Березовая роща в Премухине. Круглая площадка; к ней сходятся тропинки – из глубины рощи, от дома снизу, от речки. На площадке – полукруглая деревянная скамья и круглый, на одной ножке, врытый в землю, садовый стол. Между прямыми тонкими стволами молодых березок, едва опушенных зеленью, виднеется речка и на том берегу церковь с крестами на кладбище. Послеполуденный час. Темно-голубое небо с белыми круглыми большими облаками, тихо плывущими.

 

I

Ксандра и Душенька.

Ксандра (поет).

Ты что это читаешь? Новалиса?

Душенька. Нет, Unsterblicheit. Ax, Жаль-Поль божественный!

Ксандра. Ну, брось… Так, значит, с утра в Козицыно, к тетке закатимся. Хорошо там, тихо – ни души кавалеров. Наезжусь вволю верхом, да на казачьем седле, по-мужски, в штанах!

Душенька. А если увидят?

Ксандра. Ну, так что ж?

Душенька. Срам, – девчонка в штанах!

Ксандра. Во-первых, никто не увидит, а во-вторых, никакого сраму нет, а даже напротив: сама Жорж-Занд ходит в штанах. И царица Семирамида, и амазонки…

Душенька. Да ведь это когда было.

Ксандра. И теперь будет… Дунька, душка, ангел! Когда поедем, спрячь штаны в свои вещи, а то за мной Апельсина Лимоновна подглядывает…

Душенька. Апраксия Ионовна?

Ксандра. Она самая. Много у нас было приживалок, а эдакой шельмы не было. Сущий провор – везде суется, везде, мечется… Намедни, как примеряла я штаны; – подглядела в щелку; старая ведьма. Как бы не нажаловалась маменьке.

Душенька. Ох, беда с тобой; Сашка, бесстыдница! И откуда ты штаны раздобыла?

Ксандра. Подарил братец Иленька. Гимназические старые. Коротенькие, да я снизу выпустила. Изрядно вышло – с лампасами, со штрипками. Настоящие гусарские!

Душенька. Какой ты урод! Тебе бы мальчиком родиться!

Ксандра. Да, вот не спросили.

Душенька. А по-моему, и женщиной недурно…

Ксандра. Для таких, как ты, а для меня зарез. Какая несправедливость, Господи! Какая несправедливость!

Душенька. Почему несправедливость?

Ксандра. Потому что рабство, унижение, презрение.

Душенька. Какое презрение? Мужчины нам поклоняются…

Ксандра. Ну, еще бы! Презирают, – потому и поклоняются. Одним комплименты чего стоят. Намедни, на балу у предводителя; генерал Толстопятов – старый, поганый, одну ногу волочит, а все еще ферламур – подсел ко мне, на декольте смотрит, вздыхает: «Ах, глазки! ах, ротик! ах, носик!» У-у-у! Так бы ему в рожу и съездила! А терпи, улыбайся, нельзя же ему сказать: «А у вашего превосходительства глазки совиные, ротик щучий, а носик точно дуля перезрелая».

Душенька. Ну, не все же такие гадкие.

Ксандра. Нет, все! А не гадкие, те… те еще хуже. Оттого, что у него усики, да рожица смазливая, – закабались ему на всю жизнь, да еще за милость считай. Очень надо, скажите пожалуйста!

Душенька. «M-lle Hippolyte, амазонка, мужененавистница!» – правду о тебе говорит Валентин…

Ксандра. «Да, не люблю ихней козьей породы, прости Господи» – правду говорит Савишна.

Душенька. Погоди, матушка, влюбишься!

Ксандра. Никогда! Удавлюсь, а не будет за мной этой пакости!

Душенька. Что ты, Сашка, разве можно так говорить. Ведь это от Бога, это сам Бог устроил!

Ксандра. Что?

Душенька. А вот, что мужчины и женщины…

Ксандра. А зачем? Зачем это нужно?

Душенька. Как зачем? Иначе дети не рождались бы, род человеческий прекратился бы.

Ксандра. Ничего не прекратился бы.

