Прощай, Венеция! Твой Ангел блещет ярко На башне городской, и отдаленный звон Колоколов Святого Марка Несется по воде, как чей-то тихий стон. Люблю твой золотой, твой мраморный собор, На сон, на волшебство, на вымысел похожий, Народной площади величье и простор И сумрак галерей в палаццо древних Дожей, Каналы узкие под арками мостов И ночью в улице порою звук несмелый Ускоренных шагов; Люблю я мрамор почернелый Твоих покинутых дворцов, Мадонны образок с лампадой одинокой Над сваями, в немых лагунах Маломокко, Где легче воздуха прозрачная вода: Она живет, горит, и дышит, и синеет, И, словно птица, в ней гондола, без следа, Без звука, – черная, таинственная реет.

Схоластик некий, именем Евлогий, Подвинутый любовью, мир презрел И в монастырь ушел, раздав именье, Но, ремесла не ведая, меж братий В бездействии невольном пребывал. Однажды он расслабленного встретил, Лежавшего на улице, без рук, Без ног; молил он гласом лишь и взором О помощи. Евлогий же сказал: «Возьму к себе расслабленного, буду Любить его, покоить до конца, И так спасусь. Терпенья дай, о, Боже, Мне, грешному, чтоб брату послужить!» Он, приступив к расслабленному, молвил: «Не хочешь ли, возьму тебя к себе И скоро твой недуг и старость упокою?» «Ей, Господи!» – расслабленный в ответ, Тогда Евлогий: «Приведу осла, Чтоб отвезти тебя в мою обитель». И с радостью великой ожидал Его бедняк. Привел осла Евлогий, Больного взял, отвез к себе домой И стал о нем заботиться, и пробыл Пятнадцать лет расслабленный в дому Евлогия, и тот его покоил, Служил ему, как дряхлому отцу, Кормил его, как малого ребенка, На собственных руках его носил. Но дьявол стал завидовать обоим: Хотел он мзды Евлогия лишить. И, развратив расслабленного, ярость Вдохнул в него, и начал тот во гневе Евлогия хулить: «Ты – беглый раб, Похитивший именье господина! Ты чрез меня спасаешься, ты принял Калеку в дом, чтоб назвали тебя И праведным, и милосердным люди!..» Но с кротостью ответствовал Евлогий: «Не будь ко мне несправедливым, брат, И лучше ты скажи, какое зло Я сотворил тебе, – и я покаюсь». Но возопил калека: «Не хочу Любви твоей! Неси меня из дома, На улице повергни! Не хочу Ни ласк твоих, ни твоего покоя!» Евлогий же: «Молю тебя, утешься!» Но в ярости расслабленный кричал: «Мне скучно здесь, противна эта жизнь! И не терплю я твоего лукавства... Дай мяса мне!.. Я мясо есть хочу!..» Тогда принес ему Евлогий мяса. «Один с тобою быть я не могу: Хочу живых людей, хочу народа!» — «Я много братий приведу тебе...» — «О, горе мне, – больной ему в ответ, — О, горе, окаянному! Противно И на твое лицо смотреть: ужель Еще толпу таких же праздноядцев Ты приведешь ко мне?..» И разъярился, И голосом он диким возопил: «Нет, не хочу я, не хочу! Повергни Опять меня туда, откуда взял: На улицу хочу я, на распутье! Там – пыль и солнце, пролетают птицы, И по камням грохочут колесницы, Там ветер пахнет морем, и вдали Крылатые белеют корабли... Мне скучно здесь, где лишь лампады, тлея, Коптят немые лики образов, Где – ладана лишь запах да елея, И душный мрак, и звон колоколов... О, если б были руки, – удавился Иль заколол бы я себя ножом!..» В смятении пошел Евлогий к братьям. «Что делать мне?» – он старцев вопросил. Они его к Антонию послали. И на корабль он посадил больного, И выехал, и прибыл к той земле, Где жил Антоний, схимник, и с калекой Пришел к нему Евлогий и сказал: «Пятнадцать лет больному я служил, — Он за любовь меня возненавидел. И я спросить пришел к твоей святыне, Что сотворю я с ним?» Тогда в ответ Проговорил Антоний гласом тяжким И яростным: «Евлогий, если ты Отвергнешь брата, – помни, что Спаситель Бездомного вовеки не отвергнет: Его в раю высоко над тобой Он вознесет». Евлогий ужаснулся; Антоний же – расслабленному: «Раб, Земли и неба недостойный, ты ли Дерзнул хулу на Господа изречь?.. Так помни же, что Сам тебе Спаситель Во образе Евлогия служил!» Потом он стал учить обоих: «Дети, Не разлучайтесь друг от друга, – нет: От сатаны пришло вам искушенье. Идите с миром, отложив печаль. Я ведаю, что при конце вы оба, Что близко смерть: вы у Христа венцов Заслужите, ты – им, и он – тобою. Но если б Ангел Смерти прилетел И на земле вас не нашел бы вместе, — То лишены вы были бы венцов. Так те, кто любят – мученики оба, Прикованы друг к другу навсегда: И большего нет подвига пред Богом, Нет в мире большей казни, чем любовь!» Потом, когда они вернулись в келью И в мире прожили двенадцать дней, Исполнены любовью совершенной, — Евлогий умер, и на третий день Расслабленный за братом в лоно Бога Для вечного покоя отошел.

Как часто выразить любовь мою хочу, Но ничего сказать я не умею, Я только радуюсь, страдаю и молчу: Как будто стыдно мне – я говорить не смею. И в близости ко мне живой души твоей Так все таинственно, так все необычайно, — Что слишком страшною божественною тайной Мне кажется любовь, чтоб говорить о ней. В нас чувства лучшие стыдливы и безмолвны, И все священное объемлет тишина: Пока шумят вверху сверкающие волны, Безмолвствует морская глубина.

