Глава 1

НА ГРАНИЦЕ

Граница графства, а ныне государственная граница рассекала надвое село, которое издавна именовалось Старосветское. Столь необычная демаркация объяснялась давней тяжбой двух помещиков (как писали в новейших учебниках истории, упертого продажного монархиста и стойкого накручинского ультрапатриота), которая так и не завершилась к тому моменту, когда Кохлунд стал независимой державой. Победун для виду поскрипел зубами, но усугублять положение не стал, только переименовал доставшуюся сепаратистам половину села в Новосветское.

Селу повезло: благодаря родственным связям, Новосветское активно процветало за счет контрабанды. Вице-король был доволен: чиновников он сам туда назначал и получал хороший процент.

Ходили слухи, что госпожа Дульсинея, позавидовав, спешно обзавелась родней в Новосветском, переженив на тамошних девках каких-то семиюродных племянников, и, таким образом, вошла в долю, но ей не повезло, когда она попыталась полностью подчинить себе доходное местечко. По ее инициативе село было предложено превратить в город Новосветск. Она уже подготовила команду градоправителя — кружево родства и кумовства — и выбила из казны большие средства, как вдруг господин Перебегайло, которому вроде бы никто не сказал, что затея с городом проводится всерьез, спроста взял да эти средства и растратил. Получился некрасивый скандал, Перебегайло, говорили, даже каялся, но города уже не получилось, а между двумя лидерами суверенитета углубилась трещина взаимной неприязни.

Немым и косвенным свидетельством правдивости этих слухов лежал в придорожной канаве красиво написанный, но уже выцветший и облупившийся щит с гербом несостоявшегося города (дружески протянутой белой руки на зеленом поле), его так никогда и не прозвучавшим девизом («Да не оскудеет рука дающего») и названием «Новосветск».

А выглядело село жутковато.

Повсюду зияли пустыри, образовавшиеся на месте вырубленных грушевых и вишневых садов, часть их была застроена складскими срубами и поспешно возведенными бараками. Кругом сновали разумные всех мастей, везде что-то таскали и переносили, упаковывали и рассортировывали. Кричали приказчики, ругались мастера, ворчали работники, но ни на миг не прерывалась деятельная суета. Стучали молотки, гремели колеса, над крышами сновали ковры-самолеты.

Дома стояли словно растерянные: и бедняцкая халупа, и зажиточная усадьба не были застрахованы от срочной скупки или реквизиции. Впрочем, хоромы поприличнее оставались жилыми — только вместо степенных дремучих помещиков там обитали теперь чиновники. Чиновники были шустрые, быстроглазые, рассыпчатые — чисто горох: куда ни глянь, везде они; а иные напористые, похожие на сорвавшийся в атаку уланский полк. Над многими домами виднелись розовые флажки двух видов: на одних красовался репейник, на других — коса-литовка.

Брика протиснулась на площадь, разделенную надвое шлагбаумом, по обе стороны которого бдели солдаты двух государств. Трое пассажиров притягивали взоры — и немудрено, престранная то была троица…

Яру с маскировкой пришлось труднее всего. Одного переодевания в китель, взятый в схроне (вместе с кладом лежало кое-какое вооружение и комплекты обмундирования), не хватило. С самого утра берендей, позаимствовав у жены гребешок «Ивушка» («Сам себе парикмахер» — наращивает волосы, не делая их хрупкими!), начесывал себе бакенбарды и усы с подусниками, однако лицо его упорно оставалось слишком открытым и честным. Пришлось, в конечном счете, напустить зверовидности. Будучи опытным оборотнем, Яр зафиксировал на лице начальную стадию трансформации, при которой медвежьи черты едва начали проступать из-под человечьих. Результат превзошел ожидания: над погрузневшей фигурой образовалась наигнуснейшая рожа, в которой читались жадность, жестокость, хитрость и вместе с тем ограниченность — в общем, несомненный облик существа той породы, которая обильно разрастается на покупных чинах.

Блиска управилась в пять минут: немного косметики, немного чар и недюжинный артистический талант вмиг превратили ее во властную аристократку, словно бы даже и ростом повыше и уж на прежнюю мягкую русалку никак не похожую. Персефонию и вовсе трудиться не пришлось. Правда, идея маскарада ему не очень понравилась. Он был согласен с тем, что анонимность в их предприятии будет отнюдь не лишней, однако избранные типажи, на его взгляд, выглядели слишком уж опереточно.

И вот к границе подъехали речная дворянка в простонародном платье, генерал в потертом солдатском кителе без знаков различия и некто молодой, подтянутый, донельзя загадочный в своем щегольском костюме и шляпе пчеловода с опущенной на лицо сеткой. Сразу видно: серьезные господа инкогнито!

Из крайней избы, реквизированной под нужды таможни, выбежали два пухлых чиновника в недозастегнутых мундирах. У одного был перебинтован палец.

— Куда? — кричал один.

— Зачем? — вторил ему другой.

Яр приподнялся, сидя на козлах, и гаркнул таким командирским голосом, что оба невольно присели:

— Эт-то как понимать? Где все? Что за бардак?

— Где — кто? Бардак — где? — спросили чиновники.

— Ага! — загремел Яр. — Вот как вы исполняете… Вам уже на кабинет вице-короля плевать? Р-распустились! Ничего, голубчики, уж вы за это ответите!..

У Персефония зазвенело в ушах. Имперские солдаты собирались по ту сторону шлагбаума, чтобы насладиться бесплатным зрелищем.

Чиновники переглянулись с недоумением и страхом. Один поспешил на всякий случай подобострастно заверить:

— Ваше …ство! Всеми силами! Живота не пожалеем!

А тот, что с забинтованным пальцем, попытался застегнуть пуговицы, не преуспел и проблеял:

— Виноваты, ваше превосходительство, не были предупреждены!

— Что?! — взвился Яр и разразился потоком угроз, в котором рефреном звучало что-то вечное, вроде: «Не потер-р-рплю!» (в чем так и слышалось старорежимное «Запор-р-рю!») — но чиновник с больным пальцем слушал уже спокойнее, смекнув, что настоящая вина лежит на тех, кто не доставил вовремя указ, распоряжение, директиву или какую там еще чертовщину могли придумать наверху.

Пока тот, что со здоровыми пальцами, трясся и заверял, что он «всеми силами», этот уже исхитрился вставить словцо:

— Разрешите известить?

— Кого ты теперь извещать собрался, пустая твоя башка? Запороли дело, теперь извещать мне тут будешь!

— С вашего дозволения, ваше превосходительство, нам только приказ отдайте, а уж я мигом, можете положиться на сэра Добби!

— На какого еще сэра? — опешил берендей.

— На меня, с вашего превосходительнейшего дозволения, — пояснил чиновник.

В речи его не было ничего чужеземного, и физиономию он имел совершенно отечественную; почему-то это несоответствие с заявленным титулованием чуть не выбило Яра из образа. Персефоний нагнулся к берендею и со значением произнес:

— Сэр Добби, господин генерал, тот самый.

Берендей взял себя в руки и протянул:

— А, тот самый! — Так, что слышалось: «Как же, голубчик, все про тебя известно, о чем ты даже сам не догадываешься».

— Так я, с вашего дозволения… как прикажете известить?

— Ну, черт с тобой, сбегай извести: дипломатическая акция государственного значения.

— Тема мероприятия? — уточнил «сэр» Добби.

— Бросание свысока клятым имперцам исторической фальсификации.

— Уяснил, — кивнул чиновник и умчался со скоростью, какой трудно было ожидать при его телосложении.

Оставшийся в одиночестве товарищ его побледнел еще больше под суровым взглядом берендея.

— А… позволите ли… надо ведь и начальство известить? Пана атамана-то…

— А этот, Добби, кого же тогда извещать побежал? — удивился Яр. — Не начальство разве?

— Ну как же, — замялся чиновник. — Сэр Добби у нас, как бы сказать, сторонник другой партии… В каковой состоят, если дозволите сообщить, пан голова, пан распорядитель, Кальяна Дурьевна, Манья Асфиксевна… Много их тут развелось, ваше превосходительство! Но я-то за табельное начальство всей душой…

— Чтоб в минуту, — зарычал берендей, — весь наличный состав двумя шеренгами от того столба до старшего по званию — бегом-живо-марш!!

Чиновника со здоровыми пальцами как ветром сдуло. Яр исподтишка подмигнул Персефонию.

Не в минуту, но около того приказ таинственного «генерала» был исполнен, и наличный состав выстроился в указанном порядке — за тем исключением, что пан атаман на столб равняться не пожелал, а приблизился с лицом, исполненным подозрения. За ним семенил чиновник, уже полупридушенный всеми своими блестящими пуговицами, только теперь у него была наспех забинтована рука.

— Они это, сэр Бобби? — полголоса уточнил пан атаман.

— Так точно-с, ваше благородие! И бабенка ихняя-с… И экипаж-с.

Пан атаман окинул пронзительным взглядом непрезентабельные одежды Яра и Блиски, запнулся на щегольском костюмчике упыря и уже хотел было попросить документы, как Яр напустился на него — вполголоса, но оттого еще более страшно:

— Тебе что, сукин сын, погоны надоели? Или политику графства неправильной считаешь? А уж не с умыслом ли ты политическую акцию коту под хвост пустить решил?

— Па-азвольте, сударь, не имею чести вас…

— Про честь твою давно доложено, а про то, что имеешь, еще будет разговор, — пообещал Яр — туманно, если судить со стороны, но для завзятого мздоимца вполне однозначно. Подкосив, таким образом, его дух, берендей развил успех, рявкнув: — Да ты знаешь ли, кому свинью подкладываешь? — И, обернувшись к Персефонию, произнес: — Господин Ковырявичус, соизвольте…

Упырь небрежным движением вынул из кармана казначейскую грамоту с печатью беспредельности, Яр почтительно принял ее и сунул под нос полковнику. На взгляд Персефония, это была самая уязвимая часть плана: ну с какой стати таможенному офицеру трепетать перед бумагой из казначейства? Однако печать беспредельности сделала свое дело, и полковник затрепетал.

— Милостивый государь! Ваше прево… Да как же? Вы только скажите…

— Быстро весь наличный состав — на разгрузку ящиков с музейной маркировкой! — приказал Яр. — И чтобы непременно насмешливые лица сделали! Сейчас будем имперцев позорить.

Блиска за это время успела переговорить с имперскими пограничниками, поэтому, когда кохлундцы выставили ящики перед шлагбаумом, со стороны смежной державы уже прибыло начальство. Шлагбаум подняли. Сухонький полковник с глубоко посаженными недоверчивыми глазами откровенно растерялся.

— Не сочтите бестактностью, господа, но неужели вы вот так, даром, расстаетесь со знаменитой коллекцией?

— Натурально, даром, — грубовато ответил берендей. Он теперь спешил чрезвычайно, понимая, что каждая лишняя секунда может отрезвить кохлундских пограничников.

— Без всякой выгоды для себя?

— А если бы с выгодой, вам было бы легче?

— Это было бы понятно.

— Ну, так я с удовольствием оставляю вас в недоумении, а мне пора.

Он подозвал пана атамана и рыкнул:

— Только посмей сказать, что у тебя и речь не готова! — Пан атаман сказать не посмел, только выразил мимикой: нет, не готова… — Так. Стало быть, высокое идейное содержание акции — это тебе так, баран начихал?

— Разрешите искупить вину кровью? — выдавил пан атаман.

— Как ты собрался это сделать в мирное время?

— Подожду войны!

— Идиот…

Тут вдруг под руку подкатился «сэр» Бобби.

— Не судите его строго, ваше превосходительство, по лености природной категорически не способен к отправлению служебных обязанностей, назначен по медосмо… то есть по недосмотру. — Все воззрились на него в недоумении, по шеренгам пограничников пробежал неприличный смешок. — Разрешите приступить к исполнению обязанностей и.о. пана атамана на неопределенное время?

— Что ты плетешь? — воскликнул пан атаман.

Однако «сэр» Бобби и виду не подал, будто замечает его.

Преданно глядя в глаза берендею, он заявил:

— Дайте тему — и спокойно слушайте речь! Сэр Бобби не подведет.

Яр сделал вид, что готов сменить гнев на милость.

— Кхм… ну, потрудись на благо независимости! Тема: простые кохлундские труженики обнаруживают историческую фальсификацию и гневно бросают ее в лицо клятым имперцам.

— Замечательная тема, ваше превосходительство! — просиял «сэр» и потер руки, забыв, что одна из них забинтованная. — На такие темы надо романы писать! Политически грамотному разумному по такой теме пройтись проще, чем собаку раздразнить. Извольте заслушать!

Обогнув онемевшего от такой наглости пана атамана, он выскочил в пространство между двумя шеренгами и понес:

— Кохлундцы! Братья! Каждый из вас в сей знаменательный час задается вопросом: каков высокий ультрапатриотический смысл события, свидетелями которого мы стали? Прекрасный вопрос, сограждане, и прекраснее может быть только ответ на него, ибо высокий ультрапатриотический смысл события, свидетелями которого мы стали, по прозорливому замечанию нашей всенародно любимой заступницы госпожи Дульсинеи…

Под звуки бравой ахинеи Яр, Персефоний и Блиска сели в брику и покатили прочь. «Сэр» Бобби отскочил с дороги и проводил отъезжающих оторопелым взглядом, однако речи не прервал ни на секунду.

Лошади весело влекли облегченную брику, однако выбраться из Новосветска оказалось неожиданно сложно. Село бурлило. Здоровая коммерческая сеута сменилась нездоровой политической. Обитатели центра контрабанды, словно шальные, забросив доходные дела, бегали из дома в дом, мельтеша под самыми копытами и пугая лошадей криками:

— Власть! Приехали! Ховайте!

Что «власть»? Кто приехал? Для чего прятать? То ли из брики не все было слышно, то ли местные понимали друг друга с полуслова, но с облучка все это смотрелось сущим бедламом.

Но вот донеслось откуда-то внятное:

— Верное дело, сэр Добби уже доложил кому надо! Манья Асфиксевна уже слегла, а Кальяна Дурьевна готовит подарки новому пану атаману, и сэр Добби ей уже присоветовал компрометирующую косу распустить…

По-видимому, «власть — приехали — ховайте» означало примерно следующее: власть поменялась, потому что приехали посланцы Викторина I Победуна, а потому сторонникам госпожи Дульсинеи нужно срочно ховать, а что — они сами хорошо знают.

Потом повстречался и сам «сэр»: он торопливо шествовал в окружении изрядной толпы, ловящей каждый звук его речи. Завидев брику, он тотчас ткнул в нее забинтованным пальцем, и теперь каждый встречный считал своим долгом поклониться проезжающим и произнести что-нибудь вроде:

— Слава вице-королю!

Или:

— Да здравствует гетман!

Кое-кто второпях или с непривычки выдавал что-нибудь наподобие:

— Народ с его вице-гетманством едины!

Флажки с косою повсюду срывали, а флажки с репейником поднимали повыше; несмотря на жаркий день, над многими трубами закурился дымок, понесло горелой бумагой; а один гражданин, в широченных шароварах с розовой подпояской, даже гаркнул:

— Позор Дульсинее! — Но тут уж сразу видно: перестарался, на него многие посмотрели с осуждением — мало ли, как оно завтра повернется.

«А ведь повернется, и уже сегодня, — подумал Персефоний. — Ведь там-то, на площади, другой „сэр“, видев казначейский бланк, вывел прямо противоположное. — Ему вспомнилась Ссора-Мировая, и сделалось тоскливо. — Тут может почище выйти, чем у Дивана Дивановича с Диваном Некисловичем. Там по глупости, а тут за деньги!»

— Хоть бы они колотить друг дружку из-за нас не кинулись, — промолвил упырь, глянув на берендея в робкой надежде, что тот скажет: нет, ну что ты!

Но пчеловод ответил:

— Обязательно кинутся. Не сегодня, так завтра. — И в глазах его промелькнуло что-то бригадирское, когда он добавил: — Только мы-то тут при чем?

 

Глава 2

ПЛОХАЯ КНИГА И ХОРОШАЯ СКАЗКА

Видно, кровь, полученная преступным образом, лишает сна. Персефоний чувствовал страшную усталость, однако перед закрытыми глазами его проносились видения пережитого, в голове теснились мысли, и не было ему покоя. Он мучился полуденной жарой под навесом брики, тщетно ожидая освежающего забвения.

Вскоре после полудня показалась деревенька под названием Ревизовка. Здесь Персефоний расстался с берендеем и русалкой, хотя те и предлагали ему проделать часть пути вместе.

— Я хочу побыстрее попасть в Лионеберге, — ответил молодой упырь на их уговоры.

Расстались по-дружески. Яр на прощанье подарил ему свою пчеловодческую справу.

К вечеру жара стала совсем невыносима. Солнце, так радовавшее на восходе и на закате, жгло, упырь себя чувствовал сущим кочегаром, пропеченным и усталым. Он полуослеп, и вместо настоящей Ревизовки, в которой, если честно, смотреть было особенно не на что, видел какой-то зловещий потусторонний пейзаж, затопленный жидким огнем. К счастью, его приютили в первой же хате, постелили в погребе и дали отдохнуть. Наконец ему удалось заснуть, и он проспал до глубокой ночи. Поднявшись, позвал домового и щедро расплатился за постой. Домовой, малый хмурый, стал после этого разговорчивее и рассказал, как быстрее добраться до Лионеберге.

Оказалось, что Ревизовка расположена недалеко от Майночи. Доставить упыря в город подрядился сын овинника. Дорога была недлинная, но, поскольку выехали поздно, до Майночи добрались только к рассвету. Молодой овинник довез пассажира до гостиницы, в которой упырь передневал, заняв полуподвальный номер с плотно закрытым оконцем.

И опять сон не шел. Персефоний лениво подумал, не послать ли за свежими газетами, чтобы занять мысли, но вспомнил вдруг, что у него так и остался экземпляр «Томаса Бильбо» журналиста Носа — он держал книгу в руках, когда все закрутилось, и невольно положил в карман. Приподнявшись на локте, Персефоний дотянулся до наброшенного на спинку стула сюртука и достал книгу. Поначалу он читал с недоверчивой настороженностью, потом с настороженным недоверием и, наконец, с полным недоумением.

Это был не тот уже издававшийся в свое время посредственный перевод с механической заменой «империи» на «Накручину» и купюрами. На сей раз «переводчик» потрудился изрядно.

Начал он с того, что заставил Томаса Бильбо придирчиво интересоваться отметками сыновей, пересыпая поучительный монолог то цитатами из античных авторов, то поговорками, которые называл «народными остротами», вроде: «Ученье — свет, а неученых тьма». Простап и Ондатрий («кипела кровушка в жилах молодецких, играли мускулы литые под рубахами, жаждали хлопцы показать батьке силу богатырскую») дали отчет, перечислили постигнутые науки, после чего наконец-то произошла известная потасовка, за описание которой «переводчик» в сноске поблагодарил некоего моряка: тот якобы в дальних плаваниях овладел секретами борьбы джиу-джитсу и по возвращении, надо думать, как маленький, разболтал их первому встречному, то есть автору книги.

«А Гигель тут при чем?» — мысленно спросил Персефоний.

Последовавший затем рассказ об учебе Простапа и Ондатрия в старгородской бурсе был выполнен в духе закордонских романов и читался занятно, только коробил временами мимоходным, как бы само собой разумеющимся упоминанием восточного варварства в сравнении с западной цивилизованностью. Оказывается, Ондатрий, пробравшись к панночке, был поражен не ее красотой, а великосветским обращением, чистоплотностью, модным парфюмом (интересно, откуда «варвар» мог узнать, что парфюм именно модный?) и общей начитанностью.

Так и дальше: упоминал «переводчик» одежду — она была допотопной и грязной, описывал внешность — населял бороды вшами, изображал пейзаж — не забывал упомянуть, как все запущено и бестолково использовано. От его описаний трапез (вернее было бы сказать — попоек) запросто мог пропасть аппетит даже у упыря.

Зато на Западе царили чистота, культура, порядок и полное торжество разума над инстинктами. Про нищету, эпидемии, религиозные войны, буйство инквизиции, политическую подлость, бесчинства в колониях и проч. и проч. «переводчик» если и знал, то предпочел забыть.

Страна Зазнобия, в которой происходила значительная часть действия, при таком подходе оказывалась в очень двусмысленном положении: выигрывая перед козацкой ордой, она в той же мере проигрывала прочему Западу; так и сквозило во всяком упоминании о ней, что вот если бы зазнобцы были полноценными забугорцами, вот тогда бы совсем было хорошо.

Перед самым походом Томас Бильбо сознался сыновьям, отчего у него такое нетипичное для козака имя: оказывается, он заморец. В молодости он сопровождал посла в дикую восточную державу, в Накручине страстно влюбился и остался жить «в этой варварской стране» (Томас вообще часто употреблял словосочетание «эта страна»).

Персефоний перелистал страницы назад: вот описывается передовое, конкурентоспособное хозяйство Томаса, его полудикая челядь, его попытки учредить школу юриспруденции и составить свод прав личности — но про жену ни слова. Ее вообще не было в этой интерпретации.

Простап и Ондатрий, конечно, спросили, годится ли им участвовать в варварской войне против цивилизованного народа. На что Томас Бильбо, вздохнув, разразился расплывчатой речью, из которой следовало, что молодому, сильному мужчине «в этой стране» все равно заняться больше нечем, что первоначальное накопление капитала имеет свои исторически сложившиеся особенности и что зазнобцы все же не забугорцы…

Начался поход. Персефоний давно уже заметил, что книжица на глазок потолще исходной повести, теперь стало ясно почему: смачное описание козацких зверств давало лишних полсотни страниц. Истинный джентльмен, Томас Бильбо, конечно, в них не участвовал, но, судя по детальности описаний, наблюдал за ними внимательно, как зритель за действием интересной пьесы.

Более утонченный Ондатрий старался подражать отцу и обуздывал порывы «генетически свойственной ему агрессивности», Простап же с головой окунулся в «молодецкие забавы».

Встретив первый раз слово «генетика», Персефоний глазам не поверил, однако вскоре убедился, что не ошибся: в одной из своих лекций Бильбо научно обосновал неполноценность восточных народов. При этом он указывал пальцем на вечно пьяных соратников (в интерпретации «переводчика» козаки в походе пили без просыху, уверяя, что пьяных Бог бережет) и нагло ссылался на своего великого соотечественника Дурвина, хотя у того, если разобраться, еще даже дедушка не народился.

Пришел черед осады. Батальные сцены были написаны бойко, задорно и совершенно безграмотно. То ли «переводчик» не вник в логику боевых действий, описанную у Гигеля, то ли вообще смыслил в военном ремесле столь мало, что даже в глаза не видевший армии Персефоний не успевал отмечать ляпы.

Картина голода в осажденном городе была списана у Гигеля почти слово в слово, за исключением неизбежных шовинистических комментариев, которые «переводчик» исполнительно рассыпал по всему тексту.

Персефоний читал быстро и злобно и вот наконец дошел до трагической сцены встречи Томаса с Ондатрием. И к ужасу своему прочитал:

«Без страха смотрел Ондатрий в глаза отцу, тот же, выждав немного, опустил ружье, шагнул к сыну и крепко обнял его. И вымолвил, глотая слезы:

— Хвала Господу, я вижу перед собой истинного джентльмена: он всегда трезво смотрит на мир и хранит чувство собственного достоинства, он умеет любить и не отступает от данного слова, он смел, непреклонен, он весело смотрит в глаза смерти. Ты отринул варварство, мой дорогой Ондатрий. Ты стал больше, чем просто разумным — ты стал успешным…»

Вернувшись в расположение орды («переводчику» понравилось это слово, и сами козаки только так и говорили о себе: мы, мол, орда…), Томас Бильбо отыскал маркитанта-живудея, ловко его обманул и принудил разыграть спектакль со срочными известиями из Сичи: якобы, пока доблестные козаки тут воюют, другие козаки, подлые, там их кубышки разграбили.

Орда разделилась. Вконец озверевший к тому времени Простап возглавил один из куреней. Его неукротимая животная энергия какое-то время удерживала козаков от разгрома, но тут главный герой поднес ему в качестве поощрения ведерную чарку горилки — награда, на старые дрожжи, свалила героя с ног. Объявив Простапа раненым, отец вынес его из боя. «Так хитроумный Томас Бильбо спас обоих своих сыновей. И хотя недолгой была его радость, он знал, что сделал все, что было в его силах».

