Лицо младшего полицейского чина было синим от побоев. Он с трудом сидел на табуретке, заплывшими глазами смотрел на следователя.

Гришин также не сводил с Феклистова глаз, ковыряясь мизинцем в зубах.

— Ну, так и зачем ты явился в полночь в дом княжны?

— Из интереса, — попытался ухмыльнуться полицейский. — Хотелось увидеть, как живут баре.

— Увидел?

— Увидел, хорошо живут.

— А еще что ты там увидел?

— Барыню. Красивую, глаз не отведешь, — снова ухмыльнулся Феклистов.

— А окромя барыни?

— Не помню. Много всякого народу там.

— Воровку молодую видел?

— Барыню, что ли?

— Барыня, по-твоему, воровка?

— А то как же!.. Разве можно такие хоромины отгрохать, не воруючи?

Следователь устало сдавил виски ладонями, откинулся на спинку стула, посидел какое-то время молча.

— На воровскую хавиру зачем ходил?

— Не ходил.

— Шпики выследили тебя.

— Не того выследили. Клянусь, ваше благородие.

Егор Никитич поднялся, подошел к допрашиваемому, взял его за подбородок, повернул к себе.

— Значит, сидел здесь, все слышал, писал, а потом ворам все доносил?

— Не было такого, ваше благородие.

— Что воры замышляют по Соньке?

— Не могу знать.

— Говори, что они замышляют? — Гришин стал сжимать разбитый подбородок Феклистова. — Говори, сучонок!

— Клянусь…

— Они хотят устроить ей побег?.. Как?.. Когда?

— Ваше благородие…

Егор Никитич изо всех сил сжал окровавленный подбородок.

— Сначала ты побежал к ворам, потом отправился в дом Брянской. Зачем?

— Я уже сказал, ваше благородие…

— Зачем?.. Говори, зачем?

Младший полицейский чин, теряя сознание, обмяк, стал медленно сползать с табуретки и тут же получил сильный удар ногой от Гришина.

— На дыбу! — заорал Егор Никитич двум палачам, выглянувшим из пыточной. — Ломать кости, пока паскуда не скажет все, что нужно!

Мужики подхватили жертву, вытащили из следственной комнаты, и скоро из-за двери послышался душераздирающий, нечеловеческий крик.

Гришин сидел на своем стуле, обхватив голову и крепко сжав ладонями уши.

Дорога была ухабистая, лесистая, лошаденка довольно уже притомилась, мужичок изредка похлестывал ее, поглядывая на задремавшую девушку.

Когда въехали под плотный лесной шатер и день вдруг сменился едва ли не сумерками, Михелина открыла глаза, с тревогой спросила:

— Где это мы?

— Как это «где»? — хихикнул мужичок. — В лесу! — Оглянулся, предложил: — Ножки панночка не желает размять?

«Панночка» снова огляделась, ответила не сразу.

— Не желает… А до Вильно еще далеко?

— Не далеко, не близко, а как покатит моя Алиска… Барышня жидовка?

— Что? — не поняла Михелина.

— Спрашиваю, девушка жидовка… ну, еврейка?

— Француженка.

— Это даже лучше…

Извозчик стеганул лошадь, она пошла ходче.

— А чайку все одно похлебать надобно! Знобит что-то! — повернулся к девушке Лукаш. — В двух верстах отсюда стынет моя хибара! Вот там и почаевничаем, и стены согреем!

Действительно, через какое-то время вдали показалась полузаброшенная черная деревенька, однако извозчик к ней ехать не стал, а взял прямиком через поле к крайним избам.

— Высадите меня! — затеребила его за кафтан Михелина. — Сама доберусь, высадите!.. Деньги я вам заплачу!

— Э, нет, — рассмеялся Лукаш. — Высадить не могу, потому как за тебя в ответе. А пожелаешь сбежать, как тут же загрызут либо собаки, либо волки. — Оглянулся, подмигнул. — А чего ж не почаевничать с хорошим человеком?.. Боишься меня, что ли? Это я с виду такой страшный. А как посидим, да покалякаем, да спою тебе какую-нибудь нашу прибауточку, вот ты тут и влюбишься в меня!.. Я мужичок еще о-го-го! От баб прямо-таки бегаю, будь они неладны! — Он стеганул Алиску, весело заметил: — Чует, зараза, родную избу!.. Гляди, как бежит!

Изба Лукаша оказалась маленькой, полуразвалившейся землянкой. Стояла она на самом отшибе деревни, забор вокруг нее был совсем никакой, окна заколочены досками.

— Не жила еще в таких хоромах? — засмеялся извозчик.

— Нет, — шепотом ответила воровка.

— Значит, поживешь. Поймешь, какой он — хлебушко без сахара! — Прыгнул на землю, протянул девушке руку: — Пожалуйте.

Михелина руки не подала, испуганно смотрела на мужичка.

— Не хочу чаю. Надо ехать, скоро ночь.

Извозчик снисходительно пожал плечами, стал разводить жерди, обозначающие ворота.

— А что нам ночь? Когда ладный кавалер и ладная барышня, то ночь только сближает… Или кавалер не приглянулся молодке?

— Поехали, — негромко повторила девушка.

Мужичок неожиданно схватил ее за руку, стал тащить из повозки.

— Не можем ехать!.. Лошадке надобно силов набраться! Да и нам было б неплохо полюбезничать!

Михелина слетела с повозки, распласталась на земле, извозчик тут же навалился на нее, стал лапать, хватать, целовать.

— Красивая! Кровь с молоком! Спрячу здесь, никто не узнает! Ну, чего ты пинаешься, дура?!

Девушка с силой оттолкнула его, каким-то чудом выскользнула из-под навалившегося тела, отскочила в сторону.

— Не подходи!.. Не смей!.. — закричала. — Тебя за это убьют!

Извозчик шел к ней, расставив руки и приговаривая:

— Не убьют! Никто не узнает! Ходь ко мне, голуба! Я добрый. Попробуй только и захочешь пробовать всю жизнь!

— Убьют! — Девушка отступала и еще более отчаянно кричала: — Ты не понимаешь, что делаешь! Моя мать — Сонька Золотая Ручка!

От услышанного мужичок неожиданно остановился, удивленно переспросил:

— Что ты сказала?

— Я дочка Соньки Золотой Ручки! — повторила Михелина, поднимая с земли какую-то корягу. — Тебя воры убьют!.. Ты будешь проклят!

— Это… правда?.. Соньки Золотой Ручки?.. Той самой?

— Той самой! — Девушку била истерика.

— А сказала, что не жидовка.

— Ты отвезешь меня в Вильно, и тогда тебя простят! — сказала воровка.

— Не-е… Вот этого не надо было говорить, — покрутил Лукаш головой. — В Вильно я везти тебя не буду. Здесь останешься. Будешь моей столько, сколько захочу. И ни одна паскуда об этом не узнает.

Он был страшен и решителен. Схватил Михелину за руку, потащил к своей землянке. Она пыталась вырваться, била его руками, ногами, кусала, а он уворачивался, прикрывал лицо, иногда в ответ тоже пускал в ход кулаки.

Откуда-то взялась махонькая звонкая собачонка, с переполоху стала лаять, пугаясь собственного голоса, Лукаш сильно пнул ее сапогом.

— Сгинь, сука!

— Возьмите все! — кричала девушка. — Деньги, украшения, все! Только отпустите!

— Оно и так все мое! Все! И ты тоже моя! — бормотал Лукаш, таща за собой девушку, пока не затолкал внутрь жилища.

Сонька, на грани истеричного припадка, вышагивала из угла в угол камеры, вдруг присаживалась на корточки, затем резко поднималась, снова принималась ходить, останавливалась возле окна, подтаскивала к нему табуретку, вставала на нее и пыталась дотянуться до решеток, чтобы взглянуть хотя бы на кусочек воли, где люди радовались, любили, куда-то торопились, просто жили…

Услышала, как заскрежетал замок, затем дверь открылась, и в камеру вошел следователь Гришин. Судя по внешнему виду, он был в дурном настроении, поэтому молча прошел к одной из коек, опустился на нее, некоторое время молчал. От него сильно разило водкой.

Воровка села на вторую койку, ждала, с чем явился следак.

— Скажите, для чего я живу? — спросил он неожиданно.

Сонька удивилась такому вопросу, тем не менее ответила:

— Наверно, затем, чтобы ловить и сажать в тюрьмы злоумышленников.

— И только?

— Вам этого недостаточно?

— Не только недостаточно, но и по-человечески больно. Вы это понимаете?

— Примерно.

— Я рожден для того, чтобы бороться с тем, что победить в корне нельзя. Воры были, есть и будут!.. Люди рождены, чтоб воровать и обманывать! И я живу лишь для того, чтобы создавать видимость существования. Глупая, бессмысленная, ничтожная жизнь.

— Вас кто-то сегодня унизил?