Мы любим и любви не ценим, И жаждем оба новизны, Но мы друг другу не изменим, Мгновенной прихотью полны. Порой, стремясь к свободе прежней, Мы думаем, что цепь порвем, Но каждый раз все безнадежней Мы наше рабство сознаем. И не хотим конца предвидеть, И не умеем вместе жить, — Ни всей душой возненавидеть, Ни беспредельно полюбить. О, эти вечные упреки! О, эта хитрая вражда! Тоскуя – оба одиноки, Враждуя – близки навсегда. В борьбе с тобой изнемогая И все ж мучительно любя, Я только чувствую, родная, Что жизни нет, где нет тебя. С каким коварством и обманом Всю жизнь друг с другом спор ведем, И каждый хочет быть тираном, Никто не хочет быть рабом. Меж тем, забыться не давая, Она растет всегда, везде, Как смерть, могучая, слепая Любовь, подобная вражде. Когда другой сойдет в могилу, Тогда поймет один из нас Любви божественную силу — В тот страшный час, последний час!

Он твердо шел прямой дорогой, Ни перед кем не лицемерил, И, безупречен в жизни строгой, В богов толпы он свято верил. И вдруг с улыбкою безумной Ты все разрушила, смеясь; Грозой блистательной и шумной Над тихой жизнью пронеслась. То верит он слепой надежде, То вновь боязнь его тревожит, И он не хочет жить как прежде И за тобой идти не может. Ты для него непостижима В твоей загадочной красе. А он весь век непогрешимо Живет и думает как все. Его душа – без вдохновенья: С благоразумьем неразлучен, Он чужд борьбы и разрушенья, Он добродетелен и скучен. Кто обвинит тебя сурово? Ты плод запретный сорвала И край священного покрова Пред недостойным подняла. Так этот мир был лучезарен, Так были сладки эти звуки, Что, может быть, за смерть и муки Он будет вечно благодарен.

Темнеет. В городе чужом Друг против друга мы сидим, В холодном сумраке ночном, Страдаем оба и молчим. И оба поняли давно, Как речь бессильна и мертва: Чем сердце бедное полно, Того не выразят слова. Не виноват никто ни в чем: Кто гордость победить не мог, Тот будет вечно одинок, Кто любит, должен быть рабом. Стремясь к блаженству и добру, Влача томительные дни, Мы все – одни, всегда – одни: Я жил один, один умру. На стеклах бледного окна Потух вечерний полусвет. Любить научит смерть одна Все то, к чему возврата нет. Умолкнет гордость и вражда, Забуду все, что я терплю, И безнадежно полюблю, Тебя утратив навсегда. Темнеет. Скоро будет ночь. Друг против друга мы сидим, Никто не может нам помочь, — Страдаем оба и молчим.

Над холмами полосою Побелел восток вдали, Дышат сыростью ночною Глыбы вспаханной земли. Видишь, мерными шагами Ходит сеятель в полях. Тишина, как в Божьем храме, На земле и в небесах. Все кругом священным страхом, Как пред таинством, полно, И руки спокойным взмахом Рассевает он зерно. И для труженика снова Грудь земли родить должна, Жатву хлеба золотого Из погибшего зерна, Созидая жизнь из смерти, Пред лицом святых небес, О, молитесь же и верьте: Это – чудо из чудес!

Следы забот, как иглы терний, Оставил в сердце скорбный день. Гори же, тихий свет вечерний, Привет тебе, ночная тень! Я жду с улыбкою блаженной, Я рад тому, что жизнь пройдет, Что все прекрасное – мгновенно, Что все великое умрет. Покой печальный и бесстрастье — Удел того, кто мир постиг: На миг – любовь, на миг и счастье, Но сердцу – вечность этот миг. Без упованья, без тревоги От капли нектара вкушай, И прежде, чем отнимут боги, Ты кубок жизни покидай. Любовь умрет, как луч заката. Но память прошлое хранит, И все, к чему уж нет возврата, Душе навек принадлежит. Да будет легким расставанье: Ты мне, о солнце, подари Еще последнее лобзанье, Еще последний луч зари. Я слышу в листьях слабый лепет, Я слышу в море шепот струй: Вот он – последний жизни трепет, Любви последний поцелуй, — И ты зашло, мое светило. Тебя увижу ли я вновь? Прости же все, что сердцу мило, Прости, о солнце и любовь!

На солнце выхожу из тени молчаливой, По влажной колее неведомой тропы, Туда, где в полдень серп звенит над желтой нивой И золотом блестят тяжелые снопы. Благослови, Господь, святое дело жизни, Их жатву мирную, – тебе угодный труд! Жнецы родных полей когда-нибудь поймут, Что не чужой и ты, певец, в своей отчизне. Не праздна жизнь твоя, не лгут твои уста: Как жатва Господом дарованного хлеба, Святое на земле благословенье Неба И вечных слов твоих живая красота. Как в полдень свежести отрадной дуновенье На лик согбенного, усталого жнеца — За бескорыстный труд и на главу певца Пошли, о Господи, Твое благословенье!

И непорочна, и незлобна, Небес таинственная дочь, Нисходит на меня, амброзии подобна, Благоухающая ночь И несказанной грустью дышит. Миры блестят, как пыль, как след ее ноги, И сердце трепетное слышит Воздушно-легкие шаги. И обнажились бездны ночи, Покров лучей дневных исчез, Как золотая ткань отдернутых завес... Да узрят Бога все, имеющие очи.

Бури лишь в юности сердце пленяют, Но пролетают: Сила ничтожна их дикая, И после них остается одна Правда великая, Ненарушимая — В сердце – покой, в небесах – тишина, Ибо лазурь Вечно – безмолвная, Недостижимая, Так же, как истина, полная, Выше всех бурь. Бог – не в словах, не в молитвах, Не в смертоносном огне, Не в разрушенье и битвах, Бог – в тишине. Небо и сердце полны тишиной: Глубже, чем все мимолетные звуки, Глубже, чем радость и муки, В сердце безбурном, В небе лазурном — Вечный покой.

Падайте, падайте, листья осенние, Некогда в теплых лучах зеленевшие, Легкие дети весенние, Сладко шумевшие!.. В утреннем воздухе дым, — Пахнет пожаром лесным, Гарью осеннею. Молча любуюсь на вашу красу, Поздним лучом позлащенные! Падайте, падайте, листья осенние... Песни поет похоронные Ветер в лесу. Тихих небес побледневшая твердь Дышит бессмертною радостью, Сердце чарует мне смерть Неизреченною сладостью.

