Нарты скользили по мокрому мху легко и мягко. Собаки неслись с охотой, азартом. Николай то бежал рядом с нартами, то с ходу запрыгивал на них, озорно оглядывался на сидевшего сзади поручика, улыбался беззубым ртом.

— Холошо, однако, нацальник!.. Собацки бегут, солныско греет, погоня не успевает… Холосо!

Гончаров щурился от неяркого, низкого солнца, улыбался, курил, пряча папиросу в рукаве, затем вдруг выпрыгивал из нарт, поправлял на плече винтовку, бежал рядом, вскидывал вверх руку, издавал радостный, рвущийся из груди гортанный возглас.

Этот двор на Молдаванке ничем особым не отличался от других таких же дворов — развешенное на веревках белье, занятые бесконечными разговорами тетки на лавках, ленивые от жары и несвежей жратвы собаки, отчаянная ругань с битьем посуды в одной из тесных квартир.

Яшка Иловайский, известный в городе делатель паспортов и прочей документации, сидел в своей захламленной комнатушке, смотрел на Соньку из-под круглых очков близоруко и насмешливо.

— Что с вами, мадам? Вы находитесь в таком шикарном прикиде и при этом стараетесь пересчитать копейки в моем дырявом кармане?

Воровка, одетая в добротный серый костюм, тоже внимательно, с интересом изучала Яшку.

— Не такой уж он и дырявый, Яша.

— Ой, мадам!.. Зачем вы делаете мою голову беременной! Я с вами разговариваю как с серьезной дамой, а вы строите из меня полного идиёта!

— Давай к делу, Яша.

— Замечание верное, хоть уже и не свежее. Почти как у нас на Привозе. — Яшка почесал в раздумье курчавые волосы, посмотрел снова на Соньку. — Значит, мадам хочет сделать сразу три пачпорта и сделать их так задешево, чтоб над Яшкой смеялся не только весь город, но и даже полиция?

— Если у меня не будет паспортов, у тебя не будет денег. Сколько Яша хочет?

— Яша хочет много. Но меньше, чем ты подумала, когда дыбала сюда… Три катьки, мадам.

— Две, Яша.

— Это мадам сказала последнее слово?

— Две с половиной.

— Мадам, только не надо тошнить мне на нервы!

— Это мое последнее слово, Яша.

— Последняя у попа жинка да у полицианта свисток! — Иловайский подумал, тяжело вздохнул, согласно опустил голову. — Знаете, мадам, что в городе после этого подумают за Яшу?.. В городе подумают, что он кинулся головой в навоз и при этом даже рук с карманов не повытягивал! — Одессит еще раз вздохнул и обреченно махнул. — Пишите, мадам, свои придуманные фамилии, но при этом не забывайте за Яшу. А Яша, чтоб вы знали, не только полная могила, но еще и рот у него зашитый самыми суровыми нитками.

— Когда приходить?

— Когда захотите. Сегодня вечером два будут уже сделаны, остальные завтра.

Сонька вышла из Яшкиной комнаты под внимательным взглядом сидевших, спустилась во двор, и одна из соседок не выдержала, громко крикнула:

— И вы верите этому биндюжнику Яшке? Он, мадам, сделает вам такие документы, что дальше нашего двора вы просто не выйдете! Полиция уже ловит вас, мадам! Лучше идите к Фиме через два дома, за него я скажу вам самые красивые слова!

Воровка засмеялась, отмахнулась:

— Красивые слова я скажу своему мужу.

Михелина ждала в пролетке как раз напротив выхода со двора. Сонька уселась рядом с ней, ткнула извозчика в спину:

— На Екатерининскую!

Тот стеганул лошадей, они лихо рванули с места и помчались с Молдаванки в сторону Дерибасовской, откуда было рукой подать до Екатерининской.

Одесса радовала запахом акаций, удивляла разношерстной, по-детски веселой, разноплеменной публикой — от греков и армян до хохлов и кацапов, — очаровывала разлапистыми каштанами, пугала кривыми улочками, очаровывала широкими бульварами, дурманила проблесками сквозь зелень бирюзового моря.

Сонька и Михелина подставляли лица под теплый воздух, пугались на резких поворотах, вскрикивали при спусках вниз, смеялись, поддерживали друг друга.

Извозчик понимал настроение женщин, оглядывался, улыбался, крутил кнутом, подгоняя лошадей и распугивая всякую живность по дороге, вплоть до зазевавшихся прохожих.

— А если Михель выйдет от зубного писаным красавчиком? — со смехом прокричала Михелина.

— Значит, влюблюсь по-новой! — улыбнулась мать.

— А вдруг он найдет помоложе и получше?

— Помоложе найдет, а вот получше — вряд ли!

— Я тоже так думаю!

Михелина обняла Соньку, прижалась к ней, от нежности даже закрыла глаза. Затем вдруг отпустила ее, серьезно произнесла:

— Сонь… Я только что подумала про Таббу.

— Я все время о ней думаю, — ответила мать.

Вскоре пролетка завернула на Екатерининскую, подкатила к небольшому особняку, на котором висела вывеска: «НАШИ ЗУБЫ — ВАШЕ ЛИЦО», остановилась.

Михель, одетый в черный дорогой костюм, стоял под вывеской и светился вставными серебряными зубами, как начищенный турецкий казан. Рядом с ним находился высокий худой господин с пейсами, смотревший на прибывших с печальной и снисходительной усмешкой.

Он подвел Михеля к пролетке, показал на него рукой:

— Вы видите это лицо?

— Конечно, — улыбнулась Сонька.

— Что вы можете за него сказать?

— Красиво. С трудом узнала.

— Мадам, — печально произнес зубник, — я сейчас верну вам деньги за свою работу и пойду к себе домой, чтобы лечь и сразу умереть.

— Мы вас обидели? — воскликнула Михелина.

— Нет, вы не обидели, барышня… Вы Зяму убили.

— Почему, Зяма?

— Мадемуазель… Как вы можете видеть лицо этого господина, если оно таки полностью исчезло за сиянием его новых зубов? Теперь вам не нужно покупать зеркало, вы просто глянете папе в рот и увидите себя такой, какой в жизни еще не видали!

Женщины рассмеялись. Михелина соскочила с пролетки, растроганно обняла Зяму:

— Зяма, вы чудо!

— Мадемуазель, вы рискуете, — отстранил ее тот. — Если сейчас это увидит моя Циля, то считайте, жизнь ваша закончилась раньше, чем началась. И моя тоже.

Девушка подхватила Михеля под руку, потащила к пролетке. Уселись, махнули Зяме на прощание, и извозчик погнал лошадей дальше.

— Михель!.. — дочка восхищенно смотрела на отца. — Я просто не узнала тебя!

— Правда, хорошо? — улыбался он, еще не привыкнув ни к одежде, ни к новым зубам.

— Не то слово!.. Красивый, молодой, модный!

— А тебе? — повернулся он к Соньке. — Тебе как, Сонь?

Она взглянула на него, усмехнулась:

— Уж теперь я точно не стану покупать зеркало. Хватит твоих зубов.

— Где едем, господа? — оглянулся извозчик.

— В ресторан!.. — ответила Сонька. — В самый лучший! В самый дорогой!

— В дорогой или в лучший?

— В лучший! — засмеялась Михелина.

— Это две большие разницы, мадам!

— Будем обмывать мои зубы? — улыбнулся Михель.

— И костюм тоже, — кивнула Сонька.

Ресторан находился на Княжеской улице. Заведение было по-южному излишне вычурным, с большим количеством позолоты и зеркал и, судя по количеству публики в дневное время, действительно недурственным.

Для увеселения клиентов на небольшой сцене музыкальное трио довольно навязчиво шпарило дошедшее в Одессу томное аргентинское танго, официанты шмыгали между столиками весело и азартно, в углу в клетке орали одуревшие от шума и духоты попугаи.

Семья Блювштейн расположилась у широкого окна, из которого открывался вид на улицу, на прохожих, на проносящиеся экипажи.

Михель просто одурел от счастья и красивой жизни. Пока официант со своим помощником готовили на разделочном столике разносольные блюда, он, гордясь своим видом и зубами, с улыбкой изучал зал, подстукивал каблуком в такт музыке, переводил взгляд с дам в зале на своих женщин, улыбался еще шире.

Сонька с мягкой иронией наблюдала за ним, изредка усмехалась, тоже лениво поигрывала плечами под музыку, поглядывала на Михелину, с отрешенным видом наблюдавшую городскую жизнь через окно.

Михель протянул руку к дочке, предложил:

— Потанцуем?

Она улыбнулась, отрицательно покрутила головой:

— Не хочется.

— Я в молодости неплохо танцевал! Сонь, помнишь?

— В молодости мы с тобой неплохо воровали, — заметила Сонька.

Официант принялся сервировать стол, делал это старательно и даже изящно.

Михель снова увлекся залом и музыкой.

