Адриен действительно перенес услышанное им известие с похвальным, делающим ему честь бескорыстием и превосходно сумел подавить в себе все недостойные философа побуждения. Когда человек обрел ту счастливую степень мудрости, с высоты которой все прочие люди кажутся дураками, существа эти становятся таким образом в его глазах не больше букашек и могут совершать любые ходы, не вызывая этим ни малейшего удивления; инертность их и резвость становятся тогда одинаково смешными, а неистовства и того смешнее. Мудрый юноша воздвиг свою цитадель на скале такого вот интеллектуального превосходства и в цитадели этой он и пребывал с ранних лет. Изумление никогда не потрясало ее основ, а зависть к другим, еще выше вознесшимся стенам никогда не искушала его, побуждая оставить свою цитадель, ибо высот этих он попросту не замечал. Он видел одних только акробатов, которые по лестницам взбирались выше него, и воздушные шары, воспарявшие в небеса; однако первые тут же стремительно спускались вниз, а последние сдавались на милость ветров; в то время как сам он продолжал стойко держаться на твердой, не колеблемой честолюбием почве, приноравливая нравственные понятия свои к существующим законам, совесть — к нравственным понятиям, а благополучие свое — к совести. Не то чтобы он добровольно отгородился от себе подобных: напротив, их общество было его единственным развлечением. Оставшись один, он чаще всего скучал, как то неизбежно бывает с людьми, видящими перед собою всегда одно и то же. Изучение живых разновидностей этой единственной сущности неизменно его возбуждало. Этого было достаточно: жизнь становилась для него приятной игрой; что же до способностей, которые сам он утратил, для того чтобы достичь этого возвышенного положения, то он мог теперь спокойно наслаждаться ими, находя их в других людях. Например: изумление перед безрассудством мистера Ричарда; хоть сам он изумления не испытывал, ему было любопытно видеть, какое действие произведет весть на милых его сердцу родственников. В то время как он вез сей карающий кусок торта, он старался представить себе, какое он этим вызовет там замешательство, волнение, ужас, и не думал об известном огорчении, которое событие это приносило ему самому. Ведь патрон его задумал отправить их в путешествие, которое должно было начаться в Париже, достичь кульминационного пункта в Альпах и завершиться в Риме; восхитительное это путешествие должно было показать Ричарду столбовые дороги Истории и уберечь его от дальнейших опасных соблазнов своим освежающим и животворным действием на его душу. Поездка эта была задумана в отсутствие Ричарда и должна была явиться для него сюрпризом.

Дело в том, что мечта о таком путешествии была для Адриена тем, чем бывает обычно для молодых людей любовь женщины. Мечта замещала это безумство. Это было как бы его романтикой, тем кипучим предвкушением радости, которое в юные годы строит нам воздушные замки, а по мере того как мы становимся старше и тяжелеем, помогает нам пристраститься к некоему коньку, а тот, хоть и бывает порою строптив, все же более надежным и мерным шагом везет нас к могиле. Адриену ни разу не привелось путешествовать. Он знал, что его собственная романтика оказалась приземленной, ему это причиняло муки, избежать которых можно было только с помощью талисмана, находящегося во владении его патрона. Да и сами Альпы потеряли бы для него все свое величие, если бы на подступах к ним не оказалось подобострастной фигуры хозяина пансиона; Адриену надо было удобно улечься на пышных подушках Маммоны, дабы должным образом рассуждать о нравах древних. Погоня за наслаждением, ради которого приходилось бы лишать себя привычных удобств, наподобие того как влюбленные безумцы селятся в какой-нибудь хижине и питаются коркой хлеба, в глазах Адриена была жалким нищенством. Пусть же предмет его любви будет окружен всем тем блеском и великолепием, какими отмечена возвышенность его собственных чувств, а если нет, то пусть его лучше вовсе не будет. Таким образом, мудрый юноша долго вынашивал в себе бесплодную страсть, но таково было величие его натуры, что в тот момент, когда желания его, казалось, были близки к исполнению, он смог всего лишь с легким налетом сплина взирать на то, как роскошнейшие изделия парижской кухни и римские древности рушились, превращаясь в сплошную насмешку. Разумеется, даже из числа философов только очень немногие могли бы минуту спустя без всякого сожаления предаваться утехам более низменным.

Первая порция торта досталась Гиппиасу.

Он сидел в гостинице у окна и читал. Завтрак свой он в этот день одолел с большим успехом, чем то обычно бывало, и не так робел, думая о предстоявшем ему в доме Фори обеде.

— Ну вот, как я рад, что ты пришел, Адриен, — вскричал он, выпрямляясь и выпячивая грудь. — А то я уже боялся, не пришлось бы мне туда ехать. Это очень мило с твоей стороны. Мы пройдем с тобой парком. Очень ведь опасно ходить по этим улицам одному. Как я замечаю, под ногами там всюду апельсиновые корки, конца им нет и, должно быть, не будет, пока городские власти не запретят их бросать. Честное слово, я вчера на Пиккадилли среди бела дня поскользнулся на апельсиновой корке и думал, что упаду. Просто чудо, что я уцелел.

— Надеюсь, у вас сегодня неплохой аппетит? — спросил Адриен.

— Да вот, наверное, погуляю немного и наберусь его, — пропищал Гиппиас. — Да. По-моему, я и сейчас уже проголодался.