— Почему только сегодня?.. Всегда! Я сам себя унижаю каждый день! Пришел к вам — унизился. К начальству — тем более унизился. По улице иду и даже там унижаюсь, чувствуя свою никчемность и бессмысленность! Сам себе вру, будто достоин, а на самом деле — крайне ничтожен и унижен!

— Приходя ко мне, вы унижаетесь? — усмехнулась Сонька.

— Представьте.

— В чем же?

— Мне вас жаль, но я обязан изо всех сил скрывать это.

— Если жаль, зачем преследуете? Я что, убила кого-нибудь? Ограбила честного и добропорядочного человека? Была замечена в государственном преступлении?.. В чем моя вина? Грабят, убивают, воруют намного больше, нежели я бы могла это сделать!.. Я устала бегать. Устала от страха за моих девочек! Я жажду спокойной и незаметной жизни! Я готова быть нищей, лишь бы меня и моих детей оставили в покое!.. Почему за мной идет охота? За старым, ни в чем уже не опасным зверем?

Следователь с некоторым удивлением заметил:

— Странно вы говорите.

— Да, странно. Тем более перед вами… — согласилась женщина и неожиданно спросила: — Хотите, я в чем-то вам признаюсь?

Гришин с иронией усмехнулся.

— Если не боитесь.

— Не боюсь. Я никакая не француженка, я та самая воровка, которую вы ловите. Сонька Золотая Ручка.

Егор Никитич спокойно воспринял сказанное, кивнул.

— Я это знал и раньше, теперь же вы поставили все на свои места. — И поинтересовался: — Зачем вы мне в этом признались?

— Зачем? — переспросила женщина. — Во-первых, сегодня я вам поверила и поняла, что вы не машина, а человек. А во-вторых, устала лгать и выкручиваться. Будет суд, будет опять каторга, будет неминуемая смерть где-нибудь на Сахалине. Ну и что?.. Воровка! С этим родилась, с этим и подохну. Вот только жаль моих девочек, у которых такая мать.

— Кстати, — сказал следователь, — вашей дочери удалось бежать.

— Михелиночке?

— Да, младшей.

На глазах воровки показались слезы.

— Это правда?.. Вы не врете?

— Зачем мне врать в такой день? — пожал плечами Гришин. — Ей помогли ваши коллеги, обведя вокруг пальца весь наш сыск.

Сонька плакала.

— Боже, моя доченька бежала… Как я счастлива, боже. Я не могу в это поверить. — Поднялась, неожиданно поцеловала руку следователя. — Благодарю вас. Вы сделали мне такой подарок.

Тот легонько отстранил ее, заставил сесть на место.

— Хорошо, что я хотя бы что-то сделал приятное.

— А какой у вас сегодня день? — спросила воровка, вытирая слезы. — День рождения?

— Скорее наоборот, — усмехнулся Гришин и отмахнулся. — Не будем о грустном… У вас что-нибудь есть ко мне?

Она пожала плечами.

— Вряд ли. Вы уже успокоили мою душу.

— В таком случае у меня кое-что будет к вам. — Следователь перешел на шепот. — Ни в коем случае не соглашайтесь на побег!.. Это провокация!.. Вас поймают, и это будет основанием для возбуждения прямого судебного дела. Ищите другие пути к освобождению. Пусть об этом подумают ваши товарищи!

— Спасибо, — тихо произнесла Сонька.

— Не стоит. Я сделал лишь малую часть того, что должен проделать сегодня.

Воровка удивленно взглянула на него, он странно усмехнулся, поднялся.

— Простите меня. — И направился к выходу. Остановился, вдруг вспомнил. — Совсем забыл. Вы просили чайник и кружку. Вам сегодня же все это подадут. — И покинул камеру.

В сопровождении конвойного Гришин прошел по коридорам Крестов, спустился по решетчатым лестницам на нижний этаж, толкнул дверь своего кабинета.

Махнул конвойному, чтобы тот удалился, неспешно опустился за стол. Какое-то время сидел в тяжелой задумчивости, затем выдвинул ящик стола, извлек оттуда револьвер. Проверил наличие патронов в нем, поднес к виску и нажал на спусковой крючок.

Раздался глухой, с эхом, выстрел.

Сонька, глядя в одну точку, неподвижно сидела на койке, когда услышала звук открывающегося окошка. В нем показалось лицо прапорщика Глазкова.

— Арестованная Матильда Дюпон, — позвал он, — подойдите!

Она послушно поднялась, приблизилась к окошку. Илья подал ей сначала жестяной чайник, затем такую же кружку.

— Велено вам принести. — Быстро оглянулся, прошептал: — В чайнике двойное дно, там все найдете.

— Я не поняла.

— Поймете!.. Видел мадемуазель Бессмертную, она готова поучаствовать в вас.

— Благодарю. Как она?

— Ждет, когда вы освободитесь. — Прапорщик снова оглянулся. — У нас происшествие. Застрелился следователь Гришин.

— Кто? — не поняла Сонька.

— Следователь, который вел ваше дело. Пулю в лоб!

Глазков быстро захлопнул окошко, и в коридоре послышались его быстрые удаляющиеся шаги.

Воровка в задумчивости повертела чайник, налила из него теплой воды в кружку, попробовала на вкус. Затем снова принялась изучать чайник, заметила в самом низу то ли пластинку, то ли задвижку, нажала на нее пальцем. Ничего необычного не случилось. Тогда Сонька сильно нажала на пластинку ногтем, раздался щелчок, и дно чайника отделилось от корпуса. На дне лежали туго свернутая шелковая веревка и замотанная в тряпочку ножовка.

Женщина торопливо сложила все на место, прищелкнула дно к чайнику, прислушалась к шагам в коридоре.

Было тихо.

Никанор был совсем плох. Лицо его было в синяках и кровоподтеках, лежал он в своей комнатушке на продавленном диване, печально смотрел на сидящую напротив Анастасию.

— Что же нам с ним делать? — тихо спросила княжна.

Дворецкий слабо тронул плечами, едва слышно ответил:

— Гнать, как бешеную собаку.

— Я велела, не уходит. Грозится пойти в участок и обо всем рассказать.

— О чем он может рассказать? — удивился старик.

— О воровках. Говорит, знает и про Соньку, и про Михелину.

— Ничего о них не слышно?

— Нет. Сонька по-прежнему в Крестах, а Миха после вокзала куда-то исчезла.

— Может, в полиции?

— Нет, она сумела убежать. Все газеты написали об этом.

— А что князь Андрей?

— Совсем плох. После случившегося не встает. Нога сильно кровоточит.

— Как бы не пал духом.

— Вроде держится. Хотя все время спрашивает о Михе.

— А Семена, привратника, уволили? — неожиданно спросил дворецкий.

— Сам ушел.

— А Володька где?

— Спит у себя. Пьяный.

Помолчали, княжна повторила свой изначальный вопрос:

— Что же с ним делать?

Никанор нежно коснулся ее руки, слабо улыбнулся.

— Я что-нибудь придумаю.

Табба была нервная и злая. Готовилась к выходу в зал, срывала свое состояние на Катеньке, помогавшей ей застегивать платье.

— В чем дело?.. Сколько можно копаться?

— Пуговички разошлись, — виновато объяснила прислуга. — Сейчас я прихвачу их.

— По-твоему, я располнела?

— Самую малость, барыня.

— Что ты сказала?!

— Нет, вы не располнели, — быстро исправилась девушка. — Платье слегка село от стирки.

В дверь постучали, и тут же в комнату просунулась голова Арнольда Михайловича.

— Зал под завязку, господа ждут вашего выхода, мадемуазель.

— Закройте дверь! — бросила Табба.

— Что с вами, мадемуазель?

— Ничего. Не вламывайтесь, когда дама одевается! — взорвалась артистка и силой захлопнула дверь.

— Зачем вы так? — удивилась Катенька. — Он может уволить.

— Не уволит! — ответила Табба. — Он на мне деньги зарабатывает! — И распорядилась: — Налей вина!

Катенька послушно достала из корзиночки бутылку, наполнила фужер, прижалась спиной к двери, чтоб никто не вошел.

Прима выпила вино, распорядилась:

— Кликни Изюмова.

— Сейчас.

Прислуга открыла дверь, пальцем поманила находящегося вблизи артиста.

— Вас зовут.

Тот торопливо вошел, с готовностью остановился перед примой.

— Слушаю вас.

— Полковника… ну, с Георгиями!.. в зале не заметили?

— Сидят, ждут вашего выхода.

— Передайте ему, что после выступления я желаю его видеть.

— Как скажете, мадемуазель, — покорно произнес Изюмов, побледнев.

Артистка надела на лицо маску, бросила на себя взгляд в зеркало и толкнула дверь.

Проходя мимо кабинета хозяина, увидела приоткрытую дверь, быстро вошла туда. Огляделась, прошлась руками по столу, выдвинула ящик, увидела там дорогие, в бриллиантах, часы и револьвер. От неожиданности вздрогнула, тем не менее взяла часы, сунула их в скрытый карман юбки и покинула комнату.

