Было два часа пополудни.

Пролетка, в которой сидела Сонька, стояла на противоположной стороне Фонтанки, и отсюда хорошо просматривался подход к особняку князя. Метрах в ста от пролетки воровки в повозке сидели Улюкай и Артур, внимательно отслеживая происходящее.

Вот вдали показалась легкая повозка, ходко приближающаяся к особняку Брянского. Сонька напряглась, подалась вперед.

Повозка остановилась возле ворот особняка, из нее легко и изящно выпрыгнула Михелина, бросила скользящий взгляд в сторону матери и ее «атасников» и направилась к позолоченной калитке.

Нажав на изящную кнопку звонка, она стала ждать.

Сонька видела, что дочь нервничает, постукивая каблучком сапожка.

Калитка открылась, и выглянул статный привратник Семен, но его тут же отстранил князь, вышедший лично встречать гостью. Галантно склонив голову, он пропустил девушку вперед, и калитка за ними закрылась.

Сонька шумно вздохнула и откинулась на спинку сиденья.

Князь, сутулясь и скрывая волнение, шагал по каменной дорожке чуть впереди, показывая дорогу Михелине и глядя на нее сияющими глазами.

— Признаюсь, до последнего момента не верил, что вы сдержите слово.

— Вы так неуверенны в себе, князь? — кокетливо улыбнулась девушка.

— Напротив. Но вы столь юны, столь очаровательны, что мне, почтенному господину, остается только мечтать о подобном счастье.

— Вы это говорите каждой девушке?

— Нет. Далеко не каждой. Я даже не припомню, когда у меня подобное случалось.

— Молва гласит о другом, — погрозила она пальчиком.

— Вы наводили обо мне справки?

— Не я… Маменька. Перед тем как отпустить любимую дочь к почтенному господину, она выслушала мнение близких подруг.

— Вы признались, к кому направляетесь?

— А вы считаете, что молодая девушка могла поступить по-другому?

— Нет, Анна, вы поступили именно так, как и полагается девушке из хорошей семьи.

Они поднялись к входной двери, миновали несколько длинных коридоров и оказались наконец в роскошном зале, занимавшем едва ли не половину этажа особняка.

Князь остановился напротив гостьи, с удовольствием наблюдая за ее реакцией.

— Что скажете?

— Великолепно, — прошептала Михелина, потрясенно оглядывая убранство зала.

— Надеюсь, теперь вы перестанете меня опасаться?

— А я не опасаюсь, — улыбнулась девушка. — Я вас просто не знаю. Мне необходимо успокоиться и привыкнуть.

Сонька по инерции какое-то время не сводила глаз с особняка Брянского, где скрылась ее дочь, оглянулась в сторону повозки «атасников», подала им знак.

К ней быстро подошли Артур и Улюкай.

— Ждите меня здесь, — велела воровка. — Если Михелина выйдет раньше, держите ее след.

— Куда сама, Соня? — спросил Улюкай. — Может, я мотнусь с тобой?

— Не надо. Я ненадолго.

Воры ушли к своей повозке, а женщина тронула извозчика изящной тросточкой.

— Пошел!

— Куда прикажете? — поинтересовался тот.

— К оперетте.

Пролетка резво тронулась и понеслась вдоль Фонтанки.

Сонька сидела, погруженная в свои проблемы. Дневные улицы города были заполнены народом, проносились экипажи, изредка звучали бесцеремонные автомобильные сигналы.

Наконец пролетка остановилась, воровка взглянула на помпезное здание оперетты. Извозчик открыл дверцу, собираясь помочь воровке, она собралась выйти — и вдруг от неожиданности замерла.

Из повозки, остановившейся в сотне метров от нее, неторопливо, с достоинством вышел степенный господин и направился в сторону театра оперетты.

Это был пан Тобольский.

Да, это был именно он — Сонька не могла ошибиться. Постаревший, еще больше поседевший, но по-прежнему изящный, с хорошими манерами, высоко державший голову — все тот же пан.

Сонька решительно оттолкнула извозчика, села в экипаж и стала наблюдать за действиями Тобольского.

Он достиг главного входа в театр, быстро оглянулся, толкнул тяжелую дверь и скрылся за нею.

В просторном фойе театра, по которому изредка с суетливой озабоченностью сновали господа артисты и какой-то цивильный люд, навстречу визитеру двинулся солидный пожилой швейцар и хорошо поставленным голосом бывшего артиста поинтересовался:

— Чего господин желают?

— Я бы желал повидаться с госпожой Бессмертной.

— Как доложить?

— Пан Тобольский.

Швейцар повернулся было выполнить просьбу посетителя, но, вдруг засомневавшись, задержался.

— Госпожа Бессмертная капризны и не любят, когда их беспокоят во время репетиций, — сообщил он негромко. — Может, сообщите информацию, которая бы положительно повлияла?

В это время мимо них проскочил артист Изюмов, с любопытством посмотрел на незнакомого господина и поинтересовался:

— Вы кого-нибудь желаете видеть?

— Мадемуазель Бессмертную, — объяснил швейцар. — Только вряд ли они пожелают выйти.

— Как доложить? — повернулся к поляку артист.

— Пан Тобольский. Меценат.

— Попытаюсь убедить мадемуазель, — кивнул Изюмов и заспешил наверх. — Задача непростая, но будем стараться.

Пан в ожидании принялся прохаживаться по просторному фойе, изучая картины и скульптуры, бросал взгляды на пробегающих молодых статисток, на степенных господ, томящихся в ожидании кого-то.

Наконец на верхней площадке золоченого лестничного марша возникла Табба в сценическом платье, с капризной миной на лице — красивая и недоступная, — и стала высматривать посетителя.

Тобольский поднял руку и двинулся в ее сторону.

Табба не стала спускаться вниз, она отвела неизвестного господина в уголок сверкающего позолотой фойе и с прежней миной неудовольствия уставилась на него.

— Слушаю вас.

Тобольский вежливо склонил голову.

— Прошу уделить мне десять минут.

— А вы кто?

— Мое имя ни о чем вам не скажет, но просьба, изложенная мной, может вас заинтересовать.

— Мне сообщили, что вы пришли с предложением меценатства.

— В этом задержки не будет — я человек состоятельный. Но прежде я бы хотел кое-что вам рассказать.

— У меня репетиция, режиссер будет недоволен.

— Хорошо. Пять минут.

Табба подумала, капризно закатив глаза, после чего согласилась:

— Говорите же.

Они отошли в сторону от лестницы и присели на красного цвета банкетку.

— Многие годы я провел на Сахалине. В ссылке, — сказал Тобольский.

— Каторжанин?

— Бывший.

— Чем же я заинтересовала бывшего каторжанина? — насмешливо спросила прима.

— По отцовской линии ведь ваша фамилия — Блювштейн? — посмотрел внимательно на девушку пан.

— Это имеет отношение к разговору?

— Прямое. Я хорошо знал вашу мать.

— Мать? — нахмурилась Табба.

— Да, мать. Софью Блювштейн. Она тоже в свое время была на Сахалине… Сонька Золотая Ручка.

Артистка резко попыталась встать.

— Мне не о чем с вами разговаривать.

Пан удержал ее.

— Буквально несколько слов! Мне необходимо ее найти. Как давно вы ее видели?

— Не видела никогда и не желаю видеть!

Табба поднялась, но мужчина снова остановил ее, заговорив торопливо и сбивчиво:

— Я потерял ее, и вы единственная, кто может помочь мне! Я дам денег, оплачу костюмы, буду финансировать все ваши спектакли, только откликнитесь на мою просьбу!

— Вы не в себе, сударь? — вдруг грубо, с презрением спросила прима. — Вы несете полный бред! Чушь! Какая Сонька?.. Какая Блювштейн?..

— Вы ведь ее дочь, Табба!

— Моя фамилия — Бессмертная! Слышите — Бессмертная! И никакого отношения к Блювштейн я не имею!.. Мне неизвестно, кто это!

— Я готов содержать театр!

— Его содержат другие господа, более достойные!

— Я должен, я обязан найти Соню! Она в Петербурге, знаю, но где? Помогите же мне!

Девушка вплотную приблизила искаженное презрением лицо к лицу Тобольского.

— У меня нет матери! Ни сестры, ни матери! У меня никого нет. Я одна! Сирота! И прошу покинуть театр! В противном случае я вызову полицию, и вас задержат как каторжанина… как сообщника этой воровки!

Табба оттолкнула посетителя и быстро поднялась наверх.

