекратите!», ни попытка Сударого сделать фантому подсечку (он опять на миг развоплотился, и Непеняй Зазеркальевич сам оказался на полу), ни яростная атака Переплета, вооруженного поленом (появление призрака застало его в тот момент, когда он подбрасывал дрова в печь; несчастного домового Свинтудоев опрокинул пинком). А Персефоний, как выяснилось, предпочел в первую очередь спасти «Зенит», рассудив, что расколоть мимоходом оптокамеру, за которую как раз юркнул де Косье, не в пример проще, чем задушить закордонца.

Переставив аппарат в угол, упырь все же ринулся в бой, но тоже без результата: Барберий Флиттович ловко менял степень плотности, а может, это происходило самопроизвольно, поскольку по сторонам он вообще-то не смотрел. Как будто в мире для него остался только подлый обманщик де Косье, пообещавший уничтожить страшного демона из бритвы, а на самом деле отпустивший чудовище на свободу.

Шея закордонца опять оказалась в холодном кольце призрачных пальцев. Сударый, поднимаясь на ноги, оглянулся на Сватова. Тот единственный пока не принял участия в схватке, он стоял, вынув саблю из ножен и нашептывал какое-то заклинание, быстро касаясь толстыми пальцами выгравированных на клинке символов.

«Сейчас здесь произойдет убийство», — понял Непеняй Зазеркальевич. Как ни удивительно, ничто не в силах остановить Свинтудоева, и даже в самом лучшем случае Сватов наверняка попросту уничтожит его.

Вереда схватила призрака за руки, не оставляя попыток воззвать к его совести:

— Барберий Флиттович, ну как вам не стыдно!

Однако призрак продолжал душить де Косье; бедняга закордонец синел на глазах.

Внезапно в студию ворвались, принеся с собой порцию морозного воздуха, Неваляев и запыхавшийся Немудрящев. Как потом рассказал Сударому Добролюб Неслухович, они, прослышав о нападении на ателье толпы, решили со всей дотошностью выполнить свой долг: раз народ говорит, будто Ухокусай у оптографа, надо проверить. В последние дни предводитель губернской службы магнадзора не покладая рук трудился над методами обнаружения и нейтрализации редких существ и, хотя до предметных призраков не додумался, все же добился определенных успехов, взяв за основу мощные антидемонические чары. Так что перепроверка уже осмотренных домов был только делом времени, а тут и случай подвернулся.

Их более чем своевременное появление и дало де Косье шанс уцелеть.

Свинтудоева ни один из них прежде не видел, и естественно, обоих посетила мысль, что вот он и есть пресловутый Ухокусай. Они вскинули жезлы.

— Осторожнее, господа! — через силу крикнул Копеечкин, все еще не нашедший в себе силы, чтобы встать. — Это фантазмическая аффектация, он сейчас практически неуязвим!

О фантазмической аффектации Сударый читал лишь то, что наблюдалась она крайне редко. Это пик напряжения всех сил бесприютного духа, который обычно приходится на момент исполнения им той миссии, ради которой он был оставлен в мире живых. Однако поверить, будто миссия Свинтудоева состояла в том, чтобы, подождав два года, взять и задушить оптографа, было трудно. Скорее все-таки причина аффектации была проще и печальнее и крылась в душевной болезни Барберия Флиттовича.

Сватов, услышав про аффектацию, шепнул:

— Свят-свят-свят, — и поспешно развеял уже приготовленные было чары.

Немудрящева, однако, предупреждение не смутило.

— Все в порядке! — воскликнул он, шумно переводя дыхание, нацеливая жезл на призрака и совершая плавные пассы. — Мытий Катаевич, подпитывайте меня и не вмешивайтесь. Мсье де Косье, держитесь!

Закордонец успел показать взглядом, что в принципе охотно держался бы хоть до второго пришествия, да только возможности его в этом плане куда скромнее желаний. Потом глаза его закатились…

Из жезла Немудрящева вылетел сгусток энергии, который распался на множество бледно светящихся символов и кольцом охватил безумного фантома и его жертву. Символы закружились каруселью, и Свинтудоев стал стремительно терять плотность. Де Косье даже сумел судорожно вздохнуть, но тут хоровод символов замедлился.

— Еще энергии! — крикнул Немудрящев. — Отвлеките его!

Копеечкин бросился к лежавшему без сознания Крупицыну, чтобы достать его жезл и помочь главе магнадзора.

— Знаком Бывалович! — рявкнул он Сватову. — Не стойте столбом, помогайте. Непеняй Зазеркальевич, вы слышали — отвлеките призрака. Ну хоть Ухокусая ему покажите!