Душенька. Ну, да, знаю: «чтобы люди ели траву!»…

Ксандра. Да, да, чтобы ели траву. Любовь это одно, а дети другое. Хорошо, что любовь, и что дети, тоже хорошо, а что вместе, – нехорошо. Это нельзя вместе – стыдно, гадко, унизительно… Нет, я бы все иначе устроила. Пусть такая травка в поле растет, на вкус довольно приятная, кисленькая, вроде щавелька. И кто хочет иметь ребенка, пусть траву эту ест и родит. И не только женщины, но и мужчины. Да, пусть и они рожают. Чтобы справедливо, поровну всем! А то теперь одни только женщины и от этого рабство…

Душенька. Какой вздор! Какой вздор! Скажи-ка Мише – он тебя засмеет. Нет, Сашка, ты просто дура.

Ксандра. Сама дура! Когда Миша говорит, ты ничего не понимаешь, только ушами хлопаешь. Субъекта от объекта отличить не умеешь, абсолюта от субстанции. У тебя нет никакой диалектики.

Душенька. Ну, полно, Сандрок, не злись. Что ты все злишься? Все колешься, как иголочка, или как вот ледяные сосульки бывают колючие… Злишься, а сама ведь добрая-предобрая. Я тебя знаю: ты ужасная кошечка! (Ласкается к ней). А я от Валентина письмо получила. Уж не знаю, отвечать ли?

Ксандра. Отчего же не ответить. Если хочется?

Душенька. Мишки боюсь. Он Валентина не любит, точно ревнует меня, право… Знаешь, что мне давеча сказал…

Ксандра. Ну. что?

Душенька. Нет, нельзя – забыла.

Ксандра. Секрет?

Душенька. Секрет.

Ксандра. Вот ты так всегда – начнешь и не кончишь, несносная!

Душенька. Ну, хорошо, слушай. Только на ушко… (Шепчет).

Ксандра. Врешь!

Душенька. Нет, право.

Ксандра. Так и сказал? «Если б ты не была мне сестрою…»

Душенька. Так и сказал.

Ксандра. Да ведь это он в шутку?

Душенька. Ну, разумеется. А все-таки, странные шутки.

Ксандра. А ты что же?

Душенька. Ничего. Сначала смешно стало, щекотно. А потом вдруг стыдно, и убежала, как дура… Я ведь знаю, Мишка в Натали влюблен…

Ксандра. В Натали? И не думает. Она по нем сохнет, а он только играет, кокетствует. Нет, Мишка никогда ни в кого не влюбится. Он такой же, как я, – любит свободу.

Душенька прислоняется к стволу березы, гладит ее рукой и целует.

Ксандра. Что ты березу целуешь?

Душенька. Так, приятно.

Ксандра. Потому что вензель вырезан. «V. P.» – Валентин Пожалин?

Душенька. Нет, просто приятно. Такая нежная, белая, гладкая, от солнца теплая, словно живая. Сестрица моя милая! Я их часто целую… (Срывает листок). Посмотри, какой смешной! Только из почки вылез, бедненький! А пахнет, пахнет-то как! Раем. Маленький, сморщенный, как личико новорожденного, ребеночек в люльке проснулся, и хочет играть, смеется… Нет, Сашка, хорошо иметь ребеночка!.. А вот этот побольше. Тому два месяца, а этот годовалый. А если вот так на солнце сквозь зеленый лист смотреть, то кажется, – рай, уже рай – все уже есть, и ничего больше не надо… Да ведь и вправду, у нас тут, в Премухине, рай. Как эти стишки папенькины, помнишь? «Тихая Осуга»…

Ну, вот, так и в раю. А если не так, мне и рая не надо… Слышишь, кукушка? Кукушечка-матушка, нy-ка, скукуй, сколько мне на свете жить? Раз-два-три-четыре-пять… Да ну же, еще, голубушка! Нет, замолчала. Все-то пять годков!

Ксандра. А тебе бы сколько?

Душенька. Чем больше, тем лучше. Всегда. Вечно.

