Игра не клеилась, а ставки все повышались, и, проиграв уже две партии подряд, Геккерн, из последних сил стараясь владеть собой и улыбаться, улыбаться, во что бы то ни стало растягивать рот, дружелюбно приветствуя знакомых и незнакомых, наблюдал за своим приемным сыном, ни на мгновение не теряя его из виду среди пестрой и разряженной толпы на очередном блестящем балу, которых в последнее время и так было слишком много. Танцевали той осенью чуть ли не по два раза на дню, до упаду, и Жорж уже как-то раз умудрился простудиться, выскочив после танцев на продутую всеми ветрами улицу в распахнутой шинели.

Сейчас он, делая грациозные па в мазурке и не сводя с Натали Пушкиной влюбленных глаз, горящих неподдельным восторгом и страстью, нежно пожимал ей руку, шепча что-то на ухо, а если она вдруг на секунду отворачивалась, он тут же вновь начинал что-то говорить ей, и она тихо смеялась, изящно поднося ко лбу тонкую, затянутую в кружевную перчатку руку, и нежно прикасалась к его руке, и что-то вышептывала своим ангельским голоском в ответ на его слова. Они изящно сходились и расходились в танце, не отрывая друг от друга глаз и не расцепляя рук, под завистливые и ревнивые взгляды дам и ехидные перешептывания кавалеров, и казались идеальной парой, воплощением любви земной и небесной – вечные Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Руслан и Людмила…

Что-то длинное и острое, как холодная стальная спица, кольнуло Геккерна в грудь, заставив его вздрогнуть и замереть, задохнувшись от внезапной вспышки боли. Перед глазами поплыли и растаяли сиреневые искорки, он закрыл глаза, схватившись рукой за сердце, но боль прошла, отступила на время, чтобы вновь вернуться, как только рука Жоржа нежно обвилась вокруг осиной талии Наташи.

Луи трясло как в лихорадке, он неожиданно крупно выиграл последнюю партию в вист и с ужасом вспомнил: если везет в картах – не везет в любви… и наоборот…

Ну что тут такого – он же просто танцует… И хватит на них смотреть – что с тобой, Геккерн, ты ревнуешь?.. Ты просто смешон…

В этот момент мимо него что-то легко прошелестело, как будто уносясь на невидимых смуглых крыльях, стремительно и воздушно, как черная ласточка перед бурей, и он узнал Катрин Гончарову, с трудом сдерживающую готовые хлынуть слезы, летящую к выходу сквозь шумную бальную толпу. Геккерн безразлично, но с оттенком легкого презрения проводил ее глазами. Вслед за ней кинулась Александрина, и барон услышал последние слова Катрин – он все равно будет моим, Азинъка, вот увидишь! Я никому его не отдам… Никому!..

Ну ты и дура, оказывается… экзальтированная и манерная дура… Размечталась…– с неприязнью подумал Луи, недобро прищурившись вслед стремительно улетавшей, как будто в ожидании грозы, смуглой «ласточке».

Natalie, по-прежнему никого и ничего не видя, все кружилась и кружилась в объятиях Жоржа, как механическая кукла, и улыбалась, и приседала, и вскидывала тонкие руки, грациозно взлетая и вновь плавно опускаясь на паркет в такт музыке.

…Tour, battement, jete, reverence…

– …О, какая красивая пара, вы не находите, Софи? Мадам Пушкина и месье Дантес…

– …Ее муж страдает припадками бешенства – говорят, в такие моменты он себя не помнит и у него идет пена изо рта…

– …Я сама слышала, как Катрин рассказывала Вяземской, что он пускает в ход кулаки, – бедная девочка…

– …Пушкин вызовет его… Этот белобрысый мальчик допрыгается – говорят, что он ухаживает за мадам Пушкиной уже давно…

– …Нет, за ее сестрой Катрин!

– …Кто же станет ухаживать за Катрин, когда рядом – Мадонна Рафаэля!

– …Это возмутительно! И как он это терпит?

– …А я бы на ее месте только и делала, что наставляла ему рога, дорогая Стефани, – в свете все говорят, что Пушкин серьезно влюблен в ее сестру Alexandrine!

– …По-моему, Nathalie опять беременна, и в ее положении…

– …А говорят, что дело вовсе не в поручике Дантесе… Нет-нет, я не скажу, но могу только догадываться… гхм… отойдемте в сторонку, дорогой граф, нас могут услышать…

– …Ну что ты опять уставился на него, Пьер? Что молчишь?.. Я сейчас же уеду! У меня нет больше сил это терпеть… Ты что, преследуешь его?