Пианист ударил по клавишам, и зал всколыхнулся от аплодисментов.

— Несравненная «Ночная лилия»! — объявил Арнольд Михайлович.

Сонька, обмотав ножовку тряпкой, чтоб не было слышно скрежета по металлу, стояла возле окна на табуретке и, с трудом дотягиваясь до оконной решетки, подпиливала один из прутьев. От усталости или от шагов за дверью замирала, выдерживала паузу и снова принималась за ножовку.

Пальцы немели, покрывались кровавыми пузырями, металл нагревался, скрежет иногда был слишком слышен, и тогда воровка поливала ножовку водой и снова принималась за работу.

За темным окном глухо обозначали себя собаки, звенел колокольчик ночного обходчика, отбивали время часы на Петропавловке.

Никанор тяжело поднялся с постели, накинул на себя плед, нащупал ногами шлепанцы и направился к двери. От слабости его маленько занесло, но старик удержался и вышел в коридор.

Добирался до комнаты Кочубчика почти на ощупь — свет везде был погашен. Время от времени останавливался, борясь с кашлем и одышкой, и шагал дальше.

В комнате Володьки горела оплавленная свеча, и по этой причине было довольно светло.

Дворецкий остановился на пороге, посмотрел на храпящего вора.

Тот, похоже, выпил более чем достаточно, поэтому спал крепко, сотрясая воздух тяжкими всхлипами. На прикроватной тумбочке стояли две пустые водочные бутылки, наломанный кусками хлеб, очищенная луковица, кусок почерневшего мяса.

Старик подошел к Кочубчику поближе, не совсем понимая, что он должен сделать. Взял со стола большой источенный нож, примерился на вора, но затем передумал и положил его на место. Осторожно вытащил из-под головы Кочубчика подушку, отчего тот замычал и зашлепал губами, потом затих.

Никанор поднял подушку, нацелился ею на лицо вора и тут же навалился на него. Володя задергался, закрутился, спьяну что-то едва слышно мычал сквозь подушку, но дворецкий не отпускал, продолжал душить его, вкладывая все силы, всю ненависть, всю обиду…

Через минуту Кочубчик перестал дергаться, старик поднялся, постоял какое-то время, прислушиваясь, перекрестился и пошел к двери.

…От фонарей на улице было довольно светло.

По Фонтанке тяжелым неровным шагом передвигался странный человек, завернутый в плед.

С Фонтанки завернул за угол, прошел еще несколько кварталов и остановился перед полицейским участком.

Полицейский при входе спросил:

— Чего надобно?

— К дежурному.

Старик вошел в помещение, увидел вдалеке приоткрытую дверь, двинулся к ней.

Дежурный поднял от писанины голову, удивленно уставился на ночного визитера.

— Я только что задушил… — едва слышно промолвил старик.

— Кого? — Полицейский даже приподнялся.

— Не знаю. Наверное, человека… если можно так его назвать.

Изюмов, стоя в темном проеме дверей ресторана, видел, как Табба, придерживаемая полковником и не снявшая маски, села в карету, после чего рядом с ней расположился сам георгиевский кавалер, и экипаж резво взял с места.

На второй повозке укатила Катенька.

Артист покинул укрытие, пересек зал, в котором все еще не утихло веселье, зашел за занавес, постучался в дверь хозяйского кабинета.

— Войдите, — раздался в ответ голос.

Изюмов переступил порог, с природной робостью попросил:

— Мне важно с вами поговорить, Арнольд Михайлович.

Тот отложил бумаги, с неудовольствием уставился на артиста.

— Прямо сейчас?

— Да. Это крайне важно.

Хозяин тяжело вздохнул, согласно кивнул.

— Если можно, покороче.

— Я относительно мадемуазель Таббы.

— Слушаю вас.

— Она уехала в экипаже с полковником Икрамовым.

— Допустим. Вас это беспокоит?

— Это должно беспокоить вас. Так сказать, моральное обличие ваших работников.

— Это все? — раздраженно спросил Арнольд Михайлович. — Если все, я вас больше не задерживаю.

— Нет, не все. — Изюмов был настроен крайне агрессивно. — Вам известны родственные связи мадемуазель?

— Что вы имеете в виду?

— Вам известно, что ее мать — знаменитая Сонька Золотая Ручка?

— Да, я читал подобную глупость в газетах. Что дальше?

— Вы не боитесь за репутацию вашего заведения?

Лицо хозяина побагровело, он резко встал.

— Я боюсь таких идиотов, как вы!.. Пошли вон!

Изюмов продолжал стоять на месте.

— Какую глупость вы еще желаете мне сообщить? — закричал Арнольд Михайлович.

— Я люблю мадемуазель, — ответил тот. — И буду преследовать не только ее, но и каждого, кто посмеет ухаживать за ней!

— Ну, так возьмите револьвер и застрелите либо мадемуазель, либо полковника! — Хозяин неожиданно вытащил из ящика стола оружие, бросил его на стол. — Вы этого хотите?

Открылась дверь, и заглянувшая в кабинет официантка испуганно сообщила:

— Арнольд Михайлович, там дерутся!

— Чтоб вас, всех героев, на войне перестреляли! — выругался тот и быстро выбрался из-за стола.

Изюмов остался стоять в комнате, не сводя загипнотизированного взгляда с револьвера. Затем медленно, как во сне, протянул руку, взял его, сунул во внутренний карман пиджака и быстро покинул комнату.

Сонька опустилась на койку, посидела какое-то время, опустив уставшие руки вниз, подняла голову, прислушиваясь к окрикам конвойных и их шагам, затем с трудом поднялась, направилась снова к окну.

Влезла на табуретку, дотянулась до нижнего прута и снова принялась подпиливать его.

Дом полковника Икрамова находился в глубине ухоженного парка, дорога к нему вела ровная, хорошо освещенная, накатанная.

Карета остановилась возле главного входа с колоннами, князь подал девушке руку, и они направились в дом.

Караульные солдаты при виде хозяина вытянулись по стойке «смирно», он помог спутнице войти в просторный холл, дал распоряжение вышедшему навстречу бравому, моложавому дворецкому:

— Ну-ка, Михаил, накрой нам по-походному.

— Слушаюсь, ваше высокородие! — гаркнул тот и загрохотал сапогами вперед.

— По-походному — это как? — улыбнулась Табба.

— Это быстро, дешево, сердито!

— Дешево?

— Есть просто дешево, а есть дешево по-княжески, — засмеялся Икрамов.

— Любопытно.

Они поднялись на второй этаж, прошли длинным коридором и оказались в роскошной гостиной, увешанной картинами в позолоченных рамах, уставленной антикварными вещами.

— Таков приют убогого чухонца! — с гордостью обвел рукой зал полковник и широко улыбнулся. — Как вам?

— Для чухонца вполне сносно, — тоже улыбнулась гостья, осматривая комнату.

— А вы так и будете в маске?

— Она вам мешает, князь?

— Мне нет. Боюсь, она мешает вам.

— Ни капельки.

Они двинулись дальше. Дом и в самом деле поражал богатством и изыском. Миновав еще несколько залов, князь жестом показал в сторону небольшой комнаты.

Здесь уже был накрыт стол, причем накрыт так просто и одновременно богато, что это не могло не вызвать у гостьи довольной улыбки. Кроме разных вин, здесь лежали румяный бараний бок, сыры разных сортов, ананасы, апельсины, виноград, сладости в сахарной пудре, разнообразная выпечка.

— Быстро, дешево, сердито?

— Именно.

— И кто же это готовит?

— Мои люди.

Полковник отодвинул стул, прима уселась, окинула взглядом стены, оформленные в китайском стиле.

— Красиво. Вкус ваш или вашей жены?

— Не женат, — развел руками князь, присаживаясь напротив. — Поэтому все валите на мой вкус. — Он внимательно посмотрел на девушку. — Может, все-таки вы снимете маску?.. Я хочу увидеть ваше лицо.

Табба рассмеялась.

— А если оно вас испугает?

— Наоборот. Думаю, оно еще более прекрасно, нежели я представляю.

Икрамов хлопнул в ладоши, в комнате тут же возник Михаил, разлил вино по бокалам.

— Ступай, — махнул ему полковник и поднял бокал. — За вашу решительность, мадемуазель.

— Решительность? — переспросила артистка, взяв свое вино.

— Именно. Решиться приехать в гости к холостому мужчине — для этого нужен характер.

Табба отпила половину бокала, пожала плечами.

— Никакого характера. Я достаточно наблюдательна, чтобы понимать, кому следует доверять, а кого надо опасаться.

— То есть вы во мне не видите мужчину? — то ли удивился, то ли обиделся князь.

— Напротив. Мужчина тот, кто не совершает необдуманных и опрометчивых поступков.

Полковник собственноручно налил вина, дотянулся своим бокалом до бокала гостьи.