Сонька тронула дочку локтем:

— Потанцуй с отцом. Доставь ему радость. Новую жизнь человек начинает.

Та поднялась, кивнула Михелю:

— Пошли, кавалер!

Он подхватил ее под руку, вывел на середину танцевального пятачка.

Танго получалось не совсем умело, они не знали полагающихся движений, однако искренность и удовольствие от танца были настолько заразительными и очевидными, что дочкой и отцом залюбовался весь зал.

Сонька с улыбкой смотрела на мужа и дочку, хлопала в ладоши, взяла бокал с вином, почти поднесла его к губам и вдруг замерла.

Нет, она не могла ошибиться.

В зал под ручку вошли двое — мужчина и дама. Господина она не признала, хотя это был «жених» из Ялты, спутницу же его определила сразу. Та самая каторжанка, которая когда-то на Сахалине подставила ее с золотом на приисках. Груня Гудзенко…

«Жених», по обыкновению, был весел и суетлив, под носом топорщились короткие усики, на плотной фигуре довольно элегантно сидел кремовый костюм.

За прошедшие годы Груня сильно сдала, была жевана и седовласа, на голове ее нелепо держалась шляпа с пером, во рту проблескивали металлические зубы.

К вошедшим подошел метрдотель, о чем-то спросил их и повел к столику в центре зала.

Воровка поставила бокал на стол и дала знак Михелине вернуться на место.

Дочка уловила в жесте матери что-то нехорошее, бросила короткую фразу отцу, они выполнили еще несколько па и под аплодисменты отдыхающих вернулись к столу.

— Чего, Сонь? — бросила Михелина, усаживаясь на стул.

Михель тоже занял свое место, посмотрел на встревоженную воровку:

— Кого-нибудь заатасила?

— Будем делать ноги, — сказала Сонька.

— А пожрать?

— Боюсь, как бы не пришлось жрать в участке!

— Мам, можешь по-людски? — раздраженно спросила Михелина.

— Глянь на тех двоих за круглым столом, — кивнула воровка в сторону «жениха» и Груни.

— Которых?

— Мужик и баба. Он мордатый… в кремовом костюме, смеется.

— Вижу.

— А баба слушает его и шарит глазами по залу.

— Ну, вижу. А кто они?

— Мужика не знаю, а баба… мы с ней вместе припухали в прошлую ходку на Сахалине… Груня Гудзенко. Подставила меня на приисках.

— Так это когда было! — удивился Михель, бросив взгляд на Груню. — Ну и пусть себе.

— Высматривает, — тихо произнесла Сонька. — Нехорошо высматривает. Будто кого-то зажухать хочет… Лучше уйдем от беды.

— Сонь, ты чего? В кои веки сели по-людски — и опять драпать. Дай хоть в рот какую еду бросить — зубы обновить!

— В полиции обновят!

Михелина отвела взгляд от господина, от ужаса даже приложила ладонь ко рту.

— Я узнала его!

— Кого? — не сразу поняла Сонька.

— Мужика, который с бабой!.. Это ж твой ялтинский «жених»!

— Какой еще жених? — нахмурился Михель, перестав жевать.

— Сонин.

Михель ничего не понимал.

— Который?

— Который с бабой.

— А почему — жених?

— Потом объясню! — огрызнулась Сонька и стала внимательно наблюдать за вертлявым мужиком. — С чего ты взяла, что это он?

— По виду мужичок жуковатый, — заметил Михель, тоже глядя на «жениха». — Глухаря нюхает вовсю.

— Нет, не похож, — покрутила головой Сонька.

— Ну ты чего, Сонь?! — прошептала дочка. — Усы только отлепи — и копия!

— Да, это он! — согласилась наконец Сонька, по-прежнему не сводя с пары глаз.

— Сонь, объясни, — попросил негромко Михель. — Кто это?

— Шпик.

— А почему он с этой биксой?

— Подойди спроси, — сострила Михелина.

Михель тут же попытался встать. Сонька рассмеялась:

— Ты все-таки штуцер, Михель.

Тот сжал кулаки:

— Я ведь могу обидеться!

— Пап… — Миха снисходительно посмотрела на него. — Это Соня любя. Не обижайся.

— Они смотрят на нас! — тихо сказала Сонька.

Действительно, пара уставилась на них. Груня что-то коротко сказала «жениху», тот согласно кивнул.

— Будем уходить? — спросила Михелина, глядя на мать.

— Не сразу. Посидим еще.

— Вы уходите, а я прикрою, — предложил Михель. — Они меня не знают.

— Не дергайся же! — выдохнула Сонька. — Нас они тоже не знают. А рванем, от хвоста черта с два отделаемся.

Михель посидел какое-то время в раздумье, затем сверкнул улыбкой, хлопнул в ладони.

— Значит, что? Пить и жрать? — и махнул официанту. — Давай, халдей, крутись!

Тот сначала налил всем вина, затем разложил по тарелкам закуску и удалился.

Каждый взял свой бокал, чокнулись.

— Много не пей, — сказала Сонька мужу.

— Я знаешь сколько лет не пил?

— Тем более. Захмелеешь, а это совсем ни к чему.

Михель поднес бокал к губам, вдохнул аромат:

— Один бокал, ладно?

— Поставь.

— Пап, выпьешь потом, — вмешалась Миха. — Сейчас лучше не надо.

— Бо-кал! — по слогам ответил тот. — Один бокал! — и стал медленно, прикрыв от удовольствия глаза, опорожнять его. Выпил до донышка, счастливо посмотрел на своих женщин. — Если есть счастье в жизни, то оно было только что.

Сонька отодвинула от него пустой бокал:

— Счастье не любит, когда его много.

Михелина зацепила вилочкой крабовый салат, поднесла ко рту, с подчеркнутой улыбкой заметила:

— Они все время смотрят на нас.

— Пусть смотрят, — ответила Сонька, тоже пригубив вино.

— А если свистнут полицию?

— С какого пня? — удивился Михель, явно хмелея.

— Они узнали нас.

— Пусть докажут!

— Докажут, — усмехнулась Сонька. — Мы без документов.

— Ну и чего делать?

— Обедать.

Неожиданно Груня поднялась, улыбнулась «жениху» и не спеша направилась к их столику.

— Идет к нам, — прошептала Миха.

— Спокойно, — произнесла Сонька и спокойно стала резать ножом мясо.

— Я ее зашибу! — также тихо произнес Михель.

— Спокойно, сказала!

Гудзенко подошла к ним, мило улыбнулась.

— Здравствуйте, — и обратилась к Соньке: — Я не обозналась? Вы — Соня?

Та подняла на нее удивленные глаза, произнесла на крайне плохом русском:

— Вы что-то хотите?.. Я не очень понимаю по-русски.

— Вы — Соня, — повторила воровка. — Я вас узнала. Сонька Золотая Ручка.

— Что эта женщина хочет от тебя, мама? — по-французски спросила Миха.

— Она говорит какую-то чушь, и я ничего не могу понять. — Сонька повернулась к воровке, на плохом русском объяснила: — Извините, мадам… Вы, видимо, обознались.

— Нет, не обозналась! — Та не уходила, продолжала настырно улыбаться. — Я ж тебя хорошо помню, Соня. Еще с Сахалина! Когда золотишко мыли. Помнишь?

От своего столика за происходящим внимательно наблюдал «жених».

— Мама, — вмешалась на французском Михелина, — попроси эту даму дать нам возможность нормально пообедать!.. Что за идиотские манеры?

— А это твоя доченька так не по-нашему лопочет?

— Оставьте нас в покое, иначе я позову полицию! — Сонька махнула официанту. — Гарсон!

Вдруг Михель поднялся, жестом велел официанту остановиться и на приличном французском заявил:

— Я сейчас сам объясню мадам!

— Папа! — попыталась остановить его дочка. — Не делай этого! Она сейчас уйдет!

— Если эта свинья не понимает по-французски, то я объясню по-русски!

— Михель, прекрати! — выкрикнула Сонька.

— Минуточку!

Он собственноручно налил в один бокал сначала Груне, затем себе. Гудзенко, по-прежнему не убирая улыбки, с интересом наблюдала за ним.

— Это моя семья, — перешел на русский вор. — Любимая жена и дочка!.. Мы пришли покушать! А вы мешаете! Лезете со всякими идиотскими вопросами!

— Они нерусские?

— Мы все тут нерусские!.. Французы! Поэтому давайте так. Мы сейчас с вами опорожним по бокалу, и чтоб я вашей гнилой морды больше не видел! Усекла, паскуда?

— Усекла, господин.

Они стукнулись бокалами, осушили их до дна, после чего Михель показал Груне в сторону ее столика:

— Катись к своему хахалю и больше не возникай! Иначе кумпол пополам!

— Как скажете, господин! — Гудзенко поставила пустой бокал на стол, окинула еще раз быстрым взглядом Соньку и Михелину и заспешила на свое место.

Захмелевший Михель грузно опустился на стул, гордо посмотрел на женщин:

— Ну, как я отшил эту суку?.. Даже французский вспомнил!