Ксандра. И чтоб все было, как есть? Все то же, все то же без конца?

Душенька. Да, все то же. Лучше не надо.

Ксандра. Какой ужас!

Душенька. Чем же ужас? Разве нехорошо, как сейчас?

Ксандра. Нехорошо. Здесь, на земле, все нехорошо, ужасно, отвратительно…

Входит Варенька.

 

II

Ксандра, Душенька и Варенька.

Душенька. Варька! Ты откуда?

Варенька. У Любиньки была на кладбище. Хорошо там. Хорошо сейчас лежать в земле. Кажется, так бы и легла. Спокойно, блаженно. Как в раю, А вы о чем?

Душенька. Мы тоже о рае. Что у нас тут, в Премухине, рай.

Варенька. Да, рай, а живем, как в аду. Все хорошие, добрые, умные. Любим друг друга и мучаем. Чем больше любим, тем больше мучаем. Уж лучше бы совсем не любить… Знаете, девочки, мне все что-то кажется, что и я скоро, как Любинька…

Душенька. Полно, Варька, перестань! Погоди, все хорошо будет, – только потерпи немножко. Вот ужо с Николаем помиритесь, ты к нему вернешься.

Варенька. Вернусь, сама знаю, что этим кончится.

Ксандра. Лучше ей умереть, чем вернуться к нему!

Душенька. Прости, Варька. Я глупость сказала.

Варенька. Нет, говори.

Душенька. Я хотела сказать, что ты его опять полюбишь.

Варенька. Полюблю? Да я его уже люблю! Этого никто понять не хочет. И вы, и вы не понимаете. Ну, да, люблю, но не так, как надо ему. Пусть же другая так полюбит. Я найду ему другую, настоящую, лучше меня. Это мне самим Богом назначено. И я это сделаю. И сделаю так нежно, так тихо, что он и не услышит, как я уйду от него, а та, другая, придет. И он полюбит ее и будет счастлив. И тогда я уйду спокойно – мне больше ничего не надо.

Ксандра кладет Вареньке на голову венок из ландышей.

Варенька (улыбаясь). Жертву, венчаешь?

Ксандра. Нет, победу!

Голос Михаила (издали). Варенька! Варенька!

Варенька. Здесь, Миша!

Голос Михаила. Ступай сюда!

Варенька. Иду!

Уходит.

 

III

Душенька и Ксандра.

Душенька. Как странно! Разве это можно?

Ксандра. Что?

Душенька. Да вот, что она придумала – мужа выдать замуж.

Ксандра (смеясь и хлопая в ладоши). Чудесно; чудесно придумала. Вот именно, выдать мужа замуж! Они все только нас выдают, а теперь и мы будем их. Варька начнет, она освободится первая, а за ней и другие…

Душенька (глядя по дорожке в лес). Постой! Сюда идут. Им поговорить надо. Пойдем.

Ксандра и Душенька уходят вниз по реке. Варенька и Михаил идут по дорожке из лесу.

 

IV

Варенька и Михаил.

Михаил. Не могу я так уехать, Варя! Я должен знать, что с тобою будет.

Варенька. Ах, Миша, я сама не знаю! Поеду к мужу в Луганово, – этим кончится. Там, по крайней мере, он один. А здесь еще папенька.

Михаил. Что же папенька?

Варенька. Сашку хочет отнять. Думает, что я тогда к мужу вернусь.

Михаил. Пугает. Никогда он этого не сделает.

Варенька. Не сделает. А все-таки могут, ведь могут отнять, имеют по закону право. Вот я и боюсь, ночей не сплю, караулю Сашку, – все кажется, отнимут, украдут, увезут тайком… Ох, Миша. я этого не вынесу! Нет, уж лучше сразу в Луганово…

Михаил. Значит, решила? Вернешься к мужу и будешь с ним жить?

Варенька. Что же делать?

Молчание.

Михаил. Делай, что хочешь, Варя. Только помни, дороги наши расходятся. Я больше не могу помочь тебе ничем. Ты все сама решила, и говорить нам больше не о чем. (Встает).