— За настоящих женщин и настоящих мужчин.

Выпили, девушка с интересом посмотрела на хозяина.

— В вас течет нерусская кровь?

— Да, — кивнул тот, беря длинными, тонкими пальцами ломтик мандарина. — Мои предки — выходцы из азиатских степей. Отсюда, возможно, моя неуемная пылкость, особенно если это касается женщин.

— Ревность?

— И это тоже. Но превалирует желание быть собственником избранного объекта.

— Как странно вы выражаетесь, — засмеялась артистка. — «Избранного объекта».

— В этом нет ничего дурного. Объект — это то, на что направлен твой заинтересованный взгляд.

— В таком случае вы тоже объект. Мой объект! — Табба заметно хмелела. — Я обратила на вас внимание еще в тот раз, когда вы подарили мне орден. — Она расстегнула пуговицу на кофточке, извлекла подвешенный на цепочке подарок. — Видите, ношу с собой.

Полковник поцеловал ее пальцы, затем орден.

— Я не просто обратил на вас внимание. Я сразу влюбился в вас. И очень хочу, чтобы вы открыли лицо.

— Вы торопитесь, — вскинула бровки артистка.

— Хотите, чтобы я вас огорчил?

— Нет.

— Тем не менее огорчу. — Икрамов снова налил вина, пригубил.

Табба выжидающе смотрела на него.

— Огорчайте же.

— Завтра я отправляюсь на Кавказ.

— Вы шутите.

— Нет.

— Посылает командование. После поражения от Японии нам важно не потерять Кавказ. А, судя по всему, дело идет именно к этому. Горцы почувствовали слабость России и желают отделения. Там уже фактически война.

Прима ошарашенно смотрела на него.

— В таком случае зачем вы меня пригласили?

— Я не мог уехать, не объяснившись с вами. Я бы от тоски умер по дороге. Я полюбил вас.

— Но вы совершенно меня не знаете.

— Ошибаетесь. Я сейчас назову ваше имя, и если оно верное, вы снимете маску.

— Хорошо, — согласилась артистка. — Называйте.

— Вы — несравненная Табба Бессмертная.

Она помедлила какое-то время, после чего не спеша сняла маску.

Икрамов на миг замер, затем опустился на колени и стал целовать руки, платье, ноги примы.

На этаже было прохладно и темно. Изюмов стоял на полпролета выше квартиры Таббы, прислушивался к каждому звуку, к каждому грохоту колес на улице, к каждому скрипу дверей.

Громко мяукнула кошка, от неожиданности артист вздрогнул, засунул руку во внутренний карман, проверил наличие там револьвера и снова стал ждать.

Под утро Сонька с трудом сползла с табуретки, спрятала ножовку и тряпку в дно чайника, доплелась до койки и калачиком завалилась спать, не зная, куда девать окровавленные руки.

Наступило утро.

Изюмов крепко спал на лестничной площадке, уткнувшись головой в колени. Проснулся от скрипа открывавшейся двери, стал заполошно оглядываться, сунул проверочно руку во внутренний карман сюртука, поднялся.

То ли после сна, то ли от нервного возбуждения глаза его были безумны.

Увидел, как этажом ниже вышла из квартиры Катенька с ведром для мусора, затопала каблучками на первый этаж.

Артист спустился к квартире примы, заглянул в приоткрытую дверь. Перешагнул порог и оказался в квартире.

Здесь было тихо, ни души.

Он, держа руку во внутреннем кармане, миновал гостиную, заглянул в пустую ванную, после чего осторожно приоткрыл дверь спальни. Здесь тоже никого не было. Более того, постель не была разобрана.

Изюмов вернулся в гостиную, и в это время в квартиру вошла Катенька. От неожиданности даже вскрикнула, испуганно спросила:

— Что вы здесь делаете?

— Ищу мадемуазель, — спокойно ответил артист.

— Для чего?.. Ее дома нет!

— А где же они?

— Вам зачем знать?.. Сейчас же ступайте отсюда!

— Они после полковника так и не вернулись? — ухмыльнулся Изюмов.

— Немедленно покиньте квартиру! — вскрикнула девушка. — Я вынуждена буду позвать полицию!

Она двинулась к телефонному аппарату, артист перекрыл ей дорогу.

— Не делайте глупости, мадемуазель, — сказал он. — Я сейчас уйду. Но барыне своей передайте — я всегда буду при ней. — И быстро покинул квартиру.

Проснулась Табба от того, что кто-то стоял возле постели и внимательно смотрел на нее. Со сна не сразу поняла, где она и кто этот мужчина. Потом улыбнулась, протянула к нему руки.

— Вы хотите покинуть меня?

Князь Икрамов был при полном параде, смотрел на нее с печальной улыбкой и любовью.

— Мне пора.

— Я вас не отпущу. — Прима взяла его за руку, привлекла к себе.

Полковник взял ее ладонь, стал целовать ее.

— Мне действительно пора. А вас отвезут. Я распорядился.

Табба капризно надула губки.

— Это нечестно, князь. Почему вы меня не разбудили?

— Пожалел. К тому же всякие дела. У меня через три часа поезд.

— Вы не хотите, чтобы я проводила вас?

— Почему? — удивился Изюмов. — Напротив, я буду счастлив, если вы приедете на вокзал.

— Я непременно приеду. — Девушка прижала его руку к щеке. — Я ведь теперь ваша самая любимая?

— Да, это так. Я уезжаю с солнцем в душе. — Полковник наклонился к ее лицу, и они стали целоваться.

Дверь камеры открылась, конвойный остался в коридоре, а к Соньке вошел судебный пристав Конюшев, бросил беглый взгляд на воровку, неожиданно вежливо поинтересовался:

— Позволите?

Та быстро спрятала стертые до крови руки под одежду, усмехнулась такому вопросу.

— Как пожелаете.

Пристав уселся на табуретку, осмотрел стены, убогую мебель. Обратил внимание на стертый до крови кулачок арестантки, выглядывающий из-под одежды.

— Что с руками?

— Язвы. От сырости.

— Жалобы, претензии имеются?

— Имеются. Когда со мной будет решен вопрос? Прошло более чем достаточно времени! Или судите, если есть за что, или выпустите, если я невиновна! — резко ответила воровка.

— Именно по этому вопросу я и пришел. — Конюшев оглянулся на закрытую дверь, пододвинул табуретку поближе. — Вы, полагаю, слышали о драме, которая у нас приключилась?

— Драм приключается много. Смотря что вы имеете в виду.

— Попытка самоубийства господина Гришина. Он вел ваше дело.

— Надеюсь, выходка господина следователя не повлияет на ход моего дела?

— Напротив. — Пристав снова оглянулся на дверь. — Все может приобрести совершенно неожиданный поворот.

Сонька усмехнулась.

— Вы озираетесь так, будто принесли мне бомбу.

— Да, — кивнул мужчина, — я принес вам бомбу в виде предложения. — Он пододвинулся еще ближе. — Дело в том, что я был весьма близок к господину Гришину. И он кое чем со мной поделился. — Внимательно посмотрел в глаза воровки, спросил: — Он вам говорил о возможности побега?

— Нет, такой глупости я от него не слышала.

— Почему — глупости? По моим сведениям, он готовил такую затею.

— Только не со мной.

— Вы мне не доверяете?

— С чего вы взяли?

— Но покойный рассказывал мне, что не однажды беседовал с вами на эту тему.

— Вы либо провокатор, либо глупец. — Женщина насмешливо смотрела на визитера. — Даже если покойный предлагал мне подобную ерунду, то вряд ли я вам в этом сознаюсь.

Конюшев проглотил оскорбление, с улыбкой объяснил:

— Я рассчитываю на доверие.

— Доверие в этих стенах? — засмеялась воровка и наклонилась к нему. — Как вас зовут, господин начальник?

— Сергей Иванович.

— Прошу завтра же, Сергей Иванович, принести мне бумагу и чернила, я отправлю жалобу градоначальнику! А сейчас убирайтесь отсюда и не смейте приставать ко мне с подобными шутками. — И вдруг заорала: — Вон из камеры!.. Вон!

Ошеломленный пристав поднялся и задом попятился к выходу и уже возле самой двери выдавил:

— Смотри, жидовская тварь! Ты за это еще ответишь.

Князь Андрей уже поднялся с постели и встретил Анастасию в своем доме на «ногах». Держался на костылях он еще плохо, на лице были видны следы от падения на перроне, улыбался он слабо и печально.

Мать князя проводила молодых людей до комнаты сына, прошептала девушке на ушко:

— Вы, уж пожалуйста, не утомляйте Андрюшу, он еще очень слаб.

Та с пониманием кивнула, закрыла дверь комнаты, села напротив кузена.

Комната у него была небольшая, уютная, сплошь увешанная оружием.

— Моего дворецкого арестовала полиция, — печально сообщила княжна.

— За что? — Андрей чуть не выронил костыли.

— Убил человека.