– …Жан… не дуйся на меня и не ревнуй, mon cher… Смотри – сейчас будет смешно…

Как холодно, подумал барон, нервно застегивая фрак и с трудом находя дрожащими пальцами пуговицы.

К нему подошел Отто, как всегда, сияя улыбкой, но, встретив его взгляд, замер и, с трудом подбирая слова, спросил:

– Геккерн, старина, ты в порядке? На тебе лица нет – ты, часом, не пьян, друг мой?

Не вполне удовлетворенный его отрицательным ответом, он проследил направление его взгляда и грустно улыбнулся, опустив глаза.

– Оставь, mon ami, – произнес он. – Он теперь твой сын… заботься о нем, о его счастье, и если ему хорошо – то почему же тебе должно быть плохо?

– А кто тебе сказал, что мне плохо? – взорвался Геккерн. – Да я с удовольствием подыскал бы ему подходящую партию, но эта дама, как мне кажется, не вполне подходит для такой роли – муж, семья, дети… Но она выглядит так, как будто их не существует! Как будто здесь вообще никого нет, кроме них двоих! Не могу сказать, Отто, что я большой моралист, – барон хмыкнул, скривив губы в циничной усмешке, – но должны же быть хоть какие-то рамки приличия для замужней дамы! Она забывается, по-моему!

– Ну, муж-то не даст ей о себе забыть. Достаточно посмотреть на него – бедняга Пушкин просто в бешенстве. Еще пять минут таких танцев – и, боюсь, он разорвет Жоржа на куски! Африканская кровь… О Господи – ты только посмотри, что вытворил Пьер Долгоруков!

Пушкин стоял один, опершись на кресло, и издалека наблюдал за танцующими. Его смуглое, оливковое лицо казалось синеватым от бледности, а темные вьющиеся бакенбарды придавали его вытянутому лицу, искаженному ненавистью и злобой, поистине сатанинский вид. Сходство со злобным чертом довершил молодой князь Долгоруков, который, проходя мимо Пушкина, с наглой усмешкой показал пальцами рога над его головой.

К поэту подошли Фикельмоны и мать Долли – Элиза Хитрово, которую в свете называли Лиза голенькая за ее чересчур откровенные наряды, демонстрирующие жирные обвисшие прелести. «Не пора ли набросить завесу на прошлое?» – ехидничали злые языки, обсуждая очередной наряд стареющей нимфы. Элиза, впрочем, не собиралась сдаваться и изо всех сил соперничала с дочерью – красавицей Долли, супругой австрийского посла.

Долли в прелестном бархатном платье, затканном крупными серебряными розами на черном фоне, с тонкой черной бархоткой и медальоном, нежно обнимающим ее хрупкую шею, казалась царицей ночи, чья загадочная тень легко скользила по светлым бликам паркета, увлекая за собой звездный хоровод обращенных к ней комплиментов.

– Долли, ну что мне делать? – шептал поэт, задыхаясь от негодования. – Я сейчас же пойду и дам ему по физиономии – этот самодовольный тип, негодяй, что он возомнил о себе, гвардейская сволочь…

– Пушкин, когда вы собирались на ней жениться, разве я вас не предупреждала? Надо было меня слушать!

– Елизавета Михайловна, я – несчастный человек… Я убью его! Вы только посмотрите – да как он смеет, негодяй!

– Пушкин, о чем ты говоришь! Жорж – милый мальчик, и потом он вечно волочится за всеми красивыми женщинами, a Natalie, несомненно…

– Александр, выбирайте выражения, друг мой! – рассмеялся австрийский посланник, перебив свою жену. – Я полагаю, ваша прелестная супруга была бы страшно удивлена, заметив, что вы сами не веселитесь! Посмотрите, сколько вокруг красавиц, Пушкин! Не-е-ет, я вас совсем не узнаю – и что только семейная жизнь делает с людьми… А помнится… гхм… – Посланник выразительно закатил глаза, незаметно кивнув в сторону молодящейся тещи.

«Эка невидаль, – раздраженно подумал поэт, глянув в сторону Лизы голенькой. – Ты еще не все знаешь, mon ami, – а ты молчи, милая Долли, молчи…»

Пушкин, поцеловав дамам ручки, быстро прошел к столу и, плеснув себе в рюмку водки, выпил не закусывая. В это время мазурка кончилась, и Дантес, поклонившись и взяв Натали под руку, подвел ее к окну, продолжая смеяться и весело болтать, не сводя с нее восхищенного взгляда сияющих голубых глаз.

– Вы не можете так уехать… Останьтесь… Помилуйте, а как же котильон? – говорил он, переплетя ее тонкие пальцы со своими и преданно глядя ей в глаза. – Ну вы же не покинете меня здесь одного, Наташа? Я никого не вижу, кроме вас, я просто ослеплен…

– Если вы так хотите, Жорж, то я, так и быть, останусь, но ненадолго… – прошелестела в ответ Натали, склонив голову на плечо молодому человеку.

