Анакреон подняв свой кубок, Склонив на грудь румяный лик, Бывало пел любовь голубок, Венчанный розами старик. И ты в приюте муз и гpaций, Беспечно дни провел, Гораций: Певцы, не ведая забот, Свой мед, как пчелы, собирали. И был отраден их восход, Закат блаженный – без печали. Так жил, вдали от всех тревог, Художник древности, как бог.

Бывало, в мирном кабинете, И наши лирики могли Хвалить, забыв про все на свете, Красоты неба и земли... Теперь совсем иное время: Поэтов ветреное племя Железный век поработил Царит над нами муза гнева, И стих унылый сердцу мил. Веселья прежнего напева, Друзья, не требуйте от нас... Но с Богом в путь: начну рассказ...

Наш город скучный и холодный В стихах задумчивых пою, Наш Север мрачный и бесплодный Отчизну бедную мою. В огромном Невском и Литейной, В их красоте прямолинейной, В Неве, закованной в гранит, — Есть дух суровый. Город бедный, Не даром над тобой царит На глыбе камня Всадник Медный: Ты полон страха и тоски — Под грозным манием руки

Петровой! В городе туманном, В громадах улиц – мысль одна, Как луч в кристалле многогранном, Кругом везде отражена, В холодном бледном небосводе, И в этой северной природе Таится кроткая печаль: Когда гляжу на мрачный Heвский, На отуманенную даль, — Твоих героев, Достоевский, Припоминаю. Русский дух И здесь, быть может, не потух.

И здесь не дремлет в людях совесть, И здесь на лицах молодых Я иногда читаю повесть Страданий гордых и немых. Люблю смотреть, как негодует Нева, лишь с запада подует Могучий ветер. Синий лед Лучами теплыми расколот; К морям волна его несет... Зато зимой в столице – холод, И неподвижна, и мертва Под снежным саваном Нева...

Был час, когда сквозь дым душистый Сигар, меж фруктов, на столе, Под лампой блещет золотистый Ликер в граненом хрустале, Когда, минут не тратя даром, Сидит за третьим самоваром Чиновник бедный на Песках, Зовет соперников для винта Хозяин с картами в руках, Когда в проходах лабиринта У мрачных театральных касс Шумит толпа и блещет газ.

А за Невою, сном объятый, Огромный ряд домов почил; На крышах снег голубоватый Холодный месяц озарил. И он печальным, робким взором Сквозь окна с ледяным узором В большую комнату проник, И бледный луч упал на стклянки, На груды атласов и книг, На микроскоп, реторты, банки... И романтичная луна Глядит на все, удивлена:

Не лепестки цветущих лилий, Не розы, – тихий, лунный свет Посеребрил под слоем пыли Анатомический скелет. Сидит хозяин в креслах. Рядом С лицом румяным, с умным взглядом Холодных глаз – веселый гость. Он зажигает папиросу И говорит: «Послушай, злость Бесцельна. Глупому вопросу Ты придаешь трагизм. Поверь, Гони природу нашу в дверь —

Она в окно войдет. Мой милый, Ты жил в ученой келье, страх Пред миром чувствуя, унылый И нелюдимый, как монах. Но первый пыл девичьей ласки, Лукавый смех, живые глазки, — И как Борис мой ни умен, Он – слеп, он потерял рассудок, Готовь, Бог весть в кого – влюблен, Писать в гирлянде незабудок, В альбоме, полном чепухи, Сентиментальные стихи!

Отдайся чувствам мимолетным, Пока не поздно, и живи Эпикурейцем беззаботным, Как я, не ведая любви, Меняя женщин для забавы: Они – капризны и лукавы. Слегка внимательно ко всем, Пусть сердце, прихоти послушно, Для них не жертвуя ничем, Им изменяет равнодушно: Тогда, без тягостных оков, Ты будешь весел и здоров!..»

Но наш герой с улыбкой грустной Сказал товарищу в ответ: «В делах любви – ты врач искусный, Я принимаю твой совет. Со мною делай что угодно!.. О, только б вновь дышать свободно. И быть здоровым!.. Сознаю, Что страсть комична и нелепа, Стыжусь, и все-таки люблю, Я против логики и слепо, Не знаю, сам за что!..» Он встал И гневом взор его блистал.

«Нет, власть любви должна наука В сердцах людей искоренить!.. Когда б ты знал, какая мука Быть вечно в рабств: погубить Нас может первая девчонка... В руках неопытных ребенка — Судьба моя!.. О, сколько раз, Когда мне знанье открывало Свой мир в полночный, тихий час, И пламя спирта согревало Стекло звенящее реторт, — Я был так радостен и горд!

Меж книг и банок запыленных, В лаборатории – один, Cтихий, умом порабощенных, Я был в то время властелин. Теперь – я раб! Какая сила Мой ум и волю победила? Любовь!.. От предков дикарей Я получил ее в наследство, — Для размножения людей Природы выгодное средство... Слепая, глупая любовь!..» Но гость его утешил вновь:

«Исполни мой совет разумный. С тобою вместе проведем Мы эту ночь»... В Орфеум шумный Они поехали вдвоем, Пока вдоль сумрачной Фонтанки Влачатся медленные санки, И в блеске звезд глубок и тих, Над ними неба синий полог, — Позвольте вам представить их: Борис Каменский – физиолог, Веселый друг его – Петров — Один из модных докторов,

Печально люстры в душном зале Кутил полночных сквозь туман И лица женщин озаряли Под слоем пудры и румян... Табачный дым и запах пива... Мелькают слуги торопливо; Скучая, медленно вокруг Гуляют пары. Здесь не редки Скандалы... Монотонный звук Какой-то глупой шансонетки, Разгул и смех... Порой бокал В азарте пьяный разбивал.

Стыдливый мальчик, тих и робок, Сюда идет в шестнадцать лет, В чаду вина, под звуки пробок Он узнает любовь и свет. Сюда идет старик почтенный, Под ношей долгих лет согбенный... Петров наш весел и умен, Как на пиру горацианском. Его приятель возмущен: Не много прелести в шампанском Он находил. Покинув зал, На вольный воздух он бежал.

Нет! Идеал эпикурейский Его тоски не победить: Забыв о пошлости житейской, Он в небо вечное глядит. Там, в синеве морозной ночи, Мерцают звезд живые очи... Хотя насмешливо он звал Свою любовь сентиментальной, Все ж имя Ольги повторял С улыбкой нежной и печальной; Как робкой девушки мечта, Была любовь его чиста.

Познанья жаждою томимый, Читал он с детства груды книг, Позитивист неумолимый, Огюста Конта ученик, Старался быть вполне свободным От чувств, научным и холодным. Как равнодушно он внимал Людскому ропоту и стонам! Порывы сердца подчинял Математическим законам. Пред ним весь мир был мертв и нем, Как ряд бездушных теорем

В неуловимых переходах Мы подражаем без труда Европе в галстуках и модах, И даже в мыслях иногда: Боготворим чужое мненье, И, в благородном увлеченье, Не отделив от правды ложь, Мы верим выводам заранее, Так в наше время молодежь Пленяет Спенсер. Англичане Над нею властвуют: закон Твоя наука, Альбион!

Наш юный друг – в стремленьях вечных, В живых созданиях веков, В порывах духа бесконечных — Самонадеян и суров — Старался видеть только бредни Пустых мечтателей: последний Он вывод знанья принимал. От всех покровов и загадок Природу смело обнажал, Смотрел на мировой порядок В одну из самых мрачных призм — Сквозь безнадежный фатализм.

Меж тем в очах его не даром Порою вспыхивала страсть: Напрасно, полн сердечным жаром, Он отрицал над нами власть Того, что ум понять не может, Что сердце мучить и тревожить, Он знал поэтов, говорил, Что их читает от безделья, А втайне искренне любил; И много милого веселья, И много нежной доброты Таили гордые черты.

Есть домик бедный и старинный На Петербургской стороне — Дворец Петра. Теперь, пустынный, Он дремлет в грустной тишине. Там образ Спаса чудотворный: Лик Bизaнтийcкий, – древний, черный... Тарелку с деньгами дьячок В часовне держит. Поп усталый Поет молебны – старичок Седой, под ризой обветшалой. Огни таинственных лампад И свечи яркие горят...

Полно страданья неземного, Чело Христа еще темней — Среди оклада золотого, Среди блистающих камней, — Остался Он таким же строгим, Простым и бедным, и убогим. Мужик, и дама в соболях, И баба с Охты отдаленной Здесь рядом молятся. В очах У многих слезы. Благовонный Струится ладан. Лик Христа Лобзают грешные уста.

Под длинной, черною вуалью В толпе, прекрасна и бледна, Стояла девушка, печалью И умилением полна. Покорно сложенные руки, Еще слеза недавней муки В очах смиренных... взор глубок, И просты темные одежды, Кидают тень на мрамор щек Ее опущенные вежды. И пред иконой золотой Она склоняется с мольбой.

Пока Борись, в тоске мятежной, Пытался тщетно позабыть Свою любовь и первый, нежный Ее росток в душе убить, Чтоб как-нибудь насмешкой злобной От этой страсти неудобной Освободиться поскорей, Ей не пожертвовав ученой Карьерой будущей своей, — В то время Ольга пред иконой В толпе молилась за него; И, зная друга своего,

Предвидела борьбу, мученья И много жертв, и много слезь... Полна глубокого смиренья, Она пришла к тебе, Христос, Чтоб укрепить свой дух молитвой Пред этим подвигом и битвой: Ее на труд благослови! Она у грозного преддверья Своей безрадостной любви, Страданья ждет, полна доверья, И только молит силы дать Его любить и с ним страдать...

Но я уж слышу, критик строгий, Твой недоверчивый вопрос: Зачем, свернув с прямой дороги, В свою поэму автор внес Нежданно стиль религиозный? О, наших муз диктатор грозный, Ты хмуришь брови. Милый друг, И я, как ты, в сомненьях грешен, Я разделяю твой недуг, И я безверьем не утешен, Богов неведомых ищу И верить в старых не хочу.

Как ты, я шел в огонь сражений За мыслью гордою вослед. Познал всю горечь поражений И все величие побудь! Как ты, я маски ненавижу... Но тех презреньем не унижу, Кто верить с доской простотой... Свою скептическую шутку Оставь, читатель дорогой, И будь добрее к предрассудку, Чуждая слабости пойми: Не смейся, брать мой, над людьми!

О, я завидую глубоко Тому, кто верить всей душой: Не так в нем сердце одиноко, Не так измучено тоской Пред неизбежной тайной смерти: Друзья, кто может верить, верьте!.. Нет, не стыдитесь ваших слез, Святых молитв и откровений: Кто бремя жизни с верой нес, Тот счастлив был среди мучений. А мы... во всех дарах земли Как мало счастья мы нашли!

Жила у тетки старой Оля. Их дом – над царственной Невой. Там – скука, роскошь и неволя, И вечный холод ледяной. Там тетка – в платьях черных, длинных, В покоях важных и пустынных. Пред нею – в страхе целый дом. Но с умиленными очами И бледным, набожным лицом Неслышно тихими шагами По мрачным комнатам весь день Старуха бродит, словно тень.

Едва услышит имя Бога, Подымет взор свой, полный слезь... Она курила очень много Душистых, тонких пахитос: Редсток любил ее, конечно. Всегда жалея бесконечно Овец заблудших и слепых, В своих палатах в воскресенье Она устроила для них Душеспасительное чтенье; И чай носил в кругу гостей Во фраке сумрачный лакей.

И томно тетушка вздыхала. Каких-то светских дураков И старых дев она сбирала Для этих модных вечеров; Но до меня дошли известья: У тетки два больших поместья. Она в имении родном, Полна глубокого искусства, Была практическим дельцом, — Забыв евангельские чувства; И обирала мужика Порой не хуже кулака.

Отвергнув ложные мечтанья, Ценила в подданных своих Консервативные преданья Времен блаженных, крепостных. Но становилась либеральней, Вернувшись из деревни дальней. Порой умела тонко льстить И обладала редким даром Особам важным угодить Филантропическим базаром. Но ты, читатель, видел сам В столице много этих дам.

Казалась Оленька послушной, Немного скрытной иногда; В красе холодной, равнодушной В лице спокойном – ни следа Мучений тайных и стыдливых. Беседам лиц благочестивых Она, головку наклонив, Внимать с улыбкой безответной Привыкла, злобу затаив. Ей носит книги – плод запретный — Угрюмый гимназист-кузен В ее печальный, душный плен.

Она их с жадностью читала В своей постели по ночам, Она молилась и мечтала Идти в деревню к беднякам. И, что с ней будет там – неясно, Темно и все-таки прекрасно. Великодушные мечты, Вы так младенчески наивны И все же полны красоты! Она тоскует: ей противны Весь этот мир холодной лжи, — Великосветские ханжи...

Но завтра Ольга встанет рано, — И снова английский урок, Унылый lunch [5] , и фортепьяно, И Летний сад. Враждебный рок Стесняет в узкие границы, О, дивы северной столицы, Всю вашу жизнь!.. Холодный свет Увидит Ольгу безмятежной, Опять затянутой в корсет, Чай разливающей небрежно В прозрачный, матовый фарфор Гостям, под легкий разговор.

«Красива, но горда без меры», — О ней девицы говорят, Находят мертвым кавалеры Ее очей глубокий взгляд Она, бесчувственней и строже Кумира мраморного, в ложе Внимает Фигнеру порой. Ах, если б знали, сколько боли Под этой гордой красотой Таится в бедном сердце Оли, Как ненавидит, гордый свет, Она твой мертвый этикет!..

Мгновенья отдыха так сладки: У Ольги есть знакомый дом. Одной столичной меценатки С изящным вкусом и умом — Салон немного эксцентричный, Своеобразный, но приличный; В нем – хаотический музей Профессоров неинтересных, И государственных мужей, И литераторов известных, И светских женщин, и актрис: Там с Ольгой встретился Борис.

Любимец солнца, житель юга, Тебе привычная весна Мила, как старая подруга Или законная жена. А мы... минуты неги краткой, Как у любовницы, украдкой Спешим похитить у весны!.. Нам полдень заменяют свечи, И мы шесть месяцев должны Топить усердно наши печи. И вдруг – лучи, тепло, лазурь, И дождь, и гром весенних бурь!..

О, только мы благоговеем Пред каждой почкою лесной, О, только мы ценить умеем Лучи Авроры золотой! На шумной улице столичной, Прислонена к стене кирпичной, Листвой пахучею шумит Березка северная! Боже, Ведь этот листик, что дрожит Под ветром пыльным, нам дороже, Чем все лавровые леса И стран далеких чудеса!

Уж в рощи прилетели птицы, Зазеленели острова; Из ледяной своей темницы Освобожденная Нева На солнце блещет!.. Франт веселый, Найдя, что душен мех тяжелый, В ломбарде шубу заложил И, моды ветреный любовник, Костюм весенний обновил; Но ходит опытный чиновник, Не веря небесам родным, В калошах, с зонтиком большим.

И даже ты улыбкой неба, Лучом божественным согрет, О, пасынок угрюмый Феба, Пессимистический поэт! Уже по Неве на пароходе, Хотя б в елагинской природе Взглянуть на первый вешний лист Поехал и кассир из банка, И офицер, и гимназист, И в старой шляпке гувернантка: Стремятся все поближе к ней, К богине песен и лучей —

К Весне!.. Тогда на «Стрелку» тайно С подругой едет Ольга. Ждет Ее Борис. Как бы случайно, Они встречаются, и вот, Назло благочестивой тетке, Одни поехали на лодке... Одни!.. Как сердце в ней дрожит От чувства нового свободы, Как дорог Ольге бедный вид Родимой северной природы: На взморье – Лахта, корабли, Кронштадт, дымящийся вдали,

На горизонте – пароходы, Тростник, желтеющая мель Сквозь бледно-голубые воды, А на Крестовском мох да ель И сосен пни в болоте плоском... Чрез воды слабым отголоском Летят удары молотка И чей-то крик с далекой топи, И взмахи весел рыбака: От этих звуков в небосклоне, В лесах и водах – тишина Еще яснее... Чуть волна

Плеснет... Полетом быстрой птицы Встревожен воздух, и суров, Как шум прибоя, гул столицы, Вечерний звон колоколов... А там, вдали – Елагин узкий, Где – смехе и разговор французский И в бледном небе – силуэт Ограды с тонкими столбами, Ряды колясок и карет На солнце блещут фонарями. Их лодка, веслами шурша, Скользить по стеблям камыша...