— А тебя, дрянь, сегодня же уволят! Слышал? Вышвырнут на улицу! — ткнула она пальцем в спешащего навстречу Изюмова. — Чтобы не совал нос не в свои дела и не превращал театр в вертеп проходимцев!

Прошло не менее получаса, а Тобольский не появлялся.

Воровка по-прежнему сидела в экипаже, не сводя глаз с входа в театр. Оперетта жила своей суетной жизнью — толкались у кассы театралы, стайками носились молоденькие статистки, скреб метлой тротуар дворник-татарин.

Но вот в проеме массивной двери показался пан, в задумчивости и, похоже, смятении потоптался на месте, не зная, в какую сторону двинуться, затем поднял руку, позвал извозчика, и пролетка лихо укатила в сторону Невского проспекта.

Сонька прикрыла дверь поплотнее и велела извозчику:

— На Фонтанку!

Пролетка пронеслась мимо Летнего сада, свернула на Мойку и уже приближалась к Фонтанке, как вдруг воровка увидела немногочисленную толпу, состоящую в основном из мужиков в черных сюртуках, несущих в руках хоругви и распевающих «Боже, царя храни…».

Это были черносотенцы…

Среди идущих Сонька неожиданно увидела свою горничную Ольгу, решительную, боевитую, горланящую песню.

Князь Брянский вел Михелину по, казалось, бесконечной анфиладе роскошных залов — настолько роскошных, что по картинам, убранству, мрамору, античным статуям у стен они вполне могли бы соперничать едва ли не с Лувром.

Александр время от времени посматривал на девушку, ожидая ее реакции, она же молча созерцала красоту.

— Желаете ошеломить меня богатством? — сверкнула глазами гостья.

— Вам здесь не нравится?

— Я бывала в подобных домах.

— Но не бывали в моем… Я мечтаю, чтобы вы почувствовали дыхание этих стен, я мечтаю узнать вас поближе.

Михелина рассмеялась.

— Узнать поближе, чтобы послать подальше?

Князь с удивлением взглянул на нее.

— Вы не по возрасту умны.

Гостья с благодарностью склонила голову.

— Благодарю… Но это не я придумала — маменька.

— Тем не менее реплика дивная. — Брянский внимательно поглядывал на девушку. — «Узнать поближе, послать подальше…» — Он неожиданно остановился, резко взял Михелину за локоть. — Зачем вы наводили обо мне справки, мадемуазель?

Она освободилась.

— Я уже вам объяснила. Мне надо знать, к кому я иду.

— Но обо мне ходят разные слухи. К примеру, будто я интересуюсь девицами — с легкостью и беспринципностью.

Она, продолжая улыбаться, посмотрела на него.

— Ходят слухи — есть основания?

— Вы, детка, кроме матушки, говорили еще кому-то о своем визите?

— Вы столь подозрительны, князь?

Тот постоял какое-то время в задумчивости и вдруг предложил:

— Присядем.

Михелина, не сводя с него любопытного взгляда, направилась к креслу, на которое указал ей хозяин, и села, чувствуя себя свободно и раскованно.

Брянский с усилием потер ладонями лицо, тряхнул головой, поднял глаза и посмотрел на гостью близоруко и как-то беспомощно.

— Вам ведь известно, что я вдовец?

Михелина кивнула.

— После смерти жены меня преследует проклятье. Любой мой выход в свет, любое знакомство, даже любой мимолетный взгляд в сторону понравившейся мне женщины вызывает немедленную и гнусную реакцию публики… Развратник, циник, едва ли не прелюбодей… А я не желаю этого! Я желаю жить достойной и независимой жизнью. Я желаю любви, взаимности, счастья… — Александр вдруг медленно сполз с кресла и на коленях приблизился к девушке — она поджала ноги. Князь стал целовать подол ее платья, прижимать его к лицу. — Я влюбился… Понимаете, влюбился. И мне безразлично, что обо мне говорят. В данный момент я живу вами, и только вами. Вижу вас, любуюсь вами, жажду вас… Вы верите мне?.. Верите?.. Скажите, что да. Не отвергайте, не унижайте окончательно.

Михелина не без труда подняла князя и усадила в кресло.

Он вынул из кармана носовой шелковый платок, вытер вспотевшее лицо.

— Простите…

— У вас нехорошо на душе.

— Да-да. Очень нехорошо. Скверно. — Он посмотрел на гостью. — Вы поможете мне найти душевное успокоение?

— Я не представляю, как это делается.

— Да-да, конечно… Конечно, вы еще дитя. — Брянский снова вытер лицо и вдруг успокоился. Собравшись, он деловито спросил: — Выпить чего-нибудь желаете?

— Чаю.

— А покрепче?.. Вина, скажем?

Михелина улыбнулась.

— Могла бы рискнуть, но…

— Ах да… Маменька… — Он понимающе улыбнулся, хлопнул в ладоши, громко велел: — Никанор, подавай!

Никанор, высокий вислозадый пожилой дворецкий с мясистым носом, тут же, будто стоял за дверью, выкатил золотой столик на колесиках, уставленный бутылками и чашками с кофейником, не обращая никакого внимания на девушку, поклонился барину и спросил:

— Желаете еще чего-нибудь, князь?

— Скажу, ступай…

Никанор удалился, Брянский собственноручно налил в фужеры вина, затем наполнил одну из чашек ароматным густым кофе, поднял бокал.

— Простите еще раз мою сентиментальность.

Михелина подняла свой фужер и, даже не пригубив, поставила на место, взяв чашку с кофе.

— Что еще ваша маменька сообщила обо мне интересного? — поинтересовался хозяин, глядя на нее с прищуром.

Она пожала плечами.

— Ничего, кроме обозначенного вами.

— Клянетесь, что более ничего?

Михелина снова пожала плечиками.

— А о том, что я самый знаменитый бриллиантщик Санкт-Петербурга, маменька не сказала?

У девушки округлились глаза.

— Князь!.. Маменьку заботит только моя невинность!

Князь сделал еще глоток, пожевал синими от вина губами, ухмыльнулся. Откинувшись на спинку кресла, он внимательно посмотрел на гостью.

— Вы не припомните имени той дамы, что задержала вас в ресторане?

— Какой дамы? — нахмурилась Михелина.

— Ну, в связи с пропажей бумажника, денег… Помните скандал?

— Она мне не представилась.

— Неужели? — Князь изучающе смотрел на гостью. — Мне казалось, она назвала свое имя.

— Ну так вспомните! — От возмущения лицо девушки слегка покраснело. — Вы ведь с ней дольше общались!

— Мне показалось забавным, что я застал вас в ресторане вместе с этой особой.

Михелина молчала. Глаза ее пылали гневом, она в упор смотрела на хозяина дома.

Он сделал крохотный глоток, вытер губы салфеткой.

— Хорошо, забыли эту глупость. Простите…

— Вы это делаете потому, что я легкомысленно пришла в ваш дом? — Девушка была по-прежнему разгневана. — Я жалею, что не послушалась маменьку.

Она попыталась встать, но князь деликатно остановил ее.

— Я был неправ… Еще раз прошу прощения.

Она покачала головой, печально заключив:

— Я обязана покинуть вас. Вы сделали мне больно.

— Вы истинный ребенок, Анна.

— Да, — кивнула она. — Вы же этого не понимаете. Даже посчитали меня нечистой на руку.

— С чего вы взяли, детка?

— Но ведь вы заподозрили меня в сговоре с этой проходимкой?

— По-вашему, она проходимка?

— Не знаю, вам виднее, — выкрутилась девушка, поднялась и поправила платье. — Мужчинам нельзя верить. Пусть это будет для меня уроком.

Князь снова задержал ее.

— Буквально несколько слов, и вы поймете меня. Поймете и, возможно, простите. — Он унял сбившееся дыхание, поцеловал ей руку. — Я одинок и богат. В мой дом стремится попасть всякая нечисть. Здесь почти никого не бывает, кроме тех, кого я желаю видеть. Отсюда моя подозрительность… Я действительно богат. По-настоящему. И если вы задержитесь хотя бы еще на несколько минут, я покажу малую часть моих сокровищ, и вы поймете меня и, надеюсь, станете моим другом. Может быть, надолго. Если не навсегда. — Он отпустил руку Михелины, щелкнул сухими пальцами. — Никанор, неси поднос!

Из соседнего зала вышел все тот же дворецкий, торжественно и чинно держа на вытянутых руках хрустальный поднос, укрытый тончайшим бордовым шифоном. Поставив его на один из столиков, он удалился.

Князь заговорщицки посмотрел на девушку и едва ли не на цыпочках подошел к подносу. Сбросив с него шифон, он поманил Михелину.