Варенька. Что ты, Миша? Миша, куда ты? Постой… Господи, что ж это? Как ты можешь?..

Закрывает лицо руками. Михаил молча смотрит на нее, потом вдруг наклоняется и целует ее в голову.

Михаил. Ну, полно, Варя! Прости. Полно же, не буду. Я только так…

Варенька. Только так? Ох, Миша, как страшно! И как ты мог с такою легкостью?..

Михаил. Нет, Варя, не с легкостью. Не могу я видеть, как ты губишь себя.

Варенька. Что же делать? Что же делать?

Михаил. Освободиться, разорвать цепь.

Варенька. Как разорвать? Ведь Сашка – цепь! Его разорвать, что ли?

Михаил. Не разорвать, а оторвать от отца. Помни, Варя, Саша – главная цель твоей жизни. Ты должна быть для него готова на все. Человека сделать из него – человека, который; может быть, будет одним из величайших проявлений Абсолютного, – вот твоя цель. А Дьякова – ты его не изменишь, – он всегда останется тем, что есть и из Саши сделает такое же, как он сам, животное… (Варвара плачет). Что ты? Обиделась? За него обиделась?

Варенька. Да, за него. Нельзя так. Ни о каком человеке так нельзя. И чем он виноват? Ах, Миша, если бы ты только знал, какой он хороший, чистый, любящий! Какое, золотое сердце! И что я с ним сделала!

Михаил. Варя, да ты все еще любишь его?

Варенька. Люблю? Ну, да, люблю, как брата, как сына, как дитя свое. Божье дитя… Животное? Но ведь и с животным нельзя делать то, что я с ним делаю. Помнишь, Миша, как мы детьми плакали, когда читали рассказ об этой собаке, которая позволяет себя убить своему господину и лижет ему руку, прежде чем умереть! Так вот и он: чтоб я с ним не делала, – хоть бы даже стала убивать его, – он и тут целовал бы мои руки, мои ноги, подол моего платья, защищал бы меня до последнего вздоха… Нет, не могу я вынести это раздирающей жалости, этой ужасной точки в сердце, когда обвиняешь себя в том, что разбил, разорвал чужое сердце. Ведь это убийство, хуже убийства. Легко сказать – освободиться. Но ведь я должна через него, через мертвое тело его… Или его, или себя… Нет, уж лучше себя!

Михаил. Послушай, Варя, скажи мне все, слышишь, все, как на исповеди… Мне нужна твоя исповедь, Я требую этого. Ты и теперь живешь с ним, как с мужем?

Варенька. Нет, с тех пор, как Саша родился, не живу. Да и прежде… Я никогда его так не любила.

Михаил. Зачем же вышла замуж?

Варенька. Разве я знала? Разве об этом знают девушки? Ничего не должны знать, должны верить, как дурочки, что детей приносят аисты, или вот как Ксандра, – что люди траву едят и от этого дети родятся… А тут еще Любиньку замучили. Помнишь, ты сам говорил: «деспотизм любви – самый страшный из всех деспотизмов, – только бы на волю вырваться». Ну, вот и вырвалась. А с кем, мне было все равно. Ведь Николай еще лучше других… Да, ничего, ничего я не знала – и вдруг… Нет, Миша; не могу я говорить об этом, – не спрашивай… Этого никогда больше не будет… Но ведь было же; было… Знаешь, я теперь как обесчещенная девушка… Укрыться бы, спрятаться от всех и смыть страданиями свой стыд… Мне иногда так стыдно, так страшно; самой себе страшно. Когда я начинаю жалеть этою невыносимою жалостью и вся вдруг слабею, изнемогаю, и опять, опять… Спаси меня, Миша, от самой себя спаси!

Михаил. Не бойся. Варя! Я теперь знаю, что надо.

Варенька. Что? Скажи.

Михаил. Сделаешь?

Варенька. Сделаю.

Михаил. Объяви Дьякову решительно, что не поедешь с ним в Луганово и жить с ним не будешь. А если Сашку отнимут, – пусть отнимают судом. Пусть сами себя обесславят. Не бойся, хуже не будет. А потом – бежать…

Варенька. Бежать? Куда? С кем?