Оглянувшись, она заметила, что прямо за ее спиной стоит бледный, с перекошенным от злости лицом Пушкин и вслушивается в каждое сказанное ими слово.

– Позвольте вам заметить, милостивый государь, – ледяным тоном начал он, обращаясь к Дантесу, – что моя жена уедет отсюда независимо от вашего на то желания или согласия. Я бы посоветовал вам впредь выбирать более учтивые выражения для разговоров с замужними дамами, если вы, разумеется, способны на такое, в чем я уже сомневаюсь. Как это твои маленькие ушки выслушивают такое количество казарменных пошлостей, моя дорогая? – сказал он с кривой улыбкой, обернувшись к Натали и целуя ей руку.

Таша вспыхнула, прикусив губу, но тут раздались первые аккорды котильона, и Жорж, чье самолюбие было всерьез задето, подчеркнуто вежливо обратившись к Пушкину, произнес:

– Могу ли я пригласить на танец вашу жену, Александр?

– Да уж понятно, что не меня, – скривив губы в презрительной усмешке, ответил поэт. – Хотя, как мне кажется, дай вам волю, вы запросто смогли бы тут выбрать себе в пару кого-нибудь посмазливее! Какого-нибудь хоро-о-о-ошенького мальчика, не так ли, мой золотой? Вон смотрите – Петечка Долгоруков просто ест вас глазами, нет, ну как трогательно, – кажется, ему с некоторых пор стали нравиться блондины! Да он к вам явно неравнодушен, месье Дантес! Правда-правда…

– Александр! Немедленно прекрати это – как ты смеешь!

Дантес вспыхнул, покосившись на ненавистного Хромоножку, который действительно с интересом уставился в их сторону.

…Давненько тебя не было видно, хромая сволочь, – попробуй только подойти ко мне…

Наташа, не веря своим ушам, потрясенно смотрела на мужа своими янтарными глазами, в которых сейчас полыхала плохо скрываемая ярость.

О, как вы прелестно злитесь, богиня… Я бы все отдал только за то, чтобы вы со всей силы влепили мне пощечину… Но только для начала я разберусь с вашим ревнивцем…

Вмиг овладев собой, Дантес расхохотался прямо в лицо своему кудрявому обидчику.

– В таком случае я готов пригласить вас, господин Пушкин, – право же, вы мне кажетесь таким милым и трогательно юным в вашем камер-юнкерском мундире!

– Вы ответите мне за оскорбление, поручик!

– К вашим услугам, господин Пушкин.

– Не смейте! – внезапно громко и властно произнесла Натали, и мужчины от неожиданности растерялись, не зная, как отреагировать. – Вы мне смешны – оба! Пушкин – ты хотя бы понимаешь, что именно ты сказал барону Геккерну? Это же неслыханно! Немедленно извинись!

На лице Пушкина появилась гримаса, выражавшая крайнюю степень брезгливости, как будто прямо у него перед носом вдруг оказался большой кусок дерьма.

– А кто у нас тут Геккерн? – прогнусавил он. – Ах да! Папин любимый сын – а я и запамятовал… Виноват, барон – память, знаете ли, девичья…

Только присутствие Наташи удерживало Дантеса от пощечины, а ему невыносимо хотелось как следует приложиться к кривляющейся обезьяньей физиономии Пушкина.

– Имейте в виду, господин придворный сочинитель, – сказал он твердо, – если вы желаете поговорить – я к вашим услугам. Наш разговор, надеюсь, не окончен.

Сухо кивнув, он вышел из бальной залы.

Первым движением Луи было догнать, обнять, потребовать объяснений, но он сдержался.

В конце концов, Брей прав – он твой сын… И сам все тебе расскажет… А ты не будь слишком навязчив, папаша…

Огромная бальная зала показалась ему сейчас, когда ее покинул Жорж, совсем пустой, холодной и безжизненной, как будто ранняя метель закружила в вальсе танцующие пары, безлико и отстраненно скользившие по паркету в блеске звезд, бриллиантов и эполет. Холод, как предчувствие смерти, вновь болезненным вихрем заметался в его груди, и он увидел, как на фоне искрящихся белых стен, слившись в объятиях на скользкой дорожке пола, вальсировали прозрачные ледяные фигуры, и их нежные, светящиеся лики, повернутые друг к другу, медленно сливались в изысканном, лишенном страсти и томления, долгом, никогда не оттаивавшем поцелуе…

Он спал тревожно, часто просыпаясь, и с изумлением смотрел на свернувшуюся рядом с ним женщину, как будто видел ее впервые; и, вглядываясь в ее мягкие, расслабленные счастливым сном черты, отчетливо сознавал, что совершил преступление.

