На вопросы «Левой политики» отвечает владелец известного в левой среде книжного магазина «Фаланстер» Борис Куприянов.

Интервью взял Илья Будрайтскис.

Магазин «Фаланстер» изначально планировался как магазин, созданный на внутренних принципах, отличных от принципов капиталистического производства. Но в то же время магазин никогда не позиционировал себя как левый или социалистический магазин по своей направленности. Существует ли здесь противоречие и чем оно обусловлено?

Когда магазин создавался, он создавался на социалистических принципах, он строился как полноценный кооператив. Такой была наша позиция изначально. Мы обозначали себя в силу своей идеологии. Я позиционировал себя как человек левых взглядов, я общался с левыми. Самое главное, что мы хотели сделать и что у нас получилось, — это то, что мы сделали магазин свободным, свободным от каких-либо предрассудков. Мы к этому стремимся: мы делаем максимально синкретическое место, продаём любую литературу. Главным нашим принципом было: литература должна быть такой, чтобы заставляла, как минимум, думать, не была бы праздной. Например, Булат Окуджава — достаточно праздная книга. С другой стороны, это книга, которая минимально соответствует нашим вкусовым понятиям, не является вопиющим примером. Хотя есть исключения. Мы с удовольствием торгуем книжками, например, такими, как «Гламурный фашизм». Это книжки, которые должны продаваться, потому что они демонстрируют новые государственные технологии и вызывают определённые вопросы. Собственно, это то, чего мы хотели добиться в самом начале. Поэтому я лично противоречия не вижу.

Второй момент: создать левый магазин в России, подобно магазинам в Берлине или в Лондоне, невозможно. Выходит не так много левых книг, и не все левые книги попадают в магазины. Это основная причина. Мы поставлены в коммерческие условия и вынуждены выживать. Мы не можем выживать, торгуя только левой литературой. Мы стараемся делать низкие наценки на книги и пр. Основные наши покупатели не являются левыми, к тому же в России, к несчастью, не так много левых, которые были бы способны обеспечить выживание магазина. Нам пришлось бы продавать левую символику, какие-то другие вещи. Сейчас у нас более 10 тысяч наименований изданий. Скажем, Бодрийяр — это левый? Или Фуко? Ну ладно, а Гидденс? Он левый? Или он левый до какого-то определённого момента? Так что здесь такая не очень чёткая градация.

Ну, а вот вообще вопрос об эффективности. Как известно, великий английский утопист Оуэн ещё до того, как стал социалистом, создал фабрику в Шотландии, которая, несмотря на то что принципы её организации были отчасти гуманистические, отчасти самоуправленческие, противоречили тогдашней практике капиталистического предприятия, неожиданно стала феноменально успешной в коммерческом отношении. Можно ли провести аналогию и сказать, что магазин, основанный на принципах работы, входящих в очевидное противоречие с существующими, вопреки им, демонстрирует определённый успех?

Что касается Оуэна, то это отдельная тема. Такие же отдельные темы — успешность предприятия и самоуправления на предприятии. Я Оуэном достаточно давно занимаюсь. Самоуправления на фабрике не было. Другое дело, что предприятие было коммерчески успешным, но оно было успешно не с точки зрения буржуев, с точки зрения других шерстеобрабатывающих контор. Потому что если вы зарабатываете, скажем, 10 фунтов, а человеку из этого платите 10 пенсов, то вы более успешны, чем Оуэн, который зарабатывает 15 фунтов, а платит рабочим 6 из них. Поэтому коммерческий успех — скользкий вопрос.

Но ведь производительность труда была выше?

Да, выше, но что вообще является мерилом успешности? Мы живём в такое время, когда мерилом успешности считается бабло, положенное в карман. Не процесс работы, не то, как предприятие функционирует, что оно делает, как организует вокруг себя пространство, а количество бабла, которое дядя Вася или дядя Боря кладут себе в карман. Вот с этой точки зрения ни Оуэн, ни мы не являемся успешными, потому что у нас задачи другие. Наша успешность — это выполнение таких задач, как самореализация и наслаждение от работы. Мы изначально стремились к тому, чтобы предприятие нормально функционировало в рыночных условиях без всяких льгот и внешних субсидий. Ну вот мы добились того, что предприятие нормально функционирует, само себя окупает, строит вокруг себя определённый мир, кормит людей, которые в нём работают. Они, конечно, не ездят в «мерседесах», но при этом довольны жизнью. Создаётся определённый проект жизни через работу. Для нас этот проект абсолютно успешный, он работает. Но для большого «серьёзного» банкира или олигарха «Фаланстер» не будет успешным. Потому что на выходе ничего не остаётся, кроме того, чтобы самим потреблять. Поэтому здесь вопрос нужно ставить по-другому.