К сожалению, очнувшись, Простап окончательно потерял человеческий облик. Не слушая увещеваний отца, он грозным рыком собрал рассеянных по окрестностям уцелевших козаков и, заразив их своим животным магнетизмом, вновь повел на бой. Ондатрий, возглавлявший преследование, наголову разгромил последнюю ватагу, но брата пощадил и взял в плен.

Томас Бильбо благополучно вернулся на Сичь. Там он «раскрыл козни» живудеев, погубивших рать, повздыхал над буйством козаков, немедленно учинивших погром, немного поразмышлял об антисемитизме и прибрал к рукам оставшиеся после живудеев предприятия, возглавив, таким образом, экономическую жизнь Сичи.

Следующие страниц десять Персефоний пролистал наспех, испытывая легкое головокружение: они были заполнены описаниями успешных экономических операций Томаса Бильбо и его блестящих географических открытий. Он даже ухитрился снарядить экспедицию на дикий берег реки Вольхи, и дальше, за Бурал, «в Сумбурь, куда не ступала нога белого человека, в богатую страну, ждущую предприимчивых разумных, достойных овладеть ее сокровищами».

Дальше, подумал Персефоний, листая этот бред, некуда. Однако еще как было.

Обосновавшийся в Закордонии Ондатрий писал отцу об успехах в учебе и заодно информировал о трагическом положении Простапа, которого он пристроил в лучшую клинику. Светила медицины никак не желали признать состояние Простапа естественным для жителя Востока и пытались лечить его. С очередным письмом пришла печальная новость: Простап бежал. Растерзал главврача, медсестру, панночку Ондатрия, которая как раз принесла ему гостинцев, вырвался на улицу, там покусал двух жандармов и скрылся.

Дальше «переводчик» наскоро переврал известный рассказ «Убийства на Прозектерской улице» и заставил Простапа бежать из Закордонии. Ондатрий, снедаемый противоречивыми чувствами, отправился в погоню за безумцем. Кровавый след провел его в Зазнобию, где Простапа схватили.

Томас Бильбо перебирается в Зазнобию и встречается с Ондатрием. Несмотря на ходатайство Ондатрия, которого все помнят как героя войны, зазнобцы отказываются признать Простапа невменяемым, судят его и казнят. Ондатрий терзается, но хитромудрый Томас читает ему еще одну чудовищно гнусную лекцию, после которой Ондатрий избавляется от комплекса вины, перестает беспокоиться и начинает жить.

Томас Бильбо, возвращаясь в Сичь, натыкается на заблудившуюся орду козаков, преследуемых гусарами. Козаки заставляют Томаса возглавить их, и сей почтенный джентльмен заводит их в безвыходное положение. Козаки, поняв, что Томас их обманул, зверски расправляются с ним и гибнут под клинками гусар.

Дочитав, Персефоний несколько минут сидел, озадаченно глядя в стену. Потом внимательно изучил выходные данные книги. Как он и подозревал, у нее оказалось два автора: собственно «переводчик» и «научный консультант» с заморским именем.

Это кое-что объясняло.

«Переводчик» был просто бездарностью. Там, где он плагиаторствовал, можно было почувствовать плохо воспроизведенный стиль, там, где писал сам, у него то и дело проскакивали фразы вроде: «В ходе козацкого набега пострадали двадцать четыре деревни, из них двенадцать сел», — или: «Она была шатенкой с золотистыми волосами». Оживлялся «переводчик» только в эротических и батальных сценах. «Он покрыл страстными поцелуями ее роскошную грудь, задержавшись около пупка». Или, того пуще: «Отрубленная под самым плечом рука, разбрызгивая кровь, выполнила смертельное сальто-мортале, перекувыркнувшись в воздухе, и разрубила его череп от глаза до зуба мудрости».

Но бездарности было бы не под силу насытить повествование точно рассчитанными, прицельными гадостями шовинистического толка. За них явно следовало благодарить «научного консультанта».

Итак, вот плод труда двух авторов и еще кучи народу, прямо или косвенно связанного с заказом, изданием и распространением книги.

Персефоний разглядывал печатный продукт и гадал: зачем так нагло, мерзко и открыто изощряться в невежестве и нетерпимости, а если уж так хотелось — то почему было не попытаться придать конечному результату хотя бы видимость интеллектуальной ценности? Ведь не могли же разумные, разработавшие особый стиль, направленный на выработку подсознательной неприязни «ко всему, лежащему к востоку от Зазнобии», не понимать, что приглашенный ими на роль «переводчика» автор — бездарь!

Вскоре Персефонию показалось, что он видит ответ. Перекинулся как-то сам собой у него в голове мостик от легендарного хоббита, имени которого не пощадили создатели «Томаса», к одному сказочному персонажу…

МУДРОСТЬ ТЕМНОГО ПУТНИКА

Есть такая страна — Грызландия, и есть у грызландцев такой сказочный герой — Темный Путник.

Он был простым крестьянином, но, если верить сказкам, основным занятием его было выручать короля из всяких дурацких положений мудрым советом. Потому его, наверное, и прозвали Путником — только-только до дома доберется, опять королю помощь нужна; ну а Темным, не иначе, потому, что поспевал он (путь-то неблизкий) в самый последний момент, когда у всех от ужаса уже в глазах темнело.

Однажды знаменитый на весь мир ученый по имени Фраергал, победивший в философских спорах оппонентов со всех концов света, объявил, что посрамит даже самого премудрого грызландца, сокрушив его своей ученостью, причем готов это сделать без единого слова: пускай спор проходит на языке жестов. Королю не хотелось ронять престиж страны, но ученые, благоговевшие перед авторитетом Фраергала, заранее готовы были признать свое поражение, а придворные ничего присоветовать не могли.

Но вот ко двору явился Темный Путник. То ли послали за ним, то ли сам он, вернувшись домой и попив чаю, решил, что времени прошло достаточно и королю наверняка уже нужна помощь, и тут же снова отправился в путь.

Сколько бы раз ни выручал он прежде властителя, придворных это ничему не учило, и вначале они осмеяли грязного крестьянина. Впрочем, у сказки свои законы, ее рассказывают так, как принято, а не так, как хочется. Король, однако, повелел смешки прекратить: все равно никто ничего умного еще не предложил, так пусть Путник скажет.

И тот дал совет привести самого глупого разумного, какой только найдется во дворце или в окрестностях. Просто туповатый не годился, требовался законченный идиот. Посовещавшись, все решили, что самый подходящий кандидат — Сдохни Одноглазый. Он был кем-то вроде младшего помощника старшего подручного отставного подавальщика и отличался непроходимой тупостью, помноженной на врожденную энергичность.

Вот явился Фраергал — навстречу ему вывели приодетого и причесанного Сдохни, которому лично король строго-настрого запретил что-нибудь говорить вслух. Соперников посадили друг напротив друга, и спор начался.

В полной тишине Фраергал показал палец. Сдохни Одноглазый, не задумываясь, вытянул в его сторону два пальца. Фраергал, улыбнувшись, ответил на это тремя пальцами, на что Сдохни показал ему кулак. Фраергал замешкался, но, взяв себя в руки, вынул из кармана темно-красную вишню и медленно, с достоинством съел ее. Сдохни нахмурился, пошарил по карманам, достал крыжовник и кинул его в рот. Фраергал, на лице которого вновь заиграла улыбка, достал из другого кармана яблоко и поднял его над головой.

Король и придворные напряглись. Они не понимали ни единого жеста, но видели, что Сдохни злится — значит, он близок к поражению. Чего и ждать было от тупицы? Кое-кто уже подкрадывался к королю, чтобы по окончании спора первым шепнуть с загадочным видом, не было ли предложение Темного Путника выставить против великого Фраергала ничтожного Сдохни преступным умыслом.

Одноглазый между тем, ярясь, выудил откуда-то буханку черствого хлеба и покачнул ее в руке, с ненавистью глядя на Фраергала. А тот, спокойный, как форель, откусил кусок яблока и смачно его прожевал, чем окончательно вывел Сдохни из себя. Не успел великий мудрец дожевать и проглотить, как буханка пролетела через зал и врезалась ему в лоб, сбив ученого на пол.

Все ахнули. Только всеобщим оцепенением можно объяснить факт, что Сдохни и Темный Путник не были растерзаны на месте.

И вдруг, повергнув присутствующих в еще большее изумление, Фраергал воскликнул: «Увы мне, я побежден!»

Король недаром носил корону. Понимая ничуть не больше остальных, он взял себя в руки и кивнул:

— А как же! Никаких сомнений быть не может, никто не в силах оспорить очевидного. Однако, если вы не против, нам хотелось бы выслушать подробное толкование вашего спора — наверняка мы, не постигшие высших сфер ученой премудрости, упустили из виду какие-то интересные нюансы. Просим вас, досточтимый Фраергал!

— Просим! — присоединились придворные.

— Ах, все так просто и очевидно, но, если вы настаиваете… — Фраергалу было приятно, что его готовы слушать даже после того, как он пережил позор поражения. — Я начал спор, сказав оппоненту, что Бог един. Люблю первым сделать заявление, с которым невозможно не согласиться, это сразу ставит соперника в неудобное положение. И когда уважаемый Сдохни показал мне два пальца, напомнив, что, кроме Бога Отца, мы поминаем еще двоих: Сына и Духа, я уже готов был сразить его коварным вопросом: не получается ли у вас три бога, милейший? Однако Сдохни, не колеблясь, прервал мою софистику, напомнив об очевидном: они едины!

Фраергал поднял кулак, напоминая слушателям аргумент Одноглазого.

— Тогда, — продолжил он, — я зашел с другой стороны и начал говорить о земном. Жизнь сладка, заявил я, скушав вишню, на что получил мудрое уточнение: жизнь тем и хороша, что она с кислинкой. Я вынул яблоко, говоря, что первым даром природы разумному были плоды, но уважаемый Сдохни тут же ответил, показав буханку хлеба: однако разумный потому и разумен, что в поте лица добывает свой хлеб насущный, не удовлетворяясь одними плодами. И тут, — голос Фраергала на миг прервался, — я в великом ослеплении своем вообразил, что поймал соперника на крючок остромыслия… Я надкусил яблоко, желая указать, что плоды остаются символом мудрости… И мудрейший Сдохни справедливо осадил меня! Он сбил меня наземь, ясно сказав: не забывай, спесивец, что именно жажда запретного познания стала причиной грехопадения!

Радости слушающих не было предела. Наконец, утешив Фраергала и выпроводив его с глаз долой, король подступил к Темному Путнику с вопросом, не желает ли он занять какую-нибудь высокую должность при дворе, чтобы не бегать каждый раз туда-обратно, а всегда быть под рукой. Однако Путник не желал жиреть, сидя на месте, и в качестве награды попросил, чтобы король заставил Сдохни Одноглазого пересказать произошедший спор.

Сдохни, когда его спросили о Фраергале, затрясся от ярости.

— Отроду не встречал такого хама! — воскликнул он. — Это же надо, впервые в жизни встретил человека — и ну его оскорблять! Мол, одноглазый ты, гы-гы! Я ему: ты поосторожнее, слышь, а то я тебя без обоих глаз оставлю. А он как пьяный: на двоих, мол, три глаза, гы-гы-гы! Я ему: прибью, гад! — Сдохни потряс кулаком. Он весь побелел, заново переживая случившееся. — Нет, я, конечно, только пригрозил… я бы не стал… Но он ведь, сами видели, не унимался: вишню слопал, а косточку так — тьфу! — мол, да плевал я на тебя, калека. Ну, я тогда крыжовник сыскал в кармане и показываю ему: если уж я за тебя возьмусь, то с потрохами съем. А он, видели, яблоком дразнит: куда, мол, тебе, у тебя отец простой торговец яблоками. Ну а у меня буханка завалялась, тяжелая, как камень, я ему и намекаю этак вот: кончай, старый, голову размозжу. А он не унимается, яблочко свое кусь — и откуда узнал, гад такой, что я яблоки в детстве воровал? То когда было, чего теперь-то в нос мне тыкать? Ну, я и не стерпел. Зашиб хама. Уж извините…

Его величество покачал головой и сказал:

— Ты всем нам преподнес мудрый урок, Темный Путник!

Такая вот сказочка под завязочку… Персефоний усмехнулся и отложил книгу на прикроватный столик. Глупее самого глупца тот, кто с глупцом спорит, и любая попытка оспорить «Томаса Бильбо» бессмысленна: наимудрейший критик потонет в лавине аргументов, ибо привести их все — значит попытаться объять необъятное, а его оппоненты возьмут себе за труд самое большее пожать плечами.

Нет, глупость можно свалить только другой глупостью! Вот только легче ли от этого станет?

Персефоний еще раз заглянул в выходные данные. «Переводчиком» значился некто Задовский Малко Пупович, «консультантом» — Бред Даун. Обратить бы их… познакомить с миром ночи и лишить дневного света… Перед Королевой такие выкрутасы не прошли бы!

Все потому, что Королева есть абсолют, истина в последней инстанции. Ей нельзя ответить враньем и безразличием. Персефоний вздохнул. Насколько проще было бы жить в мире, если бы все признали над собой некую непогрешимую истину!

Размышляя над этим, он наконец-то заснул.

 

Глава 3

ПСИХОЛОГ ИЗ МАЙНОЧИ

В империи, как известно, две беды, и, хотя на эту тему сказано и написано уже много, не проходит недели, чтобы очередной острослов не ввернул где-нибудь сию бородатую сентенцию.

Опыт показал, что независимость сама по себе ни от той, ни от другой беды не лекарство.

Тем удивительнее, что Майночь могла похвастать прекрасно развитой транспортной системой. Крошечный городок круглые сутки содрогался от паровозных гудков, экипажи всех видов на версты выстроились на обочинах в ожидании грузов и пассажиров, ковролетчики ругались, сталкиваясь в воздухе. Повсюду виднелись массивные фигуры джиннов с горящими глазами.

При этом дороги были в отличном состоянии, бригады гномов и кобольдов возникали то тут, тот там, в считаные минуты перекладывали аварийные участки и исчезали, ни разу даже не выругавшись. Вежливые фантомы проворно регулировали движение, так что ни одной пробки Персефоний не увидел. Хотя уже довольно давно бродил по шумным улицам Майночи.

«Дорожное чудо» объяснялось, конечно, близким соседством с переименованным Старосветским. Если пограничное село было центром проникновения контрабанды, то Майночь стала центром ее распространения по графству.

Здесь было полно представителей купечества, «экономической (и политической, что зачастую означало одно и то же) элиты», иностранных торговцев и совсем уж откровенного криминала. Все они, занятые скупкой Кохлунда и всего того, что благодаря предприимчивым кохлундцам можно было раздобыть, нуждались в хороших дорогах и быстром, надежном транспорте.

Однако простому разумному выбраться из Майночи было не просто трудно — невозможно… Разве только пешком.

Все экипажи были забронированы, ковролетка расписана на месяц вперед, а работники железнодорожной станции вообще не сразу вспомнили, что такое пассажирский поезд — в Майночи давно уже видели только товарные. Попытка узнать, нет ли возможности пристроиться где-то в товарном вагоне, едва не стоила Персефонию жизни: его заподозрили в промышленном шпионаже.

К джиннам упырь и приближаться не стал: известно, что их услугами пользуются только для грузовых перевозок. Считалось, что проще добраться живым до цели, вися на хвосте дракона, чем доверившись этим дымчатым громилам, которые совершенно не способны вообразить, какими последствиями для организма оборачивается путешествие в разреженных слоях атмосферы. Это, конечно, шутка, джинны не так уж глупы, как предпочитают казаться, но, поглядев на их серые, зыбкие от усталости черты, Персефоний обошел сверхскоростных перевозчиков десятой дорогой.

Настроение неуклонно портилось, от деловой суеты вокруг уже начинала болеть голова. К тому же последние минут десять за ним неотступно следовал какой-то призрак, даже не делавший вид, будто скрывается. Это раздражало.

Наконец Персефоний, купив у лоточника плитку гематогена, уселся на скамейку в чудом уцелевшем и не превращенном в стоянку сквере и пристально посмотрел на призрака. Тот немедленно подплыл поближе и спросил:

— Милостивый государь желает уехать из Майночи?

— Очень желает, — ответил упырь, жуя. — Но, кажется, это невозможно.

— Что вы, сударь! В нашем городе возможно все, клянусь Розовой Дамой, — радостно заявил фантом. — Все, что пожелаете, вопрос только в цене.

— Ах, вот оно что, — кивнул Персефоний. — Уехать можно, но местные транспортники предпочитают сперва вытянуть из потенциального пассажира все жилы, чтобы он был готов на все, и уже тогда тянут из него деньги!

Он действительно шутил, но хмуро и без веселости, однако призрак счел шутку крайне удачной и довольно рассмеялся.

— Что вы, сударь, не только транспортники, решительно все! В некотором смысле это даже справедливо.

— Вы находите? — удивился Персефоний и, доев, скомкал обертку и кинул ее в урну.

Призрак почему-то проследил взглядом за полетом комочка и, улыбнувшись, пояснил:

— Конечно. Я правду сказал: в Майночи можно исполнить любое желание, были бы деньги. Это чудесный город, но в нем очень трудно приходится двум категориям разумных: тем, у кого нет денег, и тем, у кого нет желаний.

— У меня, к примеру, и то и другое имеется, а город мне все еще неприятен.

— На самом деле вы уже счастливы, потому что я рядом и ваши деньги вот-вот претворятся в желания, — заявил фантом, тоже присаживаясь на скамейку. — Но вы хорошо подумали, сударь? По вашим глазам я вижу, что денег у вас куда больше, чем желаний! Как правило, такой диссонанс и служит причиной всех неприятностей в жизни. Может быть, пока вы не покинули город, стоит подумать над своими желаниями?

— То, что мне нужно, за деньги не купишь, — вздохнул Персефоний. — Так что давайте сразу перейдем к делу, то есть к тому транспортному средству, которое вы мне намереваетесь предложить.

Однако призрак как будто не услышал его. Отрицательно покачав головой, он твердо заявил:

— Большая ошибка! Многие носятся с этой идеей непокупаемости, но если чего-то нельзя купить за деньги, то это всего лишь упрек продавцу или производителю, но никак не правило.

— Вообще-то я тороплюсь, — вздохнул упырь.

— Зачем куда-то ехать, если все можно получить здесь? Послушайте, — решительно сказал фантом, — давайте заключим пари: вы говорите мне, чего, по-вашему, нельзя купить за деньги, и если я не смогу удовлетворить ваше желание, то… — его глаза азартно сверкнули, — удовлетворю любое другое близкое по смыслу, взяв на себя половину расходов, и целиком за свой счет перевезу в нужный вам город. Идет?

— Вообще-то не идет. Я действительно спешу и не намерен заниматься глупостями…

— Это дело принципа! Девиз нашей конторы: «Нет ничего невозможного, есть нерасторопные посредники». Вы уедете и будете рассказывать о нас как о какой-нибудь глупости, престиж фирмы упадет, и виноват в этом буду я? Нет уж, извольте принять пари, милостивый государь! Добавляю в случае вашего выигрыша (хотя и не уверен, можно ли назвать выигрышем неудовлетворенное желание) еще одну услугу с пятидесятипроцентной скидкой. Соглашайтесь, это отличные условия!

— А если я… хм, проиграю?

— Вы просто признаете, что были не правы, и пообещаете рассказывать о нас чистую правду.

— О вас — это, собственно, о ком?

— Посредническая фирма «Папоротник»! — гордо ответил призрак. — Любые услуги для физических и юридических лиц без ограничений! Нет ничего невозможного, есть нерасторопные посредники — но наши посредники расторопны как никто! Итак — пари?

Персефоний, чувствуя, что проще потратить лишних пять минут, со вздохом протянул руку.

— Но все желания, разумеется, в пределах нашего любимого графства, — быстро уточнил призрак.

Упырь кивнул, и призрачная ладонь прошла сквозь его руку.

— Отлично! Итак, чего нельзя купить за деньги? Ну? Любовь, конечно? Остановленное мгновение?

— Спокойную совесть.

Физиономия призрака приобрела разочарованное выражение.

— Милостивый государь, конечно, шутит?

— Ни в коей мере.

— Нет, я не стану говорить, что нет ничего проще, однако, поверьте, любовь и остановленное мгновение куда сложнее. Ладно, раз вы настаиваете… Чья совесть нуждается в успокоении — ваша? Чудно. Какой вид успокоения вас интересует: юридический или психологический?

— Не понял.

— Тогда начистоту: что именно гнетет вашу совесть?

Персефоний на миг потерял дар речи от того, с какой небрежной легкостью этот фантом интересовался тайнами такого масштаба, что иной разумный только на исповеди выговорит. Однако неуловимый аромат шутовства, который веял над всем происходящим, должно быть, уже подействовал на его мозг.

— Я нарушил едва ли не все упыриные законы за несколько стаканов крови.

— Страдали при этом законы графства? — деловито уточнил призрак.

— Да, еще как. Я убил кое-кого… двух упырей…

— Ну, подробности оставим пока, с уголовным кодексом проблем, считайте, уже нет. Со специфическим упыриным Законом посложнее… но уладим, уладим. Главное тут что? Ваши Законы диктуются так называемыми Королями. На них повлиять трудно. Однако возможно.

— Я бы вас попросил следить за своей речью! — гневно воскликнул Персефоний.

— Обязательно, милостивый государь, — покорно согласился призрак и, внимательно оглядев упыря с ног до головы, заявил: — Но юридический аспект — это еще не все, верно? Вас гнетет чувство вины. Вот он, корень проблемы. И если мы его вырвем, остальное пойдет как по маслу. Идемте!

Он вскочил со скамейки, но Персефоний не двинулся с места.

— Я спешу. Сначала расскажите, куда и зачем собираетесь меня вести.

— Это совершенно безопасно! Если вы подумали, будто я намерен завести вас в лапы к каким-нибудь грабителям, так это даже оскорбительно: фирма «Папоротник» ни в чем подобном не нуждается!

— Но вы же не советуете мне верить на слово? Сперва расскажите.

— Законное требование, — признал призрак и, снова сев, уже поближе, доверительно сообщил: — Мы пойдем к психологу. — Персефоний удивленно изогнул брови, и призрак пояснил: — Он избавит вас от комплекса вины!

— Каким образом? И при чем тут комплекс, если то, что меня угнетает, — это собственно вина?

— В корне неверно! — замотал головой призрак. — Какая еще вина? Вина — понятие относительное. Убийство в целях самообороны отнюдь не равно циничному убийству в целях разжигания межнациональной розни по предварительному сговору с группой ранее судимых лиц после совместного распития спиртных напитков! Вы согласны? Вы согласны! Так какой смысл в том, что первый из этих убийц мучается совестью, как и второй? Никакого! Все это субъективно. Так называемая вина — только относительное недовольство посторонних вашими действиями. При этом ошибочно считается, что точка зрения обвиняющего якобы «правильна», если она согласуется с мнением так называемого закона. Однако закон что дышло: куда повернул, так и вышло. Стало быть, и всякие обвинения лишены какой бы то ни было объективности. Так? Так! А стало быть, что остается? Так называемое «чувство вины», которое на самом деле есть всего лишь вложенный с детства в каждого из нас комплекс. Вы не хмурьтесь, вы слушайте дальше…

Призрак тараторил и тараторил, а Персефоний хмурился, потому что честно пытался его понять — так он был приучен: сперва выслушать, потом обсуждать.

— …Всякое действие всякого разумного направлено на удовлетворение своих потребностей, но так устроен мир, что при этом не может не страдать чья-то встречная потребность. А мир нужно принимать таким, каков он есть! Правильно? Безусловно. Стало быть, нужно принимать и то, что всякое твое действие служит к ущемлению чьего-то интереса, даже если ты об этом не знаешь. Соответственно, понятие вины теряет всякий смысл и переходит в область глубинной психологии, где превращается в настоящее чудовище, верховного демона нашего мира — комплекс вины. Вызываемое им чувство принуждает нас к добровольной неудовлетворенности, ведущей к тяжким психическим расстройствам, закрывает перед нами двери, роет ямы-ловушки на наших дорогах. Мы перестаем двигаться вперед, наш потенциал остается нераскрытым, мы чахнем в поисках мифического избавления от чувства, которое на самом деле является всего-навсего комплексом, который вбивали в нас в детстве, чтобы ограничить нашу свободу и упростить задачу воспитания…

— Постойте, постойте, любезный! Я могу путаться в терминах, но разве комплекс не является чем-то немотивированным, в отличие от… ну да, прямого чувства вины, которое испытываешь по вполне определенному поводу?

