На перроне одесского вокзала бурлила толпа. Посмотреть, как будут сажать в арестантский вагон известную воровку Соньку Золотую Ручку, пришло довольно много зевак. Многочисленные полицейские пытались каким-то образом оттеснить людей, но они сопротивлялись, продолжая наседать. В толпе, прижатый к стенке вокзала, стоял пан Тобольский, как всегда элегантно и безукоризненно одетый.
Наконец на привокзальную площадь в сопровождении конной полиции прибыли три повозки. Из передней выскочили полицейские-конвоиры, — они окружили среднюю повозку и помогли спуститься на землю худенькой, хорошо одетой женщине в наручниках. Окружив плотным кольцом, повели ее к железнодорожному составу. Толпа задвигалась, подалась вперед — каждый стремился увидеть живую Соньку, о которой говорила вся Одесса.
Она посмотрела на собравшихся людей, приветливо улыбнулась. Затем подняла руку и изобразила нечто похожее на приветствие. Кто-то в толпе зааплодировал.
Пан Тобольский тянул вверх голову, стараясь разглядеть арестованную. Он видел, как полицейские торопливо довели Соньку до вагона с зарешеченными окнами, почему-то замешкались на входе, и в этот момент девушка снова оглянулась. Тобольскому показалось, что она увидела его, и он неуверенно махнул ей рукой.
* * *
Арестантский вагон был разделен на большие клети, боковые стены которых были сделаны из толстых, плотно подогнанных досок, не позволяющих арестантам общаться с соседями.
В коридоре расхаживали вооруженные конвоиры, внимательно следя за узниками. Соньку ввели в коридор, провели вдоль лиц, прижавшихся к щелям в досках, втолкнули в одну из клетей.
Оказавшись внутри, Сонька увидела, что клеть имела одно крохотное зарешеченное окно и по три боковые полки с обеих сторон. Здесь уже находилось не менее десяти особ женского пола разного возраста и разного сословия: от девочек-проституток до престарелых воровок, спокойных и уверенных в себе. Они по праву авторитета заняли боковые полки, остальные же либо нерешительно переминались посередине помещения, либо уже устроились на полу.
Появление Соньки арестантки встретили с некоторым удивлением, потому что по одежде она никак не вписывалась в общий рисунок. Они нехотя потеснились, и одна из пожилых арестанток, расположившаяся на нижней полке, позвала новенькую:
— Ну-ка, цыпа, двигай сюда!
Воровка послушно подошла.
— Сядь.
Сонька села. Тетка внимательно осмотрела новенькую, ее одежду, кольца на длинных изящных пальцах.
— Ты не спутала вагоны, матрена? Тебе бы лучше первым классом путешествовать.
В клети засмеялись. Сонька молчала. Арестантка взяла руку девушки, поизучала кольца и приказала:
— Снимай, графиня.
Воровка медлила.
— Не снимешь сама, помогут подруги, — предупредила арестантка. — Но можешь остаться без пальчиков.
В клетке повисла напряженная тишина. Сонька усмехнулась, обвела взглядом женщин, послушно сняла одно за другим все четыре кольца.
— Потом все вернешь.
Тетка расхохоталась:
— Умная такая? Или смелая?
— Умная, — ответила воровка, тяжело глядя на нее.
— Раз умная, то дай своего мозга задницу помазать! — Арестантка неожиданно сильно ногой ударила Соньку в живот, отчего та отлетела до самой двери и упала.
— Вот там твое место, — велела тетка и объяснила другим: — Хоть и наглая, но бзделоватая. — Она взяла украшения и сунула их в карман кофты.
Сонька осталась сидеть на полу, с ненавистью и презрением глядя на обидчицу. Рядом с ней оказалась молоденькая девушка с испуганными глазами, в которых читалось сострадание и понимание.
* * *
Наступила ночь. Поезд несся быстро, вагон скрипел и раскачивался. Арестантки спали вповалку. На полу не было ни пятнышка свободного места, и лишь авторитетные дамы вольготно храпели на своих полках.
Сонька и ее молодая соседка не спали. Они разговаривали тихо, почти шепотом.
— А за что тебя, Катя? — спросила воровка.
— Убила, — печально усмехнулась девушка.
— Кого?
— Мужа.
— Любила?
— И сейчас люблю.
— За что убила?
— За измену. Пришла домой, а он в койке с другой. Взяла нож и зарезала.
— Пойдешь на каторгу.
— Знаю. Пожизненную.
Помолчали.
— А ты? — посмотрела на Соньку Катя.
— Воровка.
— Ты — воровка?!
— Не верится?
— Никак… По виду барыня. Графиня.
Сонька тихонько рассмеялась:
— Была и барыней, и графиней. Кем только я не была.
— А зовут как?
— Софья.
— Красивое имя. Я в детстве почему-то хотела быть Софьей.
Воровка посмотрела на спящую на полке тетку.
— Кто она?
— Она? — переспросила Катя. — Полина Бугай. Вообще-то, она не баба. Мужик! Увидишь, будет приставать к тебе.
— Не будет. Она еще не знает, кто я такая.
— Она тоже воровка, домушница. Ее все арестанты не любят.
Полина Бугай зашевелилась на полке, подняла голову:
— Эй вы, швабры! Заткнитесь! Дрыхать мешаете!
Девушки замолчали.
* * *
Арестантки еще спали, когда дверь с треском открылась и на пороге возник хмельной конвоир.
— Подъем! — заорал он. — Подъем, шмохи! Кто тут Сонька Золотая Ручка?
Женщины спросонья удивленно смотрели на парня, не понимая, чего от них хотят.
— Сонька Золотая Ручка! — снова заорал конвоир. — На выход!
Сонька нехотя поднялась, спросила:
— Что нужно?
Тот измерил ее взглядом с головы до ног и переспросил:
— Ты, что ли?
— Ну, я. Чего хотел?
— Начальство желает видеть! Пошли!
Покидая клеть, воровка оглянулась, уловив на себе недоуменные взгляды товарок. Особенно поражена была приподнявшаяся на локте Полина Бугай.
Под конвоем Сонька прошла через несколько вагонов в начальственное купе.
Оно представляло собой ту же самую клеть, только с мягкой постелью, столиком и большим окном. На столике стояли бутылки из-под водки, закуска, грубо нарезанный хлеб. На полке сидело трое выпивших конвоиров, старший из которых при виде Соньки оценивающе цокнул языком и сказал друзьям:
— А ничего девка. Симпатичная… — и с недоверием уточнил: — А может, врешь, что Сонька? Может, самозванка?
— Может, и самозванка, — ответила она и спросила: — Могу присесть?
— Даже вполне!
Мужики сдвинулись, образовав место для дамы, и старший взял бутылку.
— Деловая баба! Выпьешь?
— Не пью.
— Понятное дело. Как можно пить, когда кандалы на руках?!
Конвоиры рассмеялись, чокнулись алюминиевыми кружками.
Сонька окинула быстрым взглядом одежду старшего, увидела выступающий из его кармана изящный нож с цветной наборной рукояткой.
— Вот, допустим, ты и есть самая настоящая Сонька Золотая Ручка, — продолжал лидировать старший конвоир. — А я не верю. Чем можешь доказать?
— Суд докажет.
— До суда надо еще доехать. Ау нас ведь тут свои законы. Не понравишься ты, допустим, Польке Бугаю…
— …или, наоборот, очень даже понравишься! — вставил второй конвоир под дружный хохот.
— Хоть то, хоть другое — все одинаково погано. И обнаружим мы тебя придушенной в уголочке клети.
— В клети четыре уголочка, каждому найдется место, — усмехнулась Сонька, поплотнее придвинулась к конвоиру и как бы невзначай облокотилась о его бок, поближе к ножу.
Старший конвоир налил полстакана водки, поставил перед воровкой.
— Пей, жизнь сразу станет веселее.
— Для меня она и без водки веселая. — Девушка подвела скованные руки к самому его карману, одной рукой аккуратно извлекла нож и переложила во вторую.
Мужчины выпили, и один из них, заметно опьянев, попросил:
— Если ты та самая Сонька, чухани-ка у нас чего-нибудь.
Она улыбнулась, показала скованные руки:
— Сними кандалы, покажу.