— Молодец, — кивнула Сонька. — Теперь черта с два мы отсюда выйдем.

— Как пообедаем, так и выйдем!

— Ты что, не соображаешь, что сейчас наделал? — тихо спросила Михелина. — Она ведь все поняла.

Вор перевел растерянный взгляд с Соньки на дочку:

— Ну, поняла… И что?

— Они из полиции.

Он откинулся на спинку стула, вытер салфеткой вмиг вспотевший лоб.

— Ну, шняга… И чего теперь?

— Соображай, — пожала плечами Сонька. — Сам заварил, сам расхлебывай.

Михель посидел в раздумье, затем решительно взял бутылку с вином, налил полный фужер.

Сонька спокойно наблюдала за ним.

— Ты чего задумал? — тревожно спросила Михелина.

— Пойду к ним, позаливаю маленько, — он поднялся, сделал пару шагов, оглянулся. — Главное, не пропустите момент. — И неровным шагом двинулся в сторону столика филеров.

— Мам, останови его, — прошептала Миха.

— Пусть идет. Он мужчина.

— Но его повяжут!

— Будем надеяться на лучшее.

Они видели, как Михель подошел к столику Груни и «жениха», попросил разрешения присесть и, получив таковое, стал разговаривать с ними. «Жених» поддерживал беседу, чему-то смеялся, бросая взгляды в сторону Соньки и ее дочки. Груня же искренне радовалась веселому собеседнику, подсела к нему поближе и даже выпила с ним на брудершафт.

И тут случилось нечто совсем неожиданное.

Михель вдруг поднялся, обеими руками ухватился за край стола и с силой опрокинул его на сидящих.

«Жених» и Груня рухнули на пол, вся еда и посуда повалилась на них, сидевший рядом народ от испуга завизжал и бросился по сторонам.

Сонька и Михелина, сразу оценив ситуацию, выскочили из-за стола и тут же кинулись к выходу.

В неразберихе добежали до входной двери, чуть не сбили с ног растерянного швейцара и вырвались на улицу.

Метнулись в поисках экипажа, перебежали на противоположную сторону улицы и только здесь запрыгнули в подкатившую пролетку.

— Гони! — закричала Сонька.

— Где? — оглянулся испуганный кучер.

— Где хочешь!.. Прямо!.. Без оглядки!

Извозчик огрел лошадей по спинам толстым батогом, те вскинулись и помчались по Екатерининской.

До слуха доносились отчаянные свистки полиции.

Мать и дочка оглянулись, успели увидеть, как из ресторана выскочил Михель, тоже кинулся на другую сторону улицы. За ним несся «жених» в разорванном костюме, а в нескольких шагах сзади от филера с трудом поспевала Груня, крича и размахивая руками.

К месту происшествия спешил неповоротливый городовой, изо всех сил дуя в свисток. Пролетки сбились в кучу.

Михель почти уже добежал до одной из них, но кто-то успел сделать ему подножку, и он растянулся на асфальте.

На вора тут же навалились какие-то люди, стали вязать, бить. Среди них была и Груня, пытающаяся дотянуться до пойманного и хоть как-то пнуть его.

Запыхавшийся «жених» стоял рядом и удовлетворенно улыбался.

Хозяина продуктового магазина Грибова, в котором недавно располагалась конспиративная квартира эсеров, допрашивал лично Егор Никитич Гришин.

По обыкновению, допрашиваемый сидел ровно посередине изолятора, следователь же обходил его с разных сторон, заставляя беднягу вертеть головой и от этого постоянно испытывать дискомфорт.

— Как давно сотрудничаете с эсерами, Петр Иванович?

— Никогда не сотрудничал, ваше высокоблагородие.

— Прошу без лести. Она не оплачивается.

— Без чего? — испугался Грибов.

— Без грубой лести, сударь. Я еще не дорос до высокоблагородия.

— Извиняюсь.

— На первый раз извиняю… — Гришин зашел за спину допрашиваемого, вкрадчиво спросил: — Значит, сдавали часть помещений неким господам и не ведали, что это подпольщики?

— Я не вникал в их работу.

— В работу? — вскинул брови следователь.

— Да, в работу. Они там работали…

— Весьма любопытно. А в чем заключалась их работа? Растолкуйте повнятнее, Петр Иванович.

— Собирались, разговаривали, спорили.

— Делали бомбы, печатали газеты, прокламации?

— Я этого не видел.

— И даже не слышали шума типографских машин? Встречали — провожали, о чем-то догадывались и молчали.

— Мне за это платили.

— За то, чтоб молчали?

— За помещение.

Лицо Егора Никитича налилось краской, он склонился к допрашиваемому:

— Для вас важно, чтобы платили?! Для вас важен рубль! Нажива! А честь, а долг, а элементарная порядочность? Совесть, в конце концов, не говоря уже о таком понятии, как уважение к стране, в которой вы живете и которую беспардонно грабите!

— Видимо, я дурной человек, — тихо произнес Грибов.

— Не сметь! Не сметь, Петр Иванович, придуряться! Вы всех знали, все понимали, во все были посвящены! И если будете продолжать делать из меня вяленого барана, вас допрашивать буду уже не я, а заплечных дел мастера!.. Знаете, кто это такие и в каком виде выходят от них подозреваемые?.. Пригласить их?

— Не надо… Я догадываюсь.

— Значит, что?.. Будем работать?

— Да.

Гришин зашел к Грибову с другой стороны.

— Кого из погибших вы знали лично?

— Губского Ефима Львовича. Главного из них.

— Еще?

— Еще одного. Но я не знаю, кто он такой. Честное благородное.

— Кто еще посещал конспиративную квартиру?

— Многие, всех не упомню. Тем более что волнуюсь.

— Называйте, кого помните. Остальных потом.

Хозяин магазина с усилием потер пальцами виски, виновато посмотрел на следователя:

— Голова вдруг разболелась. Если можно, воды.

Тот налил из графина в стакан, допрашиваемый жадно выпил.

— Благодарю.

— Имена!

— Девушка была одна. Зовут Ирина… Но ее в этот раз не было. Часа за два ушла.

— В чем ее особенность?

— Как я догадываюсь… она убивала.

— Убивала?.. Кого?

— Неблагонадежных… Я как-то случайно подслушал.

— У них были неблагонадежные?

— Как в каждом обществе, господин следователь. У вас своя власть, у них своя.

— Кого же они считали неблагонадежным?

— Графа Кудеярова, к примеру. Константина Георгиевича… В последнее время Ефим Львович очень на него гневался.

— Граф бывал у них?

— Бывал, и неоднократно. Затем вдруг перестал посещать, за что и впал в немилость.

Гришин подошел к столу, записал.

— Любопытно… Еще?

— Барон Красинский. И чаще всего не один. А с мадемуазель.

Следователь оторвался от бумаги, с интересом посмотрел на Грибова:

— С мадемуазель?

— Да, с мадемуазель.

— Это была его барышня?

— Скорее сообщница.

— Их к чему-то готовили?

— Не могу знать…

— Но ведь она зачем-то приходила?

— Мадемуазель поначалу была весьма активна… Затем надолго исчезла. И появилась только в тот день, когда…

— Что?

Хозяин магазина молчал, испуганно глядя на Гришина. Тот сделал шаг к нему, недобро поинтересовался:

— Вас что-то смущает?

— Нет.

— Так говорите. В какой день мадемуазель появилась?

Грибов теперь уже без разрешения потянулся за графином, налил воды, выпил. Затем с отчаянием тихо промолвил:

— В тот день, когда она всех перестреляла.

— Что?.. Что вы сказали?

— Стреляла мадемуазель… И никого живым не оставила. Меня почему-то пожалела. А может, не успела.

Егор Никитич от такого поворота сюжета присел на стул, осмысливая услышанное.

— Имя мадемуазель знаете?

— По имени никто ее не называл. Просто мадемуазель…

— Внешность помните? Какие-нибудь особенности лица?

— Не заметил.

— Шрам, увечье?

— Не видел. Она всегда прикрывала правую половину лица прядью волос.

— Еще что-нибудь. Увиденное, услышанное.

— Могу только домыслы. Будто она была когда-то прославленной артисткой, но затем ее судьба сложилась весьма плачевно.

— Имя артистки не помните?

— Не интересовался, господин следователь.

Гришин помолчал, затем всем корпусом развернулся к Грибову:

— Вы упомянули девицу по имени Ирина. Чистильщицу!

— Да, — кивнул Грибов.

— Она расстреляла эсеров!

— Ее во время расстрела там не было.

— Она была и расстреляла!.. Вы поняли меня? А о мадемуазель артистке вы мне не рассказывали! И вообще никому о ней ни слова! Вы все забыли! Ее там не было!

— Но меня будут вновь допрашивать — могу не выдержать.