Михаил. Со мной. За границу, в Берлин.

Варенька. Но как же, Миша? Обмануть всех – Николая, папеньку, маменьку?

Михаил. Ну, так что же, испугалась? Помни, Варя, ты должна уйти от мужа. Плотская связь без духовной – хуже всякого блуда – мерзость, кощунство, оскорбление Духа. Освободиться или погибнуть – другого выбора нет. И еще помни: всякий возложивший руку свою на плуг и оглядывающийся назад, неблагонадежен для царствия Божьего. Абсолютная истина ревнива – она хочет царить одна, без раздела. Или все, или ничего. А если ты боишься…

Варенька. Да нет же; нет, Миша; ничего я с тобой не боюсь. Только не оставляй меня, не уходи; голубчик, родной мой, желанный, единственный! Когда ты вот так говоришь, мне так легко; так легко и радостно, как будто через тебя мне открывается воля самого Бога. О, если бы ты только знал… но нет, ты никогда не узнаешь и не должен этого знать. Ты моя совесть, ты моя правда, ты мое все. Делай со мною, что хочешь!

Обнимает и целует его.

Михаил (глядя на дорожку к дому). Дьяков! Я пойду, а ты поговори с ним…

Варенька. Не уходи, Миша. – лучше вместе.

Михаил. Нет, поговори ты сначала, а я потом. Будь же твердой, Варя. Помни все, что я тебе сказал. Будешь помнить?

Варенька. Буду.

 

V

Дьяков и Варенька.

Дьяков. Ах, Варя, прости. Помешал?

Варенька. Нет, ничего.

Дьяков. А это кто? Миша? Куда же он? Хочешь, пойду за ним – позову?

Варенька. Поди сюда. Коля. Садись. Поговорим. Ты ведь завтра едешь в Луганово.

Дьяков. Да, завтра.

Варенька. Ну, вот, а ведь мы еще не поговорили как следует.

Дьяков. О чем?

Варенька. Обо всем. Что с нами будет.

Дьяков. Как ты решишь, так и будет. Я на все согласен.

Варенька. На все – значит ни на что. Ах, Коля, если бы ты только мог решить что-нибудь, все равно что, но только твердо, твердо, раз навсегда, и уже не изменять решения.

Дьяков. Что же решать? Ведь уже давно решили. Я еду в Луганово, а тебе за границу надо. Вот Миша едет, – поезжай с ним.

Варенька. А Сашка? Сашка с кем?

Дьяков. Как с кем? С тобою. Разве ты можешь без Сашки?

Варенька. Я-то не могу, а ты?

Дьяков. Мне все равно.

Варенька. Серьезно, Коля?

Дьяков. Серьезно. А что?

Варенька. Нет, так. Говоришь, а сам как будто о другом думаешь.

Дьяков. О другом? Да, я теперь все думаю – так смешно, глупо, по-дурацки, – все о чем-то думаю, а сам хорошенько не знаю о чем.

(Прислоняется к стволу березы, закрывает глаза).

Варенька. Что с тобой? Опять голова болит?

Дьяков. Нет, ничего. Должно быть, все об этом думаю – о религии…

Варенька. О какой религии?

Дьяков. А помнишь, ты говорила, что у нас религии разные, – оттого-то нам так трудно вместе. А я вот не знаю, разные или не разные. Если бы мне только знать. Варя, какая у тебя религия. Отчего ты не хочешь сказать? Или я не пойму?.. И еще помнишь, ты говорила, что у одних глупых людей ум глупый, а у других – сердце. А у меня и ум и сердце глупое?

Варенька. Нет, Коля, сердце у тебя умное.

Дьяков. А если умное, значит, пойму. Только скажи просто. Разве нельзя просто? Знаешь, у меня был дядюшка. Ни в Бога, ни в черта не верил. Жена у него умерла. Он тосковал ужасно, а молиться не мог. Только раз покупал у мужика сено, на весах вешал и сам захотел свеситься. А мужик ему говорит: «Мы, говорит, с тобой старики, – нас вон где будут вешать». И указал на небо. А дядюшка и задумался. Думал-думал, да вдруг взял и начал молиться. Ну, так вот видишь, как можно просто сказать.