Будь что будет – все равно. Парки дряхлые, прядите Жизни спутанные нити, Ты шуми, веретено. Все наскучило давно Трем богиням, вещим пряхам: Было прахом, будет прахом, — Ты шуми, веретено. Нити вечные судьбы Тянут Парки из кудели, Без начала и без цели. Не склоняют их мольбы, Не пленяет красота: Головой они качают, Правду горькую вещают Их поблеклые уста. Мы же лгать обречены: Роковым узлом от века В слабом сердце человека Правда с ложью сплетены. Лишь уста открою, – лгу, Я рассечь узлов не смею, А распутать не умею, Покориться не могу. Лгу, чтоб верить, чтобы жить, И во лжи моей тоскую. Пусть же петлю роковую, Жизни спутанную нить, Цепи рабства и любви, Все, пред чем я полон страхом, Рассекут единым взмахом, Парка, ножницы твои!

Тебе навеки сердце благодарно, С тех пор, как я, раздумием томим, Бродил у волн мутно-зеленых Арно, По галереям сумрачным твоим, Флоренция! И статуи немые За мной следили: подходил я к ним Благоговейно. Стены вековые Твоих дворцов объяты были сном, А мраморные люди, как живые, Стояли в нишах каменных кругом: Здесь был Челлини, полный жаждой славы, Боккачио с приветливым лицом, Макиавелли, друг царей лукавый, И нежная Петрарки голова, И выходец из Ада величавый, И тот, кого прославила молва, Не разгадав, – да Винчи, дивной тайной Исполненный, на древнего волхва Похожий и во всем необычайный. Как счастлив был, храня смущенный вид, Я – гость меж ними, робкий и случайный. И, попирая пыль священных плит, Как юноша, исполненный тревоги, На мудрого наставника глядит, — Так я глядел на них: и были строги Их лица бледные, и предо мной, Великие, бесстрастные, как боги, Они сияли вечной красотой. Но больше всех меж древними мужами Я возлюбил того, кто головой Поник на грудь, подавленный мечтами, И опытный в добре, как и во зле, Взирал на мир усталыми очами: Напечатлела дума на челе Такую скорбь и отвращенье к жизни, Каких с тех пор не видел на земле Я никогда, и к собственной отчизне Презренье было горькое в устах, Подобное печальной укоризне. И я заметил в жилистых руках, В уродливых морщинах, в повороте Широких плеч, в нахмуренных бровях — Твое упорство вечное в работе, Твой гнев, создатель Страшного Суда, Твой беспощадный дух, Буонарроти. И скукою бесцельного труда, И глупостью людскою возмущенный, Ты не вкушал покоя никогда. Усильем тяжким воли напряженной За миром мир ты создавал, как Бог, Мучительными снами удрученный, Нетерпелив, угрюм и одинок. Но в исполинских глыбах изваяний, Подобных бреду, ты всю жизнь не мог Осуществить чудовищных мечтаний И, красоту безмерную любя, Порой не успевал кончать созданий. Упорный камень молотом дробя, Испытывал лишь ярость, утоленья Не знал вовек, – и были у тебя Отчаянью подобны вдохновенья: Ты вечно невозможного хотел. Являют нам могучие творенья Страданий человеческих предел. Одной судьбы ты понял неизбежность Для злых и добрых: плод великих дел — Ты чувствовал покой и безнадежность И проклял, падая к ногам Христа, Земной любви обманчивую нежность, Искусство проклял, но пока уста, Без веры, Бога в муках призывали, — Душа была угрюма и пуста. И Бог не утолил твоей печали, И от людей спасенья ты не ждал: Уста навек с презреньем замолчали. Ты больше не молился, не роптал, Ожесточен в страданье одиноком, Ты, ни во что не веря, погибал. И вот стоишь, не побежденный роком, Ты предо мной, склоняя гордый лик, В отчаянье спокойном и глубоком, Как демон, – безобразен и велик.

Блажен, в чьем сердце мир глубокий, Кто верит в Бога и людей, Кто никогда, от зла далекий, Ни лгал пред совестью своей. Он не один под небесами: На каждый дружеский привет Природа всеми голосами С любовью шлет ему ответ... Но Божьих звезд любовный взор, Улыбка неба голубого Для сердца темного и злого — Живой, мучительный укор.

Я бы людям не мог рассказать, почему Вы для сердца, о волны, родные. Только знаю, что чем непонятней уму, Тем я глубже душою пойму Ваши речи живые. Я люблю вас, не знаю, зачем и за что, Только знаю, что здесь, перед вами, Наши песни ничтожны: вы скажете то, Что вовеки не может никто Рассказать никакими словами.

С еще бессильными крылами Я видел птенчика во ржи, Меж голубыми васильками, У непротоптанной межи. Над ним и надо мной витала, Боялась мать не за себя, И от него не улетала, Тоскуя, плача и любя. Пред этим маленьким твореньем Я понял благость Вышних Сил, И в сердце, с тихим умиленьем, Тебя, Любовь, благословил.

Букет альпийских роз мне по пути срывая, В скалах меня ведет мой мальчик-проводник, И, радуясь тому, что бездна – мне родная, Я с трепетом над ней и с жадностью поник. О, бледный Зильбергорн на бледном небосклоне, О, сладкогласная мелодия, звонков — Там где-то далеко чуть видимых на склоне По злачной мураве пасущихся коров! Уже в долинах зной, уже повсюду лето, А здесь еще апрель, сады еще стоят Как будто бы в снегу, от яблонного цвета, И вишни только что надели свой наряд. Здесь одиночеству душа безумно рада, А в воздухе кругом такая тишина, Такая тишина, и вечная прохлада, И мед пахучих трав, и горная весна! О, если б от людей уйти сюда навеки И, смерти не боясь, лететь вперед, вперед, Как эти вольные, бушующие реки, Как эти травы жить, блестеть как этот лед. Но мы не созданы для радости беспечной, Как туча в небесах, как ветер и вода: Душа должна любить и покоряться вечно, — Она свободною не будет никогда!

Мне будет вечно дорог день, Когда вступил я, Пропилеи, Под вашу мраморную сень, Что пены волн морских белее, Когда, священный Парфенон, Я увидал в лазури чистой Впервые мрамор золотистый Твоих божественных колонн, Твой камень, солнцем весь облитый, Прозрачный, теплый и живой, Как тело юной Афродиты, Рожденной пеною морской. Здесь было все душе родное, И Саламин, и Геликон, И это море голубое Меж белых, девственных колонн. С тех пор душе моей святыня, О скудной Аттики земля, — Твоя печальная пустыня, Твои сожженные поля!