Он говорил: «Мой друг, отлично Я понял женщин: в них всегда К тому, что ясно и логично, Непримиримая вражда! Не факт, не опытное знанье — Для них незыблемо преданье И увлекательный обман: Им нужно тайн!.. Дороже света — Метафизический туман! Но спорю тщетно; без ответа, Вы, веру прежнюю храня, Молчите, слушан меня!»

Она промолвила стыдливо: «Простите, споров я боюсь! И чем страдаю молчаливо, Чему я сердцем отдаюсь, — О том я говорить не смею, Стыжусь и как-то не умею... Вы побеждаете мой ум, Не победив сердечной муки И жажды вперить»... Он угрюм И злобен: «предпочесть науке — Нелепость, сказки дикарей, Заветы тетушки своей!..»

Она в ответе: «Как вы неправы! Да разве жизнь моя – не ад?.. О, эти речи, эти нравы, Благочестивый маскарад! У них в душе – ни капли веры, Они – лгуны и лицемеры!.. Для них peлигия – ступень К чинам, к богатству!.. Я их вижу И знаю, мучусь каждый день... Я больше вас их ненавижу!..» — Чему ж вы верите?..» – «Чему?.. Я верю сердцу моему!

Когда я в небо голубое Смотрю с доверием как сейчас, — Я знаю – что-то есть родное И что-то любящее нас. Я верю с простотой, как дети, — Мы не совсем одни на свете: Молитвы наши долетят К тому, кто сострадает горю!.. Вот – все. А догматы, обряд... Мне все равно, о них не спорю: О, друг мой, жалки все слова, — Не мысль, любовь моя права!

Того, что мне во мраке светит, Не отнимай, не прекословь: Я знаю, – кто-то мы ответит Любовью на мою любовь... Я знаю, – кто-то в миpе слышит, Как сердце бьется, травка дышит... Он – там, в далеких небесах, Он – здесь и на земле, меж нами, В моей любви, в моих очах, Моими грешными устами С тобой Он говорит теперь: «Будь проще, полюби, поверь!»«

И очи, полные слезами, Горят, и все, чего она Не может выразить словами, Договорила тишина. Скользить их медленная лодка... И вопросительно, и кротко — Молчанье неба и земли. Заря, тростник над влагой спящей, Волна, плеснувшая вдали, И первый луч звезды дрожащей — Все шепчет нежные слова: «Бyдь проще, верь, – она права!»

И Ольга, взяв тихонько руку Бориса, ждать... Но тщетно: скрыв В своей душе любовь и муку, Он не ответит на призыв... И вместо счастья – в сердце злоба. О, как они страдали оба! Великой, детской веры пыль Он только мыслью гордой мерил, Он сердца сердцу не открыл, Не полюбил и не поверил. Тот миг умчался без следа: Он не вернется никогда.

О Смерть, тебя пою! Ликует Мучитель слабых; бич – в руках. А жертва плачет и тоскует: И люди мнят: на небесах — Возмездья нет. Но ты предстанешь, Освободительница, взглянешь Ты в час возмездья роковой Злодею в очи строгим взором, — И как он жалок пред тобой, Как полон страхом и позором! …………………………………

…………………………………… Пусть тлеет, что достойно тленья! От твоего прикосновенья Народы, как цветы долин Под вихрем снежным, увядают; Но вечно молод дух один: Когда все листья опадают, Зеленый лавр еще свежей — В холодном блеске зимних дней!

Блажен, кто смерть улыбкой встретит, Как воин – доблестную брань, Кто на призыв ее ответит, Подав ей дружескую длань. Так, выпив яд, учитель строгий, Сократ, без горя и тревоги, Благословив учеников, Одежду на главу накинул С последним звуком мудрых слов, И мир наш радостно покинул, И для него была светлый И легче смерть, чем сон детей...

Но мы – без веры в человека, Без веры в Бога мудрецы, Вполне практического века Благоразумные дельцы, — С каким лицом, с какой душою Пред неподкупным Судиею Предстанем мы? Иль, как роса, Исчезнет весь наш род мгновенный, — Лишь ты взойдешь на небеса, О солнце правды, Бог вселенной... И проклянет наш поздний внук Сей век насилья, полный мук.

А ты, слепой законодатель Литературных, пошлых мод, Всегда насмешливый читатель, Ты чужд сомнений и забот: О смерти думать – вот охота!.. Ты полон мелкого расчета, Ты полон глупой суеты. Но мы должны о тьме могильной, Чтоб, наконец, проснулся ты, Напоминать тебе насильно, Пока для правды не утих В устах певца свободный стих!

Нам смерть, как в тучах – проблеск неба, Издалека приносить весть, Что, кроме денег, кроме хлеба, Иное в мире что-то есть. Когда б не грозная могила, Как самовластно бы царила Несправедливость без конца, Насилье, рабство и гордыня, Как зачерствели бы сердца!.. Тебе, о грозная богиня, Тебе несу к подножью ног Сплетенный музою венок!

Вернемся к повести. Все лето В деревне Ольга провела. В глуши лесов, вдали от света Любовь печальная росла И крепла. Ей Борис сначала Писал; потом не получала Она ни строчки и от мук, От слез едва не заболела; Вернулась в Петербург... и вдруг — Письмо!.. Взяла его несмело, Решиться долго не могла Порвать конверт... Потом прочла:

«Простите мне мое молчанье. Не мало дней прошло с тех пор, Как в длинных письмах о свиданье Я вел беспечный разговор. Все изменилось: я был болен... Никто в судьбе своей не волен. Я жалких слов не выношу И ненавижу стиль любовный, — Все ж именем любви прошу, Прошу вас – будьте хладнокровны! Расстаться мы должны навек: Вам пишет мертвый человек.

Люблю вас, но мой ум, как прежде, Правдив, логичен и суров: Не верю никакой надежде И знаю лучше докторов, Что смерть – недалеко. Спокойно Я жду, и, право, недостойно — Себя обманывать: к чему? Смиренье облегчает муки, Я верю знанью моему И, предан до конца науке, Умру я в мирной тишине: Не приходите же ко мне.

Не нужно. Меньше я страдаю В уединенье. С жизнью связь Порвав, я тихо умираю, От всех надежд освободясь. Что делать? Оба мы – несчастны! Но утешения напрасны. Спокойных, одиноких мук Не увеличивайте бремя. Как я, смиритесь: ваш недуг Излечит молодость и время, Любовь исчезнет без следа. Прощайте, Ольга, навсегда».

Рецепты, стклянки из аптеки, Под лампой ряд забытых книг... Больной с усильем поднял веки; Его усталый, бледный лик Хранил печальную суровость. Газетную, пустую новость Ему рассказывал Петров, Беспечный друг. Врачу неловко: Он сам так весел и здоров. С обычной докторской уловкой, Приняв интимный, важный вид, О пустяках он говорить.

Но этот смех, но взор холодный, Невозмутимое лицо, И даже брюки, галстук модный, На пальце розовом кольцо Борис глубоко ненавидел, Как будто в первый раз увидел И понял друга своего. Он, отвращенья не скрывая, Смотрел угрюмо на него. Петров пощупал пульс, вставая: «Ну, до свиданья, милый мой». Тогда не выдержал больной:

«Я умереть хочу спокойно! Мне надоела болтовня... Игрой в участье недостойной Зачем вы мучите меня?..» Больного взор жесток и светел. Но умный доктор не ответил: Скорей в прихожую спешит, Прервав неловкую беседу. «Давно пора мне на визит... Я завтра вечерком заеду». И, подавив притворный вздох, Шепнул прислуге: «Очень плох».

Безмолвье комнату объемлет, И близкие предметы вдаль Уходят. За стеной – он внемлет — Порой чуть слышится рояль. Как странны, чужды эти звуки!.. Он взял с усильем книгу в руки, Прочел две строчки... Все равно, — Читать теперь уже не стоить: Он книги разлюбил давно. Его ничто не беспокоит... Сквозь дымку смотрит он на все, Впадая тихо в забытье...

Но вдруг – звонок. Он встрепенулся. Блеснула мысль: ужель она? И сразу к жизни он вернулся, Душа смятением полна... Вошла, обвив его руками, Еще холодными устами Припала к трепетным устам... Борис шептал: «Что это значит?.. Ты – здесь... Не верю я глазам!.. Ты, Ольга!..» Он смеется, плачет. И смерти нет, недуг исчез, И он здоров, и он воскрес!

Сидел в гостиной тетки важно, В кругу внимательных гостей, И говорил на «о» протяжно Седой старик apxиepeй. Когда племянница вернулась, Старуха, молча, оглянулась В свой черепаховый лорнет И, бледность Ольги замечая, Промолвила: «В мой кабинет Прошу, зайдите после чая». С флаконом спирта и платком, С многозначительным лицом

Она ждала ее: «Вы смели Уйти: признайтесь же – куда?» – «К Каменскому. Не вижу цели Скрывать...» – «Как, вы решились?..» – «Да». – «Одна, без горничной!.. Прекрасно!..» – «Меня удерживать напрасно: Он болен, при смерти...» Но здесь Покину сцену мелодрамы И в двух словах открою весь Расчет глубокий умной дамы: Ей нужен Ольгин капитал, Ее давно он привлекал.

Старуха говорила много, Упомянула этикет И честь родной семьи, и Бога, И «votre pauvre mére» [6] , и свет; Была вполне красноречива, Но, холодна и молчалива, Ей внемлет Ольга: прежний страх Исчез в душе ее бесследно. Решимость строгая в очах, Хотя лицо немного бледно, Тиха, спокойна и светла, Она в ответ произнесла:

«Мa tante [7] , я ложный стыд забуду, Себя, быть может, погублю, Пускай! К нему ходить я буду, Так нужно: я его люблю!» Старуха поднялась со стула И с удивлением взглянула: «Вы оскорбляете мой дом!.. Sortez!..» [8] – указывает двери Она с трагическим лицом, Решась прибегнуть к строгой мере. «Страшитесь Божьего суда! Вы мне чужая навсегда.

Я с вами больше незнакома; Молиться буду я за вас, Чтоб вам Господь простил... Из дома Прошу вас выехать тотчас». Она уходить, шлейфом длинным Шурша по комнатам пустынным. И Ольга собралась скорей: Пошла к себе наверх украдкой, Простилась с комнаткой своей, С девичьей, старою кроваткой, Связала в бедный узелок Белье, две книги, образок

И вышла. К прежней гувернантке Она извозчика взяла, К старушке доброй, англичанке, Что на Васильевском жила. Во мраке улицы холодной, Одна, в бобровой шубке модной, Под белым шелковым платком Она казалась очень странной С своим несчастным узелком. Печален ряд домов туманный И фонарей дрожащий свет... Но в сердце Ольги страха нет.

И шла к тому, кого любила, Она, все прошлое забыв. Откуда в ней – такая сила? Откуда в ней – такой порыв? Она ли не росла в теплице! В благовоспитанной девице Сказалась вдруг иная кровь, Демократична и сурова. О, русской девушки любовь, Всегда на подвиг ты готова!.. Так силы девственной души Уже давно росли в тиши...

С больным сестрою милосердья, Служанкой барышня была, Сама, смеясь, полна усердья, Варила суп и пол мела, Все делала легко и смело И с нежной строгостью умела Улыбкой побеждать каприз; Ее, не говоря ни слова, Покорно слушался Борис... В обитель мрачную больного, Как утро вешнее, светла, Она поэзию внесла.

Теперь порядок в книгах, в целой Фаланге стклянок, в чистоте Подушки с наволочкой белой... Следя за супом на плите, Она с кухаркой подружилась, И та в нее почти влюбилась. Меняет Ольга простыни Больного нежными руками, А руки те в былые дни Лишь в пяльцах тонкими шелками Умели шить, и нет при ней Непоэтичных мелочей.

Борис не лгал, не лицемерил, Он смерть предвидел; но, любя, Как будто чуда ждал, не верил, Еще обманывал себя: В нем страх в борьбе с надеждой тайной... Оставшись раз один случайно, Держась рукой за шкаф, за стол И стены, к зеркалу, пугливо Он, озираясь, подошел, И долго с жадностью пытливой Смотрел, и сам себе чужим Казался. Все, что было с ним, —

Он понял вдруг, и, от испуга Похолодев, с тоской в очах, Печать смертельного недуга Он узнавал в своих чертах... Вдруг Ольга... «Что с тобой?..» В смущеньи Остановилась на мгновенье. Он отвернулся, покраснел. Она прочла в лице больного Весь ужас смерти. Посмотрел Он с недоверием сурово, К постели подошел и лег. Но все ж в очах – немой упрек...

Смутясь, они молчали оба. Она не подымала глаз... Дыханье смерти, – холод гроба Меж них повеял в первый раз. Он с непонятным раздраженьем За каждым взором и движеньем Смущенной Ольги наблюдал, Но близость смерти неизбежной Ловил намеки, избегал Порывов искренности нежной. Был рад, когда нашел предлог И начал ссору, и не мог

Он победить в душе волненье: «Я от людей давно ушел, Чтоб умереть в уединенье... Вы сами видите: я зол, Жесток и мелочен... Вы правы, — Вы трудитесь для Божьей славы! Я понимаю вашу цель: Вам хочется меня заставить Поверить в Бога. Но ужель И полумертвого оставить Нельзя в покое? Даром сил Не тратьте: я умру, как жил —

Лишь с верой в разум!.. Вы молчите, Но вам притворство не к лицу: Я знаю, к Богу вы хотите Вернуть заблудшую овцу. Подумайте, какая мука, Когда порой вы даже звука Не произносите, – в глазах У вас я мысль о Боге вижу. О, этот детский глупый страх От всей души я ненавижу!.. Прошу вас, уходите прочь, — Вы мне не можете помочь!..»

Ее в порыве злобы бурной Он с наслажденьем мучил, мстил, Бог весть, за что: «Уйди, мне дурно...» — Он слабым голосом молил. Она в отчаянье уходит, По городу без цели бродит; Светло; но в тусклых фонарях Вечерний газ давно желтеет В прозрачном небе. На ветвях Деревьев гроздьями белеет Пушистый иней: он везде — И у прохожих в бороде,

И на косматой лошаденке, На белокурых волосах Бегущей в лавочку девчонки, На меховых воротниках... Скрипят полозья, мчатся санки. Кипящий сбитень и баранки Разносит мужичок с лицом Замерзшим, в теплых рукавицах. Веселье бодрое кругом — И в звонком воздухе, и в лицах, И в блеск розовых снегов На кровлях сумрачных домов.

Уж в освещенных магазинах И в окнах лавок овощных Мороз играет на витринах Цветами радуг ледяных. Там – масла сливочного глыба И замороженная рыба, Там зайцы жирные висят. Хозяек опытные взоры Пленяют дичи, поросят И овощей зеленых горы. Лазурь вечерняя темней... И снежных искр, живых огней

Как будто полон воздух синий... А в сердце Ольги – тишина. Как посреди немой пустыни — Она в толпе совсем одна, Мертва, бесчувственна... Читает Спокойно вывески, не знает, Куда идет. Казалось ей Такою призрачной, далекой И непонятной жизнь людей. Душа, затихнув, спит глубоко... Но скоро бедная домой Вернулась с прежнею тоской

И робко подошла к постели: Он бредил, на его щеках Слезинки жалкие блестели... Он с тихою мольбой в устах И с выраженьем детской муки К груди прижал худые руки: «Да где ж она?.. Ведь я люблю... О, как я мог!.. За что обидел Голубку бедную мою... Теперь она ушла... я видел, — Ей было горько... не придет!..» – «Я здесь! – она его зовет, —

Я здесь, мой милый!..» Он не слышит, Напрасно Ольга обняла Больного; он с усильем дышит... «Она ушла, совсем ушла»... И плачет тихими слезами И долго мутными глазами, Ее не видя, смотрит вдаль. В лице – покорная, немая И безнадежная печаль... Полоска бледно-голубая Светлеет в окнах: первый гул Столицы слышен... Он уснул.

И видел сон: идет куда-то По длинным комнатам, пустым И мрачным... Сердце в нем объято Тревогой смутной. А над ним По темным лестницам и сводам, По бесконечным переходам, Как будто шум от сквозняка, Был слышен свист однообразный, Пронзительный. В груди – тоска, Мечты унылы и несвязны... Уж он устал, но все вперед, Вперед по комнатам идет.