— Никанор?

— Да, Никанор.

— Как это могло случиться?

— Думаю, в какой-то части из-за меня. Но больше из-за Михи. То есть твоей Анны. Убитый предал ее. А Никанор не простил. — Княжна едва не расплакалась, крепко сжала губки.

Кузен перебрался к ней, обнял, стал легонько гладить по плечам.

— Что-нибудь про Анну слышно?

— Ничего. Газеты разное пишут. — Княжна вытерла глаза, внимательно посмотрела на Андрея. — Ты читал?

— Читал. Это правда?

— Про воровку?

— Да.

— Правда.

— Как она оказалась в твоем доме?

— Длинная история. — Анастасия помолчала, совсем негромко спросила: — Ты ее разлюбил?

Кузен пожал плечами.

— Воровка.

— Ну и что?

— Я ведь строил самые серьезные планы.

— Боишься, что она обворует тебя? — наивно, по-детски удивилась девочка. — У меня она жила долго и ничего не тронула.

Андрей рассмеялся.

— Не в этом дело. Есть такие понятия, как родители, друзья, общество. Представляешь, жена князя Андрея — воровка?! А не приведи господи, в доме к тому же появится ее мама — Сонька Золотая Ручка. Нет, ты представляешь этот скандал?

— Представляю, — тихо ответила Анастасия, наливаясь гневом. — Кстати, ее родная сестра — прима оперетты Табба Бессмертная.

— И тоже воровка.

— С чего ты взял?

— Но ведь ее за что-то выгнали из театра?!

Княжна вдруг поднялась, глаза ее были полны слез.

— Ты дрянь!.. Подлая, трусливая дрянь! Я глубоко презираю тебя — несчастного, жалкого, больного!.. Ты инвалид, понял? Не только без ноги, но и без души! Забудь навсегда, что у тебя была когда-то кузина!

Андрей попытался удержать ее, она вырвалась и бросилась к выходу, с силой захлопнув дверь.

После полудня два господина в легких черных пальто и в черных котелках появились на площади Сенного рынка, окинули взглядом ожившую суету, целенаправленно двинулись к каретам и повозкам, скучавшим в ожидании клиентов.

Это были воры Улюкай и Безносый.

— Куда желают, господа? — засуетился самый пожилой из кучеров. — Можно в отель, можно в ресторацию, а можно и к прекрасным дамам!

Один из господ достал из кармана увесистую бляху, показал кучеру.

— Тайная полиция.

— О, матерь божья! — воскликнул тот. — И кто из нас чего натворил?.. — Обернулся к остальным извозчикам: — Коллеги, слыхали?! Нами уже интересуется тайная полиция!

— Только не надо поднимать гвалт, «коллега», — жестко оборвал его Безносый.

— Понял, — послушно поднял тот руки. — И на кого из нас вы, господа, имеете виды?

— Сейчас поймем. Может, даже на тебя.

— На меня виды имеет только Господь Бог. Предстану перед ним чистый и безгрешный.

— Такой уж и безгрешный?

— Клянусь, господа. Даже комаришку на дороге объезжаю, чтоб не раздавить!

— Посмотрим.

Господа внимательно оглядели подошедших поближе извозчиков, и старший из «сыскарей», Улюкай, сообщил:

— Кто-то из вас, уважаемые рвачи…

— Зачем вы обижаете честных людей, начальник? — заметил все тот же пожилой.

— Честные не обижаются, жулики мотают на ус! — ответил Улюкай и продолжил: — Кто-то из вас вчера утром в своем тарантасе отвозил молодую особу в Вильно.

— Так это Лукаш вызвался! — вспомнил один из извозчиков. — Мамзели как раз и приглянулась его повозка.

— Чем приглянулась?

— Размалеванностью. Он у нас чудной, этот Лукаш. Все как маленькое дитя!.. И повозка у него такая!

— Куда?

— А бог его знает. Сказал, в Вильно. А по дороге, может, и в свою развалюху закинет. Покормить бедную, пригреть. Он же у нас вдовый! — хихикнул извозчик.

— Развалюха Лукаша далеко отсюда? — вступил в разговор Безносый.

— По дороге на Псков!.. Деревня Малые Коряги.

— Бывал там?

— Всего раз. Но если заплатишь, найду.

Безносый достал из кармана деньги, сунул кучеру, они сели в его повозку, и лошадь тряско побежала по брусчатой площади в сторону Владимирки.

Во дворе дома слуга Икрамова Михаил проводил приму до роскошной кареты, помог ей забраться внутрь, протянул тугой, перевязанный лентой конверт.

— Вам, барыня. От князя.

— Что это?

— Деньги. Князь передал, что не желает, чтобы вы пели в ресторане, и дал вам сумму на проживание.

Табба удивилась такому подарку, тем не менее положила его в сумочку, спросила:

— Больше ничего князь не передавал?

— Он ждет вас на Николаевском вокзале.

Карета тронулась, откормленные рысаки мощно взяли с места и понеслись по Владимирскому проспекту.

Погода была отличная, в лицо ударял теплый, мягкий воздух, народ на улицах казался спокойным и веселым, извозчик что-то негромко напевал, и лошади покорно повиновались ему.

Неожиданно взгляд примы упал на богатую вывеску ювелирного магазина, она затормошила человека на козлах.

— Любезный, останови!

Тот послушно выполнил пожелание барышни, она легко соскочила с подножки и направилась в лавку.

Покупателей здесь не было.

Таббу встретил немолодой лощеный приказчик, вежливо поклонился.

— Милости просим, что желаете?

Она прошлась вдоль прилавков, наконец остановила свой выбор на перстнях, предупредила:

— Я буду выбирать.

— Ваше право, сударыня.

— Покажите этот, этот и этот.

Приказчик послушно выложил на стекло выбранные изделия, стал наблюдать за тем, как покупательница принялась их примерять.

Из служебной двери вышел хозяин магазина, полный и с шумной одышкой, близко подходить не стал, издали уставившись на молодую особу.

Она перебрала выложенные перстни, сморщила капризно носик.

— Нет, все это не мое. Покажите еще эти два.

Приказчик приподнял крышку ящика, достал требуемое, не заметив при этом, что один из прежних перстней соскользнул со стекла и упал на пол. Не увидели этого ни хозяин, ни Табба.

Девушка примерила два вновь предложенных, выбрала один из них.

— Беру, — открыла сумочку, вынула из конверта крупную купюру, передала продавцу. — Милости прошу.

Тот быстро пересчитал перстни на стекле.

— Вы берете два перстня?

— Почему два? — удивилась прима. — Один, вот этот.

— Но я извлек семь перстней. Одного недостает.

— По-вашему, я украла?

— Я этого не сказал, но посмотрите сами. — Приказчик стал считать: — Один у вас, и здесь пять. Получается шесть. Где седьмой?

— Вам виднее, где седьмой! — взорвалась Табба. — Возьмите деньги за покупку и отпустите меня!

— За две покупки!

Артистка увидела хозяина, махнула ему.

— Вы хозяин?

— Да, — подошел тот поближе. — А вы бывшая артистка оперетты Бессмертная, которую выгнали? Дочка Соньки Золотой Ручки. Я узнал вас. Интересно, за что выгоняют из театра прим? Может, за воровство?

— Не ваше свинское дело! Я опаздываю на вокзал! Разберитесь со своим приказчиком!

Тот стоял в сторонке, следя за происходящим.

— Лучше я разберусь с вами. — Хозяин приблизился еще на шаг. — Вы однажды уже пытались обворовать уважаемого господина Циммермана, теперь решили взяться за мой магазин?!

— Вы с ума сошли! — Лицо девушки покрылось пятнами. — Возьмите деньги за перстень и не пытайтесь шантажировать меня!

— Илья, — повернулся хозяин к приказчику. — Звони в полицию, пусть господа как следует пошмонают барышню.

— Я опаздываю на вокзал!

— Теперь вы уедете либо следующим поездом, либо в полицейском тарантасе, мадам!.. Илья, не маячь перед глазами, звони в участок.

Тот вдруг увидел лежавший на полу утерянный перстень, поднял его.

— Соломон Львович, так вот же он!

Хозяин ошарашенно уставился на работника.

— Так что же ты морочишь мне и дамочке голову, идиот?.. Куда раньше твои глаза смотрели?

— Сволочи! Негодяи!.. Жулики! — Табба швырнула в Соломона Львовича отобранным перстнем и бросилась к выходу.

— Мадемуазель! — закричал ей вслед хозяин. — Извините нас!.. Я этого шлямбура выгоню сегодня же!.. Мадемуазель!

Князь Икрамов стоял возле вагона, вокруг толкались отъезжающие на Кавказ офицеры, провожающие их женщины, мужчины, дети, играл в стороне духовой оркестр.

Полковник нервно курил, извлекал карманные часы, высматривал опаздывающую артистку.

Паровоз издал протяжный гудок, и отъезжающие потянулись в вагоны.