— Я ведь только что неопровержимо доказал эфемерность понятия «вина»! Чувство порождается комплексом, внедренным в нас с детства нерадивыми воспитателями, которым проще было внушить запрет, чем удовлетворить потребность свободного поиска…

— Помилуйте, разве можно воспитывать без запретов? Да если бы вам в детстве не внушили мысль, что нельзя лезть к чужим собакам, глотать незнакомые лекарства и играть со спичками, вы бы никогда не выросли!

— О, какое ханжеское рассуждение! Конечно, если нет ни умения, ни желания все подробно объяснять детям, в ход идут запреты…

— Не обижайтесь, — попросил Персефоний, — но по тому, как вы рассуждаете о воспитании, можно предположить, что у вас никогда не было детей.

— У вас их тоже явно не было, милостивый государь, но это вам не мешает выносить суждения! Однако в вас говорят с детства затверженные правила, не позволяющие расправить крылья творческой мысли, а я опираюсь на новейшие достижения передовой педагогической науки.

— Разве передовые педагоги не знают, что дети тем и отличаются от взрослых, что могут без всякой видимой причины пропустить ваши объяснения мимо ушей и все равно полезть туда, куда вы им не советовали? И только угроза, к примеру, ремня…

Призрак вскочил, побелев от негодования. Видно было, что ему омерзительно продолжать разговор с таким отсталым разумным, однако наличие у отсталого денег заставило его сдержаться.

— Что-то мы отклонились от темы. Так вот, идемте со мной, и высококвалифицированный психолог за пару часов убедительно докажет вам, что вы напрасно губите себя, терзаясь по пустякам.

— По пустякам? — воскликнул Персефоний. — Как вы можете так говорить? Вы даже не знаете, что именно я совершил.

— Да какая разница? Если что-то из собственных поступков вам не по вкусу, так это не вы их совершили! Да-да, совсем не вы, а ваши комплексы, ваши неудовлетворенные желания, которые многие годы разрастались и набирали силу в темных уголках души, пока наконец не пришло им время заявить о себе, хотя бы вы сами этого и не ждали. Вот как все было. Хотите узнать подробнее? Вам сюда! — Он сделал приглашающий жест куда-то налево. — Да не смущайтесь, на самом деле это даже интересно. Некоторые так и продолжают ходить, уже и от комплексов избавятся, а все одно ходят, потому что нравится.

— Нет уж, извините, в этом я не нуждаюсь. Интересно, если вы так легко торгуете спокойной совестью, то как же у вас выглядит любовь — вы ведь, кажется, и ее мне предлагали?

— Любовь у нас выглядит в точности так, как она выглядит везде на свете, — сухо заявил призрак. — Нужно только понимать, что такое на самом деле любовь, а не забивать себе голову романтическими бреднями.

— И кто же поможет понять?

— Разумеется, наш фирменный психолог!

— Да он у вас мастер на все руки…

— Экстра-класс! Вы только платите — он вас убедит в чем угодно. Не верите? А вы попробуйте! Нет, правда, вот так сидеть, развалясь, и ругать ругательски то, чего в глаза не видел, всякий может. Только не думайте, что вам удастся таким образом выиграть пари!

Персефоний мысленно досчитал до десяти, делая вид, будто размышляет, потом сказал:

— Ну что вы, что вы, о выигрыше я уже давно не думаю. В ваших словах чувствуется сильная логика. Не знаю, во всем ли, но…

— Идемте — и вы все узнаете точно! Узнаете на личном опыте, с абсолютной достоверностью.

— В этом нет нужды. Вы меня уже убедили.

— А, э… то есть пари остается за мной? — уточнил удивленный легкой победой призрак.

— Без всяких сомнений! — бодро заверил его упырь. — Я признаю себя побежденным. Плачу полную цену проезда в Лионеберге и всем рассказываю о вас чистую правду и ничего, кроме правды, как и было условлено.

— А как же психолог?

— Меня ждут дела. Вы деловой разумный, должны понимать.

— Да-да, конечно. Так, значит, проезд до Лионеберге? Подождите меня здесь, никуда не уходите.

Он растворился в воздухе и вновь сгустился в зримый образ спустя всего минуту.

— Готово! Идемте за мной.

Персефоний последовал за призраком в глухой проулок, потом краем площади — в закуток, где покачивались в полуметре над мостовой три или четыре ковра-самолета. Около них стояли и нервно курили гномы в кожаных куртках, шлемах и очках-«консервах».

— Этот, что ли? — ворчливо спросил один из них. — В Лионеберге?

— Туда, — кивнул Персефоний.

Гном устало вздохнул и проворчал, обращаясь к фантому:

— Учти, прозрачный, это последний рейс! Я еще живой, мне спать надо.

— Конечно, конечно, мой любезный Двалиано! Один рейс — и тебя ждут кружка какао, пачка лучшего табаку и теплая гнома! — радостно заявил призрак.

— Прошу прощения, — вдруг обратился к нему упырь. — Если это не слишком личный вопрос, чем вы питаетесь?

— Это слишком личный вопрос, — отрезал призрак и назвал цену перелета.

Персефоний расплатился не скупясь. Ковролетчик, растоптав окурок и сплюнув сквозь зубы, хмуро оглядел упыря и, не подавая руки, представился:

— Двалиано.

— Персефоний.

— Это без разницы, я хочу сказать, когда вас замутит или еще чего, чтобы никаких «эй, ты», ясно? Меня зовут Двалиано, а не «слышь, как тя там».

— Без вопросов, — кивнул Персефоний и закинул поклажу на ковер.

— Утепляться будем?

— Желательно.

Гном выдал ему толстый плащ, шлем и очки наподобие своих, приподнял ковер на уровень крыш и крикнул вниз:

— Ждите меня к утру, парни! Кто прилетает первым, заказывает столик в «Пузанской башне»!

— А кто последним — платит! — весело ответили ему снизу.

Двалиано расхохотался и бросил ковер вперед и вверх. В воздухе настроение его резко улучшилось. Он промурлыкал себе под нос что-то неразборчивое, потом, повернувшись к Персефонию, миролюбиво поинтересовался:

— А чего это, сударь, вас так заинтересовало меню нашего Неляпа?

— Просто показалось, что он какой-то не совсем обычный призрак.

— А задел он вас, видать, за живое? — усмехнулся Двалиано. — Так и быть, открою секрет: надеждами он питается, всяческими желаниями и хотениями. Нас вот загонял сегодня — и уже мечтами об отдыхе сыт! Хех, да тут каждый на что-то надеется, город мечтаний! Однако позволю себе предположить, что с вас Неляп не слишком обильно напитался?

— Да, пожалуй…

Это известие почему-то порадовало ковролетчика.

— То-то! — сказал он и пояснил: — Говорили ему умные разумные: не срамись, Неляп, оставь свою ересь… Не сочтите за сплетню, сударь, просто иначе непонятно будет. Дело в том, что Неляп у нас, в некотором смысле, еретик: матерьялист.

— Ах вот оно что! — воскликнул Персефний. — Как это я не догадался? Ну конечно, вот откуда его дикие воззрения: он отрицает духовное начало…

— Не совсем так, сударь. Неляп — не простой матерьялист, а феноменальный.

— Что-что? Не слыхал про таких…

— Ну, я, может быть, гладко растолковать не сумею, но расскажу, как он сам объясняет. Показывает это он мне однажды серебряный рубль и спрашивает: «Как думаешь, Двалиано, этот рубль — явление матерьяльное или духовное?» Я ему, конечно: «Матерьяльное!» — а он: «Вот и нет. Ты, говорит, прав лишь наполовину, и вот почему. Сей рубль, как действительно существующий предмет, есть феномен матерьяльный, это так. Но вот ты смотришь на него и что-то про него думаешь, верно? Скажи, что ты думаешь про этот рубль?» Я ему честно: «Что скучно ему в твоих руках, в моих бы повеселее было». А он: «Ну, вот, хоть бы это, и вообще, всякая мысль, которую можно отнести к этому рублю, есть феномен духовный. Стало быть, перед нами сейчас два феномена сразу: первый — матерьяльный, и второй, первым вызванный, — духовный». И всякий, говорит, реально существующий предмет есть единство двух феноменов. Вот он как придумал.

— Ну что вы, ничего он не придумал, — возразил Персефоний. — Это старинное заблуждение, оно возникло еще в эпоху античности. Древние даже вывели утверждение, что реально существуют только подобные единства, а если какому-то духовному феномену нет материального соответствия, то, значит, и феномен ложный.

— Точно, точно! — закивал Двалиано. — У Неляпа то же самое. Он через эти убеждения даже язычником сделался.

— Как это? — поразился упырь.

— А так: говорит, того Бога, которого истинным называют, в природе не существует, а язычника спроси про идол — он скажет: «Это мой бог». Значит, языческие боги — реальность.

— Да ведь это же бред! Софистика!

— И все ему так, — согласился Двалиано. — Да толку? Я, говорит, прав, потому что моя теория меня кормит и фирме деньги приносит. И что возразить? Это ж Майночь — город неограниченных потребностей! Однако же вот на вас, похоже, Неляп срезался. Моя вам, стало быть, благодарность, да и от всего нашего ковролетного парка.

— Благодарность — за то, что Неляп на мне срезался?

— Ну да. Стало быть, нашелся хоть один разумный, которого он по своей психической науке не обобрал. Это нам в радость. Понимаете, Неляп, конечно, бесценный сотрудник, но кто ж его, прощелыгу, любить-то будет, после такой его сволочной психологии?

…Ковер-самолет мчался над темной землей, с танцующей плавностью пересекая воздушные потоки и огибая редкие облака. Через два часа на горизонте засветились огни Лионеберге. Хотя после картины воздушного движения над столицей контрабанды пространство здесь, над столицей политической, казалось вымершим, Двалиано сбросил скорость, прошел по краю ковра и расставил на углах красные светильники.

Памятуя, что гном мечтает об отдыхе, Персефоний не стал требовать подлета к дому. Они приземлились на ковролетной станции под присмотром зевающего фантома. Упырь не поскупился на чаевые, так что Двалиано распрощался с ним тепло.

Расписавшись, по настоянию зевающего фантома, в книге прибытий, Персефоний отправился домой. Он шел пешком, постукивая тростью по булыжникам мостовой и помахивая набитым иностранной валютой саквояжем. Что-то изменилось в городе за время его недолгого отсутствия, еще больше выросла нервозность ночной жизни. Но Персефоний не слишком внимательно смотрел по сторонам: ему отчего-то казалось, что это не он пропустил нечто важное, а именно город.

 

Глава 4

ОШИБКА МАЗЯВОГО

Призрак с несерьезным, по первому впечатлению, именем Мазявый понял, что наступил его звездный час. Он задержался на минуту перед зеркалом, изучая в отражении свое лицо. Лицо героя!

У него была бурная жизнь и долгое, не слишком радостное посмертие. «Диета плотских страстей» не отвечала его истинным потребностям, она всего лишь оказалась единственным приемлемым заменителем, к которому Мазявый за долгие, долгие годы привык… слишком привык, даже полюбил по-своему — за что теперь искренне презирал себя.

Но фортуна его не оставила! Он сделал правильный выбор, доверившись Эргоному, и вот, совсем немного времени спустя, он уже не «бордельный призрак», о котором все думают, будто он именно в веселом доме нашел безвременную и непристойно смешную смерть; Мазявый теперь чиновник, и хороший, черт возьми, просто отличный чиновник! Он при настоящем деле, он фигура!

А сегодня он станет еще и героем.

Близился рассвет — пора идти с докладом. Мазявый просочился сквозь дверь и поплыл на второй этаж, перебирая в голове собранные факты. Нынешняя ночь выдалась на редкость удачной. Кроме основной работы по бригадным кладам привлекал внимание некий чиновник, который летал по городу с коробкой из-под канцелярских принадлежностей; еще подле бани был высажен человек, похожий на прокурора, а потом, будучи посажен на другой ковер в вымытом и подстриженном виде, он уже был похож на генерала жандармерии — несмотря на короткий срок службы, Мазявый уже достаточно владел обстановкой, чтобы правильно интерпретировать подобные факты.

Однако все это мелочовка, любопытная, но сегодня о ней речи не будет.

Вот и кабинет Эргонома — просторный и чистый, в отличие от других: рабочие места большей части кохлундских чиновников обыкновенно бывали так завалены сувенирами и прочими подношениями, что напоминали торговые склады.

После провала в Купальском лесу карьера заморского наемника едва не рухнула, ибо Дайтютюн сильно рассчитывал на зарытые с коллекцией скульдены. Однако добротный пакет информации по другим кладам поправил положение. Хотя история, кажется, не прошла для Эргонома даром, во всяком случае, Мазявый приметил в своем начальнике какую-то затаенную нервозность.

Отчитавшись по операциям, связанным с экспроприацией бригадных кладов, Мазявый приступил к главному для себя вопросу, заметив:

— А все-таки напрасно вы мне в свое время не рассказали, сударь, про Купальский лес. Нельзя исключать, что, при содействии моих агентов, нам удалось бы удержать ситуацию под контролем и даже предотвратить некоторые особенно неприятные последствия.

— Что ты имеешь в виду? — нахмурился Эргоном.

Мазявый вздохнул и сплел на уровне груди свои полупрозрачные пальцы. Сейчас в нем трудно было признать то стеклянистое, рефлекторно лебезящее эфирное существо, которое выпрашивало авансы у Эргонома какую-то неделю назад.

Призрачная жандармерия, как стали теперь называть в кругу посвященных созданную Эргономом службу, оказалась на редкость удачным начинанием. Фантомы традиционно считаются не подходящими для подобной работы: многие из них жестко привязаны к местам своей жизни или смерти, а от тех, что могут свободно перемещаться, всякий может «закрыться» с помощью обычных амулетов, предназначенных для защиты частной жизни от посторонних глаз и ушей. Однако Эргоном не ошибся в Мазявом, тот сумел грамотно поставить дело, обнаружив недюжинную смекалку и хватку, явно восходящую к его прежнему, досмертному существованию.

Мазявый превратился в важную персону — и быстро вжился в новую роль. Речь его сделалась плавной, из нее исчезли нотки подобострастия и показного рвения, вкупе с ворохом паразитических словечек вроде «все в ажуре». Изменились и его манеры — осознанно или нет, но он перенял от живых и искусно копировал сотни жестов и поз, как бы подчеркивающих его материальность, телесность, весомость.

Развалиться в кресле, сложить пальцы, вздохнуть — некоторые привидения совершают подобные действия по привычке, но в исполнении Мазявого они действительно казались необходимыми.

«Быстро наглеет, — подумал Эргоном, ожидая ответа. — Конечно, такому только расскажи про свою неудачу — мигом под тебя подкопает…»

Мазявый между тем как бы собрался с мыслями и сказал:

— Связанные с Купальским лесом события кажутся мне похожими на смелую многоходовку. Вы ведь отлично представляете, какая ситуация сложилась в правительстве Кохлунда как раз перед вашим появлением на сцене. Перебегайло был задвинут в тень и уже не считался серьезным игроком. Отношения между кабинетами Викторина и Дульсинеи накалились до предела и непременно должны были привести к открытому столкновению. А на чьей стороне был перевес? На стороне госпожи Дульсинеи.

Эргоном кивнул, поторапливая Мазявого.

— И вдруг начинается суета вокруг клада Тучко, — продолжил тот. — Заметьте: это единственный клад, который имеет внешнеполитическое значение. За ним отправляются сам Тучко, один из его бывших звеньевых, берендей Яр, талантливая по части заклинательных песен русалка, а также некто Персефоний, молодой упырь из Лионеберге, с виду малахольный, однако с завидной регулярностью истребляющий матерых боевых упырей.

Эргоном кивнул, сдерживая гримасу неудовольствия. Ему совсем не нравилось, что Мазявый вел расследование за его спиной. Впрочем, после представления, устроенного этими мерзавцами в Новосветске, раскопать подробности было делом нетрудным… Однако и совершенно, решительно не нужным!

— Это мне известно, дальше!

— Да ведь все на виду! — азартно воскликнул призрак. — С виду — случайная компания, а на деле слаженная боевая группа успешно поднимает клад и распоряжается им донельзя странным образом — передает в дар империи. А кому оказались выгодны последствия столь странного поступка?

— Не нужно меня интриговать, говори прямо, — прохладно велел Эргоном.

— Выиграл «его вице-величество» Викторин. — Мазявый откинулся на спинку кресла и стал излагать звучным голосом: — Скажем честно: Кохлунд кончился. Земля, движимость и недвижимость, производственные силы — абсолютно все уже продано, заложено и перезаложено. Остались сущие мелочи, ну и собственно население, грубо говоря, народ. Последнее, что в Кохлунде еще приносило серьезный доход, это, назовем так, система товарообмена через Новосветское и Майночь. И вот Викторин выбивает оттуда Дульсинею — да как выбивает! — не бросив на себя и тени подозрения, ибо внимание сосредоточивается на кладе, а не на том дурацком скандале на площади… Уже сегодня Победун мог оказаться единоличным хозяином графства, если бы не вы, господин Эргоном. Экспроприация кладов и военная реформа подняли господина Перебегайло и сделали его достаточно значимой фигурой в глазах иностранных инвесторов нашего суверенитета, но заметьте, есть сведения, что вице-король тоже включился в создание армии — определенно, он намерен…

— Стой, стой! — велел Эргоном и демонстративно взглянул на часы. — По-твоему, балаган в Новосветском был запланирован заранее?

— Разумеется! В этом спектакле и заключался истинный смысл событий, а вовсе не в передаче коллекции…

— Ерунда. Тучко не актер.

— Он и не участвовал в представлении, да и остальные только отвлекали на себя внимание, а главные роли исполнили двое людей, так называемые сэры Добби и Бобби. Это их совместные действия привели к столкновению масс на площади и переходу Новосветского в руки Победуна. Отнюдь не случайным кажется мне и участие в деле, кроме герильясов, упырей и водяных — представителей наиболее сильных видовых диаспор в Кохлунде…

— Обе диаспоры традиционно аполитичны, а упыриная вдобавок именно сейчас борется с кабинетом Победуна за свою недвижимость, — возразил Эргоном, едва успевая следить за причудливыми зигзагами возбужденной мысли призрака.

— История с недвижимостью, кстати, началась из-за Дульсинеи, — парировал Мазявый. — Неудивительно, что упыри сердиты на нее. А их Королева теперь еженощно встречается с Победуном, и о чем они на самом деле говорят — кто знает? Вообще, я склонен считать упыря ключевой фигурой всей комбинации.

— Бред! — выпалил Эргоном.

— Вы полагаете? А вот мой лучший агент из Майночи, между прочим, превосходный психолог, узнав упыря по описанию, присмотрелся к нему и уверяет, что это крепкий орешек. И как вы объясните тот факт, что этот упырь — единственный из команды Тучко, кто и не подумал заметать следы после Новосветского, а попросту вернулся в Лионеберге и, едва заглянув домой, тут же помчался во дворец Королевы?

— Малахольный упырек вернулся? — удивился Эргоном.

— Именно! После двух убийств сородичей и похищения клада, после шума в Новосветске — спокойно возвращается и каждую ночь бывает во дворце.

Эргоном на минуту задумался, но потом мотнул головой:

— Все это ерунда. Теорию ты придумал интересную, но я хорошо знаю Тучко, такие игры не в его вкусе.

Эргоном был уверен в том, что говорил. Возвращение упыря, которому, по идее, следовало, урвав куш, бежать без оглядки, конечно, настораживало, но очень уж не хотелось давать ход делу, связанному с его, Эргонома, провалом в Купальском лесу.

Однако Мазявый не унимался:

— Так ведь дело-то, дело-то какое можно выстроить, сударь мой, мистер Эргоном! Оно еще лучше, коли на пустом месте — легко ли вице-королю будет доказывать, что он не верблюд, если его со всех сторон прижать основательной теорией? — вдохновенно вещал фантом. — Вас это сразу поставит на одну ступеньку с тем же господином Дайтютюном, и сам господин Перебегайло что ни час, будет поминать: а славное дельце сварганил нам господин Эргоном! Отличнейшее! Ах, какие фактики! Фу ты, пропасть, какие фактики! Сивые, с отморозом! Я, скажет, ставлю бог знает что, если кто-нибудь еще нароет такие! Вы только, скажет, взгляните пристально на эти фактики, ради бога, взгляните — особенно когда мистер Эргоном станет их лично кому-нибудь выкладывать, — что за вкуснятина! Описать нельзя: булат! Злато! Пламень! Господи боже мой, скажут вслед за ним и все, и почему это не мы заварили такое дельце?..

Эргоном, чувствуя приближение головной боли, довольно грубо прервал его:

— Хватит болтать! Что у тебя еще? Постой, помнится, я велел выяснить, куда подевались уцелевшие идиоты из банды Хмура. Узнал ты про них что-нибудь?

Сбитый на всем скаку с красочной речи, Мазявый помедлил секунду, собираясь с мыслями, а потом заговорил в прежнем деловом тоне:

— Разбрелись. Сразу после известных событий, когда группа уцелевших решала, что делать дальше, водяной заявил, что в гробу видал такие клады и что он чувствует в действиях грамотеевцев некий опасный левый уклонизм в сторону от генеральной ультрапатриотической линии высшего руководства графства…

— Мазявый, сколько раз тебе говорить, чтобы докладывал четко и ясно!

— Куда яснее, сударь? Водяной махнул на все ластами и остался, решил проникнуть в Грамотеево и возглавить село. Мол, энергии у народа тамошнего в избытке, а вектора нет…

— Так бы сразу и сказал. Вот это правильная формулировка. Давай дальше.

— Полевик исчез, никому ничего не сказав, но его тоже видели в Грамотееве, похоже, решил поддержать водяного. После ухода этих двоих волколак и человек, бывший разбойник, заявили, что миллионы, на пути к которым стоит Хмур с крепкой ватагой, обходятся слишком дорого. Брат бригадира не остался в долгу, они чуть не подрались, но в итоге волколак и разбойник просто ушли. Оставшийся человек — простите, сударь, выскочило из головы, как его зовут… вислоухий такой…

— Хомка, — напомнил Эргоном и вдруг спохватился: — А ты откуда знаешь, что вислоухий? Разве видел?

— Своими глазами, — кивнул Мазявый. — Жмурий Несмеянович и этот Хомка тоже прибыли в Лионеберге. Это наводит на размышления. Я вижу для них только две цели: упырь Персефоний, если при нем действительно была часть денег из клада, либо бригадир, если он на самом деле не скрылся за границей, а вернулся, чтобы получить причитающуюся ему награду за всю операцию. Вы все-таки подумайте над моей теорией, сударь! Случай-то какой: хватай упыря и тех двоих, жми из них показания — и такое дельце скроим… Да мы вице-короля к стенке прижмем и по стенке же размажем!

— Мне это уже надоело! — рявкнул Эргоном. — Я понимаю, копать под Викторина приятно, а главное — не требует особых усилий, но нам тут позитив нужен. Штаб Перебегайло — неиссякаемый источник оптимизма и веры в светлое будущее! Внутренний враг уже есть — бригадиры-предатели, с «вице-величеством» мы пока дружим, так что не раскачивай мне тут бричку!

— Лодку, сударь, — машинально сказал Мазявый, привыкший поправлять заморца, когда тот неверно употреблял слова и обороты.

— И лодку тоже! В общем, бросай свою теорию к черту и помогай мне выколачивать деньги из земли и вколачивать в землю слишком жадных бригадиров. Вот управимся, сделаем врагом Победуна, тогда воля вольная, любую теорию бери… Все, если у тебя больше ничего нет, иди и занимайся делом.