И громче ветра шум пустынный; И сквозь таинственную мглу Он видит – кто-то темный, длинный Стоить, не двигаясь, в углу. И с головы до ног упало, Его закутав, покрывало. Порой лишь складки черных риз Дыханье ветра подымает, — Они колеблются, и вниз Одежда медленно сползает... Он чувствует – последний час Пришел... И не отводит глаз,

И смотрит в ужасе смертельном. Напрасно хочет он бежать... В его томленье беспредельном Есть жажда наконец узнать, Проникнуть в страшный смысл загадки. Он видит: трепетные складки Сейчас лицо откроют... Вот — Все ниже, ниже покрывало. Еще мгновенье – и падет... Вдруг ветер зашумел, – упало, Он понял: это – смерть!.. И вдруг Проснулся. В комнате вокруг

Все было ярко в зимнем блеске. Сидела Ольга у окна... И луч играл на занавеске. Борис почти не помнил сна, Но поглядел кругом бесстрастно... И он почувствовал так ясно И понял смерть, как никогда. От всех порывов, колебаний И от надежды – ни следа. И нет любви, и нет желаний! В его душе, в его очах — Теперь один безмолвный страх.

Больной о смерти думал прежде По книгам, по чужим словам. Он умирал в слепой надежде, Что смерть еще далеко, там, В грядущем где-то. Он сумеет С ней помириться, он успеет Вопрос обдумать и решить И приготовиться заране... И – вот он понял: жизни нить Сейчас порвется. Не в тумане, Не в дымке – подойдя к концу, Он видел смерть лицом к лицу.

И стоицизм его притворный, И все теории, как дым, Исчезли вдруг пред бездной черной, Пред этим ужасом немым. И жизнь он мерит новой мерой. Свой ум напрасно прежней верой В науку хочет усыпить. Он в ней опоры не находить. Нет! Страха смерти победить Умом нельзя... А жизнь уходит... От всех познаний, дум и книг Какая польза в страшный миг?

Как физиолог, поневоле Он наблюдает за собой И ждет, прислушиваясь к боли Однообразный и тупой, Растущей медленно, зловещей. Что это – смерти признак вещий, Он понял; Ольге не сказал Ни слова. Робок и послушен, Он только жалобно стонал, К словам участья равнодушен: Он разлюбил ее давно, Терпел и думал: «Вот оно !»

Плыло, сходило, приближалось, Над ним уж веяло оно И снова тихо расплывалось, Как мутно-cеpoe пятно. «Что это, что?»... в недоуменье Он напрягает ум и зренье, Он хочет знать: ответа нет, Молчит в бессилье ум тревожный... Быть может, это – глупый бред, Быть может, это – призрак ложный?.. Но сердце, ужасом полно, Не даром чует: «Вот оно !»

Покинуть мир в былое время, Не зная смерти, он решил, Чтоб сбросить сразу жизни бремя, Когда терпеть не хватит сил. И что ж? он смерть узнал, увидел, Но эту мысль возненавидел. Теперь несчастного томит Одна боязнь, что искушенья Он наконец не победит, И будут так сильны мученья, Что преждевременный исход Он добровольно изберет.

А пузырек заветный с ядом Так близко. Ночь. Недолгим сном Забылась Ольга. Ящик рядом С постелью в столике ночном. Борис открыл и стклянку вынул, На Ольгу взор пугливый кинул, И, еле двигаясь, тайком К окну замерзшему подкрался, Привстал и форточку с трудом Открыл: холодный вихрь ворвался... В окно он бросил пузырек И отошел, и снова лег.

Прошло два дня – сильней страданья. Уж он не помнил ничего. И Ольга, слушая стенанья, Порою голоса его Не узнавала: были звуки Чужие в нем. Все хуже муки, Непобедимей и страшней. Несчастный целыми ночами Молил: «Убей меня, убей!..» В слезах подушку рвал зубами, И был ужасен вечный крик, Не умолкавший ни на миг.

Исчезли дни, исчезли ночи. За темной шторой на столе, Когда уж солнце блещет в очи, Краснеет лампе в полумгле И длится время бесконечно... Казалось Ольге, был уж вечно И вечно будет этот крик, Очей открытых взор блестящий И в душном мраке бледный лик, И робко жалости молящий Его руки безумный жест. Она не спит, почти не ест;

Очнется бедная порою Случайно в кухне где-нибудь, И на мгновенье за стеною Утихнет крик, но отдохнуть Стыдится Ольга и не смеет; Кухарка барышню жалеет, Тарелку супа принесет... И съест она две ложки, стоя, И хлеба корочку возьмет, — Но уж пора: ей нет покоя... Она спешит на казнь, и вновь Со смертью борется любовь!

Подымет очи со слезами И на коленях в уголке Стоит, закрыв лицо руками. Порой, в безвыходной тоске Молиться бедная пыталась... Но вся душа в ней возмущалась: «Ты благ и милостив, Господь, — Зачем, зачем же эти муки?..» Негодованье побороть Не может и ломает руки. Потух в душе последний свет, И шепчет Ольга: «Бога нет».

Теперь Борис лежал безмолвный. Затих усталый, слабый крик... Но он не мог, тревоги полный, Остановиться ни на миг, — Уже с закрытыми глазами, Все время шевелил руками И то к лицу их подымал, То снова, молча без сознанья К груди с тоскою прижимал. «Ах, лучше б прежние стенанья И крик, чем эта тишина!» — Невольно думает она.

Но четырех ночей усталость Ее сломила. В глубине Души беспомощная жалость Еще томительней во сне: Чрез полчаса в слезах проснулась, Открыла очи, встрепенулась И посмотрела на него... И что ж? Ни боли, ни испуга — Не оставалось ничего От побежденного недуга: И тих, и светел бледный лик; Покой в нем – ясен и велик.

Она почувствовала радость... Он пробужденья Ольги ждал; В нем дух неведомую сладость Отдохновения вкушал. В смиренье Ольга преклонилась: Любовь со смертью примирилась: И бесконечно далеко От прежних ужасов и муки, Он дышит ровно и легко, Глядит, сложив покорно руки, На Ольгу пристально, в упор; И новой мыслью полон взор.

Он тихо шевелил губами: Для слов уж не хватало сил, Но детски ясными глазами О чем-то Ольгу он просил. Она приникла к изголовью И сразу поняла любовью, Чего пред смертью он хотел: Взяла Евангелье, открыла, — И взор больного заблестел. Тогда весь мир она забыла И, вдохновенна и светла, Слова великие прочла:

«Я жизни хлеб, сходящий с неба. И возалкавший человек, Вкушая истинного хлеба, Лишь Мной насытится навек. Я жизнь даю: возжаждет снова Кто пил из родника земного, — Но утоляет навсегда Лишь Мой источник тех, кто страждет. Я жизни вечная вода, — Иди ко Мне и пей, кто жаждет!» Она умолкла, и полна — Великой тайны тишина.

И то, чему не верил разум, Что не могла она в словах Ему сказать, – он понял разом: Она прочла в его глазах, Что он уж знает все. А тело В ее руках похолодело. И долго ни одна слеза Земного горя не упала, И друга мертвые глаза Спокойно Ольга закрывала. В ее душе – любовь и свет, И нет разлуки, смерти нет.

Когда же в окна посмотрела На тусклый день, на мокрый снег, Внезапно Ольга побледнела И одиночество навек Тогда лишь поняла, проснулась... Но вместе с жизнью смерть вернулась... Как будто вспомнила она, Что нет его... И вдруг сознаньем — Ее душа озарена. Без слез, убитая страданьем, Упала, обнимая труп, Касаясь мертвых бледных губ... ………………………………….. ………………………………….. …………………………………..

О век могучий, век суровый Железа, денег и машин, Твой дух промышленно-торговый Царит, как полный властелин. Ты начертал рукой кровавой На всех знаменах: « В силе – право! » И скорбь пророков и певцов, Святую жажду новой веры Ты осмеял, как бред глупцов, О, век наш будничный и серый! Расчет и польза – твой кумир, Тобою властвует банкир,

Газет, реклам бумажный ворох, Недуг безверья и тоски, И к людям ненависть, и порох, И броненосцы, и штыки. Но вождь не пушки, не твердыни, Не крик газет тебя доныне Спасает, русская земля! Спасают те, кто в наше время В родные, бедные поля Кидает вечной правды семя, Чье сердце жалостью полно, — Без них бы мир погиб давно!..

Кладите рельсы, шахты ройте, Смирите ярость волн морских, Пустыни вечные покройте Сетями проволок стальных, И дерзко вешайте над бездной Дугою легкий мост железный, Зажгите в ваших городах Молниеносные лампады, — Но если нет любви в сердцах — Ни в чем не будет вам отрады! Но если в людях Бога нет, — Настанет ночь, померкнет свет...

……………………………… ……………………………… Как в древних стенах Колизея Теперь шумит лишь ветер, вея, Растет репейник и полынь, — Так наши гордые столицы И мрамор сумрачных твердынь — Исчезнет все, как луч зарницы, Чуть озарившей небосклон, Пройдет – как звук, как тень, как сон!

О, трудно жить во тьме могильной, Среди безвыходной тоски! За пессимизм, за плачь бессильный Нас укоряют старики: Но в прошлом есть у вас родное, Навеки сердцу дорогое, Мы – дети горестных времен, Мы – дети мрака и безверья! Хоть на мгновенье озарен Ваш лик был солнцем у преддверья Счастливых дней... Но свет погас — Нет даже прошлого у нас!

Вы жили, вы стремились к цели, А мы томимся, не живем, Не видя солнца с колыбели!.. Paзyвеpeние во всем Вы нам оставили в наследство, И было горько наше детство! Мы гибнем, и стремимся к ней, К земле родимой, на свободу, — Цветы, лишенные корней, Цветы, опущенные в воду, Объяты сумраком ночным, Мы умираем и молчим!..

Мы бесконечно одиноки, Богов покинутых жрецы. Грядите, новые пророки! Грядите, вещие певцы, Еще неведомые миру! И отдадим мы нашу лиру Тебе, божественный поэт... На глас твой первые ответим, Улыбкой первой твой рассвет, О, Солнце будущего, встретим И в блеске утреннем твоем, Тебя приветствуя, умрем!

«Salutant, Caesar Imperator, Те morituri!» [9] Весь наш род, Как на арене гладиатор, Пред новым веком смерти ждет. Мы гибнем жертвой искупленья. Придут иные поколенья, Но в оный день, пред их судом Да не падут на нас проклятья: Вы только вспомните о том, Как много мы страдали, братья! Грядущей веры новая свет, Тебе – от гибнущих привет!

Это было в Сpeдние века. На высотах Умбрии лесистой, Где смолою пахнет воздух чистый, И в затишье сонном городка Только ласточки поют в карнизе Вековых бойниц, поросших мхом, — Бернадоне Пьетро жил в Ассизи, Торговал он шелком и сукном. У него был сын. Веселый, нежный, В темной лавке старого купца Мальчик рос, мечтательный, небрежный К деньгам, счетам строгого отца. Он не мог понять его заботы О товарах, ценах, и в тоске Все следил, как Пьетро сводит счеты С важным видом мелом на доске. Скучно! Он глядит из-за прилавка, Улыбаясь, в глубину небес... Поскорей бы за город и в лес, На поля, где зеленеет травка!.. Иногда про сына своего Думал Пьетро хитрый, скопидомный: «Мой Франческо – мальчик добрый, скромный, Но купца не выйдет из него: Слишком нежен, слишком ручки белы. Все б ему наряды и духи, Все б ему романы да новеллы И стихи, проклятые стихи! Ох, уж эти мне поэты – манят Грезы славы. Признавался сам, Что однажды, глупой рифмой занят, Он едва не продал господам Из Кремоны мне в убыток полку Лучших свитков голубого шелку. Надо меры строгие принять!» И на сына Пьетро негодует. А меж тем его, как прежде, мать Потихоньку от отца, балует. Мальчик вырос; деньгам не узнал Он цены: чтоб только видеть вечно Радостные лица, он бросал Золото пригоршнями беспечно. Он любил веселье, жизнь, людей И родную зелень сосен, воду, Пиршеств шумную свободу. За столом, когда в кругу гостей Он смеялся и шутил бывало — В шутках что-то детское звучало И такое милое, что всех Побеждал невольно этот смех

По лугам росистым, полным мира, Шли друзья однажды утром с пира. Вдруг они Франциска у креста В брошенной часовне увидали, Бледного, поникшего в печали. Он у ног распятого Христа Горько плакал. В праздничной одежде В дни веселья, роскоши и нег Никогда таким он не был прежде: Пред ними – новый человек. «Что с тобой, о чем ты плачешь?» – «Братья, Плачу я о Господе моем!.. Бедный!.. Посмотрите на Распятье, Он страдает!.. Слезь моих о Нем Не стыжусь пред целым миром, всюду О Христе я громко плакать буду!..» И, обняв подножие Креста, Он припал к нему еще любовней: В это утро, в брошенной часовне Понял он страдания Христа.

Собиралось в лавке у Франциска Много знатных рыцарей и дам. Шляпу сняв, он кланялся им низко: «Есть обновки, заходите к нам!» И встречал их ласково у двери. Подражая ловкому купцу, Он развертывал куски материй, Говорил: «Вот это вам к лицу!» Своему усердью сам не верил, Думал об итогах барыша, Торговался, ткань аршином мерил, И волною мягкою шурша, Падал желтый шелк под блеском солнца. Дамы деньги вынули. В луче Заиграло золото червонца. У одной был сокол на плече. Пахло тонкими духами. Метки Их остроты, легок разговор; И ласкаются у ног сеньор С острой мордой белые левретки. Но Франциск на улицу взглянул: Там, под знойным солнцем, у порога Робко нищий руку протянул И сказал: «Подайте ради Бога!» — «Бог подаст», – рукой он сделал знак. Но как только отошел бедняк, Сердце сжалось от стыда и боли. «Что я сделал!» – бледный, он умолк, И не в силах притворяться доле, Он за полцены им отдал шелк. И потом он днем и ночью видел, Бедняка молящий, кроткий взор, И скорбел, и золото с тех пор Он еще сильней возненавидел.

Для отца он сделать все готов: Взял из лавки сукон разноцветных И товар навьючил на ослов. Мимо бедных сел, долин приветных, Сосен, виноградников и скал Он ослов на ярмарку погнал. Смотрит важно, говорит он с весом, На базар торопится купец И тюки, как опытный делец, Разложил на рынке под навесом. Он в делах выказывает жар, Сердится и спорит. Весь товар Продан выгодно. Но от заботы Он всю ночь в гостинице не спал. В голове – итоги, цифры, счеты... Утром возвращается домой; Он ушел бы в лес дышать прохладой И смотреть, как блещет мох росой. Но в лесу ограбить могут: надо Торопиться, – в страхе и тоске Щупает он деньги в кошельке... Он бы лег в траву под эти клены, Чтоб над ним был листьев свод зеленый, — Только страшно деньги потерять, И едва лишь вспомнил их – опять Все померкло... Нищие толпою За вожатаем идут. У них Лица неподвижны, словно тьмою Взор подернут. Он узнал слепых И смутился, и скорбел душою, — Совести почувствовал упрек: «Нет ли медных денег?» В кошелек Руку опустил, червонец вынул, Думал спрятать вновь – и нищим кинул. Вот второй и третий, и дождем Сыплются монеты золотые. Он кидает с радостным лицом. Спор и драку подняли слепые. Отдал все Франциск, и у него Вместе с деньгами с души усталой Словно бремя тяжкое спадало, И в улыбке доброй – торжество. Едет дальше: каждая былинка, Небо, птицы, резвый мотылек, И смолы янтарная слезинка На сосне, и трепетный цветок — Полны радости великой, снова Встретили Франциска, как родного. Он с доверьем смотрит в небеса, Господу поет хвалу простую. И долины, горы и леса Повторяют песнь его святую.

«Где червонцы? Где мои товары?.. Нищим роздал, нищим сто монет!.. Так не сын же ты мне больше, нет! Будь ты проклят!..» Бернадоне старый Палку в ярости схватил: «Ты вор, Изверг, роду нашему позор!» Истощив угрозы и упреки, Подал в суд отец его жестокий. Но Франциск, когда его зовут К городским старейшинам на суд, Отвечает, кроткий и спокойный: «Я пред Богом – грешник недостойный... Вы простите мне, но признаю Одного я в мире Судию. Над людьми поставлен Он от века, И во всем я дам Ему ответ: Человек не судит человека, Между мной и Богом судей нет!»