От дружного хохота конвоиров дрогнули стены.
— Умная, сучка! Без кандалов ты даже портки с нас снимешь!
Старший некоторое время внимательно изучал лицо девушки, одобрительно причмокнул губами:
— Хорошая. Если б не воровка, женился бы. Нерусская, что ли?
— Еврейка.
— Я так и понял. А чего ж, ежели еврейка, воровать стала? Ваш народ вроде не ворует. Надурить — запросто, а чтоб воровать — это только наши.
Лицо Соньки стало жестким:
— Знаешь, что такое черта оседлости?
— Ну.
— Никогда не жил там?
— А с какого хрена? Я ведь русский! Это вам, евреям, и прочей нечисти приближаться к нам не велено.
— Вот потому и стала воровать.
— Ты, Сонька, не засирай нам мозги, — вмешался тот конвоир, что привел ее. — Мы эти штуки знаем: поначалу разжалобишь, а там глядь — карман пустой. Все дотла, ширмачка, выгребла… — Он поднялся и скомандовал: — Марш на место!
Воровка опустила руки и послушно двинулась на выход.
* * *
Когда Сонька вошла в свою клеть, ее встретили дружным вопросительным молчанием. В глазах Кати светился восторг.
Воровка спокойно оглядела женщин, направилась к полке, на которой восседала Полина Бугай.
— Освободи место, — приказала она коротко и жестко.
У той округлились глаза.
— Чего вякнула, шваняйка? — Она поднялась, надвинулась на Соньку. — Отскочь, пока цела!
Сонька взяла двумя руками сворованный ножик и приставила его к отвисшему животу тетки.
— Прирежу.
Полина опустила глаза, увидела лезвие, напряглась.
— Умом рехнулась, что ли?
— Пошла на свое место!
— Я… на своем.
— К двери, шмоха! Там теперь твое место!
Тетка на неверных ногах покорно протолкалась на указанное место и тут же опустилась на пол. Сонька посмотрела на других авторитетных арестанток, занявших полки, и распорядилась:
— Ну-ка, слазьте тоже! К Польке все! Живо!
Женщины нехотя покинули належанные места.
В это время дверь с треском открылась, на пороге стоял конвоир.
— Сонька! — заорал он. — Ты, что ли, стерва, ножик у старшого сперла?
— Лови!
Она бросила ему добычу, он ловко поймал ее и с восторженным удивлением произнес:
— Ну, девки!.. Знатная товарка меж вас, бойтесь ее!
Когда дверь закрылась, Сонька позвала остальных арестанток:
— Занимайте места, барышни! Теперь мы тут главные!
* * *
Митрофановский зал Московского окружного суда, длинный, узкий и мрачный, был под завязку заполнен разношерстной публикой. Все хотели посмотреть, а главным образом послушать преступницу, имя которой день ото дня становилось все громче и популярнее в России.
В первых рядах сидели потерпевшие: банкир Догмаров, одураченный когда-то ювелир фон Мейль, владелец одесского ювелирного магазина Циммерман с сыном Мойшей, и, по иронии судьбы, рядом с ними расположился хозяин московского магазина драгоценностей на Петровке господин Хлебников. Поразительным образом в судебном зале оказался бургомистр германского городка Типлиц герр Вильгельм Вернер. Он держался настороженно и подчеркнуто независимо.
В самом конце первого ряда сидел Володя Кочубчик вместе со своим адвокатом. Адвокат все время что-то нашептывал Кочубчику, и тот методично кивал.
Во втором ряду расположилась напряженная от ожидания и незнакомой обстановки родная сестра Соньки Фейга. А рядом с нею затравленно озирался бывший муж воровки. Шелом Школьник, располневший, с сильно выпирающим брюшком. Фейга была вся в дорогих украшениях, словно явилась не в суд, а на важный прием.
Здесь же печально и отрешенно присутствовала Мирра Грильштейн, с которой Сонька бакланила лавку Циммермана. На Мирру заинтересованно оглядывался прыщеватый Мойша.
Кроме того, в зал набилось несметное количество газетных репортеров, фотографов с громоздкой дымной техникой и просто зевак. В этой нервозной катавасии сильно выделялся бледный и ненормально спокойный пан Тобольский, занявший крайнее место в последнем ряду.
Место для судей представляло собой небольшое возвышение, на котором покоился стол, покрытый зеленым сукном. Позади стола стояли три кресла с высокими резными спинками. Слева от судей висел киот со Спасителем, здесь же стоял аналой, а чуть в глубине — столик секретаря суда.
Скамья для подсудимой была длинная, до блеска отполированная некогда сидевшими на ней. Перед скамьей стояла деревянная решетка, отгораживающая подсудимую от публики.
Чуть ниже судейского помоста находились стулья для присяжных, а рядом — столы для адвокатов. На столе перед судьями, присяжными и адвокатами были разложены вещественные доказательства преступлений Соньки Золотой Ручки: золотые портсигары, кольца, броши, перстни, бриллиантовые ожерелья, позолоченные столовые приборы, футляры с драгоценными камнями, некогда похищенные воровкой.
Зал сдержанно гудел, с минуты на минуту ожидая появления председателя суда и его свиты, а главным образом — подсудимой.
Наконец с нарочитым самолюбованием вышли адвокаты, затем спешно протопали присяжные, величественно возник судебный пристав, и зал затих. Пристав громко объявил:
— Суд идет!
Все встали, на свое место вышли судьи: толстенный председательствующий с густыми бакенбардами и два члена суда. В полнейшей тишине председательствующий просмотрел бумаги на столе, о чем-то спросил судей, внимательно посмотрел в зал и жестом показал в сторону двери:
— Введите подсудимую!
Дверь за решеткой открылась: в зал вначале вошли два жандарма с оголенными саблями, а следом за ними сама Сонька. Она за это время ощутимо похудела, хотя была по-прежнему изящна, едва ли не кокетлива. На ней был серый арестантский халат, прекрасно скроенный, видимо ее собственными руками. Из-под рукавов халата виднелась ткань черной шелковой кофточки, из-под которой, в свою очередь, выглядывали манжеты безукоризненной белизны, отороченные тонкими кружевами. Голова воровки была украшена белым, также обшитым кружевами платком, кокетливо заколотым у подбородка.
Внешне Сонька держала себя спокойно, смело и уверенно. Вначале зал поплыл перед ее глазами, и некоторое время она не смогла различить ни единого лица. Затем немедленно собралась, приветливо улыбнулась собравшимся и судьям, даже изобразила нечто похожее на книксен.
— Присаживайтесь, подсудимая, — велел председательствующий и еще раз внимательно окинул взглядом зал.
Из задней двери вышел священник в коричневой рясе, подошел к аналою, стоявшему под образом.
— Пожалуйте, — пригласил он присяжных, и те по очереди стали подходить к нему, получая благословение и принося клятву чести.
Председательствующий снова строго посмотрел в зал, приказал, не поворачивая головы:
— Подсудимая, встаньте.
Сонька послушно поднялась, с любопытством посмотрела на него.
— Ваше имя, — спросил председательствующий.
— Софья Сан-Донато, — с улыбкой ответила Сонька, поймав на себе удивленный взгляд сестры.
— Можете ли вы подтвердить указанное вами имя на Библии?
— Не могу, ваша честь. Я — иудейка.
— Подтверждаете ли вы свое нежелание защищаться с помощью адвоката?
— Подтверждаю, ваша честь. Дама должна защищать собственную честь сама.
— Судились ли вы прежде?
— Никак нет, ваша честь.
— Сколько вам лет?
— Дамам подобный вопрос задавать неприлично.
— Вы не дама, вы — подсудимая. Сколько вам лет?
Сонька помедлила, увидела в конце зала напряженное лицо пана Тобольского и с иронией ответила:
— Подсудимой Софье Сан-Донато тридцать один год, ваша честь.
Председательствующий с удовлетворением кивнул, чему-то усмехнулся и посмотрел на Фейгу.
— Свидетельница Фейга Лейбова Соломониак, кем вам доводится подсудимая?
Фейга от неожиданности не сразу нашлась что ответить, потом наконец выдавила:
— Подсудимая — моя родная сестра.
— Ее истинная фамилия?
— Сура Шейндля Лейбова Соломониак.