Этого нельзя было допустить. Никогда, ни при каких обстоятельствах.

Ты предал сам себя, Жорж… и ее, и Луи, и Наташу… Ты – мерзавец, как же мог ты поддаться на уговоры…

Надо было сказать ей правду. А он не смог…

…Стоя с сигарой на холодном летнем балконе, спрятавшись от всех – друзей, врагов, проницательных взглядов, двусмысленных улыбок и грязных сплетен, он снова видел перед собой нежное лицо Таши, ее хрупкий стан, медовые глаза и тонкие пальцы, отвечавшие на его пожатие.

Nathalie… Он готов был до бесконечности повторять ее имя, понимая, как нелепо и смешно было влюбиться именно в ту, в которую приказано было влюбиться. Но он готов был поклясться, что прекрасная женщина отвечает ему взаимностью, вспоминая ее ответные взгляды, нежный голос, тихий смех… Он закрыл глаза и вновь представил, как он обнимает ее за талию и, наклонившись совсем близко, шепчет ей на ухо: Quevousêtesbelle, Nathalie… Jevousaime…

И снова она засмеется и посмотрит на него прелестным, неопределенным, чуть косящим взглядом своих прозрачных янтарных глаз, вскинув невероятной длины, загнутые кверху ресницы, а ее влажные, полураскрытые розовые губы будут тихо произносить его имя, как только она одна может его произнести…

Внезапно черное осеннее небо вспыхнуло, осветившись ярким, сказочным блеском фейерверка, и засияло всеми оттенками экзотических цветов. Тонкие разноцветные змейки, медленно тая, сползали с тяжелого, свинцового неба, вновь и вновь взметаясь вверх яркими всполохами фантастических огней.

Тяжелая балконная дверь скрипнула, и Жорж, на мгновение ослепленный очередным всполохом фейерверка, увидел высокую и тонкую женскую фигуру, шагнувшую навстречу ему.

Natalie!..

Ни секунды не раздумывая, он протянул руки и с силой привлек ее к себе, и, проведя пальцем по ее мягким губам, закрыв глаза, впился в ее рот долгим, страстным поцелуем. Дама слабо ахнула, но не сопротивлялась, а довольно неумело, хотя и пылко отвечала на его ласки, и вдруг резко отстранилась, прошептав:

– Не надо, Жорж, прошу вас…

– Катрин?! Боже… да как же это я… простите, ради Бога – я не хотел вас обидеть… – растерявшийся Дантес на мгновение онемел, поняв, кого он только что принял за Наташу.

Как вы похожи на свою сестру, Катрин… моя темная леди…

Катрин низко склонила голову, обхватив лицо руками, и ему показалось, что она сейчас упадет, переломится пополам, безутешно расплачется от обиды и отчаяния, потому что он виноват перед ней, потому что она догадалась…

– Жорж, – прошептала она, задыхаясь – от слез или от нежности, – что вы натворили… Я люблю вас – вы же знаете, да? Вы же давно все поняли – а я не могу больше скрывать это от вас…

Схватив его руку, она прижала ее к своим губам, и он почувствовал, как ее теплые слезы упали на его вмиг ставшие ледяными ладони.

– Катрин… о, благодарю вас… Я вас не стою, право, – и я не сделаю вас счастливой…

– Я счастлива с той минуты, как впервые увидела вас, Жорж, – она тихонько засмеялась сквозь слезы, – летом… Вы лежали голый на песке и спали… Вы такой красивый – как принц из волшебной сказки… а мне хотелось, чтобы вы открыли глаза и посмотрели на меня, но вы так сладко спали…

Так вот чьи следы остались на песке! Значит, это была Катрин…

Хорошо, что она не видела в темноте, как сильно он покраснел.

– Я знаю, Жорж, что вы не любите меня…

– Это не так, Катя…

– Молчите… и не лгите мне. – Она внезапно горестно рассмеялась, закинув голову. – Но я прошу вас… Ну просто пообещайте мне одну вещь… Обещаете, Жорж?

Ее голос сейчас прозвучал настойчивее, ниже и обольстительнее, и в нем уже не осталось и следа смущения и робости.

– Все, что вы хотите, Катрин…

Новая вспышка праздничных огней осветила темные омуты ее влажно блестящих глаз и странную, как будто чуть пьяную, улыбку.

– А можно мне… вашу сигару, Жорж?

Дантес посмотрел на нее, совершенно сбитый с толку, и часто заморгал, протянув ей сигару.