И его к епископу призвали. Долго с жаром говорил отец И не мог утешиться в печали О своих червонцах. Наконец Он умолк; тогда Франциск смиренный, Перстень сняв, пред стариком кладет: «Это матери подарок. Вот — Долг мой отдан: камень драгоценный Стоит больше денег, взятых мной!» Так Франциск, исполненный надежды, Обручился с бедностью святой: Снял с себя он обувь и одежды, Положил на землю пред отцом И воскликнул с радостным лицом: «Все земное, все, что я имею, — Даже ризу прежнюю мою Я отцу земному отдаю. Больше здесь ничем я не владею! Одного хочу любить Христа, Одному хочу служить я Богу: Я избрал тернистую дорогу, — И теперь душа моя чиста, И мечты мои свободней ветра! Я могу воскликнуть наконец: Не отец мой – Бернадоне Пьетро, А Господь – Небесный мой Отец! Будьте же свидетелями, братья, Я хочу быть бедным, и таким Как родился – слабым и нагим Кинуться Спасителю в объятья!»

У него ни палки, ни мешка, Опоясанный веревкой, нищий, Он в одежде грубой мужика Просит именем Христовым пищи По глухим селеньям, городам, По большим дорогам и полям Ходит, проповедуя народу: «Вы найдете в бедности свободу: Прежде ваших просьб Создатель сам Знает, братья, все, что нужно вам. Для чего ж печетесь вы без меры Об едином хлебе, маловеры? Вы не лучше ль лилией полевых? А меж тем не ткут они, не сеют, Но цари одеться не умеют, Как одета каждая из них. В Божьем мире – людям места много. Что ж вы спорите – «мое», «твое»? Не тому учил Спаситель: все, Что прекрасно, нам дано от Бога. Не одна ли общая земля, Как один небесный свод над нами? Для чего ж вы делите межами Господа цветущие поля? Кто же в тени путнику откажет, На чужую ниву не прикажет Падать росам, кто про золотой Солнца луч дерзнет сказать: «он мой»? У тебя Создатель твой на лозах Наливные гроздья позлатил, У тебя Он в благодатных грозах Твой поникший колос напоил, Он скорбит о бедном и богатом, Воздает за зло тебе добром, Отчего ж и ты не хочешь с братом Поделиться хлебом и вином? О, помиримся, окончим битву, Пусть навеки общим будет все, И сольем сердца в одну молитву: Да приидет царствие Твое!»

Жил Сильвестр в горах, на дикой круче, Словно зверь, в расщелине скалы. Вкруг него ходили только тучи, Да летали с клекотом орлы. На полу пергаментные книги, Бич железный, цепи и вериги. Вдоль стены уступ гранитных скал По ночам подушку заменял. Не согнувшись встать нельзя, так низко В тесной келье... В бездне, глубоко Лишь поток гремит, – и далеко Все земное, только небо близко.

И Франциск мечтает: «Не уйти ли От людей, от шумных городов, От тревоги, суеты и пыли В свежесть и безмолвие лесов? Там, в горах, где не было доныне И следа людского, – в тишине Жить и умереть наедине С Господом лицом к лицу в пустыне». Говорил Сильвестр Франциску: «Плоть, Плоть проклятую смири цепями И бичом железным, и постами, Чтоб простил грехи твои Господь. У тебя, мой сын, в уме лишь радость, Песенки веселенькие, смех!.. Словно пчелки на цветы – на грех Мы летим и пьем мирскую сладость!.. Смехом люди бесов лишь зовут. И, внимая радостному кличу, Дьяволы на грешника бегут, Как борзые в поле на добычу... А потом, когда умрет он – в ад Крючьями да вилами влачат Господом отринутую душу, И коптят, и жарят над огнем, Как на святках мы свиную тушу На железном вертеле печем: Вельзевул углей обложит грудой, Уксусом и желчью обольет, И на стол он лакомое блюдо Самодержцу ада подает. Люцифер на троне лучезарен За роскошной трапезой сидит, И, отведав грешника, кричит Повару сердито: «Недожарен!» Бесы вновь в огонь его влекут И, крутя на вертеле, пекут. Прежде радость ты любил земную, Прежде песни пел ты на пирах, Подожди ж – у дьявола в когтях Запоешь ты песенку другую!» И умолк отшельник. Замирал На устах eго зловещий хохот, В тишине пустыни отвечал Лишь потока дальний вечный грохот...

От него Франциск в раздумье шел: Он жалел монаха всей душою. Темный свежий бор и ясный дол Манят к счастью, миру и покою. Понимал он все, о чем в листве Радостные птицы щебетали, Понимал, о чем в сырой траве Мошки в солнечном луче жужжали, Все, что ключ шептал на ложе мха; Сердце чисто, дух его свободен, Нет! не верит он во власть греха, В смерть, и в ад, и вечный гнев Господень. Ликованья больше в Небесах Об едином грешнике спасенном, Чем о многих праведных мужах. Только в сердце, злобой омраченном — Скорбь и ужас, только лица злых Полны грустных дум в молчанье строгом, А в душе у добрых и простых — Радость бесконечная пред Богом!

Папа Иннокентий утвердил Орден нищих братьев. Мало верил Он во все, чему Франциск учил. Но умом расчетливым измерил Выгоду возможную для пап: «Пусть, – он думал, – мысль невыполнима, Жить нельзя без денег, но для Рима Во Франциске будет верный раб!..» Проповедовать по всей вселенной Миноритам папа разрешил. Десять лет с тех пор Франциск смиренный, Hищий, по Италии ходил. И когда родные Апеннины Скрылись за далекий горизонт, Обошел Испанию, Пьемонт, Францию, Савойские долины. Тот, кто видел раз его, не мог Позабыть: идут к нему крестьяне, Женщины, сеньоры, горожане И разбойники с больших дорог. Все они в одно сливались братство И в одну великую семью, Покидали родину свою, Дом, детей и славу, и богатство.

Было раз великое собранье Нищих братьев. Сотнями пришли Воины Христа на совещанье, Босоногие, со всей земли. В Умбрии, в благословенном крае, Собрались толпы учеников На равнине у Сполетто, в мае, Меж зеленых сосен и цветов. Там, в полях, не гнезда птиц небесных, Это – кельи иноков святых, Это – кущи из ветвей древесных И зеленых листьев молодых. Все кругом объято тишиною, — Только гул божественных псалмов Издали сливается порою С пеньем птиц и шелестом дубрав. Там, под кровлей из ветвей душистых, Пахнет влажной зеленью в тени, Там в молитвах и беседах чистых Протекают сладостные дни. Ни о чем не споря, не жалея, На земле свободны лишь они — Меж царей и меж рабов – одни, Ничего земного не имея. И в волненье весь окрестный край, К ним народ собрался отовсюду, Хвалят Бога и дивятся чуду, Говорят: «Сошел на землю рай». Там в полях, за трапезой в смиренье Гордые бароны и князья Служат нищим. Люди на мгновенье Во Христе – единая семья. В небе солнце греет и сияет, — На земле блаженный, прост и тих, Ходит, смотрит на детей своих, Любит всех и всех благословляет.

Он скорбел и думал: «Льется кровь Вот уж третий век за гроб Господень. Брат на брата восстает, любовь Угасает, и раздор бесплоден. Неужель не кончится вовек Брань народов, стоны жертв и крики, Не поймет безумный человек, Что война – пред Богом грех великий?..» Он садится на корабль, спешит В лагерь крестоносцев, к Диаметте, И мечтает, сердцем прост, как дети, Что людей словами убедит Кончить брань. А в лагере солдаты И вожди веселием объяты: Оттого у добрых христиан — Праздник, что вчера, во славу Бога И Святой Пречистой Девы, – много Перебили пленных мусульман. Со словами мира и молитвой Он идет к неверным в грозный стан. Меж двумя войсками перед битвой По дороге встретился отряд Сарацин, и в плен святой был взят. За шпиона приняли, схватили, Безоружного, связав, избили, К полководцу привели в шатер. Пред вождем доверчивый, спокойный, Он, подняв свой детски ясный взор, Говорил, что надо кончить войны, Что у всех народов Бог один. Этой речью доброй и простою, Тронут был суровый Меледин. Он поник в раздумье головою И сказал: «Кто б ни был ты, монах, — Я тебя обидеть не позволю: Мудрость Господа – в твоих речах. С миром отпущу тебя на волю! Все, что хочешь, у меня возьми... Ты гяур иль нет, но меж людьми Больше всех ты истинного Бога Сердцем чтишь!» Франциск не уходил. Он владыку робко вопросил, И мольба во взоре и тревога: «Кончит ли султан войну?» В ответ Грозный вождь с улыбкой молвил: «Нет». Но в подарок, пожалев о госте, Предложил он из казны своей Много золота, слоновой кости И парчи, и дорогих камней. На сокровища не бросив взгляда, Нищий отвернулся и молчал, Головой лишь грустно покачал И шепнул: «Мне ничего не надо». Но готовы слезы из очей Хлынуть, губы у него дрожали, Как порой у маленьких детей От обиды жгучей и печали... Он в последний раз с мольбой взглянул И тихонько вышел от султана... Трубный звук и топот, гром и гул, Уж готовы к битве оба стана. «Бог и Магомет, Его пророк!» — Мусульмане с верой восклицали, И с такой же верой: «С нами Бог!» — Паладины грозно отвечали. В жизни первый раз он одинок Меж людьми. И, скорбный и безмолвный, Он уходит на морской песок, Где шумят в пустыне только волны. Пал на землю, волю дав слезам, Поднял взор к далеким небесам: «Господи, они не понимают!» — Шепчет, жгучей жалостью объят; Но ему лишь волны отвечают, Только волны синие шумят...

Возвратясь из Африки далекой К берегам Италии родной, Шел Франциск в печали одинокой Меж скалами горною тропой. Там, в лазури утренней сияя, Ярче снега, – посреди камней Обнаженных, ворковала стая Белокрылых, нежных голубей. И сказал он, подойдя к подножью Этих гор, раздумием объят: «Если люди слушать не хотят, Пусть же внемлют птицы слову Божью!» И меж них он радостный стоял: Всех животных в простоте сердечной, Как детей одной природы вечной, Братьями и сестрами он звал. «Сестры-птицы, мир да будет с вами!» — Так он начал проповедь, и вдруг Все затихло. На земле рядами, Слушая, сидят они вокруг. «Сестры-птицы, громкими хвалами Вы должны с любовью без конца Каждый день благодарить Творца, — Потому что радостно живете, Не сбирая в житницы плодов, Вы в полях не сеете, не жнете, А Господь под зеленью дубров Вас укрыл, заботится о пище, Он вам дал прекраснейший удел — Светлый, чистый воздух как жилище, Перьями, как ризою, одел! Вот за что весь день, лишь луч денницы Заблестит сквозь утреннюю мглу — И до звезд вечерних, – пойте, птицы, Пойте Богу вечную хвалу!» Он умолк, – и голуби ликуют, И, к нему головки протянув, Крыльями трепещут и воркуют, Смотрят в очи, открывая клюв. И один в лазури необъятной С этой стаей белых голубей Он меж ними ходит, благодатный, Как отец – среди своих детей. Ризою касается смиренной Их головок ласковых. Потом, Отпуская Божьих птиц, Блаженный Осенил с любовью их крестом. И взвилась ликующая стая, И следил он с радостным лицом Долго, долго, как она, блистая, Словно белый снег, под солнцем тая, Исчезала в небе голубом.

Так Франциск ни от кого на свете С гордостью не отвращал лица: Божьи твари – все равны, как дети Одного Небесного Отца. И они к нему приходят сами, К людям позабыв вражду свою. Сердцем чист, он в дружбе со зверями Жил, как первый человек в раю.

Раз в пещере, в зимний холод, поздно Ночью с молодым учеником, В Риво-Торто, над стремниной грозной Он сидел за тлеющим огнем. Все мертво. Над пеленою снежной Только звезды бледные дрожат. Отрока спросил учитель нежный: «Отчего ты грустен, милый брат?» – «О прости мне, отче! Я горюю О семье. Я вспомнил мать родную, Братьев, маленьких сестер моих. Скучно мне, душа болит о них...» И Франциск с улыбкой состраданья, Не сказав ни слова, но спеша, Вышел поскорей из шалаша, Стал лепить из снега изваянья. Кончив, с торжествующим лицом, Он, смеясь, их обошел кругом И воскликнул: «Где же ты, Руфино? Братец, люди снежные!.. Взгляни, Как блестят над белою равниной, Как тебя приветствуют они!» И Руфино вышел, грусти полный; Искрятся при свете звезд ночных Изваянья, бледны и безмолвны; И Франциск указывал на них: «Вот – отец твой, мать, вот – сестры, братья... Что ж ты медлишь? Подойди скорей! Видишь, как им холодно, согрей, Поцелуй их, заключи в объятья! Но когда к груди прижмешь – в тепле Изваянья снежные растают, И умрут они, как умирают Все, кого мы любим на земле. Не помогут ласки и лобзанья! И уйдут, уйдут они от нас, Исчезая каждый день и час, Словно снег от теплого дыханья!»

Сорок дней был пост в монастыре. По обету братья не вкушали Ни плодов, ни рыбы. На заре Встал Франциск. Еще монахи спали. Рядом с ним был в келье брат больной: Долгими постами изнуренный, Жаждою томясь, во сне порой Он шептал, видением смущенный: «Если б мог я жажду утолить, Под зеленой, свежей тенью сада, От янтарных гроздей винограда, Соком переполненных, вкусить!..» Бред его подслушав, к изголовью Подошел Франциск: «Проснись, мой брат». И заботливей, чем мать, с любовью Он ведет его тихонько в сад, Прямо к спелым гроздьям винограда. Но больной поднять не смеет взгляда; Ягоды под розовым лучом, Налитые соком золотистым, Под листом широким и росистым Светятся прозрачным янтарем. И Блаженный первый к ним склонился, Немощь плоти с братом разделил, Вместе с ним он от плода вкусил, Чтоб монах нарушить не стыдился Свой обет: «Не бойся прогневить Господа, – сказал Франциск, – чтоб душу Брата от страданий облегчить, Тысячи обетов я нарушу! На себя беру твой грех. Готов Дать ответ во всем: я знаю, Боже, Милосердье – для Тебя дороже Всех молитв, обрядов и постов!»

От служенья в мрачном, душном храме В сад порой Блаженный уходил. Там, под голубыми небесами, Целый день с улыбкой он следил, Как из сердца розы темно-алой, Из тюльпанов огненных пчела Сладкий, ароматный сок пила, И как солнце в ульях озаряло Восковые грани нежных сот, Где струился теплый, светлый мед. В их строенье мудрости так много, Что Франциск у пчелок золотых, Умных маленьких сестер своих, Познавать учился благость Бога. И когда в стыдливой красоте Лилии порой пред ним блистали, Дольние цветы напоминали О Цветке Небесном, о Христе — Этой бледной, сладостной Лилее, Выросшей в долинах Галилеи И цветущей ныне в небесах. Тот цветок наполнил, умирая, Мир таким благоуханьем рая, Что проснулись мертвые в гробах. Так вселенная душе святого Кажется в гармонии своей Символом Единого, Благого, Вечного, таящегося в ней. И зовет, зовет он всю природу, Бездны, горы, тучи, небеса, Землю, воздух и огонь, и воду — Слить в одну молитву голоса. Чувствуя душой прикосновенье Бесконечного, он весь горел И любил, и, полный вдохновенья, Свой великий гимн пред Богом пел:

«Тебе – хвала, Тебе – благодаренье, Тебя Единого мы будем прославлять, И недостойно ни одно творенье Тебя по имени назвать! Хвалите Вечного за все Его созданья: За брата моего, за Солнце, чье сиянье, Рождающее день — Одна лишь тень, О, Солнце солнц, о, мой Владыко, — Одна лишь тень — От Твоего невидимого лика! Да хвалит Господа сестра моя Луна, — И звезды, полные таинственной отрады, Твои небесные лампады, И благодатная ночная тишина! Да хвалит Господа и брат мой Ветр летучий, Не знающий оков, и грозовые тучи, И каждое дыханье черных бурь, И утренняя, нежная лазурь! Да хвалит Господа сестра моя Вода: Она – тиха, она – смиренна, И целомудренно чиста, и драгоценна! Да хвалит Господа мой брат Огонь – всегда Веселый, бодрый, ясный, Товарищ мирного досуга и труда, Непобедимый и прекрасный! Да хвалит Господа и наша мать Земля: В ее родную грудь, во влажные поля Бразды глубокие железный плуг врезает, А между тем она с любовью осыпает Своих детей кошницами плодов, Колосьев золотых и радужных цветов! Да хвалит Господа и Смерть, моя родная, Моя великая, могучая сестра! Для тех, кто шел стезей добра, Кто умер, радостно врагов своих прощая, Для тех уж смерти больше нет, И смерть – им жизнь, и тьма могилы – свет! Да хвалит Господа вселенная в смиренье: Тебе, о Солнце солнц, хвала и песнопенье!»