Варенька. Можно. Коля, да я не умею.

Дьяков. Не умеешь? И ты не умеешь? Оба, значит, не умеем. Вот горе! Ну что ж, ничего не поделаешь… Прости, Варя, я все не о том.

Она кладет ему руки на плечи и молча долго смотрит в лицо, улыбаясь.

Дьяков (тоже улыбаясь). Ну, что?

Варенька. А знаешь, Колька, может быть… может быть, я не уйду. Ты только скажи…

Дьяков. Что сказать? Ведь я не умею.

Она берет голову его обеими руками, кладет себе на плечи и тихим, однообразным движением руки, таким же, как у Полины Марковны, гладит по волосам и по щеке.

Варенька. Колька ты мой, Колька, хороший ты мой! Сашка! Катька моя!

Дьяков. Почему Катька?

Варенька. А разве не помнишь? Когда тяжела была Сашкою, – думала, девчонка родится и назвала ее Катькою. Любила-то как, больше, чем Сашку. Ну вот, ты у меня Катька. Катенька моя! Только плакать зачем, глупенькая?

Он вдруг тихо встает, отстраняет ее и уходит.

Варенька. Что ты, Колька? Что с тобой?

Дьяков. Ничего. Оставь. Так…

Варенька. Да что, что? Скажи.

Дьяков. Как собаку… Как собаку жалеешь. Думаешь, я не знаю, о чем вы тут с Мишею? Все знаю. Не так глуп… И ничего, ничего мне не надо! И уезжай с ним скорее, ради Бога, скорее! Я не могу больше, слышишь, не могу! Я с ума сойду! Беды наделаю! Я себя или его…

Варенька. Коля, Коля, молчи! Что ты?..

Входит Михаил.

 

VI

Михаил. Что такое, Варя, куда ты? Постой…

Варенька. Не могу, не могу, не могу! Нет больше сил их моих.

Убегает.

 

VII

Михаил и Дьяков.

Михаил. Что такое, Дьяков? Как вам не стыдно?

Дьяков. Скажите, Михаил Александрович, вы очень Варю любите?

Михаил. Что за вопрос!

Дьяков. Отвечайте же.

Михаил. Я не понимаю, право…

Дьяков. Я вас спрашиваю: вы очень любите Варю?

Михаил. Послушайте, мой друг, вы не Лир, а я не Корделия.

Дьяков. Не смейте так говорить. Говорите как следует.

Михаил. Извольте. Да, я Варю очень люблю. Как себя, больше, чем себя.

Дьяков. Ну, так поезжайте с ней за границу. Ведь вы поедете, а ей тоже надо. Ну, вот и поезжайте вместе.

Михаил смотрит на Дьякова пристально.

Михаил. Вы это серьезно, Дьяков?

Дьяков. Серьезно.

Михаил. А что же вы усмехаетесь?

Дьяков. Так. Уж очень на нее похоже сказали.

Михаил. На Вареньку?

Дьяков. Да. Вы очень на нее похожи бываете.

Михаил. А вам это не нравится.

Дьяков. Не знаю… Нет, не нравится.

Михаил. Ну, что же делать. Извините, фамильное сходство… А ведь вы, Дьяков, кажется; в самом деле; шутить изволите?

Дьяков. Нет, Михаил Александрович, не шучу. (Вынимает бумажник и отсчитывает деньги). Вот, получить извольте.

Михаил. Что это?

Дьяков. Взаймы у меня просили, помните? Так вот-с. Полторы тысячи. Больше сейчас не могу. Усадьбу продам, – тогда вышлю. А пока до Берлина хватит.

Михаил. Спасибо. Мне сейчас не надо.

Дьяков. Как не надо? На что же поедете? Да ну же, берите. Ведь все равно возьмете. Лучше у меня, чем у процентщика. Все-таки, родственник. Очень прошу вас, Михаил Александрович. Для Вареньки. Только ей не говорите, – она не возьмет.