Как древле, солнце гимн сливает С немолчной музыкой миров И громоносный путь свершает, И вид его толпе духов Дарует силу и смиренье: Никто зажечь его не мог. Кругом, как в первый день творенья, Прекрасно все, что создал Бог.

С непостижимой быстротою Земля вращается, – и день И свет Эдема чередою Сменяет грозной ночи тень, И море пенится волнами И шумно бьется о гранит, И море вместе с берегами Земля в одном движенье мчит...

И свищут бури то над степью, То над пучиною морской, И разрушительною цепью Объемлют вечно шар земной. В них гром с раскатами глухими, В них блеск губительных огней... Но, Боже, здесь поем над ними Мы тихий свет Твоих лучей.

Даешь Ты силу и смиренье, Тебя никто постичь не мог, Кругом, как в первый день творенья, Прекрасно все, что создал Бог.

Ты снизошел опять, о Повелитель мой, Проведать нас, рабов Твоих покорных. Бывало, ты любил поговорить со мной, И вот я снова здесь, в кругу Твоих придворных, Пускай сочтут они смешным простой язык, Но все же громких слов не буду тратить даром: Я мог бы рассмешить Тебя притворным жаром, Когда бы Ты давно смеяться не отвык. О солнцах, о мирах я говорить не буду, Но вижу я людей, страдающих повсюду. Все тот же бедный царь природы, и во всем Остался человек таким же чудаком. Ты с ним сыграл плохую шутку: Огонь небес в сердца людей Ты заронил, и вот, благодаря рассудку, В них больше зверского, чем у самих зверей, Подобен человек цикаде (с позволенья Его величества употреблю сравненье): Пытается лететь и делает прыжок, И песенку поет все ту же. Если б мог Хоть мирно жить в траве. Но вот беда: с вопросом О целях мира в грязь он попадает носом!

Ужели ни о чем не можешь говорить Ты кроме зла? Ужель с упреками ты снова Пришел ко мне? Скажи, иль ничего святого Нет в мире?

Хуже мир едва ли может быть: Такая скорбь людей гнетет, такие беды, Что мне порой их жаль, не хочется победы: И без меня их ждет плачевная судьба.

Ты видел Фауста?

Ученого?

Раба Господня!

Да. Он раб довольно странный: Питается глупец лишь пищей неземной, Куда-то рвется вдаль за грезою туманной, Свое безумие он сознает порой, У неба лучших звезд он требовать дерзает И недоступного блаженства у земли... Но все, что близко, что вдали — Его измученной души не утоляет.

Пока он служит мне, еще объятый тьмой, Но скоро дух его я озарю лучами. Так, если деревцо чуть зелено весной, Садовник знает, что с годами Оно вознаградит и цветом, и плодами.

Угодно об заклад побиться? Я выиграю вновь, лишь дайте мне вести Тихонько Фауста по моему пути.

Я знаю: человек грешит, пока стремится, Пока он на земле живет, во власть твою Раба Господня отдаю.

Я благодарен вам от всей души, поверьте, Я слабость издревле питал не к мертвецам, А к тем, кто никогда не думает о смерти, И к свежим ямочкам, и к розовым щекам. Нарочно резвых выбираю, И с ними весело, как с мышью кот, играю.

Да будет так. Пытайся же затмить сей разум благородный И за собой увлечь во мрак, И овладеть душой свободной! — Увидишь со стыдом, что есть в сердцах людей Среди неясных дум, порывов и страстей Сознанье смутное божественного долга.

Посмотрим! Ждать придется нам недолго. Уверен я в победе. Об одном Прошу Тебя: великим торжеством Ты не мешай мне вволю наслаждаться. Заставлю доктора во прахе пресмыкаться, Он будет прах глотать, как некогда змея, Тысячелетняя прабабушка моя!

Свободен ты во всем, и знай, тебе подобных Без гнева слушаю, и Я прощаю смех, Из духов отрицанья злобных Мне дух насмешливый враждебен меньше всех. Чтоб человек всю жизнь в бездействии не прожил, Ты не даешь уснуть ни сердцу, ни уму. Я демона послал в товарищи ему, Чтоб спящих он будил и звал их, и тревожил. А вы, сыны Господни, в простоте Возрадуйтесь живой и вечной красоте, И пусть творящая, Неведомая Сила Вас цепью нежною любви соединит, Чтоб ваша мысль навек, постигнув, укрепила, Что в пролетающих видениях сквозит.

Я поболтать люблю порой со Стариком. С Ним связи порывать считаю бесполезным. И в Нем приятно то, что, будучи царем, Он даже с дьяволом умеет быть любезным.

Нет, ей не жить на этом свете: Она увянет, как цветок, Что распустился на рассвете И до зари дожить не мог. Оставь ее! Печальной жизни Она не знает, но грустит: Иной, неведомой отчизне Ее душа принадлежит. Она лишь ласточкой залетной Издалека примчалась к нам, — И вновь вернется беззаботно К своим родимым небесам.

Всю жизнь искать я буду страстно, И не найду, и не пойму, Зачем люблю Его напрасно, Зачем нет имени Ему. Оно – в моей высокой мысли, Оно – в тени плакучих ив, Что над гробницею повисли, Оно – в тиши родимых нив. В словах любви, и в шуме сосен И наяву, и в грезах сна, В тебе, торжественная осень, В тебе, печальная весна! В страницах древних книг, в лазури, В согретом матерью гнезде, В молитвах детских дней и в буре, Оно – везде, Оно – нигде. Недостижимо, но сияет. Едва найду, едва коснусь, Неуловимо ускользает, И я один, и я томлюсь. И восстаю порой мятежно: Хочу забыть, хочу уйти, И вновь тоскую безнадежно, — И знаю, нет к Нему пути.

Дремлют полною луной Озаренные поляны. Бродят белые туманы Над болотною травой. Мертвых веток черный ворох, Бледных листьев слабый лепет, Каждый вздох и каждый шорох Пробуждает в сердце трепет. Ночь, под ярким блеском лунным Холодеющая, спит, И аккордом тихострунным Ветерок не пролетит. Неразгаданная тайна В чаще леса, и повсюду — Тишина необычайна... Верю сказке, верю чуду.