Над горами тихо пролетая, В красоте торжественной своей Вся дрожит и блещет ночь немая Мириадами живых огней. В полусне недвижимый над бездной На горах Альверно он стоял, Окруженный небом ночи звездной, Одинокий на вершине скал, И молился горячо. Светлело Перед ним в полночной темноте, Словно в блеске солнца на Кресте, Бледное, страдальческое тело. Каплями из ран сочилась кровь, Алая, во мраке черной ночи. Долу лик склонен, закрыты очи, А в улыбке – все еще любовь. Он покорно, тихо умирает. И Блаженный к Богу своему Поднял взор. От жалости к Нему, От любви душа изнемогает: «О как мало я Тебя любил, Как обидел! Это я, гвоздями Члены жалкие пронзив, убил Моего Спасителя грехами. Господи, я не могу смотреть На Твои мученья! Дай мне тоже, Дай страдать с Тобою вместе, Боже, И с Тобою вместе умереть. Лучше пусть Христос меня осудит, Пусть отвергнет, – сердцу легче будет, Только бы не умер Он, храня Кpoткий вид, исполненный смиренья... Боже, я не вынесу прощенья, Нет, не надо, не прощай меня!..» Но Спаситель открывает очи, На Франциска Он взглянул: в тот миг Взор такой любви из мрака ночи В глубину души его проник, Что как будто в первый раз Блаженный Понял, как Господь его любил, Понял, что за все грехи вселенной Умирая, Он людей простил. И Христос к нему все ближе, ближе, Он – казалось – обнимал его, И Франциск шептал с мольбой: «Возьми же, Господи, возьми меня всего!» И почувствовал он те же муки, Как Распятый, боль он ощутил, Словно кто-нибудь гвоздями руки И ступени ног ему пронзил. Во Христа душой преобразившись, Вместе с Ним был распят на Кресте, Вместе с Ним страдал и, с Богом слившись, За людей он умер во Христе. К Небу громким голосом взывая, Он упал: «Тебе я жизнь мою, Отче, ныне в руки предаю!» А над ним, по-прежнему блистая В непонятной красоте своей, Вся дрожит и блещет ночь немая Мириадами живых огней... ………………………………… Рано утром из окрестных келий Братья-иноки пришли за ним. Он лежал на скалах недвижим, И как будто от гвоздей алели Язвы на ногах, ладонях рук, На худом, прозрачно-бледном теле. В ужасе стояли все вокруг... …………………………………. Но потом открыл он очи вновь. Взор его был полон тайн небесных, Несказанных, и сочилась кровь Каплями из ран глубоких, крестных...

С этих пор страданья начались Тяжкого, смертельного недуга. Раз от всенощной, полны испуга, Бледные монахи собрались И смотрели на его мученья. И не в силах боли превозмочь, Полумертвый, истощив терпенье, Он метался и стонал всю ночь; Юный брат в порыве состраданья, Слыша бесконечные стенанья, Видя, что ничем нельзя помочь — «Господи, – воскликнул, – неужели Так несправедливо и без цели Ты казнишь избранников Твоих?» Услыхал больной и вдруг затих, На монаха поглядел он строго, И ответ раздался в тишине: «Брат, как смеешь ты судить во мне Милосердье праведного Бога?» Встал Франциск от ложа и, с трудом Опустившись, ниц упал челом, Крепко всеми членами своими Трепетными, слабыми, нагими Он к земле припал и целовал Землю, руки к персям прижимал, Полный бесконечного смиренья: «О Создатель мой, благодарю Я за всё, за все мои мученья! Об одном еще Тебя молю: Боль сильнее сделай, если надо, — Я перенесу ее, любя, — Потому что всё, что от Тебя, Даже муки – для меня отрада! Разве не у Господа в руках — Жизнь и смерть, и вся земная доля? О Твоя, Твоя да будет воля, Отче, на земле и в небесах!»

Так великий дух в страданьях рос. И огнем любви неутолимой Сердце чистое зажег Христос. Между тем, как дух неугасимо Пред лицом Твоим горел, Господь, — Как свеча пред образом, – сгорала От болезни немощная плоть, Таяла, как воск, и умирала.

Перед смертью он ослеп. Мученье Каждый день росло. Когда порой Становилось легче, в сад больной Выходил: одно лишь утешенье — На крыльце у двери посидеть, И на миг – измученное тело, Что, теряя силы, холодело, В теплых солнечных лучах согреть. Раз, когда в вечернем кротком свете Он дремал, монахи принесли Пару диких горлиц. Их нашли В поле. Бедные попались в сети. Чтоб вскормить могли они птенцов, Гнездышко под кровлей, над дверями Он слепил из глины и сучков Слабыми, дрожащими руками. И веселью не было конца, Только что из первого яйца Вылупился птенчик, и неловкой Обнаженной маленькой головкой Скорлупу пробил... Раздался писк Жалобный... Благословил Франциск Господа за то, что, умирая, Видел, как рождалась молодая Жизнь, и, свет еще сильней любя, Окруженный мраком в вечной ночи, К солнцу поднял он слепые очи, «Господи, благодарю Тебя!..»

Только плоти слабою преградой Дух его, как тонкою стеной, Отделен от Бога. Он порой Говорил: «Мне ничего не надо, Хорошо и умереть, и жить!» Так Блаженный, землю покидая, Счастье высшее познал – любить, На любовь в ответ любовь встречая. Чтобы к Богу в мире отойти, В темную часовню под землею Он велел себя перенести. Утешаясь бедностью святою, Ризы снял и лег на голый пол, И как в юности, когда, одежды Сняв с себя, от миpa он ушел, — Так теперь, исполненный надежды, Он с печатью смерти на челе, Все земное отдает земле И свободе радуется: «Братья, Я хочу быть бедным и таким, Как родился – слабым и нагим, Кинуться Спасителю в объятья!..» Со свечами иноки стоят, И один открыл на аналое И читал Евангелье святое; В тишине слова любви звучат: «Дети, Я не долго с вами буду. Ныне вам Я новую Мою Заповедь великую даю, И за то Я вечно в вас пребуду. Мир вам, дети! Как Я вас люблю, Так и вы друг друга возлюбите, Чтоб узнали все по той любви, Что вы заповедь Мою храните И что вы ученики Мои. Я приду к вам вновь и успокою. Вы – во Мне, как Я – в Отце Моем, И вы будете одно со Мною, Как и Я – одно с Моим Отцом». Он вздохнул – и кончилось мученье: И, как будто задремав, поник Головой на грудь в изнеможенье, И закрылись очи. Бледный лик — Все светлей, спокойней и прелестней... Как дитя – у матери в руках, Убаюканное тихой песней, — Он почил с улыбкой на устах. Незакатный свет пред ним сияет, В лоне Бога дух его исчез, — Так в лазури утренних небес Белокрылый лебедь утопает.

Недавно рецензент довольно жёлчный Мне говорил: «Какая тьма певцов В наш грубый век практических дельцов! Баллад, поэм, сонетов гул немолчный Стоит кругом, как летом комаров Унылое жужжанье!..» В самом деле, Нам, наконец, поэты надоели.

Кто не рифмует?.. Целая гора Стихов нелепых. Нынче все – поэты: Военные, студенты, доктора, Телеграфисты, барышни, кадеты, Отцы семейств, юристы... Нам вчера В редакцию товарищ прокурора Прислал тетрадь рифмованного вздора.

И все они лишь об одном поют: Как тяжело им жить на белом свете, — И все страдают, плачут, мир клянут, Бессильные, капризные, как дети, (Их пессимистами у нас зовут), — Повсюду жалобы: «искусство пало». Поэтов тьма – поэзии не стало.

Нам скорбь приятна: все мы влюблены В свою печаль и собственным напевам, Слезам, тоске, всему, чем мы полны, Уж слишком много придаем цены — А жизнь для нас противна. Старым девам Лет под сорок прилична эта грусть... Но, Боже мой, мы знаем наизусть

Сердец разбитых стоны и признанья. Нам, наконец, чувствительная ложь И Надсону плохие подражанья Наскучили!.. Как Надсон ни хорош, А с ним одним недалеко уйдешь. Порой стихи у нас по форме дивны, Но все-таки мы слишком субъективны.

О, кто найдет для музы новый путь, Кто сделает искусство не забавой, А подвигом, кто даст нам отдохнуть На красоте спокойной, величавой, Кто в дряхлый мир сумеет жизнь вдохнуть, Кто воскресит твои живые струны, Наш царь, наш бог, учитель вечно юный,

Счастливый Пушкин? Да, в ужасный век Сумел ты быть свободным и счастливым. И ты страданья знал, каких вовек Не знали мы, но умер горделивым И не роптал, – и, жалкий род калек, Тебе, гигант, дивимся мы с любовью, — Твоей спокойной мощи и здоровью.

Восторженным в стихах нетрудно быть, Но, забывая собственное горе, В гармонию печаль преобразить, В своей душе, как свод небесный – в море, Весь мир и всю природу отразить, — Вот цель поэтов, Богом вдохновенных, Что потрудней элегий современных

И нашей модной «скорби мировой». В тебе, о Пушкин, счастье и покой; Ты примиряешь с жизнью, утоляя Нам жажду сердца вечной красотой. Не как вино, а как вода живая, Не как духи, как аромат лесов — Святая прелесть пушкинских стихов.

Но, впрочем, как бы ни были мы плохи, А надо жить: искусство – не игра. Мне кажется, что бросить нам пора Элегий томных жалобные вздохи, Все эти пробы детского пера, Альбомные стишки для институток... Приняться бы за эпос – кроме шуток.

О, светлого искусства торжество, Привить тебе, эпическая муза! Твои жрецы – титаны... Ничего Не может быть желанней твоего Спокойного и верного союза. Пускай шумит лирический поток — Ты, эпос, тих и вечен, и глубок!

Но устарел в наш век вполне реальный Волшебный миp классических поэм, — Восток, Эллада, розы и гарем, И красота природы идеальной, — Роскошных пальм тропический эдем, Халифы, демоны, монахи, феи — Во вкусе лорда Байрона затеи.

Нет, право, в современных городах, В театрах, фабриках, в толпе столичной, В шестиэтажных пасмурных домах И даже в серых, дымных небесах Есть многое, что так же поэтично, Как волны, степь и груды диких скал — Романтиков обычный арсенал.

В болезненном и сумрачном пейзаже Большого города найдет поэт, Быть может, то, чего в природе нет: Есть красота в искусственном; и даже Свет электричества, волшебный свет, Порою над столицею печальной Прекраснее луны сентиментальной.

У нас культуру многие бранят (Что, в сущности, остаток романтизма), Но иногда мне душу веселят Локомотив иль царственный фрегат Изяществом стального механизма. А все ж родней мечтателям пока Восток и Рим, и средние века...

Но я решил, привычку побеждая, Героя взять для повести моей Из современных, будничных людей... Дитя больное северного края, Он родился в одной из тех семей, Где, несмотря на кумфорт и достаток, Какой-то буржуазный отпечаток

Лежит на всем. Лет тридцать прослужив, Его отец страдал обычным сплином И засореньем печени. Схватив На скверной даче в Парголове тиф, Скончался он с довольно важным чином, И скромный, тысяч в сорок, капитал Он, умирая, сыну завещал.

Давно уж мать больна была чахоткой. Покорная, с надеждой на Творца, Сережу покидая, до конца Она осталась любящей и кроткой. Но он не помнил милого лица, И лишь как сон, как то, что слышал в сказке, Он вспоминал ее святые ласки.

Лет с десяти страдал уже хандрой И склонностью к чахотке наш герой — Родителей печальное наследство. Как бред тяжелый промелькнуло детство. С болезненной, угрюмою душой, Сережа был ребенком некрасивым, Мечтательным и странно молчаливым.

Наследственность, мы все – твои рабы! Твоим слепым законам жизнь покорна, Со дня рожденья будущей судьбы В нас тихо спят невидимые зерна: Мы ей должны отдаться без борьбы. Из рода в род болезнь и преступленья Передают друг другу поколенья...

И зверь таится в каждом из людей, И тысячами уз порабощенный, Он не смирился: в денди наших дней Под оболочкой моды утонченной Порой сквозят инстинкты дикарей — С их жаждой крови, ужасом и мраком, — Под этим белым галстуком и фраком.

……………………………

В гимназии невыносимый гнет Схоластики пришлось узнать Сереже... Словарь да синтаксис; из года в год Он восемь лет твердил одно и то же. Как из него не вышел идиот, Как бедный мозг такую пытку вынес Непостижимо. «Panis, piscis, crinis» [10] , —

Вот вся наука... Иногда весной Он ласточкам завидовал. Не учат Они Aorist первый и второй, Грамматикой латинской их не мучат. Пока бедняга с жгучею тоской Смотрел, как в синем небе реют птицы, Он получал нули да единицы.

Когда зимой пленяло солнце взор Сквозь дым багровый ласковым приветом, И душный класс, и мрачный коридор Был озарен янтарным полусветом, — О, как Сережа рвался на простор, И как хотел он, весь отдавшись бегу, Лететь в санях по блещущему снегу!

Над Ксенофонтом голову склонив, Он забывал о грозном педагоге, Смотрел куда-то вдаль и был счастлив... Но вдруг звучал над ухом голос строгий: «Скажите мне от amo [11] конъюктив!» — И со скамьи мечтатель пробужденный Вставал, дрожащий, робкий и смущенный.

Домой он не на радость приходил: И отдохнуть не смел ребенок бедный. Над Цицероном выбившись из сил, Еще князей удельных он зубрил До полночи, измученный и бледный, Чтоб утром под дождем бежать скорей В гимназию при свете фонарей.

………………………………

Немудрено, что, кончив курс, Сергей Считал весь мир печальною ошибкой. Озлобленный, далекий от людей, Он осуждал с презрительной улыбкой Их с высоты учености своей, Искал спасенья в отрицанье чистом — И вообще был крайним пессимистом.

Но он – студент. Какой счастливый день! С каким восторгом он вошел под сень Таинственных больших аудиторий. Он с трепетом заглядывает в тень Немых библиотек, лабораторий; На лекциях он – весь вниманье, слух... Но скоро в нем научный жар потух.

С тупым лицом, рябой и косоглазый, Какой-то метафизик примирял Ученье церкви с Кантом. Он дремал, Цедя сквозь сон медлительные фразы, И, не боясь свистков, провозглашал Тот принцип, что почтенье к людям надо Определять количеством оклада.

Сереже было стыдно; а потом На кафедру взошел старик с лицом Пергаментным, в очках; губа отвисла, И мутный взор потух. Беззубым ртом Зашамкал он уныло числа, числа... История – без образов, без лиц, Ряды хронологических таблиц!..

Но вот – юрист; он обожал остроты, Был фат, носил фальшивый бриллиант, Не знал предмета, но имел талант Придумывать словечки, анекдоты И пошлости. Сереже этот франт Казался неприличным и вульгарным; Он, впрочем, был довольно популярным.

В своих товарищах не мог Сергей Узнать студента добрых старых дней. Где искренность, где шумные беседы, Где буйный пыл заносчивых речей, Где сходки, красные рубашки, пледы, Где сумрачный Базаров-нигилист?.. Теперешний студент так скромен, чист

И аккуратен: он смирней овечки Он маменькин сынок, наследства ждет, Играет в винт и в ресторане пьет Шампанское, о тепленьком местечке Хлопочет, пред начальством шею гнет, Готовь стоять просителем у двери И думает о деньгах, да карьере...

………………………………

Был старичок-профессор: пылкий, страстный, Гуманностью он увлекал без слов — Одной улыбкой мягкой, детски ясной; Идеалист сороковых годов, Он умереть за правду был готов. ………………………………………… …………………………………………

В морщинках добрых, с лысой головой, Он был похож на маленького гнома. На пятом этаже большого дома В его квартирке плохонькой, порой, По вечерам бывал и наш герой. Жара, веселье, чай и папиросы, И шум, и смех, и важные вопросы.

Один кричал: «Не признаю народа!..» Другой в ответ: «Толстой сказал...» – «Он врет!» – «Нет, черт возьми, дороже нам свобода...» – «Пусть сапоги Толстой в деревне шьет...» – «Прогресс!.. Интеллигенция!.. Народ!..» Все, наконец, сливалось в общем шуме. Сергей внимал в глубокой, тихой думе.

Пора домой. Он вышел. Ночь ясна. Костры извозчиков пылают с треском, А на Неве голубоватым блеском Мерцают глыбы льда, и холодна В кольце туманной радуги луна, И полны Сфинксы грусти величавой, И задремал Исакий златоглавый.