Подойдя к столику, она увидела россыпь драгоценных камней — сверкающих, разноцветных, переливающихся, — уложенных правильными рядами на дне подноса. Не удержавшись от восторга, она прошептала:

— Какое чудо.

Князь торжествовал.

— Теперь вы меня понимаете?

— Понимаю.

— И прощаете?

— Наверное.

Он стал целовать руки девушки.

Его глаза горели, он походил на безумца.

— Но это еще не все… — бормотал он. — Далеко не все. И может быть, я когда-нибудь покажу вам нечто… Никому не показывал, а вам покажу. Если вы будете вести себя правильно… будете любить меня. Вы будете любить меня?

— Не знаю.

— Мне бы этого хотелось. Обещайте.

— Мне надо привыкнуть. Вы меня пугаете.

— Хорошо, больше не буду. Привыкайте… Но я затем открою вам одну тайну. О ней не знает никто. Только я… Один. Потом узнаете и вы. И это будет наша тайна. Только наша. Обещаете?

— Да.

— Я открою тайну, которой сам опасаюсь.

— Может, не следует?

— Следует. Непременно следует. Вы восхитительно прелестны и чисты. Вам можно об этом знать. Может, даже нужно. Чтоб не я один нес этот груз тайны. — И Брянский снова стал целовать руки девушки.

Неожиданно из глубины комнат вышла худенькая девочка лет двенадцати, удивленно уставилась на князя и его гостью и направилась к ним.

Брянский, увидев ребенка, оставил Михелину, он был явно недоволен ее появлением. Раздраженно спросил:

— Кто тебя звал, Анастасия?

— Я сама, папа, — ответила та. — Сделала уроки, и мне стало скучно. Мне интересно, с кем вы здесь.

Брянский сдержал себя, сказал с назиданием:

— Без приглашения, милая, входить к взрослым нехорошо.

— А ваша гостья не взрослая, — ответила Анастасия, подошла еще ближе, сделала изящный книксен. — Здравствуйте, сударыня?.. Вы кто?

Михелина улыбнулась, протянула руку.

— Анна… Князь пригласил меня.

— Папá , — с ударением на последнем слоге произнесла девочка, — редко приглашает гостей, поэтому мне приятно видеть вас.

— Ступай отсюда, — решительно развернул ее отец. — Мне надо поговорить с гостьей.

— Я могу потом показать Анне мои рисунки?

— Разумеется. Если Анне будет это интересно.

— Мне будет интересно, — поспешно кивнула Михелина.

— Благодарю вас, — поклонилась девочка. — Некоторым нравится, хотя папá не одобряют. — Она в шутку погрозила гостье. — Помните, я очень буду ждать.

— Не сегодня, милая, — сказал отец. — Анна торопится. — Повернул голову к гостье, полуутвердительно спросил: — Вы ведь торопитесь, Анна?

— Да, я должна скоро уйти.

— И все-таки я буду вас ждать, — крикнула девочка, грустно улыбнулась и растворилась в бесконечных комнатах.

— Прелестный ребенок. И очень печальный, — заметила Михелина. — Вы не желали, чтобы она показала мне рисунки?

— Не надо, чтобы она привыкала к кому-нибудь. В том числе и к вам, — впрямую ответил князь.

— Ей, наверное, одиноко?

— Видимо, да. Особенно после смерти матери, — хмуро кивнул отец. — А у меня не хватает времени. Времени и, наверное, нежности. — Снова взял гостью за руку, сжал. — Я, Анна, также нуждаюсь в нежности. Помните это. И, если это возможно, ваш телефон…

Пролетка с воровками лихо бежала вдоль серой, мрачной Невы, на противоположной стороне которой острым шпилем вонзалась в черное, низкое небо Петропавловка.

За ними неслась повозка с Улюкаем и Артуром.

Сонька прижимала дочку к себе, заглядывала ей в глаза с интересом и тревогой. Михелина была возбуждена, ее слегка колотил нервный озноб.

— Мамочка, он ненормальный.

— Он что-нибудь себе позволил?

— Пугал. Вдруг принимался рыдать, хватал за руки, жаловался, что одинокий, никому не нужный.

— Я его убью, если он попробует что-то сделать с тобой, — вполне серьезно сказала воровка.

Дочка отмахнулась.

— Что он может сделать? Старый, больной, психованный!

— Ты его ничем не насторожила?

— Мы обе насторожили, мамуль. Он заподозрил, что мы аферистки. От ужаса я чуть не брякнулась в обморок.

— Брал на понт.

— Я тоже так решила.

— Камни показывал?

— Показывал.

— Так сразу, при первой же встрече? — недоверчиво посмотрела на дочь мать. — Ну и что он вытащил на свет божий?

— Я в жизни таких не видела. Полный лоток.

— Это не то, — повела головой воровка. — Бриллиант, о котором речь, в лотке лежать не может. Он наверняка хранит его отдельно.

— Его тоже обещал показать, — сказала Михелина.

— Что-то слишком быстро решил он взять тебя в оборот, дочка, — с сомнением качнула головой мать.

— Не совсем так. Сказал, сначала я должна привыкнуть к нему, полюбить, а уж потом…

Сонька хмыкнула.

— Такую образину полюбить?!

Девушка засмеялась.

— Зато обещал открыть тайну!

— Определенно псих.

Михелина вдруг замолчала, серьезно сообщила:

— По-моему, ему хочется поделиться с кем-нибудь тайной. Но не знает с кем. Он сам боится этого камня.

— А ты не боишься?

— Пока не знаю. Наверно, не очень. — Дочка задумалась, пожала плечами. — Вообще в его доме есть что-то жутковатое. Много комнат, много лестниц, много закутков. И почти нет людей.

Сонька с тревогой посмотрела на дочку.

— Послушай, Миха… Я вдруг подумала. Может, ну его, этот камень?

— Мам, ты чего? Это поначалу я испугалась, а потом привыкла! Все будет в ажуре! — чмокнула ее в щеку та и вдруг вспомнила, даже вскрикнула: — Чуть не забыла! У него же дочка. Странная какая-то. Как привидение. Тихо появилась, тихо ушла.

— Дочка? — насторожилась воровка. — У князя есть дочка?

— Есть, маленькая!.. Лет двенадцати!

— Ты с ней познакомилась?

— Не успела!.. Она хотела показать свои рисунки, но князь не разрешил. Девочка боится его.

— Но тебя-то она не испугалась?!

— Наоборот!.. Ждет в гости.

Сонька с усмешкой кивнула.

— Это хорошо. Надеюсь, ты не оставила князю наш телефон?

Дочка растерялась, виновато произнесла:

— Мам, я полная дура. Я оставила.

— С ума сошла?

— Наверное… Он очень просил.

Мать огорченно повела головой.

— Действительно дура… — Подумала, отмахнулась. — Ладно, будем выкручиваться. — Повернулась к Михе. — Дочку князя как зовут?

— Анастасия. Мне она понравилась.

— Это хорошо. Надо, чтобы со временем я тоже с ней познакомилась.

Табба сидела в роскошном кресле в кабинете директора театра, спокойно и едва ли не высокомерно наблюдала, как директор, господин Филимонов, невысокий плотный мужчина с вислыми, как у породистой собаки, щеками, что-то сосредоточенно и озабоченно искал среди бумаг на столе. До слуха доносились звуки духового оркестра.

Директор чертыхнулся, резко позвонил в колокольчик, прокричал в приоткрывшуюся дверь:

— Ну и где этот чертов Изюмов?.. Почему я должен ждать какого-то артиста, словно последний клерк?

В тот же момент из приемной вышел бледный и оцепеневший Изюмов, прошел на середину кабинета, остановился, прижав руки к бокам.

— Слушаю вас, Гаврила Емельянович.

Тот круглыми немигающими глазами уставился на него, неожиданно выкрикнул:

— Все, вы уволены!.. Терпение мое лопнуло! Сегодня же, немедленно! Все!..

Артиста качнуло, но он устоял, едва слышно поинтересовался:

— Позвольте спросить — по какой причине?

— По причине неуважения к профессии артиста!

— В чем оно заключалось?

— В хамстве, пьянстве и неумении вести себя в присутственных местах!

— Вы имеете в виду?..

— Да, я имею в виду ваше недостойное отношение к коллеге — приме нашего театра госпоже Бессмертной.

Табба перевела волоокий взгляд с директора на Изюмова, насмешливо прищурила глаза.

Лицо артиста вдруг вспыхнуло, он подобрался, вскинул подбородок с вызовом произнес:

— Мое отношение к мадемуазель Бессмертной, Гаврила Емельянович, никак не касается театра. Это сугубо личное дело!