— Очень рад это слышать, — сказал Адриен и принялся распаковывать лежавший у него на коленях сверток. — Как бы вы определили, что такое безрассудство? — начал допытываться он.

— Гм! — Гиппиас призадумался: ему всегда льстило, что его считают мудрецом, задавая ему подобные вопросы. — Думается мне, что это скольжение.

— Вы очень верно это определили. Иными словами — апельсиновая корка; стоит только ступить на нее, как и жизнь твоя, и все твое тело подвергаются опасности, и спастись можно только чудом. Вы должны дать это в «Котомку пилигрима». Ну, а памятник безрассудству — это что такое?

Гиппиас снова задумался.

— Все люди, сидящие друг на друге, — усмехнулся он мрачности приведенного им примера.

— Ну и отлично, — одобрительно воскликнул Адриен, — или за отсутствием этого какой-либо другой символ; вот, например, нечто такое, кусок чего я вам принес. — Адриен положил кусок торта на стол. — Вот вам сей памятник в миниатюре… Что вы на это скажете?

— Торт! — вскричал Гиппиас, откидываясь в кресле, чтобы этим подчеркнуть великое к нему отвращение. — Ты как раз из тех, кто его ест. Если… если не ошибаюсь, — тут он взглянул на положенный перед ним кусок, — это украшенное завитушками вредоносное месиво носит название свадебного торта. Это сущий яд! Кого же это ты собрался им отравить? Чего ради ты таскаешь эту отраву с собой?

Адриен позвонил лакею и велел принести нож.

— Ради того, чтобы угостить вас той долей этого торта, которая причитается вам по праву. У вас ведь есть друзья и родные, и от них вас ничто не может спасти — никакое чудо. Это обычай, который являет собою, может быть, присущий всему человеческому роду цинизм; люди, полагающие, что они достигли вершины земного счастья, распределяют сие изделие кулинарии в знак уважения между своими друзьями, с тем чтобы (тут он взял из рук слуги нож и направился к столу, чтобы разрезать торт) дать этим друзьям возможность (разрезать эти сооружения надлежит с большой осторожностью — у каждой коринки в нем, у каждого ингредиента есть свое особое место, — свадебный торт, разумеется, относится к самому высокому рангу тортов, и в нем нашло свое выражение все хорошее и плохое, что есть в нашей цивилизации!) — так вот, я хотел сказать, что нам посылают эту эмблему любви, несомненно, для того (нам ведь придется взвесить все до последней крошки), чтобы мы лучше поняли, какое райское блаженство выпало на их долю, после того как сами проведем несколько часов в чистилище, где нам прочистят желудки. Ну так вот, насколько я могу судить, не имея под рукой ни весов, ни гирь, — вот она, ваша доля, дядюшка!

Он пододвинул к Гиппиасу стол тем углом, на котором красовался торт.

— Убирайся вон! — яростно вскричал Гиппиас, вскакивая с кресла. — Говорю тебе, что я к нему не притронусь! Это же смерть! Это еще в сто раз вреднее, чем проклятый слоеный рождественский пудинг! Какой дурак все это придумал? Кто посмел прислать мне этот торт? Мне! Это же оскорбление.

— Никто не заставляет вас есть его до обеда, — сказал Адриен, продолжая направлять на него угол стола, — но вы должны взять свою долю и сделать вид, что вы ее едите. Тому, кто столько сделал для того, чтобы состоялась эта свадьба, совесть не позволит отказаться от причитающейся ему доли ее плодов. Девушки, как я слышал, сначала томят этот торт у себя под подушкой, и от этого им снятся свадебные сны, — говорят, что сны эти особенно легкие. Это отменный торт, и, клянусь честью, он появился на свет с вашей помощью, — ну, конечно же, вы приложили к этому руку! Ну так вот, он перед вами.

Стол снова надвинулся на Гиппиаса. Тот быстро обежал его вокруг и в изнеможении плюхнулся на диван.

— Конечно! — вскричал он. — Ты на целый день испортил мне аппетит!

— Так что же, выходит, я должен буду сказать Ричарду, что вы не захотели отведать даже крохотного кусочка его торта? — сказал Адриен, положив руки на стол и уставившись на дядюшку.

— Ричарду?

— Да, вашему племяннику и моему кузену. Ричарду! Вашему спутнику, с которым вы приехали в Лондон. Вы же знаете — он женился? Обвенчался сегодня утром в Кенсингтонской приходской церкви, с особого разрешения, не то в половине двенадцатого, не то без двадцати двенадцать. Обвенчался и отправился провести медовый месяц на острове Уайт, прелестном местечке, где можно отлично прожить это время. Должен уведомить вас, что с вашей помощью, сэр, опыт сей удался!

— Ричард женился!

Гиппиасу приходили на ум какие-то доводы, которые должны были это известие опровергнуть, однако их надо было высказать вслух, а он был так всем услышанным потрясен, что мысли его спутались. Рука его, направившаяся было ко лбу, чтобы погладить оболочку этого вместилища разума, тут же бессильно повисла.

— Конечно же, вам все это было известно? Вы ведь так настаивали на том, чтобы его доверили вашему попечению…

— Женился? — Гиппиас привскочил — наконец-то он все понял. — Как, ведь он же еще не достиг совершеннолетия! Он же еще совсем ребенок.