Его столбов и портиков гранит, Весь опушенный инеем, блестит, И по углам склонились, недвижимы, Чернея в звездном небе, херувимы... А Невский электричеством залит, Кареты, вывески, кафе, – и звонок В морозной ночи гул последних конок.

И думал так наш скептик молодой: «О чем они так спорили, кричали? Народ, культура, знанье, – Боже мой, Но здесь, пред этой ночью голубой, Как жалки все тревоги и печали! Мне в двадцать лет не страшно умереть. И, право, в жизни нечего жалеть.

Жалеть!.. Я даже рад тому, что болен. Я волю жить сознаньем превозмог, Как Шопенгауэр говорит...» Доволен Был юный наш философ тем, что мог Цитатой подтвердить свой монолог. Он чувствовал себя оригинальным, Обиженным, и гордым, и печальным.

В своих глазах он был почти велик. Не понимал Сережа в этот миг, Что пессимизм дешевый и банальный, Всю эту грусть он взял из модных книг, Из фельетонов да статьи журнальной, Что свой красивый, мрачный идеал Он у поэта Минского украл.

И между тем, как цепью бриллиантов Над Невским ряд полночных солнц горел, На улицу с презреньем он глядел, На бедняков, публичных женщин, франтов... «Как я далек от их ничтожных дел!.. Живут, страдают, любят, суетятся, А смерть придет, – как сон они умчатся!..»

И в шубу он закутался плотней, И сделалось тепло ему от меха, От сладостного внутреннего смеха Над глупой жизнью маленьких людей; Он опьянен был горестью своей, Она ему казалась необъятной: Ведь над собой поплакать так приятно.

Пришел домой, разделся он и лег. Но мучил кашель, голова горела... Потухли грезы. Слаб и одинок, Он ласки жаждал и уснуть не мог. А ночь в глаза так пристально глядела, И, как могильный камень, тяжела, Теперь уж скорбь не шуткою была.

Ни сладких дум, ни слезь, ни вдохновенья, Ему казалось глупым и смешным, Что он считал великим за мгновенье. Не скептиком, могучим, гордым, злым, Он просто был несчастным и больным, Покинутым ребенком. Одиноки Теперь мы все: таков наш век жестокий!

Мы думаем, безумцы, лишь о том, Чтоб оградиться от людей наукой, Правами, силой, деньгами, умом... Но в нашем я , ничтожном и пустом, Томимся одиночеством и скукой. Борьба на смерть, – Vae victis! [12] – кровь за кровь, У нас в руках – весь мир! Но где любовь?

Железные дороги, телефоны, И Эйфелева башня до небес, — Великий век открытий и чудес!.. А между тем нам как-то скучно... Стоны, Разврат и голод... Жар любви исчез... Вселенную мы знаньем победили, А в сердце... в сердце мрачно, как в могиле.

И встал Сергей и к шкафу подошел. Из книг он выбрал «Исповедь» Толстого. Едва страницы первые прочел, Он увидал софизмы, произвол... Но сколько в вас для чувства молодого Знакомой боли и родной тоски, Гектографа заветные листки!

Сережа думал: «Да, блаженны те, Кто жизнь проводят в тишине, в заботе Об урожае, в сельской простоте, В слиянии с народом и в работе. Но если верить жизни, не мечте, Но если дел искать, не грез, – увидишь сразу В непротивленье злу пустую фразу.

…………………………………….

Толстой! Надолго ли в тебе угас Сомненья дух мятежный и суровый? Увы, ты мира дряхлого не спас... Как знать, теперь, быть может, веры новой Ты жаждешь сам, невидимо для нас. А веры нет и быть ее не может, И скорбь по ней нам сердце вечно гложет.

Наш век, как ни один из всех веков, Неведомого ищет и томится, От мук изнемогает, пасть готов И вдруг опять из порванных оков Встает непобедимый и стремится... Куда?.. навеки скрыто Божество. Погибнем мы, но не найдем его!»

Сидел он долго, долго на постели. Свеча померкла, алый свет играл В замерзших окнах; фабрики гудели; Спешил рабочий; дым из труб вставал; С балов кареты мчались... Замирал Далекий колокол, и сквозь дремоту Столица принималась за работу.

Забелин... (но героя моего Я позабыл представить вам, читатель: Забелиным я буду звать его). Поближе из студентов никого Не знал он, кроме Климова. Приятель, Блондин в очках, высокий и худой, Понравился Сереже добротой.

Как истинный народник, откровеньем Он «Власть земли» Успенского считал, Не мучился, как наш герой, сомненьем И жизнь не в поэтический кристалл, Но, как работник, трезво созерцал, Был полон нежности, любви и чувства, А между тем не понимал искусства.

Зато во всем Забелин до сих пор — Лишь дилетант, а Климов просто, смело И бодро примется за жизнь и дело. Хотя едва не каждый разговор Переходил у них в жестокий спор, Они вполне сошлись, как два контраста, Что в дружбе и любви бывает часто.

Камин пылает, лампа на столе. Сережа любовался в полумгле, Как угольки просвечивали нежно Сквозь тонкий пепел, и внимал небрежно, С насмешливою думой на челе, А Климов мерил комнату шагами, Курил, кричал, размахивал руками:

«Ты – баба, эгоист!.. Твоя тоска И пессимизм, и жажда идеала — Вздор, сущий вздор пред скорбью мужика О том, что нынче подать велика, А хлеб не уродился, лошадь пала!.. Ты – барин... ты чужим трудом живешь, Вся жизнь твоя – бессмыслица и ложь!..

Нам, видите ли, скучно, мы не в духе... Но, Боже мой, в деревне хлеба нет! Там люди мрут от голода, как мухи, Там нужен свет, пойми, – любовь и свет!.. А мы... Какая подлость!..» Но в ответ Сергей: «За мной весь Запад, вся наука. Там тоже – скорбь, отчаянье и мука!..

За мной – Шекспир и Байрон...» – «Старый хлам! Есть многое важней литературы: Возьми народ, – какая свежесть там, Какая сила! Будущность культуры Принадлежит рабочим, мужикам... Эстетика – черт с нею!.. Надоела... Нам надо пользы и добра, и дела!»

– «Ну, вот, начнется Писарев, готов Ты сапоги признать важней Шекспира!.. Послушай, Климов, кроме мужиков, Есть воздух, солнце, аромат цветов, Вся красота и все величье Мира! Ну, неужель и у тебя в крови Нет жажды счастья, славы и любви?..

Ты, впрочем, взгляд изменишь, – я уверен… А кстати вот что: в будущем году Мы кончим курс, что делать ты намерен?» – «В чиновники, конечно, не пойду! Мне кажется, способен я к труду. Учить ребят я буду в сельской школе, И, право, мне не надо лучшей доли!»

– «Как счастлив ты! – проговорил Сергей С улыбкою печальной. – Верить страстно — Вот Бoжий дар таких, как ты, людей. Какой ты цельный!.. Все в тебе так ясно... Завидую я простоте твоей... А мы... несчастные!..» – и головою Поник на грудь он с искренней тоскою.

«Но, Климов, тех, кому недостает Простой любви, вы не судите строго... О, жизнь в тебе ключом так мощно бьет! Ну, дай мне этой силы, ради Бога! Заставь меня поверить хоть в народ... Без веры жить нельзя!..» – Он со слезами Взглянул и вдруг закрыл лицо руками.

В нем было столько боли и тоски, Что, полон весь участия немого, Глядел в смущеньи Климов сквозь очки, Не выпускал из рук его руки И жал ее до боли, и сурово Твердил: «Дурак я!..» – И еще тесней С тех пор сошелся с Климовым Сергей.

Но кончен курс. Теперь бы жить, трудиться, А он, Обломов в двадцать лет, скучал, Не знал, что делать, жил на капитал, В отчаянье, чтоб как-нибудь забыться, Он сотни две томов перечитал, Собой, людьми и жизнью недоволен... А в сущности, Сергей был просто болен.

Гнилая петербургская весна, Темнеет снег и тает понемножку. Потоп! Столица вся запружена. И барышня, показывая ножку, Над лужею порой краснеть должна. Но дворники работают повсюду: И колят, рубят снег и валят в груду.

Лишь изредка, чтоб обмануть, блеснет В туманах луч болезненного солнца, — И вывеска над лавкою сверкнет, Стекло, фонарь иль в глыбах синий лед На санках с мокрой клячею чухонца... И дождь да снег – опять на целый день, И все больны, из дома выйти лень.

Чиновники о даче грезят снова, И жаворонков в булочных пекут; Мечтают дети, скоро ль побегут Играть в серсо вкруг дедушки Крылова; Кругом от тифа да чахотки мрут, А Фофанов в невозмутимых грезах Поет себе о соловьях да розах.

Забелин простудился, кашлять стал. Ему лекарство доктор прописал. Не помогло, – он осмотрел серьезно, Послушал грудь и, наконец, сказал: «Советую на юг, пока не поздно. Вам вреден Петербург». Сергей тотчас Собрался и поехал на Кавказ.

Порою как-то душно мне в вагоне... Я отрицать не думаю прогресс, — Но то ли дело бешеные кони, И песня ямщика, и даль небес, И вольный воздух, и сосновый лес С росистым мхом, с весеннею фиалкой!.. Увы! мне нашей старой тройки жалко.

Локомотив – хорош... Но сундучки Капризных дам, кондуктора, билеты, — Какая пытка!.. Копоть да свистки, На станциях – холодные котлеты, Рыдают дети и визжат болонки, И на голову валятся картонки...

Зато герой наш сердцем отдохнул, Когда из душного вагона вышел, Еще на даль морскую не взглянул И лишь, смутясь, издалека услышал, Какой-то грозный, непонятный гул, И вдруг подумал: «Море!» – и, сверкая, Пред ним открылась бездна голубая...

Вот – пароход. Забелин – на корме, Где пахнут дегтем влажные канаты. Теснились думы чудные в уме, Следил он, смутной радостью объятый, Как выступали звезды в синей тьме И как с чертой великой горизонта Сливалась даль темнеющего Понта.

Он видит раз: над морем в небесах Повисло ожерелье из алмаза. Оно мерцало в утренних лучах, И сердце сжал какой-то чудный страх: То были вечные снега Кавказа. Они внимали шуму волн морских, — И холодом повеяло от них...

Привет мой вам, кавказские вершины! Как облака, – чуть тронуты зарей, — Вы блещете воздушной белизной... У ваших ног зеленые пучины Поют вам гимн... И думал наш герой: «Там, в Петербурге, – снег, туман, ненастье, А здесь... О, Боже мой, какое счастье!

И как я смел роптать!...» Душой смирясь, Перед лицом природы необъятной, Он чувствовал свою живую связь С какой-то силой вечной, непонятной, И в глубь небес глядел, без слов молясь, Как будто чем-то пристыжен, безгласен; Он думал: «Господи, как мир прекрасен!..»

Но здесь на время я оставлю нить Моей унылой, будничной поэмы. Нас, верно, будут критики бранить За смелость рифм, за тон, за выбор темы, Пожалуй, и Буренин уязвить Захочет эпиграммой; но, конечно, На рецензентов я смотрю беспечно.

Редакторы журналов – вот беда: Какой почтенный вид, – и ни следа, Ни проблеска свободной мысли, чувства!.. Число подписчиков – важней искусства. Да сохранит нас Феб от их суда: Твой карандаш, о цензор, мне милее, Чем важного редактора затеи!

………………………………..

О, только бы читательницам милым (Для нас важней всего их приговор) Не показался мой рассказ унылым. Любезных дам неблагосклонный взор Произведенье губит. До сих пор В романе нет того, чем милы книги, — Какой-нибудь таинственной интриги,

В чем каюсь от души... Зато в главу Вторую поместить решил я сцены Любви, свиданий, ревности, измены, — И вдруг всю эту пеструю канву Нежданною развязкой оборву На самом интересном месте: сладки Для наших дам любовные загадки.

А, впрочем, может быть и то: умней Я сделаюсь с годами. Скуки ради Марать стихи в заброшенной тетради — Зaнятие, достойное детей... Забуду я о повести моей Для дел серьезных, – и потонет в Лете Забелин мой, как, впрочем, всё на свете.

Как подымает с отмели волна Дремавший челн, так легкий ямб уносит Мои мечты, и, вновь пробуждена, Гармонии душа моя полна, И сердце рифм и нежной грусти просит. Ну, что же, с Богом! Вольную ладью Предав волнам, я счастлив и пою.

Пою опять... О, слезы вдохновенья, Кто вами плакал, кто хоть раз вкусил От муки творческой, тому нет сил Молчать, и нет возврата и спасенья: Он сердце музе строгой посвятил. Что слава, радости, любовь земная? Он был подобен Богу, созидая!

Но я вернусь к Забелину. Исчез Батумский берег; запах нефти, лес, Под солнцем в лужах буйволы, дремотой Объятые, туманный свод небес, Стоячая вода, тростник, болото, Имеретины в серых башлыках И зелень кукурузы на полях.

Сурам. Долины, сосны, водопады; В лицо пахнула свежая струя, Меж гор цветущих – снежные громады, И сладостен, как трели соловья, В тени жасминов звонкий шум ручья. А там, на скалах, в думы вековые Погружены развалины седые.

Сергей на тройке мчится; вот Боржом; Как с братом брат, обнялся с Югом нежным Здесь наш родимый Север, и в одном Они слились лобзанье безмятежном. Улыбка Юга – в небе голубом, А милый Север – в воздухе смолистом, В бору сосновом, темном и душистом.

Кура гудит, бушует, и волнам Протяжно вторит эхо по лесам, И жадно грудь впивает воздух горный, И стелется роскошно по холмам Сосна да ель, как будто бархат черный, Как будто мех пушистый, и на нем Лишь стройный тополь блещет серебром.

О, если вы из городов бежали, Чтоб отдохнуть от жизни и людей, — Туда, под тень дубрав, туда скорей!.. Там шум лесной баюкает печали, Там можно спать под пологом ветвей, На свежем мху, на шелковой постели, Как только спят в родимой колыбели.

Сергей в Боржоме комнатку нашел, И зажил он, спокойный и счастливый, Совсем один; приносит чай и пол Ему метет старик-грузин плешивый; Он любит с ним беседовать; на стол, Меж тем как он, открыв окно, читает, Акация порой цветы роняет.

Он утром пил две чашки молока И с грубой палкой местного изделья, Здоровый, бодрый, уходил в ущелье. Листок, былинка, горная река, Молчанье скал и шорох ветерка О смысле жизни говорили проще, Чем все его философы; и в роще

Бродя весь день, он не был одинок: Как будто друг забытый и старинный, Что ближе всех друзей, в глуши пустынной С ним вел беседу, полевой цветок Он целовал; хотел – и всё не мог, Когда глядел на небо голубое, Припомнить то-то милое, родное.

Как рад Забелин, что охоты нет Читать весь хлам журналов и газет! Он заходил в курзал патриархальный, Чтоб освежиться ванной минеральной, А в три часа садился за обед, И весело струею кахетинской Он запивал шашлык да сыр грузинский.

По праздникам устраивался бал В курзале. Гул Боржомки заглушая, Оркестр военной музыки играл; За парой пара, вихрем пролетая, Кружится в легком вальсе; блещет зал; И после света кажется темнее Глубокий мрак каштановой аллеи.

А на веранде воздух так душист; Там на скамейке барышне читает Свои стихи влюбленный гимназист, И местный Дон-Жуан – телеграфист — С княжной восточной под руку гуляет; И важно оправляет свой мундир Для польки батальонный командир.

Однажды на таком балу, случайно, Сергей увидел девушку. Она Была блондинка, высока, стройна... Предчувствием, почти боязнью тайной В нем сердце сжалось; грации полна, Прошла она легко, не бросив взгляда; На освещенных листьях винограда

В саду склоненный профиль чуть белел. Герой наш отвернулся и хотел Уйти, – была попытка бесполезна; Старался не глядеть – и все глядел; И как порой страшит и манить бездна, Не взор, не прелесть юного чела, — К ней сила непонятная влекла.

В чем женщины таится обаянье, Того вовек не выразят слова, Как музыки, как роз благоуханья. Здесь гордый ум теряет все права: И жалок тот, и в том душа мертва, Кто не сознал пред женщиной любимой, Как многое в любви непостижимо.

О, вот один из вечных алтарей, Чей фимиам для нас, как прежде, сладок! Что груды книг, – вся мудрость наших дней, — Любовь, любовь, пред тайною твоей, Пред этой величайшей из загадок! Пусть рушатся миры, – он не исчез, Последний бог, последний луч небес!