Директор побагровел, подошел почти вплотную к Изюмову, брызгая от возмущения слюной, завопил:

— Нет, почтенный-с, это не сугубо личное дело! Вы служите в императорском театре и извольте соблюдать все нравственные нормы, которые предписаны подобному заведению!.. Сугубо же личные дела вы вправе исполнять в любом ином месте — за пределами данного учреждения-с. При условии, что вами не заинтересуется полиция… — Он вернулся к столу, брезгливо махнул пухлой ручкой. — Все, уходите и пишите соответствующее прошение!.. Я вас не задерживаю!

— Я желал бы сказать несколько слов мадемуазель Бессмертной, — тихо произнес Изюмов.

— Никаких слов!.. В этом кабинете слова произносятся только с ведома его хозяина, то есть меня!.. Удачи в иной жизни и на ином поприще!

Изюмов мгновение помедлил, развернулся на каблуках и, прямой как палец, покинул кабинет.

Директор поплотнее прикрыл дверь, подошел к Таббе, поцеловал ей руку.

— Я исполнил все, как вы желали, дорогая.

— Благодарю вас. — Табба улыбалась.

— Теперь вы верите, что я особым образом отношусь к вам?

— Я всегда верила. Теперь же моя вера окрепла окончательно.

Гаврила Емельянович заставил девушку подняться, через сопротивление принялся обнимать ее.

— Ну, когда наконец моя голубка сможет уделить должное внимание почтенному господину?.. Когда?.. Назначайте время, место. Я целиком ваш. Я невменяем… Я весь в страсти.

Она отворачивалась от навязчивых поцелуев, со смехом, будто от щекотки, приседала, выскальзывала из объятий, отошла в итоге в сторонку, поправила сбившиеся волосы.

— Вы смущаете меня, Гаврила Емельянович.

— Вы так же смущаете меня… Ежедневно, ежечасно… Поэтому я трепетно жду вашего решения.

— В ближайшее время подумаю и скажу.

— Отчаянно буду ждать… — Гаврила Емельянович что-то вспомнил. — Минуточку! — Он выдвинул один из ящичков стола, достал оттуда изящную замшевую коробочку, протянул Таббе. — Маленький, но искренний подарочек!

Актриса открыла коробочку, увидела в ней колечко, усыпанное россыпью камней, ахнула.

— Вы меня балуете, Гаврила Емельянович!

— Надеюсь, вы тоже когда-нибудь побалуете меня.

Директор попытался снова обнять артистку, она ловко выскользнула, сунула коробочку с колечком в карман, послала воздушный поцелуй и закрыла за собой массивную дверь.

Когда Табба вышла из театра, она вдруг увидела, как по улице неспешно и с булыжным грохотом тянется подводный обоз с ранеными. В подводах лежали перебинтованные солдаты, рядом шагали в белых одеждах и с красными крестами сестры милосердия, где-то поодаль духовой оркестр играл печальный вальс.

Оторвав взгляд от обоза, артистка шагнула вниз и вдруг заметила, что на ступеньках ее ждет по-прежнему бледный и решительный Изюмов. Он двинулся навстречу девушке, она инстинктивно отступила назад, глухо спросила:

— Что вам от меня нужно?

— Не бойтесь, — ответил тот, остановившись в двух шагах. — Дурного я вам не сделаю. Всего лишь несколько слов. — Оглянулся на уходящий обоз, усмехнулся. — Я понял. Я отправлюсь на фронт. На Дальний Восток… Буду сражаться с японцами. Это единственно верное решение. Даже если погибну…

— Могу лишь пожелать вам храбрости и осторожности, — произнесла Табба.

Он вновь усмехнулся, ударил ладонями по бокам.

— Храбро — да, осторожно — нет. Моя жизнь потеряла всякий смысл. Выживу — вновь буду любить вас. Погибну — страсть моя будет еще сильнее. Но уже на том свете. — Он пронзительно, просяще посмотрел на девушку. — Ну, скажите же что-нибудь на прощание?

— Берегите себя, — повторила Табба.

— Вы это искренне говорите?

— Конечно. Не могу же я желать вам смерти?

— Благодарю. — Изюмов по-военному склонил голову и по-военному же прищелкнул каблуками. — Я буду беречь себя. Чтобы выжить и вновь увидеть вас.

Он развернулся и быстро пошел прочь.

Табба проводила его взглядом, махнула извозчику стоявшей неподалеку пролетки, стала спускаться по ступенькам и тут увидела, что через площадь, с другой стороны, к ней спешит Петр Кудеяров.

Он был чем-то взволнован, излишне суетлив, разгорячен от быстрого шага и гнета какой-то тайны.

— Табба, милая, боялся опоздать… — Поцеловал руку, помог спуститься на мостовую, кивнул в сторону уходящего за угол обоза. — Видите?.. Все смешалось в этом мире! Война, убитые и раненые, а рядом праздный люд, развлечения, похоть и разврат!

— У вас дурное настроение, граф? — удивилась с улыбкой девушка.

— Отвратительное!.. Я не понимаю, что происходит в стране, во что превращаются русские люди! Я на грани сумасшествия! — Петр вытер ладонью мокрый лоб, неожиданно предложил: — Согласитесь составить компанию отобедать?

— У меня вечером спектакль, граф, — покачала головой Табба.

— Буквально пару часов. Будет замечательная… исключительная компания. Вам будет интересно. Я предупредил, что прибуду с вами.

Артистка взяла за руку Петра, мягко улыбнулась.

— Нет… Лучше после спектакля.

— Но это не просто светский обед!.. Вам как яркой личности нашего общества положено знать, чем живет Россия!.. Вы не можете, не имеете права находиться в стороне.

— Там будут… революционеры? — с открытой наивностью спросила Табба.

Граф быстро огляделся, зашептал в самое лицо испуганно и страстно:

— Да, да, да!.. Там будут люди, за которыми будущее! Вы увидите их, услышите, и вам многое станет понятно!

— Ваш брат не разделяет ваших устремлений?

— Ни в коем разе!.. Более того, осуждает меня и всех господ, зовущих к мятежу!.. Ему это тошнотворно!

— А вам зачем это, Петр? — с укоризной произнесла Табба, не отпуская его руку. — Вы ведь относитесь к высшему свету! Вам должны быть чужды все эти призывы к бунтам и терроризму!

— Они мне чужды. Более того — отвратительны! Но дальше страна так жить не может! Что-то надо делать, миленькая! Лица и речи данных господ убедят вас во многом!.. Там не только простолюдины!.. Там достаточно светлых личностей! Идемте же!.. — Он силой потащил артистку в сторону поджидавшей пролетки, помог забраться внутрь, и экипаж понесся в сторону Лиговки.

Перед домом, в стороне от Лиговки, в котором помещался ресторан «Горацио» и где проходила сходка, стояло несколько повозок, возле которых с вороватым видом расхаживали мрачные мужики, одетые в черные суконные лапсердаки.

Навстречу вышедшим из пролетки Кудеярову и Таббе направился лысый мужик, Петр что-то полушепотом бросил ему, тот кивнул и жестом указал в сторону входа в ресторан.

Когда Табба и граф спустились в прокуренное помещение подвального кабака, в уши ударил чей-то пронзительно-скандальный голос.

— …Мы должны отчетливо понимать — Отечество в опасности! И опасность эта исходит не от внешнего врага, а прежде всего от властей предержащих!.. Страна раскалывается на две части — на сытых и беспечных, с одной стороны! И озлобленных и голодных — с другой! Вы только подумайте — талантливый народ, богатейшая страна, а каков результат?! Результат один — в воздухе пахнет, господа, революцией. Любая революция — это кровь, беспорядки, возможная катастрофа для государства!.. Но ведь катастрофы можно избежать, если мы сейчас решимся на самый радикальный шаг…

Кудеяров, не выпуская из руки теплую ладонь девушки, протолкался в полумраке поближе к говорившему, и Табба с некоторым удивлением обнаружила, что оратор был неказист и мал ростом, хотя голосом обладал резким и проникающим.

Петр усадил артистку на свободное место, сам куда-то исчез, и она не спеша, никак не вникая в суть речей, стала рассматривать присутствующих.

Лица действительно здесь были самые разные — от простых до породистых, да и по возрасту народ был разнообразный. Глаза ее постепенно привыкали к полутьме, и вдруг она увидела среди прочих того самого господина, который приходил давеча к ней в театр.

Да, это был пан Тобольский. За его спиной, почти вплотную, темным силуэтом выделялся поэт Рокотов.

