I

Два сказания о гибели первого человечества дошли до второго: вавилонское, повторенное в книге Бытия, о потопе, и египетское, записанное Платоном, об Атлантиде.

Двадцать пять веков люди ломают голову над загадкой Платона о первом конце мира и, вероятно, будут ломать до конца второго. Что такое Атлантида, миф или история?

 

II

«Кто ее создал, тот и разрушил», – смеется Аристотель (Aristot., Fragm., 32. – Strabo, 13, 598). Это значит: Атлантида – миф. Но, если даже так, вспомним, что для самого Платона значит «миф», – может быть, лучшая часть всей его мудрости. Не ближе ли и нам, не роднее ли, потому что бессмертнее, миф Платона, чем вся его диалектика?

Миф – полет, диалектика – лестница; рушится лестница, крылья мифа возносят на высоты нерушимые; дальше всех человеческих глаз, край земли и неба, начало и конец всего – «Атлантиду» – видит орлиное око мифа.

Слушая спор, диалектику, споришь и сам; слушая миф, молчишь и вспоминаешь райские песни Ангела, петые всякой душе до рождения:

 

III

Мифы Платона – всем эллинским мифам венец, а жемчужина в венце – «Атлантида».

«Кто ее создал, тот и разрушил», – чтоб это сказать, надо быть таким трансцендентно-лютым врагом Платона, каким был ученик его, Аристотель.

Рафаэль, в ватиканской фреске – «Школа Афинских мудрецов», дал в руки Платона «Тимея» – «Атлантиду», как бы желая тем показать, что здесь его глубочайшая мудрость.

 

IV

Что такое миф? Небылица, ложь, сказка для взрослых? Нет, одежда мистерии. Голыми ходят у Платона только низшие истины; высшие – облекаются в миф, так чтобы истина сквозила сквозь «басню», как тело – сквозь ткань. Тут парадокс, непонятный всем Аристотелям: в грешное облекается святое, истина – в ложь. Нет ли и за ложью «Атлантиды» истины?

 

V

Две музы у Платона: ученица Сократа, с разумными устами спорщица, и ученица Орфея, «с исступленными устами Пифия» (Heraclit, Fragm. 12). Та об Атлантиде молчит, говорит только эта.

Два у Платона Сократа: собственный его, одержимый богом вакхант, – может быть, мифический, и чужой, Ксенофонтовский, Меморабилийный, – вечный вопрошатель, сам не ответчик, «повивальная бабка», сам не рождающий, – двусмысленно-жутко смеющийся Фавн, – может быть, исторический.

Если так, то и здесь, у самых истоков Платоновой мудрости, борется миф-мистерия с историей.

 

VI

Прежде чем спрашивать, была ли Атлантида, надо бы спросить, что думает об этом сам Платон. Но вот, как это ни странно, за две с половиной тысячи лет, этого никто не сделал. Сделать это, впрочем, не так-то легко.

Миф – мистерия – история в Платоновой мудрости сплетены, сотканы, как тончайшие, в органических тканях, волокна, как элементы в химических телах. Эти три порядка слиты в нем так, как дух, душа и тело в человеке. Как же их рассечь, не убивая?

 

VII

Первый из двух «атлантических» диалогов Платона, «Тимей», есть продолжение если не существующего, то воображаемого, диалога «О республике». Вчера говорили о ней – сегодня будут говорить об «Атлантиде». Цель обеих бесед одна – строение наилучшего Града, Полиса. Это для Платона уже не миф, не сказка, не игра, а самое важное и ответственное из всех человеческих дел.

 

VIII

«Один, два, три, а где же четвертый?» – начинает беседу Сократ, считая собеседников и, уж конечно, не думая о пифагорейской тайне Числа – «Четверицы Божественной», tetraktys, и еще меньше думая о нашей Троице, Тайне Трех. Но нам, в таком начале такой беседы, трудно не вспомнить о Ней.

«– Главное из сказанного мною вчера о Республике, вот что, – продолжает Сократ. – Какое и из каких людей правление наилучшее... Самая природа души, говорили мы, должна быть у стражей Града, phylakes, огненной и мудрой вместе, чтобы могли они, смотря по нужде, быть то милосердными, то грозными».

Вечный образ, платоновская «идея» Града, были даны Сократом вчера, в бесплотной и бескровной отвлеченности – в «мифе»; сегодня надо облечь ее в плоть и кровь – в «историю». Но сделать этого Сократ не может, потому что ему не хватает чего-то, – чего-то не знает он, при всей своей мудрости, как сам признается, – признание для обоих, Платона и Сократа, ученика и учителя, бесконечно-важное. Сделает это за него один из трех собеседников, Критий Младший, вспоминая, что слышал мальчиком от деда своего, Крития Старшего, а тот – от Солона Законодателя, а тот – от старого жреца в храме Саисской богини, Нейт (Neith), a тот, наконец, читал в незапамятно-древних записях Неитова храма, – «не измышленную басню, а сущую истину», как скажет Сократ, – об «Атлантиде», первом, погибшем человечестве, и современных ему Афинах или каком-то неизвестном, доисторическом городе, названном «Афинами» на платоно-пифагорейском, сокровенном языке мифа – мистерии – истории.

Молча, немо, слушает Крития Сократ, как будто смиренно учится.

– А теперь, Сократ, – заключает Критий, – граждан и град, изображенных тобою вчера, как бы в мифе, перенесем в действительность , предполагая, что дело идет вот об этом, действительно существующем, городе (Афинах) и что измышленные тобою граждане – вот эти, настоящие, предки наши, о которых говорил (Саисский) жрец; пусть будет между ними соответствие полное... и граждане твои будут теми самыми, которые, действительно, существовали тогда (во времена Атлантиды)... Итак, нам нужно решить, будем ли мы сегодня говорить об этом или о чем-нибудь другом.

– О чем же, Критий, могли бы мы говорить приличнее в этот канун богининой жертвы (Панафиней), тем более что все это не измышленная басня, а сущая истина , mê plasthenta mython, all alêthinon logon, вот что главное!»

 

IX

Кажется ясно, насколько может быть ясно в такой беседе о таком предмете. «Один, два, три, а где же четвертый?» Может быть, только Четвертый, еще не пришедший, но ожидаемый, разъяснил бы все до конца. Главное, впрочем, ясно и так: сам Платон в Атлантиду верит; может быть, обманывается, но не лжет; кто ее создал, тот не разрушил.

Два у него поручителя истины: предок, «полубог», Солон, и современник, «божественный» учитель, Сократ; воплощенная истина – оба.

Если «Атлантида» – ложь, то и эти оба лгут, или Платон лжет на них, в самом для него великом и святом – в строении человеческого града – «Града Божьего»; лжет не только пред лицом своего народа и времени, но и всех времен, всех народов: ведь знает же – помнит, по его же собственному, чудному слову, что голос его дойдет до них всех.

Это невероятно, но еще невероятнее, что он лжет так неискусно, как будто нарочно, чтобы быть изобличенным наверняка и с наибольшею легкостью.

 

Х

«Прежде всего, широко распространенная и излюбленная гипотеза, будто бы „Атлантида“ Платона есть голая басня, должна быть отвергнута, по общим соображениям культурно-психологическим, – хорошо говорит об этом немецкий ученый Рихард Генниг. – Связывать описание совершенно баснословной страны с точно известными географическими именами есть нечто во всемирной литературе беспримерное. Обозначение мест в подобных случаях всегда умышленно сбивчиво или даже просто шутливо... А Платон недвусмысленно указывает на географически определенные места: „Геркулесовы Столпы“ (Гибралтар), „область Гáдира“ (Кадикс) и проч.». Кстати сказать, это «прочее», забытое Геннигом, потому что привычно-забвенное может быть главное: «Атлантида» – «Атлантика», в этом созвучии нерасторжимая связь мифа с историей; весь вопрос в том, кто кого родил, Атлантида – Атлантику, или наоборот.

«Во всех подобных мифах, как это видно по другим таким же загадкам (Офир, Винета и т. п.), слышатся отзвуки истории, – заключает Генниг. – Думать, что у Платона дело обстоит иначе, нет никаких оснований. Вот почему можно считать раз навсегда установленным, что миф об Атлантиде взят не с ветра; за ним лежит какая-то несомненно-историческая действительность» (R. Hennig, Das Rätsel der Atlantis, «Meereskunde», В. XIV, 5, 5, 8).

 

XI

Вот одна невероятность лжи, географическая, а вот и другая, психологическая, едва ли не большая.

Мы узнаем от Крития, что Солон, если бы хотел и не был слишком занят политикой, мог бы сделаться великим поэтом, «не меньше Гомера и Гезиода». Кажется, еще в Египте, где слышал от жрецов сказание о войне Атлантиды с Афинами, он начал писать поэму, по собственноручной записи о слышанном, но не кончил и привез в Афины только черновой набросок, вместе с тою записью. «Она была у деда моего, Крития Старшего... Я зачитывался ею в детстве», – сообщает Критий или его устами Платон, должно быть, общее семейное предание, потому что Критий – дальний родственник Платона, по мачехе его, Периктионе, внучке Крития Старшего (Pl., Tim., 21, с; 26, с. – A. Rivaud, Platon, 1925, t. X, p. 130).

Если все это ложь и никакой Солоновой записи у Крития не было, то совершенно непонятно, зачем Платону лгать так ребячески-глупо: ведь стоило только афинянам полюбопытствовать, где поэма и запись об их величайшем древнем подвиге, чтобы узнать – всякая собака в Афинах знала Солона и обоих Критиев, – что ни поэмы, ни записи нет и что Платон – бесстыдный лжец. Если же поэма и запись действительно были, то значит, Солон что-то слышал от Саисских жрецов, достойное записи, и те что-то знали о какой-то неизвестной стране в Океане. А это и значит: за Атлантидой – история.

 

XII

Тут-то, однако, и начинается трудность – отделить миф от истории, вынуть его из нее, как душу из тела, не убивая обоих. Но уж если кому-нибудь бороться с этой трудностью, то, казалось бы, нам, может быть, очень слабым в религии, но достаточно сильным в истории. Во всяком случае, игра стоит свеч: если Атлантида была, то вся история человечества озаряется новым светом.

 

XIII

Как же, однако, второе человечество могло забыть первое? Что значит это мертвое молчание истории? Почему голос Платона единственный? До него молчание, а после – только эхо его же голоса. Крантон, Прокл, Элиан, Тимаген, Диодор, Плиний, Страбон, Плутарх, Посидоний, – до темного варвара, византийского инока, Козьмы Индикопла, – все только повторяют или искажают Платона. «Атлантида упоминается им одним, да теми, кто его читал», – этот приговор одного из лучших знатоков вопроса как будто подтверждается каждый раз, при ближайшем рассмотрении источников (Gsell. Histoire ancienne de l’Afrique du Nord, I, 1913, p. 328).

Что это значит? Вот первый вопрос, приходящий в голову всем, кто ломает ее над загадкой Платона.

Мы увидим, что молчание истории, может быть, не такое мертвое, как это кажется. Но пусть даже мертвое; люди молчат, – говорят боги, звери, злаки, камни, воды – вся тварь: «Атлантида была».

 

XIV

Внятны, однако, чуткому уху и человеческие шепоты.

Греческий историк Марцелл (Aethiopiaka), упоминаемый Проклом, комментатором «Тимея», сообщает, ссылаясь на древнейших историков, что во Внешнем Океане (Атлантике) находилось семь островов малых, посвященных Прозерпине (может быть, Канарский архипелаг), и три больших; один из них, в 1000 стадий длины, был посвящен богу Посейдону. «Жители этого острова сохранили, дошедшую до них от праотцов, память об Атлантиде , огромнейшем острове, существовавшем некогда в этих местах, господствовавшем, в течение многих веков, над всеми островами Внешнего Моря и посвященном также Посейдону» (R. Devigne. L’Atlantide, 1924, 23. – A. Rivaud, 248. – Ign. Donelly Atlantis, Deutsch von Schaumburg, 1911, S. 31).

Это сообщение древнее Платонова; следовательно, от него независимо и его подтверждает.

Тот же Прокл сообщает, что, через триста лет после Солона, александрийскому неоплатонику, Крантору (Krantor) Саисские жрецы показывали столбы с иероглифной историей об «Атлантиде» (Th. Moreux. L’Atlantide a-t-elle existé? 1924, p. 27). Это значит: Крантор видел то, о чем только слышал Солон.

В III–IV веке по Р. X., латинский поэт Авиен (Avienus) упоминает о «местечке», oppidum, Гаддир, в Северной Африке. «Càddir» по-финикийски значит «ограда», «крепость». К северу от Гибралтара, Геркулесовых Столпов, находится другая финикийская крепость того же имени, сообщает Авиен (Avienus. De ora maritima, vers. 266. – Poetae latin. Minores. Wendorf, p. 436). Имя одного из десяти Атлантских царей у Платона – Гадир (Gadeiros); близнец первого царя Атлантиды, Атласа, он получил во владение «Гадирскую область, epichôrion Gadeiron, на обращенном к Геркулесовым Столпам, конце Острова», – сообщает Платон (Pl., Krif., 114, b). Значит, имя «Гадир» взято им не с ветра: за мифом – история.

 

XV

Древнефиникийский и преэллинский г. Тартесс (Tartessos) – библейский Фарсис (Tarschisch) – европейская столица бронзового века, – может быть, здесь-то он и родился, – средиземноморский рынок меди и серебра из богатейших Сиерра-Моренских рудников и касситеритского олова, столь драгоценного для сплава с медью, дающего бронзу, – Тартесс находился, как доказано новейшими раскопками, в устье Гвадалквивира, к северу от нынешнего Кадикса, древнего Гáдира, к северо-западу от Гибралтара.

Если Атлантида существовала, и Тартесс, как очень похоже на то, была Атлантскою гаванью, у Гибралтара, ворот Средиземного моря – великого Атлантического пути на Восток, то понятны и многозначительны слова Геродота: «Был путь из Фив египетских к Столпам Геркулесовым» (Herodot, II, 181), – слова, подтверждающие свидетельство Саисских жрецов у Платона: «Эта держава (Атлантида) владела Ливией (Северной Африкой) до пределов Египта» (Pl., Tim., 25, n). Снова и здесь, как уже столько раз, мы убеждаемся, что Геродот не «отец лгунов», по выражению еще недавних скептиков, а «отец Истории».

Понятно и то, откуда имя «Атласских» гор, на том же великом пути западных колонизаторов; и почему Гекатей и Геродот называют обитающих у подножья этих гор, полудиких кочевников, берберов, – «атлантами» (Herodot, IV, 184); понятно, что песчаное дно находившегося здесь же озера, Тритонис, внезапно обнаженное мировым катаклизмом – хлынувшей на Атлантиду, исполинскою волною, – образовало часть нынешней Сахары (Diod., III, 55, 4. – Berlioux, Les Atlantes, 1883, p. 39).

Все это и значит: нет дыма без огня – мифа без истории.

 

XVI

Почему же все-таки в молчании слышатся только невнятные шепоты? На этот вопрос отвечает Платон или Саисский жрец, и если ответ не решает вопроса окончательно, то звучит опять не мифом, а историей.

«– О, Солон, Солон! вы, эллины, – вечные дети; нет старца в Элладе, – сказал один из жрецов.

– Что это значит? – спросил Солон.

– Все вы юны духом, – ответил жрец. – Нет у вас никаких преданий, никакой памяти о седой старине» (Pl., Tim., 22, b).

Мог ли так говорить египтянин, хотя бы и Саисского века? Во всяком случае, удивительно, что так говорит Платон. Кажется, и мы, со всеми нашими бесконечно-бóльшими историческими знаниями, со всей нашей исторической критикой, глубже не заглядывали в душу Египта и Греции, в их вечной противоположности.