— Все это так. Но тем не менее ваш ребенок женился. Приври как мужчина и заплати, что положено. И никаких помех. В нашей благородной стране достаточно того, что на вас брюки, и получить такое разрешение совсем просто. Интересы нравственности требуют, чтобы трудностей в этом отношении не возникало. Кто же вам поверит, что вы ничего об этом не знали?

— Черт знает что! Мерзкая шутка! Я бы предпочел, сэр, чтобы предметом ваших насмешек вы избрали кого-нибудь другого, — нахмурившись, буркнул Гиппиас и снова водрузился на диван. — Можешь успокоиться. Сегодня ты меня доконал.

Адриен сел в кресло; он принялся постепенно убеждать дядюшку, что все это действительно так, и завершил свои речи искусной концовкой. Он испытывал явное удовольствие от всех содроганий, в которые он того повергал; наконец Гиппиас все же ему поверил и, обливаясь потом, вскричал:

— Теперь становится понятным, почему он так вел себя со мной! Мальчишка, должно быть, адски хитер! Я это ощущаю… вот здесь, — он провел рукою по грудобрюшной преграде. — Мне не по силам этот мир дураков, — слабеющим голосом добавил он и закрыл глаза. — Нет, обедать я не могу. Есть? Как бы не так… Пообедаете без меня!

Вскоре Гиппиас ушел к себе, чтобы лечь в постель.

— Вот к чему приводят все наши тщательно продуманные планы! — раздеваясь, бормотал он. — Бедный Остин! — и уже после того, как голова его провалилась в подушку, продолжал: — Может статься, сегодняшнее голодание пойдет мне на пользу. — Все его философские убеждения достались Колитику дорогою ценою; у него было право их исповедовать.

Адриен продолжил начатое шествие с тортом.

Он приметил меланхолическую фигуру дяди Алджернона, который ездил верхом по Роу, нагуливая себе аппетит; и вид у него был такой, будто направляющая его шаги надежда, как и он, лишилась ноги. Капитан не преминул обратить внимание на нескладный сверток в руках у племянника.

— Надеюсь, я несу его достаточно напоказ? — спросил Адриен. — Там внутри есть нечто такое, что может умиротворить все тревоги нашей страны. Теперь девушки и женщины доброй старой Англии могут спать спокойно. Я чуть было не решил водрузить его на шест и пригласить бродячих музыкантов, чтобы поторжественнее отметить это событие. Это свадебный торт нашего дорогого Ричарда. Он обвенчался сегодня утром в половине двенадцатого по разрешению Кенсингтонской приходской церкви; а так как кольцо свое он потерял, то воспользовался для этого кольцом слезливой хозяйки дома, в котором поселилась его красавица-невеста, — она в ту минуту стояла уже с ним перед алтарем. Знак прощания с холостяцкой жизнью, а ее — с девической вы можете тотчас же испробовать, если сочтете нужным, и по мере возможности переварить в собственном желудке.

Алджернон одобрительно свистнул:

— Дочь адвоката Томсона! — воскликнул он. — Я встретил их вчера где-то неподалеку. Он мне ее представил. Прехорошенькая.

— Нет, — поправил Адриен. — Это мисс Десборо, девушка с фермы и католичка. В духе нашей пастушеской Англии времен Плантагенетов! Она такая же дочь Томсона, как Ричард — сын Вельзевула. Но как бы там ни было, этот безумец опутан теперь цепями Гименея, а свадебный торт нарезан на куски. Не угодно ли вам получить свою долю?

— Только ни в коем случае не сейчас! — на лице Алджернона появилась не свойственная ему задумчивость. — А отец знает?

— Нет еще. Узнает сегодня вечером, часам к девяти.

— Раз так, то мне надо будет повидаться с ним до семи. Не говори ему, что ты меня видел. — Он кивнул племяннику и пришпорил лошадь.

— Ему понадобились деньги! — вскричал Адриен и потащил свое горючее дальше.

Увенчать все радости его созерцательной души должны были женщины. Он оставил их под самый конец. Милые, непосредственные создания! Никакое несварение желудка не угомонит их пронзительных выкриков, никакие корыстные расчеты не сдержат их, не помешают им упасть в обморок. На женщину всегда можно положиться. Недаром ведь в «Котомке пилигрима» о ней сказано: «Мать-Природа никогда не отнимает ее от груди», и говорится это отнюдь ей не в похвалу. Во все века каждая женщина остается Евою; а меж тем та же «Котомка пилигрима» старается уверить нас, что Адам с течением времени становится если не мудрее, то уж во всяком случае осторожнее, ибо прежний опыт, как-никак, чему-то его научил. Может статься, сказанное в этой книге означает, что мужчина на протяжении веков развивается, а женщина остается такою, какою и была.

Во всяком случае, Адриен надеялся, что услышит крики вроде тех, что оглашают детскую, когда потеряется любимая погремушка. Намерения миссис Дорайи в отношении дочери были ему известны, и у него были все основания предполагать, что со стороны Клары они встретят беспрекословное дочернее повиновение. Правда, мать и дочь являют собою пару, в общем, довольно жалкую, они явно не могут удовлетворить его поистине мефистофельский сарказм, но вместе с тем миссис Дорайя заменит собою двадцатерых, и, наблюдая и ту и другую, он сможет проследить особенности разочарования у девушки и у зрелой женщины, меж тем как от окружающих их девочек Фори и всех прочих особ женского пола в этом семействе можно ожидать более тонких оттенков и более изящных очертаний того волнения, которого ни одной женщине при подобных обстоятельствах не избежать.