Он тоже обнаружил ее, смотрел с интересом и удивлением. Табба оглянулась в поисках Кудеярова, поднялась и стала довольно решительно проталкиваться к выходу.

Неожиданно ее кто-то остановил, и она от приблизившегося к ней темного лица даже вздрогнула.

Поэт Рокотов смотрел на нее тяжело и едва ли не агрессивно.

— Что вы здесь делаете? — спросил он.

— Хочу уйти, — прошептала она.

— Правильно делаете.

Он крепко перехватил ее руку сухой ладонью, повел к выходу.

По пути спросил:

— Кто вас сюда привел?

— Граф Кудеяров.

— Идиот…

— Вы дружны с господами, здесь собравшимися?

— Ни в коем разе. Шапочно…

— Там находился некий господин… он однажды предлагал мне покровительство.

— Могу даже предположить, кто это… Некий пан Тобольский, очень состоятельный господин, хотя и со странностями.

— Вы с ним тоже знакомы?

— Более чем. Очень богат, все ищет смысл собственного существования, и, по-моему, плохо кончит.

Они выбрались на улицу, поэт крепко взял ее за плечи, приблизил, негромко произнес:

— Я все дни думаю о вас.

Она неловко улыбнулась, промолчала.

— Я действительно много думаю о вас, — повторил Рокотов, не отпуская девушку.

— Я о вас тоже, — тихо ответила Табба.

— Мы сейчас отправимся в гостиницу, и вы не должны здесь больше появляться. Никогда.

— В гостиницу? — приостановилась растерянно девушка. — Зачем?

— Вы должны, вы обязаны поехать со мной. Вам надо знать, где я живу, чем дышу, куда выходят мои окна!.. Я не могу вас отпустить, тем более после лицезрения этого сборища варваров и проходимцев!

— У меня вечером спектакль.

— Успеем. Все успеем.

Рокотов махнул одному из извозчиков, тот мигом подкатил к ним, они забрались внутрь, и пролетка понеслась прочь.

Они успели сбежать вовремя. Почти в тот же момент, будто по сигналу, к «Горацию» с трех сторон ринулись повозки, наполненные жандармами, их немедленно поддержали конные казаки из переулка. Мужики в лапсердаках частью бросились врассыпную, частью нырнули предупреждать находящихся в ресторане, кто-то болезненно завопил, раздалось несколько выстрелов, и Табба, сидя в несущейся пролетке, видела, как жандармы уже тащили к повозкам некоторых задержанных, среди которых был и граф Кудеяров, глуша их прикладами и полосуя плетьми.

Колеса тарахтели по камням, Нева блестела свинцом, солнце висело над Петропавловкой туманно и тревожно. Когда карета выскочила на Николаевский мост, Табба огляделась, повернула голову к поэту.

— Зачем мы едем к вам?

Тот, по-прежнему не отпуская ее от себя, молчал.

— Марк, ответьте же! — повторила девушка.

— Я вам неприятен? — спросил глядя в никуда Рокотов.

— Напротив.

— Так в чем же дело?

Он повернул к ней голову, лицо его перечеркнула ироничная и дьявольски завораживающая улыбка.

— Вы видели плакаты, расклеенные по городу? — оскалился он. — Огненный дьявол сидит на метле, а далеко, в дымке, едва виден Спаситель… Знаете, к чему это?

— Нет.

— Мир рушится, наступает вселенская катастрофа. Поэтому надо любить, наслаждаться, писать стихи, читать их всякому быдлу, которое ни черта не понимает в поэзии, но все равно читать, рыдать, проклинать все на свете, поднимать тщетно руки к небу, прося у Господа пощады!.. Ненавижу власть, ненавижу страну, народ! Ненавижу и боюсь революцию, к которой призывают безумцы! Я боюсь, милая! Но спасение есть. Спасение только в одном — в любви!

Табба, зачарованно глядя на него, какое-то время молчала, затем прошептала:

— Я люблю вас.

Он взял ее за подбородок, приблизил девичье лицо к себе.

— Молчите… Любить надо молча!.. Молча… — Резко отодвинулся и стал смотреть на темную речную воду за мостом.

Табба вдруг вжалась в самый угол пролетки, боялась вздохнуть, пошевелиться, глохла от грохота колес по булыжникам.

Гостиница находилась совсем недалеко от Невского, ухоженная, помпезная, с надменными швейцарами при входе.

Поэт отпустил повозку, подхватил актрису под руку, быстро миновал высокую вертящуюся дверь.

Швейцары склонились перед импозантной парой, Рокотов направился к портье, сунул ему гостиничную визитку, получил ключ и повел девушку в глубь богатого вестибюля.

На какой-то миг поэт замешкался в поисках лестничного марша, затем быстро зашагал в сторону лифтовой площадки.

Сопровождающий лифтер поклоном поприветствовал гостей, поинтересовался:

— Какой этаж, господа?

Поэт мельком взглянул на ключ в ладони, бросил:

— Пятый.

Лифт на пятом этаже остановился, поэт бросил взгляд по сторонам, определяя, в какую сторону идти, взял девушку под руку и уверенно повел ее по длинному, выложенному ковровой дорожкой коридору.

Дверь открыл легко и привычно.

— Прошу.

Табба вошла в номер и с приятным удивлением спросила:

— Вы здесь живете?

Номер был не менее чем пятикомнатный, с хорошей мебелью, с тяжелыми шторами, с камином.

— Да, я здесь живу, — ответил Рокотов, снял пальто, бросил его в одно из кресел, повернулся к девушке. — Поэт иногда должен позволять себе некоторые роскошества. — Он крепко и решительно обнял Таббу и стал целовать ее.

Она полностью подчинилась ему, отвечала на поцелуи трепетно и страстно, трогала пальцами его лицо, задыхалась от тяжелых, хорошо пахнущих волос, ноги ее подкашивались.

— Я жажду любви!.. — бормотал он. — Скажите же что-нибудь, умоляю!.. Мне одиноко, мне страшно. Вы единственная, способная согреть, дать глоток счастья. Ну, любите же!

— Любимый… Любимый мой, — тихо стонала девушка. — Я схожу с ума… Не делайте этого сегодня… Умоляю… Не сегодня. Я и без того вас люблю.

Рокотов неожиданно остановился, удивленно и едва ли не испуганно посмотрел на актрису, отбросил волосы с лица, сел на кровать.

— Простите меня…

Посидел еще несколько секунд, затем поднялся и исчез в одной из комнат.

Табба, чувствуя дрожь в ногах, опустилась на стул, увидела свое отражение в одном из зеркал, поправила волосы.

Рокотов вскоре вышел в гостиную, рассеянный и чем-то озадаченный, взял с кресла пальто, вскользь бросил девушке:

— Буквально несколько минут, — и закрыл за собой дверь.

Актриса неуверенными шагами приблизилась к огромному, во всю стену, зеркалу, стала рассматривать свое лицо, красное, в пятнах. Чему-то усмехнулась, вернулась и села на стул.

Рокотов не возвращался.

Табба заглянула во все комнаты, осталась довольна увиденным, подошла к окну и стала бесцельно смотреть на подъезжающие и отбывающие экипажи.

Неожиданно в дверях послышался какой-то звук, Табба быстро направилась к своему стулу, и в это время в номер в сопровождении администратора вошел пан Тобольский.

Увидев в номере приподнявшуюся со стула актрису, он от неожиданности замер.

— А вас, сударь, оказывается, здесь ждет приятная дама, — усмехнулся администратор.

— Ступай, — бросил ему пан, положил шляпу на тумбочку, шагнул к нежданной гостье. — Какими судьбами?

Она, справившись с растерянностью, вполне достойно ответила:

— Меня пригласили.

— Кто?

— Почему я должна перед вами отчитываться?

— Но это мой номер, мадемуазель.

От такого сообщения Табба на миг растерялась.

— Ваш?..

— Да, из моего кармана вытащили гостиничную визитку. А вообще-то номер мой.

— Мне известно, что это ваш номер, — вдруг нашлась артистка. — Вы не ждали визита?

— Если честно, нет. Но мне более чем приятно видеть вас здесь. — Тобольский кивнул на стул. — Присаживайтесь… Велите что-нибудь принести?

— Нет, спасибо. Мне скоро в театр.

Табба опустилась на стул, мужчина сел напротив.

— Как вы попали в номер?

— Мне помог мой знакомый.

— Кто же?

— Вам важно знать, кто мне открыл номер или по какой причине я здесь? — Девушка отчаянно искала выход из ситуации.