Теперь ты успокоишься навеки, Измученное сердце: Исчез обман последний, Который вечным мне казался – он исчез, И чувствую глубоко, что во мне Не только все надежды Соблазнов дорогих, Но и желанья самые потухли. Навеки успокойся. Слишком сильно Ты трепетало. Здесь ничто не стоит Биенья твоего. Земля Страданий наших недостойна. Жизнь – горечь или скука. Ничего В ней больше нет. Мир – грязь. В отчаянье навеки успокойся: Нам ничего судьбою, кроме смерти, Не суждено. Отныне презираю Я сокровенное могущество природы, Бессмысленное, правящее всем, Чтоб уничтожить все — И беспредельную тщету вселенной.

Склони Твой взор, О Мать Скорбящая, За нас у Бога предстоящая, На мой позор! Ты смотришь, сокрушенная, Мечом пронзенная, На муки Сына Твоего. К Отцу подъемлешь очи ясные И шлешь мольбы напрасные И за Себя, и за Него. Кто угадает, Как плоть страдает, Чем грудь моя полна? Все, что сердце в страхе чует, Чем дрожит, о чем тоскует, — Знаешь Ты, лишь Ты одна. С людьми грущу невольно, — Мне больно, больно, больно... Когда же все уйдут, — Я дни без цели трачу, Я плачу, плачу, плачу — И муки сердце рвут. Я розы не водою — Слезами полила, Когда сегодня утром Цветы Тебе рвала. Еще не заблестели Лучи в мое окно, Когда уж на постели Я плакала давно... От ужаса, от смерти защити, За нас у Бога предстоящая, О Мать Скорбящая, Прости, прости!

Не рви, не рви цветов, но к ним чело склони. Лелеет их весна и радует свобода. Не разрушай того, что создает Природа: Прими их чистый дар, их аромат вдохни. Они живут, как ты, но зло им недоступно. О, радуйся тому, что осквернить не мог Доныне на земле рукой своей преступной Ты хоть один еще забытый уголок. Слова людских молитв и суетны, и жалки. Из ваших же сердец, не ведающих зла, О, дочери земли, смиренные фиалки, Возносится к Творцу безмолвная хвала!

Под куполом бесстрастно молчаливым Святых небес, где все лазурь и свет, Нам кажется, что можно быть счастливым, А счастья нет. Мы каждое мгновенье умираем, Но все звучит таинственный обет, И до конца мы верим и желаем; А счастья нет. И в ужасе, и в холоде могилы Нас манит жизнь и солнца милый свет, Их разлюбить мы не имеем силы, А счастья нет. Свою печаль боимся мы измерить. С предчувствием неотвратимых бед, Мы не хотим и не должны мы верить, Что счастья нет!

Успокоенные Тени, Те, что любящими были, Бродят жалобной толпой Там, где волны полны лени, Там, над урной мертвой пыли, Там, над Летой гробовой. Успокоенные Тучи, Те, что днем, в дыханье бури, Были мраком и огнем, — Там, вдали, где лес дремучий, Спят в безжизненной лазури В слабом отблеске ночном. Успокоенные Думы, Те, что прежде были страстью, Возмущеньем и борьбой, — Стали кротки и угрюмы, Не стремятся больше к счастью, Полны мертвой тишиной.

С улыбкою бесстрастия Ты жизнь благослови: Не нужно нам для счастия Ни славы, ни любви. Но почки благовонные Нужны, – и небеса, И дымкой опушенные Прозрачные леса. И пусть все будет молодо. И зыбь волны, порой, Как трепетное золото Сверкает чешуей, Как в детстве, все невиданным Покажется тогда И снова неожиданным — И небо, и вода, Над первыми цветочками Жужжанье первых пчел, И с клейкими листочками Березы тонкий ствол. С младенчества любезное, Нам дорого – пойми — Одно лишь бесполезное, Забытое людьми. Вся мудрость в том, чтоб радостно Во славу Богу петь. Равно да будет сладостно И жить, и умереть.

Вижу ль в скорбных лицах муку, Мимо ль нищего иду И в протянутую руку Лепту жалкую кладу, — За беспечною толпою Тороплюсь, потупив взгляд, Словно в чем-то пред тобою Я глубоко виноват. Ты молил меня напрасно, Брат мой, именем Христа! Сердце мертвое бесстрастно, И молчат мои уста. С безнадежною тоскою И с неверьем подаю Я не братскою рукою Лепту скудную мою. Лучше б гнев и возмущенье! Ты же, кротко осеня Лик крестом, благословенье Призываешь на меня. Пред собою лгать обидно: Не люблю я никого, — Только страшно, только стыдно За себя и за него!

Столица ни на миг в такую ночь не дремлет: Едва вечерняя слетает полутьма, Как снова бледная заря уже объемлет На небе золотом огромные дома. Как перья, облаков прозрачные волокна Сквозят, и на домах безмолвных и пустых Мерцают тусклые завешенные окна Зловещей белизной, как очи у слепых, Всегда открытые безжизненные очи. Уходит от земли светлеющая твердь. В такие белые томительные ночи — Подобен мраку свет, подобна жизни смерть. Когда умолкнет все, что дух мой возмущало, Я чувствую, что есть такая тишина, Где радость и печаль в единое начало Сливаются навек, где жизни смерть равна.

Есть радость в том, чтоб люди ненавидели, Добро считали злом, И мимо шли, и слез твоих не видели, Назвав тебя врагом. Есть радость в том, чтоб вечно быть изгнанником И, как волна морей, Как туча в небе, одиноким странником, И не иметь друзей. Блаженны вы, бездомные, томимые Печалью неземной, Блаженны вы, презренные, гонимые Счастливою толпой. Прекрасна только жертва неизвестная: Как тень хочу пройти, И сладостна да будет ноша крестная Мне на земном пути. О, верь – твое сокровище нетленное Не здесь, а в небесах, В твоем стыде – величье сокровенное, Восторг в твоих слезах. Умри, как жил, – лелея грезы нежные, Не слыша дольних бурь, И серафимов крылья белоснежные Умчат тебя в лазурь.

Где ствол сосны гнилой над кручей Корнями мшистыми поник, Бежит холодный и певучий Неиссякаемый родник. Я видел: на песке размытом Тяжелоногий сонный вол, Оставив грубый след копытом, В струи кощунственно вошел. И вдруг источник помутился, И в нем померкли небеса, Но скоро вновь он покатился Волною чистой, как слеза. Смотри, – он царственно ответил На зло добром, – учись, поэт: Как он, будь щедр, глубок и светел И помни, что награды нет.