— Допрашивать вас буду только я. И только я могу не допустить пыток. Поэтому еще раз предупреждаю — на последующих допросах трепитесь о ком угодно, только не о мадемуазель артистке. Ее там не было, вы ее не видели, она не стреляла. Ирина стреляла! А брякнете не то, тогда уж пеняйте на себя.

Егор Никитич вошел в кабинет Икрамова последним. Здесь уже присутствовали сыщик Миронов, следователь Потапов, а также следователь жандармского управления Дымов Иван Иванович.

— Простите, ваше высокородие, задержался по семейным обстоятельствам, — произнес Гришин, стараясь отдышаться.

— По-моему, других обстоятельств у вас не бывает, — усмехнулся князь.

— К сожалению. Семья — счастливое падение в ад.

Ибрагим Казбекович бросил на него удивленный взгляд, но комментировать не стал. Взял со стола листок с пометками, взглянул на собравшихся.

— Нам, господа, предстоит обсудить три важные новости, хотя о них, полагаю, вы уже кое-что знаете. Как минимум из газет. Первая — расстрел эсеров на конспиративной квартире. — Он посмотрел на Дымова. — Ваше мнение, Иван Иванович?

Тот неуверенно поворочался в кресле.

— Происшествие более чем загадочное. Структура была настолько законспирирована, что даже мы о ней не имели никакого представления. — Дымов на секунду задумался, улыбнулся чему-то. — Мне почему-то кажется, что здесь может быть замешана женщина.

— В каком качестве? — удивился князь.

— Как мстительница, как реванш, как протест… Если в организации состояли женщины, то любое происшествие можно объяснить особенностями слабого пола.

— Позвольте, ваше высокородие? — вмешался Гришин. — По моим сведениям, в организации женщина была, но, если позволите, об этом после общих вопросов.

— Интригует, Егор Никитич, — добродушно засмеялся Дымов. — Как всегда, одеяльце на себя!

— Учусь у вас, Иван Иванович.

— Господа, давайте к общим вопросам, — постучал карандашом по столу Икрамов и обратился к Дымову: — Что на квартире было обнаружено?

— Типография, склад бумаги, отпечатанные газеты, листовки, прокламации.

— Оружие?

— Пять фугасов, семь бомб, четыре револьвера марки «Браунинг» и две винтовки.

— Кого из убитых удалось опознать?

— Убиты двое. Их удалось опознать. — Иван Иванович открыл папку. — Это, прежде всего, глава организации Губский Ефим Львович, находящийся в розыске, а также представитель Центрального комитета эсеров Портнов Борис Семенович, также находящийся в розыске.

Князь повернулся к Гришину:

— Кажется, сегодня вы допрашивали одного из террористов?

— А когда же о дамах, господа?! — воскликнул Дымов, и все рассмеялись.

— Дамы сейчас будут, — пообещал Гришин. — Да, я допрашивал. Но не террориста, ваше высокородие. Допрашиваемый является всего лишь хозяином магазина, в котором располагалась конспиративная квартира.

— Он сдавал помещение внаем?

— Так точно.

— Странно, — удивился Потапов. — Человек укрывает преступников, и при этом не является террористом. Кто же он в таком случае?

— Согласно букве закона — свидетель.

— И как давно вы эту букву чтите?

— С того самого дня, когда впервые переступил порог следственного управления, Георгий Петрович! — огрызнулся Гришин.

— Господа! — остановил их Ибрагим Казбекович. И снова обратился к Гришину: — Все-таки какую-то информацию от допрашиваемого вам удалось получить?

— Безусловно. Хозяин магазина назвал некоторые имена, которые должны заинтересовать следствие. Я предоставлю вам список.

— Они эсеры?

— Скорее сочувствующие. Особенно если судить по фамилиям.

— То есть деньги?

— Деньги, связи, а подчас даже непосредственное участие в акциях.

— Назовите сочувствующих.

Егор Никитич пожал плечами, с ухмылкой произнес:

— К примеру, граф Константин Кудеяров.

— О графе нам известно давно, — произнес жандармский следователь.

— Если известно, почему не провели работу, не задержали? — спросил князь.

— Во-первых, фамилия… Любое посягательство на его свободу вызвало бы самую бурную реакцию в обществе. А во-вторых, не было серьезных оснований. Ждали чего-то экстраординарного.

— Вот и дождались.

— Хотелось бы узнать, кого еще назвал хозяин магазина, — полюбопытствовал Потапов.

— Барона Красинского.

— Тоже у нас на примете, — снова заявил Дымов.

— Я у вас еще не на примете? — язвительно спросил Гришин.

— Пока нет, но в нашей жизни все возможно. Как говорится, поживем увидим.

— Благодарю за перспективу, Иван Иванович.

Икрамов сделал пометки на листке, посмотрел на Гришина:

— Если не ошибаюсь, барон — заядлый театрал?

— Совершенно верно, — кивнул тот. — Он часто посещает театры, но предпочтение отдает прежде всего оперетте.

— У него там пассия?

— Такой информации не имею.

— Мы как-то совсем ушли от женщин, — подал голос Миронов. — Может, все-таки развяжете интригу, Егор Никитич?

— Попытаюсь, — ответил тот. — Допрашиваемый обозначил одну девицу, входившую в круг революционеров.

— Кто же она?

— Некая Ирина. Как предполагает хозяин магазина, она в организации выполняла роль чистильщицы.

— То есть? — поднял брови Икрамов.

— Подчищала ряды организации, ваше высокородие. Убирала неблагонадежных и отработанных.

— Так, может, она как раз и убрала неблагонадежных и отработанных?

— Я как раз и склоняюсь к этому, — кивнул следователь. — Особенно если вспомнить расстрел эсера Беловольского по пути из Крестов. В нем также принимала участие некая девица… Возможно, та самая Ирина. Завтра же мною будет дано предписание на поиск указанной особы.

— Портрет ее составлен?

— Да, с помощью хозяина магазина.

Князь помолчал, усваивая услышанное, взглянул снова в листок с пометками.

— Барона Красинского взять под плотное наблюдение. Графа Кудеярова…

— Константина Кудеярова, — уточнил Потапов. — Не следует путать с Петром.

— Константина Кудеярова в ближайшие дни доставить в управление и провести следственно-дознавательные действия. — Икрамов опустился в кресло, обвел взглядом присутствующих. — Теперь вторая новость… На Сахалине совершен очередной побег.

— Ну, это уже не новость, а добрая традиция, — хохотнул Дымов. — Было бы даже странно, если оттуда кто-то не бежал.

— Это, господа, не просто побег, а побег в чем-то уникальный. Сбежал бывший начальник поселка каторжан.

От такой информации Миронов даже негромко присвистнул.

— Кто ж его, бедолагу, довел до такого?

— Нашелся такой человек.

— А фамилию бежавшего можно узнать? — нетерпеливо спросил жандармский следователь. — На моей памяти ничего подобного еще не случалось.

— Поручик Гончаров Никита Глебович.

В кабинете повисла тишина, после чего Потапов неуверенно произнес:

— Сын Глеба Павловича Гончарова? Как такое могло случиться?

Икрамов усмехнулся:

— Любовь. Влюбился в каторжанку… — здесь князь сделал паузу. — В дочку Соньки Золотой Ручки. Помог им бежать, затем последовал их примеру.

— Поймать мерзавца, выпороть и лет на десять опять на Сахалин! — с искренним возмущением воскликнул Миронов.

— Простите, ваше высокородие, — спокойным тоном обратился к князю Гришин, — а о самой Соньке и ее семейке какие-нибудь сообщения поступали?

— Да, поступали, — ответил тот. — И это еще одна новость, о которой я хотел вам доложить. Они уже в Одессе. Их видели ваши филеры, Мирон Яковлевич.

— И не задержали? — возмутился тот.

— Задержали, но только отца семейства. Самой же Соньке и ее дочери удалось скрыться.

— Охламоны чертовы! — выругался Миронов. — Теперь поймай их в этой Одессе!

— Целесообразно было бы вбросить информацию газетчикам, будто задержан не только муж воровки, но и она сама с дочкой, — вдруг предложил Гришин.

Все удивленно повернулись в его сторону.

— Что даст дезинформация? — спросил Икрамов.

— Подельники воровки, даже если не поверят, будут осторожнее в попытках помочь ей. Кроме того, сообщник заставит Соньку понервничать и, как вариант, вынудит совершить ошибочные шаги. Ну и наш авторитет в глазах обывателя сразу вырастет на несколько порядков, — следователь насмешливо посмотрел на присутствующих.

— Это что-то новое в практике Департамента полиции, — под общее оживление заметил Икрамов. — Думаю, стоит об этом доложить господину министру!

— Не забудьте уведомить, кто является автором новшества, — с такой же насмешкой сказал Егор Никитич. — Претендую на лавры изобретателя.

— Все свободны, — объявил Казбек Ибрагимович, — кроме господина Гришина.

Когда остальные сотрудники покинули кабинет, он подошел к приподнявшемуся со стула следователю.

— Прошу наш разговор считать конфиденциальным.