Мазявый поднялся, подчеркнуто вежливо поклонился и ушел, просочившись сквозь дверь. Эргоном выругался, глядя ему вслед, нервно раскурил трубку и принялся за бумаги.

У него была уйма дел. Мазявый во многом прав: Кохлунд именно «кончился». По большому счету осталось разыграть последнюю ставку — иностранное вложение в суверенитет, но эта ставка стоила всех; тут банк! Самого себя Эргоном в этой игре ощущал чем-то вроде козырной карты.

Львиную долю времени Эргоном уделял вопросам набора и торопливой муштры новобранцев, которых бесперебойно вербовали в школах, кабаках, подворотнях, исправительных учреждениях и просто на улицах. По счастью, в сырье недостатка не было: восторженная молодежь, разорившиеся трудяги, на все готовые за амнистию уголовники и даже просто обыватели, жаждущие острых ощущений. В сущности, годился любой кохлундец, лишь бы нашлось для него нужное слово. Новобранцев следовало срочно снарядить, вооружить, в ряде случаев откормить и научить шагать в строю — вот все, что требовалось. Вроде бы немного, но сроки поджимали, а главное — приходилось поминутно давать по рукам чиновникам, которые при виде проплывающих мимо них денег теряли самоконтроль.

Не желал Эргоном выпускать из своих рук и экспроприацию бригадных кладов — тут тоже нужен глаз да глаз. В итоге он уже забыл, когда в последний раз проспал больше трех часов кряду — мыслимо ли загружать себя еще лишним заговором? Хотя, несомненно, в выдумке Мазявого что-то есть… Собственно, с точки зрения призрака, тут и выдумывать нечего, он свято уверен, что раскрыл реальную картину происходящего. Но нет, забудь, велел себе Эргоном. Это опять авантюра, а мое дело сейчас — рутина, рутина и еще раз рутина!

А Мазявый между тем поднялся по лестнице на третий этаж и проплыл к кабинету Дайтютюна.

— По делу о предательстве, — шепнул он секретарю, который не желал впустить призрака без предварительной записи, продемонстрировал ему засветившуюся на ладони печать беспредельности полномочий и для вящей убедительности постучал пальцами по столу рядом с перекидным календарем, знал уже, что туда положено подсовывать чаевые, и давал понять: в долгу не останусь.

Секретарь велел подождать и скрылся за дверью кабинета. Мазявый посмотрел на себя в зеркало, опасно нависшее в своей громоздкой оправе у двери, чтобы каждый входящий мог не только поправить воротничок, но и почувствовать себя ничтожеством, на которое будут глядеть сверху вниз.

Фантома пригласили в кабинет. Мазявый подплыл к двери и снова поднял взгляд — однако посмотрел не в зеркало, а на картину, висевшую над столом секретаря. Это была репродукция с недавно написанного историко-патриотического полотна «Мазява и швейский король». Призрак улыбнулся своим мыслям и вошел в дверь.

Дайтютюн сидел, почти невидимый, в огромном троноподобном кресле. Стол перед ним был завален бумагами. Рядом со столом стояли друг на друге три ящика коньяка.

Мазявый приблизился со скорбным видом, успешно имитируя походку живых, которую наиболее точно описывает слово «подзмеился», и начал:

— Сударь мой, добрый господин Дайтютюн, в великом смятении ищу вашего совета и участия. Я нащупал нити обширного пропобедунского заговора, но мой началь…

Он не договорил. Неожиданно ярко засветившаяся на его ладони печать беспредельности превратилась в язычок призрачного пламени, которое вмиг охватило фантома, пожирая его с удивительной скоростью. Вмиг не осталось от него ни крохи пепла, ни завитка дыма.

Дайтютюн только досадливо крякнул.

Этажом ниже, в кабинете Эргонома, послышался тихий перезвон. Он исходил из ящика письменного стола. Эргоном не сразу расслышал его: как раз выговаривал сотруднику следственного комитета, который принес заморцу кипу стенограмм сегодняшних допросов:

— Для чего мы вас держим, дармоедов? Ты хоть слышал слово «резюме»? Я что, сам должен вычитывать показания и сводить к одному знаменателю? Даю час, чтобы резюмировать всю эту белиберду!

— Но сотрудники уже отработали смену. Это ведь все больше упыри и прочие ночные… — мямлил сотрудник — оплывший от усталости зомби.

— Я сказал — час! Иначе прощайся с должностью!

Лицо зомби сменило естественный трупный оттенок на нездоровый багровый, свидетельствующий о крайнем раздражении, однако он схватил бумаги и бросился прочь из кабинета. Только тогда Эргоном расслышал сигнал. Запустив руку в ящик, он вынул амулет — тот самый, с помощью которого наложил на Мазявого печать беспредельности. Один из рубинов в нижней части мигал тревожным светом. Эргоном укоризненно покачал головой…

В тот неприятный день, незадолго до того, как убить мага Ковырявичуса, Эргоном попросил его за хорошее вознаграждение вписать в выданный ему чиновничий амулет пару дополнительных заклинаний. Так что доставшаяся Мазявому печать несла в себе не только беспредельность полномочий, но и мощный ограничитель: чары, каравшие мгновенной смертью за попытку предать обладателя амулета.

По правде говоря, искать нового главу призрачной жандармерии долго не придется: спасибо Мазявому, он и впрямь сумел поставить дело, и Эргоном уже видел пару хороших кандидатов. И все же, как невовремя вся эта лишняя суета!..

 

Глава 5

ТРУДНО ЖИТЬ КРОВОСОСАМ

— Персефоний, птенчик мой, где ты пропадал? Я так волновалась! Заходи, садись, садись, нет, не здесь, вот тут… Что ты такой скованный? Садись же и скорее расскажи тете Антимахе, что с тобой приключилось. Ну же? Ах нет, постой, что же это я, в самом деле! Ты ведь устал и наверняка проголодался? Ну конечно, ты голоден, сейчас так трудно получить талон на питание, я тебе всегда говорила, что биржа труда — это просто место сбора неудачников, так было даже в лучшие времена, чего ждать от нее теперь, когда приходится изворачиваться ради стакана крови? Впрочем, что я тебе говорю, ты и сам это отлично знаешь, ведь рассказывал же, как ходил туда в последний раз, я помню, рассказывал, да ничего нового не сказал, потому что я всегда говорила: нечего там делать… Ах, что я? Мой Персефоний тут сидит голодный, а я тараторю! Уж прости старушку, ведь знаешь меня, и то сказать: мог бы и сам напомнить, так ведь нет же, где нам рот открыть, чего со стариками разговаривать, да? Ну?

— Что вы, тетушка…

— Ну, не сердись, я, право, без всякого такого умысла, я ведь просто шучу, хотя теперь и чувствую себя неловко: ты бы сам сказал, что стаканчик хочешь, чего ждать, когда у старушки память проснется, а ты молчишь, а у меня и так ведь сердце не на месте: куда запропал мой Персефоний? И вдруг ты как снег на голову, худой, голодный… Ах, вот! Фесочка, душечка! Фесонька! Феска, сколько можно звать? Немедленно принеси стакан крови для нашего гостя, что стоишь, будто не видишь, что он слишком вежливый, чтобы самому попросить…

— Слушаюсь, барыня…

— Слушается она… О, о, и нет ее уже! Видишь, птенчик мой, как она слушается — вот вечно так, не дослушает, убежит, а потом делает вид, будто я и не говорила ничего, будто я такая уже древняя старуха, что не помню, что говорила, а что нет…

Персефоний вполуха слушал Антимаху, кивая в нужных местах, которые определял по большей части интуитивно. Не всем легко давалось общение со старушкой, но Персефоний к ней привык и любил ее.

Родом Антимаха была из Старосветского. Она часто выезжала в Лионеберге и при жизни, и после смерти, даже держала в городе большой дом — но всем своим нравом, всей душой, ограниченной, суеверной, но простой и доброй, она была закоренелою провинциалкою того анекдотического типа, без которого облик не только Накручины, но, пожалуй, и всей империи кажется неполным.

При жизни Антимаха была совершенно довольна неспешным помещицким бытом, мужем, домом и садом, за пределами которого, с ее точки зрения, сразу начинались дальние страны. В середине мира высилась старосветская церковка, в стороне, чуть за Ревизовкой, лежал известный ей по газетным статьям (обычно в мужнином пересказе) Сент-Путенберг, чуть правее — Старгород, а в остальных направлениях мир сразу и обрывался.

Бог не дал ей детей, но Антимаха не роптала (роптанье было ей вообще чуждо, вряд ли она даже в точности знала, что это слово означает). Но когда внезапно скончался ее супруг, Антимаха обнаружила, что состарилась. Прежде, рядом с мужем, возраст не ощущался. Теперь, когда не с кем было разделить ни времени, ни мыслей, он словно удвоился. Антимаха бросилась искать средства для возвращения молодости и вскоре перешла в упырство.

Новое существование пробудило в ней многие качества, прежде дремавшие под спудом. И телесная молодость к ней действительно вернулась, по крайней мере, отчасти: она превратилась на вид в цветущую сорокалетнюю даму, способную кружить мужчинам головы. Она и кружила, кстати… пока сама этого не замечала, а когда замечала, немедленно пугалась и все портила.

Беда в том, что Антимаха успела постареть в душе.

Вряд ли в лионебергской общине упырей можно было отыскать более бесполезное существо, но Королева не только не отвергла, но даже приблизила к себе несчастную вдову. Вскоре хозяйская закваска дала себя знать, Антимаха начала заниматься королевским имуществом, и ей была присвоена должность ключницы. Постепенно она ожила и даже стала навещать старосветское имение.

А потом нашлось для нее и другое дело. Обычно упырь, вводя новичка в ночную жизнь, сам его опекает, но порой неофиты остаются без присмотра. Заботу о таких берет на себя Королева, и Антимаха стала ей помогать в меру сил.

Своих воспитанников она потом, сколько бы лет ни прошло, называла каким-нибудь ласковым прозвищем; Персефоний был у нее «птенчиком».

Вошла кикимора Эфессина с подносом, на котором в высоком узком стакане дымилась расконсервированная кровь. Персефоний не стал отказываться, хотя чувствовал себя неловко, общаясь с окружающими как равный, тогда как между ним и обычной жизнью выросла глухая стена преступления и он до сих пор не был приговорен к наказанию лишь по чистой случайности.

— Угощайся, мой птенчик, поправляйся! — щебетала Антимаха. — Набегался на приволье, осунулся… Так что же ты, так и не скажешь, где был?

— Тетушка, у меня к вам очень важная просьба, — сказал Персефоний, отставляя стакан.

Те, кто считает, будто с Антимахой сложно общаться, не понимают простой вещи: она очень внимательно относится к просьбам, ибо просьбы подчеркивают в ее глазах собственную значимость.

— Что такое, птенчик?

— Мне очень нужно повидаться с Королевой, а я никак не могу добиться даже записи на прием.

— Ох, милый мой, многие не могут! Такие нынче хлопотные времена. Думаешь, сама я почему не рядом с ней, а сижу тут в четырех стенах? Не знаешь? Так и быть, шепну тебе, только уж ты смотри не выдавай старушку. Дело в том, что вице-король, или как уж теперь его по-правильному величать, поди уследи, как он титулы меняет, а ведь еще недавно кем был-то? Ну, так вот, этот самый Победун всей нашей упырской общине свинью подложил. Мы, значит, условились, птенчик, что ты никому ни слова, что от меня услышишь?

Персефоний охотно дал обещание, хотя подозревал, что секреты тетушки Антимахи окажутся созвучны содержанию большинства разговоров в большинстве гостиных. Почти так, в сущности, и оказалось. Однако, будучи особой, приближенной к упыриной правительнице, Антимаха владела некоторыми фактами.

— Я ведь теперь эти свои четыре стены и покинуть-то боюсь: вернешься, а они уже и не твои. Помнишь, как в прошлом месяце у общины пытались отсудить часть домов? Барон этот новоявленный постарался, как его там… Пролезович. Он ведь жирно тогда победуновских чиновников подмазал, но госпожа Дульсинея сказала, что она Королеву как женщина женщину хорошо понимает и ничего у нее отбирать не позволит. И вдруг на днях приходит весть, что Победун где-то на пограничном пункте Дульсинею обошел, а раньше местечко между ними было поделено. Теперь ей срочно нужно кое-какие недостатушки восполнить, и спорить с Победуном лишний раз неудобно. Барон за свое тут же и взялся опять. Королева наша, ясное дело, разгневалась и теперь круглые сутки, бедняжка, за нас радеет, ни сна, ни покоя не ведая. Вот такая жисть ночная.

Персефонию стоило больших трудов сохранить лицо. Получается, это их с Яром и Блиской выходка в Новосветском обернулась для лионебергских упырей такими неурядицами? Наверное, ничего другого и ждать не следовало. Берендей с русалкой, конечно, ни при чем, но он, Персефоний, преступник, он отдал свою судьбу во власть беззакония, и теперь каждый его поступок несет только зло.

— Так что, птенчик, придется потерпеть. Хотя за Королеву сейчас ее секретарь со всеми полномочиями, он всех принимает, что же к нему не пойдешь?

— Нет, тетушка, я не хочу никому рассказывать, пока не поговорю с Королевой.

— А! — хитро сощурилась Антимаха, думая, что догадалась. — Видно, не один ты был за городом! Хочешь теперь в общину кого-нибудь ввести — кого-то с ясными глазами и точеной фигуркой? Ну, если ты это от меня скрыть хотел, птенчик мой, то я на тебя обижусь, уж мне-то можно было сказать… Хотя ты прав насчет секретаря, ему говорить не нужно, слишком строг он на этот счет. Но Королева поймет, не сомневайся, а как только я с ней увижусь, тоже словечко замолвлю…

— Нет-нет, тетушка, дело совсем в другом. Совсем в другом, — повторил Персефоний. — Так когда можно ждать Королеву?

— Кто ж знает? — всплеснула руками Антимаха. — Победун-то не на шутку разошелся, у него там опять какой-то прожект грандиозный или что. Армию, говорят, реформирует, а по слухам, потрошит своих бригадиров. А тут еще военный парад на носу, и, слышно, вице-король ничем больше не занимается, только им, а без вице-короля вопрос не решить. Так что вряд ли Королева чего-то добьется до этого парада. Ждать надо.

Персефоний понурил голову. Упырям терпения не занимать, но он уже стал замечать за собой, что в долгом ожидании заслуженной кары начал понемногу привыкать к своему двусмысленному положению. Он понемногу сживался со своей преступностью.

Из вежливости Персефоний посидел еще немного у Антимахи, даже поделился одной заботой — ничтожной по сравнению с прочими, но почему-то сильно его задевшей.

Простые дела в новом государстве стали вдруг очень хлопотными — задавшись целью заплатить за жилье, Персефоний потратил две ночи, отыскивая домовладельца, в итоге выяснил, что тот давно уже не домовладелец, а нищий. Теперь он пытался узнать, кому на данный момент принадлежит квартира, которую он снимал, и, что удивительно, как только разговор заходил на эту тему, все словно воды в рот набирали.

— Это у тебя почти то же самое, что у общины с бароном, — растолковала Антимаха. — Тот владелец, которого ты ищешь, он и не владелец, а так, подставное лицо для подписей. За ним другой стоит, но и он еще не владелец, а только на связи у следующего, который уже почти владелец, только вместо того чтобы владеть, он продает, и вот только те, кому он продает, уже и были бы владельцы, если бы их не обманули и трем-чытырем один и тот же дом не продали.

Персефоний тряхнул головой.

— Смерть в игле, игла в яйце, яйцо в утке… это понятно. А кто Кощей?

— Как кто? Налоговые власти, конечно. Они ведь налог с каждого «владельца» взимают, начиная с того подставного, которого ты никогда не увидишь.

— Стоит ли тогда вообще платить за жилье? — пожал плечами Персефоний.

— Так ведь положено! — Антимаха округлила глаза, удивляясь, что такие простые вещи приходится объяснять взрослому «птенчику».

Персефоний закрыл рот. Все верно, положено. Еще недавно и сам он сказал бы так и вообще не задал бы столь глупого вопроса. Пусть остальные поступают как хотят — беззаконие настигнет всякого, а закон защитит чтущего, потому что закон — это и есть те, кто его чтит.

Однако эти мысли уже не приносили желанного спокойствия. Тучко отравил разум молодого упыря… Хотя — Тучко ли?

 

Глава 6

В ШАГЕ ОТ КОРОЛЕВЫ

И вот наступила судьбоносная ночь: Королева неожиданно прервала переговоры с Викторином Победуном и вернулась во дворец. Персефоний получил извещение об аудиенции.

Несколько минут он стоял посреди комнаты, перечитывая письмо, начинавшееся словами: «Сим подтверждается удовлетворение просьбы верноподданного (имярек)…» Потом взял себя в руки. Все правильно, не думал же он, что ожидание будет длиться вечно? Персефоний привел себя в порядок, надел лучший костюм (тот самый, из Ссоры-Мировой), взял трость и вышел из так и оставшейся неоплаченной квартиры.

Один из красивейших домов Лионеберге, служивший последнее столетие резиденцией Королевы, располагался на Северной площади. Сто лет назад он был выкуплен у некоего разорившегося барона, родство с которым теперь за приличные взятки приобрел сутяга Пролезович.

Дворец был выстроен на грани стилей: барокко с примесью, как стали говорить в последнее время, этнического элемента. Многие ворчали, находя несерьезной красочную пестроту, но Персефонию нравилось рождаемое ей чувство легкости.

Подъезд был забит экипажами. Кроме чиновников, спешивших представить на высочайшее рассмотрение срочные дела, засвидетельствовать почтение отсутствовавшей много ночей Королеве собрались почти все упыри города. Настроение царило приподнятое, и даже неизбежная сутолока не раздражала, а как будто прибавляла веселья. Из обрывков бесед можно было понять, что все совершенно уверены в успешном завершении переговоров между Королевой и вице-королем.

Персефоний миновал парадный вход, украшенный статуями и драпировками. Повсюду теснились гости, между ними сновали с подносами дворцовые домовые в модных розовых ливреях. У дверей стояли упыри-гвардейцы в парадных мундирах.

Персефоний встал у стены и осмотрелся, отыскивая взглядом дворцовых служащих. Наконец он увидел фантома, известного под прозвищем Воевода. О нем говорили, что при жизни он был видным опричником, отличался свирепым нравом и ненавидел упырей, считая их закоренелыми западниками и, соответственно, врагами Отечества. Но, взявшись собирать доказательства неверности упырей, Воевода без памяти влюбился в Королеву и ради нее оставил служебное поприще. Однако от обращения почему-то отказался. Прожил отведенный человеку срок, а после смерти стал призраком и был с тех пор самым преданным слугой Королевы.

— Доброй ночи, Воевода, — сказал, подойдя к нему, Персефоний. — Мне назначена аудиенция…

— Бумагу, — коротко потребовал призрак. Изучив подпись, махнул рукой: — Следуй за мной.

Воевода провел Персефония через бальный зал, где уже горели тысячи свечей. Походка у него была строевая — быстрая и четкая, а вид настолько внушительный, что полупрозрачность его делалась незаметной, и перед ним невольно расступались, словно опасались столкновения.

Воеводу поминутно отвлекали.

— Эльфы требуют по сто рублей каждому! — сообщил другой призрак, указывая на балкон, где настраивал инструменты известный эльфийский ансамбль песни и пляски «Цыганерия».

— Не скупиться!

Тощий упырь с жезлом распорядителя празднеств упрекнул:

— А я говорил, что нужно купить иллюминирующую пыльцу! Еще не поздно отправить слуг…

— Средств не разбазаривать!

— Господин Воевода, не отомкнуть ли Западный зал? Поставим там ломберные столы…

— Отмыкай, ставь.

— Но там паркет не натерт…

— Это — к Антимахе.

— Сударь, сударь, чашки-то, чашек не хватает! — поделилась кикимора в кружевном переднике.

— К Антимахе!

— Нужно вызывать дневных слуг, но за чей счет…

— К казначею!

— А фрукты…

— К Антимахе!

— Красные ковровые дорожки немодны, а розовых не хватает!

— К черту!

Наконец бальный зал остался позади, Персефоний очутился в малой гостиной на втором этаже, где сидели в глубоких креслах, возбужденно переговариваясь, шесть или семь упырей. Персефоний никогда не был в этой части дворца, но догадался, что за дальней дверью расположены личные покои Королевы.

— Жди здесь, твоя очередь третья, — сказал Воевода.

— Прошу прощения, сударь, я не вполне понял…

— Чего тут не понять? Сейчас у Королевы совещание по социальным вопросам, потом она будет принимать просителей. Всех вас вызовут по очереди, твоя — третья. Третья — это сразу после второй, — ехидно добавил он и удалился.

Персефоний разместился в одном из кресел. Упыри, прервавшие оживленный разговор, поинтересовались, что за вопрос у него к Королеве.

— Я не хотел бы обсуждать это до аудиенции.

— А-а! — разулыбались упыри.

Почему-то ответ Персефония все понимали одинаково:

— Какая-нибудь очаровательная красотка изъявила желание остаться с тобой навеки?

— Надеюсь, не оперная певичка? У нас их уже переизбыток, даже неудобно: из оперного театра жалуются, что вынуждены перейти на ночной режим…

— Сколько ни учи молодежь, она все на те же грабли наступает! Неужели не понимаешь: она сейчас хочет молодость сохранить, готова тебе всего наобещать, лишь бы обратил, а потом начнется: там родные мрут, там любимый цветок засох, дом снесли, улицу булыжником выложили, глаза бы ее этого не видели, а во всем ты виноват, кровопийца проклятый…

— Нет, господа, у меня другое… — проговорил Персефоний, но тут раздался новый голос.

— Вы правы, господа, нет повести банальнее на свете! — промолвил сидевший в центре упырь с гладко прилизанными волосами и массивным кольцом на пальце. Кажется, до появления Персефония всеобщий интерес был сосредоточен на нем. — И все равно она повторяется и повторяется… В своей новой книге я собираюсь исследовать этот феномен.

— Ах, какая прекрасная идея! — заговорили все.

— Думаю, мне удастся раскрыть глаза ночному обществу на истоки этой проблемы.

— Расскажите нам, сударь!

Убедившись, что интерес окружающих вновь обратился к его персоне, прилизанный с кольцом приосанился и начал излагать:

— В центре сюжета — Он и Она. Они принадлежат к разным мирам, но однажды встречаются, и между ними вспыхивает священное чувство любви…

Среди упырей нечасто попадаются творческие личности, и в другое время Персефоний с удовольствием послушал бы писателя, но сейчас он был слишком взволнован предстоящей встречей с Королевой. Не зная, чем себя занять, он потянулся за газетами, разложенными на журнальном столике, и стал их просматривать, вполуха слушая литератора.

В Кохлунде выходило много газет, и давно уже нельзя было сыскать разумного, который ухитрился бы следить за всей прессой графства, несмотря на то что оппозиционная печать отсутствовала в принципе. Две трети газет были проправительственными — но не существовало в природе такого вопроса, по которому они сошлись бы во мнениях. Ибо в правительстве, как отмечали наиболее деликатные обозреватели, «отсутствовало единство».

Господи, ну конечно, о каком единстве может идти речь при трех основных противоборствующих лагерях и доброй дюжине промежуточных группировок, которые в общем поддерживают тот или иной лагерь, но не успевают следить за всеми телодвижениями лидера, и порой их так заносит, что заявленная поддержка оборачивается сущим вредительством!

Все передовицы были посвящены приближающемуся военному параду. Газеты, лояльные по отношению к Перебегайло, парад хвалили — как водится, по разным, иногда противоположным, причинам. Издания, выражающие точку зрения «пана гетмана, графа Кохлунда, его величества вице-короля Накручины и прочая и прочая», вроде хвалили, но так ехидно, что отдавало хулой. Газеты Дульсинеи парад ругали ругательски, но вразлад: одна критиковала за разбазаривание бюджетных средств, другая за то, что «поздно спохватились» и т. д.

Но если над первыми полосами газет можно было посмеяться, то от вторых просто оторопь брала. Давно не читавший периодики Персефоний, конечно, слышал о разоблачительных процессах в рядах герильясов, но только сейчас, читая списки арестованных и осужденных, начал понимать размах кампании. Тучко поступил мудро, уйдя за границу! С его-то отношением к установившимся порядкам он бы мигом попал в число внутренних врагов и прочих «саботеров победы».