Поэзия любви первоначальной, Улыбка первая и первый взгляд, Вы отлетаете, как вздох печальный Далеких струн, как легкий аромат, И уж ничем вас не вернут назад: Так вечером бывает час безмолвный, Когда земля и небо, тайны полны,

Чего-то ждут, и вдруг звезда вдали, Там где-то, в синей бездне, так глубоко, Что взоры к ней едва достичь могли, Затеплится... И, чуждая земли, Она дрожит слезинкой одинокой; Тебя все звезды ночи никогда Нам не заменят, первая звезда!

Но наш герой наивно верит власти Рассудка; он ни разу не любил; С душою девственной и полной сил, Считал себя он неспособным к страсти. Не зная женщин, он о них судил С холодностью и с видом утомленным; Ему смешно: как можно быть влюбленным?

Конечно, от чего не пошутить, Не поиграть любовью для забавы; Как знать, начнет интригу, может быть, Он только для того, чтоб изучить Провинциальных барышень и нравы. Но я скажу, не тратя лишних слов, Он по уши влюбиться был готов,

И вовсе не на шутку... Слава Богу, Давно пора ленивый мой рассказ Мне вывести на торную дорогу. Я с героиней познакомлю вас. Забелин ей представлен; как не раз О том мечтал, он принял вид небрежный; Но взгляд, улыбка, платья шорох нежный —

И вздрогнул он, смущением объят, И оба кинули мгновенный взгляд, Глубокий, любопытный и бесстрастный, Как два бойца пред битвою опасной; И ждут они, и пристально следят... Так полководцы на полях сраженья Обдумывают планы нападенья.

Поклонников толпой окружена, Она казалась резвою кокеткой; Но видел он сквозь смех ее нередко, Что грустью тайною она полна. Так в горном озере блестит волна И отражает солнца луч беспечный, А там, на дне, – там мрак и холод вечный.

Как часто в поединок на словах Они вступали, полные отваги, И скрещивались в воздухе, как шпаги, Вопрос с ответом; и порой в очах Сверкали гнев, победа или страх. Возбуждены приятно были нервы, И каждый думал: кто-то сдастся первый?

Ее везде преследует Сергей Сарказмами, иронией своей, Язвит и сердит с вдохновеньем злобным. Так и в любви томит сердца людей Желанье власти над себе подобным. Меж тем как быть счастливым он бы мог, Из гордости остался одинок.

Забелин увлечен игрой бесплодной. Он очень мало с чувствами знаком, А между тем исследует умом Свою любовь с жестокостью холодной, Как скальпелем пытливый анатом. Но, к счастью, все сомненья и анализ, Не разлагая чувства, притуплялись.

Сергей был некрасив, и худ, и мал. Замечу в скобках: есть обыкновенье, Чтобы герой поэмы представлял Иль красоты, иль силы идеал; Прошу у всех читательниц прощенья За бедного героя моего, Но истина дороже мне всего.

В его лице был отпечаток серый Родных небес, – на нем румянца нет; Но Веру – героиню звали Верой — Пленял порою мысли чудный свет В его очах, среди живых бесед. Дышала в нем та внутренняя сила, Что больше красоты она ценила.

Ей нравился его свободный ум, Непримиримый, дерзкий и печальный. У них так много было общих дум; Поклонники, интриги, сплетен шум — Ей чуждо все в глуши провинциальной. Так лилия порой грустить одна Среди болот, чиста и холодна.

На тихие боржомские долины Нисходит южной ночи благодать. Собрался маленький пикник в теснины Окрестных гор прохладой подышать. Сергей увидел Верочкину мать: Она была вся в трауре, вдовою, С лицом приятным, доброй и простою.

Дремучий лес таинственно молчит, Идут с водами пыльные обозы, Ночной росы у неба просят лозы, Как сердце слез любви, и не блестит Луна большая, круглая, как щит. Забелин с Верочкой ушли далеко К волнами Куры и сели одиноко.

Луна встает – и лик ее бледней, Бледней и ярче; мир простерт пред ней Без сил, без воли, страстью побежденный. Как пред своей царицей – раб влюбленный. Под властью обаятельных лучей Все замерло, затихло, покорилось И томным, мягким светом озарилось.

О, если мир покорен ей, то нам, Сердцам людей, неведомым цветам, Как не дрожат от этой чудной власти, Как не отдаться сладостным лучам, Как не открыться и не жаждать страсти? Когда цветы, когда сердца полны, — Свой аромат пролить они должны.

В тот миг Сергей забыл про осторожность, Он лгать не мог, опасности был рад, Любил глубоко, чувствуя ничтожность Коварных планов, хитростей, засад; И, сердце обнажив, как друг и брат, Доспехи сбросив, кинув меч ненужный, — Перед врагом стоял он безоружный.

Взяв руку Веры трепетной рукой, Он говорил ей: «Оба мы тоскуем, О, если бы вы знали, как порой Я ласки жажду, тихой и простой! Зачем же лицемерим мы, враждуем? Простите, я признаний не терплю, Скажу вам попросту: я вас люблю...»

И, увлечен потоком красноречья, Он ничего не видит, как поэт, Не слушает, не ждет противоречья, Не замечает, что ему в ответ Она не говорит ни «да», ни «нет». Он был так полн самим собою в счастье, Что не подумал об ее участье.

А ей на жертву весело глядеть, Как рыбаку на золотую рыбку, Что блещет, вьется, попадая в сеть. О, если б только мог он рассмотреть Румяных губ мгновенную улыбку, Лукавую, как мягкий свет луны На влажном лоне трепетной волны!

«Еще одно признание, о Боже!.. — Так думала, не поднимая глаз, Кокетка наша. – Все одно и то же... Как я привыкла к звуку нежных фраз, — Мне говорили их уж столько раз, — Те – из любви, другие – по расчету... Он, кажется, пятнадцатый по счету».

Сергей любил – надолго ль – все равно; Он говорил так сильно и умно, Такою музыкой и вдохновеньем Все было в речи пламенной полно, Что даже Веру сладостным волненьем Он заразил; она гордилась им, А кем гордятся, тот почти любим.

Но на другое утро он в постели Припомнил все... И вдруг вскочил Сергей: «Да я в любви признался... в самом деле... Вот глупость-то!» В дали грядущих дней Он прозревал твой факел, Гименей, Уж перед ним мелькал халат супруга... И разлюбил он Веру от испуга.

Так вечером (предупреждаю вас, Для глупостей весьма удобный час) Отважен ум, душа кипит страстями, Но глянет утро бледное на нас Холодными и строгими очами, — Мы потухаем, мы полны стыдом Перед его насмешливым судом.

В тот вечер на балу она была. Забелин Веру не узнал сначала: Как эта ясность милого чела Нежданной, дерзкой прелестью дышала! Она ему чужда и весела, И с видом легкомысленно-беспечным Кокетничать готова с первым встречным.

Она задела кружевом его... Сергей был в бешенстве: «Нет, каково! Прошла – и хоть бы взором подарила! Как будто бы меж нами ничего И не было!» В нем гордость говорила Сильней любви. Угрюмый на балу, Нахмурив брови, он сидел в углу.

«Постой же, – думал, – глупенькой девчонке Я отомщу!» Не прав был наш герой: В ней резвая веселость, как в ребенке, Была избытком жизни молодой; Но он не мог бы, мелочный и злой, — Так ум его тщеславье ослепило, — Понять, как это плотское в ней мило.

Чтоб слабой воле разумом помочь, Он рассуждает: «Прочь отсюда, прочь! Какая пошлость!» Но зачем без муки Не в силах он припомнить, как в ту ночь Любил ее? Зачем же о разлуке Так больно думать? Или с гневом вновь Воскресла в нем угасшая любовь?

Они сидели в парке утром рано. Он наставленья, важный вид храня, Читал ей: «Вы не любите меня; Но я не понимаю цель обмана... К чему? Ужель кокетство? Здесь ни дня Я не пробуду; жалкую победу Оставив вам, я завтра же уеду».

Она в ответ: «Недобрый вы!» В тоске Поникла головой и замолчала, Лишь зонтиком чертила на песке. Слезинка на конце ресниц блистала, Как дождевая капля на цветке. «И уезжайте, пусть я, пусть такая, Кокетка, нехорошая и злая,

Одна останусь... что ж, и все равно, И пусть одна, – мне никого не надо; Я – лгунья, гадкая – и очень рада!» И слезы, накипевшие давно, Дрожали в голосе; потрясено Все существо обидой нестерпимой... А он... он встал, глухой, неумолимый.

«Прощайте». И мертва и холодна, Непобедимой гордости полна, С презрительной улыбкой – как ни больно — Хотела руку протянуть она... «И вам меня не жaлко?» – вдруг невольно У Веры вырвалось… и он упал Пред ней и молча, горько зарыдал.

Когда уйти хотел он, полюбила Она его, быть может, в первый раз. Так недоступное для женщин мило, Так сердцу дорого в последний час Разлуки то, что покидает нас. Счастливым быть одно страданье учит; Мы любим тех, кто нас сильнее мучит.

Он говорил, послушен, робок, тих: «Я помню, как сердился; вдруг увидел Я ваши ручки, – гнев в душе затих, И я почувствовал, что вас обидел, Что я жесток, когда взглянул на них. Как не любить мне этих ручек бедных, Почти что детских, тоненьких и бледных!..

Но Вера не глядела на него, Стыдливая от счастья своего, С улыбкой утомленной и спокойной. Он ей твердил: «Прости мне!» – «Ничего, Уж я простила…» Тополь нежный, стройный Листвой в лазури утренней звенел, Как будто песнь любви над ними пел.

«Вчера, – промолвил он, – как это странно, Вчера мне горько было не любить, А между тем не мог я победить В душе какой-то радости нежданной, Что нет любви, что стало легче жить, Что вновь свободен я, как птица в поле... Я рад был одиночеству и воле.

Себя мы слишком любим; не хотим Иной любви, боимся, как недуга... Но если мы тщеславья не смирим, Но если только оттолкнем друг друга, Потом всю жизнь себе мы не простим. Кто много любит, тот страдает много; Верь, это крест, нам посланный от Бога».

Она молчала. Сердце сжалось в ней Предчувствием неведомых скорбей. Во взорах – отблеск грусти непонятной; Меж тем, под лаской утренних лучей Все так дышало жизнью благодатной, В лазури тополь листьями звенел, Как будто песнь любви над ними пел.

Ночь; спит Боржом; шумит один поток... Уж утро близко. Открывает взоры Росой умытая звезда Авроры; На выси гор потухший месяц лег. Лишь в комнатке у Веры огонек. Открыв окно, она прохладой дышит И в дневнике заветном что-то пишет.

«Сергей влюблен; успеху своему Дивлюсь я, право; неужель такая, Как я, могла понравиться ему, Капризная, ленивая, пустая?.. Я даже некрасива; почему Я нравлюсь людям? Рада этой чести Я от души, но будь на их я месте...

Ужель к любви я окажусь способной? Едва ли, – слишком я люблю себя, — О, как люблю! Все лучшее губя В душе, люблю себя насильно, злобно, И как стыжусь, как мучаюсь, любя... Но чем ему я нравлюсь? Вот загадка. А все-таки любимой быть так сладко...

Чтоб сразу был развенчан мой герой (Я часто наблюдала), мне порой Довольно слова, черточки ничтожной, Во вкусах, в мненьях мелочи пустой, Иль даже в разговоре нотки ложной; Стыдишься вдруг того, кем был так горд; Фальшивый тон – разрушен весь аккорд.

Когда он мне понравился, – я знала, Что это очень важно, не умом, А сердцем, – долго с жадностью искала Я этой черточки фальшивой в нем: В манерах, в мыслях, в голосе – во всем, Искала так внимательно, злорадно — И не нашла... и было мне досадно...

Люблю ли я его? И нет, и да... Как человека – только иногда, По вечерам, когда любовь сильнее И как-то ярче... Утром же всегда Мечты спокойней, сердце холоднее; Тогда не человека, не всего, — Люблю в нем только сердце, ум его.

Он не простой; он чувствует так сложно, Что я порой совсем теряю нить; Он ищет, роется в душе тревожно, Он не умеет попросту любить; Рассудок может чувство в нем убить. И это страшно мне, и я тоскую, Его любовь к его уму ревную».

Она закрыла тихо свой дневник. Уж холод утра в комнату проник, Звезда Авроры дивными огнями Переливалась ярче над горами; Ответила природа в этот миг На первый луч денницы безмятежной, Как сонное дитя, улыбкой нежной.

Почти два месяца прошло с тех пор. У них любовь – все тот же вечный спор За первенство; поутру – охлажденье И слезы горькие мгновенных ссор, А вечером – восторги примиренья... Счастливцы, не заметили они, Как эти светлые промчались дни.

Сбирался теплый дождь; в лесу молчанье; Вечерний отблеск солнца в тучах гас; Поцеловал он Веру в первый раз... «И только-то?..» – шепнуло им сознанье... Так много обещал им этот час, Что каждый, грустью странною волнуем, Разочарован первым поцелуем.

Вдруг хлынул дождь из набежавших туч, Но не померк вечерний солнца луч, — Он полон к миру тихого участья, И брызнул ливень, светел и певуч, Как будто все заплакало от счастья. Смешалось солнце с влагой нежных струй, Как с теплыми слезами поцелуй.

Потом, когда они припоминали Тот поцелуй чрез много-много дней, Исполненный таинственной печали, Он был для них чем дальше, тем милей, — Им чудился и аромат полей, И крыши дач Боржома дорогого, И шум веселый ливня золотого.

Однажды полдень пламенем дышал; Лесной пожар волнующимся дымом Вдали холмы и села облекал; Там, над Курой, в обломках желтых скал Все онемело в зное нестерпимом; Лишь ящерица быстрая порой, Как изумруд, блеснет в траве сухой.

Зато свежо – под влажной тенью парка, Где пенится зеленая волна Боржомки горной, вечно холодна. Сергей, когда бывало слишком жарко, Спускался к ней; здесь мрак и тишина, И в чудный свод, таинственно шумящий, Сплелись чинары, дуб и клен дрожащий.

К потоку с нежною мольбой они Протягивают ветви, словно руки, И говорят: «Помедли, отдохни, — У нас так хорошо; к чему же муки, К чему борьба? Пора уснуть в тени. Куда ты рвешься, плача и тоскуя?..» А он в ответ гремит им, негодуя:

«Из недр Кавказа, страшен и суров, Я вырвался; внимая реву бури, Я созерцал рождение громов, И мне ль плениться запахом цветов, И мирным сном, и прелестью лазури! О, нет! Скорей на волю! Жизнь мою Лишь с океаном вечным я солью!»

Сергей глядел, счастливый и безмолвный, На Божий мир, и в первый раз он жил, Не думая, – как лес живет и волны; Он никогда так просто не любил, Без гордости; непримиримых сил Затихла в нем мучительная битва; Теперь любовь спокойна, как молитва.

С дороги не видать Сергея; свет Чуть проникал сквозь чащу; конский топот — Два всадника... то Вера, с ней кадет, Красавец; но... не может быть, – о, нет, — Ему почудилось – влюбленный шепот... Он руки жмет, целует, и она... Она смеется, радости полна.

Она смеется... Смех знакомый, милый! Он столько раз внимал ему в тиши... Так это было все игра, – души В ней нет!.. И вот на что он тратил силы! Как счастливы они, как хороши! Помчались вихрем; он высок и строен, В сознании победы так спокоен.

«Да полно, любит ли она? – шептал Какой-то голос: любит, да, он молод, Красив, а я смешон, и худ, и мал...» Он вздрогнул, – пробежал по сердцу холод... «Все кончено!» На землю он упал С потухшими и мертвыми очами, Без слез, немой, закрыв лицо руками.

Когда б он знал, что, под улыбкой скрыв К нему глубокой нежности порыв, Как никогда, его любила Вера; Лишь им полна, лишь им одним, забыв Про все, не слыша глупой речи кавалера, Она смеялась; счастлив был тот смех; Он говорил: «Сергей мой лучше всех!»

Когда б он знал, как ночью, в ожиданье Зари желанной, Вера не могла Сомкнуть очей, как утром на свиданье Она с тревогой радостною шла, И как его любила, как ждала Шагов, знакомой серой шляпы, встречи, Улыбки, ласк и тихой милой речи!

Шел ночью дождь, разросся мутный вал Боржомки бешеной, и с громом мчал Он трупы сосен, вырванных с корнями, И теплый ветер сыростью дышал; Струился пар над влажными лесами, На солнце каждый лист блестел, дрожа; Лазурь была туманна и свежа.