В самом деле, чудная и страшная способность забвения, как бы исторического беспамятства, обморока, – не одна ли из главных сил и слабостей греческого гения? Прошлого не любят, как бы не верят в него, спешат забыть, сделать историю мифом, слишком жгущий огонь ее – благоуханным облаком дыма; только настоящим живут, как дети, звери и боги. Райская свежесть их и, увы, быстрота увядания – не отсюда ли? Знают, что память – смертная тяжесть: помнить – значит страдать, умирать; жить – забывать.

Греки живут – забывают; египтяне помнят и все-таки живут; смертную тяжесть памяти несут, как легкое бремя; любят прошлое, потому что любят вечное; знают, что помнить – значит не только страдать, умирать, но и воскрешать, а забывать – не только жить самому, но и убивать других. Этою бесстрашною памятью египтяне сильнее и благочестивее греков.

Видеть все это со стороны, через две тысячи лет исторического опыта, нам теперь легко; но какой нужен был Платону острый взгляд на себя, какое смирение истории, чтобы так увидеть Грецию; и какой нужен был суд над собой, какая, уже в нашем смысле, «историческая критика», чтоб это понять и сказать.

 

XVII

Где же грекам помнить войну с атлантами, если и Троянской войны не помнят, как следует. Шлиманн, а не Гомер, открыл нам историческую Трою, Микены, Тиринф. Если бы не раскопки Эванса, мы все еще не знали бы, что Греция – только бледная тень Миносского Крита.

Крит и Атлантида провалились для греков в одну и ту же черную дыру беспамятства, Лету забвения.

 

XVIII

Чтобы это увидеть, Платону мало было исторического гения; нужно было и какое-то знание, которого, может быть, у нас уже нет.

Кажется, он вообще недоговаривает; больше знает, чем говорит, меньше говорит, чем думает и чувствует; что-то скрывает – приподымает край завесы, чтобы тотчас вновь опустить. Это, впрочем, и понятно: миф – покров мистерии. Мифом скрывает Платон Атлантиду – святую и страшную тайну истории.

 

XIX

«Нет, я не умолчу об этом, – отвечает Саисский жрец Солону, когда тот просит его сообщить ему историю допотопных Афин. – Я скажу тебе все из уважения к тебе и к вашему городу, а больше всего, к богине, сохранившей, вскормившей и образовавшей оба города – ваш, на тысячу лет раньше нашего, а потом и наш, ибо в наших святых письменах записано число лет образования вашего – восемь тысяч» (Pl., Tim., 23, с, е).

Гея, Мать Земля – первая богиня допотопных Афин или того неизвестного города, который «теперь называется Афинами», как с исторической точностью поправляет Солона-Платона Саисский жрец; а богиня вторая – небесная Дева-Мать, греческая Афина-Паллада, египетская Нейт-Изида – под двумя именами одна. Мудрость, наука, искусство, гражданственность – все устроение, «украшение», diakosmêsis, по глубокому слову Платона (Pl., Tim., 23, e), или по нашему, плоскому – «цивилизация», общая Египту и Греции, все – от нее, Великой Матери; или, говоря опять по-нашему, доисторический корень обеих «цивилизаций» – один.

Только через двадцать пять веков, по недавним раскопкам на Крите и других островах Эгейского моря, мы поняли, что Платон прав, что он или Саисский жрец что-то знают о доисторической древности, чего мы уже не знаем. Мимо Платонова «мифа» люди проходили двадцать пять веков так же слепо, как мимо тех пустынных холмов, где скрыты были дворцы Кносса и Фэста – мир чудес, не меньший Египта, Вавилона и Греции.

Вот пример того, как на критической веялке отлетающая шелуха мифа обнажает зерно истории.

 

XX

Мы также знаем или начинаем узнавать, что не только у Египта и Греции, но и у Шумеро-Аккада, Элама, Вавилона, Ханаана, Хеттеи, – может быть, у всех древних культур – корень один, – белый, радужно в разных средах преломляемый луч одного солнца; все они восходят из-за горизонта истории, как бы внезапно готовые, каждая – в полном круге своем, подобном кругу восходящего светила.

Где же источник общего света? Этого мы не знаем: может быть, знает Платон, но опускает покров над этою слишком святою и страшною тайною: солнце Атлантиды, зашедшее в бездны Атлантики, – свет всего человечества.

«Лучшее племя людей жило в вашей земле (до потопа), – говорит Саисский жрец Солону. – Вы произошли от его уцелевшего малого семени».

Это и значит: первое человечество – семя второго; Атлантида – семя Европы.

 

XXI

Чтобы понять миф Платона о войне атлантов с греками, надо помнить главную цель беседы: плотью и кровью облечь отвлеченную идею Града, показать его в героическом действии.

«Городом вашим совершен был подвиг величайший, и правление было в нем наилучшее, о каких мы когда-либо слышали, – продолжает рассказчик. – В наших писаниях сохранилась память о том, как смирил ваш город эту великую державу (Атлантиду), когда устремилась она с дерзновением из глубины Атлантики на всю Европу и Азию» (Pl., Тim., 24, е). – «Ибо, соединив однажды все свои силы, кинулась Атлантида на вашу землю и нашу, так же как на все другие земли по сю сторону Пролива (Гибралтара), чтобы поработить их все одним ударом. Тут-то город ваш и явил себя миру во всем своем величии, ибо, превзойдя всех военным искусством и доблестью, сначала во главе эллинов, а затем, поневоле, один, покинутый всеми, уже на краю гибели, он все же победил врага, воздвиг трофеи, спас от рабства никогда не бывших рабами, и остальных, не помня зла, освободил» (Pl., Tim., 23, с; 25, b, с).

Надо сказать правду: слишком похожи эти атланты на персов, и война их с Афинами слишком похожа на Персидскую, чтобы все это не казалось сплошным патриотическим вымыслом. Но вглядимся, нет ли и тут, под шелухою мифа, зерна истории.

 

XXII

Если Атлантида была действительно таким огромным островом-материком, «больше, чем Ливия и Малая Азия», как сообщает Платон, и находилась там, где он помещает ее, – посреди Атлантики, и была тем, чем он ее делает, – великою военно-морскою державою, то всемирно-исторические судьбы ее предрешались неизбежно и естественно: ей нужно было политически господствовать надо всем, что она объединяла географически.

«Ливией (Северной Африкой) до Египта и Европой до Тирении (Северной Италии) овладела эта держава», – сообщает Платон (Pl., Tim., 25, b). Если так, то, овладев одной половиной Средиземного моря, она уже не могла остановиться – должна была овладеть и другой, чтобы открыть себе путь на восток, ибо мы знаем, по собственному страшному опыту, как непреложен тот закон, владеющий великими державами, который можно бы назвать притяжением пустот : в мировые войны падают они, как физические тела – в пустоту. Это и значит: Запад должен был начать войну с Востоком, Атлантида – с Европою, – мировую войну за мировое владычество, или ряд бесконечных войн.

Может быть, память об одной из них и сохранилась в записях Саисского храма. Старый жрец взял грех на душу, преувеличивая в угоду именитому гостю победы «афинян»: слишком был нужен союз дряхлеющему Египту с юной Афинской республикой.

Что же значит миф Платона? В трех великих столкновениях Запада с Востоком, в трех войнах – Атлантской, Троянской, Персидской – ставится один вопрос: кто утолит вечную и главную муку человечества – жажду всемирности – Атлантида в рабстве или Европа в свободе? Этот вопрос и для нас, через двадцать пять веков после Платона, относится не к мифу, а к истории.

 

XXIII

Может быть, лучше всех древних и новых «Аристотелей» понял Платона темный варвар, византийский инок IX века, Козьма Индикопл (Cosmos Indikopleustes). К своей «Христианской топографии», Topographia Christiana, он приложил детски-нелепую карту земного шара: внутренняя сфера, сплошной материк, окруженный морем, ни на чем не держится, как бы висит в воздухе, и окружена второю сферою внешнею, с надписью: «Земля за океаном, где люди обитали до потопа, terra ultra oceanum, ubiante diluvium habitabant homines».

Моисей, в книге Бытия, и Платон, по мнению Индикопла, говорят одно: мир допотопный есть не что иное, как «Атлантида», а десять атлантских царей суть «десять родов от Адама до Ноя» (Jos. Peter, Atlantis, die versunkene Welt, s. 6. – К. Kretschmer, Die Entdeckung Americas, 1882). Атлантида – земной рай; оттуда вышел Адам, оттуда же и Ной в ковчеге переплыл через воды потопа, из внешней сферы земли во внутреннюю, где мы сейчас обитаем, как бы перешел из того мира в этот, или, говоря нелепо-трансцендентно, в духе Козьмы, – из «полутого» мира в «этот совсем».

Рай – на востоке, а место потопа – на западе, но в том же внешнем круге земли, за Океаном, где Рай. Если бы Колумб знал Индикопла, то, может быть, нашел бы в нем подтверждение тоже как будто нелепой веры своей, что, плывя на крайний Запад, можно приплыть на крайний Восток – в Индию (Donelly, 86. – Roisel, Les Atlantes, 1874, p. 64). Любопытно, что, уже открыв Америку, Колумб не сомневался, что открыл допотопный мир, и думал, что Ориноко есть Гихон, одна из четырех Эдемских рек. «Все заставляет думать, что Рай находится в этих местах, – пишет он в Испанию. – Это подтверждается не только согласьем математических выкладок с учением святых отцов и теологов, но и всеми признаками и свойствами этих мест» (Donelly 215).

Если бы Колумб читал Платона, – а может быть, и читал, – то не сомневался бы, что открыл «Атлантиду».

 

XXIV

Атлантида, Остров Блаженных, есть Рай с первым человеком в раю, Адамом-Атласом: может быть, кое-что знает об этом и Платон, но меньше говорит, чем знает; скрывает от непосвященных, потому что здесь миф – уже начало мистерии.

Рай не только Атлантида, но отчасти и весь допотопный мир, озаряемый райским светом с Запада – заходящим солнцем Атлантиды.

«Лучшее и прекраснейшее племя людей обитало в вашей земле (до потопа), – вот чего вы не знаете», – приподымает Саисский жрец край завесы над этою святою и страшною тайною (Pl., Tim., 23, b).

Атлантида – «золотой век». – «Вы жили тогда под такими же благими законами, как мы, и даже лучшими, превосходя всех людей добродетелью, как и подобает чадам и питомцам богов». Градом Божьим была совершенная республика, управляемая людьми богоподобными «andres theioi» – «людьми-богами» (Pl., Krit., 110, с).

 

XXV

«Человеку надо измениться физически, чтобы сделаться Богом», – бредит сумасшедший Кириллов у Достоевского, как будто страшно далеко от «Христианской топографии» Козьмы Индикопла, а на самом деле, страшно близко. «Изменился физически» – значит, не умирая, оставаясь в теле, перейти из этого мира в тот или «полутот»; переплыть, как Ной, через воды потопа, но уже обратно – из «внутренней сферы земли» во «внешнюю», вернуться с чужбины на родину – в «Атлантиду» из Истории.

 

XXVI

Если бы мы увидели сейчас атлантов, то, может быть, не сразу узнали бы, кто это: странное, заморское племя, что-то вроде ацтеков или майя, – казалось бы нам. Но, вглядываясь пристальнее, мы удивлялись бы, пугались все больше и больше и, может быть, наконец, поняли бы, что это не совсем люди, а существа иной породы, как бы обитатели другой планеты – Марса или Сатурна.

 

XXVII

Можно ли «измениться физически», этого, кажется, ни Платон, ни Саисский жрец не знают. Но знает Aристотель, что делает, разрушая «Атлантиду», иссушая этот подземный источник всех древних и новых мифов-мистерий. Смехом – ядовитейшим оружием – убивает он ее; смехом же ответила ему судьба: разрушением Атлантиды послужил он не только всем будущим «Аристотелям», большим и маленьким – Лукианам, Лукрециям, но и всем теологам-схоластикам, для которых ведь тоже бельмо на глазу – связь Платона с Моисеем, Атлантиды с Бытием, а может быть, и с Апокалипсисом. Существование первого человечества изменяет метафизически не только всю нашу историю, но и всю теологию: это как бы новый катаклизм, переворот духовный.

 

XXVIII

Кажется, впрочем, иногда, что и сам Платон не рад своей «Атлантиде»: так же как мы, ломает над нею голову, путается в трех порядках – мифе, истории, мистерии – или, может быть, делает это нарочно: боится разгадать загадку. Вызвал духа, неискусный волшебник, и не знает, как его спровадить назад; может быть, рад бы исполнить совет Аристотеля: «Кто ее создал, тот и разрушил»; но разрушить нельзя: Атлантида есть – будет Колумб; будет и новый Аристотель, Бэкон Веруламский, с «Новой Атлантидой» – Америкой.

И смеются боги, смеются бесы, видя, как люди ломают голову над этою детски-простою загадкою. «Один, два, три... Где же четвертый ?» Он-то, может быть, и разгадает загадку мудрецов так, что дети поймут.

 

I

Мысль «Атлантиды» очень проста, а если кажется нам непонятной, то, может быть, только потому, что слишком противоположна всем нашим мыслям об истории. Это мысль Бытия и всей дохристианской, языческой древности; тут, впрочем, язычники к христианству ближе нашего.

Мы живем в божественной или «небожественной комедии», они живут в трагедии; рай для нас будет, для них был; грехопадения для нас не было, для них было; мы знаем, что все хорошо кончится, этого они не знают; мы движемся вперед – «прогрессируем» – по прямой и непрерывной линии; они – по ломаной и прерванной: прерыв и есть «Атлантида».

 

II

Атлантида – рай на земле, но какой, бывший или будущий, этого Платон не знает, не смеет знать, может быть, потому, что слишком хорошо знает, что речь идет не о пустяках, а о самом для него святом и великом – о Граде человеческом – Граде Божьем. Тут сказать – значит сделать, а сделать – значит «измениться физически», уже не в «идее-образе», не в мифе, «измышленной басне, а в сущей истине», что сделать не так-то легко.

 

III

вспоминает Гораций Гомера:

Это так хорошо, что забыть нельзя: это золотой век, золотой сон человечества.

«Вся эта часть Острова (около столицы атлантов), обращенная к югу, защищена была горами от северных ветров, – сообщает Платон. – Горы же те славились тогда красотой и величием больше всех нынешних гор на земле» (Pl., Krit., 118, b). Падая в море отвесными кручами скал, уединяли они райски-уютные долины Острова.

«И такое было там изобилие всего, что корму хватало не только на всякую тварь в озерах, болотах и реках, а также на горах и в долинах, но даже слоны, которых было на Острове множество, – самая большая и прожорливая тварь – нажирались досыта. И все благовонья, какие только рождает земля, и целебные корни, и злаки, и деревья, источающие смолы, и плоды, и цветы... чудесные, волшебные, священные... все это Остров, тогда еще озаряемый солнцем, рождал в изобилии неиссякаемом» (Pl., Krit., 114, е; 115, b).

Что за грусть в этих словах, точно тень смерти в сиянии рая: «Остров, тогда еще озаряемый солнцем!» Может быть, та же тень проходит и по лицу Платона: вдруг понимает он, что Острова Блаженных сам никогда не увидит, потому что Мрачное море, mare tenebrosum – Смерть – отделяет его от живых.

 

IV

Иногда, как будто нарочно, он сгущает миф, чтобы прохладным облаком скрыть слишком жгущий огонь мистерии: «измениться физически» – сгореть, умереть, оставаясь в теле, не так-то легко. Уже в самом начале рассказа, такое сгущение.

Бог Посейдон, получив при дележе мира между богами остров Атлантиду, полюбил жившую на нем смертную девушку, Клито (Kleito), и оградил, ревнивый любовник, жилище возлюбленной, приморский холм, заключив его в концентрические кольца рвов и валов, чтобы никто не мог проникнуть в него, ибо люди тогда еще мореходства не знали. Этот новообразованный остров, малый в большом, он украсил чудесно: «высек из земли два источника, холодный и горячий, бившие вместе из одного отверстия, и произрастил обильно злаки, потребные к пище» (Pl., Krit., 113, e). Это напоминает рай Бытия: «произрастил Господь Бог всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и Дерево Жизни среди рая» (Быт. 2, 8).