Персефоний стал листать последние страницы, надеясь найти что-нибудь без политики. Взгляд его сразу остановился на заголовке «Томас Бильбо — друг или враг?» Текст сопровождался снимком, на котором группа разумных на знакомом кладбище стаскивала с пьедестала знакомый монумент. И лица в толпе попадались знакомые, но Персефоний не сразу поверил своим глазам, разглядев водяного Плюхана и полевика Шароха — они, похоже, руководили мероприятием.

Автором статьи был Каждырко Н. П. — тот самый лесин, Нос Просуваевич, который вместе с Дурманом взял на мушку Персефония и Хмурия Несмеяновича около часовни. Это его экземпляр «Томаса Бильбо» невольно присвоил молодой упырь. Он и на снимке виднелся — с карандашом и блокнотом, с растрепанными волосами и вдохновенным лицом. Из статьи Персефоний узнал, что происки пресечены и историческая справедливость наконец-то восстановлена: на место «зловещего идола» Томаса Бильбо водружен памятный камень в честь Тормаса Бальбы, арапа, от чресл коего империя, между прочим, получила небезызвестного волокиту и задиру, прославившегося своими поэтическими опытами.

Персефоний не поверил своим глазам, перечитал вступление, снова поглядел на имя автора, на снимок — нет, вне всяких сомнений, тот самый Каждырко…

«Чье извращенное воображение могло допустить, чтобы просвещенный заморец променял свою державу на неразвитую страну, стонущую под гнетом имперского варварства? Конечно, некоторые художественные достоинства у „Томаса Бильбо“ не отнять, пером г. Задовский Малко Пупович владеет, но изданная им книженция должна быть оценена как ловкая беллетристика, не имеющая никакой исторической и культурной ценности.

Зато историчность Тормаса Бальбы не вызывает сомнений. Арапы пользовались большой популярностью у власть имущих, их целыми галеонами завозили в западные столицы для дворцов и увеселительных заведений. Ничего удивительного, что и восточные варвары, подхватив традицию цивилизованного мира, принялись завозить арапов, лишая их воли и обращая в рабство. По дороге же (а всем известно, какие в империи дороги!), ввиду генетически обусловленной интеллектуальной ущербности, многих арапов теряли — в том числе и на территории Накручины. Одним из таких потерянных арапов и был Тормас Бальба…»

Красочно описав нелегкую, но героическую жизнь «потерянного арапа, нашедшего в Накручине вторую и главную родину», Каждырко упомянул и его славных потомков вплоть до «бесчинно убиенного хоббитскими фанатами Тамаса Бильбиева» и напоследок посоветовал читателям познакомиться с истинным жизнеописанием славного козака по книге Грызуна-Ганнибалова «Ледостав», где Тормасу Бальбе посвящена отдельная глава.

С удивительным спокойствием, близким к апатии, Персефоний отложил «Костомылку» и несколько минут сидел, глядя в стену. Собственно, на что тут можно эмоционально реагировать? Одна глупость сменила другую — не жалеть же теперь прежнюю, в пику новой?

Между тем в уши ему влился мягкий говор упыря-писателя:

— И вот приходит роковой час смертного поцелуя… Два мира, потрясенные свершившейся на их глазах трагедией, заключат Великий Договор.

— Талантливо! — заговорили все, когда смолк голос писателя. — Более того — гениально!

Персефоний, суммировав то, что невольно уловили его уши, не удержал языка за зубами:

— А не слишком ли похоже на «Ромеро и Ардженту» Шейкшира?

Злобные взгляды скрестились на нем, несколько секунд казалось, что его готовы разорвать на части, но напряжение снял писатель, благодушно заявивший:

— Ах, молодость! Знаете формулу молодости, господа? Молодость равна необразованности, помноженной на сумму самоуверенности и поклонения идолам.

Упыри заулыбались, и все обошлось благополучно: Персефония не разорвали, а только осмеяли.

— Куда там Шейкширу!

— Конечно, никто не отменял традицию центонно-парафразного строения текстов…

— Ну что вы, какой центон в паре фраз?

— Кстати, об акцентоне: вы заметили, как настойчиво наш дорогой друг акцентирует внимание на мотиве поцелуя?

— О! Поцелуй! Он несет и вечную жизнь, и вечную смерть! — загомонили все с видом знатоков. — Животворящая страсть под сводами склепа! А поцелуй Жевуды, господа, ведь когда герцог Оскал целует Мелькуцио — это же поцелуй Жевуды! Ну да, ведь он сам и «заказал» Мелькуцио…

 

Глава 7

РЕШЕНИЕ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА

Тут дверь, ведущая в покои Королевы, отворилась, и сухопарый, какой-то весь остроугольный секретарь произнес:

— Вторая очередь! Прошу!

Оказывается, за литературным спором все ухитрились пропустить первую. Писатель торопливо вскочил на ноги и скрылся за дверью, а за ним последовали почти все остальные, сообщив удивленному секретарю:

— Мы с Малко!

Остались в приемной только Персефоний и еще один упырь — грузный, с проседью на висках и с пышными бакенбардами.

— Малко? — переспросил Персефоний и обратился к соседу: — Прошу прощения, сударь, а вы случайно не знаете полного имени господина писателя?

— Слава богу, — проворчал тот, — нашелся еще упырь в Лионеберге, который не знает нашего гения. Я-то уж думал, один в дураках хожу… Малко Пупович это, Задовский Малко Пупович, недавно обращенная сверхновая звезда на литературном небосклоне. Не просто новая, заметьте себе, а сверхновая. И все о нем говорят, хотя никто не читал.

— Я читал одну вещь, — сказал Персефоний. — Но если этого Задовского сейчас не вышвырнут за дверь, то, наверное, то был другой Задовский…

— Не факт, — возразил его собеседник. — Во-первых, там есть другой выход, может, вышвырнут через него, а мы и не узнаем. Но во-вторых, совсем не факт, что вышвырнут даже в том случае, если вышвырнуть нужно обязательно. Мы что-то стали слишком либеральными, а либерализм, заметьте себе, придуман именно теми, кого слишком часто спускали с лестницы…

Седоватый упырь оказался ворчуном и не умолкал до следующего появления секретаря.

— Третья очередь!

Персефоний встал, коротко кивнул еще не умолкшему по инерции собеседнику, пересек гостиную и шагнул в короткий коридор. Секретарь подвел его к тяжелой резной двери, открыл ее и сообщил, не переступая порога:

— Третья очередь, Персефоний.

В уютно обставленном кабинете, небольшом, но оставлявшем ощущение свободного пространства, горели свечи, и в их теплом свете мягко золотились обои, корешки книг и воздушные занавеси.

Королева сидела за письменным столом. На ней было глухое жемчужно-серое платье, и нить речного жемчуга поблескивала в переброшенных на плечо каштановых волосах. Кроваво-алые губы улыбались, но не было улыбки в больших серых глазах.

— Входи, малыш.

— Ваше величество…

— Без церемоний, прошу. Времени мало, а у тебя, кажется, важное дело. Рассказывай, что случилось.

Стоя посреди комнаты, Персефоний собрался с духом и выложил:

— Я преступил закон.

Не дождавшись продолжения, Королева вздохнула и сказала:

— Почему-то мне так и казалось… Вот что, садись, не стой.

Сесть? Преступнику — в присутствии Королевы? Персефоний подумал, что ослышался.

— Думаешь, поза может заменить слова? Садись вот тут, рядом, и рассказывай. Ничего не упуская, только дельно и без эмоций. Эмоций, я думаю, тебе уже хватило с избытком, так что теперь сосредоточься на том, что, собственно, произошло.

Персефоний сел на указанное место — на низкий табурет. Теперь ему приходилось смотреть на Королеву снизу вверх, и так оказалось легче.

— Я продался за несколько стаканов крови… Но договор о коммерческом донорстве так и не был юридически оформлен. Так что вся кровь, которую я выпил с той ночи, досталась мне незаконно. И я… убивал. Упырей.

— Подробнее, — потребовала Королева.

Она оказалась права: время эмоций прошло, и рассказ давался легче, чем можно было предположить. События вставали перед ним, как сцены, разыгранные на театральных подмостках, и чувства без труда облекались в слова. Он рассказывал историю безудержного падения, и только одно его мучило с прежней силой: когда, в какой миг еще мог он вернуться, уйти, спастись от расправы над собратом, от безумного акта каннибализма на кладбище?

Секретарь уже дважды заглядывал в кабинет, но молча отступал, видя, что Королева внимательно слушает посетителя. На третий раз он не удержался от замечания:

— Ваше величество, уже десять минут…

— Не торопи меня, — был ответ. — Все наши неурядицы преходящи. Только у этого мальчика за сегодняшнюю ночь я увидела настоящую беду, все остальное подождет.

У Персефония на миг перехватило горло от благодарности, но он взял себя в руки и продолжил рассказ недрогнувшим голосом.

— И вот я здесь, — закончил он. — Вернулся без промедления и ждал аудиенции.

— Бедный мальчик, — вздохнула Королева и откинулась в задумчивости на спинку кресла.

Потрескивали свечи. Персефоний слушал тишину и любовался игрой света на волосах Королевы. Вот все и закончилось, думал он с облегчением, наконец-то все закончилось…

— Бедный мальчик, — повторила она, — должно быть, эти последние ночи дались тебе труднее всего! Прости, что заставила ждать.

— Напротив, ваше величество, — ответил он, — это время пошло мне на пользу. Иначе рассказ наверняка получился бы, простите, истеричным.

— Если ты ничего не забыл, то каждый твой проступок сопровождался смягчающими обстоятельствами…

— Разве это имеет значение? Так или иначе, закон был нарушен. И я полностью отдавал себе в этом отчет.

— Но ведь ты не мог предать разумного, который тебе доверился. Речь шла о жизни и смерти — его, твоей, других разумных. Ты никогда не ставил перед собой цели убить, только уберечь…

— С какого-то момента я перестал об этом думать. Перестал даже изыскивать возможности как-то повлиять на события, просто плыл по течению. Кажется, после того ночного происшествия…

— Ну, это как раз понятно. Искушение не могло не повлиять на тебя.

— Вы знаете, что это было?

— Конечно нет. Думаю, ни один упырь в мире не знает этого по-настоящему.

— Так я не один пережил нечто подобное? — облегченно выдохнул Персефоний.

— Далеко не один. Наверное, легче было бы перечислить тех, кто не подвергался искушению.

— Они… все возвращались к обычной жизни? — осторожно спросил Персефоний, почувствовав в словах Королевы некую недоговоренность.

— Почти все. Но о тех, кто не вернулся, ничего не известно. Они с нами никогда не разговаривали — ни с нами, ни с кем-то еще из разумных. Великое искушение Ночи потрясает, и нет ничего удивительно в том, что после него ты долго не мог сосредоточиться на происходящем…

— Вообще-то я мог, — позволил себе перебить Королеву Персефоний, которого загадка ночного происшествия, сколько бы он ни запрещал себе о нем думать, волновала не меньше, чем совершенные им преступления. — Но скажите, ваше величество, неужели нет никаких предположений о том, что такое это искушение?

— Предположения есть, — медленно ответила Королева. — Ты уверен, что хочешь услышать?

— Конечно!

— То, что мы делаем под действием искушения, заложено в нашей природе. Это то, к чему мы предназначены — Богом или сатаной, природой, судьбой. Мы ведь не знаем своего происхождения.

— Не понимаю… — ошеломленно сказал Персефоний, забыв на минуту о собственных горестях. — Почему же Закон… просто обходит это молчанием?

Королева чуть наклонилась к нему и тихо спросила:

— Ты хорошо помнишь, каким стал, когда позволил Ночи завладеть собой? Помнишь, как угасал разум и вместо разума возникло нечто такое, чему ты не подберешь название? Так скажи: готов ты ради этого неопределенного, неназываемого отказаться от рассудка? От всего, что нас окружает, от жизни в цивилизованном мире, от места в рядах разумных? От собственных мыслей и чувств? Ради того, чтобы, быть может, никогда так и не понять, кто ты и что тобой руководит… Готов?

Персефоний затруднился с ответом, и она добавила:

— Не старайся найти слова, это еще никому не удалось. Но мне кажется, что выбор уже сделан. Иначе ты остался бы там, в лесу. Тебя вернуло чувство долга, а ведь это чувство из нашего, цивилизованного мира. Ради чего-то другого пришлось бы отказаться и от него.

— Да, наверное… И все же, почему наш Закон никак не…

— Закон несовершенен.

— Но должен быть таким! — воскликнул Персефоний, вскочив на ноги. — Да, вы правы, искушение пугает. Но ведь этот страх — только самое начало пути. Там… чувствуется что-то еще… И если Закон обходится без всего этого, то наш ли это Закон?

— Все не так просто, мой мальчик. Неужели ты готов отказаться от Закона? Ведь ты все-таки вернулся.

— Да, это правда, — не мог не признать Персефоний. — Я — существо Закона. И жду от него приговора.

— Мне не в чем тебя обвинить, — спокойно сказала Королева. — Осознанного и преднамеренного греха ты не совершал. Сомнения ненаказуемы, они — спутники разума, глупо наказывать за естество. Что касается проступков, то обстоятельства были сильнее тебя.

— Я не понимаю вас, ваше величество…

— Договор был заключен. Пусть только на словах — и ты, и бригадир его выполняли, насколько возможно.

— Но я убивал!

— Один раз — в порядке самозащиты. А во второй раз казнил отщепенца, объявленного вне закона.

— Я не знал, что Эйс Нарн вне закона…

— Но это так. Ты казнил преступника, а кровь его пил в состоянии аффекта. На тебе нет вины.

Персефоний медленно опустился на табуретку и спросил:

— Тогда почему я чувствую себя виноватым? Это ошибка? Чувство вины — только комплекс, от которого нужно избавиться?

— Что тебе нужно? — устало воскликнула Королева. — Ты как будто бы хочешь быть наказанным!

— Я хочу, чтобы восторжествовал Закон.

— И он торжествует, оправдывая невиновного! — Она замолчала, заставила себя успокоиться и, поднявшись, положила руку ему на голову. Персефоний вздрогнул. — Послушай меня, мальчик, и не спорь. Я горжусь тобой. Мое сердце сжимается, когда я думаю, сколь жестокому испытанию подверглась душа молодого упыря. Я сочувствую тебе. И… — что-то изменилось вдруг в ее голосе, — пожалуй, признаю твою правоту. Я возложу на тебя наказание. Встань.

Персефоний выпрямился. Королева стояла совсем близко, от нее пахло чем-то нежным и теплым, а в глазах ее он заметил глубоко загнанную печаль.

— Я приговариваю тебя к изгнанию. Оно не будет сопровождаться позором, твое имя остается незапятнанным, и тебя не станут провожать проклятиями, но ты обязан покинуть землю, подконтрольную лионебергской общине, и не можешь вернуться раньше, чем по истечении пяти лет.

Он поклонился.

— Клянусь, ваше величество, сделать все, чтобы вернуться достойным членом общины…

— Довольно об этом. Спешить не обязываю, но советую и не задерживаться. Иди. Надеюсь когда-нибудь увидеть тебя.

— Я буду жить для этого, — сказал Персефоний и вышел.

Слуга указал ему путь по коридору и по лестнице вниз — в зал, где уже вовсю шумел скороспелый, хаотичный и веселый праздник. Рекой лилось шампанское, кружились пары, подхваченные вихрем эльфийского вальса, прокатывались взрывы смеха.

— Коктейль, сударь! Прошу отведать, — предложила ему аккуратная мелкая кикимора из дворцового персонала; она проворно лавировала между упырями с подносом на голове. — Новый вкус: кровь волколака-неврастеника, который выпил пятилетнего «киндзмараули».

— Благодарю, — сказал Персефоний, взял бокал и остановился у ближайшей колонны, потягивая напиток и глядя вокруг себя невидящими глазами.

Он не то чтобы размышлял — скорее позволял мыслям протекать сквозь себя, и вот, глядя, как отплясывает под сменившую вальс мазурку Задовский, как хохочет над чем-то, сверкая белоснежными, точно фарфоровыми, клыками рослый упырь в какой-то новой, еще не привычной глазу военной форме, как мелькает на чьем-то лацкане розовый значок с чьим-то — издалека не разобрать — профилем, Персефоний понял, что все его ощущения можно свести к одной фразе: что-то не так.

Что-то не так с Королевой. Что-то не так с его приговором — словно выпрошенным, как и с его фактически помилованием — словно ненастоящим. Со всеми этими неестественно веселыми упырями. И, как хотите, явно что-то не так с торжествующим Задовским.

Вдруг музыка смолкла, и музыканты скрылись в глубине балкона, а на другом балконе, напротив, появилась Королева. Скромный наряд ее теперь венчала тонкая серебряная корона. Лицо было бледным. Она подняла руку, утихомиривая приветственные возгласы.

— Друзья мои, собратья, подданные! От начала начал мы, упыри, составляли особый вид разумных, и наш, так до конца никем и не понятый, взгляд на мир давал бесценный опыт другим разумным. Мы — особая раса. Мы не отнимаем у обращенных памяти вида, нации или веры, мы только запрещаем вносить раскол в наши ряды. И потому мы можем принадлежать к любой национальности — но только в содружестве. Такими нас знает мир, такими нас уважают державы. Но все вы знаете, что в графстве Кохлунд разумные впервые столкнулись с трудностями, которые не может разрешить весь прежний опыт цивилизации.

Голос Королевы был ровным и сильным, он взывал не только к уму — он подчинял себе ритм сердцебиения и обволакивал душу.

— Нас медленно, но верно вытесняют из жизни. Намеренно или просто в силу сложившихся обстоятельств — не важно, важнее то, что права и свободы упырей попраны. Что делать? Уйти в другое государство? Многие считают, что это единственный выход. Но, поступив так, мы, упыри, впервые в истории предпочтем одно государство другому и уже не сможем говорить о нашем нейтралитете. Нужно остаться. Но как: продолжая терпеливо ожидать перемены судьбы или приняв изменившиеся правила игры? Не все, но многие из нашего племени уже испытали муки голода, — сказала Королева, медленно обводя собравшихся взглядом блестящих серых глаз. — И это лишь начало. Первый путь ведет к вымиранию. Остается только второй.

Послышались голоса, но они не сливались в единый гул, ясно слышалось:

— Но это значит прогнуться…

— Отступить от принципов!

— Иначе не выжить! — провозгласила Королева. — Вы правы — нам предложено прогнуться. Но, прогнувшись сейчас, мы сможем распрямиться потом. Послушай меня, мой народ, мое племя! Тебя выбросили на обочину жизни, все вокруг подталкивает тебя к тому, чтобы ради глотка крови нарушить закон. Ты хочешь и дальше искушать судьбу? Напрасно: яд преступления уже у тебя в крови, и нужно добывать противоядие, а не ждать, что все обойдется. Слушай меня, племя мое! Этому государству нужна армия, и нас зовут служить в ней. Служба — это возможность жить, соблюдая законы приютившего нас государства. Я зову тебя, племя, не стоять в стороне и не ждать милостей судьбы, а действовать, прогнуться — чтобы распрямиться, отступить — чтобы победить!

— Мы с тобой! — крикнул кто-то, и остальные подхватили крик.

Персефоний протолкался к выходу, спустился по парадному крыльцу. Шум все накатывал со спины и бил по нервам. Если бы Персефоний чувствовал себя одним из тех, кто сейчас ликовал во дворце, он тоже не смог бы ничего возразить против аргументов Королевы, но он был отщепенцем, преступником, изгнанником, он смотрел со стороны и не мог отделаться от ощущения, что праздник начался не так уж спонтанно, как могло показаться на первый взгляд, и вовсе не факт возвращения ее величества послужил к нему поводом. Нет, просто некоторые из упырей — тот, с розовым значком, и другой, в мундире, и Задовский, и еще кое-кто — они были готовы и, может быть, уже давно, к тому, чтобы община хоть чуть-чуть, да отступила от древнего Закона. И радовались, и праздновали заранее, возможно что-то прослышав о результате переговоров между Королевой и вице-королем.

Знали, какая речь прозвучит этой ночью.

 

Глава 8

ВИСЛОУХИЙ ЗНАКОМЕЦ

Следующую ночь Персефоний провел в подготовке к отъезду. Так он это назвал, хотя подготовка свелась к трехминутному сбору саквояжа и трехчасовому бдению над картой империи. Каждое географическое название, на котором останавливался взгляд, вызывало необъяснимое отвращение. Он, конечно, уедет, даже хочет уехать — ведь он изгнан и совершенно не представляет, как можно остаться в общине, подчинившейся грубому, бессовестному давлению. И тем не менее думал только о тех, кто остается. О Королеве, о Задовском, о сотнях упырей, которые, чтобы получить свой стакан крови, идут записываться в кохлундскую армию.

Это ведь не об отдельных отрядах речь, такие отряды в каждой армии существуют, но вступление в них — личное дело каждого упыря, а никак не общины! Упырь и на статской службе лишается части общинных прав и обязательств, а на военной — почти всех. Так издревле заведено, и это правильно.

Злые языки говорят: упыри, мол, против войны, потому что войны грозят им жесткой диетой. Что ж, на все можно посмотреть с разных сторон и утверждать, будто увиденное под определенным углом и есть самая суть. Но дело в другом: упырь в армии — нарушение принципа нейтралитета. Он потенциальный убийца собратьев с противной стороны. Никто не осудит исполняющего долг, но такое дело не может быть делом общины.

А вот в Кохлунде — стало…

Здесь вообще слишком многое из невозможного сделалось явью. Не в упырях уже дело — всех захлестнуло. А чем? Волей лидеров суверенитета? Волей тех, что стоит за их спинами, потирая руки в ожидании наживы? Или — безволием? Всеобщим, всенародным… Безволием тех, кто закрывает глаза…

«Или уезжает — как я».

Нет, лично я-то ни при чем. Я — особый случай. Меня изгнали, я не могу остаться, а если бы остался, то что мог сделать?

То есть объективно я, конечно, понимаю: все это пустая болтовня. Каждый горазд так сказать — каждый и говорит. Если решительно никому не хочется ничего делать, глупо чего-то ждать.

Но с другой-то стороны: конкретно я — что могу? Один? Вот кабы все вместе…

Хотя, опять же, вместе — это с кем? С Задовским, что ли? Увольте. Тут нужен Тучко, и то, как сказать, что там еще получится, потому что с Хмуром — это всегда по-хмуровски, то есть ты вслед за ним, а не он за тобой…

Так Персефоний доводил себя до белого каления, пока его палец блуждал над картой. В очередной раз поймав себя на том, что неотрывно смотрит на какой-то Спросонск, пока в голове бурлит неудобоваримая каша доморощенной философии, Персефоний разозлился на себя и отправился в ближайший кабак. С теми деньгами, что у него теперь были, ничего не стоило купить свежей крови из-под полы, на любой вкус: и винную, и на девяносто процентов проспиртованную, и приморфиненную, и опийнонасыщенную.

Персефоний напился. Удовлетворения это не принесло, весь день его сон был переполнен бредовыми видениями, а когда он проснулся за час до заката, нашел себя в состоянии таком жалком, что плакать хотелось. Пожевав гематогена, он немного пришел в себя. Когда стемнело, в дверь постучали. На пороге стоял представительный упырь из паспортной службы. Глядя куда-то мимо Персефония, он уточнил его анкетные данные и вручил извещение об изгнании, брезгливо держа бумагу кончиками пальцев.

— Вам предписывается покинуть страну в кратчайшие сроки, — сухо сказал он.

— Вообще-то ее величество разрешила мне не торопиться с отъездом, — заметил Персефоний.

— И тем не менее каждая минута, которую проводит изгнанник среди верноподданных упырей, является оскорблением для них, — ответил визитер.

— Не беспокойтесь, я рассчитываю выехать завтра.

Глаза его собеседника округлились от ужаса и негодования.

— Что? Завтра? Вы с ума сошли!

— Раньше не могу, — отрезал Персефоний.

Визитер схватился за сердце.

— И то ладно… Завтра! Вам мало изгнания, вы хотите еще скрыться без выездных документов?

Персефоний ахнул: о бюрократической стороне вопроса он совершенно забыл.