Михаил. Ну, ладно. Потом.

Дьяков. Когда же потом? Может быть, наедине не увидимся.

Михаил. Да ведь расписку надо, вексель, что ли?

Дьяков. Что за расписки, помилуйте-с! (Сует ему деньги. Он кладет их в карман). Ах, да, насчет паспорта. Давно готов, в Луганове оставил, вышлю с нарочным. Ну, кажется, все?.. А теперь ступайте к ней, успокойте… И скорее, ради Бога, скорее поезжайте, – сейчас же… А то поздно будет. Перерешу. Я ведь ничего не могу решить, как следует. Отниму Сашку, а она ведь без него не поедет. Как вы думаете, Михаил Александрович, ведь без Сашки не поедет, а?

Михаил. Что вы говорите, Дьяков? Точно бредите…голова, должно быть; у вас не в порядке.

Дьяков. Ну, полно, не сердитесь. Пошутил. А, может быть, и брежу. С ума схожу. Дурак сходит с ума. «3аяц бесится». Помните, «бешеный заяц»? Это мне Митенька сосплетничал. Ну, ничего, не бойтесь, не укушу.

Михаил. Шут вы, просто шут! Заразились от вашего Митеньки.

Дьяков. Не троньте Митеньку, – он пьян, да умен. А вы пьяны никогда не бывали, не по-немецки, а по-русски? И влюблены никогда не бывали? Не хотите сказать? Ну, так я скажу: не бывали, не бывали и не будете! Эх, умный вы человек. Михаил Александрович, а не хватает какого-то винтика. Оттого и с дураком не можете справиться… Да ну же, не сердитесь, что это, право, и пошутить нельзя!

Михаил. Шутите со мною, сударь; сколько угодно: но если вы вздумаете с Варенькой…

Дьяков. Ну-с, что же тогда?

Михаил. Тогда я вам ноги переломаю, вот что!

Уходит.

 

VIII

Дьяков один. Смотрит вслед Михаилу, потом бежит за ним. «Михаил Александрович! Михаил Александрович!» Возвращается к скамье, садится и, так же, как давеча, прислоняется головой к стволу березы, закрывает глаза. В глубине рощи Душенька и Ксандра перекликаются.

Голос Ксандры (поет).

Голос Душеньки. Ay! Ay! Мишка! Варька! Где же вы? Подите сюда. Сколько тут ландышей.

Голос Ксандры (поет).

Входит Александр Михайлович.

 

IX

Александр Михайлович садится рядом с Дьяковым. Тот не замечает его. Александр Михайлович кладет ему руку на плечо.

Дьяков. Ах; папенька! Извините, я не слышал…

Александр Михайлович. Уснул?

Дьяков. Нет, так. Песни заслушался.

Александр Михайлович. Да, утешная песенка, старинная. Куда лучше нынешних… А я тебя искал, Николай. Поговорить надо. Решили вы? Что ж ты молчишь? Не хочешь говорить со мною?

Дьяков. Нет, папенька, голубчик, ради Бога, не думайте! Ведь я же вас; как отца, больше, чем отца. Ну, да что говорить, сами знаете…

Александр Михайлович. Любишь, а не веришь?

Дьяков. Да нет же, верю, вам одним только и верю.

Александр Михайлович. Отчего же не хочешь сказать?

Дьяков. Что сказать? Ничего я не знаю. Запутался. Голова кругом идет. В самом деле, точно с ума схожу. Знаю одно: не хочу ее держать насильно, тираном быть, убийцею. Хочет за границу ехать, пусть едет…

Александр Михайлович. С кем? С Мишею?

Дьяков. С кем хочет. Мне все равно.

Александр Михайлович. А Сашка?

Дьяков. Пусть и Сашку берет.