Десять сынов-близнецов, рожденных от Клито, бог вскормил сам и, разделив между ними Остров, первенцу, Атласу, дал в удел жилище матери, с окрестной, лучшей и обширнейшей областью, и поставил его царем над братьями, а тех – князьями-архонтами, каждого над обширною и многолюдною областью (Pl., Krit., 114, a). «И другими островами того Океана, а также областями по сю сторону Геркулесовых Столпов, до Египта и Тирении, владели они и потомки их, ибо от царя Атласа произошел многочисленный и славный род; царская же власть переходила всегда к старшему в роде, и так сохранялась, в течение многих родов» (Pl., Krit., 114, с), по «закону, данному самим богом и начертанному первыми царями на орихалковом столбе в храме Посейдона, в середине Острова» (Рl., Krit., 119, с).

 

V

Кажется, Платон не глупее нашего: он хорошо понимает, что все это сказка, даже не для взрослых, а для маленьких детей; понимает и то, что настоящий бог Атлантиды – не Посейдон.

«Греческим именам варваров не удивляйтесь, – предупреждает слушателей Критий. – Первые, записавшие повесть, египтяне перевели эти имена на свой язык, а Солон перевел их на греческий».

Первого царя Атлантиды Платон называет «Атласом» (Рl., Krit., 113, а). Атлас – титан, бог; и это похоже на историю: основатели великих государств и благодетели народов слывут у них «богами»: divus Caesar, Александр – theos.

Бог Средиземного моря – Посейдон, а бог Атлантики – Атлас: может быть, в этих двух именах – нерасторжимая связь мифа-мистерии с историей.

 

VI

Атлас – древний бог-титан, низвергнутый новыми богами Олимпа.

плачет хор Океанид в «Скованном Прометее» Эсхила (Aeschyl., Prom. V. V. 425–430). Прежде знали одного, а теперь узнали и другого: Прометей – на востоке, Атлас – на западе. Оба – «страдальцы»: tlaô – корень имени Atlas – значит «терплю», «страдаю» (Ed. Gerhard, Kleine Schriften, 1866, p. 39), – может быть и всей мистерии корень: тайна страдания – уже не олимпийская, а титаническая тайна Атласа и Атлантиды – Атлантики.

Этих слез не знает Олимп, но всех мистерий сладость сладчайшая – в них. «Человек любит страдать», – вот что хочет и не смеет сказать Платон: если бы он это сказал – открыл тайну мистерий, – греки казнили бы его так же, как едва не казнили Эсхила за «Прометея».

 

VII

говорит Прометей (Aeschyl., Prom., V. V. 109–112), и мог бы сказать Атлас; тот – создатель второго человечества, этот – первого; оба – человеколюбцы: страдают за то, что любят людей больше богов. Тайна страдания – тайна любви: вот огонь титанов, которым сожжен будет мир богов.

С первым человечеством страдает Атлас в Атлантиде – пред-истории, со вторым – Прометей – в истории.

 

VIII

Древневавилонский бог Эа, бог бездны морской и бездны премудрости, тоже человеколюбец, тоже открывает людям тайны богов и восстает на Ану, бога Отца, чтобы спасти человеческий род от совершенного истребления потопом (Gilgamesch, XI. – Berossos, Babyloniaka, Fragm.). Первый мир спасает или хотел бы спасти Эа, а сын его, Страдалец Таммуз, спасает мир второй.

Эти три мифа-мистерии – вавилонский, египетский, греческий – может быть, три луча одного света, идущего из бездны веков: что-то видят в ней древние, чего мы уже не видим.

 

IX

Мать-Вода древнее Матери-Земли. «Все от воды», – учит физик Фалес; это знает и метафизик Платон, но более глубоким знанием.

Дух Земли ужасает Фауста:

Дух Воды ужаснул Платона.

Атласом – духом Атлантики – рождена Атлантида. Сто океанид, сидящих на дельфинах, – тот самый хор, который будет некогда плакать у ног Прометея, – окружает в столице атлантов, в храме Посейдона-Океана, его исполинский кумир.

Веянье соленой свежести, сквозь все благовонья райских долин и теплые смолы горных лесов, уже обвевает грозным дыханием бездн Остров, «пока еще озаряемый солнцем».

 

Х

можно бы сказать Океану о двух его созданиях – древнем и новом Западе – Атлантиде и Европе.

Рабством Атлантида кончила – начала свободой; может быть, и участь Европы та же. Дух Океана есть дух свободы скованной, дух мятежа – «революции», как мы говорим, – дух безмерности. Греки, люди меры, явно бегут от него, тайно влекутся к нему. Hybris – этим непереводимым словом называет его Платон. Hybris – гордыня титанов, больше гордости человеческой. «Человек возвеличится духом, божеской, сатанической гордости, и явится Человекобог» (Достоевский).

Вот какие глубины озаряет сквозь облако мифа огонь мистерии одним только словом: «ethrepsato, вскормил»; десять сынов-близнецов бог от смертной родил и вскормил (Pl., Krit., 113, e). Вскормил чем? Магией, знанием глубин.

сообщает Гомер (Hom., Odys., I, 61). Друг олимпийцев, враг титанов, называет он Атласа «злым хитрецом», «кознодеем», oloophronos (Gerhard, 38), потому что «знание глубин» для Гомера тоже «гордыня», злая сила, или, как сказали бы христиане, «сила нечистая» – «черная магия».

Дочь Атласа, нимфа Калипсо – колдунья-волшебница: там, в Океане Кромешном, на своем пустынном острове Огигии, может быть, одном из островов Атлантиды (Plutarch., ар. Levis Spence, The problem of Atlantis, 1925, p. 9), держит она Одиссея в плену – волшебством (Hom., Odys., VII, V. 244; I, V. 51). Дочь в отца: «козни» Атласа – тайны магических знаний: ими-то он и «вскормил» сынов своих, атлантов.

Вся их теократия есть теургия, магия. Мы сейчас увидим, что вся Атлантида зиждется на одном магическом действии – таинстве.

 

XI

Магия, душа Атлантиды – «ночная душа» всего человечества.

Может быть, мы все еще не понимаем, как следует, трагическое значение для нас этих двух душ.

Две души – два сознания: бодрствующее, дневное, поверхностное, и ночное, спящее, глубокое. Первое – движется по закону тождества, в силлогизмах, индукциях, и, доведенное до крайности, дает всему строению культуры тот мертвый, механический облик, который так хорошо нам знаком; второе – движется по законам какой-то неведомой нам логики, в прозреньях, ясновидениях, интуициях, и дает культуре облик живой, органический, или, как сказали бы древние, «магический».

Наблюдая ряд нисходящих от нас в глубину древности великих культур, мы замечаем, что, по мере нисхождения, механичность дневного сознания в них убывает, и возрастает органичность сознания ночного, – та для нас темная область его, которую древние называют «магией», «теургией»; если же довести этот ряд до конца, то получится наш крайний антипод, противоположно-подобный двойник – противоположный в путях, подобный в цели, в бесконечной власти над природою, – та совершенно-органическая, «магическая» культура, которую миф Платона называет «Атлантидой».

Судя по исполинскому зодчеству атлантов, о котором сообщает Платон, «механика» их была не менее, а может быть, и более совершенна, чем наша; судя по нашей религии, христианству, интуиция наша не менее, а может быть, и более глубока, чем интуиция атлантов. В чем же наша разница с ними? В воле, в сознании: мы только и делаем, что подчиняем нашу интуицию механике, – покрываем наше ночное сознание дневным: атланты, наоборот, свое дневное сознание покрывают ночным, свою механику подчиняют магии; для нас механика – крылья, для них – тяжесть, которую подымают они на крыльях магии.

 

XII

Меньше всего Платону можно говорить о магии, теургии – душе мистерии, чьи тайны для него хранимы не только человеческим, но и более грозным судом.

Магию скрывает он под математикой: холодно, сухо, почти скучно, описывает страну атлантов, но с такою точностью, что по этим описаниям можно бы составить карту Атлантиды. Математическою точностью он, может быть, хочет нас уверить в действительности того, что описывает; но это плохо ему удается: мифом пахнет его математика.

Говоря о каналах, соединяющих столицу атлантов с морем, сообщает: «Ширина их в три плэтра, глубина во сто футов, длина в пятьдесят стадий»; и о внешних, окружающих внутренний остров с Акрополем, концентрических кольцах-островах, выведенных самим богом, правильно, как по циркулю: в первом, самом большом кольце, водяной ров и земляной вал имели в ширину три стадии, во втором – две, в третьем – одну (Pl., Krit., 115, d). «Один, два, три» – та же игра пифагорейских чисел и здесь, как в начале беседы; в числах земных – небесная «музыка сфер». Эти концентрические кольца островов – земные круги – может быть, изображают круговороты светил, ибо Атласу «ведомы все глубины», не только Океана, но и неба.

«Атлас (человек, первый царь атлантов) постиг и открыл людям движение небесных светил, отчего и произошло сказание, будто бы он держит небо на плечах», – сообщает Диодор (Diod. III, 60, 2).

Может быть, чертя магические круги на земле – кольца островов и каналов, – он учит атлантов небесной механике-магии.

 

XIII

Так, в ледяных кристаллах геометрии закипает у Платона огненное вино мистерии; проступает сквозь математику страшно огромный сон самого титана, небодержца Атласа.

Сеть исполинских, оросительных и судоходных каналов, пересекающих вдоль и поперек великую равнину за Городом, напоминает «систему каналов» на планете Марс. «Трудно поверить, чтобы он мог быть созданьем человеческих рук», – говорит Платон о самом большом из них, в 10000 стадий длины, которым обведена вся равнина (Рl., Krit., 118, s).

Столь же неимоверны циклопические стены городских валов и Акрополя – одна, обитая медью, другая – оловом, третья – орихалком, oreichalkos, «горною медью» с огневыми жилками, marmarygas pyrôdeis, может быть, особым, атлантическим, исчезнувшим потом из природы, металлом – не первым ли Веществом в состоянии «магическом»? Неимоверны мосты с крепостными воротами и башнями, перекинутые через каналы на такой высоте, что самые большие триремы проходят под ними, не опуская мачт. Неимоверны прорытые сквозь земляные насыпи окружных валов подземные каналы и вырубленные в толще скал, в бывших каменоломнях, подземные, для целых флотов, гавани – светом каких искусственных солнц освещенные? Неимоверны титанические верфи, орудийные заводы, арсеналы, казармы, ристалища, водопроводы, бани, школы, дворцы, сады, священные рощи с «деревьями красоты и высоты божественной, daimoniou» (Рl., Krit., 117, b); и царственная тишина Акрополя, где живет царь Атлантиды, сын Атласа, «человек-бог»; и в торговой части города, с домами из белого, черного и красного камня, в тесных улицах над главною гаванью, переполненною кораблями со всех концов мира, от Гипербореи до Африки, – оглушительны грохот, скрежет, лязг медных машин, – медь атлантов крепче стали, – и в многоязычной толпе «несмолкаемый ни днем ни ночью гул голосов» (Рl., Krit., 117, e).

Все это так живо, что кажется, Платон видел это сам наяву или в пророческом сне:

Один из валов и сметет Атлантиду, как сон: «Кто ее создал, тот и разрушил».

 

XIV

Но пока еще Остров Блаженных «озаряется солнцем». Солнце Атлантиды – магическое действие – таинство.

«Раз в пять или шесть лет, соблюдая чет и нечет (опять игра пифагорейских чисел), десять царей Атлантиды сходились в Посейдоновом храме, где воздвигнут был орихалковый столб с письменами закона, чтобы совещаться о делах правления, а также испытывать друг друга, не переступил ли кто из них закона, и если переступил, того судить». Но до суда клялись они друг другу в верности так: выпустив на волю Посейдоновых быков из ограды святилища и оставшись одни, молили бога, чтобы дал им изловить ему угодную жертву, выходили на лов без железа, с одними сетями и кольями; изловив же быка, приводили его к столбу и заколали на нем, на самых письменах закона. Была же на столбе кроме закона и великая на ослушников клятва. Освятив все жертвенные части быка и очистив столб от крови, наполняли ею кратер и окропляли друг друга, все же остальное сжигали в огне. После того, черпая золотыми фиалами кровь из кратера и возливая ее на огонь, клялись судить по начертанному на столбе закону, кто переступит его, – того казнить, самим же вольно не переступать ни в чем, не властвовать, не подчиняться власти ничьей, кроме того, кто хранит отчий закон. В этом каждый клялся за себя и за весь свой род. И пили кровь , и посвящали фиалы в дар богу?

После же вечери, все совершив, когда уже смеркалось, и жар углей остывал на жертвеннике, все облекались в прекраснейшие, темно-синие, как синева Океана, одежды, kyanên stolên и, «потушив все огни во святилище, садились на пепел жертвы и, во мраке ночи, судили и были судимы, если кто что преступил. Когда же светало, записывали суд и приговор на золотой доске и посвящали ее вместе с одеждами богу».

«Много и других законов было у них, но главный и святейший – никогда не подымать друг на друга оружия и помогать друг другу во всем... войну и другие дела решать по общему согласью, как решали отцы их, отдавая всегда верховную власть Атлантову роду» (Рl., Krit., 119, d – e).

 

XV

«Пили кровь» закланной жертвы, – что это значит, поняли бы все посвященные в Дионисовы таинства. Главное в них – омофагия , вкушение от сырого жертвенного мяса, как от божеской крови и плоти, ибо теургическая сила таинства заключается в преосуществлении заколаемой жертвы в плоть и кровь самого бога: вкушая от них, вакхи алкали «исполниться богом», сделаться «богодержимыми», entheoi . Омофагия есть теофагия – «боговкушение».

Поняли бы, что это значит, и все посвященные в тайны Озириса, Таммуза, Адониса, Аттиса, Митры – всех страдающих богов.

«Бога должно заклать», – читаем мы на одной шумерийской глиняной дощечке бездонной древности – может быть, то самое, что на орихалковом столбе Атлантиды (Cuneiform Texts from Babyl. Tabl. in British Museum, VI, 5). Кажется, той же древности миф сообщает Бероз, вавилонский жрец III века до Р. X.: «Видя, что земля плодородна и необитаема, Бэл (бог солнца) отрубил себе голову, и прочие боги, смешав текущую кровь с землею, вылепили человеков; потому и обладают они разумом и естеству богов причастны» (Berossos Babyl. Fragm., ар. Damascium, de primis principlis, cap. 125).

В книге Бытия, Бог создает человека из «красной глины», afar , лепит его, как горшечник – глину (Быт. 2, 7). Может быть, земля – «красная», потому что смешана тоже с кровью, но чьею, здесь уже не сказано.

Древний шумерийский подлинник вавилонского мифа о творении мира, enuma eliš , подтверждает сказание Бероза:

Далее клинопись стерта, только в конце можно прочесть:

Эа, человеколюбец, отец Таммуза Страдальца, – тот же Атлас: оба, выходя из Океана, открывают людям тайны богов, и эту, еще богам неизвестную, главную тайну: страдать – любить; tlaô , «страдаю» – корень имени «Атлас» – всей Атлантиды корень.

 

XVI

Вот каким солнцем озаряется Остров Блаженных; вот какой «механикой-магией» держит Aтлас на могучих плечах, как легкое бремя,

землю и небо соединяющих; вот на какой оси движется мир:

по слову Данте – Виргилия – Орфея, сходивших в Ад, к тем самым «корням земли», к которым сходил и древний титан, небодержец Атлас (Hesiod., Theog., V. 517).