Все шло хорошо. Ему удалось незаметно оставить торт в гостиной на видном месте, а сам он преспокойно уселся за обеденный стол. Разговор шел главным образом о Ричарде.

Миссис Дорайя спросила его, не видал ли он своего кузена и не слышал ли, где он.

— Видать? Нет, не видал! А слыхать — слыхал. Я слыхал, что он на седьмом небе от счастья и так сегодня роскошно позавтракал, что не может и думать об обеде; тут были и бордо, и заливное из цыплят, и торт, и…

— Как, на завтрак торт? — удивленно, в один голос, вскричали все.

— Да, вот такой у него нынче каприз.

— И странный же у него вкус!

— Вы же знаете, его воспитывали по Системе.

Легкомысленный молодой человек из семейства Фори разразился по поводу Системы и торта нелепейшим каламбуром. Адриен терпеть не мог каламбуров; он воззрился на юношу так, что все замолчали, ожидая, что он заговорит; но он не сказал ни слова, и молодой человек выбыл таким образом из общего разговора, покраснев и погасив этим весь блеск своего остроумия.

— Должно быть, это торт с рыбой! — с раздражением воскликнула миссис Дорайя. — Ему следовало бы повнимательнее относиться к своим родным. Я хочу, чтобы он это понял.

— Понимает ли он, что такое родственные связи или нет, я, право, не знаю, — заметил Адриен, — но могу вас уверить, он их усиленно расширяет.

Мудрый юноша пользовался каждым удобным случаем и намеками своими всячески старался подготовить то бурное волнение, в которое неминуемо должен был привести его тетушку пресловутый торт, однако во всех его разглагольствованиях миссис Дорайя не усмотрела ничего из ряда вон выходящего; ему и всегда-то нравилось быть таинственным.

— Так, выходит, он тогда торопился к Грандисонам, не так ли? — спросила миссис Дорайя, презрительно надув губы.

— А разве у дверей их стоит церковный сторож и всех зазывает? — спросил Адриен, и от слов этих его собеседница несколько оживилась. Миссис Дорайя до такой степени ненавидела миссис Грандисон, что восприняла эти слова как насмешку.

— Полагаю, что да, — сказала она.

— И у них есть под рукой священник?

— Да, наверное, целый десяток найдется!

Старый мистер Фори посоветовал внуку своему, любителю каламбуров Кларенсу, снабдить этот дом еще и просторною комнатой, где можно было бы в любую минуту расположиться и закусить, и шутка эта всех развеселила.

Семейство Фори любило хорошо угостить гостей, и, благодаря присутствию старшего в роде, в доме их неизменно сохранялся прекрасный обычай: насытившись и придя в хорошее настроение от десерта и обилия цветов, дамы поднимались и в стройном согласии уходили, а в это время галантные кавалеры расстегивали жилеты и усаживались за свой мужской стол, довольные тем, что настал их час и теперь никто не помешает им пить вино и вести откровенные разговоры. Адриен подсел к Брендону Фори, известному в Лондоне адвокату.

— Мне хочется вас спросить, — сказал он, — вправе ли несовершеннолетний вступать в юридические отношения?

— Если он в состоянии поставить под документом свою подпись, то, думается, что да, — зевая, ответил Брендон.

— А за поступки свои он отвечает?

— Не сомневаюсь, что повесить его мы были бы вправе.

— Выходит, то, что он мог бы сделать для себя сам, могли бы сделать для него вы?

— Не совсем так; но более или менее.

— Ну, например, жениться он может?

— Как вам известно, преступления в этом нет никакого.

— И брак этот действителен?

— Можете его оспаривать.

— Ну, конечно, греки и троянцы могут вести между собой войну. Выходит, он остается в силе.

— В расцвете сил!

Сидевший во главе стола патриарх крикнул Адриену, что из-за него никто не пьет вина.

— Боже ты мой! — вскричал Адриен. — Простите меня, сэр. Обстоятельства таковы, что я заслуживаю снисхождения. Короче говоря, мой кузен Ричард сегодня утром женился на девушке с фермы, и мне хотелось узнать, законен ли этот брак.

Забавно было видеть, с каким мужественным хладнокровием все сидевшие за столом приняли это известие. Самыми выразительными из раздавшихся по этому поводу восклицаний были: «Вот так так!» и «На девушке с фермы!»

— Я решил дать нашим дамам спокойно пообедать, — продолжал Адриен. — Мне хотелось иметь возможность утешить тетю…

— Вот ведь… вот ведь, — пропыхтел старик, которого эта новость взволновала больше других, — ну что ты на это скажешь, Брендон? Он же еще совершеннейший мальчишка, он же глуп! Неужели ты хочешь сказать, что любой мальчишка может, когда ему заблагорассудится, жениться и взять себе в жены любую шлюху, и брак этот будет действителен? Если бы я так думал, я бы сию же минуту выпроводил из моего дома всех женщин до единой. Честное слово! Начиная с экономки и кончая судомойкой. Я бы не подпустил к нему близко ни одну женщину до тех пор, пока… пока…

— Пока желторотый птенец не будет убелен сединами, сэр? — спросил Брендон.

— Пока он не узнает, что такое женщины, сэр! — яростно вскричал старик. — Как вы думаете, мистер Адриен, что на это скажет Феверел?