— Вам известно, чем занималась ваша сестра в последние годы?
— Лично я таких фактов не имею, но, по слухам, она промышляла воровством.
— Известна ли вам ее кличка?
— Говорят, что она — Сонька Золотая Ручка.
— Может ли это подтвердить ваш муж, Шелом Школьник?
Сонька от такого поворота даже слегка покачнулась:
— Муж?!
— Мой муж может это подтвердить, — невозмутимо ответила Фейга и толкнула Шелома локтем.
Тот поднялся, затравленно оглянулся на зал.
— Известно ли вам имя подсудимой?
Шелом кивнул, ответил с сильным польским акцентом:
— Так, ваша честь, сия пани есть Сура Шейндля Соломониак.
— Вы были ее мужем?
— Так. Сура была моей первой женой.
В зале зашумели. Один из судей позвонил в колокольчик.
— Почему вы расстались? — продолжал задавать вопросы председательствующий.
— Она сбежала от меня, украв пять тысяч рублей.
— Как вы полагаете, это было первое воровство вашей жены?
— Нет. — Шелом обливался потом. — В нашем местечке о ней говорили многое. В том числе, что она воровка.
Зал продолжал шуметь. Судья снова взялся за колокольчик, и тогда присутствующие затихли.
— Свидетельница Фейга Лейбова Соломониак, было ли вам известно, что ваша сестра еще с детства имела страсть к воровству?
— Да, мне это было известно. Но я ничего не могла изменить, так как наши отец и мать умерли рано, а воспитанием Шейндли занималась мачеха.
— Прошу сесть. — Председательствующий перевел взгляд на Соньку. — Как вы можете объяснить слова вашей сестры?
Она помолчала, недоуменно пожала плечами:
— Ваша честь… Что может сказать обо мне сестра, которая увела у меня мужа?
В зале зашумели, и судья долго звонил в колокольчик, добиваясь тишины.
— Ваша честь! Пожалуйста, мне слово! — крикнул, стараясь перекрыть шум, ювелир Карл фон Мель. — Эта дама — отчаянная воровка!.. Она представила меня как сумасшедшего, и я не только потерял имя, но также три недели провел в психиатрической клинике!
— Прошу сесть! — призывал председательствующий. — Прошу тишины! Свидетель фон Мель, сядьте!
Аудитория успокоилась, судьи коротко о чем-то посовещались, после чего председательствующий возобновил допрос:
— Подтверждаете ли вы, подсудимая, что одно время носили фамилию Софья Блювштейн?
— У нее было много фамилий! — снова не выдержал фон Мель. — Ее надо сослать на пожизненную каторгу!
— Прошу сесть!
Сонька выдержала паузу и спокойно ответила:
— Да, ваша честь. Подтверждаю. Я была Блювштейн. Это фамилия моего мужа, которого я страстно любила и который умер от тяжелой болезни.
— Ваш муж, Михель Блювштейн, не умер, а осужден на пожизненную каторгу за убийство.
Сонька вполне натурально охнула и некоторое время сидела в потрясенном молчании. Со стороны было видно, что она плачет.
— Подтверждаете ли вы, Софья Блювштейн, что пытались создать в Санкт-Петербурге преступное воровское общество по поддержке преступных элементов, именуемое общак?
Воровка удивленно подняла глаза, смахнула слезы.
— Почему пыталась? По-моему, общак уже существует и будет существовать, пока живет Россия.
Председательствующий принялся изучать лежащие на столе кольца, браслеты, перстни, колье, прочие вещественные доказательства.
— Зачем вам, подсудимая, столько обручальных колец?
Сонька еще раз вытерла кружевным платочком глаза, печально усмехнулась:
— Они, ваша честь, доставались мне от мужей. Да и потом склонна к изменению веса… То худею, то полнею. Мне были необходимы кольца разного размера.
— Ваша уважаемая честь! Половина колец из моего магазина, — заявил возмущенный Циммерман. — Я могу каждое кольцо назвать и оценить! Мойша, чего молчишь, как идиот? Скажи!
— Сядьте, свидетель, иначе я прикажу вывести вас из зала!
— По-вашему, я не имею права голоса?
— Потом! Сядьте!
Циммерман послушно сел.
— А где вы взяли два кинжала в серебряной оправе, вот этот кавказский пояс, ермолки, шитые серебром? И наконец, этот револьвер?
Воровка сама с интересом посмотрела на ворованные вещи, спокойно объяснила:
— Кинжалы и пояс я выиграла в лотерею. Ермолки принадлежат моему племяннику Осе, а револьвер достался мне во время игры в аллегри.
— У вас есть племянник? — искренне удивился председательствующий.
— Да, ваша честь. И не один, — она нежно усмехнулась. — У меня также есть две дочери, Табба и Михелиночка.
— Как давно вы их не видели?
— Давно, ваша честь. Моя мечта сейчас — обнять моих девочек.
— Вы занимались воровством и совершенно забыли о своих детях, — с упреком произнес председательствующий.
— Нет, я не забывала их. Они ни в чем и никогда не нуждались. А по поводу воровства… Нет, ваша честь, я не воровала. Я просто путешествовала по миру. Это моя страсть — путешествия. А чтоб не ощущать нехватку средств во время поездок, я иногда просила некоторых господ мне помочь.
— Ваша честь, — поднял руку адвокат Кочубчика. — Мой подзащитный желает дать показания.
— Потом. — Председательствующий окинул взглядом свидетелей, остановился на хозяине ювелирного магазина на Петровке. — Господин Хлебников, вы узнали даму, вынесшую обманным путем из вашего магазина изделия на двадцать две тысячи триста рублей?
— Да, я эту даму узнал. И полагаю, не скоро забуду. — Хлебников неожиданно улыбнулся воровке. — И дело здесь не только в украденном. Я восхищен ловкостью, артистичностью госпожи Софьи Буксгевден, как она мне представилась. Безусловно, мне жаль потерянной суммы, но еще больше жалко, что я никогда не встречусь со столь истинным человеческим талантом, пусть даже направленным на злодеяние. Это, господа, особый Божий дар!
— Не загадывайте раньше времени, господин Хлебников, — ответила Сонька. — Даст бог, еще встретимся.
В зале засмеялись, кто-то даже зааплодировал. Это был пан Тобольский. Неожиданно решительно встал бургомистр немецкого городка Типлиц, поднял руку. Переводчик также поднялся, перевел:
— Ваша честь, слово просит бургомистр германского города Типлиц господин Вильгельм Вернер.
Председательствующий недовольно поморщился, что-то сказал судье справа, вслух резко заметил:
— Здесь, господа, не благородное собрание, а суд! Мы судим известную своей дерзостью и наглостью преступницу. И при даче показаний я прошу исходить именно с этих позиций, а не заниматься раздачей комплиментов и сочувствий. — Он помолчал, кивнул переводчику: — Пусть бургомистр говорит.
Немец откашлялся, зачем-то выступил вперед. Переводчик поравнялся с ним и начал переводить:
— Уважаемый суд, уважаемые присяжные заседатели, уважаемая публика. — Вернер говорил по-немецки четко, громко, безапелляционно. — Я прибыл из маленького немецкого города, куда вряд ли кому-то из вас удастся заглянуть. Но дама, которая сидит на этой страшной скамье, сумела проникнуть в мой город и принести ему чудовищный по своей бессмысленности урон. Она сделала его посмешищем во всей Германии! Она опозорила жителей города, память о великом графе Типлице. Опозорила лично меня! Теперь мы не просто жители Типлица, а типлициане!
— Нас она тоже опозорила! — выкрикнул Циммерман.
— Папа, перестань! Сядь, нас выгонят! — дернул его за полу Мойша.
— Я целиком и полностью поддерживаю вас, господин председатель, — невозмутимо продолжал немец. — И требую для данной дамы самого серьезного и сурового наказания.
В зале стало тихо. Сонька приложила руки к груди, тихо произнесла:
— Мои сочувствия славному городу Типлиц.
Вильгельм Вернер сел, а председательствующий одобрительно кивнул ему и показал на банкира Догмарова.
— Свидетель Догмаров, что вы можете добавить к тому, что изложено вами в письменном объяснении?
— Ничего, кроме того, что я хотел бы вернуть украденные деньги, — ответил тот.