— Таковым он и является, ваше высокородие.

— Мне показалось, в своем докладе о происшествии на квартире эсеров вы излишне упорно педалировали на девице-чистильщице.

— Что вызвало такое замечание, князь?

— Не могу объяснить. Пожалуй, интуиция.

— У вас к делу некий личный интерес?

— Ничего личного… Просто как-то не верится, что в этой компании была всего лишь одна женщина.

— Мне известно только об одной. О некоей Ирине. Но при следующем допросе я могу уточнить показания хозяина магазина.

— Не следует уточнять, — слишком поспешно ответил князь и тут же взял себя в руки. — При следующем допросе, Егор Никитич, я желаю присутствовать лично.

— Как прикажете, ваше высокородие. — Гришин едва заметно усмехнулся.

Мирон Яковлевич и следователь Потапов вышли на улицу из следственного управления, раскланялись, и каждый двинулся своей дорогой.

Миронов подошел к поджидающему его автомобилю, занес ногу на ступеньку и услышал:

— Господин Миронов!

В недоумении он оглянулся, не совсем понимая, откуда шел голос, решил, что показалось, но его вновь окликнули:

— Мирон Яковлевич!

Теперь он увидел, кто его звал. Это была мадам Гуральник. Она сидела в закрытой пролетке чуть в сторонке от входа в управление и нетерпеливым жестом просила его подойти.

Крайне удивленный, сыщик махнул водителю, чтобы тот подождал, направился к даме.

Мадам выглядела крайне растерянно и встревоженно.

— Вы совсем сошли с ума! — рассерженно прошипел Миронов. — Какая нелегкая притащила вас сюда?

— Пожалуйста, без крика и ругани! — ответила та и кивнула на место рядом с собой. — Присядьте.

Миронов забрался в пролетку и недовольно спросил:

— Вас никто не засек?

— Я старалась.

— Какой черт «старалась», если торчите на глазах всей публики?!

— Мирон Яковлевич, я сейчас вытолкну вас, и на этом наш разговор будет закончен!

— Хорошо, что у вас стряслось?

— Дело касается расстрела эсеров.

— Вы были там в это время?

— Я опоздала на каких-то пару минут. Но я увидела ее! Я готовилась покинуть пролетку и увидела ее, бегущей из магазина.

— Ее — это кого?

— Мадемуазель Бессмертную.

— Кого?

— Мадемуазель Бессмертную.

— По-вашему, она расстреляла подпольщиков?

— Да, она.

Мирон Яковлевич на какое-то мгновение потерял дар речи.

— Послушайте, мадам… Это же полная чепуха!

— Вы полагаете, я рискнула приехать сюда ради чепухи?

— Но почему именно она?.. А если это сделал кто-нибудь другой? Например, Ирина! Чистильщица!

— Я ее знаю. С ней я встречалась за час до событий.

— Но это фантазия, сударыня! Бессмертная — артистка! Глупая и беспомощная! С чего вы взяли, что стреляла именно она?

— Она бежала!

— А может, она бежала от ужаса?! Чтоб ее тоже не кокнули!

— Поверьте мне, так от ужаса люди не бегут. Так бегут убийцы.

— После Бессмертной вы были в комнате, где случилась бойня?

— Нет, не рискнула.

— Вот видите?.. А утверждаете черт-те что!

— В таком случае мне сказать вам больше нечего, — обиженно произнесла мадам. — Всего доброго.

Пролетка укатила. Миронов постоял в некотором раздумье и замешательстве, садиться в авто не стал и направился вновь в управление.

Был вечер. Город постепенно расслаблялся, готовился к отдыху. Проносились пролетки с барышнями и кавалерами, их обгоняли нагловатые автомобилисты, пугающие лошадей и прохожих дикими звуками клаксонов.

Напротив въезда во двор дома Кудеяровых стояли две крытые пролетки, в каждой из которых находилось по два агента сыскного отдела. Они наблюдали за воротами уже пару часов, однако со двора никто пока не выезжал, поэтому от безделья приходилось лениво болтать о всяких пустяках, курить, лузгать завалявшиеся в карманах семечки.

Привратник у ворот тоже скучал, сидя на табуретке. Осовелыми глазами он осматривал улицу, дефилирующих дам и господ, зевал широко распахнутым ртом.

Вдруг агенты заметили, как привратник вскочил и бросился открывать ворота.

В глубине двора зарычал мотор, затем к открытым воротам подкатил шикарный автомобиль, при виде которого привратник вытянулся в струнку.

В машине сидел Константин Кудеяров.

Агенты спешно спрыгнули на землю, едва ли не бегом двинулись в его сторону.

Как только автомобиль выкатился из-под арки, ему немедленно перекрыли дорогу все четыре агента.

От такой наглости Константин даже привстал.

— В чем дело, господа?

— Это значит, что вы, граф, приглашаетесь в следственное управление Департамента полиции для беседы, — ответил старший из агентов и продемонстрировал соответствующую книжицу. — Просим оставить автомобиль и последовать с нами!

— Как вы смеете?.. Кто вам позволил подобное самоуправство?!

— У нас, граф, есть соответствующее решение прокурора Санкт-Петербурга. Просим в экипаж.

— Иван! — закричал граф привратнику. — Зови дворецкого!.. Весь двор зови! — и с силой оттолкнул агента. — Не смейте же! У вас будут неприятности, сударь!

— Не привлекайте к себе внимания, граф, — посоветовал старший агент и крепко взял его под руку. — В управлении во всем объяснитесь…

С двух сторон Кудеярова подхватили другие агенты и, упирающегося, что-то выкрикивающего, потащили к ближайшей пролетке.

От ворот за происходящим наблюдал весь испуганный и удивленный двор — привратник, прислуга, спешащий от дома дворецкий.

Константина с трудом затолкали в пролетку, кучер ударил по лошадям, и оба экипажа понеслись по Миллионной.

Примерно в то же самое время к Театру оперетты на скорости подкатил тарантас, в котором сидел Гришин.

Следователь заспешил по ступенькам ко входу в театр, в дверях пропустил каких-то господ, увидел на маршевой лестнице того, кто был ему нужен.

— Любезный! — позвал он Изюмова. — Пожалуйте на пару минут ко мне!

Тот немедленно узнал следователя, спустился в вестибюль, с вежливой настороженностью поинтересовался:

— Чего-с изволите, сударь?

— Мне необходим адрес госпожи Бессмертной.

От неожиданности бывший артист даже икнул.

— Госпожи Бессмертной?.. Но они более в театре не служат-с.

— Знаю, курья голова, — раздраженно ответил Егор Никитич. — Но вы-то должны знать, где проживает сейчас мадемуазель.

— И не знаю, и не должен знать, сударь.

Гришин вдруг вцепился в лацкан его сюртука, придвинул к себе:

— Ты все знаешь, сукин сын!.. Все знаешь!.. Называй адрес!

Николай с трудом отцепился от его рук, поправил прическу, отступил на шаг.

— Во-первых-с, не надо «тыкать». Я с вами коз-с не пас. А во-вторых, я не обязан отвечать на подобные вопросы каждому встречному.

— Я следователь следственного управления!.. И вы обязаны способствовать следствию!

— В таком случае пригласите меня в управление и проведите дознание по полагающемуся протоколу, господин следователь, — голос артиста дрогнул. — Вплоть до пыток!.. Я все вынесу-с!

— Значит, так, молодой человек… Как вас по имени?

— Точно как государя зовут — Николай…

— Послушайте, Николай, — Гришин огляделся, понизил голос. — Мадемуазель влипла в крайне неприятную историю. И ее могут ожидать наихудшие последствия. Поэтому ее следует предупредить.

Изюмов приобрел наконец вполне достойный и даже смелый вид.

— Излагайте, я при случае сообщу мадемуазель.

— Не при случае!.. Сейчас, немедленно!.. Ее в любой момент могут арестовать.

— Кто?

— Полиция!

— А вы разве не оттуда?

— Ей нужно помочь!.. Объяснить, предупредить, чтобы она не сделала необдуманных поступков!

Изюмов тоже оглянулся, тоже перешел на шепот:

— Клянусь, господин следователь, я не знаю их адреса. Я боюсь, не имею права знать. Потому как за мной слежка!.. Гаврила Емельянович контролирует каждый мой шаг! — И неожиданно с ехидцей поинтересовался: — А с чего это вдруг у господина следователя подобное расположение к мадемуазель?

— За рюмкой расскажу… Директор у себя?

— Нет, отъехавши… Но скоро будут-с.

— Если вы имеете хотя бы какие-либо чувства к ней, помогите найти Бессмертную.

— Имел, имею-с и буду иметь, господин хороший. Это дама всей моей несчастной жизни.

— Кто знает адрес примы?

— Есть один господин. Некто Глазков… Он недавно передавал письмо мадемуазель.

— Где его найти?