Если эта «белая магия» сделается «черною», то мировая ось поколеблется, небо рухнет на землю, и «конец земле, конец всему». Это знает Платон и этого боится так, что язык прилипает к гортани: «пили», говорит, но не смеет сказать «кровь». Это, впрочем, понятно и так: пьют из тех самых фиалов, которыми черпали только что кровь из кратера.

 

XVII

Страшно Платону – страшно и нам: хотим не хотим, мы не можем не видеть, что жертвенный бык Атлантиды – первая тень Агнца, закланного от создания мира. Громы Атлантики отвечают громам Евхаристии:

А если нам уже не страшно, то это, может быть, еще страшнее: значит, ось мира уже колеблется на плечах и нашего Атласа, солнце уже и над нашей Атлантидой меркнет, черною становится и наша белая магия.

 

I

Отчего погибло первое человечество, – вот, кажется, главное, что говорит или хотел бы сказать Платон не только своему, но и всем грядущим векам – всему второму человечеству.

Чтобы яснее понять, что он думает о конце Атлантиды, надо в ней различить яснее, чем делает он, два века – золотой и железный, мирный и военный.

Божьи сыны, атланты, – сыны мира. «В мире жить, не подымать друг на друга оружья, mête pote hopea ep’allêlous oisein , – главный закон, самим богом начертанный не только на орихалковом столбе закона, но и в сердце атлантов.

Солнце, озаряющее Остров Блаженных, – солнце мира. Атлантида – рай на земле, потому что мир есть рай, – не было другого и не будет.

 

II

Миром начали атланты – кончили войной. Эти два века Платон смешивает, век золотой заслоняет железным; вот почему так трудно понять его в самом главном – в ответе на вопрос: отчего погибла Атлантида?

Кажется, он изображает ее накануне войны: мир еще не нарушен, но война уже зреет. Берег, падающий в море отвесными кручами скал, уединявший некогда райские долины Острова, вдруг делается грозною стеною крепости; и вся столица атлантов, со своими циклопическими стенами, обитыми медью, орихалком и оловом, с концентрическими кольцами рвов и валов, с крепостными на мостах воротами и башнями, с подземными каналами и гаванями, арсеналами и казармами, – одна исполинская крепость. Вся Атлантида, готовая кинуться из глубины Атлантики на Европу и Азию, ощетинилась, как зверь – «Зверь, выходящий из бездны», Апокалипсиса.

 

III

Чтобы дать понятие о военной мощи атлантов, Платон приводит точные цифры набора, производимого на одной только великой равнине за Городом, разделенной на 60000 военных округов: 10000 боевых колесниц, 240000 коней, 1200 военных судов и 1200000 пешего войска (Рl., Krit., 119, с). А эта равнина лишь малая часть одного из десяти Атлантических царств. Если же прибавить к ним поселения атлантов в Америке, Европе и Африке, то общие военные силы державы должны исчисляться в десятки миллионов людей: «Множество неисчислимое, aperantos arithmos», – говорит Платон.

Вплоть до нашей мировой войны такого войска уже не будет в истории. «Басней» казалось оно во времена Платона, и вот, через двадцать пять веков, оказалось-таки «сущей истиной».

 

IV

Десять царей Атлантиды решили войну. Как – помимо народа, против него или с ним? Этого мы не знаем, потому что не знаем, какое было в Атлантиде правление. Мы только отчасти можем об этом судить по тому, что сообщает Платон о правлении в тогдашних «Афинах» или неизвестном городе этого имени.

В «басне» об Атлантиде скрыта «сущая истина», а в допотопных Афинах нет ничего, кроме басни: но, может быть, и по ней проходят бледные отблески той же истины, как световые картины волшебного фонаря по белой стене; если так, то мы можем узнать из них и кое-что об Атлантиде.

Кажется, оба правления – афинян и атлантов, вопреки различию внешнему, – там республика, здесь монархия, – по внутреннему существу, родственны: теократии, олигархии – оба, и оба – «наилучшие», по мнению Платона.

 

V

Власть Бога над людьми – власть гения, – «пусть царствует гений», такова основная мысль Платонова Града, Полиса, метафизика в политике, осуществляемая в обоих правлениях одинаково.

«Богоподобные люди», andres theioi (Pl., Krit., 110, c), верховные вожди Афинской республики, соответствуют «сынам божьим», десяти царям Атлантиды. Эти – «семя» отца Океана, Атласа, те – матери Земли, Геи; но и те и эти – Богом поставленные над людьми, «Стражи», phylakes (Pl., Krit., 112, d), особая порода людей, высшая, отделенная от низшей – не только политически, искусственно, но и физически, естественно. Выше всех – «богоподобные люди», «люди-боги» – должно быть, мудрецы и пророки; глухо, двумя словами, говорит о них Платон, может быть, скрывая тайну мистерии от непосвященных; «воины», герои, – под ними, и, наконец, в самом низу, все прочие граждане.

«Были и другие сословия граждан, занимавшихся ремеслами и добычей всего, что дает людям земля. Но племя воинов, как отделили его от других людей люди-боги, в самом начале, так и жило потом всегда отдельно. Каждый имел все для себя и для детей своих нужное, но ни у кого никакой собственности не было, все же, что имели, почитали общим, hapanta koina nomizontes» (Pl., Krit., 110, c – d). Около святилища Афины и Гефеста, на высоте Акрополя, в те дни гораздо более обширного, чем нынешний, разрушенный потопами и землетрясениями, «в месте, огражденном стенами, как сад одного дома, жили они в общих домах, имея общую трапезу и все довольство, но серебром и золотом никогда ни для чего не пользуясь и соблюдая середину между богатством и бедностью»; жили в домах прекрасно устроенных, переходящих по наследству, из рода в род, всегда в одном и том же виде. «Было же тех Стражей около двадцати тысяч, и это число старались они сохранить неизменным... И будучи не только Стражами своих соотечественников, но и других, свободно их власть признавших эллинов, потому что власть их была справедливою... славились они и почитались по всей Европе и Азии, больше всех тогдашних людей, за красоту тел и совершенство душ» (Pl., Krit., 112, b – c).

 

VI

«Собственности никакой ни у кого не было, но все, что имели, почитали общим»: это, говоря нашим грубым, но точным словом, – коммунизм . Если Бог один, один Божий закон для всех людей, то и совершенное правление одно – коммунизм – земной рай, золотой век – не только в Афинах, но и в Атлантиде.

Этот бывший рай Платона несколько напоминает будущий рай Великого Инквизитора у Достоевского. «Стражи» – у этого, «мудрецы» – у того: «тысячи мудрых, скорбных, и миллионы счастливых младенцев», а надо всеми единый Страж – «великий и умный Дух Небытия».

 

VII

Рай на земле – коммунизм, но какой – мирный или военный? Кажется, Платон не различает их вовсе; мы же различаем в высшей степени.

«Было у множества их одно сердце и одна душа, и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее». Кто это говорит, Платон об атлантах – афинянах? Нет, ев. Лука – об апостольской общине (Деян. 4, 32). Hapanta koina – у Платона, panta koina – у Луки: те же слова у обоих.

«Сердце одно, одна душа» – вот мирный коммунизм, – в самом деле, рай на земле, золотой век, царство Божие. Этого рая мы еще или уже не знаем, но ад военного коммунизма знаем хорошо.

 

VIII

Может быть, в Атлантиде мирный коммунизм превратился в военный с такою же «магической» внезапностью, с какою молоко скисает в грозу, или вокруг опущенной в соляной раствор палочки он вдруг весь кристаллизуется. Это закон физики – Божий закон естества; это было и будет от начала мира до конца. Этого Платон еще не знает, но мы уже могли бы знать.

 

IX

«Мир лучше войны», помнит Египет, вечерняя заря Атлантиды; Греция – глухая ночь – уже забыла. Не потому ли и Платон забыл или помнит слишком смутно, отчего погибла Атлантида?

«Басней» заслоняет «сущую истину», но и сквозь басню слышится истина.

«В роды родов, доколе божеское семя господствовало в них (атлантах), блюли они закон, и богом рожденные, волю его творили во всем, потому что велики были все помыслы их, и что бы им судьба ни посылала, они поступали мудро и милостиво друг к другу, ставя все ни во что, кроме добра, почитая все свое величие за малость и неся, как легкое бремя, тяжесть золота и всех своих сокровищ, не падая под ними, как пьяные, не теряя над собою власти, но трезвясь и видя острым оком, что все это ко взаимной любви и добру само прилагается, а от корысти и жадности не только гибнет само, но губит своих обладателей.

Этим-то познанием, а также сохранявшейся в них божеской природой, умножались у них все те блага, о которых мы говорили».

Так было в роды родов, но не вечно. «Божеское, смешиваясь слишком часто и много с человеческим, постепенно убывало в них, и когда, наконец, человеческое совершенно возобладало над божеским, то, уже не в силах вынести того, что имели, развратились они. Зрячие видели, что, погубив прекрасную славу свою, сделались они презренными, а слепые почитали себя все-блаженными и всепрекрасными, в то время как пресытились они неправедным богатством и могуществом» (Pl., Krit., 120, d – e. 121, a – b).

Тогда-то, обуянные «духом божеской, титанической гордости» – hybris, решили они, «устремившись из глубины Атлантики на всю Европу и Азию, поработить их одним ударом».

 

Х

Бога-жертву заклав, божьей крови испив и облекшись в прекраснейшие, темно-синие, как синева Океана, одежды, десять царей Атлантиды сидели на стынущем пепле жертвы, во святилище, где все огни были потушены, и только рдяный отблеск от потухавших на жертвеннике углей да звездный свет мерцали на орихалковом столбе Закона.

«Мир или война», решали они судьбы Атлантиды, судьбы двух человечеств – своего и нашего. Были, может быть, и среди них слепые и зрячие, глупые и мудрые. Если так, то уже не могли они решить, по древнему согласию – древней «магии», а должны были решать по новой «механике» – большинству голосов: «мир или война?» И глупых оказалось, как почти всегда, больше, чем мудрых; они-то и решили войну – мировую войну за мировое владычество.

Но если и один только мудрый был среди них, то, сидя на стынущем пепле жертвы, он знал, что вся Атлантида будет пеплом и жертвою.

 

XI

Он знал, что ось мира колеблется, меркнет солнце, озаряющее Остров Блаженных, белая магия становится черною: пили кровь божью – будут пить кровь человеческую; жертвовали миру собою – будут жертвовать миром себе.

Скисло молоко в грозу; кристаллизовался соляной раствор вокруг палочки, с магической внезапностью; кручи райского берега сделались срывами в ад.

«Умный и страшный Дух Небытия» торжествовал: кончился мир, началась война.

 

XII

«И воззрел Господь Бог на землю, и вот, она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле» – путь мира на путь войны. «И сказал Господь Бог: конец всякой плоти пришел пред лицо Мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями. И вот, Я истреблю их с земли» (Быт. 6, 12–13).

 

XIII

«Бог богов, Зевс, – повествует Платон, – царящий в законе, всевидящий, видя, как низко пал род их (атлантов), и решив их казнить, чтобы в разум пришли и покаялись, собрал богов в обитель славнейшую, воздвигнутую в сердце мира, откуда видно все, что причастно рождению, и, собрав их, сказал...»

Что сказал, мы никогда не узнаем: «Критий» на этом слове обрывается. Что произошло и с Атлантидой, мы не узнали бы, если бы не краткие слова «Тимея». Афиняне победили атлантов. Но после того «произошли ужасные землетрясения, потопы, и в один злой день, в одну злую ночь, ваше (афинское) войско, все до последнего воина, поглощено было внезапно разверзшейся под ним землею, и остров Атлантида, погрузившись в море, исчез» (Рl., Tim., 25, c – d).

 

XIV

Гибель первого человечества – величайшее из всех событий мира – описана одним только словом: «исчез», êphanisthê.

Бог «вскормил» атлантов; люди «пили» кровь бога; остров Атлантида «исчез» : слово для начала, слово для середины и слово для конца. Вся «Атлантида» – в трех словах – трех лучах, сверкающих сквозь облако дыма – мифа – от огня мистерии. Чудо Платонова гения в этой краткости. Равная – может быть, только у Гераклита; большая – только в «Бытии». Но для нас, увы, эти три слова – три загадки, одна темнее другой, и, кажется, последняя – самая темная.

Казнь Атлантиды понятна, но за что казнены афиняне – «лучшее племя людей», только что совершив «величайший подвиг»?

Вспомним еще раз, в конце беседы, ее начало и цель: плотью и кровью облечь отвлеченную схему Сократовой истины, показать совершенную республику – «Град Божий» – в героическом действии. Что же показано? Общая гибель злых и добрых. «Участь одна праведному и неправедному, доброму и злому... Все идет в одно место: изошло из праха и отыдет в прах» (Екклезиаст). Но ведь, с такою мудростью, если что и построишь, то разве только «Город мертвых», а не «Город живых».

Или прав Титан:

Прав Иов: «О если бы человек мог состязаться с Богом, как сын человеческий с ближним своим!» – «Вот я кричу: „Обида!“ и никто не слушает; вопию, и нет суда»? (Иов., 16, 21; 19, 7.)

Или правее всех жена Иова: «Похули Бога и умри»? (Иов., 2, 9.)

 

XV

Здесь, у Платона, концы с концами не сходятся: начал за здравье, кончил за упокой Сократовой и своей Республики. Град Божий – плод всей своей мудрости – хотел вознести до неба и низверг в преисподнюю; только что попробовал сдвинуть его неподвижную схему, как все рушилось, словно песочная башенка, игрушка детей.

«Люди-боги» или Сократовы «демоны» вели наилучшим путем наилучшую Республику, и вот до чего довели – до хулы на Бога в бессмысленной гибели.

 

XVI

Или Зевс все-таки прав, казнив атлантов и афинян общею казнью, потому что и эти не лучше тех: «всякая плоть извратила путь свой на земле»? Но, если, как учит Платон, от «уцелевшего малого семени» первого человечества произошло второе, то нет ли и в нем той же заразы, и спасут ли его новые «люди-боги», вожди новой Республики, – не поведут ли тем же путем к той же гибели?

Знает ли это Платон? Или того, что знает о далеких атлантах, не хочет знать о близких афинянах, – закрывает на это глаза от какого-то страха?

 

XVII

Страх смертный находил на него, когда он писал «Атлантиду»; не дописав, умер от страха. Кажется, читая последние строки диалога, видишь, как рука его слабеет, дрожит.

Конец «Атлантиды» – конец Платона. Ею он болен, от нее умирает. Остров Блаженных – предсмертная греза его, горячечный бред:

 

XVIII

«Если не покаетесь, все также погибнете!» – хочет он крикнуть афинянам, видя гибель атлантов, и не может, – чувствует, что ему самому нужно в чем-то покаяться, но не знает, в чем.

 

XIX

Есть у Платона диалоги метафизически более высокие, но нет более трагически-глубокого, чем этот. В «Атлантиде» вся его собственная трагедия. Чем больше вглядываешься в нее, тем яснее видишь, что он ее не выдумал, а только передал в ней то, что слышал от других, во что другие верили. Верил ли и он?

«Атлантида была – Атлантиды не было», двуострое жало этой дилеммы, кажется, пронзает сердце Платона еще больнее, чем наше; эта загадка для него еще неразгаданней.

 

XX

Люди перед смертью иногда сходят немного с ума: «Атлантида» – такое безумье Платона.

«Я не чувствую в себе прежней твердости рассудка», – признавался Ньютон, когда писал «Комментарий к Апокалипсису». В том же мог бы признаться и Платон, когда писал «Атлантиду».

«Выжил старик из ума!» – может быть, смеялись над ним афиняне, так же, как потом, над апостолом Павлом, благовествовавшим «безумие креста»: «Об этом послушаем тебя в другое время!» (Деян. 17, 32.)

Павлу смех не страшен: он знает, что «мудрость человеков – безумие пред Господом». Этого не знает Платон и, если не договаривает многого, то, может быть, потому, что даже в предсмертном бреду боится смеха больше, чем смерти.