Сударый и Свинтудоев вздрогнули. Взгляд призрака скользнул по помещению и безошибочно остановился на рапире, что по-прежнему лежала на столе. Удерживая левой рукой горло де Косье, правую Барберий Флиттович протянул в сторону Сен-но-Тсуки.

— Нет! — с отчаянием рвущейся струны зазвенел бесплотный голос.

Но сопротивляться воле безумца у него сил не нашлось. Рапира дрогнула…

— Я не хочу снова!..

— Ко мне! — приказал фантом.

И рапира метнулась по воздуху прямо в ладонь Свинтудоева, стремительно съеживаясь на лету. Вслед за ним сорвалась и бутылка-ловушка, упала, но не разбилась, а покатилась вслед за предметным призраком.

Брызнули во все стороны символы разрушившегося заклинания.

— О, наконец-то цельность я обрел! — хрипло провозгласил Барберий Флиттович, поворачивая бритву то одним боком, то другим и любуясь пляской отсветов на ее лезвии.

— Я… не… хо… чу… — Голос предметного призрака угас.

— Сен-но-Тсуки! — крикнул Сударый. — Вспомни, кто ты на самом деле!

Ответа не последовало. Свинтудоев перевел потяжелевший взгляд на недодушенного де Косье.

— Ты обещал уничтожить демона, — проговорил он.

Закордонец, забыв хватать ртом воздух, следил, как приближается к нему сверкающее лезвие.

И тогда Сударый бросился к бутылке, схватил ее за горлышко и что есть силы ударил об пол. Сухо треснуло стекло, звякнули осколки.

Свинтудоев резко опустил руку с бритвой… Раздался глухой удар, де Косье взвыл и, прекратив попытки оторвать от горла руку призрака, схватился за голову.

На пол шлепнулся некий предмет… Свинтудоев изумленно уставился на опустевшую руку. Поглядел на вещь, которая только что вывернулась у него из пальцев. Это была книга.

Силы разом покинули фантома, он даже сделался полупрозрачным. Молнии из жезла Немудрящева оплели Барберия Флиттовича тугим коконом и лишили возможности двигаться.

Когда Добролюб Неслухович упаковал плененного призрака в небольшую шкатулку, носимую как раз для таких случаев, Копеечкин поднялся кряхтя и, подобрав книгу, успевшую за минуту побыть и рапирой, и бритвой, внимательно ее осмотрел. Строгий черный переплет, тисненные золотом иероглифы и стилизованные кириллические буквы, бегущие не слева направо, а сверху вниз. Они складывались в слова: «Тысяча маленьких лун».

— Так вот он какой, Ухокусай, — устало усмехнулся великий сыщик. — Точнее — Сен-но-Тсуки?

— Совершенно верно, — кивнул Сударый. — Вот такой он на самом деле…

 

ГЛАВА 12,

которую вполне можно считать Эпилогом

Под утро Переплет уже валился с ног от усталости. Мало того что днем толком не спал — как же, надо ж было вместе со всеми мудрить-мозговать! — так еще и вечерок выдался хуже не придумаешь. Разве что не до ночи чужие в доме торчали. После всех безобразий и не подумали уходить, спорили, Ухокусая, то бишь Сен-но-Тсуки, изучали, а потом все равно забрали с собой, правда, клятвенно заверив, что никакого вреда предметному призраку (уже вроде только бывшему — так сказали) не причинят, только окончательно уверятся, что он останется книгой и ничем больше, а потом вернут.

Непеняй Зазеркальевич сказал, что Сен-но-Тсуки он, как прочитает, в библиотеку отдаст. Переплет себе узелок завязал: он, хоть и шапочно, знаком с главным спросонским библиотечным Бульбарашем, так надо ему записочку черкнуть, чтобы обеспечил новой книге особо бережное отношение. Хоть и сказано было, что предметный призрак уж больше таковым не является, имелось у Переплета подозрение, что если какой-нибудь недалекого ума читатель плохо будет обращаться с Сен-но-Тсуки, Ухокусай и вернуться может.

Ну а когда убрались чужаки, начал Переплет потихонечку порядок наводить.

И право слово, в три ночи бы не управился, да спасибо дядя Шуршун Шебаршунович вместе с братцем двоюродным Шелепом Шуршуновичем пришли. У домовых вообще-то крепко не одобряется, если кто с жилищем сам управиться не может, такое только самым зеленым юнцам дозволено, но случай-то особый. Тут тебе и драка, и стрельба, и магии столько, что аж зубы ломит. Не стал Переплет кобениться, принял помощь с благодарностью.