Александр Михайлович. Скатертью, значит; дорога, – ступай с Богом на все четыре стороны? Славно решил! Жена, говорят, не башмак; – с ноги не скинешь. А ты взял, да и скинул. Надоело возиться, – и за щеку. Да ты хоть бы меня-то спросил, ведь и мне не чужая, небось…

Дьяков. Папенька; вы же сами видите…

Александр Михайлович. Ничего я не вижу. Вижу только, что задурила бабенка, а ты и раскис. Смотреть тошно. Сам хуже всякой бабы, тряпка, малодушный ты человек! Ну, скажи ты мне на милость – да не сразу, не сразу говори, а подумавши, скажи, любит она тебя или нет? Aгa, задумался? Не знаешь? Аль и вправду не знаешь?

Дьяков (тихо, как будто про себя). Не знаю.

Александр Михайлович. А хочешь; скажу?

Дьяков. Скажите.

Александр Михайлович. Да ведь не поверишь?

Дьяков. Поверю; больше; чем себе поверю!

Александр Михайлович. Ну; так вот что, Николай: кто кого из вас больше любит, я не знаю. А что она тебя любит без памяти, – это знаю…

Дьяков. Любит и мучает так?

Александр Михайлович. А ты что думал? Ну, ладно, пусть я – старый дурак, из ума выжил, ничего не знаю, да ведь и ты не знаешь. Наверняка бы знать; что не любит, – разошлись бы да дело с концом. Ну, а что, если любит? Если вот все это – «люблю; не люблю» – только бред, наваждение, экзальтация, Мишкины глупости? Сама не знает, что делает, да ведь узнает когда-нибудь, и что тогда будет?

Дьяков. Оставьте, оставьте, папенька…

Александр Михайлович. Нет, не оставлю. Я за нее ответ дам Богу. За что же ты губишь ее? Можешь спасти и не хочешь.

Дьяков. Как спасти?

Александр Михайлович. Будто не знаешь?

Дьяков. Отнять Сашку?

Александр Михайлович. Ну вот – в одно слово.

Дьяков. Да разве это спасет?

Александр Михайлович. Спасет, если любит.

Дьяков. Нет, папенька, я этого не сделаю.

Александр Михайлович. Как знаешь. (Встает).

Дьяков. Постойте.

Александр Михайлович. Ну, что.

Дьяков. Нет, ничего.

Александр Михайлович. Боишься? Взять на себя не хочешь?

Дьяков. Не могу.

Александр Михайлович. А если я возьму? Не можешь и этого. Ну, ладно, делай, как знаешь, и я по-своему сделаю. Только не мешай, молчи, не говори никому… Даешь слово?

Дьяков. Даю.

Александр Михайлович. А знаешь что, Николай, ведь Миша-то, пожалуй, прав: дурак ты, просто дурак, да и только! Ты как думаешь, а?

Дьяков. Не знаю… Может и дурак.

Александр Михайлович. Ну и пусть! А я за такого дурака десять умных отдам. Христос с тобой!

Обнимает его. Входит Митенька

 

X

Александр Михайлович, Митенька, Дьяков.

Митенька. Александр Михайлович, пожалуйте-с.

Александр Михайлович. Что такое?

Митенька. Ничего особенного. Не извольте беспокоиться. Федька немного того… сшалил… как бы сказать поделикатнее… Не захотел «небесной гармонии»…

Александр Михайлович. Что вы врете. Покатилов? Опять, должно быть, выпивши?

Митенька. Никак нет-с. Ни в одном глазу.

Александр Михайлович. Да говорите толком, что случилось?

Митенька. Федька удавился. Только из петли вынули.

Александр Михайлович. Какой Федька?

Митенька. Забыли-с? Федька беглый, которого намедни высекли. Он самый. А вот и Климыч. И старуха с ним, Федькина мать. Слышите, воет.

Александр Михайлович. Господи, воля твоя!

Александр Михайлович и Дьяков уходят.

 

XI

Митенька один. Вынимает из кармана штоф с рюмкою, наливает, подносит ко рту и, остановившись, прислушивается. Со стороны дома – бабий вой, из глубины рощи – голос Ксандры.

Митенька (пьет). «Небесная гармония»… Эх-ма! Взять бы все за хвост да стряхнуть к черту!