— Размечтался, — под общий смех буркнул кто-то.
Председатель жестом велел подняться Мирре Грильштейн.
— Ваше имя, свидетельница?
— Мирра Грильштейн, — с ухмылкой ответила она.
— Род занятий?
— Просто дама с Одессы. Без занятий.
— Вы знакомы с подсудимой?
— Первый раз вижу.
— Но вас задержали вместе с нею в картежном доме Одессы!
— Брехня! Я шагала мимо, меня схватили какие-то биндюжники, как потом оказалось, полицейские, и потащили в участок. А эту дамочку я наблюдаю впервые.
— Вы пока что находитесь на скамье свидетелей. За ложные показания вы можете очутиться рядом с подсудимой.
— Очень даже было бы приятно. Она такая интересная и умная, что не грех посидеть рядом.
Председатель заиграл желваками и повел допрос дальше.
— Свидетель Циммерман, вы узнаете свидетельницу Грильштейн?
— Обязательно, — поднялся ювелир. — Она помогала Соньке Золотой Ручке проводить махинации в моем магазине. Потом появились двое полицейских, которые оказались обыкновенными босяками, и все вместе сбежали. — Он повернулся к сидящему сыну. — Мойша, чего молчишь?
— Свидетель Мойша Циммерман, — обратился к отпрыску председатель. — Вы подтверждаете показания отца?
— А как я могу не подтвердить? Иначе он просто сгрызет меня, ваша честь.
— Вы видели Мирру Грильштейн в вашем магазине?
— Мирру, может, и не видел, а данную дамочку обязательно. Пока она отвлекала, Сонька воровала.
— Ваша честь, — вмешалась Сонька под смех развеселившейся публики, — я не та, за кого вы меня принимаете. Настоящая Сонька Золотая Ручка — это женщина по имени Иахвет Вайберг из Одессы.
Председатель пропустил реплику воровки мимо ушей и предупредил Мирру:
— Свидетельница Грильштейн, в ваших интересах дать правдивые показания суду и таким образом избежать скамьи подсудимых.
— Господин судья, — возмутилась Мирра, — чего вы меня пугаете? Никого я не знаю, ни в чем не виновата, а если какой-то сумасшедший считает, что наблюдал меня в магазине, так пусть немного полечится. Как этот господин, которого выпустили из дурдома! — показала девушка на фон Меля.
— Я прошу защитить меня от оскорблений! — вскочил тот. — Я достаточно настрадался, чтобы терпеть подобное в помещении суда!
Председательствующий выждал, когда шум в зале поутихнет, посмотрел на Володю Кочубчика.
— Свидетель Вольф Бромберг, прошу встать.
Кочубчик поднялся.
— Ваше имя?
— Вольф Бромберг.
— Род занятий.
— Марвихер.
— Разъясните.
— Вор, который чистит гостиницы и карманы господ.
Адвокат внимательно следил за ответами подзащитного.
— Ваша воровская кличка?
— Володя Кочубчик.
— Вы знаете эту даму?
— Очень даже знаю.
— Кто она?
Пан Тобольский напрягся, подался вперед.
— Сонька Золотая Ручка, — ответил Кочубчик.
— Вы заявляете это ответственно?
Володя бросил взгляд на адвоката, тот кивнул.
— Заявляю это ответственно и с пониманием всех возможных последствий, — произнес марвихер явно заготовленную фразу.
— Какие у вас были отношения с подсудимой? — спросил один из судей.
— Ваша честь! — вмешался защитник. — Протестую! Прошу не затрагивать личную жизнь свидетеля!
— Протест отклонен! — заявил председатель. — Свидетель, отвечайте на вопрос.
— С подсудимой у меня были любовные отношения, — сказал Володька.
— В чем они заключались?
— Ваша честь, я протестую!
— Протест отклонен! Свидетель, продолжайте.
Сонька смотрела на Кочубчика, как на сумасшедшего.
— Мы жили, будто муж и жена, — сказал он. — Я в карты поигрывал, Сонька воровала.
— Припомните, пожалуйста, конкретные случаи воровства.
— Это подло, Кочубчик! — выкрикнул кто-то из зала.
— Вывести горлопана из зала! — резко распорядился председатель.
Конвойные нашли крикуна, поволокли к двери.
— Сонька, прокляни его! — кричал мужчина, сопротивляясь. — Прокляни его, Сонька!
После того как публика успокоилась, председатель велел марвихеру:
— Назовите конкретные случаи воровства со своей сожительницей.
— Я с ней не воровал! — закричал Володька. — Это она воровала!
— Называйте!
— Ладно, назову. Я все назову! Вот эта дама, ну, Сонька, например, по утрам обходила гостиничные номера, чтобы обирать спящих. Я говорил — не надо, а она все равно обирала! — принялся перечислять случаи Кочубчик, постепенно переходя на истеричный крик. — Она шмонала все ювелирки без разбора! У нее для этого было пошито специальное платье с карманами! На балу губернаторском эта воровка сгребла украшения почти со всех дамочек, потом сделалась без чувств и уехала на карете! Для воровства у нее была ученая обезьяна, которая глотала брюлики! Сонька даже не чуралась шарить по карманам в толпе! Она и меня подбивала, но я не желал получить срок! Она — воровка! И не верьте, что это не Золотая Ручка! Она это! Точно она! Я пробовал сбежать от нее, но она снова находила меня и тащила к себе в нумера, говоря, что любит меня!
— По-вашему, она действительно вас любила? — сочувственно спросил председатель в полнейшей тишине.
— Не знаю. Наверно. Может, даже любила! Не знаю! Но мне это не нужно! Она старая для меня! К тому же — воровка! А я желаю другой жизни! Не хочу больше воровать, господа судьи! Я желаю быть как все! Надоело ходить с клеймом вора! Поймите меня! — И вдруг закричал, тыча пальцем в воровку: — Ненавижу тебя!.. Ненавижу! И хватит врать, что ты не Сонька! Сонька!.. Сама мне говорила, сама хвасталась! Все одесское ворье может это подтвердить! Сонька Золотая Ручка!
В зале стояла абсолютная тишина, и было слышно, как за окном начал накрапывать мелкий дождик.
С заднего ряда поднялся пан Тобольский и стал медленно пробираться к первым рядам. Председатель поздновато заметил его передвижения. Подняв голову, словно почувствовав неладное, он приказал:
— Вернитесь на свое место, господин.
Тобольский продолжал передвигаться, не сводя глаз с Кочубчика.
— Остановите его!
Конвойные направились к пану, но тот неожиданно выхватил из-под полы револьвер, направил его на Кочубчика и нажал на курок. Один из конвойных успел ударить по оружию, и в этот момент прозвучал выстрел. В зале испуганно закричали, кое-кто ринулся к выходу. Кочубчик от испуга рухнул на пол. На пана Тобольского навалились конвоиры, а он отбивался и все нажимал на курок, желая попасть в марвихера.
* * *
Несколькими днями позже Митрофановский зал окружного суда вновь был забит публикой. Правда, конвойных в этот раз было вдвое больше, а свидетелей несколько поубавилось. Не было банкира Догмарова, ювелиров Циммерман, хозяина лавки Карла фон Меля.
В длинном узком зале было душно и тесно. Сонька произносила последнее слово. Одета она была по-прежнему опрятно и со вкусом, но лицом бледная. Стояла за деревянной решеткой с прямой спиной и спокойно смотрела на судей и публику. Речь Сонька держала уверенно и продуманно.