Ну и шуточки у вас, леди…

Она, хихикнув, осторожно взяла сигару в рот и сделала весьма неудачную попытку затянуться, закашлялась, смутилась, потом звонко расхохоталась, прижимаясь головой к его плечу… Дантес молча, с улыбкой смотрел на ее манипуляции с сигарой, затем отобрал ее, пояснив строгим учительским тоном, что «сигарой затягиваться нельзя».

– А мне можно! – хохотала Катрин. – А мне все можно, Дантес! По-то-му-что-я-лю-блю! Черт возьми!

– О, Катрин, что вы себе позволяете?

– Ругаюсь… а что, я непонятно выразилась? О merde!

Теперь они уже оба, держась за руки, хохотали до упаду, приводя друг другу в качестве примера еще некоторое количество французских и русских ругательств.

– Ха-ха-ха! – заливалась Катрин. – Непременно выучу и Пушкина обругаю! Чтоб не очень задавался, кудрявый черт!

– А можно еще раз по-русски? – не унимался Дантес. – Я не запомнил! Как вы сказали – чью мать!

Напряжение, которое почти физически, плотным комом сгущалось в воздухе, растаяло, и перед ним снова была прежняя Катрин, нежная и озорная, взбалмошная и порывистая.

– А моя сигара – это правда все, что вы хотели, Катрин? – Дантес снова привлек девушку к себе, заглядывая ей в глаза.

– Нет… – Катя уткнулась головой в его плечо и надолго замолчала. – Только вы не отказывайте мне, Жорж, умоляю…

– Никогда.

– Поедемте сейчас к моей тетке, Загряжской… Она до утра уехала к Россетам, у нее никого нет… Жорж?

Дантес, чуть отстранившись, внимательно и серьезно смотрел ей в глаза. Нет, вертелось у него на языке, это неправильно, я не могу, так нельзя…

– Катрин… Вы сами сознаете, о чем только что попросили меня?

– Да! Да, Жорж! Ну поймите же – я люблю вас, и только вас, и мне даже все равно, что вы подумаете обо мне – потому что я чиста перед вами и Богом… Я… хочу… быть с вами. – Она вдруг закрыла лицо руками. – Ну вот – я все вам сказала…

…Они долго ехали по ночному Петербургу, не глядя друг на друга и не зная, о чем теперь говорить, в страшном смущении от того, что предстояло впереди, и не веря в то, что это возможно…

…Он убрал с ее лица длинную темную прядь волос, упавшую ей на губы. Она улыбнулась, что-то прошептав во сне, и повернулась к нему спиной, уютно положив руку под голову.

Он задумчиво смотрел на ее широкие, смуглые плечи, чуть покрытые смешными, детскими, оставшимися с прошлого лета, веснушками; легко, едва касаясь, провел ладонью по тяжелым, как черный шелк, волосам, а в голове его все звучали и плакали слова бог весть когда услышанной и давным-давно забытой песенки, печальной, как улыбка Арлекина…

Ранним утром повалил снег, густой и мокрый, как молочный кисель, и они тихо, никем не замеченные, выскользнули на улицу и принялись кидаться снежками, хохоча и уворачиваясь от летевших друг в друга, как литые белые пули, увесистых снежков.

– Дуэль!– крикнул Дантес. – Стреляемся на пяти шагах! Пли!

– Получите, поручик! – раздался в ответ зловещий хохот не по-зимнему смуглой черноволосой ведьмочки, и огромный снежок, брошенный ее меткой рукой, приземлился точно за шиворот его тонкой шинели.

Он хотел легко поцеловать ее в щечку на прощание, но она впилась в его губы долгим, страстным поцелуем, и Дантес был приятно поражен тем, как быстро она этому научилась…

Сам же научил, мелькнула дрянная мыслишка, и он, напоследок взглянув в черные, бездонные, обведенные темными кругами Катины глаза, с изумлением заметил, как в них на миг мелькнуло злорадное, плохо скрываемое торжество.

Жан вздохнул наконец с облегчением, заметив, что Дантес исчез из бальной залы. Пьер был раздосадован и раздражен, быстро потеряв интерес к происходящему, но продолжал зорко следить глазами за бароном Геккерном и Натали Пушкиной.

К Натали подошел сам государь, и она, нежно улыбаясь, присела в глубоком реверансе, грациозно подав ему руку.

– Вы обворожительны, душа моя… Волшебница… Богиня… – влюбленно шептал Николай, не сводя с нее возбужденно блестящих глаз. – Когда, скажите, я снова буду иметь честь увидеть вас?

Натали вскинула на царя свои текучие и изменчивые, как светлый песок, глаза, и он заметил в них легкую грусть.