Поляк снисходительно улыбнулся.

— Пожалуй, второе.

Табба вновь замялась.

— Вы помните свой визит в театр?

— Конечно.

— Вы интересовались некоей мадам Блювштейн.

— Да, я ищу ее.

— Ваш визит был в высшей степени бестактен.

— В чем же?

— Вы могли серьезно подорвать мою репутацию в театре.

— Если это так, прошу меня простить. — Тобольский приложил руку к груди.

Актриса посмотрела на пана в упор.

— Вам известно, что мадам Блювштейн воровка?

— Да, мы вместе были на Сахалине.

— Вы тоже вор? — подняла брови Табба.

— Нет. Там была другая история, — ушел от ответа мужчина. — Значит, вы приехали в отель предупредить, чтобы я больше не переступал порог театра?

— Именно так.

— Всего лишь?

— Вам этого недостаточно?

— Пожалуй, достаточно, — усмехнулся Тобольский. — Жаль только, что я вынудил вас коротать здесь время в одиночестве. — Он развел руками. — Но в этом моей вины нет.

— В этом нет и моей вины, — ответила девушка и поднялась. — Благодарю, что постарались понять меня.

— Да, я вас понял, — склонил голову пан. — Может, спустимся в ресторан?

— Нет, я и без того опаздываю.

— Дай бог, мы еще встретимся.

— Не думаю.

— Мир тесен, госпожа Бессмертная.

— Да, именно Бессмертная, а не Блювштейн! — подтвердила Табба и с гордо запрокинутой головой покинула номер.

Был поздний час, и церковь была пуста. Батюшка ждал Таббу.

Она пересекла большой, сверкающий позолотой и редкими огоньками свечей зал, подошла к священнику. Он молча протянул ей руку, она приложилась к ладони, смиренно опустила голову.

Молчала Табба, молчал батюшка.

— Говори, — произнес наконец он.

— Не знаю, с чего начать.

— Начинай с больного.

Она подняла большие красивые глаза.

— Во мне поселился черный дух.

— Мужчина?

— Мужчина. Он едва не ввел меня в грех.

— Он пытался овладеть тобой?

— Пытался. Но не это главное. Он едва не толкнул меня на тот путь, от которого я бегу. Путь распутства.

— Это его грех.

— Это мой грех. Я сама пошла за ним.

— Ты его любишь?

— Да.

— Значит, вступай с ним в священный союз.

— Он не сможет. Он болен душой. И меня это манит.

— Юродивый?

— Почти.

— Через юродивых Господь иногда произносит истину.

— Мне не нужна истина. Мне нужен он. Но я боюсь его. Боюсь и не понимаю. Не понимаю речей, не понимаю поступков. Боюсь взгляда, теряю рассудок от прикосновения… Что мне делать, батюшка?

Священник подумал, вздохнул, осенил голову девушки крестом.

— Это не твой господин, милая. Оставь его. Он может испепелить тебя, и ты потеряешь все.

— Умом понимаю, сердцем — нет. Я не в силах забыть о нем.

— Молись, проси у Спасителя защиты, и Он поможет тебе.

Телефон, стоявший в углу на мраморной тумбе, зазвонил резко и как-то неожиданно. Сонька и Михелина, обедавшие в просторной столовой, переглянулись, и мать махнула Слону, выглянувшей из кухни.

— Возьми.

Та, переваливаясь могучими бедрами, подплыла к аппарату, зычным голосом произнесла:

— Вас слушают… — Удивленно вытаращила глаза, посмотрела на хозяев, переспросила: — Кого желаете?.. Какую еще Анну?.. Извините, здесь нету таких.

Хотела было повесить трубку, но тут с места сорвалась Михелина.

— Не вешай трубку!

— Так ведь Анну просят!

— Слон, ты дура…

Девушка выхватила из рук горничной трубку, приложила к уху.

— Анна слушает… — И с улыбкой объяснила: — Это новая горничная, не привыкла еще.

Слон обиженно поплыла на кухню, под конец повертела пальцем у виска и с силой захлопнула дверь. Из столовой вновь послышалось приглушенное «Боже, царя храни…».

Сонька напряженно слушала разговор дочери.

— Кто это? — щебетала та. — Настенька?.. Дочь князя? Никак не ожидала, здравствуйте. Рада вас слышать… А как удалось узнать мой номер?.. У папеньки подсмотрели? Кланяйтесь ему. Нет, что вы?! Очень рада. В гости?.. Когда?.. Завтра? Вполне возможно. У вас праздник или просто так? Хорошо, я подумаю и непременно позвоню. Всего вам доброго.

Михелина повесила трубку, озабоченно посмотрела на мать.

— Ждут в гости.

— Вот и первая проблема, — поджала губы та. — Знают номер телефона, могут узнать и адрес.

— Ну и что делать?.. Менять квартиру?

— Подождем. Но если зовут в гости, надо, дочь, ехать, — развела руками Сонька.

Из кухни вдруг решительно вышла Слон, широко уперлась руками в дверные наличники.

— А дурой себя обзывать не позволю!.. Ежели вы такие умные и благородные, а к тому же еще и евреи, то мне, дуре, делать здесь нечего! — Развязала фартук, бросила его на стул. — Платите заработанные мною полтора рубля, и чтоб ноги моей здесь боле не было.

— Слон, с ума сошла? — удивилась тихо Михелина.

— Вот, Слон… — ухмыльнулась горничная. — Может, я и Слон, как меня здесь прозвали, зато не жиганю и мозги кугутам не парю!

— Что с тобой? Чем ты недовольна? — прервала ее Сонька. — Чего тебе не хватает?

— Уважения человеческого не хватает, вот чего!

— При работе, при жалованье, от Крестов отчеканили!.. Этого мало?

— А ты меня Крестами не стращай!.. Как бы самой там не оказаться!

— Что ты вякнула?

— А то и вякнула!.. Думаешь, не догадываюсь, какие вы тут с дочкой выпасы готовите?!

— Уж не собираешься ли закозлить в полицию?

— А это уж как пожелаю, госпожа-барыня!

— Не потому ли, что стала горланить песни с черносотенцами?

— А вам не нравится, когда русский человек воли желает?.. Сразу в бельмы черносотенцы лезут?!

— В защите, значит, себя почувствовала!

— Да я завсегда в защите, потому как русская!.. А вы, Блюм… Блюв… тьфу ты!.. вот вам надо ходить по улицам да оглядываться. А то ненароком возьмут и голову проломят!

— Мама, гони ее, тварь! — вскочив, закричала Михелина.

— А меня гнать не надо, сама уйду… И даже денежек с вас заработанных не приму… — Ольга подошла к двери, погрозила большим белым пальцем. — Гляди, Сонька… Это пока я добрая. А как доброта кончится, так и накаблучу, куда положено!

— Пошла вон! — Сонька выхватила из сумочки купюру, бросила ее прислуге.

Та поднимать не стала, наступила сапогом на бумажку, с силой крутанула по ней носком и толкнула дверь.

— Ох и покрутитесь вы у меня, господа хорошие!

Дверь громко хлопнула, всколыхнулись шторы на окнах, мать и дочь некоторое время молчали.

— А ведь она и впрямь может наслать полицию, — сказала Михелина.

— Может… Вполне может, — усмехнулась Сонька. — Надо поскорее заканчивать дело и съезжать с квартиры.

— Княжне звонить?

— Не надо. Приедешь без звонка, — подумав, решила Сонька и стала разъяснять: — Первой к князю отправлюсь я. Он должен мне двести рублей. Постараюсь у него задержаться, пока не явишься ты.

— Ну, явлюсь. И что дальше?

— Дальше? — Мать внимательно посмотрела на дочь. — Дальше, дочка, нас поведет судьба.

* * *

Пролетка остановилась рядом с небольшой гостиничкой на Невском, и Сонька, оставив дочь дожидаться, вошла в вестибюль и протянула портье монету.

— Позвольте позвонить.

Тот кивнул в сторону телефонного аппарата в кабинке, воровка вошла в нее, сняла трубку, назвала телефонистке номер.

На том конце провода ответили почти сразу.

— Князь Брянский слушает, — послышался суховатый баритон.

— Здравствуйте, князь, — мило улыбнулась Сонька. — Это звонит дама, которой вы задолжали некоторую сумму денег.

— Я задолжал денег? — искренне удивился Брянский.

— Неужели запамятовали? — так же искренне поинтересовалась воровка. — Вспомните ресторан возле «Англетера», где мы с вами невзначай столкнулись.

— Как вас зовут, сударыня?

— Меня зовут Софья.