Вот подошел Сергей; спокойно, гордо И вежливо ей руку протянул; «На этот раз мое решенье твердо — Я уезжаю вечером». Взглянул — И вдруг лицо в смущеньи отвернул: С такой наивной, робкою мольбою Она глядела: «Милый, что с тобою?»

– «К чему притворство, Bеpa?.. Я вчера Узнал, что вы не любите, забавой Была любовь... Наскучила игра... Ну, что ж, нам разойтись давно пора. Расстанемся без объяснений; право, Так будет лучше». Молча, побледнев, Она встает... И в нем проснулся гнев.

И, опьяненный сладким чувством мести, Он ничего не помнил, говорил Наперекор достоинству и чести, Остановиться не имея сил, — Разрушил все, что прежде так любил, Несправедливо, грубо и без цели; И очи злобным торжеством горели,

Она спокойна; сомкнуты уста Печально, строго. Ни одна черта Не дрогнула в лице ее бесстрастном: То мертвая, немая красота. Когда ж Сергей пред этим взглядом ясным И пред величьем бледного чела Умолк, – она в ответ произнесла: LXXXIV «Нам вместе жить нельзя, я это вижу. Во мне вы ошибаетесь; но я Любви до оправданий не унижу; Скажу вам просто, сердца не тая, Но и без клятв: чиста любовь моя. Хотите верить – верьте; не хотите — Удерживать не буду, – уходите.

Чего вам надо? – Власти надо мной? В душе вы – деспот; но любви такой Я не хочу, – неволя хуже смерти; О, нет, из сердца вырву страсть, поверьте, Но никогда не сделаюсь рабой. Простимся». И не прежней робкой девой, Она ушла надменной королевой.

Сергей на вечер тройку заказал. «Тем лучше, я свободен...» – он шептал, Укладывая вещи, и руками Дрожащими из шкафа вынимал Белье, и пледы связывал ремнями. А в комнате так пусто и темно, Сверчок поет, и дождь стучит в окно.

Слуга пришел с вечерним самоваром; Сергей дал два рубля ему на чай; И тот в восторге, с трогательным жаром, Благодарил и кланялся: «Прощай, Хороший, добрый барин! Приезжай Опять в Боржом». Свеча во мгле мерцала И одиночество напоминала.

Вдруг сделалось себя ему так жаль; И безнадежною была печаль, Как дождь ночной, унылый, однозвучный; Казалась жизни сумрачная даль Пустынею холодной, мертвой, скучной. Он снова брошен всеми, одинок... На старенький дорожный сундучок

Он сел... Хотелось умереть Сергею... Сверчок умолк, и самовар потух... Чуть слышалось жужжанье сонных мух… И он подумал вдруг: «А что-то с нею?» От этой мысли захватило дух, И сердце сжалось: вновь оно любило, С тоской отчаянья, с безумной силой!

Вдруг в двери легкий стук... Он отворил... «Как, Вера... вы?» – пред ней он отступил. Она под черной, длинною вуалью, Вся бледная, дрожала; взор молил О чем-то с тихой, робкою печалью. «Прости, Сережа, мне, – я не могла... Уж не сердись, мой милый, что пришла...»

Убитый, жалкий, ноги обнимая, Края одежды, мокрой от дождя, Он целовал и повторял, рыдая: «Ты ль это, Bеpa?.. Недостоин я Тебя, родная, деточка моя...» И с беспредельным, жгучим состраданьем Он грел ей руки влажные дыханьем.

Покорно, ослабев, все существо В ней отдавалось нежности его С доверием, как материнской ласке. Она в тот миг, не помня ничего, В изнеможенье, закрывая глазки, Склонив головку бедную свою, Шептала: «Господи, как я люблю!

Я слабая и жалкая, ты видишь, Уж я тебе всем сердцем отдаюсь; Ты можешь зло мне сделать, – не боюсь; Ведь деточку свою ты не обидишь... Люблю – и не скрываю, не борюсь... А знаешь, шла я по лесной дорожке, — Там сыро, страшно!..» – «Бедненькие ножки!..

Совсем холодные!» – Ее жалел Он как дитя больное, со слезами Лаская, ножки маленькие грел, Как птенчиков озябнувших, руками И поцелуями... Но мрак густел. «Пopa!» – он встал, и с грустью молчаливой Они простились... Он уснул счастливый.

……………………………………..

Кончался август; с ласкою печальной Глядело солнце; мягок и душист В тени лесных тропинок желтый лист; А небосвод, глубокий и хрустальный, Прозрачен, звонок, холоден и чист, И с утренней росой на георгины Ложатся нити тонкой паутины.

Как веянье отрадной тишины, Предсмертный сон объемлет мир неслышно, Но грезы смерти негою полны, Как счастья и любви живые сны. Вознесся лес таинственно и пышно, Как золотой, великолепный храм, К пустынным, ярко-синим небесам;

Трепещущий, с улыбкою покорной, Он, как жених – невесты, смерти ждет; Она к нему, желанная, придет Прекрасней жизни, с лаской благотворной... Зачем, о смерть, твой радостный приход В природе мы одни лишь, дети праха, Клянем, полны отчаянья и страха?..

Сергей испуган жизнью и смущен; Счастливым дням не доверяет он: Так узник бедный, к воздуху темницы Давно привыкший, солнцем ослеплен И, отвращая взоры от денницы, Он все грустит в дубровах и степях О сумраке тюремном и цепях.

Ужель опять Забелин мой тоскует? Ужель к нему вернулся прежний сплин? Он говорит: «Люблю», ее целует — И думает: «Я – муж, я – семьянин, Уж никогда не буду я один, И днем, и ночью – всюду, вечно с нею...» От этой мысли холодно Сергею.

Наедине он рассуждает так: «Легко сказать – жениться!.. Это шаг Непоправимый; разбирая строго, Обуза тяжкая – законный брак; И, право, в одиночестве так много Поэзии...» Горюет всей душой Сергей о жизни вольной, холостой.

Герой наш, полон робости нежданной, Остановился вдруг на полпути. Чтоб жизнь начать, не может он найти Решимости: как пред холодной ванной, Дрожит, не знает, как в нее войти — Нелепое, смешное положенье! А силы нет, чтоб победить сомненье.

Опять сомненье! Бедный мой Сергей! Уж он предвидит скуку и заботы, И петербургских пятых этажей Квартирки плохонькие, визг детей, Кухарок, нянюшек, портнихи счеты И запах от пеленок; дрязги, чад Котлет из кухни и семейный ад.

«Но это вздор, ведь я люблю, мне честность, Мне долг прямой велит любить...» И вдруг Всю душу охватил ему испуг. «А если...» – он не кончил; неизвестность Его страшила; он искал вокруг Поддержки иль опоры; ум слабеет От ужаса в нем сердце леденеет.

О, Боже мой, как тяжко сознавать, Что все в любви зависит от мгновенья! То любит, то не любит он опять. И невозможно чувству приказать: Оно – порыв, каприз воображенья, Он не владеет им... Меж тем, грозя, Пугает мысль, что не любить – нельзя.

Но что же делать? Страсть из чувства долга, Как скучная обязанность, гнетет; Возможное нам мило ненадолго, Преступное нас манит и влечет. Зачем так сладок нам запретный плод? Он чувствует, что воля в нем бессильна... И как заставить полюбить насильно?

«Я разлюбил!..» – однажды этот крик Из сердца вырвался в безмолвье ночи. Он пристально заглядывал в тайник Души своей, до дна в него проник, Смотрел, искал, прислушивался, очи Вперив во тьму... и в сердце находил Лишь мрак и пустоту, – он разлюбил!

А между тем она так свято верит; Он победил, окончена борьба, Она теперь покорна и слаба, Не взвешивает чувств своих, не мерит; Его мгновенных прихотей раба — Идет на жертвы, горе и страданье Безропотно, как агнец на закланье.

Увы! Для бедной девушки порой Так ясно, что ее покорность губит, Что надо быть кокеткой, гордой, злой, — Но силы нет, и с детской простотой Она открыто, беззаветно любит; И тем неумолимее Сергей, Сознав вину, срывает гнев на ней.

Послушная, она не возражает, Не жалуется, – он бы и не мог Ее понять, – тихонько вытирает Глаза, в дрожащих ручках свой платок Свернув, как дети, в маленький комок, И слушает, и горько-горько плачет: «Ну что же, Бог с ним, ничего не значит.

Пусть он не прав, я все перенесу...» Сергей, смотревший с нежностью глубокой На бледный, лик, на светлую косу, На милую, печальную красу, Теперь глядит так злобно и жестоко, Как за слезою катится слеза, И красные, опухшие глаза

Ему не нравятся. Уж в сердце глухо Вражда заговорила, – скука, лень И отвращенье: так в осенний день Бывает пыльно, ветрено и сухо; И хоть бы капля чувства, хоть бы тень... В душе он ищет жалости напрасно: В ней все так жестко, холодно и ясно.

«Ты разлюбил меня, Сережа?» – раз Бедняжка молвит; ждет она лишь слова, Одной улыбки, взора милых глаз, Чтоб верить вновь и все простить тотчас, Ему на шею броситься готова... Сергей со злобой начал говорить, Что он ее не в праве разлюбить.

И как могло сомненье в ней явиться? Ведь, кажется, вопрос решен; она Уверенною быть вполне должна, Что не раздумал он на ней жениться... И Вера слушает, как смерть, бледна, И только очи широко открыты, Какой-то мертвой дымкою покрыты;

Их взор безжизнен, сух и воспален, В Забелине кипело чувство злое; «Как этот взгляд, – с досадой думал он, — Невыразителен и неумен; В нем что-то глупое, совсем тупое...» Поняв, что уж ничем нельзя помочь, Ему писала Вера в ту же ночь:

«Я разлюбила вас, и не желаю Притворствовать. Запомните, Сергей, Хотя могли вы быть ко мне добрей, Я вас ни в чем, ни в чем не обвиняю И лишь прошу уехать поскорей. Ведь искренность для нас всего дороже, А вы не любите меня, – я тоже.

Молю тебя, мой милый, уезжай, Я требую, ни дня не медли дольше; Но, возвратясь в родной, далекий край, Хоть изредка про Веpy вспоминай. Я буду за тебя молиться... Больше Не встретимся мы на земном пути; Да сохранит тебя Господь, – прости!»

Как плакал он, письмо ее читая, От жалости не к Вере, а к себе... Достиг он цели, победил в борьбе И утолил тщеславие. Пустая, Ничтожная победа, что в тебе?.. Бесцельное свершил он преступленье, Навеки стыд в душе и угрызенье.

Сумел любовь рассудком он убить. Что пользы в том? Увы, за свежесть чувства, За каплю нежности, за дар любить, Как любят дети, просто, без искусства, За тот порыв, дающий силу жить, — Он отдал бы, раскаяньем томимый, Свой гордый ум, – свой ум непобедимый.

Он молод, впереди вся жизнь, в нем кровь Кипит, а уж в сознанье холод вечный... «Нет, мысль – не все, есть вера, есть любовь; Но где же взять их, как вернуться вновь К любви без дум и к простоте сердечной?» — Так размышлял он, в экипаж садясь. «Ну, с Богом, в путь!» – и тройка понеслась.

Холодный ветер; пыль встает клубами, Вдоль по пути летят, за роем рой, Сухие листья осени глухой... Река бушует темными волнами, А нежный тополь, что шумел весной В лазури утренней и пел про счастье, Теперь дрожит под холодом ненастья.

Там, над дорогой, меж густых ветвей, Стояла Вера. Все затихло в ней, Как будто не сама она страдала, А лишь рассказ давно минувших дней В какой-то книге про себя читала, Как будто только сон ей снился... Вдруг Раздался колокольчик... Слабый звук

Все ближе, ближе... Он! «Сережа, милый!..» Не слышит... тройка мчится, замер крик... В ней сердце, мысли, очи, бледный лик, Все существо с неудержимой силой Туда, за ним, стремилось в этот миг: Так стебли трав в воде дрожат порою, Стремясь за убегающей волною.

Как листьев легкий шум, ее слова Унес холодный ветер в даль, и голос Затих, на грудь поникла голова; Как скошенный на ниве бедный колос, Без слез, без жалобы, почти мертва, Она упала... И ему так больно, Так страшно сделалось, что к ней невольно

Он обернулся; но вперед, вперед Рванули кони и стрелой умчали... Возврата нет! Увы судьба не ждет, И в даль она, как тройка, унесет От всех, кого любили мы и знали; Они с мольбой взывают нам вослед: «Вернись, помедли!» – но возврата нет.

Они к нам простирают руки, тщетно! Мы далеко: «Прости!»... последний взгляд С отчаяньем кидаем мы назад... Наш крик замрет в пустыне безответной; Взовьются кони и летят, летят, Чем дальше, тем скорей, неутомимо, — Мечты, друзья, любовь – все мимо, мимо!

«Beati possidentes» [13] , – вот что важно: Блаженны те, чей кошелек набит Кредитными рублями! Пусть отважно Их мысль в надзвездной области парит: Пробудит вдохновенье аппетит Для ужина. Но с пустотой желудка Лирический восторг – плохая шутка!

На крыльях грез в какой-то чудный край Летишь, бывало. Вдруг жена подходит: «Прекрасно, милый друг, – пиши, мечтай!.. Вот до чего поэзия доводит, — Сегодня нет обеда! Так и знай»... Она права, скажу я между нами: Не будешь сыт красивыми стихами.

Роптать и мне случается порой: Зачем я не сапожник, не портной? В хорошем сюртуке или ботинках Есть польза несомненная: простой, Понятный смысл, – а в звездах и в росинках, И соловьях – какой в них толк – для тех, В ком вдохновенье возбуждает смех?

Забавный титул юного поэта Мне надоел. Что может быть скучней, Как вечно у редакторских дверей Стоять с портфелем? Слушаясь совета Серьезных и практических людей, Забуду с музой ветреную дружбу, Остепенюсь и поступлю на службу.

Когда пустое место наполнять Типографу приходиться в журнале, Поэту позволяют выражать Свои восторги, думы и печали Стихотвореньем строчек в двадцать пять, — Никак не более. Вошло в привычку У нас стихи печатать «на затычку» , —

Как говорил покойный Салтыков... И, может быть, испуганный читатель, Взглянув на ряд моих несчетных строф, Воскликнет: «Да хранит меня Создатель Читать роман в две тысячи стихов!» Он прав. Мне эта мысль тревожит совесть… Но делать нечего, – окончу повесть.

Сергей вернулся в Петербург: дома В тумане желтом, дождь, гнилая осень, Октябрьских полдней серенькая тьма... Ему здесь душно: давят, как тюрьма, Глухие стены. Запах южных сосен, Лазурь небес припоминает он На грязных, темных улицах, как сон.

Кругом все то же... Дни его так пусты... Знакомый красный дом, городовой, И вывеска над лавкой мелочной С изображеньем хлеба и капусты... Узор на ширмах, запах комнат, бой Часов в столовой, тишина, и снова — Весь ужас одиночества былого.

«Опять – унылый, бесконечный день!..» Проснувшись утром, глаз не открывая, Он думал. Скучно. Одеваться лень. Часы обеда, ужина и чая — Вот все событья. Он читает. Тень Все гуще – сумерки; и в эту пору Приносят лампу и спускают штору.

Ну, слава Богу, ночь уж близко! Цель Его желаний – броситься в постель, Скорей задуть свечу... Дула устала... Он с отвращеньем думал: «Неужель И завтра то же, и опять сначала — Вставанье, кофе, чтенье и опять, — Обряд постылый жизни исполнять!..»

Забелин к доктору зашел от скуки. Тот взвешивал его: «Помог Кавказ! Прибавилось полпуда. В добрый час!.. Что значит климат! – потирая руки, Смеялся немец. – Поздравляю вас: Теперь сто лет вам жить!» – и с жалкой, бедной Улыбкою внимал Сережа бедный.

«В труде – спасенье! – просветлев на миг, Он раз подумал. – Буду на магистра Держать экзамен!» – и за груды книг Принялся лихорадочно и быстро. Сидел две ночи, но едва проник Он в смысл одной главы: душа тревожна. Он чувствует – работа невозможна.

Однажды шел по улице Сергей. Сквозь талый снег быт слышен визг саней На мостовой, и скользкие панели Сияли в мутном свете фонарей; Из водосточных труб ручьи шумели, И пьяный пел у двери кабака, И тихо падал мокрый снег... Тоска!

Сереже снилась комнатка; он весел, Работает. Уютно и тепло. И кроткое, любимое чело На темном бархате глубоких кресел Под лампой так нежно и светло... И шьет она, – чуть слышен безмятежный, Приятный звук иглы ее прилежной...