– Если вы не хотите больше вальсировать, прелестница, то мы можем пройти в будуар… Туда подадут мороженого и шампанского…

– Ваше величество, я с мужем.

При упоминании этого вечно мешающего ему жить человека царь поморщился, как от зубной боли, но, взглянув в Наташины глаза, снова растаял.

– Натали… я так скучал без вас… я не могу работать, читать, слушать моих подчиненных, когда долго вас не вижу… Милая…

– Вы так хорошо танцуете, ваше величество…

– А я только что видел, как вы танцевали с кавалергардом Дантесом… Он вам нравится, признайтесь? Он хорош собой, молод, и, говорят, он позволяет себе волочиться за вами?

– Он просто славный мальчик, ваше величество, и, как истинный француз, весьма галантен.

– И все?

– Ну конечно! – Натали обворожительно улыбнулась Николаю, и он, расчувствовавшись, шепнул ей:

– Один поцелуй, я вас умоляю…

– Ваше величество…

– Пойдемте, Наталья Николаевна…

Государь, шепнув что-то на ухо красавице Пушкиной, поцеловал ее руку и отвернулся к одному из министров, но через пару минут ушел, направляясь во внутренние покои дворца. Долгоруков заметил, что Пушкина, осторожно глянув по сторонам, через некоторое время последовала за ним, никем не замеченная.

Пушкин, уже изрядно пьяный, продолжал лихорадочно метаться по зале, совершенно позабыв о Натали, и разыскивал своих друзей только для того, чтобы снова и снова говорить о Дантесе. Жуковский, утешая его, сказал, что лучше бы ему найти Натали и поговорить с ней дома – Таша чудная женушка, мать его детей, она, несомненно, любит его и никогда не позволит себе завести сомнительную интрижку с каким-то гвардейцем. Софи Карамзина, желчно усмехаясь, подлила масла в огонь, доверительно и по секрету рассказав Пушкину, что еще летом видела, как они обнимались. Глаза поэта потемнели, он требовал все новых подробностей, и кто-то уже вспомнил, как во время парадного смотра в августе сестры слушали гвардейский оркестр, глядя из окна избы на проливной дождь, и в это время Натали исчезла, а вернулась с Жоржем, вымокшая до нитки, а Дантес потом простудился и серьезно заболел…

Князь Гагарин, оказавшись рядом с поэтом, который неоднократно давал ему замечательные книги, стал рассказывать ему о новой энциклопедии, которую Уваров недавно купил в книжной лавке у Смирдина, но расстроенный Александр его, казалось, совсем не слушал.

– Александр Сергеевич! – начал Жан, заметив, что Пушкин взбешен, и искренне желая его утешить. – Вы ревнуете, да? А по-моему, ревность – это страшный грех… Хотя все мы, увы, этим страдаем…

– Что?!

– Понимаете… Вы своей ревностью убиваете любимого человека… Потому что ревновать – значит, не доверять…

– Да кто вы такой, чтобы указывать мне, князь? – взбеленился поэт, яростно сверкая белками глаз. – Все знают, что вы живете с Петром Долгоруковым! Я, конечно, стараюсь быть лояльным по отношению к… гхм… таким, как вы… но вы не вправе давать мне никаких советов! У вас еще молоко на губах не обсохло – а все туда же!

– Александр Сергеевич, вы не правы…

– В чем это я не прав, милостивый государь? Свои пошлые рассуждения о ревности приберегите для вашего обожаемого Пьера, господин Гагарин! Не хватало мне еще выслушивать советы неоперившихся молокососов-педерастов!

Лицо Ванечки вспыхнуло так, как будто ему только что влепили пощечину.

– Вы… как вы смеете – я буду драться с вами завтра же… я убью вас! – Голос его, зазвенев, сорвался на крик. – Мало того что вы сами же готовы бесконечно собирать сплетни о жене своей и перемывать ей кости со всеми своими знакомыми, выставляя себя на посмешище в глазах света! Вы готовы плюнуть в лицо любому, кто говорит вам правду в глаза! Вы пожалеете об этом, господин Пушкин, когда будет уже поздно!

– Вы меня вызываете, Гагарин? – издевательски протянул Пушкин. – Да полноте… Да я бы своими руками задушил вас только за то, что вы вообще позволили себе высказываться о вещах, не имеющих к вам отношения! Но помня о том, что вы – единственный свет в окошке у матушки вашей и лет вам совсем еще немного, я вас прощаю. А то мне будут потом пенять, что я стреляюсь с малыми детьми. Идите и подумайте над моими словами…

– Нет, это вы подумайте над моими, господин Пушкин! – не унимался оскорбленный Ванечка. – И знайте, что самые близкие ваши друзья никогда не скажут вам правды, потому что вы тут же возненавидите их, если чего-то добьетесь! Вы же боитесь этой правды как огня, потому что…

– Да замолчите же, Гагарин! Я вас уже, кажется, предупредил!..