Они, решая все вопросы, Друзей и недругов язвят, Они, как суетные осы, Как трутни праздные, жужжат. Но ты своим смертельным жалом, Поэт, не делаешь им зла... Ты знаешь, прелесть жизни – в малом, Ты извлекаешь, как пчела, Для Божьих сот в земном скитанье, Презрев земную суету, Из всех цветов – благоуханье, Из всех мучений – красоту! И счастье для тебя возможно, И мир твой – первобытный рай; Из каждой радости ничтожной Ты мед по капле собирай.

Наше сердце огрубело, И, к свободе не привык, А кощунствует он смело, Лживый, рабский наш язык! Мы смиренны, – Бог свидетель! Скучен подвиг, скучен грех... Трусость – наша добродетель, Наша мудрость – жалкий смех. Но, смеясь над целым миром, Только сильных мира чтим, Перед мерзостным кумиром На коленях мы стоим. Мы – послушны, мы – незлобны, Что же нет награды нам? Наши праздники подобны Погребальным торжествам. Не хотим или не смеем? Почему так скучно жить? Или, мертвые, умеем Только мертвых хоронить? Кто был счастлив, кто был молод? Где веселье? Где любовь? Вечный мрак и вечный холод... Влага Леты – наша кровь!.. Братьев гибнущих не видим, Сами гибнем без борьбы, Мы друг друга ненавидим И боимся, как рабы. Пред таким позорным веком И среди таких людей — Стыдно быть мне человеком, Сыном родины моей!

Порой умолкнет завыванье Косматых ведьм, декабрьских вьюг, И солнца бледное сиянье Сквозь тучи робко вспыхнет вдруг… Тогда мой сад гостеприимней, Он полон чуткой тишины, И в краткой песне птички зимней Есть обещание весны!..

Чем больше я живу – тем глубже тайна жизни, Тем призрачнее мир, страшней себе я сам, Тем больше я стремлюсь к покинутой отчизне — К моим безмолвным небесам. Чем больше я живу – тем скорбь моя сильнее, И неотзывчивей на голос дольних бурь, И смерть моей душе все ближе и яснее, Как вечная лазурь. Мне юности не жаль: прекрасней солнца мая, Мой золотой сентябрь, твой блеск и тишина. Я не боюсь тебя, приди ко мне, святая, О, Старость, лучшая весна! Тобой обвеянный, я снова буду молод Под светлым инеем безгрешной седины, Как только укротит во мне твой мудрый холод И боль, и бред, и жар весны!

Устремляя наши очи На бледнеющий восток, Дети скорби, дети ночи, Ждем, придет ли наш пророк. И, с надеждою в сердцах, Умирая, мы тоскуем О несозданных мирах. Дерзновенны наши речи, Но на смерть осуждены Слишком ранние предтечи Слишком медленной весны. Погребенных воскресенье И, среди глубокой тьмы, Петуха ночное пенье, Холод утра – это мы. Наши гимны – наши стоны; Мы для новой красоты Нарушаем все законы, Преступаем все черты. Мы – соблазн неутоленных, Мы – посмешище людей, Искра в пепле оскорбленных И потухших алтарей. Мы – над бездною ступени, Дети мрака, солнца ждем, Свет увидим и, как тени, Мы в лучах его умрем.

Сладок мне венец забвенья темный. Посреди ликующих глупцов Я иду, отверженный, бездомный И бедней последних бедняков. Но душа не хочет примиренья И не знает, что такое страх. К людям в ней – великое презренье, И любовь, любовь в моих очах. Я люблю безумную свободу: Выше храмов, тюрем и дворцов, Мчится дух мой к дальнему восходу, В царство ветра, солнца и орлов. А внизу меж тем, как призрак темный, Посреди ликующих глупцов Я иду, отверженный, бездомный И бедней последних бедняков.

Больной, усталый лед, Больной и талый снег... И все течет, течет... Как весел вешний бег Могучих мутных вод! И плачет дряхлый снег, И умирает лед. А воздух полон нег, И колокол поет. От стрел весны падет Тюрьма свободных рек, Упрямых зим оплот, — Больной и темный лед, Усталый, талый снег... И колокол поет, Что жив мой Бог вовек, Что Смерть сама умрет!

Певцы любви, певцы печали, Довольно каждую весну Вы с томной негой завывали, Как псы на бледную луну. Эван-Эвоэ! К нам, о младость. Унынье – величайший грех: Один есть подвиг в жизни – радость, Одна есть правда в жизни – смех. Подобно теплой, вешней буре, Мы, беспощадные, летим. Наш вечный смех – как блеск лазури, Мы смехом землю победим. Смирим надменных и премудрых. Скорее – к нам, и, взяв одну Из наших дев змеинокудрых, Покинь и скуку, и жену. Ханжам ревнивым вы не верьте И не стыдитесь наготы. Не бойтесь ни любви, ни смерти, Не бойтесь нашей красоты. Эван-Эвоэ! К нам, о младость. Унынье – величайший грех: Один есть подвиг в жизни – радость, Одна есть правда в жизни – смех. Подобны смеху наши стоны. Гряди, всесильный Вакх, дерзай, И все преграды, все законы С невинным смехом нарушай. Мы нектор жизни выпиваем До дна, как боги в небесах, И смехом смерть мы побеждаем С безумьем Вакховым в сердцах.

Как хищный лев, пророк блуждает И, вечным голодом томим, Пустыню мира пробуждает Рыканьем царственным своим. Не робкий девственный мечтатель, Он – разрушитель и творец, Он – ненасытный пожиратель Всех человеческих сердец. Бегут шакалы и пантеры, Когда услышат львиный рев, Когда он выйдет из пещеры, Могуч и свят, как Божий гнев. И благодатный, и суровый, Среди безжизненных песков, Встречает солнце жизни новой Он на костях своих врагов.