Вереду Персефоний еще раньше домой отвез, а как вернулся, тоже предложил пособить. Дверь навесил, а потом Переплет ему велел отдыхать. Во-первых, заслужил, а во-вторых, ну куда упырю против домового, ежели вопрос об уюте! Приятно, конечно, что в стороне кровосос не остался, но все-таки когда только родичам обязан, это для домовицкого самолюбия проще…

А вскоре и еще один помощник объявился, совсем уж нежданный. Звался он Закидоном Засовьевичем и был домовым из «Наилучшей оптографии» де Косье.

Пришел и в ноги бухнулся.

— Повиниться, — говорит, — хочу. Ты ведь еще когда просил, чтобы я своему жильцу запретил про Непеняя Зазеркальевича плохое думать. (А Переплет, как и собирался, в ту ночь, когда закордонец Ухокусая подбросил, отправил Закидону письмецо по городской почте.) Не послушался я, а дурные мысли — они вон до чего довели.

— Встань, встань с колен, — сказал ему Переплет. Зла он не держал — может, потому, что для зла уже и сил не оставалось. — Что ты мог, в конце концов?

— Может, и немногое, а и того не сделал.

— Что, худо теперь?

— Хуже некуда, Переплет Перегнутьевич. Жилец мой хоть и говорит жене, что полиции бояться не нужно, все равно от страха сон потерял. Да еще сын его куда-то уехал. Теперь уж, наверное, навсегда… Но что ж я о себе да о себе! У тебя-то вон какая беда приключилась. В общем, Переплет Перегнутьевич, принимай работника — все, что скажешь, для тебя сделаю.

Ну, глубоко-то в дом его пускать никто не собирался, однако окна разбитые он заменил и мусор повыносил. Принес объектив взамен разбившегося в «Даггер-вервольфине» и в скобяную лавку сбегал за гвоздями. После этого поднес ему Переплет рюмочку рябиновой и домой отпустил; расстались если не друзьями, то в хороших отношениях.

Сударый долго уснуть не мог, сидел в гостиной со снимком Сен-но-Тсуки. Персефоний, у которого нынче в подотделе была свободная ночь, уговорил Непеняя Зазеркальевича отправиться на боковую. Они еще поболтали; Переплет был слишком занят, но краем уха услышал, как Сударый говорит:

— Наконец-то можно сказать, что новейшая оптография приносит действительную пользу! Обнародовать изобретение еще рано, но, кажется, у него есть будущее.

Потом Непеняй Зазеркальевич пошел спать, а упырь сел вместо него в кресло и тоже уткнулся в пластину.

В заботах минула ночь, и вот наконец с делами было покончено, следы разгрома убраны. Настоящего уюта, конечно, не получилось. Слишком многие вещи испорчены безвозвратно, придется еще покупать и заменять. Опять же, верный своим принципам, Переплет не стал усердствовать в студии. Впрочем, не столько потому, что боялся что-нибудь испортить (после побоища с призраком Свинтудоева портить там уже нечего), сколько из нежелания подсчитывать убытки.

Под утро домовые уселись за печкой. Переплет растянул пространство и время, накрыл на стол. Посидели душевно. Двоюродный брат был в полном восторге. Молодой, совсем еще мальчишка, а уже со взрослыми сидит и, затаив дыхание, слушает то рассуждения многоопытного Шуршуна Шебаршуновича о бытоустройстве, то невероятные рассказы сорви-головы Переплета Перегнутьевича о дальних краях.

После ухода родичей Переплет появился в гостиной и безапелляционно потребовал отдать ему снимок Сен-но-Тсуки.

— Погоди, — отмахнулся Персефоний.

Упырь отчего-то любил перечить домовому. Сам-то он уверял, что Переплету только кажется, но тут уж, знаете ли, трудно ошибиться. Тебе либо перечат, либо нет. Как порой говаривал Переплетов папенька, показывая переднюю фалангу указательного пальца: «И терциум даже вот столечко нон датур».

Нет, ну что это за «погоди» такое, скажите на милость?

— Вот еще, годи ему тут. Слушай, не зли усталого домового, отдай Ухокусая… то бишь Сен-но-Тсуки.

— Так ты же устал! Шел бы спать, отдохнул, — сказал упырь.

И ведь даже глаз не оторвал от снимка!

— Сударь! — построжел Переплет. — Ежели желаете, чтобы жизнь в моем доме стала для вас адом, можете, конечно, и далее упорствовать. А ежели нет, так извольте пластину отдать!

— Ну тут чуть-чуть осталось… — просительно протянул упырь. Ага, чует, что с домовым лучше не связываться!

— Все, моя очередь! — заявил Переплет и требовательно протянул руку.

Персефоний вздохнул и отдал ему снимок, а сам встал и пошел к двери.