Мы всё-таки построены на альтернативных началах. Эти альтернативные начала не настолько проговорены, не так хорошо артикулированы. Мы не стремимся к какому-то расширению. Могу привести пример, скорее метафору. На нашей улице был очень старый московский ресторан «Место встречи», он существовал лет 15. Являлся ли он коммерчески успешным с точки зрения сетевого монстра «Му-Му»? Нет, не являлся. Ресторан закрылся, и на его место теперь коммерчески успешное «Му-Му», это сетевая контора, там совершенно другие деньги зарабатываются, совершенно по-другому распределяется прибыль и т. д. Является ли успешным азербайджанский ресторан «Версай» у нас во дворе? С точки зрения сетевой ресторанной конторы, не является, а с точки зрения хозяина, людей, которые там работают, и посетителей, конечно, является. Люди, которые привыкли туда ходить, получают там настоящую не очень дорогую еду, а не целлофановый бигмак. Это такие места странные. Я не зря взял такую метафору, никак не связанную ни с литературой, ни с искусством, ни с чем-то культурным. Потому что такие места как раз и являются основными точками сопротивления глобализации, потому что не хотят развиваться в сеть, не хотят укрупняться, стандартизироваться.

Они хотят сохранять в себе свою внутреннюю особенность, свою внутреннюю кухню. Это не кухня «Му-Му», софт русской кухни. Это определённая своя кухня, своё определённое настроение, которое невозможно клонировать. Нас, тоже, в общем-то, не очень можно клонировать. Конечно, есть какие-то вещи, которые отличают нас от любого другого коммерческого предприятия. И то, что мы декларируем, то, что делаем, сильно разнится с любой другой идеей книжного магазина. Если спуститься на уровень ниже и сравнивать нас с сетевыми конторами, то самым принципиальным, понятно, является целеполагание: для чего всё делается — это, собственно говоря, тот же вопрос, которым задавался Оуэн. А делаем мы это для чего? Для того чтобы заработать много денег? Наверное, это не самый интересный способ зарабатывания денег. Лучше на Форексе играть. Мы ищем другие причины, нам интересно жить в этой ситуации, нам интересно общаться с людьми, нам интересно заниматься тем, что нам нравится. Это вполне естественно, другое дело, что такое целеполагание считается очень странным. Я, например, с удовольствием читаю книжку Минаева и понимаю, что он просто в принципе не может понять, что люди делают что-то, кроме как не за деньги, то есть они не могут быть кем-то ещё, кроме как потребителями. Отчуждение вводится не просто как абсолют, а уже как чёткая аксиома. Мы пытаемся с этим отчуждением бороться. Вот и всё.

Среда, которая существует в «Фаланстере» и вокруг него. Как её можно охарактеризовать? В какой она динамике находится? Очевидно, что за время существования магазина она претерпела некоторые изменения. И насколько эту среду можно политически, мировоззренчески, культурно определить?

Прежде всего, мы считаем наш проект максимально открытым. Не только мы являемся участниками проекта, но и люди, которые ходят к нам, принимают участие в каких-то мероприятиях, способные и желающие вести диалог. Как можно охарактеризовать этих людей? Наверное, как людей, которые не являются только потребителями, у которых есть какие-то другие, может быть, устаревшие мысли о том, как надо жить, или, может быть, другие, новые идеи. Но они не универсальные потребители. Универсальному потребителю у нас тяжело. Он не может найти то, что ему нужно. Даже если необходимая ему книга у нас есть, он не сможет её физически найти — у нас книги по-другому структурированы. Мы пытаемся построить некий барьер между потреблением и книгами, хотя, это, конечно, совершенно бесполезное дело, так как теперь книги являются товаром. Но как-то обозначить конкретно «нашего» человека очень сложно.

Это может быть студент, безработный, пенсионер, гуманитарий, учёный; это может быть олигарх, банкир, крупный или мелкий менеджер — в общем, самые разные люди. Вопрос не в том, что здесь комфортно или некомфортно, а в том, что они смотрят на такое странное образование, как магазин «Фаланстер», и им оно интересно. Они приходят сюда именно поэтому. Они таких книг не видят нигде в другом месте, они могут случайно столкнуться с кем-то, могут произойти какие-то важные события. Это такая старая европейская идея 60-х годов, что книжный магазин — не просто магазин, а в нём ты можешь рассчитывать на чудо: на важную встречу, интересное знакомство, ты можешь познакомиться с совершенно необычными людьми… То есть примерно как в больнице, когда попадаешь в жёсткий социологический срез общества, только здесь он отфильтрованный, вряд ли ты нарвёшься на какого-нибудь совсем неприятного тебе человека, причём агрессивно настроенного. Но вообще-то это очень сложный вопрос и ответить на него однозначно я не могу.