Внезапно Жан почувствовал, что от разговора с Пушкиным у него сильно разболелась голова, как будто поэт излучал в пространство вокруг себя нервные, черные, наполненные острой болью, пульсирующие токи.

Он поискал глазами Пьера, но того нигде не было видно. Он холодно кивнул Пушкину, решив, что смешно и пошло было бы стреляться с этим жалким человечком, готовым убить на дуэли любого из-за своих дурацких семейных неурядиц, и подошел к Канкрину и Уварову, который всегда рад был поговорить с юным своим протеже.

…Любопытство, овладевшее Пьером, оказалось, как всегда, сильнее его, и он, улучив момент, проскользнул вслед за Натали Пушкиной во внутренние покои дворца.

«В конце концов, скажу, что заблудился и зашел не туда, если кто-то охраняет покои», – подумал он, проходя через богато украшенные картинами и статуями анфилады комнат и направляясь к роскошному зимнему саду. Внезапно за одной из дверей ему послышался умоляющий, не похожий на себя голос государя, – но это был, несомненно, его голос, и Пьер отпрянул в испуге, что дверь эта может в любой момент отвориться.

– Натали, я прошу вас… Ну, богиня, обожаемая моя Наташа… Нет, сейчас…

– Ваше величество, меня будут искать… – тихо прозвенел из-за закрытой двери нежный голосок Пушкиной.

– Скажите, что у вас разболелась голова и вы уехали…

– Все будут думать, что я с Дантесом…

– Тем лучше – пусть все именно так и думают… Но я все равно ревную вас к нему… о-о-о-о, Натали… не уходите, я не отпущу вас…

Дальше он слушать не стал, стремительно, насколько позволяла ему хромая нога, убегая прочь вдоль гулких дворцовых коридоров…

Снег кружился над Петербургом, окутав его густой белой пеленой, за одну ночь изменив его цвет с привычного серого на черно-белый, выбелив мосты над Невой, литые чугунные ограды и обнаженные мраморные статуи Летнего сада, строящийся Исаакиевский собор и притихшую Дворцовую площадь.

Луи Геккерн шел по Невскому проспекту, заметно нервничая и поминутно глядя себе под ноги, чтобы не упасть на обледеневшей за ночь дороге. Он не видел Жоржа уже несколько дней и хотел встретить его сразу после того, как у гвардейца закончится дежурство. Его беспокойство достигло предела, потому что Дантес не ответил на его посланное накануне длинное письмо, и он хотел поговорить с ним о Натали.

Он почти не спал все эти ночи, терзаемый ревностью, и мысленно сочинял Жоржу одно письмо за другим. Он должен непременно поговорить с ним, потому что…

Потому что если Жорж разлюбит его, то ему незачем больше жить.

Все внезапно потеряло смысл – дипломатические переговоры с государем Николаем и коллегами-послами из иностранных миссий, дружеские разговоры с Отто, балы, приемы…

Жорж стремительно отдалялся от него, редко бывая дома, проводя все свободное время с сестрами Гончаровыми или с друзьями-гвардейцами. Со всех его рисунков теперь смотрели глаза Натали, которую он изображал то в виде лисички, то лани с огромными, испуганно косящими глазами, а в последний раз просто нарисовал ее портрет, очень похожий, и собирался подарить ей. Все его разговоры сводились к ней, к ее глазам, фигуре, голосу, и это было слишком похоже на любовь, и не заметить случившихся с ним перемен было невозможно.

– Луи!

– Здравствуй, Жорж, а я чуть было не прошел мимо… Я хотел прогуляться и встретить тебя, но, если ты устал, мы сейчас возьмем экипаж…

Дантес рассмеялся, отрицательно замотав головой, ловя руками снежинки, и обнял Геккерна.

Сердце Луи снова дало сбой, вздрогнуло, сжалось, метнулось вниз…

– Жорж, – тихо начал Геккерн, – я хотел спросить тебя – ты влюблен в нее, да?

– В кого?

– Ну, не изображай святую невинность, прошу тебя, – досадливо поморщился барон, стараясь говорить как можно более ровным тоном. – В госпожу Пушкину, конечно. В свете только и разговоров, что о тебе и этой даме.

Ты же дипломат, черт бы тебя драл – так держи лицо и не выдавай себя…

– Я не знаю… – Дантес, подняв голову, стал смотреть на снег, и казалось, что серое небо стремительно несется прямо на него, обрушивая тяжелые мокрые снежинки на его губы и ресницы. – Иногда мне кажется, что это так. Она такая красивая… Но я не хочу связываться с ее мужем – он настоящий псих, Луи… Безумный ревнивец.