— Он пытался применить к сыну ту самую Систему, которую вы только что предложили, сэр, которая не хочет считаться с могучим влиянием любопытства на юный ум. Боюсь, что для решения этой задачи хуже нельзя ничего придумать.

— Ну, ясное дело, — сказал Кларенс, — надо быть дураком, чтобы!..

— В представлении юношей твоего возраста, мой дорогой Кларенс, — сказал Адриен, стараясь вывести его из замешательства, — в том, что мужчина обрекает себя на одиночество, есть нечто чудовищное, и мы не ждем от тебя понимания всей таящейся в этом мудрости. Ты придерживаешься одной крайности, а мы — другой. Это не значит, что непременно существует и третий путь. Вся история человечества показывает нам, сколько тягостных усилий затрачено на то, чтобы такой путь найти. Однако все эти попытки бывали тщетны; они неизменно приводили к аскетизму или к распущенности, к активным действиям или к пассивности. С позиций нравственности вопрос заключается в том, избавляется ли человек ничтожный, в силу самого ничтожества своего от безрассудства; спасает ли человека безрассудного само его безрассудство от ничтожества?

После вызванного словами юного Кларенса общего смеха завязался спор, из тех, что нередко возникают в светском кругу. Потом гостям подали кофе, и лакей вполголоса доложил Адриену, что миссис Дорайе Фори очень нужно поговорить с ним. Адриен, однако, не захотел идти к ней один.

— Сейчас, — сказал он, потягивая из чашечки кофе. Мужчины продолжили свой разговор, проверяя глубины юридических познаний Брендона Фори; глубины же эти отвечали им одним только глухим и невнятным эхом. Умудренный опытом адвокат не решался утверждать, что брак этот недействителен; не утверждал он, однако, и противного — того, что его нельзя будет счесть таковым. Он-то думает, что, вообще говоря, из этого ничего не выйдет, но вместе с тем полагает, что попытаться все-таки стоит. Ведь осуществленный и неосуществленный брачный союз — вещи совершенно разные…

— Боже мой! — вскричал Адриен. — Так неужели же закон это признает? Подумать только, это с его стороны почти что гуманно!

Адриену еще раз доложили, что миссис Дорайе Фори очень нужно поговорить с ним.

— И зачем это я ей понадобился? — воскликнул Адриен, в глубине души довольный тем, что его вера в женщину получила подкрепление. Не приходится сомневаться, торт сделал свое дело.

Как только мужчины вернулись в общество прекрасных дам, они действительно в этом убедились. Все молодые девицы столпились возле стола, на котором красовался торт, оставляя, однако, известные просветы для того, чтобы те, что сидели поодаль в креслах, могли любоваться представшей перед ними картиной и вставлять свои пояснения и замечания, то и дело возникавшие при новых взрывах удивления по поводу того, что неизвестно откуда появилось вдруг на столе. Войдя туда с несколько виноватыми лицами, какие бывают у мужчин, находившихся только что в атмосфере большей свободы, галантные кавалеры в свою очередь окружили привлекавший всеобщее любопытство предмет.

— Послушай, Адриен! — вскричала миссис Дорайя. — Адриен, где ты? Подойди, пожалуйста, ко мне. Расскажи мне все толком! Как этот торт сюда попал? Чей он? Чего это ради он здесь? Ты все знаешь, ведь ты же его и притащил. Клара видела, как ты вносил его в комнату. Что все это значит? Я требую, чтобы ты мне сейчас же ответил. Не испытывай мое терпение, Адриен.

Ну конечно же, миссис Дорайя заменяла собою двадцатерых. Сосредоточенность и стремительность каждого ее движения и ее возбужденное раскрасневшееся лицо говорили о том, что в душу ей закралось подозрение.

— Поверьте, я обязан был его сюда принести, — оправдывался Адриен.

— Отвечай на мой вопрос! Мудрый юноша поклонился:

— Непременно отвечу. Торт этот доставлен сюда из дома некой особы по имени Берри. Принадлежит он частично вам, частично мне, частично — Кларе и всем остальным членам нашей семьи на равных началах: по этой причине он и находится здесь…

— Вот как! Продолжай!

— Он означает, милая тетушка, то, что обычно означает такого рода торт.

— Ах, так вот что это был за завтрак! И еще кольцо! Адриен! А где Ричард?

Миссис Дорайе все еще не хотелось верить постигшему их чудовищному несчастью.

Но стоило Адриену сказать, что Ричард уехал из города, как все еще теплившаяся в ней надежда оставила ее.

— Несчастный мальчик погубил себя! — вскричала она и бессильно опустилась в кресло. Она вся дрожала.

Ах уж эта Система! Все те сетования и причитания, которые изливают благородные дамы наместо проклятий и брани, миссис Дорайя целым потоком выплеснула теперь на Систему. Она, не колеблясь, заявила, что брат ее заслужил это наказание. Его, мрачного слабовольного упрямца, настигла справедливая расплата. Теперь-то он прозреет! Но какою ценой! Какую жертву ему пришлось принести!

Миссис Дорайя приказала Адриену рассказать все подробно.

С печалью в голосе мудрый юноша повторил ей слова Берри:

— Он обвенчался сегодня утром в половине двенадцатого или без двадцати двенадцать, получив на то разрешение, в Кенсингтонской приходской церкви.