— Да, конечно… Когда и где я могу их получить?

— Да уж сидите дома, мы сами доставим вам бумаги, господин изгнанник! Они будут готовы через неделю.

— Через неделю? Так зачем вы меня торопили?

— Так положено.

Неделя! Господи, что можно делать здесь целую неделю? Ехать, так уж поскорее… И вообще, позвольте, что за глупость такая: изгонять разумного без выездных документов? Ну, наверное, в Кохлунде сейчас все так и по-другому просто не получается.

Мысль опять напиться Персефоний гневно отверг, но в эту ночь его навестили знакомые упыри из молодых. Они сочувствовали, хотели узнать, что произошло, жаждали приободрить, давали советы и обещали помочь, как только «старичье» даст им встать на ноги и расправить плечи.

В общем, Персефоний еще две ночи пьянствовал и улизнул от заботливых товарищей, только когда они забыли о печальной причине веселья, переключившись на новые, уже радостные, известия: генштаб с удивительной резвостью подготовил необходимые приказы, и на закате нового дня военная комендатура объявила о начале волонтерского набора.

Проводы друга превратились в вечеринку новобранцев, и Персефоний удалился.

Его распирало от сытости, и в затуманенной хмельными парами голове светлые мысли мешались с грустными и глупыми. Взяв извозчика и назвав домашний адрес, он на полдороге передумал и велел сперва отвезти себя к вокзалу. Куда поедет, он еще не представлял, но твердо знал, что карту больше видеть не желает, а билет купит наугад — и лучше сделать это заранее, чтобы через… сколько там… получив выездные бумаги, сей же час, не тратя ни минуты, не оглядываясь, прочь, хоть к черту на рога, лишь бы подаль…

Бессвязный монолог его прервался, когда в гуще вокзальной суеты ему почудилось знакомое лицо. Направлявшийся к кассам Персефоний сбился с шага, всмотрелся, но в толкотне прибывающих, отбывающих, провожающих, встречающих, торгующих, зазывающих и просто время убивающих уже ничего нельзя было рассмотреть. Наверное, показалось. Да и мало ли вислоухих на свете? Однако Персефоний так и не заставил себя сделать шаг в направлении кассы. Быстро трезвея, он двинулся туда, где ему почудился Хомутий, к двери, над которой значилось: «Стол справок».

Он заглянул в длинное помещение с рядом конторок, и сомнения отпали. Это действительно был боец из бригады Тучко. Одетый в потертый старомодный вицмундир, он стоял в одной из очередей, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, и вертел головой по сторонам.

Выбрав момент, Персефоний без суеты, но быстро вошел внутрь и замер за стойкой с буклетами. Дождавшись, когда подойдет очередь Хомутия, он приблизился, встав поближе к герильясу, якобы для того чтобы просмотреть выбранный буклет.

— …в вокзальном комплексе такой службы не зарегистрировано, — услышал он слова работницы справочной. — Но вы можете обратиться в компанию «Дедал, Икар и К°», эта ковролетная компания сдает самолеты в аренду. Ее филиал расположен совсем недалеко — напротив муниципальной столовой.

Хомутий попытался произнести что-то вежливое, но, видно, язык у него был совсем не натренирован для такого дела, получилось какое-то карканье. Герильяс развернулся и зашагал прочь, Персефоний последовал за ним. Сам он толком не понимал, зачем это делает, но чувствовал, что появление вислоухого Хомки в Лионеберге ничего хорошего не сулит. После той газетной статьи он почему-то подумал, что все участники погони за Хмурием Несмеяновичем остались в Грамотеево, но, если разобраться, это, конечно, глупая мысль. Водяной и полевик, наверное, остались, кто-то еще мог отступить, признав поражение. Но Жмурий? Ох, не зря они с Хмурием братья, а ведь тот наверняка бы не отступил…

Итак, наиболее упрямые продолжили погоню. По меньшей мере двое: Жмурий и Хомутий, но с ними могут быть Дерибык и Оглоух. Бригадир, по-видимому, сумел улизнуть от них в Психоцидулино, и они вернулись в Лионеберге, либо считая, что Хмура можно отыскать здесь, либо…

«Либо за мной! Не так уж трудно догадаться, что если мы разделились, то у каждого должно быть полмиллиона скульденов…»

Хомутий явно не слишком уверенно чувствовал себя в одной из самых оживленных частей города: пройдя по площади, дважды натыкался на разумных и чуть не попал под экипаж. Ему бы лесные дебри… «Нет, — поправил себя Персефоний, вспомнив, как в первый раз увидел этого человека. — Задворки, подворотни, проулок между грязным кабаком и дешевым борделем — вот его стихия. Нож и кастет, „жизнь или кошелек“, выпивка, засаленные карты… А все остальное — постольку-поскольку».

Хомутий пересек проезжую часть и оказался перед низким, массивным кирпичным строением, двор которого был огорожен сплошным железным забором. В правой воротине была прорезана дверь, Хомутий постучал. Послышался собачий лай, через минуту дверь открылась. В глубине двора двое зомби выбивали ковер-самолет, переброшенный через железную перекладину. Хомутий вошел, а Персефоний встал у забора, лихорадочно пытаясь придумать, как бы проследить за герильясом. Он слышал звуки голосов, но уличный шум не давал разобрать слова. И тут рядом послышалось суровое:

— Вот ты где! — За спиной стоял Воевода. — Знаешь, у призраков, конечно, есть свои преимущества, но искать пьяного упыря не так-то приятно. Королева велела передать тебе, что поторопила наших бюрократов. Можешь зайти в паспортный прямо сейчас и забрать все необходимые бумаги. И со спокойной душой выметайся из города.

— Воевода, мне нужна ваша помощь. Надо проследить за одним человеком…

— Ты что, очумел? — с присущей ему тактичностью осведомился призрак. — Я тебе кто — прислуга?

— Воевода, прошу вас, это очень важно! Я еще ничего не понимаю, но мне наверняка грозит опасность…

— Вот и откочевывай!

— …а может быть, не только мне, но и одному человеку…

Фантом замысловато выругался сквозь зубы.

— Мне бы плоть нормальную — ох, вылетел бы ты у меня из Кохлунда… Ладно, пес с ним со всем. Скажи спасибо, что Королева велела о тебе позаботиться! Ну, кто тут упырю угрожает?

— Вот сюда только что зашел человек, вислоухий такой, он и сейчас разговаривает во дворе.

— Отойди в сторонку и жди.

Воевода почти мгновенно растворился в воздухе, едва заметной тенью шагнул к воротам, осмотрел их — простые с виду воротины были густо завешаны охранными чарами. Но матерого фантома так просто было не остановить. Он быстро нашел щель в стыках и втянулся в нее, не потревожив плотный узор заклинаний.

Персефоний прошел до конца забора и встал за углом. Через пару минут Хомутий покинул двор частной ковролетки и, миновав вовремя отвернувшегося упыря, зашагал по улице прочь.

— Если это твоя пьяная шутка… — послышался над ухом зловещий голос. — Обычный человек, хочет арендовать ковер-самолет на неделю.

— Да не обычный он, Воевода! Это Хомутий, герильяс… Вы просто не знаете, что со мной было, почему я изгнан, но это очень опасный человек, и он тут не один… Прошу вас, пойдемте за ним, помогите мне хоть немного…

— Успокойся, — велел фантом, положив руку ему на плечо, и Персефоний подивился, сколько вполне реальной силы ощущается в бесплотном сгустке энергии. — Кое-что мне все-таки известно… Давай так сделаем, — сказал он и приподнял руку. На правой ладони тускло засветился голубоватым светом какой-то магический знак. Тотчас в воздухе перед ним возник другой призрак, Персефоний никогда его не видел ни во дворце, ни где-либо еще. — Проследи вон за тем человеком, — коротко распорядился Воевода и вновь обратился к упырю: — А мы пока посидим где-нибудь в тихом месте, и ты мне расскажешь, что к чему.

Персефоний не думал, что поблизости от вокзала можно найти тихое место, но Воевода знал город как свои пять пальцев. Он уверенно повлек упыря на привокзальную площадь, и там действительно отыскался вполне уютный кабачок с отдельными комнатами. В одной из таких они и разместились. Призрак, показав хозяину все ту же печать, заказал для Персефония отрезвляющий коктейль из здоровой крови с рассолом, а для себя — курильницу с каким-то тягуче-смолянистым дымом, от которого першило в горле.

Молодому упырю вовсе не хотелось снова рассказывать свою историю, но от доверенного слуги Королевы глупо что-то скрывать. К счастью, рассказ получился коротким: призрака не волновали его переживания, он требовал только факты.

— Так, значит, вот что произошло в Новосветске! — усмехнулся он, выслушав. — Многое становится понятным… В том числе и почему ты до сих пор цел. Видать, неохота Эргоному о своем проигрыше вспоминать… — задумчиво произнес он, взлохмачивая невесомую бороду. — Ладно, молодец, что все мне поведал. Уезжать тебе, конечно, так и так надо, но, думаю, имеет смысл повременить… Так полагаешь, Тучко-бригадир тоже здесь?

— Была такая мысль, но это, конечно, ошибка, — отмахнулся Персефоний. — Здесь ему верная смерть. И потом, если бы он все-таки вернулся, по вокзалу бы не Хомутий ходил. Вы же видели: на нем вицмундир сидит, как телогрейка, и вообще, он весь несуразный…

— Веский довод, только неясно, что он доказывает, — усмехнулся Воевода.

— Это так, одна мысль… Насколько я успел понять герильясов, Жмурию не столько деньги нужны, сколько до брата добраться. И если бы след бригадира привел его в Лионеберге, он бы по городу ходил сам или Дерибыка отправил. Из тех, кто еще может продолжать погоню, Хомутий и Оглоух, как бы выразиться, слишком приметны.

— Это мы все проверим, — ободряюще заявил Воевода, наклонился к курильнице и шумно втянул в себя большую порцию дыма. — Ладно, теперь езжай за документами и отправляйся домой. Я к тебе приставлю фантомчика, так, на всякий случай. Ты его ни о чем не спрашивай, а он тебе не помешает. И еще: пока мы это дело не раскрутим, от выпивки воздержись.

Персефоний налился краской, но ничего не сказал.

Он съездил во дворец, получил в канцелярии выездной паспорт, оставил подпись под документом, подтверждающим с его стороны отсутствие претензий, и под другим, где от его имени выражалось согласие с приговором, а потом еще на дюжине бланков и листков и в какой-то амбарной книге весом в полпуда. Случайно или нет, но где-то в середине процесса его настигло припозднившееся похмелье.

 

Глава 9

ПЕРСЕФОНИЙ ПОКУПАЕТ ОРУЖИЕ

Обещанный Воеводой «фантомчик» уже ждал его в парадной. Это был тощий призрак с грустными глазами, который представился сперва Бурезовом, потом Монахом, потом еще как-то — Персефоний уже не пытался запомнить, потому что свои выдуманные прозвища «фантомчик» быстро забывал и не откликался на них, а отзывался на обращение «сударь». На осторожные вопросы, которые Персефоний, несмотря на запрет Воеводы, пытался ему задавать, отвечал туманно и с какой-то болезненной нервозностью, зато охотно поддерживал разговоры об искусстве. Сам беседу не начинал, кроме двух раз, когда без всякой подготовки пытался выяснить, не страдает ли Персефоний от любви и что он думает об идеальном обществе.

Каков он в качестве телохранителя, или, может быть, даже соглядатая, судить пока что было трудно. Во всяком случае, в продолжение следующих суток Персефония никто не беспокоил. Однако ожидание было невыносимым, и, когда отгорел закат нового дня, упырь, несмотря на слабые протесты тощего призрака, вышел на улицы города.

И сразу же заметил слежку.

Вернее, сперва он ее только почувствовал. Чей-то угрюмый взгляд прямо-таки царапал спину. Проявив недюжинную выдержку, Персефоний зашел в одну из лавок, над которой искрилась магически подсвеченная вывеска «Dress&Go/Надел и пошел», и только тогда позволил себе обернуться. Сквозь витрину он разглядел трех разумных: волколака в мещанском платье, студента-лесина и человека. Первые двое были незнакомы, а вот третий оказался не кем иным, как Жмурием Несмеяновичем, братом бригадира.

Несмотря на ночное время, в лавке работал человек. Оценив костюм упыря и возможные размеры его кошелька, он немедленно перешел в нападение:

— Чего изволите, сударь? К вашим услугам — лучший магазин готового платья в Лионеберге. Мы сотрудничаем с виднейшими домами моды. Позвольте предложить вашему вниманию…

Он пошел сыпать названиями фирм, фасонов и стилей. Персефоний не слушал его.

Один из преследователей, волколак, подошел вплотную к витрине и, приложив ладони к стеклу, заглянул в лавку. Наткнулся на внимательный взгляд упыря, вздрогнул, но не отпрянул, только недобро улыбнулся и что-то сказал своим спутникам.

Персефоний повернулся к лавочнику, чтобы спросить про черный ход, но над ухом раздался голос тощего призрака:

— У задней двери еще двое. Кстати, рекомендую прислушаться к хозяину заведения.

Лавочник, оказывается, уже сменил тему.

— Поверьте, в вашей ситуации «магум-365» с гладким стволом — оптимальный вариант. Во-первых, гладкоствольное оружие не требует регистрации, во-вторых, в нем нет ни капли магии, зато каков калибр! Да вот, посмотрите… — Нервно оглядываясь на прильнувшего к стеклу волколака, продавец почти силой подтащил Персефония к прилавку и выложил массивный револьвер с дулом, в которое без труда мог войти указательный палец. — Ваши оппоненты наверняка не столь щепетильны по части законности, навесили на себя защитные чары, но при калибре «магума» чары что есть, что нет…

Тут из подсобного помещения выскочил взъерошенный домовой с топором и закричал:

— Хозяин, хозяин, гоните прочь этого прощелыгу, за ним пятеро пришли, сейчас вломятся!

— Не тревожьтесь, господин упырь, я уже вызвал подмогу, — бубнил в ухо невидимый призрак.

Хозяин «Надел и пошел» оборвал домового:

— Цыц! Что ты понимаешь в торговле? — И вновь обрушился на упыря: — Покупайте, сударь, двести рублей — знаю, что дорого, но «магум» стоит любых денег. Покупайте скорее! Двести рублей — и можете выходить против любого чародея. Шесть зарядов в барабане, и еще двенадцать в подарок!

— Хозяин, они тут все переломают из-за этого недоноска!

— Главное — продержитесь хотя бы минуту, господин упырь…

Мало того что Персефоний сам по себе растерялся ввиду близкой опасности, так еще голоса — они вливались в голову и свивались в тугую веревку, стягивающую мозг. Внезапно он заорал, удивив в первую очередь самого себя:

— Заткнитесь все! — В наступившей тишине он рявкнул на призрака: — Не бубни под руку! — Потом на домового: — Еще раз обзовешься, получишь в ухо. — И наконец спросил у лавочника: — У вас у самого есть какие-то средства защиты?

— Есть, — ответил тот. — Но это средства защиты моей жизни, о своей извольте беспокоиться сами. «Магум-365» — надежное решение проблемы! — машинально добавил он.

В этот миг из глубины помещения послышался громкий треск ломающихся досок, а передняя дверь распахнулась от удара ноги, и внутрь ввалились лесин и волколак. Оборотень обогнал товарища и бросился на Персефония. Упырь отпрыгнул, забыв про лавочника, и тот оказался один на пути нападающего, однако ни малейшего признака паники не проявил. Мгновенно вскинув нахваленный «магум», он всадил пулю в грудь волколака. От грохота зазвенели стекла.

По-видимому, пособники Жмурия и впрямь позаботились защитить себя чарами: яркая вспышка поглотила пулю. Однако сила удара была такова, что волколака развернуло и отбросило на несколько шагов. В другую сторону и примерно на такое же расстояние отлетел отброшенный зверской отдачей лавочник.

Лесин, не желая повторять ошибку приятеля, выхватил из-под полы студенческого сюртука маленький двуствольный пистолет и прицелился в Персефония, но тот ушел с линии выстрела, нырнув за ряд манекенов. Ему было видно, как лавочник, кряхтя, поднялся на ноги, но вместо того чтобы продолжать бой, он вдруг швырнул своего огнестрельного монстра через все помещение Персефонию, а сам, пригнувшись, нырнул за стойку.

Молодой упырь, конечно, был мирным существом, но опыт путешествия с Хмурием Несмеяновичем кое-чему научил его. Поэтому Персефоний ловко перехватил револьвер, оказавшийся неожиданно тяжелым, без колебаний взвел курок и выскользнул из-за манекенов, ловя на мушку противника.

Однако «студент» не собирался рисковать. Его пистолет бахнул повторно — пуля прошла левее Персефония и увязла в стопке сорочек. Оставшись без зарядов, лесин моментально скрылся.

Секунду спустя, грохоча сапогами, в торговый зал ворвались двое, проникшие с черного хода. Персефоний выстрелил наугад, заставив противников пригнуться, и тут же на них прыгнул откуда-то со стеллажа домовой, оседлал одного и закричал, размахивая топором:

— Сдавайся, сукин кот!

А Жмурий так и не появился. Только сейчас упырь осознал, что уже некоторое время на улице раздаются трели полицейских свистков. Он выпрямился. Волколак слабо шевелился на полу, лавочник стоял за стойкой, потирая спину.

— Бросьте оружие, — шепнул в ухо тощий фантом, по-прежнему невидимый.

Прежде чем Персефоний вдумался в его слова, в «Надел и пошел» стало тесно от полицейских. Упыря, домового и лавочника немедленно скрутили. Возможно, недоразумение разрешилось бы еще не скоро, однако вместе с полицией явился и Воевода.

— Отпустите его, — распорядился он, указывая на упыря правой рукой, на которой горела голубая печать.

Под его чутким — и, надо сказать, вполне толковым — руководством полиция сработала быстро. Перед лавочником и упырем извинились, плененных уголовников увели. Хотели еще извиниться перед домовым, но тот слушать не стал, всех обругал и удалился, прижимая к груди отнятый было топор. Ставшего наконец видимым тощего фантома Воевода похвалил.

Потом он велел сержанту полиции показать ему револьвер и хмыкнул:

— А, «магум»! Обеспечивает вашу безопасность триста шестьдесят пять дней в году… И чью же, хотелось бы знать, безопасность он обеспечивает сегодня?

— Это оружие господина упыря, — заявил лавочник с такой поспешностью, что Персефоний сразу усомнился в его уверениях, будто гладкоствольный «магум» в руках гражданского лица так уж законен.

— Твой, значит? — Воевода окинул его насмешливым взглядом и спросил: — А что ж не выбрал чего попроще? Вещь мощная, спору нет, но уж очень громоздкая, да и хлопот с ней… Впрочем, дело вкуса.

— А разрешение? — удивился сержант. — Вы не хотите спросить у него разрешение?

— Нет, не хочу. Держи свою артиллерию, — сказал он Персефонию.

Тот неловко засунул оружие за пояс, отчего штаны чуть не свалились, так что пришлось как бы ненароком вцепиться в них одной рукой. Потом оглянулся на бледного, трясущегося лавочника. Конечно, он прохвост, но все-таки спас ему жизнь… Персефоний сказал:

— Так, значит, гардероб обойдется мне в двести рублей? Позвольте, я заплачу вперед. — У него были при себе обмененные деньги, и он отсчитал требуемую сумму. — Кстати, когда на «Нашел и поделил»… тьфу, то есть на «Надел и пошел» напали, я вынул запасные заряды и, хоть убейте, не могу вспомнить, куда их положил. Вы случайно не видели?

Подобревший лавочник запихал деньги за пазуху, сунул ключ в один из ящиков под прилавком и достал оттуда две картонные коробки.

— Вот сюда вы их положили. Видимо, в сильном волнении. Премного благодарен за покупку, — со значением добавил он. — Приятно иметь дело с таким порядочным гражданином. Обращайтесь в любое время дня и ночи, можете рассчитывать на кредит и скидки…

— Это я вас должен благодарить, сударь…

— Ну, налюбезничались? — поинтересовался Воевода. — Идем со мной, Персефоний, нам надо поговорить.

Они вышли на улицу. Полицейские держали перед лавочкой оцепление, сдерживая толпу зевак.

Пройдя с упырем до конца квартала, Воевода заговорил:

— Дурацкое название, правда? По-ихнему — ладно еще, «дрессингоу», или как там, у них же язык примитивный, им склонять-спрягать слишком сложно, «моя твоя понимай» — и достаточно. А по-нашему — дурь выходит. Сколько раз ловил себя на том, что просклонять охота: сегодня ночью в «Наделе и пошеле»… Нешто и мы так скоро говорить начнем — «ням-ням, буль-буль»… — Персефоний вежливо кивал, но ворчания поддерживать не захотел, и Воевода резко сменил тему: — Ну что, засиделся на месте, изгнанник? Теперь твое присутствие в Лионеберге необязательно и даже нежелательно. Можешь хватать саквояж, и — скатертью дорога.

— Я нигде не видел Жмурия — он что, ушел? А Хомутия здесь и не было, как я понял.

— Это не твоя забота.

— Да нет, моя, — возразил Персефоний, остановившись. — Почему Хомутий не пришел за полумиллионом? Зачем Жмурий, отправляясь за мной, нанимал шпану? Тут что-то не так. Скажите правду: Хмурий Несмеянович здесь, в городе?

— Что ты за неугомонное существо? — вздохнул Воевода. — Думаешь, я тебе вот так, спроста, возьму и расскажу государственные секреты? Твое дело маленькое, и ты его уже сделал — считай, отслужил Королеве за доброту, а теперь выматывайся из страны, не путайся под ногами.

— Не надо со мной так говорить, — вспыхнул Персефоний. — Вы взялись, как видно, за государственные дела отвечать — что ж, отвечайте, только не беритесь решать, чьи дела большие, а чьи маленькие. Это я вам как гражданин говорю: есть у меня большие сомнения в том, что наше государство еще способно заниматься какими-то делами, кроме личных…

— Ох, вот только от сопливой философии избавь, пожалуйста, — поморщился призрак. — Да мне придется тебя убить на месте, если я только перечислю, чьи интересы в этом деле замешаны. Все, выметайся, чтобы духу твоего здесь не было, не путай мне карты!

Молодой упырь развернулся и зашагал прочь, высоко подняв голову, раздраженно стуча тростью по тротуару и нервно поддергивая штаны.

— Кстати! — донеслось до него. — Советую купить запасной барабан и всегда держать под рукой!

 

Глава 10

СМЕРТЬ НА ГУЛЬБИНКЕ

«Никуда не уеду», — первым делом подумал Персефоний, оказавшись дома. Но это, конечно, была не мысль даже, а так, оформившаяся в слова злость на все подряд: на Воеводу с его невесть откуда взявшимся государственным высокомерием, на Жмурия и вислоухого Хомку, на тяжеленный «магум-365», из-за которого он дважды по дороге чуть не попал в крайне неловкое положение, и на самого себя, на свое непонимание происходящего и нерешительность.

Нерешительность злила особенно. Персефоний никогда не считал это качество зазорным: если не дано быстро находить правильные решения, следуй народной мудрости и отмеряй семь раз. Но после знакомства с Хмурием Несмеяновичем сомнения стали источником мук. Он словно заразился от бригадира любовью к действию, хотя и понимал, что привычка действовать без лишних рассуждений и губила Тучко.

«Уеду, когда захочу», — решил Персефоний, несколько успокоившись.

За эту мысль ему тоже стало стыдно. Он изгнанник, и только по воле случая ему дозволено было не торопиться.

«Уеду, конечно. Разве мыслимо нарушить волю Королевы? А Хмурий Несмеянович… Конечно, если бы он пришел ко мне и попросил помощи, я не смог бы ему отказать, но, во-первых, как он придет, если понятия не имеет, где меня искать, а во-вторых… он не попросит. Не станет впутывать в свои дела, потому что они явно далеки от законности. Совесть он еще не всю растратил…»

Однако билет заранее он так и не купил, а ночь уже близилась к концу. Пришлось-таки опять взяться за карту, только теперь Персефоний, развернув ее на столе, отвернулся и, не глядя, ткнул пальцем. Попал в Закордонию. Может, так и лучше. В империи наверняка будет ходить слишком много разговоров про накручинские события, а в странах Запада всем будет безразлично, откуда приехал разумный, тем более разумный с деньгами.