 

XXI

Можно сказать, что Платон умер, так же как вся языческая древность, от жажды и голода – жажды истинной Крови, голода истинной Плоти: плоть и кровь в Дионисовых, Озирисовых, Таммузовых и прочих таинствах не утоляют, потому что призрачны.

Бог Загрей-Дионис, растерзанный титанами где-то на небе, вечно сходит на землю в образе жертвы-Быка, чтобы насытить алчущих плотью своей, утолить жаждущих кровью: в это можно верить, как в сокровенное знаменье, символ – святую и мудрую сказку древности. Бог сошел на землю однажды в образе человеческом – Орфея-пророка или Вакха-царя, завоевателя Индии, вошел из вечности в века – в историю, родился, жил и умер, как человек, лицо историческое, о чем, однако, забыла история, и помнит только миф, – верить в это люди уже не могут, только что научились отличать миф от истории. «Было» – говорит миф; «не было» – говорит история; «будет» – могла бы сказать мистерия, но если и сказала, то не так, чтобы оправдать себя в истории.

Миф рассеялся, как фимиам с жертвенника; огонь потух, храм опустел, и опустошилось таинство, сделавшись холодною мудростью книжников, пламенным бредом безумцев или тою ужасною пыткою, о которой говорит пророк: «Как алчущему снится, будто он есть, но пробуждается, и душа его тоща; и как жаждущему снится, будто бы он пьет, но пробуждается, и вот, он томится, и душа его жаждет: так будет и множеству всех народов» (Ис. 29, 2).

Это и значит: будут умирать от жажды и голода. Так умер и Платон.

В смертной муке не помог ему Сократ – Сократ, отказавшийся от посвящения в Елевзинские таинства, потому ли, что не очень был голоден и жаждал, или потому что плохо верил в утоление таинством. Посвящаться отсоветовал ему и Демон . Что такое Демон Сократа, – в ином роде загадка, но почти такая же темная, как «Атлантида» Платона. Вежливо отказался от посвящения Сократ, а ученик его, Алкивиад, за грубое кощунство над тем же таинством приговорен был к смерти и спасся только бегством. Другой ученик, Еврипид, за такое же кощунство в «Вакханках» над Дионисовым таинством, растерзан был дикими овчарками или мэнадами, у подножья горы Пангея, на родине своей – родине Вакха. Еврипид – «безбожник» тайный, а Эпикур, тоже ученик или почти ученик Сократа, – безбожник явный. Судьи Сократа, осудившие его самого за «безбожье», конечно, грубо ошиблись, но, может быть, не так грубо, как это кажется нам: «демон» его опаснее, чем и это нам кажется.

 

XXII

Вся «Атлантида» – мистерия; вся – на крови: «пили кровь». Не потому ли Сократ и молчит о ней так упорно? «Это не басня, а сущая истина», – сказал и умолк, может быть, усмехаясь «демонически»; сам же искусил ученика и сам же покинул его в смертной муке.

«Отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы смочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучусь в пламене сем» (Лук. 16, 24).

Нет, перста своего не омочит Сократ, языка не прохладит Платону.

Тот же огонь, что сжигает его, сжег и Атлантиду, и все воды Атлантики огня не зальют: вспыхнет снова и сожжет мир.

Два бывают конца – водный и огненный, потоп и пожар hydatôsis – ekpyrosis по орфической эсхатологии (Franz Cumont, Les religions orientales dans je paganisme romain, 1909, p. 261. – Berossos, Babylon., Fragm., ар. Damascium.): это знает Платон, этого страшится и жаждет – умирает от жажды и страха.

 

XXIII

Стаи перелетных птиц каждый год слетаются туда, где была Атлантида, кружатся над водою, ищут земли, не находят, и часть их падает в воду, изнеможенная, а остальные улетают обратно (Lewis Spence, The problem of Atlantis, 1925, p. 55). То, что мы называем «инстинктом», – вещее «знание-воспоминание», anamnesis Платона, – сильнее в животных, чем в людях: десять лет для него минута. Древнюю родину, Остров Блаженных, помнят они, как вчера.

Люди забыли его – птицы помнят.

Помнит и вещий мудрец: в поисках древней родины, кружится над океаном, ищет земли, не находит ее, падает в волны и, умирая, сладкозвучно поет Гиперборейский лебедь, Платон.

 

I

«Видел я в ночных видениях: вот, с облаками небесными шел как бы Сын Человеческий, дошел до Ветхого днями и подведен был к Нему. И дана Ему власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему» (Дан. 7, 13–14).

Если на каких-либо словах Писания останавливался взор Иисуса Назорея чаще всего, то, вероятно, на этих – пророка Даниила – о Сыне торжествующем, и еще на тех – пророка Исаии – о Сыне страдающем: «как овца, веден был на заклание» (Ис. 53, 7). Кажется, из слов Даниила Он и взял имя Свое, впервые на земле, прозвучавшее здесь: bar enasch, «Сын Человеческий». И если основная ось христианства есть откровение о Сыне, то можно сказать: не будь Даниила, христианства бы не было.

 

II

Книга Даниила появилась около середины II века до Р. X., а лет через пятьдесят первая повествовательная часть книги Еноха, Mashafa Hênôk, и еще лет через пятьдесят – семьдесят, почти в самый канун Рождества Христова, – вторая часть ее, апокалипсическая, – «Притчи Еноха» (W. Baldensperger, Die messianisch-apokalyptischen Hoffnungen des Judenthums, 1903, p. 17–22).

Книга эта – продолжение и завершение Даниила – есть вершина всех мессианских пророчеств Израиля (W. Baldensperger, 119). Здесь впервые Мессия возносится с престола отца Своего, Давида, на престол Бога-Отца; Сын Человеческий становится Сыном Божиим Единородным: «Избранный Мой воссядет на престоле Моем», – говорит Господь (Fr. Martin, Le livre d’Hénoch, trad. sur le texte éthiopien, 1906, p. 104. – W. Baldensperger, 120, 138).

Взор Иисуса Назорея, может быть, останавливался и на этих словах.

Книга Даниила, принятая в канон, имела явное, всемирно-историческое действие; Книга Еноха, оставшись вне канона, сделалась потом «отреченною», «апокрифическою». Ту – знают все, эту – почти никто; но, может быть, всемирно-историческое действие этой – не меньше – той.

 

III

Судя по тому, что падшие Ангелы Еноха, искусители первого человечества, сходят на гору Ермон, книга эта родилась где-то на севере Палестины, может быть, в Галилее, родине Иисуса.

В эллино-римской столице Ирода Четверовластника, Тивериаде, на юго-западном берегу Геннисаретского озера, чуть скрытого цепью холмов от Назарета, цвела знаменитая школа раввинов, изучавшая мессианскую Кабалу – физику семи дней творения, – именно то, чего так много в Книге Еноха. Тут же глухо тлели, как угли под пеплом, мессианские чаяния зелотов-каннаимов , «ревнителей» – будущих, против Рима, мятежников. Может быть, Книгу Еноха и сочинил один из них.

 

IV

«Пятый от Адама, Енох, как полагают Вавилоняне, изобрел звездочетство (астрономию); он же есть Атлас греков », – сообщает предание, идущее, должно быть, от вавилонского плена Израиля, церковный историк Евсевий Кесарийский, и подтверждает Александр Полигистор.

Атлас – Енох: этого достаточно, чтобы убедиться, что Книга Еноха – об Атлантиде.

 

V

Подлинник, арамейский или еврейский, бесследно исчез; может быть, уничтожен евреями в позднейшие, христианские века, за то, что в этой книге Мессия, Сын Человеческий, слишком похож на Христа. Но в городе Акмиме-Панополе, в Верхнем Египте, найден папирус с греческим переводом части книги, а перевод эфиопский другой части сохранился в Абиссинии. Кажется, в Египте знали и чтили «Еноха» больше, чем в самой Палестине.

Первая родина его – Вавилон, вторая – Египет. Чем же породнился он с ними? Тайною Запада, сквозящею сквозь тайны Востока, как очень глубокое дно – сквозь очень прозрачную воду.

 

VI

В Книге Еноха, люди-исполины допотопного мира, сыны «сынов Божьих», бен-Элогимов, падших ангелов, – суть люди Крайнего Запада.

«Весь простой народ в Египте верит, opinio vulgi, что злые волшебства и искусства, artes, людям открыли Ангелы», – сообщает христианский писатель Кассиан (IV–V вв.) заметку библейского толковника Серена (Serenus) к VI гл. Бытия, где говорится о тех же исполинах (Cassianus, Collatio, VIII, 21). Вера в падших ангелов, обладателей волшебного знания, магии, здесь, в Египте, сохранилась и в народе, и в церкви. Египетские отцы, Зосима, Пандор и сочинитель христианской «Кабалы», Pistis Sophia, хорошо знают «Еноха» (Lawlor, Hermathena, 1904, p. 180).

 

VII

Тайна Запада древнее всех тайн Востока, – это помнит Египет. «На Запад! На Запад!» – кличут, не умолкая, шесть тысяч лет, плакальщицы египетских похоронных шествий. Запад, Amenti, – вечная родина человеческих душ – «царство мертвых». Тени их, переселяясь на Запад, где «Поля Блаженных», Ialu, – «второй Египет», переплывают в ладьях через «Воды смерти», «Мрачное море», Mare Tenebrosum. Туда же направляет свой путь Гильгамеш, вавилонский богатырь солнечный, через те же «Воды смерти», к последнему человеку первого человечества, Ною-Астрахазису (Gilgam., IX, 65–77).

В Мрачное море Запада каждый день заходит солнце Египта и Вавилона, как зашло однажды солнце Атлантиды. Не потому ли и сохранилась память о ней в Египте, в той иероглифной записи Неитова святилища, о которой Саисские жрецы сообщили Солону?

 

VIII

В поздние годы кесаря Августа – канун Рождества Христова, – где-нибудь в Александрии или в Саисе, книжник ли иудейский, христианский ли учитель, напоенный эллинской мудростью, подобно Филону и Клименту, не могли не видеть, сличая Платона с Енохом, что оба говорят об одном – об Атлантиде. Если же потом, двадцать веков, этого уже никто не видел, то, может быть, потому, что надо быть не только иудеем или не только эллином, как мы все, а тем и другим вместе, чтоб это увидеть, и еще, может быть, потому, что эти два голоса, Платона и Еноха, говорящие об одном, – слишком разные. Трудно, в самом деле, представить себе два существа, более разные: пропасть, отделяющая доныне все иудейство от всего эллинства, христианского и языческого одинаково, уже легла между ними.

Платон – «классик», Енох – «романтик», в более, конечно, широком смысле, чем наш, только эстетический, – потому что «классиками» кончаются, – начинаются «романтиками» все духовные миры, культуры. Фидиева Зевса Олимпийского риза из слоновой кости и золота – язык Платона, но под этою ризою сердце мертвого бога – идола; язык Еноха – одежда из верблюжьего волоса, но под нею – сердце Бога живого. Платон умирает в «безумье»; Енох в нем живет. Даже бред Платона ясен и правилен, кристалловиден, подобен геометрии; даже геометрия Еноха подобна бреду, но, может быть, потому, что она уже не земная, не Евклидова. Тот ищет, этот нашел; тот падает, этот летит; «было» – у того; у этого – «будет». Мудрость Платона – смертная; мудрость Еноха – воскресная.

То, что хочет и не может сделать мудрец, делает пророк: связывает бывший конец с будущим, Атлантиду – с Апокалипсисом. Повесть о Страшном суде над первым человечеством Енох начинает пророчеством о суде над человечеством вторым: «Се, грядет Господь со тьмами святых Своих, сотворит суд» (Hénoch, I, 9). Этого «грядет» и не мог сказать Платон, – не могла сказать вся Греция, ни Египет, ни Вавилон, – все дохристианское человечество, – мог только Израиль.

 

IX

«Чувство Конца» у Платона притуплено; у Еноха почти так же остро, как в Евангелии. «Царство Божие приблизилось », начинает Иисус благовестие; «близок день спасения», начинает Енох. «Подожди немного... и растают горы пред лицом Господним, как воск перед лицом огня» (Hén., LI, 2; LII, 5–6). Это значит: был конец водный – потоп, Атлантида; будет конец огненный – пожар, Апокалипсис.

Ekpyrôsis, «пожар», hydatôsis «потоп» – эта пифагорейская эсхатология у Платона – ледяной кристалл геометрии, а у Еноха – все кристаллы плавящий огонь.

 

X

Но чем эти два голоса различнее, тем несомненнее, если только уметь вслушаться, что оба говорят об одном. Чем они различнее, тем нужнее друг другу и еще нужнее нам, как две половины одного целого. Если бы не было «Еноха», мы не знали бы, что Апокалипсис будет ; если бы не было Платона, мы не знали бы, что Атлантида была . А то знание без этого – мертво.

 

XI

Книга Еноха есть талмудический «толк», midrasch, к VI главе Бытия – одному из самых таинственных мест одной из самых таинственных книг:

«Когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они прекрасны, и начали брать их в жены себе, какую кто пожелал.

И сказал Господь: не вечно Духу Моему быть презираему людьми, потому что плоть они; пусть же будут дни их сто двадцать лет».

Смертная плоть приобщилась к бессмертной, через «сынов Божиих», бен-Элогимов, и возгордилась, начала презирать единого вечного Духа-Бога. Чтобы смирить ее, Он возвращает ее в смерть – время: вечность кончилась, началось время.

«В то время были на земле исполины; особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим и они стали рождать им. Это сильные, издревле славные люди.

(Быт. VI, 1–13)

...И воззрел Господь на землю; и вот, она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле.

И сказал Господь Бог Ною: конец всякой плоти пришел пред лицо Мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями. И вот, Я истреблю их с земли».

Что это значит? Камнем соблазна и камнем преткновения лежат эти слова поперек дороги всем «толковникам», как исполинская, упавшая с неба глыба аэролита: ни обойти, ни сдвинуть. Лучше не касаться их вовсе, не объяснять, – советует бл. Августин (August, Civ. Dei, XV, 23). Трудно не объяснять: люди не знают, что с этим делать, но чувствуют, что это один из краеугольных камней Писания; вынуть его – разрушить все, потому что здесь ответ на вопрос, решающий судьбы двух человечеств: отчего погибло – первое, и может погибнуть – второе. Но странно не связан, не связуем ответ со всем окружающим: точно обломок иного Бытия, древнейшего, не вставленный в новое, а положенный сверху.

 

XII

«Сильные, издревле славные люди». Телом ли только сильные? Нет, и духом; люди великого духа – «богатыри», по смыслу еврейского подлинника (Delitzsch, Genesis, 1872, p. 197), потому и «славные», доброю, конечно, славою: злую мог ли бы так назвать Дух Божий, говорящий в Писании? Как же «славные», «добрые» осквернили землю такими злодействами, что Богу надо, чтобы очистить ее, истребить весь человеческий род, смыть его с лица земли потопом, стереть, как написанное на аспидной доске стирают губкою? Отчего доброе сделалось злым, чистое растлилось?

Вот на эти вопросы и отвечает Енох: корень зла не на земле, а на небе; с неба сошло оно на землю: плоть человека растлили ангелы. Странен и страшен ответ. Очень понятно, что все отшатнулись от него. Подлинник «Еноха» уничтожен раввинами, а постановлением Апостольским – правда, лишь так называемым «апостольским», памятник относится к V веку, – книга «отречена», объявлена «пагубною и противною истине» (Constit. Apostol., VI, 16).

Но если «Енох» отречен, то и апостолы, Петр, Иуда, Павел – тоже, потому что все они согласны с ним (II Петр. 2, 4; 3, 5–7. – Иуд. I, 5–7; 14–15. – I Кор. II, 10).

Кто, в самом деле, эти «сыны Божии, ben elohim, сходящие с неба на землю, к дочерям человеческим»?