Князь продолжал ждать.

Карета с Таббой неслась во всю прыть. Извозчик не жалел ни кнута, ни лошадей. Пару раз едва не налетел на пешеходов, затем чуть не столкнулся с другим экипажем, но не останавливался, гнал дальше.

Возле Николаевского вокзала Табба буквально выпрыгнула из кареты, наталкиваясь на встречных, побежала к входу.

Когда она выскочила на перрон, провожавшие уже неспешно брели в обратную сторону, а вдали виднелся последний вагон уходящего на Кавказ состава.

Прима опустилась на корточки и стала плакать горько, навзрыд.

Прапорщик Глазков открыл дверное окошко, негромко позвал:

— Сударыня…

Сонька тяжело поднялась, подошла к нему.

— Что-нибудь получается? — шепотом спросил Илья.

— Не могу больше. Руки отваливаются. Все в крови. — Воровка показала парню покрытые красными волдырями ладони.

— Надо. У вас нет иного выхода. Ваше дело готовят передать в суд. А после этого отправят на каторгу. У них все данные, что вы Сонька Золотая Ручка.

— Я согласна, пусть каторга, — тихо произнесла воровка. — Никаких сил больше нет.

— Нет-нет, — горячо зашептал прапорщик. — Нельзя!.. Вас ждут на воле!

— Кто?

— Ваши дочки.

— Обе?

— Конечно обе. Они теперь вместе!

— Правда?

— Клянусь.

Воровка слабо улыбнулась, перекрестилась.

— Слава Богу. — И поинтересовалась: — А про такого Кочубчика не слышно?.. Володя Кочубчик.

— Не знаю. Не слышал, — повертел головой Илья и предупредил: — У вас остается всего три дня!.. Три!.. А сколько прутьев подпилили?

— Ни одного.

— Надо хотя бы три, чтоб можно было пролезть. — Перед тем как закрыть окошко, прапорщик еще раз предупредил: — Помните, до суда осталось три дня.

Анастасия навестила дворецкого в полицейском участке, в комнате свиданий. Они сидели на скамеечке у потрескавшейся стенки, беседовали негромко, доверительно.

Возле дверей стоял караульный.

Старик за эти дни сильно сдал, щеки его глубоко ввалились, голос был едва слышен.

— Я приложу все силы, чтобы освободить тебя, Никанор. — Княжна вытерла навернувшиеся слезы. — Уже записалась на прием к градоначальнику.

— Зачем? — тихо спросил тот. — Жизнь прожита.

— Дурачок ты, Никанор! А как же я без тебя буду? Ведь теперь ближе человека, чем ты, у меня нет.

— Это правда, — согласился тот. — Давно бы свел счеты с жизнью, ежли б не вы. — Поинтересовался: — А как ваша милая Миха, не нашлась?

— Нет, ничего не слышно.

— Жаль, хорошая девушка. Чистая.

— Я тоже так считаю.

— Князь Андрей небось переживает?

— Переживает, — соврала Анастасия.

— Это понятно. Любовь… Ежли девушка отыщется, красивая пара будет.

— Будем молиться Господу, чтоб отыскалась.

— А что с ее матерью?

— Ничего.

— Суда еще не было?

— Пока нет.

В комнату заглянул полицейский чин, объявил:

— Свидание окончено.

Старик и девушка обнялись, оба всплакнули, и Никанор перекрестил княжну вслед.

— Храни вас Бог, госпожа.

Когда совсем уже смеркалось, въехали в полузаброшенную деревню Малые Коряги. За повозкой увязалось несколько голодных ободранных собак, которых кучер отгонял по-матушке и с опаской.

Наконец выехали за околицу, в темноте извозчик с трудом выплутал к развалюхе Лукаша, остановил коня, кивнул на покосившуюся халупу.

— Здеся, кажись…

Воры вышли из повозки, огляделись. Подошли к шаткому, покосившемуся заборчику, постучали в калитку.

— Эй, кто есть?

Во дворе заныла та самая маленькая собачонка и от собственного лая вмиг забилась в глиняную норку.

— Ехать или ждать? — спросил кучер.

— Жди в деревне. Скоро обратно.

Повозка с трудом развернулась на узкой улочке и погрохотала прочь, сопровождаемая разноголосым собачьим брехом.

…Стало уже совсем темно, когда вдруг заполошно залаяли собаки, затем послышались фырканье лошади, скрип колес, ругливый мужской голос, и на узкой улочке, ведущей к дому, показалась повозка Лукаша.

Воры, находившиеся во дворе развалюхи, заняли место так, чтоб их не было видно с улицы, стали ждать.

Лукаш остановил лошадь, спрыгнул на землю, оттащил в сторону то, что можно было назвать воротами, загнал повозку во двор.

Был он явно навеселе — шаг нетвердый, бормотание невнятное.

Собачонка то ли от радости, то ли от страха заливалась невыносимо тоненьким голоском, и хозяин сердито прикрикнул на нее.

— Тихо, псиная морда!.. — подцепил ее ногой хозяин. — Голова и без того колется надвое!

Собачка от обиды и боли заверещала еще звонче, за что получила добавочный пинок.

— Чтоб ты сдохла, холера!

Лукаш задвинул «ворота», принялся распрягать лошадь, и в этот момент к нему сзади подошли двое.

Скрутили так сильно и умело, что мужичок не сумел даже крикнуть, только ойкнул испуганно и завалился на землю.

Собачонка забилась в свою нору и прерывисто скулила оттуда.

— Господа, за что?.. — бормотал Лукаш. — В чем я провинился, господа? Что я натворил?

— Кое-что натворил, — произнес Улюкай, заставил мужичка подняться. — Сам расскажешь или мы поможем?

— А вы кто? Господа, кто вы?

— Полиция.

— Господа полиция, объясните неразумному. Чтоб меня гром сразил, не виновен!

— Фуфлыжит, сучок? — спросил Безносый.

— Гонит тюльку, тварь, — ответил Улюкай. — Сейчас одумается! — И вдруг со всего размаху двинул мужичка кулаком по голове.

От такого удара тот отлетел метра на три в сторону, на какой-то миг потерял сознание, лежал мягкой неподвижной кучкой.

Воры не спеша подошли к нему. Безносый попинал его ногой.

— Просыпайся, шмур… Душевная беседа только начинается… — Заставил его встать на ноги, прижал к стене развалюхи. — Ну, кого ты, сука, вез вчера в Вильно?

— Барышню, — слипшимися губами ответил Лукаш. — Только я ее не трогал.

— Где она?

— Може, в хате, а може, в деревню пошла.

На этот раз Лукаша ударил Безносый. Ударил с такой силой, что голова мужичка едва не расплющилась на стенке.

Сполз вниз и, когда его опять подняли, жалобно застонал, слабым голосом попросил:

— В хате она, господа! В погребе! Сейчас покажу, только не убивайте.

Он с трудом поднялся, заковылял в сторону развалюхи.

Воры шли следом.

Лукаш нащупал на подоконнике спички, затем огарок свечи, зажег его.

Пробрались внутрь избы, извозчик передал свечку Безносому, сам нагнулся, с трудом открыл крышку подпола.

— Здеся она.

— Михелина! — позвал Улюкай. — Ты здесь, Михелина?.. Это Улюкай!

Какое-то время никто не отвечал, затем из темноты показалась вначале худенькая ручонка, затем сама девушка.

Была она озябшая, испуганная, полубезумная. Воры помогли ей выбраться, Михелина узнала их, тут же обхватила ручонками, и тело ее забилось в беззвучной истерике.

Воры молчали. Молчал и Лукаш, глядя на происходящее испуганно и обморочно.

Вышли на улицу.

— Побудешь здесь? — спросил девушку Улюкай.

— Нет, — затрясла она головой. — Боюсь.

— Не бойся, — улыбнулся вор. — Поиграй с собачкой. Мы скоро. Побеседуем с этим господином и сразу вернемся.

— Только побыстрее, пожалуйста, — попросила Михелина.

— Мигом. Подобные беседы длинными не бывают.

Воры взяли Лукаша под руки и повели к его повозке.

— Куда, господа?.. — вырывался тот. — Я пальцем не тронул! Господа! Пусть меня Бог накажет!

— Бог ли накажет, а вот мы определенно, — ответил Безносый.

Девушка смотрела им вслед, у ее ног ласково крутилась собачонка.

Лошадка ходко торопилась в неизвестном ей направлении, господа «полицейские» сидели позади Лукаша, а он все никак не мог успокоиться и от нервного срыва и дурного предчувствия все продолжал рассказывать, возмущаться, недоумевать.

— Я только ее увидел, так с первого раза меня и стрельнуло — ой, Лукаш, беда тебя чекает!.. Не ехай с этой стервочкой, до добра воровка не доведет… я так сразу и допек, что воровка… а она все зенками вертит, зубки скалит… ну, чисто маленькая ведьмочка…

— Остановись здесь! — прервал его Улюкай, когда над головой совсем сомкнулась чащоба и не стало видно ни неба, ни луны.