Когда я захожу в обычный московский книжный магазин в каком-нибудь торговом центре, то он как раз и представляет собой такой очень чёткий срез общества, демонстрацию общественного вкуса и настроения — и в этом плане его можно сравнить с больницей или тюрьмой. Там есть отдел художественной литературы, совершенно точно известно, что там стоит на полках; есть отдел истории, где стоят книги про Третий Рейх и фашистов. И есть такие магазины, как «Фаланстер» и некоторые другие московские магазины. Насколько чётко можно выделить, что за тип людей их посещает? Есть же определённый общекультурный тип человека — участника того процесса, к которому все относят «Фаланстер».

Не хотелось бы выделять и делить людей. Дело в том, что коммуникация между работниками магазина и его посетителями упрощена. Если они не друзья или близкие знакомые, то, по крайней мере, здороваются на улице при встрече. С другой стороны, мы всё-таки пытаемся замедлить этот страшный переход от книги к товару. К несчастью, таких магазинов в Москве очень мало, их должно быть значительно больше. По моим подсчётам, в Москве их должно быть как минимум сорок. А сейчас, по самым оптимистическим подсчётам их не больше десяти, а на самом деле пять. Это ненормальная ситуация. Книга — не колбаса, да люди и колбасу покупают не в каждом попавшемся магазине. Книга подразумевает определённое настроение, атмосферу, которую мы должны создавать. И мы стараемся, несмотря на то, что всё давно решено за нас, пытаемся доказать, что книга — это что-то большее, чем просто товар. Это старая просвещенческая идея, она появилась ещё задолго до появления левых. В супермаркете всё просто: вы сталкиваетесь с определённой структурой товаров: здесь продаются носки, здесь — еда, здесь — книга, а здесь — автомобиль. Автономия — очень важный момент. Что, собственно, является созданием автономии? Есть классические левые объяснения автономии, есть другие.

Капитализм создаёт множество абсолютно идентичных товаров. Вы можете купить себе двести телефонов, которые, в принципе, функционально друг от друга ничем не отличаются. Мы же, не только «Фаланстер», многие, например тот же самый «Версай», пытаемся, напротив, создать не множество, а различие. Можно купить телефон, а можно патефон. Всё множество книг внутри себя различно. Этот парадокс между множеством и различием, который я, возможно, не очень чётко формулирую, и есть самый принципиальный парадокс нынешнего времени. Между внешними различиями, но идентичные внутри, и внешней идентичностью и отличиями внутри, может, немного областей осталось, которые ещё пытаются это сделать: книги, музыка — всё, что связано с искусством. Хотя всё меньше и меньше получается, на мой взгляд. И я вижу весь этот процесс как внутри энтропийного поля, в поле полного разбегания вдруг появляются какие-то сгустки, они ничтожно малы, но поле даёт на этих маленьких крупицах некоторые завихрения, оно несколько изменяется, меняя монохромность, к которой стремится. Чем больше будет таких точек — магазин «Фаланстер» или ресторан «Версай», минимально отличающихся от общей энтропии — тем лучше.

Мы не делаем ничего героического, не совершаем подвига, мы дружно, понимая это или не понимая, просто пытаемся немножко замедлить эту чудовищную энтропию. Уже переходя непосредственно к левым, непосредственно к борьбе, вывод следующий: если не будет этих точек, не будет никакого перехода, его просто не на чем будет сделать. Потому что темп разбегания не будет нигде замедляться, и здесь совершенно неважно, что это: Музей кино или какой-то альтернативный музыкальный клуб, книжный магазин или та же самая чебуречная на Сухаревской.

Очевидно, что в сегодняшнем российском обществе само по себе чтение, отношение к книге и вообще к тексту как к какому-то важному познавательному ресурсу год за годом подвергается мощнейшему процессу уничтожения. Не является ли уже сегодня чтение как таковое маргинальной сферой?