«Был день, когда пришли сыны Божии, предстать перед Господа» (Иов. 1, 6; 2, 1). Нет сомнения, что здесь, в Книге Иова, бен-Элогимы – ангелы, так же как в Псалмах: «Воздайте Господу, сыны Божии, воздайте Господу славу и честь!» – «Кто на небесах сравнится с Господом? Кто между сынами Божиими уподобится Господу?» (Пс. 28, I; 88, 7)

Ангелы не только «сыны Божии», но и «боги»: «поклонитесь пред Ним все боги» – «ангелы», по переводу LXX толковников (Пс. 96, 7). «Бог стал в сонм богов» – «ангелов», по тому же переводу (Пс. 71, I).

 

XIII

Боги языческие могут плотски соединяться со смертными женами. «Вышние силы входили в тела человеков – отчего и рождались герои», просто объясняет Сервий, толковник Виргилия (Serv., ad. Aen., VI, 13). – «Сильные, издревле славные люди», «исполины» Бытия, – не эти ли «герои», «полубоги»? Но если так для язычников, то для иудеев и христиан не так: равный ужас внушает и тем и другим это «смешение крови женской с ангельским огнем».

Равви Шимон Бен-Иохай изрекает анафему всем, кто сынов Божиих, сходящих к дочерям человеческим, считает за ангелов (Bereschit Rabba, с. 26). «Древняя басня о соитии ангелов с женщинами достаточно опровергается своею нелепостью, так что удивляться должно, что ученые люди соблазнялись столь грубыми и дикими бреднями», – возмущается Кальвин, забывая, откуда эти бредни: Слово Божие соткано так, что распустить одну петлю значит всю ткань распустить (Delitzch, 191).

 

XIV

Как же быть с «аэролитом»? Что это – просто «нелепость» или непонятная истина? Могут ли соединяться бесплотные с плотью? Могут, отвечает апостол Иуда, сравнивая грех ангелов с грехом Содомлян, «ходивших за иною плотью» (Иуд. 1, 7). Так же отвечает Енох: «Вы, святые духи, вечно живущие, осквернились женскою кровью, возжелали крови человеческой и зачали плоть и кровь... подобно тем, кто умирает и погибает» (Hén., XV, 4).

Это значит: дух и плоть суть явления одной сущности, две динамики или, по слову Гете-Аристотеля, две «энтелехии» одной силы: дух – энтелехия плоти, плоть – духа; духи плоть единосущны – не только соединимы, но и неразделимы. Как же нам, людям, этого не знать, когда быть человеком – жить и значит соединять дух с плотью?

Первая точка соединения – зачатие, где прибавляется к элементам химическим – кислороду, водороду, азоту – еще что-то , как бы в серую ткань вещества вплетается какая-то невещественная нить – голубая, небесная, или красная, подземная; вместе с мужским семенем отца западает в лоно матери еще какое-то иное семя.

Если человек будет чем-то после смерти, то, может быть, и до рождения был чем-то; был и будет неземным существом – «ангелом» или «демоном».

 

XV

«Мера человека есть мера и Ангела», – по чудному и страшному слову Апокалипсиса (Апок. 21, 17). «Господи, кто есть человек, что Ты помнишь его, и сыне человеческий, что Ты посещаешь его? Немного Ты умалил его перед Ангелами» (Пс. 8, 5–6). – «Разве не знаете, что мы будем судить Ангелов?» (I Кор. 6, 3).

«Ангелы» и «демоны» где-то очень далеко от нас? Нет, близко, рядом с нами или даже в нас самих; наша плоть и кровь смешана с ангельским или демонским огнем. Это кажется «нелепостью» ледяно-глубокому философу, Кальвину, но огненно-глубокий пророк, Енох, знает, что это чудная и страшная истина. «Будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих, восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому» (Иов. I, 51).

 

XVI

Каждый человек, достойный этого имени, небывал, неповторим, единствен – личен и, в этом смысле, божествен . Личное и есть привходящее к химическим элементам, в миг зачатия. Этого природа не знает, не хочет, как будто страшится; это истребляет она смертью, но, может быть, не истребит, потому что это над нею – иная природа, высшая.

Мнимые люди – «плевелы», всеваемые дьяволом в пшеницу Божью – рождаются только от отца и матери; а люди настоящие – от отца и матери, и еще от кого-то ; тело – от тела, а душа откуда?

Что такое «Ангел», мы не знаем, но ведь и что такое «кислород», «водород», «азот», мы тоже не знаем.

 

XVII

«Людям дана власть рождаться чадами Божьими, которые не от крови, не от хотения плоти, не от хотения мужа, но от Бога родились» (Иов. I, 12–18). Это значит: каждое зачатие есть бесконечно малая дробь того, что религиозный опыт в мифе или в мистерии называет «бессеменным зачатием». В каждом здешнем, человеческом, зачатии – коэффициент нездешний, божеский или демонический; к каждой земной невесте приходит неземной Жених, и первый поцелуй любви – Его.

 

XVIII

«Когда размножились сыны человеческие, то родились у них дочери, прекрасные на вид и вожделенные; и увидели их ангелы, сыны Неба, и пожелали их, и сказали: „Сойдем к ним, выберем себе жен из дочерей человеческих и зачнем от них“. – „И Семиаза (Semyasa), вождь их, сказал: „Боюсь, что вы не посмеете этого сделать, и я один буду повинен в великом грехе“. И сказали ангелы: „Поклянемся друг другу великою клятвою, что сделаем то и не отступим“... И поклялись... Было же их двести... И сошли они на гору Ермон... И взяли себе жен... каждый взял жену, какую пожелал, и входили к ним, и спали с ними“ (Hén. VI, 1–6; VIII, 1).

Трудно судить по этим скудным словам «Еноха» о том, что за ними, как по черноте обугленного камня, аэролита, – о раскалявшем его добела огне. Здесь тайна зла едва приоткрыта, потому ли, что говорящий боится соблазнить других, или потому, что сам чего-то не знает. Ясно одно: сошествие ангелов на землю – последнее действие какой-то неземной трагедии; что началось на небе, – кончается на земле.

«Произошла на небе война: Михаил и ангелы его воевали против дракона; и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был древний змий на землю... и ангелы его низвержены с ним» (Откр. 12, 3–9). Здесь, на земле, продолжается небесная война – восстание – «революция», как мы сказали бы. Вся наша земная трагедия – всемирная история – лишь бледная зарница той небесной грозы. Бен-Элогимы, сыны Божии, сходят к сынам человеческим, чтобы зажечь и среди них пламя восстания, поднять землю на небо.

 

XIX

Есть в «Божественной комедии» Данте сумеречные ангелы, не сделавшие выбора между Богом и дьяволом, но «оставшиеся сами по себе»: кажется, бен-Элогимы из них.

 

XX

Важно для понимания будущих мистерий, что вся эта небесно-земная «революция» начинается в точке пола: пламя, испепеляющее мир, есть пламя Эроса.

 

XXI

Скудны слова, как бы мертвы, каменны, но под ними бьет живой родник того, что мы называем «романтикой». Это верно угадал христианский поэт III века, Коммодиан:

Новые романтики XIX века, тоже сумеречные «ангелы», Байрон и Лермонтов, читая Коммодиана, могли бы задуматься:

 

XXII

Ангелов, соблазненных женскою прелестью, вспоминает и ап. Павел, менее всего похожий на романтика. «Всякая жена, молящаяся или пророчествующая с открытою головою, постыжает голову свою... Муж не должен покрывать голову, потому что он есть образ и слава Божия, а жена есть слава мужа... почему жена и должна иметь на голове свой знак власти над нею, для Ангелов » (I Кор. 11, 5–10).

Что это значит, верно понял Тертуллиан (Tertul., de veirginis, с. VII): сила женской прелести такова, что ею могут соблазниться и чистейшие души, предстоящие таинству. Кажется, никто никогда не говорил большей, хотя и нечаянной, любезности женщинам.

Здесь корень той небесной романтики, которая облагоухает некогда мир Благовещенской лилией.

 

I

Тайну Запада помнят три горы Востока – Ермон, Арарат и Кавказ, – гора падших Ангелов, гора Скованного Титана и гора Потопа. Вечное солнце Запада рдеет на вечных снегах Востока.

 

II

Бог знает, когда и откуда, – может быть, в незапамятной древности, от подножья Арарата, где сплетен был первый венок допотопных сказаний, занесено одно из них к подножью Кавказа. Здесь подслушал и понял его, как никто, русский мальчик, Лермонтов. «Демон» – лучший толковник к «Еноху». Стоит только заменить «Кавказ» «Ермоном», чтобы песнь бен-Элогимов зазвучала в песни Демона:

Может быть, песнь эту слышали дочери Ламеха, в пастушьих кочевьях, у подножья Ермона. Вьются ли до голубого неба взметаемые северо-восточным ветром с горных полей, ослепительно-белые под ярким солнцем, снежные вихри – это они, бен-Элогимы, в сребровеющих ризах; режут ли черное небо пустыни падучие звезды огненными дугами, и это они, влюбленные ангелы.

 

III

«И входили Ангелы к дочерям человеческим, и спали с ними, и учили их волшебствам»: тайнам лечебных корней и злаков, звездочетству и письменам, и женским соблазнам: «подводить глаза, чернить веки, украшаться запястьями и ожерельями, драгоценными камнями и разноцветными тканями», а также «вытравлять плод и воевать – ковать мечи и копья, щиты и брони». Убивать и не рождать – это главное, и все остальное сводится к этому (Hén., VII, 1, VIII, 1–2; LXIX, 9).

Может быть, благочестивый раввин, сочинитель «Еноха», вглядываясь в крашеные лица Тивериадских блудниц, проезжавших в носилках по улицам города, под сенью Римских орлов, понял, что блуд связан с войною, язва рождения – с язвою убийства, в один проклятый узел – «культуру демонов», cultura daemonum, как определяет Коммодиан верно для III христианского века, и еще вернее для ХХ-го (Cassian., с. III).

 

IV

Очень любопытно презрение Еноха к искусству письмен. Ангелы «научили женщин писать на папирусе жидкою сажею (чернилами), от чего множество людей, из века в век и до сего дня, заблуждают, ибо не для того люди посланы в мир, чтобы скреплять истину слов тростью и сажею» (Hén., LXIX, 9–10). Но если вообще все письмена от дьявола, то Священное Писание от кого?

Так же любопытно, что и наука о звездах, по Еноху, – бесовская, а по Иосифу Флавию, вся мудрость Авраама – «звездная» – Божия (Joseph. Flav., Antiq., I, 69, ed. Niese).

Судя, вообще, по тому, как свалено здесь все в одну кучу, ничего из «демонской культуры» не спасется в день Суда.

 

V

Так – в Книге Еноха, но в несколько позднейшем апокалипсисе, «Книге Юбилеев», не так. Здесь, кажется, сохранилось первоначальное сказание о более глубоком соблазне Ангелов:

«Ангелы Господни, те, чье имя Егрегоры, Egrègoroi (Бодрствующие, Бдящие), сошли на землю, чтобы научить сынов человеческих творить на земле правду и суд».

( Jubil ., lib. IV, 15)

Сходят для добра, если же все-таки делают зло, то невольно, вводят других в соблазн, потому что сами соблазнены; губят, потому что сами гибнут. Ибо тончайший соблазн – не голое зло, ни даже прикрытое маскою добра, а то, которое считает себя добром искренне; нераскаяннейший грех – для «святой цели», война жесточайшая – за «вечный мир».

Падшие ангелы – такие же за человека страдальцы, человеколюбцы, как титаны, Атлас и Прометей.

«Все от меня – искусство, знанье, мудрость» (Aesch., Prom., v. 506), – мог бы сказать и ангел Азазиил.

Вавилонский бог, Оаннес-Эа, чтобы научить людей тайнам богов, выходит из Океана – нижней бездны, водной, а бен-Элогимы сходят с неба – верхней бездны, звездной, но тайна обеих одна – магия.

Магии – божественной механике – учат людей и Атлас и бен-Элогимы. Магия – душа Атлантиды – соединяет обе половины мира – Восток и Запад.

 

VI

Любят ли сыны Божьи сынов человеческих? Нет, только жалеют; восстают на Бога из жалости к людям, так же как Атлас и Прометей.

«Жалкие», «несчастные» – жертвы Бога, – вот что влечет к людям титанов и падших ангелов. Серафимы любят, Херувимы знают, а бен-Элогимы жалеют. Всем, кто не сделал выбора между Богом и дьяволом, но «остался сам по себе», – жало жалости пронзительно-сладостнее жала любви. Бога нельзя жалеть, а человека – можно, – вот соблазн. Кажется, Лермонтов понял его, как никто.

 

VII

Кто, не сделав выбора, смешивает Бога с дьяволом, тот смешивает и любовь с жалостью. Что такое жалость? Как будто любовь – тень любви. Любовь над смертью торжествует, жалость ей покоряется; вечности требует любовь, жалость довольствуется временем. Если человек смертен весь, то любить его нельзя – можно только жалеть. Любовь иногда, в самом деле, безжалостна; жалость всегда как будто любовна. В здешней жизни, царстве смерти, горько любить, сладко жалеть. Путь любви на гору, путь жалости под гору; любить трудно, легко жалеть: вот почему так мало любящих, так много жалеющих.

 

VIII

Дьявол уже соблазнил одну половину мира, Восток, буддийскою жалостью; хочет теперь соблазнить и другую половину – Запад; хочет убить Бога – любовь – жалостью.

 

IX

Видно по черноте обугленного камня, аэролита, каким огнем он горел, раскаленный добела, – «сладострастьем бесплотных духов», сладчайшею страстью, как будто небесного эроса – жалостью.

 

Х

Родина ангелов там же, где был Эдем, – в верховье Двух Рек, Тигра и Ефрата. Ангелов заимствовал оттуда Израиль, после Вавилонского плена, и передал нам. Наши херувимы – ассирийские kherubu; наши ангелы-хранители – вавилонские lâmassu.

Чтобы увидеть живого бен-Элогима, надо вглядеться в стенное изваяние ангела, сохранившееся в развалинах Ниневийского дворца (Delitzsch, Mehr Licht, p. 51). Если бы мы увидели его на церковном иконостасе, то не сумели бы отличить oт наших византийских ангелов.

Длинная, как бы женская, риза, такие же волосы, лицо отрока-девы; круглая на голове шапка-тиара вавилонских царей; два крыла подняты к небу, два – опущены к земле; правую руку тоже поднял, опустил – левую, и взор поник, как будто соединяет небо с землею, в вечном мире или в вечной войне.

Tlaô – «страдаю», «терплю» – корень в имени «Атлас», всей «Атлантиды» корень, – нельзя не вспомнить, вглядываясь в это скорбное лицо. Видно, что уже не вернется на небо:

Не может, не хочет вернуться – хочет страдать с людьми. Любит ли их? Нет, жалеет. О, как не понять дочерей человеческих, соблазненных этою небесною жалостью! Кто кого пожалел, кто кого соблазнил?

 

XI

Миром начали атланты, кончили войной, и ученики бен-Элогимов так же. Ангелы ведут войну на небе, люди – на земле; с Богом воевать научили их ангелы, а воевать друг с другом люди сами научились. «Все от меня – искусство, знанье, мудрость», – говорит бен-Элогим – Прометей; «Все для меня», – говорит Дух Войны. Вся механика-магия – бесконечная власть человека над природой – вся «культура демонов», служит ей одной, Войне.

«Там (в допотопном мире) были изначала славные исполины, nephilim, весьма великие, искусные в войне », по слову пророка (Варух., 3, 26). Все искусство этих «славных», все величие – война.

 

XII

Дело, впрочем, и тут не обходится без жалости.

Ангелы учат людей ковать оружье, чтобы слабые могли защититься от сильных; но выходит, наоборот, как почти всегда у не любящих – только жалеющих: сильные подымают оружие на слабых.