— Так вот какая у него была назначена встреча! — пробормотала миссис Дорайя.

— Теперь понятно, почему этот торт предназначался на завтрак! — прошептала еще одна представительница прекрасного пола.

— И это было его обручальное кольцо! — вскричала третья.

Мужчины молчали; лица их вытянулись. Клара вся похолодела, но сохраняла спокойствие. И она, и ее мать старались не дать своим взглядам встретиться.

— И это как раз та мерзкая деревенская особа?

— К сожалению моему, должен вам сказать, что та, кого он осчастливил, действительно, девушка с фермы и притом папистка, — сказал Адриен огорченным, но решительным голосом.

Тут женщины все разом зашумели.

— Брендон! — вскричала Дорайя. Она была натура решительная. Мысли сразу же претворялись у нее в поступки. — Брендон! — она отвела адвоката немного в сторону. — А нельзя разве догнать их и разлучить? Мне нужен ваш совет. Неужели мы не можем добиться, чтобы они расстались? Он же еще совершеннейший мальчишка! Какой будет позор, если ему дадут попасть в силки этой злокозненной особы! Она погубит его навеки. Неужели же мы ничем не можем этому помешать, Брендон?

Почтенного адвоката разбирал смех.

— Насколько я наслышан о молодожене, мне думается, что это дело пропащее, — ответил он.

— Я говорю о законе, Брендон. Неужели мы не можем получить от одного из судей приказа тотчас же догнать их и разлучить?

— Как, сейчас?

— Да!

Брендон ответил, что, к сожалению, это не в его силах.

— Но вы же можете зайти к одному из ваших судей, Брендон?

Брендон ответил, что судьи много работают и что после обеда они все до одного спят.

— Так вы это сделаете завтра утром, как только встанете? Вы мне обещаете это сделать, Брендон?.. Или обратитесь в полицию, и они отправят полицейского на поиски. Милый мой Брендон! Умоляю… умоляю вас помочь нам в этой ужасной беде. Бедный брат мой этого не перенесет. Мне кажется, что он простит все что угодно, но только не это. Вы не представляете себе, какое значение он придает чистоте крови.

Брендон многозначительно кивнул Адриену, призывая его вступить в разговор и ему помочь.

— Что с вами такое, тетушка? — спросил мудрый юноша. — Вы хотите, чтобы какой-то грубиян-полисмен погнался за ними и насильно их разлучил?

— Завтра! — многозначительно протянул Брендон.

— А не будет ли это… уже поздно? — заметил Адриен. Миссис Дорайя горестно вздохнула: это была ее последняя надежда.

— Сами видите… — начал Адриен.

— Да! Да! — миссис Дорайя больше уже не нуждалась ни в каких его разъяснениях. — Пожалуйста, помолчи, Адриен, и дай мне сказать, Брендон! Не может этого быть! Как это вы смеете смотреть мне в глаза и говорить, что мальчик законным образом обвенчался? Никогда я этому не поверю! Нельзя допустить, что закон так постыдно плох, что мальчик, совершеннейшее дитя, может безнаказанно творить такие нелепости. Дедушка, прошу вас, пусть Брендон скажет все, как есть. Эти законники никогда не говорят всей правды. Стоит ему захотеть, и он может расторгнуть этот брак. Неужели вы думаете, что, будь я мужчиной, я бы потерпела такое?

— Ну что тебе сказать, моя дорогая, — старик заковылял к ней, чтобы ее успокоить. — Я совершенно с тобой согласен. По мне, так он знает ровно столько же, сколько мы с тобой. Мне думается, что ни один из них ничего не знает до тех пор, пока они не приступят к тяжбе и дело не пойдет в суд. Хотелось бы мне увидеть женщин в роли адвокатов.

— Для того чтобы поддержать обанкротившегося цирюльника, сэр? — спросил Адриен. — Им придется иметь на этот предмет порядочный запас париков.

— И ты еще способен шутить, Адриен! — попеняла ему тетка. — Только я не сдамся. Я знаю, я твердо в этом убеждена: никакой закон не позволит мальчишке позорить свою семью и губить свою жизнь, и меня ничем не убедить, что это не так. А теперь скажите мне, Брендон, и, прошу вас, отвечайте на мои вопросы, и, сделайте милость, забудьте, что перед вами женщина. Скажите, можно или нет вызволить моего племянника из того положения, к которому его привело это безрассудство? Неужели то, что он совершил, законно? Неужели он всю жизнь должен будет расплачиваться за то, что он сотворил в мальчишеском возрасте?

— Знаете… гм… — процедил Брендон сквозь зубы. — Гм… дело-то это ведь не для женских ушей, Хелин.

— Вам велено забыть об этом, — заметил Адриен.

— Э-хм! Как же! — продолжал Брендон. — Может быть, если бы удалось задержать их и разлучить до наступления темноты и добиться письменного подтверждения некоторых фактов…

— Ах, вот как? — в избытке нетерпения решила подогнать его неторопливую речь миссис Дорайя.

— Н-да! Гм! Раз так, то… в случае, если… мм… Или, если он сошел с ума и вы можете доказать, что он невменяем.

— Ну конечно же, у меня на этот счет нет ни малейших сомнений, Брендон.

— Ага! Ну что же! В таком случае… Или если имеет место различие вероисповеданий…

— Она же католичка! — вскричала обрадованная миссис Дорайя.