Не утешай, оставь мою печаль Нетронутой, великой и безгласной, Обоим нам порой свободы жаль, Но цепь любви порвать хотим напрасно. Я чувствую, что так любить нельзя, Как я люблю, что так любить безумно, И страшно мне, как будто смерть, грозя, Над нами веет близко и бесшумно... Но я еще сильней тебя люблю, И бесконечно я тебя жалею, — До ужаса сливаю жизнь мою, Сливаю душу я с душой твоею. И без тебя я не умею жить. Мы отдали друг другу слишком много, И я прошу, как милости у Бога, Чтоб научил Он сердце не любить. Но как порой любовь ни проклинаю — И жизнь, и смерть с тобой я разделю. Не знаешь ты, как я тебя люблю, Быть может, я и сам еще не знаю. Но слов не надо: сердце так полно, Что можем только тихими слезами Мы выплакать, что людям не дано Ни рассказать, ни облегчить словами.

Обида! Обида! Мы – первые боги, Мы – древние дети Праматери Геи, — Великой Земли! Изменою братьев, Богов Олимпийцев, Низринуты в Тартар, Отвыкли от солнца, Оглохли, ослепли Во мраке подземном, Но все еще помним И любим лазурь. Обуглены крылья, И ног змеевидных Раздавлены кольца, Тройными цепями Обвиты тела, — Но все еще дышим, И наше дыханье Колеблет громаду Дымящейся Этны, И землю, и небо, И храмы богов. А боги смеются, Высоко над нами, И люди страдают, И время летит. Но здесь мы не дремлем: Мы мщенье готовим, И землю копаем, И гложем, и роем Когтями, зубами, И нет нам покоя, И смерти нам нет. Источим, пророем Глубокие корни Хребтов неподвижных И вырвемся к солнцу, — И боги воскликнут, Бледнея, как воры: «Титаны! Титаны!» И выронят кубки, И будет ужасней Громов Олимпийских, И землю разрушит И Небо – наш смех!

Я людям чужд и мало верю Я добродетели земной: Иною мерой жизнь я мерю, Иной, бесцельной красотой. Я только верю в голубую Недосягаемую твердь, Всегда единую, простую И непонятную, как смерть. Над всем, что любит и страдает, Дрожит, как лист в дыханье бурь, Улыбкой вечною сияет Неумолимая лазурь. О, небо, дай мне быть прекрасным, К земле сходящим с высоты, И лучезарным, и бесстрастным, И всеобъемлющим, как ты.

Отцы и деды, в играх шумных Все истощили вы до дна, Не берегли в пирах безумных Вы драгоценного вина. Но хмель прошел, слепой отваги Потух огонь, и кубок пуст. И вашим детям каплей влаги Не омочить горящих уст. Последним ароматом чаши, — Лишь тенью тени мы живем, И в страхе думаем о том, Чем будут жить потомки наши.

Эту заповедь в сердце своем напиши: Больше Бога, добра и себя самого Жизнь люби, – выше нет на земле ничего. Смей желать. Если хочешь – иди, согреши, Но да будет бесстрашен, как подвиг, твой грех. В муках радостный смех сохрани до конца: Нет ни в жизни, ни в смерти прекрасней венца, Чем последний, бесстрастный, ликующий смех, Смех детей и богов, Выше зла, выше бурь, Этот смех, как лазурь — Выше всех облаков. Есть одна только вечная заповедь – жить В красоте, в красоте, несмотря ни на что, Ужас мира поняв, как не понял никто, Беспредельную скорбь беспредельно любить.

О, Винчи, ты во всем – единый: Ты победил старинный плен. Какою мудростью змеиной Твой страшный лик запечатлен! Уже, как мы, разнообразный, Сомненьем дерзким ты велик, Ты в глубочайшие соблазны Всего, что двойственно, проник. И у тебя во мгле иконы С улыбкой Сфинкса смотрят вдаль Полуязыческие жены, — И не безгрешна их печаль: Они и девственны и страстны; С прозрачной бледностью чела, Они кощунственно прекрасны: Они познали прелесть Зла. С блестящих плеч упали ризы, По пояс грудь обнажена, И златоокой Мона-Лизы Усмешка тайною полна. Все дерзновение свободы, Вся мудрость вещая в устах, И то, о чем лепечут воды И ветер полночи в листах. Пророк, иль демон, иль кудесник, Загадку вечную храня, О, Леонардо, ты – предвестник Еще неведомого дня. Смотрите вы, больные дети Больных и сумрачных веков: Во мраке будущих столетий Он, непонятен и суров, — Ко всем земным страстям бесстрастный, Таким останется навек — Богов презревший, самовластный, Богоподобный человек.

Страшней, чем горе, эта скука. Где ты, последний терн венца, Освобождающая мука Давно желанного конца? Приди, открой великолепье Иных миров моих очам: Я сброшу тело, как отрепье, И праху прах мой я отдам. С ее бессмысленным мученьем, С ее томительной игрой, Невыносимым оскорбленьем Вся жизнь мне кажется порой. Хочу простить ее, но знаю, Уродства жизни не прощу, И горечь слез моих глотаю И умираю, и молчу.

Надежда милая, нельзя тебя убить! Ты кажешься порой мне страшною химерой, И все-таки я полн беспомощною верой. Несчастная! как я, должна ты лгать, чтоб жить. Ты в рубище зимой встречалась мне порою На снежных улицах, в мерцанье фонаря; Как изгнанная дочь великого царя, С очами гордыми, с протянутой рукою. И каждый раз, глупец, я брал тебя домой, И посиневшие от холода, в тревоге, Отогревал в руках твои босые ноги; И рад был, что ты вновь смеешься надо мной. На золотых кудрях еще снежинки тают, Но мой очаг горит, наполнен мой бокал... Мне кажется, что я давно тебя искал... И легкою чредой мгновенья улетают. Я знаю, что меня ты к бездне приведешь, Но сердцу надо быть счастливым хоть ошибкой, Я знаю, что ты – смерть, я знаю, что ты – ложь, И все-таки тебя я слушаю с улыбкой. Уйди, оставь меня! Что значит эта власть? Но нет, ты не уйдешь – до вечного порога. Я проклинал любовь, и проклинал я Бога, А не могу тебя, безумную, проклясть.