Этот вопрос очень разноплановый, в нём есть тысячи разных подвопросов. С чтением, с книгами происходит масса различных и очень сложных фактов. Перечислять все я не буду, но несколько важных моментов могу отметить. По моим наблюдениям, во-первых, с чтением у нас сейчас ситуация лучше, чем, скажем, десять лет назад. Потому что есть, по крайней мере, больше книг, чем в 90-е годы — годы так называемой абсолютной свободы. Во-вторых, происходит самое страшное — это то, что книги дико дорожают. Мы по цене на книгу уже достигли уровня Восточной Европы и Америки, ещё чуть-чуть и догоним Западную Европу. Вот, например, «Письма» Густава Малера — достаточно специальная книга, не для всех, не всем она интересна, я бы ни за какие деньги эту книжку не купил, хотя, быть может, пройдёт 20 лет, и я с удовольствием буду её читать. У нас в магазине она стоит 720 рублей, в магазине «Москва» она стоит 1000 рублей — вполне европейская цена. При нашем уровне зарплат это совершенно непотребно, тем более что сейчас книги начинают выпускаться маленькими тиражами, цены повышаются и книги становятся менее доступными во всех смыслах, чем были в советское время. Они дороже и порой просто не доходят до регионов. Из-за этого книги фактически не попадают в библиотеки. Элементарный пример, даже, скорее, антипример: то, что было с Ги Дебором, книжка которого сознательно была относительно дешева. Первый тираж закончился за год, второй тираж, выпущенный через 5 лет, также закончился за один год. Хорошо ещё, что Дебора можно найти в Интернете. Поэтому чтение, к несчастью, превращается в своего рода форму роскоши. Я постоянно общаюсь с людьми, которые покупают у нас книги, и вижу, что многие из них действительно их читают, но для них это форма огромной интеллектуальной роскоши. При отсутствии библиотечной культуры в стране и отсутствии хороших библиотек — всё это, конечно, трагедия. Поэтому говорить о маргинальности в данном случае, мне кажется, неправильно.

То есть чтение сейчас приобретает скорее классовые контуры?

К несчастью, да. И как бы мы себя ни вели, какую бы мы ни делали наценку (у нас она составляет от 25 % до 33 %) — это очень мало для книжного бизнеса. Нигде таких наценок нет. Но если книжка стоит 700 рублей, то разница между 700 рублей и 900 рублей психологически меньше, чем между 15 и 19 рублями. И человек, у которого нет лишних 700 рублей, не будет покупать мемуары Густава Малера, а если у него есть лишние 700, то и 900 тоже найдутся. Ситуация приобретает очень чёткий классовый характер, развивается так же, как всё наше общество.

И всё-таки возвращаюсь к левым. За всё время существования «Фаланстера» шло некое постоянное соприкосновение с левой средой, обмен мнениями, идеями, репликами, зачастую критическими по отношению друг к другу. Можно ли сказать, что, во-первых, существование «Фаланстера» каким-то образом повлияло на левую среду, а во-вторых, в какой мере левая среда со своей стороны повлияла на «Фаланстер»?

На «Фаланстер» левая среда влияет очень сильно, потому что она влияет на участников, на Алексея, на меня, на всех, потому что мы стараемся жить в этой ситуации. Насколько велико наше влияние? Нам очень хотелось бы думать, что мы влияем на левую среду. Я, к сожалению, не могу говорить об этом с уверенностью. Нам хочется сделать так, чтобы левая среда, частью которой я всё-таки себя считаю, не замыкалась, чтобы была более открыта к диалогу. Я не призываю левую среду к диалогу с совсем не левыми, но нам хотелось бы, чтобы левые были более подвижны. Чтобы мы, левые, могли учиться не только у левых классиков, но и у других.

Я не пошёл смотреть на «Русский марш», туда пошли мои друзья из одного известного левого издательства и потом мне пересказывали. И меня разбирала страшная злоба, потому что эти ребята, которые мне не симпатичны, смогли сделать то, что левые не могут сделать уже очень и очень давно: они смогли построить организацию на совершенно другой основе, на совершенно ином техническом уровне взаимодействия. Мы, к сожалению, этого сделать не можем. Нам нужно учиться, пусть даже у таких уродов, как они. Нам бы хотелось, чтобы левая среда была более восприимчива ко всему, что происходит в мире. Это не значит, что она должна быть более конъюнктурна. Напротив, мне кажется, что в нынешней ситуации левая среда очень конъюнктурна. Чтобы она была более действенна и работала. То, что делает, например, движение «Вперёд», — это очень хорошо, очень важно, но мы призываем к ещё большей открытости. Возможно, моя позиция неверна с научной точки зрения, но мне кажется, что левая не будет приватизирована кем-то одним, но будет постоянно изменяться, расти, отметая старые догмы, приобретая новые и т. д.

Должно быть движение. Если оно есть, тогда власть не сможет его поиметь, не успеет. Если мы будем догматиками, неважно, кто или что при этом является основополагающим камнем, то ситуация будет, как на Западе, и у нас, в общем-то, тоже: левые спокойно встраиваются в капиталистическую модель общества, им находится определённая ниша. Чтобы этого не произошло, мы должны изменяться, должны выкидывать какие-то странные, необъяснимые для власти процессы. Поэтому я призываю к старому, совершенно марксистскому лозунгу: «Мысли глобально, действуй локально!».