— Здеся? — испугался Лукаш. — А чего здеся делать, господа?.. Мы ведь от деревни в другой стороне!

— Самое место, — ответил Безносый, соскочил с повозки и дернул извозчика за сюртук. — Слезай…

Улюкай схватил с повозки какую-то веревку, подцепил Лукаша с другой стороны, и вдвоем они потащили его в густую, черную чащу.

— Господа, пожалейте!.. — скулил извозчик. — Христом Богом прошу, господа!

Улюкай ловко нахлестнул один конец веревки на его шею, вторую забросил на поперечную дубовую ветку, и в четыре руки они стали подтягивать вверх крутящееся, хрипящее тело извозчика.

Тот сипел, что-то выкрикивал, пытался оттянуть от шеи петлю.

Глухо ухнула какая-то ночная птица, заржала тревожно лошадь, оставленная на дороге, Лукаш наконец перестал дергаться и затих.

Воры намотали конец веревки на ствол дерева, отдышались маленько, вытерли сухой травой руки и двинулись в обратном направлении.

Табба была пьяна. Сидела в гостиной за столом, перед нею стояла бутылка с вином, она брала ее непослушными пальцами, подливала после каждого глотка.

Катенька расположилась напротив, молча наблюдала за выпивкой, слушала бесконечную исповедь хозяйки.

— Я не проводила его, понимаешь?.. Он ждал, а я не проводила. Опоздала!.. Почему?.. Потому что меня посчитали воровкой. Меня — воровкой. Приму оперетты схватили за руку!.. Схватили и тут же отпустили!.. Потому что я ничего не взяла. Я не воровала! Понимаешь? Мать — воровка! Сестра — воровка! А я — нет. Я — другая! У меня деньги! — Она вынула из сумочки конверт с купюрами, разбросала их по столу. — На что хочу, на то трачу! Так пожелал господин, который в меня влюбился. А я в него!.. И я не проводила его!.. Опоздала! Понимаешь, что произошло, дура? А может, он там погибнет. Может, его убьют! А я прибежала и увидела только хвост поезда!.. А он меня не увидел. И, наверное, сходит с ума. Мой любимый мужчина сходит с ума. — Прима тяжело поднялась и, чтобы не упасть, придержалась за стол. — Готовь костюм, Катюша!

— Вы собираетесь в ресторан? — тихо спросила та.

— А что в этом удивительного? — оглянулась на нее артистка. — По-твоему, я не в форме?

— Не совсем.

— Что ты имеешь в виду?

— Вы выпивши.

Табба помолчала, подошла к прислуге, погрозила перед самым ее лицом пальчиком.

— Не смей!.. Слышишь, никогда не смей говорить это хозяйке!.. Выгоню, как драную кошку! — И громко повторила: — Костюм!

Изюмов, сидя в закрытой повозке, видел, как к ресторану подъехали в экипаже Табба с Катенькой, прислуга помогла артистке спуститься на землю, и они двинулись ко входу.

Их встретил администратор, проводил, минуя зал, черным коридором в служебную часть заведения, перед тем как уйти, сказал артистке:

— Вас просит зайти Арнольд Михайлович.

Табба удивленно хмыкнула, жестом велела прислуге ждать, толкнула дверь кабинета хозяина.

Он поднял глаза, какое-то время определял ее состояние, приглашать сесть не стал.

— Вы опоздали, — произнес он.

— Публика все равно ждет, — развела руками артистка.

— Кроме того, вы выпили.

— Вы заметили?

— Да.

— А публика вряд ли.

— И последнее.

— Последнее? — подняла брови прима.

— Да, последнее. Из ящика моего стола похитили оружие.

— Я вас не понимаю.

— В ящике стола лежал револьвер. — Арнольд Михайлович для убедительности выдвинул тот самый ящик. — Его украли.

— По-вашему, это сделала я?

— Нет, это сделал ваш друг, ваш коллега, ваш воздыхатель Изюмов. Эта бездарная дрянь!

— А я тут при чем?

— При том, что он намеревался вас убить и с этой целью похитил револьвер.

— Арнольд Михайлович, — с укором слегка заплетающимся языком произнесла Табба, — по-моему, вы — сумасшедший. Вы несете такую чушь, что я даже не знаю, как себя вести.

— Очень просто!.. Убраться отсюда!

— Вы это серьезно?

— А вы думаете, я шучу?.. Вы хамите, пьянствуете, заводите романы с клиентами, флиртуете черт знает с кем!.. Воруете, наконец!

— Ворую?.. А что я у вас украла?

— Часы!.. В этом же ящике лежали золотые часы!.. Теперь их нет!

— И вы считаете, что их взяла я?

— Кто же еще?.. Яблоко от яблони далеко не падает!

Прима не спеша взяла графин со стола, подняла его над головой Арнольда Михайловича, вылила воду почти до дна и покинула кабинет.

Изюмов, сидя по-прежнему в повозке, напрягся, когда увидел выходящих из ресторана Таббу и Катеньку, проследил, пока они садились в подъехавший экипаж, сказал негромко кучеру:

— Пошел за каретой.

Катенька смотрела на молчаливую хозяйку, желала о чем-то спросить, но не решалась.

— Все, — повернулась наконец к ней Табба и развела руками. — Кирдык.

— Что?

— Песни закончились. Репертуара больше нет.

— Вас уволили? — холодея, спросила прислуга.

— Выгнали. Как дешевую уличную девку. Ну и хрен с ними!

Катенька оглянулась, сообщила хозяйке:

— Нас, кажется, преследуют.

— Кто? — Табба тоже посмотрела назад.

— Крытая повозка. Едет следом от самого ресторана. Думаю, это господин Изюмов.

— С чего ты взяла?

— Он приходил утром, когда вас не было.

— Зачем?

— Вас спрашивал.

— Что хотел?

Девушка замялась.

— Он влюблен в вас.

— Гони в следующий раз. В шею!

— Я так и сделала. — Катенька снова оглянулась. — Но видите, он опять.

— Останови! — крикнула Табба извозчику.

Тот натянул вожжи.

— Не выходи, — бросила прима прислуге и спрыгнула на землю.

Встала посреди дороги так, что объехать ее было невозможно.

В парке было темно и пусто.

Повозка с Изюмовым остановилась, Табба двинулась к ней. Увидела сидящего там Изюмова, приказала:

— Выйдите!

Тот послушно покинул повозку, встал перед артисткой.

— Зачем вы преследуете меня? — спросила она.

— Просто еду.

— Что вам нужно?

— Вы сами прекрасно все знаете!

— Вы хотите меня убить?

— Нет, — неуверенно ответил Изюмов. — Я хочу, чтобы вы принадлежали мне.

— Не будет этого!.. Слышите, не будет! — Табба ударила его по лицу. — Я скорее подохну, чем позволю прикоснуться ко мне!.. Ненавижу! Презираю! Оставьте же меня наконец! — Она хлестала его по щекам, он стоял молча, бесстрастно, неподвижно.

Прима наконец оставила Изюмова, широкими неверными шагами направилась к карете. Карета тронулась, артист продолжал стоять на темной аллее, одинокий, потрясенный, жалкий.

По лицу Соньки струился пот, пальцы немели и кровоточили, она из последних сил водила по крепкому металлу ножовкой, едва не сваливаясь с табуретки.

Остановилась, тяжело опустила руки, кое-как спустилась на пол, проковыляла к койке.

Постояла какое-то время, согнутая и обессиленная, хотела было сесть на койку, но повернулась и вновь направилась к окну.

Илья Глазков, одетый в цивильное, поднялся на этаж, остановился возле двери квартиры Таббы, после некоторого колебания все-таки нажал кнопку звонка. Никто не открывал. Прапорщик, с трудом сдерживая волнение, позвонил еще раз.

Этажом выше, на своем привычном месте, находился Изюмов, внимательно наблюдавший за ночным гостем. Увидел, что дверь квартиры наконец открылась, и показавшаяся Катенька недовольно что-то сказала ночному визитеру — что именно, артист не расслышал: во-первых, расстояние, а во-вторых, по улице прогрохотала повозка.

— Время позднее, госпожа уже отдыхают, — повторила прислуга и попыталась вернуться в квартиру.

Илья придержал дверь.

— Понимаю, что поступаю бестактно, но вопрос крайне важен. Он касается ее матери. — И напомнил: — Я уже приходил, помните?

Катенька измерила его взглядом с ног до головы, вздохнула:

— Попробую.

Изюмов подошел поближе к перилам лестницы, не сводил глаз с ночного гостя.

Вновь появилась прислуга, открыла дверь пошире и впустила Илью.

Табба с наброшенным на плечи халатом сидела за столом в гостиной, смотрела на прапорщика тяжело, еще не до конца придя в себя после сна.

Катенька ждала в столовой.