— Дамы и господа! Итак, кто я такая? Скажете, сирота Сура Шейндля, — и это будет правда. Скажете, что перед вами воровка Сонька Золотая Ручка, — тоже правда. Получается, что в одной правде две полуправды. Почему так? Потому что так судят люди. А людской суд всегда несправедлив. Если я для кого-то хороша, то для другого непременно дурна. Почему? Потому что люди судят о других по поступкам. А поступки, господа, часто диктуются либо гневом, либо добротой, либо расчетом! Так кто же судья людским поступкам? Закон? Но закон писан людьми, значит, и он не может быть истинен! К примеру, как следует судить того господина, что вчера пытался отстоять мою честь, пойдя с оружием на лжеца и подонка? По какому закону вообще надо судить человека? Отвечу — только по закону Божьему. А значит, судить имеет право только Бог! Не вы, господа судьи, а Бог! Так в чем моя вина? В том, что я отнимала у богатых и часто отдавала украденное бедным и обездоленным, которых вы именуете ворами? А вы задайте вопрос, почему в обществе появляются люди, которых вы гоните, назвав проклятым именем — вор! Не ваша ли в этом вина? Не вина ли самого общества? Так попытайтесь пожалеть, помочь и понять их. Что я, господа, и пробовала делать. Так только в этом моя вина? Или в том, что пыталась добыть себе средства для выживания, чтобы не умереть от нищеты и голода? Я всего лишь, дамы и господа, волчица, добывающая пишу для себя и своих зверенышей. Но на моих руках нет крови! Я никого не лишила жизни! Я всего лишь боролась за выживание! Знаю, такая борьба осуждаема обществом. Она порицаема законом. Это так.
Но скажите, кто из вас не виновен хоть в малой части перед тем же законом, не говоря уже о законе Господа Бога? Вы все виноваты так же, как и я! Поэтому мне нечего сказать по предъявленному обвинению. Я, господа, не считаю себя виновной!
* * *
Утром на Охотном ряду было по-будничному людно. Разбитные продавцы газет носились по прохладной осенней погоде, предлагая прохожим свежие номера с сенсационным материалом:
ЗНАМЕНИТАЯ ВОРОВКА СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА ОСУЖДЕНА НА ВОСЕМЬ ЛЕТ КАТОРЖНЫХ РАБОТ!
РОДНАЯ СЕСТРА ЗОЛОТОЙ РУЧКИ ОТБИЛА У НЕЕ ПЕРВОГО МУЖА!
ВЛЮБЛЕННЫЙ В СОНЬКУ ГОСПОДИН СТРЕЛЯЛ В БЫВШЕГО ЛЮБОВНИКА ВОРОВКИ ПРЯМО В ЗАЛЕ СУДА!
СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА НЕ ПРИЗНАЕТ СЕБЯ ВИНОВНОЙ!
СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА — САМАЯ НЕУЛОВИМАЯ ВОРОВКА В МИРЕ!
ЧИТАЙТЕ НАШУ ГАЗЕТУ, И ВЫ УЗНАЕТЕ. КТО ТАКАЯ СУРА ШЕЙНДЛЯ, СОНЯ ШКОЛЬНИК, РУБИНШТЕЙН, БРЕННЕР, БЛЮВШТЕЙН! А ЭТО ВСЕ ОНА — СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА!
СПЕШИТЕ ПРОЧИТАТЬ МАТЕРИАЛЫ ИЗ ЗАЛА СУДА ПРО САМУЮ ЗНАМЕНИТУЮ АФЕРИСТКУ В МИРЕ!
* * *
Железнодорожный состав с зарешеченными окнами мчался по бесконечным российским просторам, увозя в глухую даль людей, приговоренных к каторжным работам.
В вагоне, разбитом на клети, томились осужденные — на полках, на соломенных матрацах, некоторые просто сидели на полу. Среди осужденных — Сонька Золотая Ручка. Рядом с ней Мирра Грильштейн.
Расхаживали по проходу вооруженные конвоиры, раскачивался от быстрой езды вагон.
* * *
Ранним утром сеял мелкий холодный дождь. Заключенные, покинув железнодорожный состав, добирались до поселка каторжан пешим этапом. Их было не менее сотни, шли они в окружении двух десятков конвоиров, шли не спеша, тяжело. Просека, ведущая к месту поселения, была узкой, земля под ногами — неровной, жесткой, в корневищах.
Конвоиры для согревания и просто ради поднятия настроения подгоняли каторжан криками, щелканьем хлыстов, а упавших или обессиленных толкали в спины ударами прикладов.
Сонька в накинутой на плечи зябкой арестантской куртке шагала почти в самом конце процессии, смотрела себе под ноги, чтобы не споткнуться и не упасть. Руки ее, как и у всех остальных, были прочно схвачены наручниками. Туфельки, в которых она щеголяла на судебном процессе, разъехались, размякли, из них вылезали озябшие грязные пальцы. Рядом с ней устало толкалась Мирра Грильштейн. Иногда она бросала на подругу подбадривающие взгляды, улыбалась.
* * *
Поселок Иман представлял собой два десятка бараков, обнесенных невысоким забором, почерневших от времени и дождей. На двух сторожевых вышках под навесами маячили надзиратели, у каждого барака бегали на привязи могучие откормленные собаки.
Заключенных загнали на площадь между бараками, стали пинками и толчками выстраивать в длинную линию. Мирра с ухмылкой бросила Соньке:
— Была у нас веселая жизнь, теперь начинается самая веселая.
Сонька взглянула на нее, но ничего не ответила.
Когда построение было наконец закончено, из главного барака, украшенного самодельным гербом государства Российского, вышел высокий худой человек в шапке набекрень в сопровождении двух могучих женщин-надзирательниц. Он внимательно оглядел прибывших.
— Слушайте сюда, преступницы! — без вежливых предисловий начал мужчина. — Я — комендант поселка. Зовут меня Федоров Михаил Игнатьевич. А ежели по-простому — Игнатьич. Вас привезли сюда не для отдыха и развлечений, а для тяжелого труда. Вы много нагрешили на нашей и без того грешной земле, поэтому обязаны очистить свои души старательной и прилежной работой. Кто не пожелает такой очистки, к тому будут применяться самые суровые меры, вплоть до избиения плетьми. Исполнять эти меры будут стоящие рядом со мной дамы. Надежда и Вера. Хочу заметить, к ним в руки лучше не попадаться. Свою работу они выполняют по-настоящему! — Он снова оглядел прибывшее пополнение и в завершение разъяснил: — Работать будете на ближней отсюда мануфактуре господина Завьялова. Подъем в пять утра, отбой ровно в полночь.
Игнатьич развернулся и вместе с надзирательницами скрылся в бараке с гербом.
* * *
Заключенные-женщины с шумом, криками и драками отчаянно бузили в пустом бараке, норовя выбрать место потеплее и поуютнее. Каждой хотелось захватить место либо поближе к печке, либо к окну.
Сонька вошла в барак чуть ли не последней, остановилась на пороге и стала с некоторым недоумением и брезгливостью наблюдать за происходящим. Мирра находилась в самом центре потасовки, — она увидела подругу и замахала ей рукой:
— Сюда, Соня! Здесь еще одно место! Я держу!
Воровка, словно не слыша, облокотилась о дверь, на ее глаза навернулись слезы. Так она и стояла, не сводя глаз с несчастных женщин, боровшихся за место в грязном затхлом бараке. Рядом с ней наблюдал за происходящим молодой охранник.
Когда все более-менее улеглось. Мирра протолкалась к Соньке, зло спросила:
— Окаменела, что ли? Я звала! Держала место! Где будешь спать?
— Здесь, — кивнула на топчан возле самой двери.
— Совсем дура, что ли? — возмутилась подруга. — Зима начнется — окоченеешь!
— До зимы надо еще дожить.
В бараке снова вспыхнула драка из-за места, к дерущимся протолкался конвоир, пинками разогнал женщин и направился к выходу.
Проходя мимо Соньки, он заметил:
— И вправду, околеешь здесь.
— Ничего, — усмехнулась та, — выживу.
Мирра оставила подругу и вскоре вернулась со своими пожитками, бросила их на топчан с другой стороны от входа.
— Ты чего? — улыбнулась Сонька.
— Ничего! — огрызнулась Мирра. — Не буду я париться рядом с какими-то чесалками! — И тоже улыбнулась: — С подругой как-то веселее.
* * *
Соньке и Мирре выпало работать в красильном цехе мануфактуры. Это был довольно просторный барак, заставленный большими деревянными чанами, наполненный паром и влагой. В чанах булькала черная кипящая жидкость, женщины с увесистыми деревянными мешалками топтались вокруг них, вытаскивая выкрашенную ткань и загружая новую. Пот заливал лицо, волосы лезли из-под слабых платочков, края чанов обжигали, кипящая красящая жидкость брызгала на одежду, на тело, на лицо.