«...Ангел Азазиил, соблазнивший Еву, научил сынов человеческих смертным язвам – щиту, броне, мечу – всем орудиям убийства. Вышли они из рук его против всех, живущих на земле, от того дня и до скончания века» (Hén., LXIX, 6–7).

«В мире конца не будет войне», по «Сибилле», почти современной «Еноху» (Sibyllina, III, 158). – «Все будут убивать друг друга», по вавилонскому пророчеству незапамятной древности (H. Winkler, Die babylonische Geisteskultur, p. 100).

«Смертная язва» веков и народов – война; только царство Мессии – конец истории, конец войны. «В эти дни, – возвещает Енох, – уже не будет ни железа, ни меди для войны, ни свинца, ни олова... Все это истребится на лице земли, когда явится Избранный» (Hén., LII, 8).

 

XIII

Первые на земле воины – жены, ученицы воинов небесных. «Жены воюют, а мужи прядут шерсть и нянчат детей», по греческому мифу об амазонках, живущих рядом с атлантами (W. Leonhard, Hettiter und Amazonen, 1911, p. 82). Некогда жили они в Ливии, у подножья Атласа, на берегу озера-моря, Тритониса, сообщает Диодор очень древнее сказание об амазонках; но, изгнанные оттуда страшным землетрясением – может быть, концом Атлантиды, – иссушившим озеро и превратившим дно его в солончаковую степь – в часть нынешней Сахары, бежали в Европу и Азию, под предводительством царицы Мирины, чья память сохранилась и у Гомера (Diod. Syc., III, 52. – Hom., Il., II, 811).

Часть афинских воинов, «стражей», phylakes, спасших Европу и Азию от нашествия атлантов, составляли женщины, по «Критию» Платона, ибо «дело войны было тогда у жен и мужей общее» (Pl., Krit., 112 d; 110 b). Вот почему и богиня их – Амазонка – Афина Тритония, по имени древней родины своей, озера Тритониса.

Амазонки у Платона, амазонки у Еноха. Мелкие улики иногда сильнее крупных. Общая эсхатология просвечивает у обоих, как один на двух письмах, водяной знак почтовой бумаги, – в копье и шлеме богини Тритонии.

 

XIV

«Атлас-Енох изобрел звездочетство» (астрономию), по Евсевию Кесарийскому. «Атлас (царь атлантов) открыл людям движения небесных светил», по Диодору.

Бог Океан, или Атлас, обводя акрополь атлантов геометрически-правильно, как по циркулю, концентрическими кольцами рвов и валов, учит людей тайнам звездной механики-магии в круговороте небесных светил. Когда же «белая магия» сделается «черною», и Атлантида, как брошенный в воду камень, пойдет ко дну, разойдутся от нее такими же концентрическими кругами исполинские валы по всей Атлантике.

Звездным тайнам учат и бен-Элогимы дочерей человеческих (Hén., VIII, 13). Ангел Баракиил, наклонившись низко, что-то чертит пальцем на песке пустыни или на снегу горной поляны Ермонской, а ученица его, бедная пастушка Адда, дочь Ламеха, смотрит из-за плеча его, осененная белым крылом, и видит круговой лабиринт звездных путей, как бы расходящиеся от брошенного камня круги на воде.

Лабиринт – второй водяной знак двух разных писем, иудейского и эллинского, – у Платона и Еноха общий знак Атлантиды.

 

XV

Кто же эти бен-Элогимы, учителя полудиких ханаанских кочевников? Может быть, гости далекой страны, залетевшие к ним по небесной лазури волн морских, на белых, пурпурных или золотистых крыльях парусов. Путь бронзового века, переселенческий, военный, торговый и просветительный, путь от Фарсиса-Тартесса до Ханаана – великий Средиземный путь из Атлантиды в Европу и Азию.

 

XVI

Первый плод с древа познания сорвала Ева. Женщины все начинают и, может быть, кончат все; мужчины только продолжают.

Муж владеет женою, по закону патриархата, мужевластья, в середине всех мировых веков-эонов, а в концах и началах – жена владеет мужем. Знаменье всех эсхатологий – «Жена, облеченная в солнце», или «великая блудница» Апокалипсиса.

От Неолита до Микен, по всему побережью Средиземного моря, идолы – почти все только женские, и в священнодействиях – не жрецы, а жрицы (Ang. Mosso, Escursioni nel Mediterranneo e gli scavi di Creta, 1907, p. 214). Мать Земля древнее Отца Небесного.

 

XVII

С женщин все начинают и ангелы «Еноха». В точке пола, в Эросе (это, повторяю, важно для понимания будущих мистерий), ищут они точки опоры для своего рычага, чтобы поднять землю на небо.

«...Ангелы входили к дочерям человеческим... и зачинали они и рожали исполинов, nephilim (titanoi, по Гизехскому папирусу). – И те исполины наполнили землю злодейством и кровью» (Hén., VII, 1–2; IX, 9).

«Сильные, издревле славные люди», в Бытии, «герои», у Платона, – имя их явное, а у Еноха – тайное: «Нападающие», «Насильники», epipiptontes, biaioi (Delitzsch, Genesis, p. 275): «те, кто угнетает и нападает, воюет и убивает, и разрушает все на земле» (Hén., XV, 11), – первенцы Войны.

 

XVIII

«Все плоды трудов человеческих пожирали исполины, так что люди уже не могли их кормить. И обратились они на людей, чтобы и их пожирать». А потом – и на самих себя: «и ели плоть свою, пили кровь» (Hén., VII, 3–4).

Что это значит, объясняет шумерийская клинопись, найденная в развалинах города Ниппура, от конца третьего тысячелетия, когда шумерийский, довавилонский язык был уже мертвым, как церковная латынь средних веков. Найденные в допотопном городе Шуриппаке древнейшие клинописи относятся не позже, чем к середине IV тысячелетия, но, вероятно, только повторяют подлинники неизмеримо большей древности, может быть, не далекой от Х тысячелетия, когда, по летосчислению Платона, погибла Атлантида (Spence, 214).

Клинопись Ниппура, где сохранилось сказание о бедствиях допотопного мира, полустерта, дощечка сломана; но вот что можно прочесть:

Дальше несколько строк выпало. В них, должно быть, говорилось о всемирном голоде, следствии всемирной войны и бунта. И опять можно прочесть:

Может быть, эта мать – супруга бен-Элогима. Ангел жалеет мать, мать жалеет ребенка, и вот что выходит из жалости.

Было и будет; было вчера – будет завтра.

 

XIX

Два сказания об исполинах переплетаются в Книге Еноха, как будто противореча друг другу.

Нефилимы – существа из плоти и крови; точно сообщается даже их рост, такой, впрочем, нелепый, что это похоже на детскую сказку: «Три тысячи локтей» (Hén., VII, 2). Жадны так, что пожирают сначала все на земле, а потом и друг друга.

Это, по одному сказанию, а по другому: «не пьют, не едят», – бесплотные, «незримые духи» (Hén., XV, 11). Духи Войны – исполинские силы разрушения; осязаемые – незримые, пожирающие плоть – бесплотные, кровавые – бескровные, – нам страшно знакомые.

Вспомним бред Достоевского-Раскольникова: «Мир осужден был в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной, моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу... Появились какие-то новые тряхины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа одарены были умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими... Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали... Собирались друг на друга целыми армиями; но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололи и резали, кусали и ели друг друга ... Все и всё погибало» (Достоевский. Преступление и наказание).

 

XX

«Были изначала исполины, славные, весьма искусные в войне... Но они погибли от своего безумья», – ясно и отчетливо говорит пророк (Варух., 26, 28).

Царство атлантов и царство нефилимов – все первое человечество – погибло и, может быть, погибнет второе – от безумья войны. Глухо говорит об этом Платон, а Енох так внятно, что надо быть глухим, чтобы не слышать: «...и повелел Господь истребить всех живущих на земле, за то, что познали они тайны Ангелов и силу бесов, и все их обаяния... и литье металлов », т. е. оружие, войну (Hén., LXV, 6). «Смертным язвам войны научил людей ангел Азазиил... Вышли они из рук его против всех живущих на земле, от того дня и до скончания века».

 

XXI

«Ты, Господи, судишь того, кто поступает с дерзостью и гордостью ... Некогда ты погубил исполинов, уповавших на силу и дерзость свою», молится первосвященник Израиля, Симон, во дни царя Антиоха Эпифана – «Явленного» бога, «Человекобога» (III Маккав. 2, 4).

«Дерзость», hybris, – «дух титанической, божеской гордости» – общий дух нефилимов и атлантов: «с дерзостью устремилась держава их из глубины Атлантики на всю Европу и Азию».

Дух один – имя одно: «Бодрствующие», «Бдящие», egrêgoroi, – имя падших ангелов; «Стражи», phylakes, – имя «богоподобных людей», andres theioi, правителей допотопных Афин; смысл обоих имен один: кто «стережет», тот «бодрствует».

«Стражи» Платона суть воины, и «Бодрствующие» Еноха тоже. «Произошла на небе война», и сошедшая на землю часть небесного воинства разделяется на «десятки», «декады», с военачальником, «дэкархом», во главе каждого. Все они у Еноха названы по именам: Самиаза, Аракиб, Арамиил, Азазиил и проч. (Hén., VI, 7.) Видно, что этому военному устройству он придает большое значение, потому что смысл всей книги – рождение войны.

 

XXII

Имя одного из младших близнецов-атлантов у Платона Azaes (Рl., Krit., 114, с), a y Еноха Azazeel – имя ангела, научившего людей войне. Может быть, это созвучие имен не случайно.

 

XXIII

«Стражей» у Платона 20000, «бодрствующих» у Еноха 20, по одним спискам, 200 по другим (Fr. Martin, p. 12). Нули отпадают или прибавляются с легкостью, а два остается – роковое число для «не сделавших выбора», двойственных.

 

XXIV

«Стражи» стерегут безоружных; «Бодрствующие» бодрствуют над спящими. Что это напоминает? «Тысячи мудрых, скорбных, и миллионы счастливых младенцев» в земном раю Великого Инквизитора – в будущей «культуре демонов».

Может быть, «демон» Сократа стоял и за спиною Платона, когда мечтал он о своем рае – второй Атлантиде – совершенной Республике.

 

XXV

Кто эти «Бодрствующие» во всемирной истории? Ангелы-демоны великих культур, такие исполины духа, как Александр, Цезарь, Наполеон? Нет, и эти – усыпленные жертвы стоящих за ними Бесплотных, Бодрствующих.

«Все, сколько их ни приходило предо Мною, суть воры и разбойники... Я есмь пастырь добрый... Овцы мои слушаются голоса моего... и они идут за мною. И я даю им жизнь вечную, и не погибнут во век», – говорит единый Бодрствующий, Егрегор Божественный (Ис. 10, 8; 11, 27–28).

Этого еще не знает Платон, но уже знает Енох; вот почему голоса их так различно говорят об одном.

 

I

«Ангелы, оставившие вышний сонм и погрязшие в похотях, открыли женам неизреченное, aporrêta, что запало в их гнозис», – толкует «Еноха» Климент Александрийский (Clement Alex., Strom., V, 1). Слово aporrêta взято из языческих мистерий: тайна их – тайна падших ангелов.

«Вы были на небе, но вам еще не были открыты все тайны небес; вы познали только тщетную тайну ; в ожесточении ваших сердец, вы открыли ее женам, и жены и мужи умножили ею зло на земле», – судит Господь падших ангелов «Еноха» (Hén., XVI, 3–4).

 

II

Что это за «тщетная тайна»?

Может быть, бен-Элогимы слышали громовую песнь Херувимов:

Слышали, но не поняли, было это или будет; может быть , и было – как будто было. Был или будет Сын, тоже не поняли. Тот, «спадший с неба, как молния», подобно им, не сделавший выбора, колеблющийся, двойственный, мерцающий, —

не любящий – только жалеющий, сын, восставший на Отца, – может быть , и Сын, – как будто Сын.

Вот первая, тщетная тайна, а вот и вторая.

Смертная мука всех языческих таинств – ненасыщающая плоть, неутоляющая кровь – тень Плоти и Крови.

«Пили кровь», – говорит Енох об исполинах; «Пили кровь», – говорит Платон об атлантах. Пьют сначала тень крови, тень плоти едят, а потом, истребляя, пожирая друг друга, будут есть уже настоящую плоть, пить настоящую кровь.

Белая магия сделается черною, солнце померкнет, ось мира поколеблется, небо упадет на землю, – и «конец земле, конец всему».

 

III

«Смертным язвам» войны учит людей тот самый ангел Азазиил, который соблазнил Еву. Первое падение – одного человека, второе – всего человечества; первый грех – непослушание, второй – мятеж; тот – немощь, этот – сила. Был ли возврат после того, мы не знаем; но знаем, что этот невозвратен. Сын Адама, Каин, убил Авеля, а теперь уже нет Авелей, все – Каины. Люди все еще люди, после того греха, а после этого – дьяволы. Всю плоть мира вовлекают они в падение свое: «Всякая плоть извратила путь свой на земле».

И Мать Земля изготовила род человеческий.

Чтобы спасти мир, Бог должен истребить людей. Казнь потопа – милость для них; если бы не Бог, – сами бы себя истребили; если б не в воде, – в крови утонули бы.

 

IV

«К небу возопили погибавшие люди, и вопль их дошел до неба, – повествует Енох. – Выглянули из окон небесных архангелы, Михаил, Уриил, Рафаил и Гавриил; увидели всю на земле текущую кровь, всю неправду творимую, и сказали друг другу: „Воплем человеческим вопит земля к небу, жалуются души человеческие вам, святые неба: отнесите, говорят, наш вопль ко Всевышнему“ (Hén., VIII, 4; IX, 1–3).

Так и сделали архангелы. Бог решает потоп, посылает ангела сказать Ною: «Спасайся», и велит Рафаилу: «цепью свяжи Азазиила, кинь его во мрак, острыми камнями завали, мраком вечным покрой, доколе не будет брошен в огонь, в великий день Суда». – «И сказал Господь Михаилу Архангелу: „Самиаза свяжи и тех, кто с ним, осквернившихся с женами... заключи их под холмами земли, до дня Суда“ (Hén., X, 4–6, 11–12).

Первый Суд – конец первого мира – соединяет Енох с концом второго. То же делает ап. Петр или неизвестный сочинитель Послания Петра: «Бог ангелов согрешивших не пощадил, но, связав узами адского мрака, предал блюсти на суд» (II Пет. 2, 4). И неизвестный сочинитель «Послания Иуды»: «Ангелов... оставивших свое жилище, соблюдает в вечных узах, под мраком, на суд великого дня» (Иуд. I, 6).

Кто «заключен под холмами» и «связан узами адского мрака», мы знаем, – титаны.

плачет хор океанид у ног Скованного Прометея (Aesch., Prom., v. v. 408–409).

Прометей на Востоке, Атлас на Западе соединяют Атлантиду с Европой – Азией. Казнь падших ангелов – казнь титанов-атлантов.

 

V

«В те дни, – продолжает Енох, – увидел Ной, что земля трясется, и близко ее разрушение. И пошел оттуда на край земли » (Hén., XLV, 1).

Что значит «оттуда»? Значит: «с Востока», потому что на Востоке – Ермон, куда сошли ангелы. Что значит «край земли»? Значит: «Запад», потому что Ной идет к Еноху-Атласу, живущему на Западе. Если потоп будет по всей земле, то причина его и начало – то, от чего вся земля трясется, – не на Востоке, а на Западе. В древнейшем Бытии Еноха, – сравнительно с новым, Моисеевым, Запад и Восток перевернуты.