— Ага! Ну что же! В таком случае… можно опротестовать формальную сторону бракосочетания… Оно может быть сочтено фиктивным… Или если ему еще не исполнилось восемнадцати лет…

— Вот именно, — возликовала миссис Дорайя. — Я думаю… — тут она задумалась, а потом, обратившись к Адриену, беспомощно пролепетала: — А сколько же Ричарду лет?

Присущая мудрому юноше доброта помешала ему вырвать из рук несчастной соломинку, за которую та ухватилась.

— Ах, да! Ему должно быть… — пробормотал он, и в ту же минуту понял, что ему остается только опустить голову и отвернуться. Миссис Дорайя превзошла все его ожидания.

— Да! В таком случае… — продолжал Брендон, пожимая плечами, что, разумеется, означало, что он все еще ни за что не ручается, как вдруг из круга без умолку тараторивших кузин донесся голос Клары:

— Ричарду сейчас девятнадцать лет и шесть месяцев, мама.

— Глупости ты говоришь, дитя мое.

— Нет, мама, это так и есть, — в голосе Клары звучала уверенность.

— Глупости, говорю тебе. Ты-то откуда это знаешь?

— Ричард на год и девять месяцев старше меня, мама.

Миссис Дорайя принялась оспаривать сначала годы, а потом — месяцы. Она не ожидала со стороны дочери такого упорства.

«Что за чудачка!» — мысленно корила она девушку, которая, понимая, что тонет, все равно с презрением отталкивала эту последнюю соломинку.

«Но ведь остается еще религия!» — утешала она себя и уселась в кресло, чтобы основательно все еще раз продумать.

Мужчины только улыбались; видно было, что им это совершенно все равно.

Гостям предложили музыку. Есть минуты, когда музыка начисто теряет свое очарование, — когда ее применяют с такими же низкими целями, как тлен державного Цезаря, и заполняют ею зияющие паузы. Анджелика Фори бренчала на фортепьяно и пела: «Весело мне, цыганке, ха-ха! Ха-ха!» Матильда Фори и ее кузина Мери Бренксберн исполняли дуэт, и пение их приглашало всех юношей и девушек «Спешить в приют любви» и презреть мудрецов; однако собравшиеся в комнате мудрецы оказались все-таки в большинстве и вообще очень мало бывает сборищ, где бы численный перевес не был за ними; вот почему жгучий призыв британского менестреля канул в пустоту. Клару попросили развлечь собравшихся. «Чудачка» спокойно подошла к фортепьяно и исторгла из него нечто такое, что должно было дать представление о ходивших по стране балладах.

Клара спела им ирландскую песенку. Исполнив то, что от нее хотели, она отошла в сторону. В сердечных делах дочерям редко удается обмануть своих матерей. Но Кларе это удалось, и миссис Дорайя постаралась укрепиться в своей жгучей жалости к дочери для того только, чтобы иметь возможность пожалеть себя самое — такое нередко случается с нашими чувствами, ибо ничто так искусно не обманывает нас, как те слова, которые сочинители баллад дерзко вкладывают в наши уста. Не надо забывать, что женщина эта провела долгие годы в самоотречении, и все эти годы вынашивала свой тайный замысел — и вот теперь за одно мгновение все рушилось, и виновницей постигшей ее катастрофы была все та же Система, которая склоняла ее к непрестанному лицемерию и не давала расстаться с маской. На сердце у нее скопилось достаточно горечи, чтобы предаваться теперь размышлениям, и ее жалость к себе была в какой-то степени оправданна.

И все же, даже в минуты успокоения, деятельная натура миссис Дорайи не позволяла ей отказаться от однажды задуманного. Пусть все это были соломинки, но чем более хрупкими они были, тем упорнее она цеплялась за них.

Она поднялась с кресла и вышла из комнаты, велев Адриену следовать за собой.

— Адриен, — сказала она, оборачиваясь к нему, — ты упомянул про дом, где этот ужасный торт… где Ричард был сегодня утром. Я хочу, чтобы ты сейчас же отвез меня к этой женщине.

В намерения мудрого юноши вовсе не входило оказывать подобного рода услуги. Он надеялся, что поспеет еще вечером в театр к последнему акту оперы, вволю насладившись комедией, которая разыгралась в жизни.

— Любезная тетушка, — начал было он.

— Закажи сию же минуту кеб и возьми шляпу, — распорядилась миссис Дорайя.

Ему ничего не оставалось, как повиноваться. Он окончательно уверовал в изречение «Пилигрима», что женщины — существа практичные, и сейчас вот, возвращаясь мысленно к себе самому, он пришел к выводу, что родственные связи с юным безумцем могут обернуться для него разного рода неприятностями. Вместе с тем миссис Дорайя в известной степени за все его вознаградила.

Что, собственно, она собиралась делать, эта практичная дама как следует не знала сама; однако присущая ей энергия решительно искала случая так или иначе себя применить, а инстинкт подсказывал ей, кто та обидчица, на которую она могла бы обрушить свой гнев. Ей непременно нужно было на кого-то сердиться, кого-то поносить. Обрушить эту хулу на брата она не смела: она, напротив, готовилась его утешать. Адриен был сам заражен свойственным Системе лицемерием — она это знала, и, начав обсуждать с ней случившееся, он увлек бы ее за собой в весьма щекотливые, хоть и в высокой степени философические рассуждения. И вот она направилась к Бесси Берри, просто для того чтобы узнать, куда умчался ее племянник.