Сил у Соньки не хватало. Ее качало из стороны в сторону. Она с трудом тащила тяжелую мокрую ткань из чана, которая срывалась и выскальзывала из рук. Мирра, работавшая рядом, видела все это, бросала свою мешалку, пыталась помочь подруге, но каждый раз ее отталкивала мощная рука надсмотрщицы.
— Не мешай! Пусть привыкает! У нас тут не такие барыни обвыкались!
Сонька тащила выкрашенную горячую ткань в тележку на деревянных колесах, затем поправляла ткань таким образом, чтобы она не тащилась по земле, и с трудом толкала тележку в сторону сушилки.
* * *
Женщины возвращались в бараки в полночь. Идти было не близко, дорогу под ногами развезло окончательно, и потому было скользко. Некоторые из заключенных падали, — к ним тут же подбегали конвоиры, ударами заставляя подняться, и колонна двигалась дальше.
* * *
Было совсем еще темно, и, казалось, женщины только уснули. Спали, не разводя удобств, не выясняя отношений. Спали, что называется, на отключку. Вдруг дверь барака с треском распахнулась, и громкий голос надсмотрщика скомандовал:
— Подъем! Подъем, стервы! Время работать! Подъем!
Надсмотрщик пинками заставлял женщин подниматься. Они по-быстрому натягивали на себя одежду и спешным порядком бежали во двор на построение.
И снова те же горячие чаны, тот же пар, режущий глаза, те же мешалки, та же кипящая ткань, которую надо вытащить, погрузить на тележку и бегом довезти до сушилки.
Сонька проделывала работу механически, ни на кого не реагируя, никого не замечая, ни к кому не обращаясь за помощью. Изредка к ней пробивалась Мирра, но Сонька отталкивала ее и вновь остервенело принималась за работу.
* * *
В щели от двери задувалась снежная пыль, от обледенелых окон тоже изрядно дуло, в бараке было холодно, несмотря на то что в печке дымились обугленные поленья.
Сонька металась в жару. Захлебывалась в бормотании на разных языках — русском, польском, французском, немецком, идише. Лоб ее горел, глаза уходили под лоб, тонкие изящные пальцы стали еще тоньше и прозрачнее.
Женщины перенесли ее хилое тело на топчан поближе к печке, Мирра принялась растирать грудь товарки вонючим скипидаром, шепотом успокаивая:
— Потерпи, Сонечка, потерпи, маленькая… Сейчас станет легче. Скипидарчик всю гадость выгонит, а здоровье укрепит. Потерпи, жалкая.
— Навали на нее побольше теплого, — посоветовала пожилая женщина с соседней койки. — Пусть пропотеет как следует, и хворь уйдет.
Мирра навалила на Соньку два набитых прелым сеном матраца, та поначалу попыталась освободиться от удушающего груза, но подруга крепко обняла ее, и Сонька вскоре затихла, задышав спокойно и ровно.
Дверь с грохотом открылась, и в барак вместе со снегом вломился одетый в теплый тулуп надзиратель.
— Подъем, мурловки! Пять минут опоздания — лишний час работы!
Ворча и матерясь, заключенные стали сползать с топчанов, на ощупь находя одежду, на ощупь застилая постель и зябко выползая под снежное черное утро.
Мирра стянула с Соньки матрацы, принялась расталкивать ее. Воровка не реагировала, лишь слабо стонала и никак не хотела подниматься.
— Соня, детка… Подъем… Пора в красильню… Вставай.
Она с трудом нахлобучила на подругу промокший ватник, замотала ноги каким-то тряпьем, стала подталкивать ее к выходу. Сонька сделала пару шагов и упала. Мирра подошла к надзирателю.
— Она совсем хворая. Пусть смену побудет в бараке.
— Хворая — вылечим! — засмеялся тот. — Дубиной вдоль спины! Тащи старую аферистку во двор!
* * *
В красильном цехе удушающий пар поднимался до самого потолка. В горячих чанах кипела черная жидкость. Тяжеленная покрашенная материя свисала с тележки на квадратных колесах, которую невероятными усилиями должно было толкать в сушилку.
Сонька водила мешалкой из последних сил. Затем уже на пределе вытащила ткань из чана, попробовала толкнуть тележку и рухнула на холодный мокрый пол без сознания.
* * *
Ночью Сонька лежала на топчане, укрытая матрацем, рядом с ней примостилась Мирра. Разговаривали тихо, чтобы никто не слышал.
— Я вдруг подумала, что хочу умереть, — сказала Сонька. — И чем скорее, тем лучше.
— Ну и дура, — осклабилась Мирра. — Нам-то и сидеть самую малость осталось. Полгода откоптели, семь с половиной впереди.
— Не могу больше. Устала.
— А ты представь, каким раем покажется нам свобода, когда отчалимся.
— Знаешь, что мне снится каждую ночь?
— Знаю. Золото, брюлики, украшения. И еще светские балы, где ты шмонала всю эту наглую публику подряд.
Сонька усмехнулась, отрицательно повела головой.
— Нет… Суд. Когда Володя Кочубчик обвинял меня.
Мирра даже задохнулась.
— Сука! Кашалот! Выйду на волю, сама задушу вот этими руками.
Воровка помолчала, глядя в черный потолок, и совсем тихо произнесла:
— Он такой красивый был… Обижал, оскорблял, а я смотрела на него и любовалась. — Она снова помолчала и добавила: — Если выживу, то только ради Володи. Отыщу его, обниму и никому больше не отдам.
Снова распахнулась промерзшая дверь, и снова в облаке пара выросла фигура надзирателя.
— Подъем, шалашовки! Все до одной — подъем! В бараке остается только хитрожопая Сонька Золотая Ручка! Подъем!
Женщины с тяжелым сопением и ворчанием одевались, застилали постели и толкались к выходу. Когда Мирра натягивала на себя теплую одежду, воровка прошептала ей в самое ухо:
— Разузнай, где на мануфактуре хранится керосин.
— Зачем тебе? — удивилась та.
— Надо. Разузнай.
* * *
Сонька стояла у обледенелого окна и смотрела, как понуро уходили в раннюю утреннюю черноту ее товарки. Уходили тяжело, еле волоча обмороженные ноги, опасаясь удара бичом или прикладом в спину.
Барак без обитателей смотрелся просторно и даже не очень мрачно. Все койки были аккуратно застелены, в заледенелые окна пробивался тусклый солнечный день, потрескивали дрова в печи.
Сонька подбросила в огонь поленьев, поплелась на свое место, и в это время в барак вошли надзирательницы, Надежда и Вера, одна из которых крикнула:
— Живо одевайся! Игнатьич зовет!
Воровка торопливо принялась напяливать на себя всевозможную одежонку, от слабости пару раз чуть не упала, зачем-то пожаловалась здоровенным бабам:
— Болею… Не оклемалась еще.
— Игнатьич вылечит, — засмеялись надзирательницы.
Сонька слабо улыбнулась и двинулась к выходу.
На улице было солнечно. Мороз держался крепкий, руки и лицо немедленно заледенели, снег под хлипкой обувкой скрипел и колюче забивался под щиколотки.
Надзирательницы вели Соньку к бараку Игнатьича коробочкой — одна впереди, другая сзади. Если Сонька спотыкалась или, не дай бог, падала, надзирательницы тут же подхватывали ее за шкирку и пинками заставляли идти дальше.
Когда надзирательницы вели воровку по длинному коридору, она неожиданно увидела вдоль стен несколько больших железных бочек, сильно отдающих керосином.
* * *
Комендант с расстегнутым воротником кацавейки сидел за столом, жевал вяленое мясо, запивая его крутым чаем. Появление заключенной он встретил ленивым и пренебрежительным взглядом, кивком велел надзирательницам исчезнуть, после чего какое-то время продолжал жевать мясо, не обращая никакого внимания на воровку. Неожиданно резко отодвинул от себя стакан с чаем, оперся локтями о стол и уставился на женщину.
— Значит, Сонька Золотая Ручка?
Она молчала, так же тяжело глядя на него.
— Жидовка?
— Иудейка, — тихо возразила Сонька.
— Не любите, когда вас так называют… — Игнатьич откинулся на спинку стула. — Вот встреть тебя в другом месте, никогда не поверил бы, что такая мурцовка одурачила столько народу. Как это у тебя получалось?