Решив так, Персефоний вызвал посыльного и отправил его в кассы, потом пересмотрел собранный в дорогу багаж и занялся револьвером. Вынув барабан, прочистил пустые гнезда, открыл одну из коробок с зарядами и некоторое время, морща лоб, соображал, что к чему. Похоже, сперва следовало забить запыжованные пули в гнезда барабана, потом засыпать порох и закрыть гнездо плотно прилегающим капсюлем. Персефоний покачал головой. Воевода не обманул: «магум» не так-то прост в обращении.

Пощелкав разряженным револьвером, чтобы рука привыкла, упырь обратил внимание, что при нажатии тугого спускового крючка барабан плотно прижимается к казенной части ствола. Поразмыслив, понял: так сделано, чтобы избежать рассеивания газов при выстреле. Видимо, именно это, вкупе с увеличенным зарядом пороха, и давало «магуму» необычайную мощь.

Небо уже зарумянилось, когда вернулся посыльный. Вместе с билетом он принес, как и просил упырь, несколько свежих газет и пачку кофе. Спать не хотелось. Плотно задернув шторы, Персефоний заварил кофе, поставил в изголовье дивана свечи и прилег, просматривая прессу. Читал внимательно, чтобы не думать о том, что в последний раз наслаждается уютом жилья.

Главной новостью был парад — он состоится завтра, то есть уже сегодня, сразу после заката. Перед парадом торжественный митинг, после — всенародные гулянья. Графство Кохлунд сделало колоссальный прыжок вперед («Разве нельзя идти шагом, обязательно прыгать, как лягушке?» — подумалось Персефонию), очистив свои ряды от предателей («Что, правительство разогнали?» — разойдясь, уже не сдерживал упырь сарказма). Представители развитых западных держав («Развитых? Вот еще словечко — то есть все остальные уже недоразвитые?») приветствуют Кохлунд на его пути к свободе («Так мы еще не допрыгнули?»).

Разногласиям в правящих кругах конец: Викторин, Дульсинея и Перебегайло принародно перецеловались («Ах, Малко Пупович, не у Шейкшира вам нужно поцелуй Жевуды искать…») и объединили усилия в борьбе за суверенитет Накручины.

Виднейшие разумные Кохлунда горячо приветствуют новую политику правительства. Банкир Тихинштейн, разорвав сорочку на груди, со слезами на глазах просит принять на становление ультрапатриотической армии его посильный взнос.

Звезда словесности господин Задовский жертвует на те же цели гонорар от готовящейся к выпуску книги «Огнем, мечом и прикладом», а также половину суммы, которую ему удастся получить в случае положительного решения суда с зазнобца Сникевича, который украл у него этот роман двадцать лет назад («???»).

Молодежь из военно-патриотических клубов «Парубки Биндюры», «Гадючина» и «Flame of freedom» в едином порыве явилась на вербовочный пункт и вступила в ультрапатриотическую армию.

Завидную сознательность проявила община упырей Лионеберге: почти полным составом она присоединилась к всенародному ультрапатриотическому движению и согласна нести вместе со смертными тяжелую дубину народной войны на территорию порабощенной имперцами Накручины. Королева Ночи благословляет своих подданных…

Боже, боже…

Персефоний погрузился в беспокойную дрему, но проснулся еще раньше, чем оплыли свечи. Повинуясь капризу, подошел к окну и приоткрыл штору. Свет ударил по глазам, на минуту он зажмурился и подождал, пока не побледнел въевшийся в сетчатку образ необыкновенно яркого дня, насыщенного синим, голубым, зеленым и почему-то розовым. Потом заставил себя снова приоткрыть глаза.

Небесная синева, сочная зелень растительности. Над крышами неторопливо плыли раскрашенные в синий с желтым ковры-самолеты полицейских патрулей, и Персефоний сообразил: это уже идет подготовка к параду. Он начнется через несколько часов. Парад, потом гулянья. Все полицейские силы привлечены к обеспечению порядка.

«Не посмотреть ли?» — подумал Персефоний. Подумал вполне безразлично, но тут же понял, что не сможет уехать, не побывав на параде. Изгнанник, он милостиво выпущен из балагана, но тут остается его город, его народ, тут остается жизнь, которой он принадлежал, хотя никогда и не думал об этом.

…Костюм из Ссоры-Мировой был уложен, и он облачился в нарядный сюртук поверх батистовой сорочки, повязал на шею вместо галстука янтарного цвета платок. На плечи набросил плащ — во-первых, удобно в дороге, во-вторых, любая другая одежда безобразно скособочивалась, стоило положить в нее проклятущий «магум», а Персефоний не собирался возвращаться и прямо с Гульбинки думал поехать на вокзал. Нахлобучив на голову котелок, он помедлил, выбирая между тростью и зонтом. Остановился на трости. Подхватил саквояж и стремительно вышел, не давая себе времени оглянуться. Запер дверь, ключ положил в карман сюртука и торопливо спустился по лестнице.

Справедливости ради надо сказать, что в конторе домовладельца Персефонию в значительной мере помогли преодолеть тоску расставания с родиной. Ненароком, конечно: просто сообщили, что он «больше не жилец — в смысле, под нашей крышей». Однако квартплату взять успели и вернуть отказались наотрез. Персефоний попробовал спорить, но бросил эту затею, покуда не то что на парад глядеть — жить не расхотелось.

Светились окна и витрины, вдоль мостовых горели цепочки фонарей, в воздухе мерцали разноцветными огнями мириады выпущенных на волю светляков, кое-где переливались магические радуги. Народ валом валил на Гульбинку. Дневные и ночные жители бок о бок пробивались по запруженным экипажами улицам и тротуарам, где теснились, образуя заторы, тележки торговцев. Все стремилось туда, в центр города.

Персефоний свернул во дворы, чтобы срезать дорогу, и тут столкнулся с неожиданым препятствием в лице тощего «фантомчика», о котором после стычки в «Надел и пошел» забыл, считая, что тот отозван.

— Не ходите туда, сударь! — воскликнул призрак, поднимая руку ладонью вперед. Персефоний не остановился и был удивлен ощутимым прикосновением чего-то материального, упругого и даже немного теплого. — Не ходите!

— Куда не ходить? Почему?

— Прошу вас, поменьше соприкасайтесь с действительностью. Не теряйте своего душевного настроя!

— Какого еще настроя, о чем вы?

— Позвольте объяснить, сударь. Перед вами существо глубоко несчастное, вечно голодное, потому как судьба по великим грехам моим определила мне питаться только чувствами нежными, хрупкими, сугубо романтическими. А для фантома это… вечное недоедание. И вот впервые вами так напитан, так напитан…

— Когда это вы успели мной напитаться?

— А нынче днем, когда вы бессонницей пострадать изволили, — доверчиво улыбнулся призрак.

— Что-то вы темните, — усомнился Персефоний. — Не помню я в себе никаких романтических чувств.

— А это потому, что вы как бы в забытьи пребывали, — охотно объяснил фантом. — Между тем чувства ваши были очень похожи на те, которые дневной житель, человек, скажем, испытывает ночью. То есть не тогда, когда из-за работы не до сна, а просто так — не спится, и все… Хорошо еще, чтобы ветер в листве, или дождик, или чтобы луна и облака вокруг такие… — Он попытался показать на пальцах, какие именно. — И мысли в голову идут — не о сиюминутном, а о самом важном…

— Так вы за мной подглядывали? — упрекнул Персефоний, впрочем, без особого осуждения. Вот только ясно, что призрак что-то скрывает. — Вам это господин Воевода приказал?

— Да в общем-то никак нет… — смутился фантом. — Хотя отчасти — так точно. Оне сказали: у них — то есть у вас — теперь перед отъездом чувствительность сделается, так ты покрутись рядом… В качестве награды, значит. А у вас лучше, чем просто чувствительность! — радостно заявил он. — У вас такое… какого я уже лет не помню сколько не едал! Другие-то все больше о себе да про себя…

— А я о ком? Уж извините, только мне кажется, вы обманываете, — сердясь, сказал Персефоний. — Зачем вам, чтобы я на парад не ходил, при чем тут чувства? Это ведь распоряжение Воеводы, так?

— Нет, это я сам! Хотя господин Воевода тоже бы сказал вам не ходить. Но я сам — вы ведь там глубокое чувство потерять можете, если увидите… — Он осекся.

— Что увижу? Или — кого? — нахмурившись, спросил Персефоний и вдруг понял. — Тучко? Бригадир Тучко где-то там? А ну, говорите толком, иначе…

Он сжал кулаки, и фантом невольно отпрянул: напитавшись силой чужих эмоций, он приобрел некоторую материальность и теперь был открыт для физических воздействий. Не в полной мере, конечно, но лицо молодого упыря стало вдруг таким жестким, что и неполная мера представилась более чем избыточной.

— Да, там он, — прошептал призрак. — Там. И если вы его увидите, у вас… отношение изменится. А мне бы этого так не хотелось… Поедемте лучше на вокзал, сударь! Я бы вас проводил…

— Что вы опять про чувства? Ведь врете! Я про Тучко и не думал.

— Думали-с! Сами себе не сознавались, а думали-с. Иначе я и не питался бы вами. Настоящий романтизм, он, знаете, только тогда и бывает, когда не за себя, а за других душа болит. А когда за себя — это так, позерство, самого себя жаление. Нет, сударь, вы про друга своего думали.

— Да что б вы понимали! Разве он мне друг?

— Когда про другого все время думают, даже не замечая этого, как еще назвать?

Персефоний вздохнул и, обогнув призрака, зашагал дальше.

— Не ходите, сударь, — чуть не плача, просил тот, плетясь следом. — Такое чувство тонкое, невесомое — может, никогда в жизни уже не будет подобного.

— Дурень вы, романтик, — бросил упырь через плечо, стыдясь своей грубости. — Сразу видно, что чувства для вас — еда. По-вашему, они для того существуют, чтобы сидеть и переваривать их? Не путайтесь под ногами!

Он прошел через дворы, запущенные и забитые разнородным хламом, миновал переулок и очутился в уютном скверике, в котором любили бывать студенты — то шумными толпами, то парочками. Все скамейки и клены тут были изрезаны инициалами и неумело составленными формулами любви. Правее темнела громада университета, а уже за ним гудела Гульбинка.

Красивейшая улица города! Кто был в Лионеберге, тот видел ее — чаще даже Лионеберге не видят, а Гульбинку знают лучше местных. Вся улица — цепочка площадей, образованных широкими подъездами к учреждениям. Здесь суровая готика смягчена, сглажена, оживлена солнечной красотой восточного мира — таковы университет и Рада, таков отчасти многократно перестраивавшийся Собор. Еще тут есть Гостиный Ряд — бревенчатый, врытый в холмы, стоптавшиеся за века, и есть Старый Замок — угрюмый рыцарский бастион.

Снизу, от Рыночной площади, текла к Раде народная река. Персефоний, вынырнувший на Гульбинку близко к началу, сразу оказался намертво зажат между горожанами, течение подхватило его и понесло.

— Ух, сейчас будет! — говорилось вокруг на разные лады. — Ох, будет сейчас…

— А главное — зачем? — басил кто-то.

— Главное — на чьи деньги? — тонко возмущался другой. — На наши, на кровные!

— Да ведь опять ничего не выйдет! — сокрушался бас.

Но в основном настрой был оптимистичный.

— Уж теперь-то мы им покажем! Все, отгуляли свое предатели, нажировались — теперь-то мы…

И еще какой-то мелко дребезжащий, по-комариному въедливый, время от времени ввинчивал в гул голосов гордое:

— Там мой сын! Вот как семимильники пойдут — левый крайний в переднем ряду он и будет.

Ближе, ближе, вот уже нависла златостенная Рада с синими изразцами, но тут была единственная сила, способная бороться с народным морем, — полицейские кордоны. Персефония отнесло на противоположную сторону площади, к другому желтому дому — мэрии.

— Во-он оттуда они пойдут, родимые, соколики. Сын мой там, семимильник…

— Эй, да там уже вовсю… Опоздали! Тихо, тихо! Дайте послушать!

— …за измену родине, за предательство ультраправого дела национального освобождения Накручины…

— Не они там, нет? Левофланговый — мой…

— Да помолчи ты, старик! И вообще, молись, чтобы он среди этих не оказался, ни на фланге, ни по центру…

Все яснее слышался грозный голос:

— …за стяжательство, за мародерство, за укрывание незаконных доходов и прочие преступления, — голос зазвенел, взяв на тон выше, — бывший бригадир Цыпко Кандалий Оковьевич приговаривается к смертной казни!

Толпа взорвалась одобрительными криками. Персефоний перевел дух и про себя поправил говорившего: «Цепко, а не Цыпко. Цепко Кандалий Оковьевич. Он тогда со станции сбежал — с той самой, где Хмурий Несмеянович свое сокровище взял».

Когда прозвучало «бывший бригадир», молодой упырь был почему-то уверен, что услышит имя Тучко.

Над морем голов вздымался эшафот, словно коварный риф, приоткрытый отливом. По углам его стояли жандармы, с краев темнели плахи, а в середине поскрипывала шибеница на три петли. В одной уже кто-то висел.

Подле левой плахи стоял палач в черном балахоне. Конвоиры подвели низкорослого человека, стянутого веревками, бросили его на колени. Бывший бригадир казался то ли больным, то ли пьяным, он ничего не говорил, только медленно переводил пустой взгляд с одного лица на другое.

Священник-униат быстро прочел молитву, сверкнул в свете бесчисленных факелов топор, и с глухим стуком покатилась по неструганым доскам голова борца за суверенитет.

— Правосудие свершилось! — грянул все тот же голос. Он доносился с балкона Рады, на котором стояли в ряд правители графства со свитами. Говорил верховный судья Кохлунда, подозрительно молодой человек в красной мантии и с розовым платком на шее.

От ликующих криков заложило уши.

— Решением справедливого суда от вчерашнего дня, сего месяца, сего года: за многочисленные преступления против Накручины, графства Кохлунд и уголовного кодекса… — возобновил судья чтение, пока помощники палача оттаскивали тело.

Так это и есть торжественный митинг? Персефонию стало тошно, и он действительно пожалел, что пришел.

Против ожидания, с казнями управились быстро и четко. Пока гремел голос судьи, освобождалось место на плахе, подводили нового преступника, а с последними словами приговора над осужденным простирал руки священник, и, едва он произносил «аминь», палач поднимал топор или выбивал скамейку из-под ног.

Речь судьи была продуманна. Он ни на миг не терял внимания слушателей, все время подбрасывая им поводы для возмущения.

— …за сокрытие двух триллионов дукатов, что составляет сумму всех зарплат кохлундских служащих за месяц… за утаивание полутора триллионов дукатов, на каковую сумму можно два раза починить все дороги графства…

Толпе такой подход — с пересчетом всего на упущенные блага — нравился.

Персефоний старался поменьше смотреть на эшафот, только вглядывался в лица осужденных, боясь увидеть Хмурия Несмеяновича, а потом отводил взор. На длинном, покоящемся на плечах атлантов балконе, вытянувшемся вдоль второго этажа Рады, выстроилось правительство. Персефоний подумал, что впервые видит его вживую, не на газетных снимках и скороспелых шедеврах живописи.

Вот они все. И ведь вроде бы люди как люди…

Вот это болезненное лицо, несущее печать вселенской скорби и усталости, выдающее вместе с тем импульсивный, не склонный к воздержанности характер, могло бы принадлежать рядовому сантехнику, или зеленщику, или жандарму — любому из тех разумных, чья малоприметная ежедневная деятельность и составляет существо цивилизованной жизни.

А эта косая сажень в плечах — да, подогнали под нее дорогие костюмы, да, круглая физиономия поверх этого монумента легко принимает великосветское выражение — но вот так, незамутненным глазом погляди: сколько пользы он с цепом на току принес бы!

А этот актерский талант! Боже мой, на что не пошли бы виднейшие театры, чтобы заполучить такую лицедейку! Какое разнообразие амплуа! Леди из нержавеющей стали, хрупкая ранимая фея, примерная домохозяйка, деятельная эмансипе, миссионерка здорового образа жизни — лишь немногие из уже сыгранных ролей. Персефонию больше всего запомнился номер из предвыборных гастролей: «Вот стою перед вами я, простая накручинская баба…»

По краям от ведущей троицы — новые лица кохлундской политики. В глубине, за плечом Победуна, Персефоний разглядел Королеву с непроницаемым лицом. Ее, должно быть, многие считают пока темной лошадкой: все знают, что между упырями и властями был большой торг, но никто не знает толком, чем он завершился. Пусть бы так и оставалось, подумал Персефоний. Пока намерения Королевы неочевидны, у нее остается шанс уйти со сцены. Как только для нее определят постоянное место в кругу кохлундских властей, она превратится в очередную шестеренку безумного механизма, и это будет конец упырского мира.

Хотя был ли он когда-нибудь, упырский мир?

Нет, нельзя так думать, нельзя сомневаться, оборвал себя Персефоний. Несмотря ни на что, нельзя говорить, будто все было неправильно. Была идея, была вера, а значит, и мир был. Мы утратили это сейчас, но, возможно, именно утрата преходяща, и если не поддаться соблазну минутное назвать вечным, а состояние утраты — естественным, то, может, еще удастся что-то вернуть, найти… Пока пустота, оставшаяся в душе на месте веры, не заросла мхом и плесенью.

Персефоний перевел взгляд на другую сторону балкона.

Там стоял униарх, а за ним теснился генералитет, отделенный от штатских фигурой помощника Перебегайло — как его, писали же в газетах… да, Дайтютюна. Уже Дайтютюн стоит в каком-то строгом военного покроя френче, а за ним — блестящие мундиры невиданного фасона с бледными от счастья, никому не знакомыми лицами…

Что такое? Персефоний вздрогнул: одно лицо было ему знакомо, правда, отнюдь не по выступлениям на публике или в прессе. Эргоном! Рука об руку с Дайтютюном и тоже во френче.

Ох, не к добру…

 

Глава 11

ХОРОШО СТРЕЛЯЕТ ТОТ, КТО СТРЕЛЯЕТ ПОСЛЕДНИМ

— УР-Р-РА!

Грянул разудалый марш, головы повернулись направо. Персефоний посмотрел туда и увидел сперва линейку пестрых штандартов, а потом и ряды бойцов.

Слово на балконе взял вице-король.

— Верные мои подданные! — катился над толпами его голос. — Дети мои! Нас предавали, но мы не согнулись! Вот мощь наша, защита наших интересов и опора суверенитета! Щит наших достижений и меч свободолюбивого духа! Вот…

Дальнейшая речь потонула в неудержимом реве народных масс. Войска, строясь где-то между Собором и Старым Замком, выплывали на Гульбинку, разворачивались и шагали к Раде, вытесняя гул ликования размеренным раскатом чеканного шага: шррум-шррум-шррум…

Гремят по булыжникам подкованные начищенные сапоги, поблескивает вороненая сталь ружей, плывут штандарты бригад. Солдатская поступь глушит прочие звуки, проникает в плоть и кровь, уже не музыка ее диктует — она создает музыку. Ближе, ближе и явственнее: шрром-шрром-шрром…

Если привстать на цыпочки, видно оркестр, притулившийся под балконом. Это эльфы, кажется, все та же «Цыганерия», дополненная популярной хоббитской группой «Ливерная четверка» и усиленная духовым оркестром Лионебергской консерватории.

Блещут медные трубы, мечутся, как обезумевшие, смычки. Лица серые — может, от того, что музыканты наготове с самого начала и предателей казнили всего в десяти шагах от них. А может, от попыток осмыслить наспех написанную партитуру.

Но музыка уже не важна.

Стучат сапоги, мимо толп, мимо огней — к Раде: шррам-шррам-шррам! Под балконом штандарты приподнимаются, взлетают руки бойцов, и раздается:

— Здравия желаю, пан гетман!

И где-то рядом все зудит и зудит:

— Ну что, они?

Хотя Дайтютюн, взявши в руки волшебную палочку, на которую наложено заклинание, усиливающее голос, внятно поясняет:

— Проходит первая бригада герильясов под командованием бригадира Хватко!

Он перечисляет, в каких боях отличилась бригада и на какую сумму принесла Кохлунду трофеев. И бригадир Хватко бледнеет на глазах: он, конечно, понимает намек на свои клады. Все они известны правительству! Эргоном на балконе улыбается, и Дайтютюн, не удержавшись, чуть кивает ему.

Персефоний всматривался в лица бойцов и вспоминал рассказы Тучко об осаде, о штурме железнодорожной станции. Может быть, молодой упырь чего-то не понимал, но лица этих матерых герильясов казались ему пустыми и равнодушными.

Еще бригада, еще… Так что же имел в виду фантом-романтик — неужели и Тучко сейчас появится? Однако бригады, очищенные от подозрений в предательстве, кончились, пошли новобранцы, а Хмурия Несмеяновича так и не было.

Тут совсем другие лица — молодые, восторженные. Горе тому, против кого они пойдут войной: до конца жизни не забудет этих почти детских лиц в растре прицела. Изведется, хотя будет знать: ничто иное не отрезвило бы одураченных юнцов…

На балконе движение: подошли поближе к перилам какие-то совсем незнакомые типы в заграничных костюмах. Подались вперед, внимательно, изучающе смотрят. Юнцы рады стараться:

— Здра-жела-пан-гетман!

— Вот, вот они! Первый левофланговый — гляди, каков молодец! Ура, даешь!

Семимильно-десантные войска были новшеством, лишь немногие армии в мире имели экспериментальные подразделения, и Персефоний против воли заинтересовался. За юнцами шли по Гульбинке, переваливаясь, неповоротливые фигуры в овчинных тулупах, под которыми виднелись ватники, в пышных ушанках, меховых штанах и валенках. На правом плече у каждого лежал боевой посох, через левое были перекинуты семимильные сапоги.

— Передовые магические технологии находят применение в наших вооруженных силах! Словно ангелы возмездия, громом с ясного неба готовы обрушиться на головы врагов наши славные семимильники…

Лица «ангелов возмездия» блестели от пота. Зудящий голос слева пояснял кому-то:

— Ну конечно, семимильная дуга — это практически выход в стратосферу…

Опять новобранцы, потом артиллерия, боевая маготехника: ДОТы на курьих ногах, бронированные повозки с фениксами и жар-птицами. Потом и упыри прошли, вызвав немалое оживление среди иностранцев на балконе.

Опять добровольцы, но уже не юнцы — разумные постарше. Эта часть называлась Второй Добровольческой дивизией и представляла собой странное зрелище: шеренга ровная — шеренга кривая. Но иностранцам, кажется, понравилось, а Дайтютюн и Эргоном были в восторге.

Тут уже не было единого выражения на всех лицах. Персефоний глядел и угадывал (быть может, ошибаясь) лавочников и мелких служащих (они шагали криво и глядели вокруг себя с неуставным любопытством), бывших полицейских и пожарных (первых частично, а вторых полностью расформировали из-за отсутствия финансирования, и они, проходя под балконом и приветствуя правителей, явно продолжали в уме подсчитывать, хватит ли солдатского жалованья, чтобы оплатить семейные долги).

В одной из кривых шеренг выделялось лицо, состоявшее, кажется, из одной только бороды. Борода была явно накладная и смотрелась до ужаса нелепо. А вот глаза над ней показались Персефонию знакомыми. Он присмотрелся и вздрогнул. Тучко! Нет, не Хмурий Несмеянович — Жмурий. Он шагал со старым кремневым ружьем на плече, старательно изображая неотесанную деревенщину, однако не таращился по сторонам. Взгляд его был прикован к затылку разумного, идущего через шеренгу впереди.

И вот это уже был Хмурий Несмеянович. Он тоже изменил внешность, но более умело, пожалуй, если бы не внимание его брата, Персефоний не признал бы бригадира. Висячие усы свои Хмурий Несмеянович не сбрил начисто, как, наверное, поступил бы на его месте каждый, а превратил в две щеточки, придававшие ему кошачий вид. И бороду наклеил, но не чрезмерную, как Жмурий, а под стать усикам — жиденькую донкихотовскую мочалочку. Парик надел с прической на закордонский манер, оделся в бюргерский камзол — и вышел из него вполне убедительный накручинский мещанин, который думает, будто следит за веяниями моды.