— Как раз возле того дома, в котором сейчас госпожа проживают. Это на Фурштатской. Дом, кажись, двадцать седьмой! Но номер квартиры мне неизвестен. Вы увидите сего господина. Хромой, он все время возле дома, вроде как на службе при госпоже. На скамейке и днюет и ночует! Глазков!

— Глазков?.. Это не тот, который чуть не сгорел в Крестах?

— Он самый. Отбыл, как и я, полагающееся в остроге и вот вернулся. Также влюблен-с в мадемуазель. — Изюмов снова оглянулся. — Вам, господин, следует уходить быстрее, потому как с минуты на минуту здесь будут Гаврила Емельянович.

— О моем визите ему ни слова, — предупредил Гришин. — А уж о разговоре тем более.

— Тверже меня в этом мире может быть только гранит, ваше благородие.

— Гранит, к сожалению, колется.

— Со мной такого не случится. Всего хорошего, сударь! — Николай откланялся и заспешил на свое место.

Егор Никитич поправил шляпу, перекинул через руку трость и направился к выходу.

Отъезжая, он не заметил, как к театру подкатил в автомобиле Гаврила Емельянович Филимонов.

Директор от неожиданности даже привстал, увидев следователя, легко спрыгнул на тротуар и, мурлыча что-то из Кальмана, заспешил наверх.

…При виде входящего в вестибюль театра директора Изюмов побледнел, вытянулся, замер. Гаврила Емельянович измерил его взглядом с головы до ног.

— Зайдите ко мне.

— Когда прикажете?

— Немедленно!

— Слушаюсь.

Бывший артист в растерянности потоптался на месте, хотел что-то еще произнести, но лишь махнул рукой и заспешил следом.

В кабинете Филимонов с ходу приступил к допросу:

— Вы беседовали со следователем?

— Никак нет-с. Они спросили вас и ушли.

— Что значит «спросили»?

— О вашем наличии.

— И больше ничего?

— Больше ничего.

Гаврила Емельянович прошелся по кабинету, затем по своей привычке приблизился к Николаю почти вплотную:

— Врете!.. Врете как редкая сволочь или последний сукин сын!.. Зачем он сюда приходил?

Изюмова качнуло.

— Я вам ответил-с, Гаврила Емельяныч.

Тот подцепил пальцем петельку в его сюртуке, дыхнул прямо в лицо.

— Что его здесь интересовало? Что он вынюхивал?

— Вас.

— По-вашему, я уже пахну?.. Воняю? От меня идет такой запах, что мной уже заинтересовались крысы из следственного управления?!

— У них, Гаврила Емельяныч, нюх особый, — едва слышно произнес Изюмов. — Они чуют даже то, чего здесь нет.

— Что они учуяли?.. Говорите! Чья душа их заинтересовала? — И вдруг заорал: — Говорите же, мать вашу поперек, или завтра же я не только вышвырну вас, но вслед приклею ярлык, с которым вы черта с два куда сунетесь?

— Они интересовались госпожой Бессмертной.

— Что?

— Спрашивали о госпоже Бессмертной.

— Зачем?

— Не могу сказать, Гаврила Емельянович. Не имею права-с, — взмолился Изюмов.

— Говорите!

— Не скажу-с. Буду стоять насмерть! Я люблю-с.

Филимонов оттолкнул его, широкими шагами подошел к столу, вынул из ящика револьвер, вновь вернулся к бывшему артисту.

— Любите?.. Будете стоять насмерть?! — он приставил оружие к его виску. — Я сейчас продырявлю вам башку, и на этом любовь ваша закончится! Зачем нужна была следователю Бессмертная?

Изюмов молчал, глядя в потолок не мигая и еще больше бледнея.

— Сволочь!.. Мразь! Шваль! — директор вдруг толкнул его с такой силой, что тот рухнул на пол, зацепив по пути стул и еще какую-то статуэтку. — Зачем он ее разыскивает?.. Для чего она понадобилась? — Гаврила Емельянович навалился на Николая, прижал к полу, принялся тыкать револьвером в голову. — Говорите… признавайтесь… выкладывайте… — и, услышав всхлипывание, отпустил, поднялся. — Что это с вами, господин Изюмов?

Тот тоже поднялся. Лицо его было в ссадинах, мокрым от слез.

— Вы больше не имеете права меня задерживать. Я покидаю и вас, и театр.

Изюмов двинулся было к двери, но директор перехватил его.

— Остановитесь! — силой заставил вернуться, усадил на стул. — Я был неправ. Погорячился… Простите, — достал из буфета бутылку коньяка, рюмки. — Давайте забудем о глупом происшествии… Все мы смертны. И я смертен, и вы, — налил в рюмки, самолично преподнес одну Николаю. — Без обид. Хорошо?.. Я на вас не обижаюсь, вы на меня.

— А я, Гаврила Емельяныч, никогда на вас не обижался, — попытался улыбнуться тот.

Чокнулись, выпили.

— А вы, Гаврила Емельяныч, иногда бываете даже приятным-с, — заметил Изюмов.

— А вы, любезный, иногда бываете даже хамом, — хохотнул тот.

Налил по новой.

— Я знаете сколько не выпивал? — заявил Изюмов, быстро хмелея. — Даже трудно себе представить!.. Полжизни!

— Значит, по третьей?

— Не стану возражать, Гаврила Емельяныч!.. С вами хоть по десятой!

Филимонов старательно наполнил рюмки, улыбнулся бывшему артисту.

— Персонально за вас, господин Изюмов. За талантливого и достойного!

— Хо-хо-хо! — деланно хохотнул тот и погрозил пальчиком. — Если я такой талантливый и достойный, почему торчу на лестнице и улыбаюсь всяким мордам?.. Почему не на сцене-с?

— Об этом мы поговорим отдельно.

— Я, Гаврила Емельяныч, самый несчастный и самый одинокий человек! — Николай бесцеремонно взял бутылку, сам налил коньяка себе и директору. — Не возражаете?

— Лейте.

— Ваше здоровье.

Выпили. Бывший артист приложил к носу рукав, занюхал.

— Я ведь, Гаврила Емельяныч, переживаю за мадемуазель как за самого родного человека.

— Ей что-либо угрожает?

— Ого-го-го! — снова поднял палец артист. — Еще как угрожает. Смертельно!

— Надеюсь, не вы?

— А вот тут я должен замолчать. Молчу-с!.. Потому как не имею права. Это вопрос политический.

— Следователь ошивался по этому поводу?

— Именно так-с. Выспрашивал, вынюхивал адрес мадемуазель.

— Но вы-то адрес знаете?

— Разумеется. Но не скажу… Даже вам не скажу, Гаврила Емельяныч! Только без обид, ладно?

— Опасность для мадемуазель исходит от господина следователя?

— Ни в коем разе!

— От кого же?

Изюмов приблизился к директору, прошептал:

— От полиции… Мадемуазель влипли-с в какую-то историю, и следователь намерен их предупредить. Очень нервничали, бранились, даже обзывались.

Филимонов сглотнул ком, вставший поперек горла.

— С чего бы это? Она ведь вроде даже не родственница? А может, влюбился?

От такой шутки Николай громко расхохотался:

— Не говорите-с глупости, Гаврила Емельяныч! Он просто добрый и порядочный господин. Под ребрами сердце, а не мешок!.. Давайте за его здоровье!

— С удовольствием.

Гаврила Емельяныч в очередной раз наполнил рюмку Изюмова.

— А как же он найдет мадемуазель, если даже вы адреса не знаете?

— Я не знаю? Что с вами, Гаврила Емельяныч? — выпучил глаза Изюмов. — Я еще как знаю!.. Ого-го! Но сказать могу только самому верному человеку!.. Самому верному и проверенному!

— Такой человек, господин Изюмов, перед вами, — склонил голову Гаврила Емельянович.

Было пройдено уже более сотни верст. Самоед и его собаки давно остались в стойбище. Погоня отстала, тайга час от часу становилась все гуще, силы убывали.

Никита Глебович временами останавливался, сбрасывал винтовку, валился на плотный валежник, старался отдышаться, унять сердце. Но ему тут же начинал чудиться собачий лай, он поспешно поднимался, оглядывался и продолжал движение.

Руки, лицо сплошь покрыли волдыри от укусов мошкары.

Поручик выкрикивал что-то неразборчивое, истеричное, плакал, однако не сдавался и пробирался вперед.

Гостиничка, в которую перебрались Сонька и Михелина после ареста Михеля, располагалась всего в трех кварталах от Приморского бульвара. Номер был двухкомнатный, скромный, по-южному домашний — скрипучая мебель, занавесочки на окнах, кружевные салфетки на столиках и подушках.

Михелина, держа в руке корзинку с купленными на улице сливами и абрикосами, быстро вошла в номер, сбросила в прихожей туфельки, позвала:

— Сонь, глянь, что я купила!

И вдруг, увидев мать, осеклась. Перед ней сидела старая седая женщина, глаза которой были наполнены слезами. Лицо — обрюзгшее, уставшее, измученное. Она смотрела на дочку не мигая, не вытирая мокрых щек.