— Сама удивляюсь, — усмехнулась воровка.
— Ну-ка, сделай еще так, — удивился комендант.
— Как? — не поняла женщина.
— Ну, это… покажи зубы… Улыбку!
— Зачем?
— Понравилось, как это у тебя получается.
Сонька от такого признания улыбнулась легко и искренне. Игнатьич вышел из-за стола, подошел к ней почти вплотную, взял за плечи и некоторое время изучал ее.
— Чертовка! Чего-то в тебе есть.
Облапил, крепко прижал к себе. Женщина уперлась руками в его живот и, неожиданно нащупав в кармане кацавейки связку ключей, легко и ловко вытащила их, опустив в карман своей фуфайки.
— Не надо…
— Не брыкайся, — продолжал прижимать ее комендант. — Тут я хозяин. Захочу — зарою, захочу — будешь жить.
— Не надо, — повторила Сонька.
— Ты чего, курва?
— Больно ты, Игнатьич, пахнешь керосином. Помылся бы, что ли?
Он постоял перед воровкой, глядя на нее сверху вниз, и вдруг сильно ударил по лицу сухой жесткой ладонью. Соньку отбросило назад, но она все-таки удержалась на ногах, — из носа потекла кровь.
— Это чтобы знала, кто я здесь такой. И не умничала больше. Ступай!
Игнатьич вернулся за стол, снова принялся за мясо и чай.
— Дура, — неожиданно улыбнулся он. — Это не я пахну. Пахнут бочки в коридоре.
Взял кусок вяленого мяса, бросил воровке. Она на лету поймала его, откусила, остальное сунула в карман.
— А зачем тебе здесь эти бочки? — вытирая кровь рукавом, тоже улыбнулась Сонька.
— Затем, что воруют. А здесь будут в целости и сохранности. — Игриво посмотрел на воровку: — Ночью приведут тебя ко мне. Посмотрю, какая ты Сонька.
— Я хворая.
Игнатьич нахмурился.
— Заразная, что ли?
— Нет, простуженная, — улыбнулась она.
— Ладно, никуда не денешься. Простуда пройдет — сразу ко мне. Пошла!
Сонька толкнула дверь, где ее тут же подхватили надзирательницы и потащили на выход мимо бочек с керосином.
* * *
Сонька дремала на топчане, когда в барак стали возвращаться женщины с мануфактуры. Входили они молча, следовали к своим постелям и, едва раздевшись, валились спать.
Мирра опустилась рядом с Сонькой, слабо улыбнулась.
— Ненавижу… Все ненавижу. Себя, всех.
Воровка обняла ее за плечи, прижала к себе и какое-то время не отпускала. Почувствовала вдруг на плече влагу слез, поцеловала в лоб, еще крепче прижав.
— Керосин у них в больших бочках, — тихо произнесла Мирра, вытерев слезы. — Но к ним не пробраться. Собаки бегают без цепей.
— Я знаю, где достать.
— Где?
— Знаю.
— А правда, зачем тебе керосин?
— Хочу поджечь все и сбежать, — одними губами сказала Сонька. — Не сбегу — подохну.
— Я с тобой, — попросила подруга.
— Конечно. Как же я без тебя?
Неожиданно дверь барака с треском распахнулась, и в барак решительно ввалились надзирательницы, те самые Вера и Надежда. Прямиком направившись к топчану Соньки, они подхватили ее под руки и, не дав одеться, потащили к выходу.
Мирра попыталась было броситься следом за подругой, но тут же получила такого тычка в физиономию, что рухнула на чей-то топчан и поднялась, когда Соньки в бараке уже не было…
* * *
Комендант был вне себя от ярости. Надзирательницы втолкнули Соньку в кабинет. Он ринулся к ней, схватил ее за глотку и заорал:
— Где ключи?
— Какие ключи? — выдавила женщина.
— Мои ключи! Они были здеся! В кармане! Где?
— Не знаю. Не брала.
— Врешь, сука! — Игнатьич со всей силы ударил ее в лицо.
Сонька упала. Надзирательницы подняли ее, поставили перед хозяином.
— Ключи! — снова заорал он. — Гони сюда ключи, Сонька! Иначе убью!
— Не брала.
Комендант опять ударил ее, и опять она упала. Игнатьич склонился над нею, предупредил:
— Не шуткуй со мной, верни ключи. Иначе живая отсюда не уйдешь.
— Не знаю, не брала.
Он принялся бить ее ногами, — она не уворачивалась и не прятала лицо, а лишь слабо стонала. Наконец комендант устал, вернулся за стол, кивнул надзирательницам, чтобы сменили его, и женщины принялись со свежей силой и старанием избивать лежащую на полу Соньку.
* * *
Под утро Надежда и Вера втолкнули избитую Соньку в барак и удалились. Женщины проснулись, по бараку прошелся недовольный ропот. Кто-то зло заметил:
— Днем отсыпается, а ночью на гульки шляется.
— Побойтесь Бога, бабы, — сказала Мирра. — Побили ее. — Она помогла подруге добраться до топчана, уложила, накрыла покрывалом.
Сонька была без сознания. Мирра набрала в железную кружку воды и принялась вытирать окровавленное лицо воровки, прикладывать холодную тряпочку ко лбу.
* * *
Сонька ожесточенно ворочала мешалкой в кипящей жидкости, не обращая внимания на жар и брызги. Сцепив зубы, грузила окрашенную ткань в тележку, толкала ее в сторону туманной от пара сушильни. Мирра работала рядом, время от времени бросая тревожные взгляды на подругу. Лицо воровки было в сплошных кровоподтеках, губы разбиты, движения неровные, механические.
* * *
Затемно Сонька приподнялась на топчане, легонько коснулась Мирры. Та тут же вскинулась, испуганно посмотрела на воровку:
— Ты чего?
Воровка приложила палец к губам, прислушалась к спящим.
— Как начнется пожар, — прошептала она, — сразу беги. Меня не ищи. Даст бог, встретимся на воле.
— А ты куда?
— К Игнатьичу.
Мирра вытаращила глаза.
— Он убьет.
— Не успеет. У него много керосина.
Она поднялась с топчана, прихватила с собой единственную керосиновую лампу, коптившую в бараке, прикрыла ее полой ватника и двинулась к выходу. Мирра с тревогой смотрела ей вслед.
Сонька, пряча под полой лампу, вышла из своего барака, проскользнула вдоль стены, пересекла двор, прибилась к противоположному бараку. Вдруг рядом зарычал и ринулся к ней огромный лохматый пес. Сонька замерла. Пес продолжал тихо рычать, внимательно глядя на женщину. Она достала из кармана кусок вяленого мяса, полученного от коменданта, и протянула собаке. Пес с удовольствием проглотил его, но уходить не собирался — ждал подачки. Воровка выудила из кармана еще какую-то снедь, собака съела и миролюбиво вильнула хвостом. Сонька пошла дальше, пес не отставал. К нему присоединились еще собаки, и в этой компании женщина добралась до барака коменданта.
Придерживая лампу, Сонька вынула из кармана связку, осторожно подобрала подходящий к замку ключ, несколько раз повернула его и вошла в барак. Собаки хотели было протиснуться следом, но она закрыла перед их мордами дверь.
Внутри было тихо, даже спокойно. Сонька, освещая дорогу лампой, добралась до бочек с керосином, присела возле крайней — сердце колотилось немилосердно. Она выждала какое-то время, прислушиваясь и успокаиваясь, потом попробовала вытащить большую деревянную пробку из бочки, но ей не удалось. Она в отчаянии оглянулась в поисках чего-нибудь подходящего, но рядом ничего не было. Женщина снова вцепилась тонкими слабыми пальцами в пробку, попыталась раскачать ее, — пробка не поддавалась.
Неожиданно под окнами барака залаял пес, Сонька присела и замерла. Лаять принялись все собаки, мужской голос крикнул:
— Чего гвалт подняли? Пошли вон, твари!
В животных полетело что-то железное, и они с обиженным визгом разбежались.
Сонька снова поднялась и снова вцепилась в пробку. Стонала, что-то шептала, умоляла, не отпуская раскачивала пробку. И вдруг пробка поддалась. Заскрипела, качнулась чуть-чуть, затем пошла вверх, и вскоре счастливая воровка держала ее в руках. От неожиданного везения она негромко рассмеялась. Затем засунула тонкую руку в горловину бочки и принялась выплескивать оттуда керосин. Плескала его на бока бочки, на пол, на стены.