– Ты говорил, что Бенкендорф приказал тебе ухаживать за ней. Я решил сначала, что ты просто исполняешь приказ.

– Нет… не просто. Кажется, я действительно влюблен. – Жорж покосился на своего помрачневшего друга и добавил: – Неужели ты ревнуешь меня к ней, Луи?

Геккерн, остановившись, внимательно и печально посмотрел ему в глаза, взяв юношу за воротник шинели и прижавшись к нему лбом.

– Да. Я не могу тебе лгать, Жорж, но я уже начинаю ненавидеть ее. Ты совсем не появляешься дома…

Дантес отвел глаза. Ему совершенно не хотелось рассказывать приемному отцу про Катрин и ее тетку Загряжскую, которая, похоже, охотно потакала прихотям любимой племянницы, часто уезжая из дому.

– Жорж… Не молчи, пожалуйста. Я все-таки твой отец, – барон натянуто усмехнулся, – и имею право спросить тебя.

– Готов ответить на любые вопросы.

– Тебе… больше нравятся женщины, Жорж?

Дантесу не хотелось разговаривать на улице. Ему хотелось немедленно оказаться дома вместе с Луи, обнять его, сломать эту невозможную, тяжелую ледяную корку в их отношениях, взять его за руку и все объяснить… Но, посмотрев в измученные, обметанные бессонницей темно-серые глаза Геккерна, он твердо сказал:

– У меня были связи с женщинами, Луи. Это… совсем иначе. Все по-другому… и роль у меня с ними иная, понимаешь… Но могу сказать тебе одно – больше двух-трех раз я с ними не выдерживаю… Они перестают быть тайной, Луи, и я теряюсь и понимаю, что – все, страсть прошла, утихла, как болезнь, и могу чувствовать к ним только нежность, уважение, платоническую привязанность – и не более. Я вижу, как они быстро меняются – буквально на глазах, превращаясь из нежного ангела в требовательную, хищную, жадную бабу, которая уже заранее готова считать тебя своей собственностью… Я поэтому и не хочу жениться – потому что знаю, что будет дальше…

Ах вот, стало быть, в чем дело – так это же совсем просто… уговорить Натали Пушкину, подсказать, слегка подтолкнуть ее – и все… и он снова – твой… А муж – черт с ним, он ничего не узнает, да и сам, говорят, далеко не святой…

Ах, Геккерн, ты хитрый старый лис…

– Я понял… Значит, у тебя ничего не было с Пушкиной, и поэтому ты так страдаешь, Жорж?

– Ничего. Ты прав. Несмотря на то что у нее была масса возможностей остаться со мной…

– Может, ты ей не нужен?

– Нет!– Дантес вздрогнул, покраснев, и Геккерн понял, что сделал ему больно. – Это не так! Я знаю – понимаешь, Луи? – чувствую, что она тоже неравнодушна ко мне… Она, кажется, боится кого-то или чего-то – ревности мужа, сплетен, намеков… Может быть, сестры…

– Ты теперь так редко приходишь ко мне, Жорж…

Дантес, прижавшись к нему головой, грустно улыбнулся:

– Не ревнуй… Потому что… ты видишь, мое отношение к женщинам быстро изменяется. Но не к тебе… Есть вещи, которые не проходят, Луи.

Он серьезно взглянул в его глаза, и Геккерн заметил в них слезы.

– Поедем домой… Я люблю тебя… но я страшно замерз. Ты же не дашь мне снова простудиться и умереть от холода, Луи, только потому, что мои признания в любви к тебе могут затянуться надолго? И знаешь… даже если я когда-нибудь женюсь… и у меня будут дети… я буду считать, что они твои и мои. И сына назову твоим именем… И я хочу, чтобы меня когда-нибудь похоронили рядом с тобой…

– Господи, да что ты несешь, Жорж? Может, ты и вправду заболел? – Геккерн поспешно отвернулся, чтобы Дантес не заметил, с каким трудом ему удается сдерживать слезы. – Окоченел совсем в своей тоненькой шинели… руки как лед… Пойдем скорей, вон свободный экипаж – через две минуты будем дома…

– Мне не бывает холодно рядом с тобой, papa, – рассмеялся Жорж. – Да… ты знаешь, мне так нравится быть твоим сыном… Бароном Дантесом-Геккерном…

– Имей в виду – это пожизненная роль…

– Есть иметь в виду! – рассмеялся Дантес, вытянувшись в струнку и вскинув белокурую голову. – Но мне другой и не надо…