Миха присела перед нею на корточки, почти шепотом спросила:

— Сонь, что с тобой?

— Ты где была? — спросила та негнущимися потрескавшимися губами.

— На улице, купила фруктов.

— Я просила тебя никуда не выходить… Я ведь просила, Миха.

— Хорошо, больше не буду, — дочка провела ладонью по ее мокрой щеке. — Что-нибудь случилось?

Сонька помолчала, тихо произнесла:

— Устала, Миха… Устала и не могу больше.

— От чего, Соня?

— От жизни… Надоело все. Не хочу бегать, прятаться, бояться. За тебя бояться, за Таббу, за себя. — И спросила жалобно, совсем по-детски: — Почему так, дочка?

— Что?

— Почему они не дают мне пожить спокойно?.. Что я им такого сделала? За что меня гоняют, травят, гнобят, как бешеную собаку? Чем я им опасна?

— Наверно, тем, что Сонька.

— Я уже не Сонька… Уже нет. Я старая, больная женщина. И я правда устала. Хочется просто пожить, никого не боясь, ничего не опасаясь. Не хочу воровать, не хочу обманывать, не хочу чувствовать себя изгоем. Хочу хоть на старости почувствовать себя человеком. Большую часть жизни я уже прожила — что мне осталось?

— Давай сбежим отсюда, скроемся, растворимся. И нас никто не найдет. Я ведь тоже, Сонь, хочу жить по-другому.

— Я думала об этом. Сидела и думала… Только, боюсь, не получится.

— Почему? — искренне удивилась Михелина. — Кто нам мешает собрать вещи и сбежать отсюда? Сегодня, сейчас!

— А как быть с Таббой?

— Таббу тоже возьмем с собой.

— Ты знаешь, где она?

— Узнаем через воров.

— А с Михелем?

— Тоже воры помогут!

— Видишь, опять воры… Никуда от них не денешься. Замкнутый круг. Кругом воры… — Сонька вытерла обеими ладонями лицо, попыталась улыбнуться. — Я которую ночь, Миха, не сплю. Вспоминаю свою жизнь. Вспоминаю, и становится страшно.

— Жалеешь, что не так прожила?

— Нет, жалеть уже поздно. Да по-другому я ее прожить и не смогла бы. Судьба… Судьбу не выбирают, она выбирает тебя. А вот другие люди, не будь они рядом со мной… у них бы все сложилось по-другому. Я ведь загубила многие жизни, Миха… Шелом спился… Пан Лощинский сгинул… Солдатика из смоленской тюрьмы отправили на пожизненную… Кочубчика убили. Видишь, какой страшный список получается?

— Ты про Михеля забыла.

— Не забыла, помню… Он у меня в голове как, может, самая большая вина. Он ведь до сих пор любит меня. Ради меня пошел на убийства. А я предала. Я все время его предавала… Предавала, когда он был на каторге, предала, когда он оттуда сбежал. Не смогла полюбить. Не смогла пересилить себя. Потому и подставила его в ресторане.

— Но может, как-то удастся выдернуть его?

— Вряд ли. Теперь его уже точно не выпустят. Полиция вышла на последний круг охоты. Нам тоже достанется по полной. И мне, и тебе, и Таббе.

— Сонь, что ты говоришь? — отстранилась от нее дочка.

— Я, Миха, пока в полном рассудке. Но начинаю сходить с ума, как только представлю, что ждет вас, моих дочек. Я не хочу больше жить, Миха!.. Я давно бы наложила на себя руки. Но не могу! Потому что есть вы! Только вы держите меня на этом свете!

Михелина обняла плачущую мать, прижала к груди, гладила по голове, приговаривая:

— Все будет хорошо, Соня… Все образуется… Бог помилует нас.

Мать мягко отвела ее руку, подняла наполненные слезами глаза:

— Нет, не помилует. Слишком я грешна.

Помолчали, Сонька повернула лицо дочки к себе, с печальной улыбкой спросила:

— Ты все ждешь своего Гончарова?

Та пожала плечами, усмехнулась:

— Жду.

— Думаешь, ему удастся бежать?

— Конечно. Он ведь любит меня.

Мать с усмешкой посмотрела на Михелину:

— Помнишь Ялту?

— Конечно.

— У нас как-то вечером был похожий разговор. И чем все закончилось?

— Чем?.. Андрей получил телеграмму и приехал в Ялту!

— Именно в тот момент, когда нас увозили по этапу. Как бы и на этот раз история не повторилась.

Перед тем как допросить Михеля Блювштейна, полицмейстер Одессы Соболев, судебный пристав Фадеев и старший следователь Конюшев провели короткое совещание.

Полицмейстер достал из ящика стола несколько газет, раздал их столичным гостям.

— Ознакомьтесь, господа!

Те развернули прессу, и на первых полосах им в глаза бросились фотографии Соньки, Михелины и Михеля, а рядом крупные заголовки:

«В ОДЕССЕ ЗАДЕРЖАНА ЗНАМЕНИТАЯ ВОРОВКА СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА, А ТАКЖЕ ЕЕ СОЖИТЕЛЬ И ДОЧКА».

«ПОЛИЦИЯ ОДЕССЫ ПЬЕТ ШАМПАНСКОЕ: ПОЙМАНА СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА С МУЖЕМ И КРАСАВИЦЕЙ ДОЧКОЙ».

«СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА ПРИБЫЛА В ОДЕССУ ПАРОХОДОМ».

Первым отреагировал на заголовки Фадеев:

— Что за ерунда?.. Откуда это у вас, Аркадий Алексеевич?

— Из типографии.

— Это шутка?

— Если и шутка, то не моя, — засмеялся полицмейстер. — Пришла шифрограмма из столицы всячески способствовать подобным слухам… Даже с фотографиями!

— Но ведь Сонька и ее дочка на воле! — с удивлением воскликнул Фадеев.

— Это мы здесь знаем, — ответил Соболев. — Народ же не догадывается!.. Пусть себе думает, будто знатная аферистка и ее семейка уже кукуют за решеткой.

— А что дает дезинформация? — задумчиво произнес Конюшев. — Может, наверху решили, что Сонька расслабится и таким образом облегчит нашу задачу?

— Как вариант, — согласился Аркадий Алексеевич. — Но я боюсь другого! Не приведи господь, она вынырнет в какой-нибудь воровской бухте и поведает о своем житье-бытье какому-нибудь местному щелкоперу. Вот тогда-то позорища не оберемся!

— Думаю, на такое вряд ли она решится, — возразил Фадеев. — А вот осторожнее определенно станет.

— А может, все рассчитано на подельников воровки?.. Они всполошатся, всей малиной кинутся в Одессу, чтоб помочь ей, а мы их тут и накроем!

— Нам бы, дай бог, с одной Сонькой справиться, — раздраженно махнул рукой полицмейстер, — а вы уже на всю малину замахнулись. Жизни не хватит пересажать всю эту мерзопакость! — И крикнул в сторону двери: — Давайте задержанного!

— Ему говорить о газетах? — торопливо спросил Фадеев.

— Только в самом конце. Сначала поглядим, как вшиварь будет делать следы.

Двое конвойных ввели Михеля в комнату, усадили на стул, расположенный в центре, и удалились. Вор с усталым безразличием оглядел присутствующих. На лице были заметны ссадины то ли от побоев в ресторане, то ли от полицейских «рукоделов».

В окна следственного управления доносился шум моря, частые гудки пароходов.

Допрос начал Фадеев — жестко, напористо:

— Нам доподлинно известно ваше имя — Михаил Изикович Блювштейн. Надеюсь, вы не станете это отрицать?

Михель молчал.

— Вместе с бывшей женой Сурой Лейбовной Блювштейн, более известной как Сонька Золотая Ручка, а также дочерью Михелиной в марте этого года вы совершили побег с сахалинской каторги, что также вряд ли станете отрицать.

Михель продолжал молчать.

— Вы и ваша семья были замечены нашими агентами в одном из ресторанов города, однако Соньке Золотой Ручке и дочери удалось скрыться. В этой связи вопрос: где могут находиться ваши близкие?

Вор никак не отреагировал, по-прежнему смотрел, не мигая, перед собой.

— Федор Петрович, — подал голос Конюшев, — полагаю, задержанный пребывает в некотором шоке и ему следует помочь.

— Вы имеете в виду?..

— Я имею в виду, что следует пригласить кого-нибудь из свидетелей.

— А я уж решил, что вы намерены преподнести несчастному стопочку горячительного!

— Нет, — усмехнулся Конюшев, — стопочку допрашиваемый пока не заслужил. Всего лишь свидетеля. — Подошел к двери, распорядился: — Господина Ильичева!

В комнату ввели старшего помощника капитана «Ярославля», он прошел в центр комнаты, здороваться не стал.