Гляжу с улыбкой на обломок Могучей стали, – и меня Быть сильным учишь ты, потомок Воды, железа и огня! Твоя краса – необычайна, О, темно-голубая сталь... Твоя мерцающая тайна Отрадна сердцу, как печаль. А между тем твое сиянье Нежней, чем в поле вешний цвет: На нем и детских уст дыханье Оставить может легкий след. О, сердце! стали будь подобно — Нежней цветов и тверже скал, — Восстань на силу черни злобной, Прими таинственный закал! Не бойся ни врага, ни друга, Ни мертвой скуки, ни борьбы, Неуязвимо и упруго Под страшным молотом Судьбы. Дерзай же, полное отваги, Живую двойственность храня, Бесстрастный, мудрый холод влаги И пыл мятежного огня.

Бледный месяц – на ущербе. Воздух – звонок, мертв и чист. И на голой, зябкой вербе Шелестит увядший лист. Замерзает, тяжелеет В бездне тихого пруда, И чернеет и густеет Неподвижная вода. Бледный месяц на ущербе Умирающий лежит, И на голой черной вербе Луч холодный не дрожит. Блещет небо, догорая, Как волшебная земля, Как потерянного рая Недоступные поля.

В аллее нежной и туманной, Шурша осеннею листвой, Дитя букет сбирает странный, С улыбкой жизни молодой... Все ближе тень октябрьской ночи, Все ярче мертвенный букет. Но радует живые очи Увядших листьев пышный цвет... Чем бледный вечер неутешней, Тем смех ребенка веселей, Подобный пенью птицы вешней В холодном сумраке аллей. Находит в увяданье сладость Его блаженная пора: Ему паденье листьев – радость, Ему и смерть еще – игра!..

Кому страдание знакомо, Того ты сладко усыпишь, Тому понятна будет, Комо, Твоя безветренная тишь. И по воде, из церкви дальней, В селенье бедных рыбаков,

Вечерний звон колоколов... Здесь горы в зелени пушистой Уютно заслонили даль, Чтобы волной своей тенистой Ты убаюкало печаль. И обещанье так прекрасно, Так мил обманчивый привет, Что вот опять я жду напрасно, Чего, я знаю, в мире нет.

Я уйду из глубоких аллей И от виллы, где дышит в тени колоннады Дух Эллады, От счастливых людей, Прочь от жизни усталой, Я уйду в эти скалы, Где лишь мох, солнцем выжженный, чахнет, Где свободнее ветра порыв и сильней Меж изглоданных влагой, колючих камней Море солью и свежестью пахнет. Наша радость и горе, Все, что стоит любить, все, чем можно страдать И что люди словами умеют сказать, — Пред тобою ничтожно, о море! Забываю друзей и прощаю врагу, И полно мое сердце такого бесстрастья, Что любить на земле никого не могу, И не страшно мне смерти, не надо мне счастья.

Скажите мне, за что люблю, о волны, Ваш сладостный и непонятный шум, Когда всю ночь ему внимаю, полный Таинственных и несказанных дум. Изменчивы, как я, и неизменны, Вы боретесь, и нет вам тишины, И все-таки вы праздны и блаженны, И олимпийской резвостью полны. И страстного вы учите бесстрастью, Не верить злу людскому и добру, Быть радостным и не стремиться к счастью, И жизнь любить как вечную игру. И мудрости вы учите свободной: Все пением и смехом побеждать, Чтоб в красоте великой и холодной Бесцельно жить, бесцельно умирать. Ваш вольный шум – для сердца укоризна. Мой дух влечет к вам древняя любовь: Не прах земли, а вы – моя отчизна, То, чем я был и чем я буду вновь.

Вечером нежным, как твой поцелуй, Полным то теплых, то свежих изменчивых струй, Милые ласточки вьются. Неподвижный камыш чуть заденут крылом И стремглав унесутся, Тонут с криками в небе родном, Словно с дерзостным хохотом. Нет им дела до туч, Что ползут, застилая испуганный луч, С медленным грохотом. Милые ласточки, вас я люблю. Может быть, жизнь я бы отдал мою, Бедную гордую душу мою, Только б иметь ваши крылья И без усилья В небе, как вы, потонуть. Но надо мной вы смеетесь, играете И подставляете Алому вечеру белую грудь. Жизни меня научите веселой: Видите, как по земле я влачусь, Скорбный, больной и тяжелый, — Так я и в темную землю вернусь. О, научите меня Жизни крылатой, жизни веселой, Петь научите меня, Славить рождение дня, Славить и бурю, идущую с медленным грохотом, Петь и летать, Все побеждать Дерзостным хохотом!

Дух Божий веет над землею. Безмолвен пруд, недвижим лес. Учись блаженному покою У вечереющих небес. Не надо звуков: тише, тише! У лучезарных облаков Учись тому теперь, что выше Земных желаний, дел и слов.

Боюсь, боюсь тебя, слепая С очами белыми, о дочь Проклятой совести, нагая И нестыдящаяся Ночь! Покрова нет и нет обмана. И после всех дневных обид Зари мучительной горит Незаживающая рана.

И вновь, как в первый день созданья, Лазурь небесная тиха, Как будто в мире нет страданья, Как будто в сердце нет греха. Не надо мне любви и славы: В молчанье утренних полей Дышу, как дышат эти травы... Ни прошлых, ни грядущих дней Я не хочу пытать и числить, Я только чувствую опять, Какое счастие – не мыслить, Какая нега – не желать!

О, темный ангел одиночества, Ты веешь вновь И шепчешь вновь свои пророчества: «Не верь в любовь. Узнал ли голос мой таинственный? О милый мой, Я – ангел детства, друг единственный, Всегда – с тобой. Мой взор глубок, хотя не радостен, Но не горюй: Он будет холоден и сладостен, Мой поцелуй. Он веет вечною разлукою, — И в тишине Тебя, как мать, я убаюкаю: Ко мне, ко мне!» И совершаются пророчества: Темно вокруг. О, страшный ангел одиночества, Последний друг, Полны могильной безмятежностью Твои шаги. Кого люблю с бессмертной нежностью, И те – враги!

С усильем тяжким и бесплодным Я цепь любви хочу разбить. О, если б вновь мне быть свободным, О, если б мог я не любить! Душа полна стыда и страха, Влачится в прахе и крови, Очисти душу мне от праха, Избавь, о Боже, от любви! Ужель непобедима жалость? Напрасно Бога я молю: Все безнадежнее усталость, Все бесконечнее люблю. И нет свободы, нет прощенья. Мы все рабами рождены, Мы все на смерть, и на мученья, И на любовь обречены.