— Вы, Софья, желаете получить с меня двести рублей?

— Именно так.

— А вы уверены, что именно такая сумма действительно была вами утеряна?

— Вы не желаете, князь, платить?

— Пока что я желаю кое-что уточнить.

— Мы можем проделать это в полицейском участке. Вас устраивает подобная перспектива?

— Шантаж?

— Всего лишь предложение. Не думаю, что из-за столь незначительной суммы вам стоит попадать в скандальную газетную хронику.

Последовала довольно длинная пауза, Сонька терпеливо ждала.

— Итак, двести рублей? — наконец переспросил Брянский.

— Да, именно столько пропало из моего бумажника.

— Хорошо, — решительно заявил князь. — Сегодня в шестнадцать часов я жду вас у себя дома.

Сонька с улыбкой вышла из кабинки, покинула вестибюль, направилась к пролетке.

Когда уселась рядом с Михелиной и пролетка тронулась, она стала вдруг серьезной и едва ли не напряженной.

— В четыре пополудни я у князя. А через полчаса должна появиться ты. Главное, не опаздывай.

— Но мне надо предупредить его!

— Не надо. Скажешь, пригласила дочка, Анастасия.

— Воры нас прикроют?

— Они всегда будут нас прикрывать.

Воровка, статная и элегантная, обнаружила изящный звонок на воротах и нажала его решительно, требовательно. Оглянувшись, она увидела на другой стороне Фонтанки повозку с Артуром и Улюкаем.

По ту сторону ворот послышались тяжелые неторопливые шаги, и чей-то недовольный голос прокричал:

— Чего желаете?

— К князю Брянскому, — ответила Сонька.

— Как доложить?

— Госпожа Софья.

— Извольте подождать.

Шаги удалились, женщина взглянула на наручные часики — они показывали ровно четыре. Она опять посмотрела на повозку с ворами, нетерпеливо вздохнула, стала ждать.

Вскоре во дворе снова послышались шаги, загремел засов на массивной калитке, она приоткрылась, и привратник Семен, наглый и самоуверенный, сдержанно поклонился.

— Милости просим, барин ждут.

Сонька пересекла пустой двор, обратила внимание на присутствие здесь прислуги, сторожей, угольщика с тачкой, мужиков, выбивающих от пыли ковры, увидела на высоком крыльце сухопарого дворецкого, поджидающего ее, поднялась по ступенькам.

Бросив на него взгляд, воровка от неожиданности едва не споткнулась: Никанор был невероятно похож на штабс-капитана Горелова, утонувшего несколько лет назад под Одессой. Отличался лишь длинными, до плеч, волосами и изучающим спокойным взглядом.

Никанор, не говоря ни слова, проводил гостью в длинный коридор, затем они завернули направо, прошагали через несколько гулких и пустынных залов и вышли неожиданно в небольшую, похожую на антикварную лавку, комнату.

Дворецкий откланялся, попятился к выходу и исчез.

Князь Брянский сидел в глубоком кресле, внимательно смотрел на посетительницу, молча неспешным жестом указал ей на второе кресло, стоявшее напротив.

Она уселась, так же молча смотрела на князя.

— Слушаю вас, — проскрипел он наконец.

— В телефонной беседе я все вам сообщила, — спокойно ответила воровка.

— Можете мне напомнить суть беседы? — Брянский усмехался.

— Вы желаете поиграть со мной?

— Я желаю понять, кто вы такая.

— Вам это интересно?

— Весьма. У меня осталось много вопросов после нашей встречи… У вас имеются при себе какие-нибудь документы? Паспорт, например?

— Да, паспорт у меня при себе. Но предъявлять вам его я не собираюсь.

— Причина? Боитесь, что я заявлю на вас в полицию? — Он неожиданно улыбнулся, показав желтые крепкие зубы. — А я ведь действительно могу сейчас вызвать околоточного, и вас отведут в участок. — Брянский торжествующе смотрел на посетительницу. — Вас не пугает подобная перспектива?

— Меня пугают ваше бесчестие и глупость, — с насмешкой ответила Сонька.

— Глупость? — поднял брови князь. — Грубовато, сударыня. Но вы меня заинтриговали. Чем же я глуп?

— Хотя бы тем, что обманом завлекли меня в свой дом и пытаетесь извлечь из этого выгоду.

— Никакой выгоды я не ищу, сударыня. Просто я стараюсь вывести аферистку на чистую воду.

— Аферистку?

— Именно, аферистку. Ведь никаких денег вы не теряли, а двести рублей решили получить самым легким и нечестным путем. Вы даже пытались шантажировать некую девицу, с которой у меня был разговор. — Александр вытянул вперед руку, потребовал: — Паспорт, пожалуйста.

Сонька улыбалась.

— Двести рублей, пожалуйста.

— Я велю слуге силой извлечь его из сумки.

Сонька бросила взгляд на ручные часики, времени прошло достаточно, а дочка не появлялась.

— Я буду кричать, — заявила она, продолжая улыбаться, — обвиню вас в намерении изнасиловать, и у вас будет проблем не меньше, нежели у меня.

— Вас — изнасиловать?!

— Именно.

— Любопытно… Хорошо, кричите, — развел руками князь. — Все равно никто не услышит. Комнат много, прислуги мало — кричите. — Он подался вперед, лицо его перекосило. — Я ведь, мадам, за двести рублей и придушить могу, и тоже никто не узнает!

И в это время раздался звонок.

Князь напрягся, повернулся к Никанору.

— В чем дело?.. Кто это?

— Не могу знать, барин, — ответил тот. — Сейчас доложу.

Дворецкий ушел, князь поднялся и встал за спиной Соньки, произнеся жестко и решительно:

— Денег я вам не дам. Поэтому извольте пойти вон.

Женщина, продолжая сидеть, отрицательно покачала головой.

— По вашей вине у меня пропали большие деньги, и я не уйду отсюда, пока вы их мне не вернете.

Снова послышались шаги Никанора, и он с поклоном сообщил:

— Мадемуазель Анна, князь.

— Анна? — нахмурился тот. — Кто ее звал?

— Сказали, ваша дочь…

— Почему я об этом не знаю?

— Не смею знать, барин.

— Хорошо, приглашай.

— Вашу дочь?

— Мадемуазель Анну пригласи, болван!

Дворецкий ушел, князь достал из сейфа-ящика в столе сторублевую купюру, протянул Соньке.

— Берите, и не дай бог, наши дороги когда-нибудь еще пересекутся.

Женщина с улыбкой смотрела на деньги, но не брала.

— Двести.

— Ни единой копейки больше, берите!

— Двести.

Издали послышался звук приближающихся шагов.

Князь и воровка не сводили глаз друг с друга.

— Пошла вон, — шепотом произнес Брянский.

— Деньги.

Он быстро вынул из сейфа еще одну сторублевую купюру, сунул обе бумажки женщине.

— Мразь.

Сонька взяла деньги, сунула их в сумочку, и в это время в комнату вошла Михелина в сопровождении дворецкого.

Девушка с удивлением посмотрела вначале на Соньку, затем на князя.

— Я не вовремя?

— Нет-нет, — быстро ответил Брянский. — Мы закончили, — и кивнул слуге: — Проводи даму, Никанор.

— Я вспомнила вас, — улыбнулась Михелина матери.

— Я вас тоже, — такой же улыбкой ответила та.

— Вы уходите?

— Да, — ответил вместо посетительницы князь. — Мадам торопится.

Сонька бросила сначала насмешливый взгляд на князя, затем на дочку.

— Вы, мадемуазель, все-таки очаровательны. Но опасайтесь данного господина. Ко всему прочему он еще и скряга. — И пошла, сопровождаемая дворецким.

Михелина вопросительно посмотрела на князя.

— Почему она здесь?

— У нее были претензии ко мне.

— Относительно денег?

— Оставим это. Пустое. — Князь не мог скрыть раздражения и досады по поводу случившегося. — Я удивлен вашим визитом, Анна. Вас пригласила Анастасия?

От подобного заявления Михелина даже отступила на шаг.

— Вы не рады мне?

— Рад… Безусловно рад. Но о визитах все-таки следует ставить в известность меня.

— Я могу уйти, князь.

Гостья повернулась, Брянский придержал ее за локоть.

— Простите меня… Визит этой дамы окончательно вывел меня из равновесия.

— Князь… Дорогой князь… — Михелина с нежным сочувствием посмотрела на него. — Я все вижу и понимаю. И действительно могу уйти без всякой обиды. Позвольте мне сделать это?