— Я ненадолго. И последний раз, — торопливо сообщил Илья, не садясь на стул. — Буквально пару минут.

— Это теперь не имеет значения, все равно разбудили, — буркнула артистка. — Что на этот раз?

— Через день вашу маменьку отвезут в суд. Этого допустить никак нельзя, потому что ее осудят на каторжные работы.

— Что от меня требуется?

— Деньги.

— Деньги?.. Какие деньги? — нахмурилась Табба.

— Я условился с двумя надзирателями, они готовы поспособствовать бегству вашей мамы. Но исключительно за деньги.

— Я вас не понимаю. Можете объяснить более внятно?

Прапорщик все-таки присел на стул, полушепотом стал рассказывать:

— Я мадам Соне готовил другой побег. Она должна была подпилить прутья и бежать через окно. В таком случае внизу ее ждал бы экипаж. Я даже договорился с нужными людьми. Но у мадам нет сил, чтобы справиться с решеткой. Остается единственный путь — подкупить надзирателей. И двое дали согласие.

Прима налила из графина воды, сделала глоток.

— По-моему, вы несете полную чушь. Вам нужны деньги?

— Да.

— Сколько?

— Много. Каждому по двести рублей. У меня таких денег нет, я всего лишь прапорщик.

Табба с насмешкой смотрела на него.

— Вы полагаете, я вымогатель? — забеспокоился Глазков. — Я иду на это исключительно из чувств к вам, мадемуазель. Если у вас нет или вы не желаете выделить указанную сумму, я немедленно покину вашу квартиру.

— Замолчите!

Прима поднялась, неспешным и уставшим шагом подошла к своей сумочке в спальне, вынула из нее конверт с деньгами, подаренными ей полковником, протянула его молодому человеку.

— Берите, и Бог вам в помощь.

— Здесь достаточно?

— Более чем.

— Мне необходимо только четыреста рублей?

— Вы надоедливы и болтливы. Ступайте.

— Нижайше благодарю. — Прапорщик поднялся. — Полагаю, все произойдет наилучшим образом.

— Это все, что я могу сделать для своей ненаглядной мамочки, — бросила артистка, направляясь в спальню. И уже оттуда добавила: — Но скрываться в моей квартире она ни в коем случае не сможет.

Изюмов видел, как молодой господин покинул квартиру и дверь за ним закрылась.

Он подождал, когда послышится стук парадной двери, бесшумно спустился вниз. Огляделся и, едва не стуча зубами от страха и волнения, нажал на кнопку звонка.

— Господи, что опять? — раздался недовольный голос прислуги. — Совесть надо иметь!

Она открыла дверь, Изюмов с силой оттолкнул ее.

— Кто это был?.. С кем она? — Ринулся в квартиру, метнулся по комнатам.

Катенька бежала за ним следом, крича и пытаясь задержать его.

Артист достиг спальни, увидел приподнявшуюся с постели приму, выхватил из внутреннего кармана револьвер и стал разряжать в нее обойму.

Судебный пристав Конюшев вошел в камеру к Соньке, взял табуретку, уселся на нее, глядя на арестантку весело и чуть ли не игриво.

— Как спалось, мадам?

— Лучше всех.

— Превосходно. А я к вам с новостями. — Пристав развязал шнурочки папки, вынул оттуда несколько газет, протянул воровке. — Ознакомьтесь.

Та нехотя взяла их, так же нехотя развернула и вдруг увидела на первых полосах крупные заголовки:

ПОКУШЕНИЕ НА БЫВШУЮ ПРИМУ ОПЕРЕТТЫ.

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ УБИЙЦА ЗАДЕРЖАН.

ГОСПОЖА БЕССМЕРТНАЯ В КРИТИЧЕСКОМ СОСТОЯНИИ.

ТРАГИЧЕСКАЯ СУДЬБА БЫВШЕЙ ПРИМЫ.

Подняла глаза на чиновника, негромко произнесла:

— Интересная новость.

— Это ведь ваша дочь?

— Да, это моя дочь.

— Вот видите, — удовлетворенно сказал пристав, — все становится на свои места. Нет госпожи Дюпон, есть Сонька Золотая Ручка. Вы не станете это отрицать?

— Не стану.

— Превосходно. Послезавтра суд. А дальше все по накатанной.

— Она жива? — тихо спросила воровка.

— Судя по газетам, да.

— В больнице?

— А где же еще? — Конюшев внимательно посмотрел на женщину, неожиданно поднялся, прошелся по камере.

Посмотрел вверх, на оконные решетки, провел зачем-то пальцем по стене, внимательно изучил налипшую грязь, даже понюхал ее.

Вернулся к воровке.

— Покажите ваши золотые ручки, мадам.

Сонька инстинктивно спрятала их поглубже.

— Зачем?

— Желаю взглянуть на легендарные пальчики.

— Они в язвах.

— Вот на язвочки я как раз и хочу взглянуть.

Он силой заставил воровку показать руки, удовлетворенно кивнул.

— Что и следовало доказать.

Взял со стола жестяную кружку, повертел ее в руках. Затем проделал то же самое с чайником.

Сонька не сводила с него глаз.

Конюшев обнаружил внизу небольшую заклепочку, поелозил по ней пальцами, затем нажал, и дно чайника открылось.

На пол упали ножовка и свернутый шелковый шнур.

Следователь собрал все это, вложил снова в дно чайника, довольно улыбнулся.

— Служба сообщала, что кто-то пилит по ночам решетку. Не могли докопаться кто… А потом подумали, пусть пилит, все равно без толку. Теперь все понятно. — Он взял чайник, кружку, папку с газетами, направился к двери. — Все это, мадам, будет фигурировать на суде.

Сонька спала, когда услышала осторожный шорох за дверью.

Приподняла голову, прислушалась.

Шорох перешел в скрип ключа в замке, после чего дверь отворилась и в камеру протиснулся с керосиновой лампой в руке Илья Глазков.

— Просыпайтесь, у нас всего лишь полчаса. — Поймал удивленный взгляд воровки, торопливо объяснил: — Вы сегодня должны бежать.

— Как? — не поняла та. — У меня был шмон.

— Знаю. По этому вопросу началось следствие. Поэтому этой ночью надо бежать.

Прапорщик был похож на невменяемого. Он поставил лампу на стол, зачем-то стал стаскивать с себя френч.

— Что вы делаете? — едва ли не возмущенно спросила воровка.

— Мы должны переодеться. Вы в мою одежду, я в вашу. Охрана куплена!..

— По-моему, вы сошли с ума!

— Нет, все правильно. Это единственный шанс! Больше такого не будет! — горячо заговорил Глазков. — Здесь случится пожар, поднимется гвалт!.. Под эту неразбериху вы должны бежать!.. На первом этаже… на главной проходной охрана предупреждена. Вернее, куплена!.. Она выпустит вас! На всякий случай покажете эту бляху, — он показал номерной знак на френче.

Сонька ничего не понимала.

— Я не найду дорогу!

— Боже, все просто… По галерее — на первый этаж, затем по коридорам… Оттуда все будут бежать к вашей камере. Здесь будет пожар!

— Пожар?

— Я же сказал! Я подожгу все! У меня керосин. В лампе!..

— Но вы можете сгореть!

— Не более чем обожгусь.

— Я не хочу рисковать вашей жизнью!

— Никакого риска. Меня и без этого будут судить за способствование. А сейчас надо поменяться одеждой! — Прапорщик принялся снимать с себя рубаху. — Пожалуйста, не надо стесняться!.. Я это делаю ради вашей дочери!.. Она дала денег, чтобы подкупить охрану!

— Она в больнице?

— Да, в странноприимном госпитале на Моховой. Если выживу, непременно проведаю.

…Спустя какое-то время из камеры быстро вышла переодетая в одежду прапорщика Сонька, закрыла дверь на замок и зашагала широким шагом по грохочущей железной галерее.

Тем временем в камере Глазков с усмешкой взглянул на надетое на себя платье арестантки, перекрестился, раскрутил лампу, вылил из нее керосин на постель, плеснул на себя.

Поднес тлеющий фитиль к маслянистой жидкости, пламя вначале расползлось по кровати и полу, затем взметнулось чуть ли не до самого потолка.

Прапорщик, объятый огнем, бросился к двери, отчаянно призывая на помощь:

— Пожар!.. Пожар!

Воровка бежала по лестнице вниз, ей навстречу неслись жандармы и конвоиры, по тюрьме растекались звуки пожарного колокола.

Сонька, никем не остановленная, добралась до поворота к главному тюремному входу, возле которого топталась пара надзирателей, показала одному из них служебную номерную бляху, тот с усмешкой взглянул на нее, с такой же усмешкой козырнул и толкнул тяжелую дверь.

Воровка выбежала за тюремные ворота, коротко огляделась и отчаянно, не веря в спасение, побежала вдоль черной ночной Невы.

За спиной продолжал звонить колокол, и в одном из окон Крестов отражался огонь пожара.