Когда керосина вокруг было разлито достаточно, Сонька перевернула лампу, воткнула горящий фитиль в жидкость. Керосин вспыхнул сразу. Сонька постояла перед бочкой, заворожено глядя на разрастающееся пламя, но в какой-то момент пришла в себя и бросилась на выход.
Она выскользнула из комендантского барака, пробежала вдоль стены, переметнулась на другую сторону площади и замерла в ожидании результата поджога.
В окнах барака Игнатьича замелькал огонь, он стал быстро и страшно набирать силу, всполошились собаки, кто-то ударил в пожарный колокол. К охваченному огнем бараку бежали люди, что-то кричали, метались вдоль стен, не зная, как войти в горящее здание, чем помочь находящимся там людям, как остановить пожар. В других бараках проснулись заключенные, в ночной одежде высыпали во двор, тоже что-то кричали, разбегались по поселку. Сонька увидела, как из ее барака выбежала Мирра, как она вначале заметалась по двору, не соображая, куда податься, потом сориентировалась и бросилась в сторону черной таежной стены.
Женщина постояла еще какое-то время, не в состоянии отвести глаз от яркого факела пожара, окинула в последний раз взглядом барачный поселок и тоже взяла направление в тайгу. За спиной послышалась стрельба, людские крики, злой собачий лай.
* * *
Сонька бежала по густой тайге, не разбирая дороги. Ноги вязли в глубоком снегу, ветки хлестали по лицу, дыхание сбивалось от морозного воздуха. Она остановилась, снова услышала выстрелы и лай собак, подобрала подол платья повыше и стала отчаянно пробиваться дальше в лес.
Как одержимая, Сонька пробиралась все дальше от затихающих голосов и собачьего лая, изредка придерживала шаг, хватала открытым ртом воздух и снова ломилась сквозь нагромождение природы, которое она обязана была преодолеть.
* * *
По-зимнему холодный солнечный свет искрился на молочно-белых сугробах.
К лесному домику Сонька вышла совершенно неожиданно. Она никак не ожидала, что счастливая судьба приведет ее к человеческому жилью, но оно было перед ней. Не верящая своим глазам, измотанная и обмороженная, воровка стояла перед деревянным жилищем, из трубы которого шел дымок, не решаясь приблизиться к нему. Она увидела, как из дома вышла худая высокая женщина в черном ватнике, взяла из пристройки дрова и скрылась за дверью. Сонька, с трудом держась на ногах, двинулась к избе. Толкнула тяжелую скрипучую дверь, в лицо ударило тепло и вкус еды, отчего слегка закружилась голова и подкосились ноги. Сонька оперлась о косяк, просяще посмотрела на удивленную, чрезвычайно худую женщину и, почти не разжимая губ, попросила:
— Помогите… — И медленно съехала на пол.
* * *
Потолок избы был низким, давящим, стены — черными от старости и копоти. В углу избы висела икона Спасителя с горящей лампадкой перед нею, в печи потрескивали поленья.
Воровка открыла глаза, не сразу поняла, где она находится. Почувствовала на лице что-то густое и липкое, провела по нему рукой, повернула голову в сторону хозяйки, возившейся возле печи. Та почувствовала ее взгляд, оглянулась. Молча вытерла о подол руки и подошла к постели.
— Это я тебя медвежьим жиром смазала, — объяснила. — Чтоб обмороженность ушла.
Сонька слабо улыбнулась.
— Спасибо.
— Беглая?
Сонька, не сводя с нее глаз, кивнула.
— Откуда бежала?
— Из Имана.
Хозяйка удивленно качнула головой.
— Как не замерзла?
— Хотелось жить, — улыбнулась Сонька.
Женщина вернулась к печке, налила в деревянную самоструганную миску похлебки, поставила перед беглянкой.
— Сразу много не ешь, помереть можешь.
Потом помогла ей сесть и сунула деревянную ложку.
— И не торопись, обожжешься.
Хозяйка со странным интересом наблюдала, как не спеша, ела молодая женщина, затем взяла тряпочку, вытерла ей подбородок.
— Не поверишь, за десять лет первый раз вижу живого человека.
— Одна живешь? — спросила Сонька.
— Не одна. С Богом, — строго ответила хозяйка, отбирая у нее миску. — На сегодня хватит. — Она внимательно посмотрела на беглянку. — Нерусская, что ли?
— Иудейка.
— Спаситель тоже был из иудеев. Значит, не самая худшая. За что осуждена?
— За воровство.
— Что воровала?
— Драгоценности.
— Золото, что ли?
— Не только. Больше бриллианты.
— Это не воровство, — махнула рукой женщина. — Баловство.
— А что есть воровство?
— Воровство? — женщина задумалась. — Воровство — это когда воруют души.
— Не поняла.
— Я и сама не до конца понимаю… Но самое страшное — когда у тебя отнимают веру. Веру в любовь, верность, честь. Веру в Господа. Тогда ворующий несет на себе смертный грех на несколько поколений вперед.
Сонька с интересом смотрела на странную женщину.
— Почему живешь одна, вдали от людей?
— А зачем мне люди, когда есть Бог?
— У тебя отняли веру?
— В Господа — нет. В людей — да.
— Кто?
— Люди.
Воровка села поровнее.
— Ты не похожа на простую.
— А кто тебе сказал, что я простая? Я из дворян.
— Здесь? Из дворян?!
— А что удивительного? — усмехнулась женщина. — В Сибирь дворян ссылали всегда.
— Ты из ссыльных?
— Муж. Может, слыхала про декабристов?
Сонька неуверенно пожала плечами:
— Вроде слышала.
— Значит, не слыхала. Выступили против государя, некоторых казнили, других сослали. В том числе и моего мужа. На рудники. На них муж и погиб. А я теперь здесь. Одна.
— У тебя украли мужа?
— У меня украли веру в людей. Муж шел на мятеж ради людского счастья. Оказалось, это никому не нужно. В первую очередь тем, ради кого муж рисковал карьерой, семьей, жизнью. Все закончилось предательством и позором. Выяснилось, что люди по природе своей не способны на верность и честь.
— А вы?
— Я? Я в какой-то степени тоже. Потому и нахожусь здесь. Замаливаю грехи.
— Вы предали мужа?
— Я сомневалась в его выборе. И даже осуждала. А сомнение и осуждение — тяжкий грех. Судить может только Бог.
— Как вас зовут?
— Никак. Зачем тебе? Просто женщина, баба…
Она замолчала, глядя в черную стену перед собой, в ее облике была отрешенность и вечность.
Потрескивали поленья в печи, горела лампадка перед иконой, негромко гулял снежный ветер за окном.
* * *
Пригревало весеннее солнце, тихо подтаивал снег, трескалась кора деревьев, подавала радостные звуки почуявшая тепло птичка.
Женщина провожала гостью. Сонька была одета в ватник хозяйки, на ногах — тяжелые сапоги с коротким голенищем. Та вывела Соньку за ограду, перекрестила.
— Ступай. С Богом.
— Спасибо тебе.
— Скажешь спасибо, когда доберешься до железки. Отсюда с месяц ходу.
— Доберусь.
— Опять воровать будешь?
Сонька улыбнулась:
— Так ведь не грех это. Баловство… А потом надо на что-то жить.
Женщина с укором усмехнулась:
— Гляди, как бы не оказалась снова в этих краях.
Воровка подошла к ней почти лицом к лицу, доверительно прошептала:
— Не окажусь. Найду Володю, поговорю с ним, и если у нас сложится, воровать больше не буду.
— Он ведь предал тебя.
— А может, я его? Я ведь тоже не была святой.
Женщина с сожалением покачала головой.
— Предавший однажды непременно предаст и в последующем.
— Да, это о нас двоих. О нем и обо мне, — согласилась Сонька.
Низко поклонилась и пошла прочь.
— Не забудь детей проведать, — крикнула вдогонку хозяйка избы.
— Не забуду.
Женщина осенила ее крестом, долго смотрела вслед, пока та не скрылась в густой, почерневшей к весне тайге.