— Уважаемый Сергей Сергеевич, — любезно произнес старший следователь, не предложив сесть. — У нас к вам совсем крохотный вопросик… Ответите, и вы свободны. Знаете ли вы сего господина? — кивнул на Михеля.

— Нет, — ответил старпом, даже не взглянув на задержанного.

— А если приглядеться, напрячь память?

— Нет, не видел.

— Этот господин сопровождал двух дам на вашем пароходе. Мать и дочь… За дочерью ухаживал известный вам банкир. Постарайтесь вспомнить.

— Я уже ответил.

— Жаль, — развел руками следователь. — Искренне жаль.

— Я могу идти?

— Нет, придется задержаться, — ответил Конюшев и кивнул на один из стульев. — Присядьте. — Посмотрел на полицмейстера: — Дальше, Аркадий Алексеевич, по схеме?

— Разумеется, — вздохнул Соболев. — Будем помогать восстанавливать память морскому волку, если его так укачало на океанских просторах. Введите следующего!

Следующим был банкир Крук. За прошедшие дни он заметно изменился — выглядел похудевшим, осунувшимся, ожесточившимся. Переступил порог, отстраненно кивнул.

— Здравствуйте, господа.

— Милости просим, Юрий Петрович, — Конюшев поставил стул напротив Михеля. — Присаживайтесь.

— Могу постоять, — ответил тот, обводя взглядом находящихся в комнате.

— Уж лучше присядьте, Юрий Петрович. А то господин Ильичев только что доказал, что в ногах правды нет.

Банкир нехотя опустился на стул, сидел прямо, бесстрастно.

— Вот этого господина вы встречали на пароходе? — показал Конюшев на Михеля.

Крук взглянул на вора, коротко бросил:

— Нет, не встречал.

— А если постараться вспомнить?

— У меня хорошая память.

— Ладно, я помогу вам. Это отец той самой девицы, за которой вы ухаживали. Теперь вспомнили?

— Я сего господина вижу впервые!

— Ну как же, Юрий Петрович?! Вы ведь сами рассказывали. Их на пароходе было трое — мать, отец и дочка. Мать и дочка общались с вами, отец же все время сидел в трюме. Это ведь он, правда?

— Я сказал, этого человека не знаю!.. Или вас опять послать к чертям?

Конюшев со вздохом повернулся к полицмейстеру, пожаловался:

— У меня не получается, Аркадий Алексеевич. Может, вы как-то повлияете на господина банкира?

— Пусть попробует Федор Петрович, — усмехнулся тот. — Он моложе. А то у меня вдруг нервы не выдержат.

Фадеев взял со стола три фотографии, подошел к банкиру.

— Вы эти снимки уже видели. Теперь наступило время объяснить, кто на них запечатлен.

Крук молчал.

— Девицу, конечно, вы узнали — ваша пассия. Ее папенька сидит как раз перед вами. А дама… Дама, запечатленная на снимке, в некотором смысле уникум. Сказать, кто она?

— Попытайтесь.

— Сия дама, Юрий Петрович, легенда воровского мира, знаменитая воровка, находящаяся в бегах, Сонька Золотая Ручка. Вот такая семейка окружала вас в путешествии, господин банкир. Что скажете теперь?

Крук посмотрел сначала на пристава, затем опустил взгляд на фотографии.

— Позвольте?

— Милости прошу.

Банкир какое-то время внимательно рассматривал снимки, затем аккуратно сложил их пополам и так же аккуратно принялся рвать на части — все мельче и мельче.

Присутствующие молча и в недоумении наблюдали за ним.

Крук закончил процедуру, поднялся:

— Все вранье и чушь!.. Больше мне сказать нечего!.. Я могу идти?

Все ждали, как поступит полицмейстер.

Тот с сожалением вздохнул, взял со стола несколько газет с сообщениями о Соньке, неторопливо поднялся, так же неторопливо и с кряхтеньем стал подбирать с пола клочья фотографий. После этого подошел к двери, приоткрыл ее:

— Конвой!

В кабинет протолкались два рослых охранника, застыли в ожидании распоряжения.

Аркадий Алексеевич вразвалку подошел к бледному и неподвижному банкиру, какое-то время внимательно смотрел ему в глаза.

— Зря порвали фотографии, сударь… Теперь будете собирать их в холодном карцере… В одиночке. Клей вам непременно принесут, — произнес он спокойно, почти ласково. — А заодно рекомендую просмотреть газетки. Думаю, кое-чего полезного там вычитаете, — и повернулся к старпому. — Вас, господин Ильичев, также ждет карцер и также с газетками. У вас будет время почитать, подумать, может, что-нибудь вспомнить. — И махнул конвоирам. — Проводите, братцы, господ в апартаменты.

— Я должен обратиться к адвокату, — заявил Крук.

— Обратитесь. Непременно обратитесь, — ответил Аркадий Алексеевич. — Но вначале соберете фотографии, которые покромсали. А у вас какие просьбы, Сергей Сергеевич?

— У меня больные почки, — произнес тот.

— Застудили?

— Во время рейсов. Продувает… Поэтому если будут бить по почкам, то подохну.

— Хорошо, учтем и вашу просьбу. — Полицмейстер щелкнул пальцами конвоирам: — Увести!

Когда за задержанными дверь закрылась, Соболев взял со стола оставшиеся газеты, подошел к вору, присел на корточки.

— Зубы у кого делал?.. Не у Зямы Шнеерзона часом?

Михель продолжал молчать.

— Видать, не понимает по-русски, — пожаловался полицмейстер столичным чиновникам. — Все по-французски. — И сам перешел на французский: — Парле ву франсе?

Тот продолжал молчать.

— Надо же, и так не понимает… А читать по-русски умеешь? — Аркадий Алексеевич развернул одну из газет, сунул в лицо Михеля. — Видишь, чего написано? — ткнул в заголовок. — Соньку поймали!.. Золотую Ручку!.. И дочку ее тоже!.. Твою дочку!.. Михелину!.. Снимки видишь? — он подцепил толстым коротким пальцем подбородок Михеля. — Поймали твою шоблу!.. Скоро свидишься с ними!.. Побалакаешь!

И в этот момент тот вскинулся и с силой ударил обеими ногами полицмейстера в грудь.

Аркадий Алексеевич охнул, завалился на спину, растеряв газеты. Каторжанин вскочил было на ноги, но на него тут же навалились Конюшев и Фадеев, скрутили, повалили на паркет.

Пристав помог полицмейстеру подняться.

Тот, громко, со стоном дыша, достал из кармана большой белый платок, вытер потекшую из носа кровь, сел в кресло, распорядился:

— Конвоиров!.. И в камеру гумозника!.. Но не бить, ждать особого распоряжения! — высморкался кровавым пятном в платок.

— Конвой! — открыл дверь Фадеев.

Два конвоира увели вора. Фадеев спросил полицмейстера:

— Как самочувствие, Аркадий Алексеевич?.. Может, вызвать врача?

— Обойдется, — отмахнулся тот. — Не впервой… — И вопросительно посмотрел на столичных гостей: — Хреново пока… Но нужно как-то решать вопрос. Причем кардинально.

— А если выпустить вора в качестве приманки? — предположил Фадеев.

— Шутите, что ли?.. Мы выпустим, он возьмет и сделает ноги?! Челдон ведь тертый!

— Есть способ сделать его ручным.

— Это какой же?

— Морфий.

— Что? — не сразу понял полицмейстер.

— Морфий. Вводится в вену морфий, и человек наш…

— Не совсем понимаю.

— От ежедневных инъекций морфия человек становится управляемым. Мягким и послушным. И делайте с ним все, что заблагорассудится. Выложит даже то, чего в жизни не было и быть не могло.

— А если подохнет? — усомнился полицмейстер.

— Исключено. Все зависит от дозы. Организм привыкает к такому состоянию, и человек чувствует себя вполне комфортно…

— Но это, Федор Петрович, слишком уж негуманно, — возмутился Конюшев. — Прямо черте-те что! Мы все-таки не в каменном веке.

— Сей человек именно из этого века, Сергей Иванович, — ответил тот. — Вы внимательно наблюдали за ним? Он и без уколов-то ненормален. А по информации на Сахалине, ходил в натуральных дурачках. Поэтому облегчим ему жизнь, а сами получим возможность добиться положенных результатов.

Соболев подумал, бросил платок в мусорную корзину, кивнул:

— Проконсультируемся с эскулапами!.. А теперь вот еще что… Зубы у вора… Они недавно поставлены. Надо найти зубника, который им занимался.

— Думаю, агенты с этой проблемой справятся, — кивнул Конюшев. — В Одессе не так много зубоделов, которые работают быстро и добротно. Одного вы, Аркадий Алексеевич, назвали.

— Да, Зяма Шнеерзон. Известная личность… Но если агенты определят зубоделов, то наверняка найдут и тех, кто занимается фальшивыми документами? — Полицмейстер потрогал пальцами нос, на котором остались капельки крови. — Пусть поработают не наши люди, а ваши. Их меньше знают в городе.