— Нет-нет. — Князь взял ее руку, поднес к губам. — Вы как никогда кстати. Вы обязаны остаться. Я приму валерианы, и все уладится. Я даже не буду сердиться на Анастасию.

— Хорошо. — Девушка коснулась склоненной лысеющей головы. — Как скажете, князь… — Она оглянулась в сторону соседней комнаты. — Может, позвать Анастасию?

— Потом, — попросил Александр. — Вначале мне следует успокоиться, иначе я натворю глупостей. Я бываю несдержанным. Пожалуйста, никого. Только вы и я…

Сонька, следуя бесконечными коридорами и чувствуя спиной размеренные гулкие шаги дворецкого, вдруг остановилась, приложила ладонь к виску.

— Что-то мне худо.

Никанор, держась на расстоянии, сухо поинтересовался:

— Может, подать воды?

— Будьте любезны.

Дворецкий склонил голову и неспешно удалился.

Сонька быстро огляделась и тут же стремительно бросилась в другую сторону.

Она пробежала несколько комнат, оказалась возле узкой дубовой лестницы, ведущей куда-то наверх, и стала подниматься по ней.

Когда Сонька оказалась наверху, перед нею открылся вид на анфиладу комнат, на стенах которых висели старые картины, а в углах стояли монументальные бронзовые скульптуры.

Никанор вернулся в комнату со стаканом воды, огляделся, но женщины нигде не было. Он заглянул в другие комнаты и быстро направился к выходу.

Во дворе он озабоченно спросил привратника:

— Семен! Здесь барыня не выходила?

— Которая? — не понял тот.

— Которая к князю приходила.

— Так их две приходило… Молодая или старая?

— Старая!

— Не, не выходила. Не видал!

— А может, все-таки выходила?

— Не выходили — ни старая, ни молодая.

Никанор, едва не уронив стакан с водой, поспешил в дом.

Воровка тем временем на цыпочках проследовала дальше и вдруг обнаружила, что одна из комнат позволяет прекрасно просматривать нижние этажи, в том числе ту самую комнату, где недавно она беседовала с князем и где теперь находилась ее дочь.

Сонька замерла у стены, наблюдая за происходящим внизу.

Князь сидел напротив Михелины, по-прежнему держал в руках ее ладонь и что-то говорил — слова на таком расстоянии разобрать было сложно.

Затем в комнату торопливо вошел дворецкий и о чем-то доложил князю. Сонька снова удивилась схожестью Никанора и покойного пьяницы штабс-капитана.

До слуха донесся раздраженный голос хозяина:

— Как это — не выходила?

— Не заметил никто! Попросила воды и пропала!

— Что значит «не заметил»? Ищите!

Брянский в раздражении поднялся.

— Осмотреть весь дом!.. Каждый уголок!.. И немедленно сюда полицию!

Сонька собралась было уходить и неожиданно почувствовала на себе чей-то взгляд.

Она вздрогнула.

На нее молча, с испугом, в упор смотрела девочка — Анастасия.

В молчании стороны внимательно изучали друг друга.

По дому разносилась истеричная брань князя.

— Не могла же она раствориться, черт возьми! Ищи в доме!

Ни воровка, ни девочка не двигались.

Первой не выдержала Сонька. Улыбнувшись, она поманила к себе ребенка.

Анастасия не тронулась, отрицательно качая головой.

Воровка снова улыбнулась и шагнула к ней.

Девочка отступила, не сводя глаз с незнакомой женщины.

Сонька бросила взгляд вниз и поспешно на цыпочках, чтобы не скрипеть половицами, направилась к лестнице.

Оглянулась — девочка следовала за ней.

— Не смейте идти за мной! — шепотом приказала воровка.

Анастасия не отставала.

Сонька остановилась, пытаясь быстро оценить ситуацию, и начала спускаться, но девочка вдруг догнала ее, вцепилась ей в платье и злым шепотом предупредила:

— Я закричу.

Воровка остолбенела.

— Зачем?

— Чтобы вас задержали.

— Хотите, чтобы ваш отец сдал меня в полицию?

— Да, хочу.

— А что я вам сделала?

От этого вопроса девочка на секунду растерялась.

— Вы прячетесь.

Шаги раздавались со всех сторон — Соньку усиленно искали. Она вдруг прижала девочку к стенке.

— Не смейте, мне больно! — прошептала та.

— Я вам ничего не сделаю, — так же шепотом ответила женщина. — Вы ведь не знаете, зачем я здесь!

Девочка снова оттолкнула ее.

— Не хватайте же меня! Я буду кричать!

— Ваш отец жестокий, безжалостный человек.

— Не смейте мне это говорить!

Женщина не сводила с девочки глаз, затем неожиданно расплакалась и присела на корточки.

— Что с вами? — нахмурилась та.

— Вы ведь знакомы с Анной?

— С Анной? Вы откуда ее знаете?

Сонька печально усмехнулась.

— Я ее мама.

— Вы мама Анны?! — Глаза у девочки округлились.

— Да, это так.

Анастасия все еще не могла осмыслить услышанное.

— А что вы здесь делаете?

— Я пришла защитить честь моей дочери.

— От кого?

Сонька помолчала, не решаясь произнести дальнейшую фразу, но все-таки осмелилась.

— От вашего отца, Анастасия.

Девочка от неожиданности даже отступила на шаг.

— Он намерен что-то сделать с ней?

— Конечно. Для этого он пригласил ее.

— Так идите и защищайте! — едва ли не воскликнула Анастасия. — Я не стану задерживать вас.

Воровка легонько прикрыла ей рот ладошкой.

— Не надо так шуметь… Я должна вывести отсюда дочку так, чтобы никто не заметил. Иначе князь вызовет полицию и меня отправят в участок как злоумышленницу.

Девочка ошеломленно смотрела на неожиданную гостью.

Голоса и шаги приближались. Анастасия вдруг взяла Соньку за руку и решительно потащила наверх.

— Следуйте за мной.

Они бесшумно поднимались все выше и наконец уперлись в крохотную дверцу, которую девочка открыла ключом.

— Оставайтесь здесь и ничего не бойтесь. Они вас не найдут.

Комнатка была совсем маленькая, располагалась под стеклянной крышей, и над головой ворковали голуби и мягко шелестели ветки деревьев.

— Это мое любимое место. О нем не подозревает даже папа. — Девочка прислушалась. — Я изнутри заперлась.

Никанор, еще несколько слуг в сопровождении трех полицейских бродили по гулким бесконечным коридорам и залам, поднимались по этажам, заглядывали во все комнаты, выкрикивали деревянными суровыми голосами:

— Эй, кто-нибудь есть?

— Мадам, выходите!

— Сударыня, вы где?

— Мадам, в доме полиция! Сейчас же покажитесь, если вы в доме!

Князь шел следом за ними, на всякий случай проверял комнаты, осматривал закоулки и беззвучно ругался.

Вернувшись к Михелине, он тяжело сел в кресло.

Девушка сочувственно посмотрела на расстроенного князя и предположила:

— Возможно, слуги просто не заметили, как она ушла. Деньги получила, какой смысл ей здесь прятаться?

Брянский внимательно посмотрел на нее, затем, словно осознав происшедшее, кивнул.

— Да, странно… Но думаю, вы правы. — И крикнул: — Хватит чертей гонять! Никанор! Полицейским благодарность, слугам отказать в выплате недельного жалованья!

— Слушаюсь, барин, — ответил тот.

Князь озабоченно наморщил лоб и неожиданно спросил:

— А почему я не вижу Анастасию? Такой бедлам в доме, а она даже не показывается. К тому же к ней пришла гостья!

Дворецкий пожал плечами.

— Видимо, занята уроками.

— Вели ей сейчас же быть здесь!

— Слушаюсь.

Никанор ушел, Александр мрачно постоял посреди зала, раскачиваясь с носка на пятку, и сказал Михелине:

— Учитывая мое свинское состояние, я бы просил вас сегодня пообщаться исключительно с моей дочерью.

Михелина благодарно улыбнулась, склонила головку.

— Мне она интересна.

— Надеюсь, не больше, чем я?

— Это разный интерес, князь.

Он в некоторой задумчивости машинально приложился к ее руке, предупредил:

— Я на минуту.

Оставив Михелину в зале, князь вышел во двор, поманил к себе старшего по чину полицейского.

— Значит, в доме посторонних не обнаружено?

— Ни души, ваша светлость.

— Странно… А вызови-ка, братец, ко мне побыстрее агента.

— Может, я пригожусь по такой причине, князь? — не понял тот.

— Сказал — агента. Пусть покараулит за воротами. — Брянский задумчиво потер подбородок и направился в дом.