Когда женщина мягкосердечная, да притом еще чувствующая за собою вину, сталкивается с женщиной сильной, она обычно сразу же сдается, а та становится беспощадна. Заимодавец Бесси Берри явился к ней в этот вечер в женском обличье. И это делало его еще страшнее. До той поры он являлся ей в образе мужчины, ибо воображение ее наделило бесплотный дух мужскими атрибутами и он проявлял свойственную мужчинам чувствительность к женским слезам, которые в конце концов неизменно его смиряли. А в образе женщины заимодавец был поистине ужасен. И все равно, не явись он в столь поздний час, Бесси Берри скорее бы умерла, нежели чистосердечно призналась, что питомцы ее поспешили уехать, чтобы найти себе приют на острове Уайт. Уехали они давно, теперь их настичь было уже невозможно, им ничто не грозило; поэтому она рассказала о них все, что знала. Она рассказала больше, чем позволяло благоразумие. Упомянула она и о том, что когда-то служила у них в семье, и даже о том, какую скудную пенсию теперь получает. Боже мой, зачем она упомянула пенсию! Явившаяся к ней заимодавица отнюдь не ожидала, что ей что-то заплатят, — она явилась так, как имеют обыкновение являться при таких обстоятельствах кредиторы: с единственной целью вымотать ее, довести до изнеможения. Миссис Дорайя сразу же ухватилась за слово «пенсия».

— Ну, с нею, как вы понимаете, покончено, — сказала она самым невозмутимым тоном, и Берри не стала вымаливать у нее кусок хлеба. Она только попросила чуточку снисходительности к ее чувствам.

Искренним почитателям женского пола лучше было бы вовсе не видеть этой сцены. Само собой разумеется, Адриену было очень неприятно оказаться ее вынужденным свидетелем. Миссис Дорайя не проявила ни тени великодушия. Может быть, «Пилигрим» и не прав, утверждая, что женщину нельзя цивилизовать; но наряду с этим нельзя не признать, что в методах ведения войны они действуют как варвары и в поступках их есть нечто первобытное, нечто от диких кошек. Несчастная Берри легла спать совершенно уничтоженной и терзалась угрызениями совести до утра.

По окончании разыгравшейся между обеими женщинами сцены Адриен отвез миссис Дорайю домой. По-видимому, за время их отсутствия торт пощипали мыши. Гости — и дамы и господа — свалили все на ненасытных мышей, которые якобы наелись до отвала и попрятались в норы.

— Ну и хорошо, что это случилось, — сказала миссис Дорайя. — Это же ведь никакая не свадьба, а сущий фарс, и Адриен теперь тоже пришел к этому убеждению. Я так даже и не притронулась бы к этому торту. Еще бы, они ведь обручились кольцом замужней женщины! Как по-вашему, законно такое или нет? Тут уже сомневаться не приходится! Не говорите мне больше об этом. Остин приезжает завтра в Лондон, и если он остался верен своим принципам, то он сразу же примет надлежащие меры, чтобы вызволить сына. Не нужны мне никакие советы законников. Тут все дело в здравом смысле, в обыкновенной благопристойности. Брак этот недействителен.

Миссис Дорайя так долго вынашивала свой тайный замысел, что он сделался частью ее жизни, и она не могла позволить себе от него отказаться. Она уложила дочь в постель, ласкала ее и плакала над ней, чего, вероятно, не стала бы делать, если бы лучше знала свое дитя.

— Бедный Ричард! — причитала она. — Милый мой мальчик! Мы должны спасти его, Клара! Мы должны его спасти!

Из них обеих на этот раз мать оказалась менее твердой, чем дочь. Клара лежала в ее объятиях совершенно окаменевшая и безразличная ко всему; рука ее была крепко сжата.

— Я знала об этом еще сегодня утром, мама, — были единственные сказанные ею слова. Она уснула, продолжая сжимать в руке обручальное кольцо Ричарда.

К этому времени все лица, особенно заинтересованные в Системе, знали о случившемся. Медовый месяц безмятежно сиял над ними. А что, разве счастье не похоже на пущенное в обращение золото? Когда у нас оно в избытке, рядом всегда есть несчастные создания, страдающие от того, что у них что-то отняли. Когда мы нашли это счастье, похитив его где-нибудь на большой дороге, то не сомневайтесь: некие непостижимые законы уже приведены в действие, для того чтобы рано или поздно посадить нас на скамью подсудимых. Есть ли на свете хоть один медовый месяц, который бы не разрушил чьего-то счастья? Ричард Терпин провозгласил па весь мир: «Деньги или жизнь»; то же самое сотворил и Ричард Феверел, поставив только на место слова «деньги» другое слово — «счастье», ибо эти два слова нередко означают одно и то же. Золотую Монету, которую ему хотелось иметь, он получил, и его можно с тем же успехом причислить к разбойникам с большой дороги, как и его сотоварища Дика; вот почему для тех, кто прежде не хотел признать его героем, не лишним будет приглядеться к нему в свете всех этих обстоятельств. Меж тем мир, который он обездолил, выглядит на редкость терпеливым и прекрасным. Звон монет подобен звукам восхитительной музыки. У Матери-Природы и у порядка вещей на земле нет более горячего поклонника, чем веселый разбойник или юноша, осчастливленный евреями-ростовщиками.