— Эй, стой! Куда разбежался-то? Как тут… того-этого?

— Да, в общем, просто, только непривычно поначалу…

Персефоний объяснил нехитрые приемы, позволявшие управляться с изображением, и был милостиво отпущен. Переплет вернулся в свой закут. Первым делом проверил, все ли в порядке у Нышка. Геройский зверек грустно взглянул на него своими большими влажными глазами. Он все еще переживал, что не уберег пластину. Подсоленное печенье, правда, подметал будь здоров. Переплет открыл ему новую пачку, долил молока в миску и с наслаждением устроился в своей ушанке.

Прижал пятки к печке, впитывая пряное тепло нагретых кирпичей, и взялся за пластину.

Обычно оптографические снимки весьма слабо реагируют на внешний мир, но с этим все было иначе. Как и сказал Персефоний, изображение Сен-но-Тсуки охотно откликалось на всякое желание зрителя. Достаточно было повести пальцем по поверхности пластины, как бы переворачивая страницу, чтобы книга раскрывалась и перелистывалась; развести пальцы, чтобы страница увеличилась, и свести — чтобы уменьшилась; два-три раза легонько постучать по правому верхнему углу, чтобы открылось оглавление, а там — просто коснуться нужной строчки.

Одна из историй называлась «Призрак долины Курасиво ». Персефоний сказал, что именно отсюда Ухокусай взял себе новое имя. Ну-ка, ну-ка…

Давно это было, давно.

Однажды в долине Курасиво, что славится красотой осенних трав, крестьяне нашли тело путника — совсем еще юного мальчика лет двенадцати, очень красивого лицом. Никто не знал, кто он, откуда, куда шел и отчего вдруг умер. Пожалели крестьяне мальчика и похоронили около дороги.

И с тех пор стало неспокойно в долине. Путники говорили, что лунными ночами является там призрак этого мальчика, стонет и плачет.

— «О стыд, о горе!» — кричит он, — говорили те, кому довелось ночной порой пройти долиной Курасиво.

И все твердит такие слова: «В небе луна одна, но капли росы приютили тысячи маленьких лун…» А потом снова: «О горе мне, горе! О стыд!»

Не понимали люди призрака, боялись его и решили изгнать.

Как раз прошел слух, что в окрестностях странствует некий священник, старый и мудрый. Пришли к нему крестьяне и позвали в долину Курасиво.

Священник послушал их рассказы и тяжко вздохнул:

— Мое это горе и мой стыд. Знаю я этого мальчика. Звали его Самсебэ, он жил при храме Насекино, где я служу настоятелем. С раннего детства он умел складывать изумительные пятистишия — танка. И больше всего на свете мечтал уехать в столицу, чтобы там обучиться искусству поэзии. Я не пускал его, говорил: «Подожди, пока не подрастешь». Однако мальчик не выдержал и сбежал. Я отправился вслед за ним, но, видимо, он сбился с дороги и зашел сюда, в долину Курасиво. Расскажите-ка мне еще раз, какие слова произносит его призрак.

Крестьяне повторили загадочные слова, которые считали чем-то вроде заклинания, которого они очень боялись, потому что оно было непонятное.

повторил настоятель далекого храма и заплакал. — Как это похоже на моего Самсебэ! — воскликнул он. — Бедный мальчик заплутал, но остался верен себе. Увидев красоту долины Курасиво лунной ночью, он начал сочинять новую танка, однако придумал лишь первые три строки. Две последние не дались ему, и он умер от горя, решив, что никогда ему не стать хорошим поэтом…

Пошел священник в долину, к могиле Самсебэ, прочитал над ней молитвы и дождался там ночи.

Вот взошла луна, осветила дивное разнотравье — словно тушью нарисовала пейзаж, какой не под силу ни одному художнику. И появился призрак.

Снова и снова твердил он три первые строки незавершенной танка и стенал в отчаянии:

— О горе мне, о стыд!

— Самсебэ! — крикнул священник. — Я помогу тебе. Твоя песня не останется незаконченной. Вот две строки:

И призрак успокоился, а народ перестал бояться.

Эвона как… Переплет почесал в затылке. Он, признаться, ожидал, что истории Ухокусая будут про его ухокусательские похождения и прочие ужасы. А тут вон что!

Стихи чудные какие-то, и не стихи вроде бы, а красиво. И вся история красивая и грустная. Домовой «перевернул» страницу.

— Ну-ка, Сен-но-Тсуки, что ты еще повидал?

Не очень удобно, по правде сказать, никакого сравнения с ощущением в руках увесистого тома под шершавой обложкой, и нет волшебного запаха страниц.

И все же словно теплом повеяло от зачина:

«Давно это было, очень давно…»