Образ этот нарушался только боевым посохом — оружием профессионального военного, а никак не добровольца, но Вторая Добровольческая была вооружена весьма пестро, и несоответствие не бросалось в глаза.

Бывший бригадир шагает с пустыми глазами — будто совсем нет больше Тучко. Жить ему незачем, умирать не за что. Однако обреченный взгляд не вязался с хорошо продуманной и тщательно исполненной маскировкой. У обоих Тучко что-то на уме… То есть у Жмурия понятно что, он наконец-то выследил брата. А вот у Хмурия Несмеяновича — поди догадайся, хотя сердце и сжимается от скверного предчувствия…

Персефоний напряг силы, раздвинул разумных перед собой и стал пробираться вперед и наискосок, туда, куда уходили, промаршировав перед Радой, бойцы.

Конечно, Романтик ошибся. Не могли они быть друзьями: Персефоний, малахольный законопослушный упырек из Лионеберге, и Хмурий Несмеянович — усталый герильяс, убийца и мародер. Но все же связало их что-то, что нельзя назвать одним словом, из-за чего он никак не мог ни уйти, ни остаться в стороне.

Толпа становилась все плотнее, он ломился вперед, зло расталкивая народ тяжелым саквояжем и совершенно не представляя себе, что, собственно, собирается делать. Лишь на короткий страшный миг мелькнула в голове ясная мысль: должно быть, он предчувствовал что-то. Предчувствовал, и уже давно, что Хмурий Несмеянович непременно вернется, чтобы все-таки выплеснуть душившие его ярость и отчаяние. И ему зачем-то надо быть рядом. Видимо, из-за этого предчувствия он отложил отъезд и не случайно пришел на этот дурацкий, решительно не нужный ему парад.

Персефоний протолкался к первым рядам зрителей как раз в тот момент, когда шеренга Хмурия Несмеяновича подходила к балкону. Вторая Добровольческая по приказу командира гаркнула вразнобой предписанное «здра-жела». Кто-то вскинул руку в приветственном жесте, кто-то забыл. Хмурий Несмеянович вскинул, и в руке у него что-то было. Бригадир метнул предмет в сторону и тотчас, повалив пару соседей, рухнул на булыжник с криком:

— Ложись!

Свет радуг и фонарей померк: полыхнула алая вспышка, потом к небу ударила струя дымного пламени. Где-то над крышами она раскрылась чудовищным цветком и стала оседать хлопьями пепла. В том месте, где находилась чашечка «цветка», из пламени сформировалась огромная человекообразная фигура. Громовой рев сотряс воздух.

Народ в ужасе хлынул прочь. Персефоний едва устоял на ногах, потом на него налетел толстый человек в чине капрала, сбил наземь, и только сила и проворство упыря спасли его от участи быть затоптанным. Отбросив трость, он рывком поднялся, оттолкнул кого-то набегавшего, ударил саквояжем другого и, заметив поблизости фонарный столб, прижался к нему.

Над головой метались клочья пламени, сверкали молнии. В ушах звенело от криков. Но Персефоний находился слишком близко к эпицентру событий, вокруг него уже образовалось свободное пространство, и он наконец сумел оглядеться.

Дым быстро рассеивался, однако наверху продолжал бесноваться огненный хаос. Персефоний понял, что стал свидетелем высвобождения боевого ифрита, причем немалой выдержки. Страшное штурмовое оружие, предназначенное для осады крепостей!

Вместо того чтобы тихо и незаметно дотлеть на чужбине, Хмурий Несмеянович решил поквитаться со всеми, кого считал виновным в своей изломанной судьбе.

Но ведь там Королева!

Персефоний, продолжая неосознанно сжимать в левой руке саквояж, рванулся вперед, на площадь. Споткнулся об кого-то лежащего — и это, возможно, спасло ему жизнь, потому что прямо перед ним ударила из зенита огненная стрела и расплавила булыжники.

Молнии, бьющие из жезлов охранников, сплетались в многоцветную сеть — она сжималась вокруг ифрита, рвалась под ударами его рук, тут же латалась новыми молниями. Из слуховых окон Рады вылетали жар-птицы и сгорали, врезаясь в грозного духа, гремели выстрелы, со шпилей срывались призрачные тени духов-стражей. Ифрит метался, поджигая ближайшие крыши, но он был обречен: это в бою, когда силы противника рассредоточены, одного огненного чудовища бывает достаточно, чтобы разрушить укрепление. Сейчас же на монстра было нацелено все, имевшееся для защиты Рады.

Вытягивая из плаща «магум», Персефоний отыскал взглядом бывшего бригадира и увидел, как тот, не замечая сыплющихся с неба обжигающих искр и капель пламени, спокойно встал на колено, вскинул посох и выпустил по балкону череду белых вспышек.

На балконе царило такое же смятение, как и на мостовой. В первую минуту все попадали, закрывая лица от испепеляющего дыхания чудовища. Теперь политики бросились внутрь дворца, столкнулись — в дверях образовался затор. Лишь Королева чуть отступила в сторону и, не отрывая взгляда от ифрита, воздела руки. Человеческое зрение не уловило бы внешних проявлений магии, но молодой упырь прекрасно видел, как с ее пальцев сорвалась туманная пелена цепенящих чар — хоть ненамного, но она должна была ослабить штурмовое чудовище.

Кроме нее, только Эргоном не поддался панике. Однако и на ифрита он не смотрел — кажется, наемник, единственный из всех, понял смысл происходящего и, отступив на другой конец балкона, принялся высматривать нападавшего, держа наготове свой длинный «ведьмак».

Правители сцепились насмерть в дверном проеме, сзади на них напирали приближенные служители и иностранцы — им-то и досталась основная порция магической энергии из посоха. Несколько фигур упали, но все же защитные чары балкона оказались крепче, чем рассчитывал Хмурий Несмеянович, и вторая очередь погасла, никому не причинив вреда.

Эргоном, увидев стрелявшего, прицелился, но и Тучко не упускал его из виду. Третья очередь вся ушла в заморца — и, видимо, пробила щит. Правый край балкона рухнул вместе с бывшим наемником.

Секунду или две Хмурий Несмеянович не шевелился, наблюдая, как разлетаются облачка каменной пыли. Потом, пригибаясь, принялся отступать, перешагивая через оглушенных и опаленных ифритом. Персефоний перевел дыхание. Он застрелил бы бригадира без колебаний, но тот больше не угрожал Королеве, и молодой упырь был рад этому.

Чуть в стороне шевельнулся и поднялся на ноги Жмурий. Весь в копоти, борода наполовину отклеилась и, видимо, мешала — он раздраженно сорвал ее и бросил. Нашарил ружье…

— Хмурий Несмеянович! — крикнул Персефоний что было мочи. — Осторожно!

Несмотря на адский грохот битвы с ифритом, его услышали оба Тучко. Хмурий Несмеянович заметил брата, их взгляды пересеклись…

«Не выстрелит! — понял Персефоний. — Даст себя убить».

Даст. Не потому, что хотел умереть и вернулся в поисках смерти. Не потому, что думал этим кому-то что-то доказать. Просто в родного брата стрелять нельзя, независимо ни от каких условий. Это в бригадире еще осталось. И не важно, что там себе думает брат. Нельзя — и точка.

Жмурий медлил, всматриваясь в бесстрастное лицо бригадира, в котором не отражалось ни жертвенности, ни осуждения, ни презрения… И это разозлило Жмурия еще больше. Ненависть ослепила его, но палец почему-то никак не мог нажать на спусковой крючок.

Дым уже почти рассеялся. Политики сломали косяки и схлынули вглубь дворца, на балконе остались только Королева с Воеводой и двое стражников с магическими жезлами, целиком поглощенные схваткой с ифритом. Огненное чудовище заметно слабело. Персефоний стоял, не зная, что делать, и нужно ли вообще что-то предпринимать или лучше довериться голосу страха и бежать с площади сломя голову. А двое братьев все глядели друг на друга, один — вдоль широкого ствола, заряженного, должно быть, картечью, другой — в расслабленной с виду позе, с посохом в опущенной руке.

И тут откуда-то вывернул ковер-самолет. Двигаясь всего в полусажени над мостовой, он заскользил к Жмурию. Правил вислоухий Хомка.

— Скорее! — крикнул он, поторапливая товарища.

Хмурий Несмеянович, не отрывая взгляда от брата, приподнял посох и, не целясь, всадил в ковер сгусток белого сияния. Самолет вспыхнул и упал тряпкой, дымящееся тело Хомутия покатилось по булыжникам. Ни один мускул не дрогнул в лице бригадира, а Жмурия передернуло от ярости: так ясно брат показал, что и его мог бы смахнуть, как назойливое насекомое. Это был откровенный вызов, Жмурий не мог на него не ответить. Персефоний вскинул «магум» и спустил курок без всякой надежды попасть — он ведь не умел толком стрелять. Однако пуля угодила в цель. Предназначенная для того чтобы одной ударной силой глушить закрывшегося щитом чародея, беззащитного человека она чуть не разорвала пополам. Жмурий рухнул на булыжник бесформенной грудой плоти.

Глаза Хмурия Несмеяновича расширились. Стиснув посох, он обжег Персефония взглядом, и какое-то мгновение тот был уверен, что бригадир прикончит его. Но тут его внимание было привлечено каким-то движением у стены Рады. Раздвинув обломки балкона, там выпрямилась припорошенная каменной пылью фигура. В ней трудно было признать Эргонома, но это был он — полуоглушенный, помятый, окровавленный и все-таки живой. Заморец не поскупился на средства магической защиты.

— Сзади! — успел крикнуть Персефоний, глядя, как наемник поднимает оружие, которое так и не выпустил из рук.

Хлопнул выстрел, «ведьмак» изверг облако сизого дыма. Пуля врезалась в спину Тучко и вышла из груди. Бригадир упал на колено, но не рухнул ничком — в последний миг оперся о посох. Он продолжал смотреть на упыря, но теперь во взгляде его не было ни гнева, ни боли.

Эргоном, повесив пистолет на пояс, вынул из рукава короткий магический жезл и прежде, чем Персефоний успел осознать происходящее, направил на упыря. Рука сама вскинула «магум», но трудно было упырю, даже при его силах, соревноваться в быстроте с человеком, который всю свою насыщенную убийствами жизнь учился стрелять раньше своих противников. Тяжелый револьвер еще только поднимался, когда зеленоватая ветвистая молния сорвалась с жезла и ударила… в призрака, неожиданно материализовавшегося на линии огня!

Это был Романтик. Он возник в воздухе с раскрытыми руками, заслоняя собой упыря. Кажется, он хотел что-то крикнуть, но не успел: молния окутала его сетью искр и развеяла вмиг, оставив тоненькую струйку дыма.

Эргоном настолько был уверен в своем стрелковом искусстве, что уже отворачивался. Заметив краем глаза что-то неладное, он вновь посмотрел на упыря, и на лице его отразилось удивление. Он снова вскинул жезл… Но Персефоний уже прицелился. Грянул выстрел. Эргонома развернуло и отбросило назад. Упырь двинулся к нему, сокращая расстояние, взвел большим пальцем курок. Ба-бах! Вторая пуля впечатала заморца в стену. Третья ударила в солнечное сплетение и выбила воздух из наемника. Тот согнулся, молния из жезла чиркнула по булыжникам, но он нашел в себе силы выпрямиться и, пока барабан проворачивался для нового выстрела, выпустил молнию, чудом разминувшуюся с головой упыря.

Внезапно Хмурий Несмеянович, все это время стоявший на коленях, рывком развернулся и выпалил по Эргоному очередь, от которой перед глазами заплясали пятна. Посох надломился — должно быть, не был рассчитан на такой мощный разряд.

От наемника остался только черный силуэт на стене.

Бригадир упал лицом вниз.

Персефоний стоял посреди площади, с револьвером и саквояжем, вокруг стонали раненые. Наверху метались сполохи колдовского огня, а понизу стелился едкий дымок и стоял запах гари.

— Вот он! — раздалось вдруг поблизости. — Хватайте упыря!

Персефоний огляделся и увидел бегущих к нему полицейских. Он не мог сказать, сколько времени заняла перестрелка перед Радой, но схватка с ифритом подходила к концу, пламя падало с неба все реже, и служители закона взялись за дело.

— Стой! Бросай оружие!

Хотя Персефоний и без того стоял и «магум» держал дулом вниз, именно этот окрик вывел его из оцепенения. Он кинулся прочь — туда, куда уходили после марша войска. Вслед ему протрещали вразнобой несколько выстрелов, воздух над плечом вспорола голубая парализующая молния, но, видимо, расстояние было великовато для полицейского оружия, рассчитанного на применение с небольших дистанций. Упырь добежал до угла, свернул за него, помчался дальше, не обращая внимания на нескольких перепуганных солдат, вжавшихся в стену. Со спины накатили запоздалые трели свистков. Впереди лежал сквер, Персефоний перемахнул невысокую оградку и побежал, петляя между деревьями. Еще выстрел позади, еще вспышка. Какой-то проулок. Персефоний оглянулся на бегу — преследователей не было видно. Счастье, что среди них не оказалось ни одного упыря, или лешего, или еще кого-нибудь, от природы способного к быстрому бегу.

Наверное, разумнее было бы сейчас выйти на широкую улицу и смешаться с толпой, но Персефоний сообразил это намного позже. А пока бежал, неосознанно выбирая дворы и проулки поглуше. В голове постепенно складывалось осознание происшедшего. Его, законопослушного упыря, преследуют сейчас как террориста, сообщника безумца, покусившегося на правителей графства! Тогда как по-настоящему виноват он только в гибели Романтика — несчастного призрака, ужасно бестолкового… так ведь романтики другими и не бывают, наверное. Вот эту вину Персефоний ощущал отчетливо, она сжимала сердце и заслоняла другие провинности, даже бестрепетное убийство Жмурия, даже злобу, с которой он стрелял в Эргонома…

— Стоять!

Молния предупредительного выстрела ударила сверху. Около глухой стены дома покачивался ковер-самолет, на нем стояли двое полицейских, нацелив на упыря жезл и пистолет. Персефоний отшатнулся, ударился спиной о забор. Самолет скользнул вниз, и тут упырь всадил в него пулю — без раздумий, молясь только, чтобы не зацепить разумных. Продырявленный ковер накренился и упал. Один из полицейских кувыркнулся и врезался в куст сирени, росший на углу. Второй, обладатель жезла, приземлился более удачно. Он был упырем, и не самым молодым, так что силы и проворства ему было не занимать. Мягко спружинив, он выпрямился, прицелился, держа жезл обеими руками, и выпустил молнию, которая хлестнула в… саквояж, изо всех сил брошенный ему в голову.

Полицейский упал, в следующий миг Персефоний оседлал его и принялся выкручивать жезл.

— Гад… — прохрипел тот, изогнулся, сбрасывая противника, навалился сверху.

Персефоний напрягся, пытаясь отвести от себя жезл, но полицейский был намного сильнее и опытнее. Навершие с сапфиром, в котором подрагивал огонек готового заряда, неотвратимо приближалось к лицу. Внезапно его голова на миг окуталась голубым ореолом. Тело тотчас обмякло. Персефоний огляделся. В нескольких шагах стояли Воевода и какой-то разумный в плаще, в низко надвинутой шляпе и с жезлом в руке.

— Вставай, быстро, — велел призрак. — Собери свои вещи и иди за мной. Подгони ковер, — приказал он своему спутнику. Тот скрылся за углом и через минуту появился вновь, сидя на сине-желтом самолете. — Садись, садись, — поторопил он упыря.

Персефоний подобрал саквояж и свалившийся с головы котелок. Воевода досадливо крякнул.

— А «магум» кому оставил? Следователям? Быстрее же, олух!

Спешка была оправданна: где-то рядом вновь послышались свистки. Персефоний запрыгнул на ковер, и незнакомец в плаще и шляпе быстро поднял его в воздух.

— Выше, — распорядился Воевода, стоя в полный рост и осматриваясь по сторонам.

По ощущениям, ковер поднялся саженей на сорок. Упырь осторожно выглянул за край — так и есть, остальные полицейские летали гораздо ниже. Самолет Воеводы они принимали за один из патрульных, а может, за транспорт начальства.

— Не высовывайся, — посоветовал фантом. — Ох, выпороть бы тебя за самодеятельность, да за то, что Ледащего угробил… Но ладно уж. Хорошо то, что хорошо кончается.

Персефоний посмотрел на него как на умалишенного.

— Что кончилось хорошо? — спросил он.

— Не понимаешь? — усмехнулся Воевода. — Ну, тем лучше. Тебе это совсем не обязательно.

— Да нет, уж вы мне скажите, пожалуйста, — зазвеневшим от напряжения голосом потребовал упырь. — Может, я что-то пропустил? Так вы просветите: что тут хорошего случилось? Королева подвергалась страшной опасности, погибли разумные…

— Да успокойся ты, — вздохнул призрак, присаживаясь рядом с ним на корточки. — Все же обошлось, верно? По большому-то счету…

Однако упырь уже догадался, что Воевода имел в виду что-то другое. Он, кажется, совсем не боялся за Королеву…

— Вы знали, что все это произойдет? — не веря себе, шепнул Персефоний.

— Ну вот зачем было думать? — поморщился призрак. — Между прочим, любого другого я бы сейчас убил и сбросил патрульным под ноги. Скажи спасибо, что за тебя лично Королева просила, еще когда велела мне проследить, чтобы ты благополучно покинул Кохлунд.

Персефоний, проигнорировав это замечание, лихорадочно соображал.

— Скажите, господин Воевода, что означает печать у вас на ладони?

Пилот в плаще хмыкнул.

— Хочешь сказать, до тебя только сейчас дошло? — проворчал призрак. — А Королева еще называла тебя умным… Это печать служебной беспредельности. Выдается высшим государственным чинам. Например, руководителю внутренней разведки.

— Вам? Так значит, вы служите этой хунте? Этим…

— Верность я храню Королеве, — сурово оборвал фантом. — А остальное не твоего ума дело.

Но Персефоний не унимался.

— Внутренняя разведка, значит? Вы знали, что собрался сделать Хмурий Несмеянович! Вы через меня выследили Жмурия и тогда, в «Надел и пошел», не упустили его, а позволили уйти — чтобы выследить бригадира? Чтобы использовать Хмурия Несмеяновича для покушения?

— Скорее это он нас использовал, — проворчал Воевода и, вздохнув, произнес: — Ладно, кое-что тебе можно рассказать, а то еще, не приведи господи, думать начнешь…

— Почему — «не приведи»? — обиделся Персефоний. — Думать полезно…

— Это когда умеешь, полезно, — парировал фантом. — Слушай и не перебивай. Эргоном хорошо подготовился к политической карьере: создал своего рода тайную службу, в которую набрал призраков. Это она раскрутила для него все дела о предательствах бригадиров. Заморец был умен… но не знал, что у лионебергских упырей такая разведка всегда имелась. Накручина за свою историю столько раз переходила из рук в руки, тут, чтобы уцелеть, нужно держать нос по ветру. Возглавлял разведку, сам понимаешь, я, и кое-кто из агентов Эргонома с самого начала работал на меня. Когда несколько дней назад некий фантом Мазявый, которого Эргоном уже официально сделал руководителем своей призрачной жандармерии, скажем так, погиб при исполнении обязанностей, я без особого труда устроился на освободившееся место.

— «Скажем так, погиб»? — удивленно переспросил Персефоний.

Воевода еще раз показал ему лучащийся рисунок на ладони.

— Печать фальшивая: в нее вплетены не предусмотренные законом чары. Мазявый задумал погубить Эргонома, и печать сожгла его.

— А вас — не сожгла?

— Против меня нужно что-нибудь посильнее! Когда-то давно я уже приносил клятву верности, и никто ее с меня не снимал. Я держу клятву, а она хранит меня понадежнее всяких чар.

— Не понимаю, какое отношение…

— Я же просил не перебивать! В общем, благодаря бурной деятельности Эргонома я довольно близко подобрался к правящей верхушке. И увидел возможность одним ударом изменить судьбу графства.

— Устроив переворот? — тут же снова перебил его Персефоний. — Убив правителей руками Тучко?

— Ты правда такой наивный? — досадливо поморщился Воевода. — На кой мне их убивать? Их, если на то пошло, ни в коем случае нельзя убивать! Смысла никакого, а любой, кто придет на их место, начнет хапать с нуля, и все пойдет по новой. Надо почву из-под ног выбивать — вот это дело, тогда они сами пятки салом смажут. Эргоном, чтоб ему в аду чихнулось, намедни обронил забавные слова: Кохлунд кончился. Понимаешь? Разворовано все — и нечего бы им тут больше делать, кабы не деньги иностранцев. Только из-за них наши триумвиры еще не сложили чемоданы и не укатили в какой-нибудь Паден-Паден. Новая война — это последний и самый большой куш.

— Так Тучко стрелял в иностранцев! — сообразил Персефоний, вспомнив события на площади.

— И очень хорошо стрелял, — кивнул Воевода. — Которые выжили, те все равно уедут. Потому что вице-король им расскажет про безумного бригадира, который устроил покушение, доведенный до сумасшествия обвинениями в предательстве, а иностранцы обязательно спросят: почему этот сумасшедший стрелял в кого угодно, только не в тех, кого, по идее, должен винить? Больше, скажут они, похоже на передел наших инвестиций в вашу незалежность. Ну, в общем, там уже моя забота, что они подумают и какие выводы сделают, — заключил призрак.

— Значит, вам и вправду нужен был Тучко-бригадир?

— Совершенно верно. А я был нужен ему. Он ведь сам для того и вернулся, чтобы отомстить и умереть. Именно так, с шумом и фейерверком. «Чтоб знали, гады», — как он выразился. Он зарядил посох отборными чарами, у него был с собой ифрит из клада. Но пронести все это на парад без посторонней помощи немыслимо, и для этого я ему очень пригодился. Кстати, когда я рассказал ему, в кого, на мой взгляд, выгоднее целиться, он понял меня гораздо быстрее, чем ты. Вот, собственно, и все. Остались у тебя еще вопросы? Может, хочешь узнать, куда Хмурий Несмеянович подевал свою часть денег?

— Нет, не хочу, — потупившись, ответил Персефоний.

Усталость навалилась на него. Персефоний нехотя приподнялся и начал поправлять растрепавшуюся одежду. Ковер гладко скользил под звездным небом. Внизу стелилась лесистая равнина, городские огни остались далеко позади.

— Лучше переоденься, — посоветовал Воевода. — Это уже никуда не годится.

Он был прав: плащ и сюртук разошлись по швам, колени выглядывали сквозь рваные дыры. Упырь открыл саквояж и, ежась на ледяном ветру, надел костюм из Ссоры-Мировой.

Ковролетчик шевельнулся и протянул ему трость — Персефоний почему-то не удивился, узнав свою собственную.

— Спасибо, что подобрали, — сказал он.

— Не за что, — проскрипел тот — по голосу безошибочно угадывался зомби — и протянул вслед за тростью «магум».

Персефоний взял револьвер и, размахнувшись, зашвырнул его в ночь.

— Надеюсь, ты понимаешь, что этого разговора между нами не было? — спросил призрак.

— Да, конечно. Не хочу, чтобы вы меня прикончили.

— Я этого тоже не хочу, можешь себе представить. Кроме всего прочего, это элементарная благодарность. Все-таки хорошо, что ты пришел на парад… Слушай, скажи честно, ты бы вытащил Хмура, будь у тебя возможность?

— Да.

— Почему? Он тебе друг?

— Нет.

— И ведь ты понимаешь, что он не хотел жить.

— Дело не в том, кто чего хочет, — подумав, ответил Персефоний. — Если бы все его желания исполнялись, это как раз и было бы хуже всего. Наверное, господин Воевода, разумному вообще нельзя жить как хочется. Вот Хмурий Несмеянович пожил — кому лучше стало? Жизнь как любовь: не за что-то, не ради чего-то, а вопреки и несмотря. Не знаю, понимаете ли вы…

— Думаю, что понимаю, — сказал призрак. — А убил бы ты его, если б вдруг, скажем…

— Да, — коротко ответил упырь.