«Ной пошел оттуда на край земли, к деду своему, Еноху и возопил трижды плачевным голосом: „Слушай! слушай! слушай!“ и сказал: „Что на земле происходит, от чего труждается так и трясется земля?“

Далее следует рассказ уже от лица Ноя: «Произошло великое землетрясение, и голос был с неба, и пал я на лицо мое. И дед мой, Енох, пришел ко мне и, став надо мною, сказал: „Для чего возопил ты ко мне плачевным голосом?“ И сказал мне Енох: „...вся земля погибнет с живущими на ней... тебя же одного спасет Господь“ (Hén., LXV, 1–4, 10, 12).

Только потоп знает Бытие Моисея; в обломках древнейшего Бытия, у Еноха, так же как в «Атлантиде» Платона, происходит землетрясение вместе с потопом.

 

VI

«И показал мне Ангелов мщения, готовых развязать силы вод подземных для истребления всех живущих на земле», – продолжает Енох. – «И заключил Господь Ангелов, научивших людей неправде... в огненную долину на Западе», где «расплавленные горы металла» и «великое кипение вод», и «запах серы», и «огненные реки», – должно быть, лавы (Hén., LXVI, 1; LXVII, 4–6).

Слишком все это напоминает вулканическую зону Атлантики, где погибла Атлантида, чтобы и о ней самой не напомнить.

 

VII

«...И пало небо на землю, и земля поглощена была великою бездною; и рушились холмы на холмы, горы на горы... И я возопил: „Погибла земля!“ (Hén., LXXXIII, 3–5)

Так повествует о потопе Ной израильский, а вот как о нем повествует Ной вавилонский, Атрахазис, в шумерийском «Гильгамеше» XXV века, может быть, повторяющем значительно древнейший подлинник:

 

VIII

«Семь водопадов падали с неба на землю, – продолжает Енох. – И открылись под землей источники вод... и вся земля покрылась водой... и воды кипели ». Кипели, должно быть, на вулканическом огне. – «И плавал ковчег на воде» (Hén., LXXXIX, 2–6).

Если потоп есть гибель первого мира, то, может быть, Ноев ковчег – корабль атлантов, спасшихся от гибели, – «уцелевшее малое семя» будущего мира.

«Промысел Твой, Отец, правит кораблем... Ты даешь ему путь в море и безопасную стезю в волнах... Ибо, в начале, когда погибали гордые исполины, правимая Твоею рукою надежда, прибегнув к ковчегу, сохранила... семя рода » – второго человечества, толкует Соломон Еноха (Прем. 14, 3–6).

«Лучшее племя людей обитало на вашей земле (до потопа), и вы произошли от его уцелевшего малого семени , perileiphtentos spermatos bracheos», – говорит Саисский жрец Солону (Pl., Tim., 23, с).

Если «уцелевшее семя» Атлантиды – Ковчег, то последний Атлант – Ной. «Ной – остаток ваш», – говорит Енох (Hén., CVI, 18). «Ваш», значит: «первого человечества»; первого – «остаток», начаток – второго. «Ной утешит землю» (Hén., CVII, 3).

Первый вестник Духа Утешителя – Ной, и голубь Ноя, под радугой Завета, соединяющий два мира, Атлантиду и Историю, есть Голубь Духа.

 

IX

В очень ясные дни Средиземное море, если смотреть на него с высоты Ермона, воздушно-голубое, высокое, как небо, сливается с ним так, что их не различить, и белые на море паруса – точно белые крылья ангелов. Ангелами кажутся полудиким пастушкам Ханаанских кочевий гости неведомых стран, обладатели чудесных знаний, атланты.

 

Х

«Малое семя» их уцелело и в истории.

«Там видели мы исполинов, nephilim, сынов Энаковых, от исполинского рода; и мы были в глазах наших перед ними, как саранча; такими же были мы и в их глазах», – говорят Моисею посланные в Ханаан, разведчики (Числ. 13–34). У страха глаза велики: может быть, никаких исполинов не видели, но, видя издали «большие города с укреплениями до небес» (Втор. 9, I), вспомнили древнее сказание о допотопных исполинах. Здесь, кажется, миф сливается с полуисторией, как тень с полусветом в утренних сумерках.

 

XI

Вестник Духа – Ной; вестник Сына – Енох. «Сыном человеческим», в смысле, конечно, прообразным, называет его Ветхий деньми, «Глава дней» (Hén., LXXI, 14). Енох, по толкованию раввинов, есть «образ Мессии», metatron (Baldensperger, 18).

«Всех дней Еноха было 365 лет», по Бытию (Быт. 5, 23). 365 дней – солнечный год; сам Енох – тень грядущего солнца – Сына, отброшенная назад, из второго человечества в первое. Гильгамеш, Геракл, Мелькарт, Дионис, Озирис, Таммуз, Аттис, Митра – другие тени того же солнца.

 

XII

«И ходил Енох перед Богом, и не стало его, потому что Бог восхитил его» (Быт. 5, 24). – «Верою Енох переселен был так, что не видел смерти; и не стало его потому, что Бог переселил его» (Евр. II, 5).

Это «восхищение», «переселение», metathesis, – не внешнее, а внутреннее – то же что «исступление», «исхождение из себя», ekstasis, в оргийных таинствах. «Верою переселен», – ясно и отчетливо говорит Послание к Евреям: «верою», значит внутренним религиозным опытом, «умным деланием» христианских подвижников.

«Человеку надо измениться физически , чтобы сделаться Богом», – так же ясно и отчетливо говорит сумасшедший Кириллов у Достоевского. Кажется, metathesis, «переселение» Еноха и есть это внутреннее в человеке «изменение», физическое и метафизическое вместе, как бы перемещение той магнитной силы, которая управляет в человеке стрелкою внутреннего компаса – временно-пространственного чувства; стрелка начинает вдруг вертеться обратно: где был Восток, там теперь Запад.

В этом смысле и «переселение» Еноха – не географически-внешнее, а психологически-внутреннее – путь всех богатырей солнечных, от Гильгамеша до св. Христофора Богоносца и Христофора Колумба, – путь самого солнца с Востока на Запад. Но это солнце – тоже внутреннее, в сердце человека.

С временного Востока – Истории – Енох «переселен» на вечный Запад – конец мира – в Атлантиду-Апокалипсис.

 

XIII

«Я был восхищен в сильном вихре и унесен на Запад ; там увидели глаза мои все тайны небес, которые должны совершиться (Hén., LII, 1–2). – «Я был восхищен к огню Заката, поглощающему закаты всех солнц... и к огненной реке, где течет огонь, как вода, изливаясь в великое море Запада... И вступил я в великий мрак, куда никакая плоть не вступает» (Hén., XVII, 4–6).

Кажется, этот «великий мрак» и есть «Мрачное море», Mare tenebrosum, окружающее Атлантиду, «Киммерийская ночь» Гомера:

 

XIV

«...И увидел я (Енох) устье всех рек земных и устье бездны, „tehom“ (Hén., XVII, 8).

Ной вавилонский, Астрахазис, тоже «переселен», после потопа, на край света, в «Устье Рек», где был Едем, или в устье одной Реки – Океана, «обтекающего Остров Блаженных».

благословляет Астрахазиса бог Эа (Gilg., XI, 202–203).

Чтобы сделаться богом, он «переселился», «изменился физически», так же как Енох-Атлас.

 

XV

«...И увидел я место, где небо сходится с землей... и бездну у столпов небесного пламени... высота и глубина столпов безмерная. И увидел я другое место, без неба вверху и без земли внизу, и было оно пусто и страшно» (Hén., XVIII, 10–12).

Это напоминает нисхождение Фауста к Матерям:

«...И сказал мне Ангел: „Место это есть конец земли и неба; здесь темница Звезд, преступивших волю Господню“ (Hén., XVIII, 14–15). „Здесь будут заключены Ангелы, совокупившиеся с женами. Духи же их, принимая многие виды, осквернят людей и соблазнят их приносить жертвы бесам (языческим богам). Жены же, соблазнившие Ангелов, будут Сиренами“ (Hén., XIX, 1–2).

Что значит эта греческая мифология в иудейском Апокалипсисе? Кажется, эти Сирены – сестры тех Океанид, чей хор окружает кумир Посейдона-Океана, в святилище атлантов, и плачет у ног Прометея, вспоминая страдания Атласа. Вот еще одна из тех мелких улик, которые сильнее крупных; рядом с копьем и шлемом Афины Тритонии, с лабиринтными кольцами Атласа, – Океанида-Сирена есть третий общий «водяной знак почтовой бумаги» на двух разных письмах, иудейском и эллинском, – тайная связь Еноха с Платоном.

 

XVI

«...И показал мне на Западе великую гору... И в той горе были четыре пропасти, весьма глубокие, широкие и скользкие; три из них темные, одна же светлая» (Hén., XXII, 1).

Здесь царство мертвых – израильский scheol, вавилонский arallu, египетский amenti – вечный Запад, «Закат всех солнц». Это и значит: тайна Конца, Апокалипсиса есть тайна Запада.

Над светлою пропастью был «источник воды живой (Hén., XXII, 9) – не той ли, о которой молятся египтяне для мертвых своих, отошедших на вечный Запад – Аменти: „даруй тебе, Озирис, студеной воды“?

«...И пошел я в другое место, к Западу, на конце земли»… (Hén., XXIII, 1.) Все к Западу и к Западу идет – не может остановиться, как будто ищет и знает, что только там, на Западе, найдет конец Востока – времени – в вечности.

 

XVII

«...И увидел я высочайшие горы... прекраснейшие, как бы из драгоценных камней», – говорит Енох (Hén., XXIV, 1–6). «Славились горы те красотой и величьем больше всех нынешних гор на земле», – говорит Платон (Рl., Krit., 118, b). – «И увидел я, – продолжает Енох, – долины такие глубокие, извилистые, что ни одна не сходилась с другою» (Hén., XXIV, 2). Тот же уют райских долин, как в Атлантиде.

«Выше всех гор была одна, как престол. И окружали ее деревья благовонные», – говорит Енох (Hén., XXIV, 3), и Платон как будто отвечает ему: «Все благовонья, какие только рождает земля, и целебные корни, и злаки, и деревья, и плоды, и цветы… все это Остров, тогда еще озаряемый солнцем, рождал в изобилье неисчерпаемом» (Рl., Krit., 115, b).

«И между деревьями, – продолжает Енох, – было одно с таким благовоньем, какого никогда я не слышал; другого подобного дерева нет на земле; благовонье его сладостней всех благовоний, и листья его, и цветы, и ствол неувядаемы; и плод его прекрасен, подобен гроздьям пальмовым. И сказал я: „О, прекрасное дерево! Как любезна листва его и плод вожделен!“ И Михаил Архангел... предстоящий дереву, сказал мне: „...не прикоснется к нему никакая плоть, до великого дня; тогда оно будет дано смиренным и праведным, и плодами его жить будут... и возрадуются и возвеселятся... и благовонье его напитает кости их... И не будет уже ни болезни, ни плача, ни воздыхания“ (Hén., XXIV, 1–6; XXV, 4).

Это райское Дерево жизни соединяет начало мира с концом – Атлантиду с Апокалипсисом: «и по ту, и по другую сторону реки („живой воды“ Еноха, „студеной воды“ Озириса), дерево жизни, двенадцать раз приносящее плоды; и листья дерева – для исцеления народов» (Откр. 22, 2).

 

XVIII

На одном, очень древнем, вавилонском, резном цилиндре-печати изображены Муж и Жена, сидящие друг против друга, у Дерева с плодами, и протянувшие руки к нему, чтобы сорвать плод; за спиною Жены, в воздухе, Змей (Delitzsch, Mehr Licht, 49).

Может быть, это Ной-Астрахазис и супруга его – последние люди первого человечества, «переселенные» на край света, в «Устье рек» – Эдем, а Дерево – тот самый «Злак Жизни», которого ищет Гильгамеш:

Идучи за ним к Атрахизису Дальнему, совершает Гильгамеш путь Солнца с Востока на Запад:

водами Потопа – Атлантиды.

говорит Гильгамешу Атрахазис-Ной (Gilgam., XI, 202–206).

Злак жизни – тайна Запада, «роза и терн» – Роза любви, Терн страдания: tlaô, страдаю – корень имени Атлас – всей Атлантиды корень. Вот почему «Енох – Атлас».

 

XIX

Где находится Злак, Атрахазис не говорит, но Гильгамеш все уже знает: подвязывает камни к ногам, бросается в море, ныряет, как водолаз, опускается на дно, находит Злак, срывает его, отвязывает камни и поднимается на поверхность.

Злак Жизни, Древо Жизни – на дне Океана, в бездне вод потопных, в «затонувшей Атлантиде», как сказал бы Саисский жрец у Платона, на Крайнем Западе, «Закате всех солнц», как сказал бы Енох.

Вечная жизнь – то, чего второе человечество ищет, первым уже найдено, или как будто найдено, ибо все повторяется в мировых веках-вечностях.

Злак Жизни похищает у Гильгамеша Змей:

Злака Жизни Гильгамеш не находит; его найдет Енох – прообраз Того, Кто будет сам Терном страдания, Розою любви.

 

XX

Тот же путь солнца с Востока на Запад совершает другой солнечный богатырь – пелазгийский Геракл, ханаанский Мелькарт, плывущий на остров Эрифею (Eritheia – «Красный», как огонь заката), в царство Гериона – «Ревуна» – Океана, чтобы похитить его заповедных быков – может быть, тех самых, что пасутся в ограде Посейдонова святилища, где цари Атлантиды «пьют кровь» закланного бога Быка (E. Gerhard, Kleine Schriften, 1866, p. 18. – R. Hennig, Das Rätsel der Atlantis, p. 14).

Тот же путь совершает Геракл в последнем подвиге своем, когда с помощью Атласа, «знающего все тайны глубин», нисходит в царство мертвых – вечный Запад, чтобы сорвать с райского Дерева Жизни, обвитого Змеем, золотые плоды Гесперид (Apollod, II, 5, 11. – E. Gerhard, 219–228).

 

XXI

Так, все концы и начала Востока – все его эсхатологии – тянутся к Западу, подобно ветвям тех приморских сосен, которые наклонены ветром все в одну сторону. Дух Востока мог бы сказать, как Енох: «я был восхищен в сильном вихре и унесен на Запад».

 

XXII

Злака Жизни не вкусил Платон, как Гильгамеш:

Умер, не дописав «Атлантиды». Внутренняя бездна ее поглотила Платона, а Енох вознесся над нею во внутреннее небо Апокалипсиса.

 

XXIII

В древнем Панеасе (Paneas), городе Пана, новой Кесарии Филипповой, у самого подножья Ермона, там, где Петр сказал Иисусу: «Ты – Сын Божий», сохранился, по свидетельству церковного историка, Евсевия, древнейший и, кажется, единственный образ Спасителя – медное изваяние, воздвигнутое кровоточивой женой: коленопреклоненная перед Господом, касается она рукою одежды Его, и тут же, у ног Его, прозябает из земли некий всеисцеляющий злак (Euseb., Hist. eccl., VII, 18. – Gust. Ad. Muller, Die leibliche Gestait Jesu Christi, 1909, p. 71–72). Это и есть Злак Жизни, которого искала вся языческая древность, от Гильгамеша до Платона, и не нашла, нашел Енох.

 

XXIV

«...И сказал мне Ангел: все, что ты видел, послужит Мессии, да будет он силен и могуществен на земле» (Hén., LII, 4). Слово это исполнилось: послужил Мессии-Христу Атлас-Енох.

 

XXV

Вечером, когда молоток и пила затихали в доме плотника Иосифа, отрок Иисус всходил по крутой, кремнистой тропинке, из Назарета, лежащего внизу, в котловине, на северо-западную вершину холма, откуда открываются бесконечные дали: к югу, цветущая, зеленому морю подобная, равнина Иезрееля, выжженные за нею горы пустыни Иудейской до Ефраима и Мертвого моря; дымка туманной мглы к востоку, за горами Галилеи, обозначающая низину Тивериадского озера; к западу, Средиземное море, голубое, высокое, как небо, с белыми на нем парусами, точно крыльями ангелов, такими далекими, что взор их только угадывает; к северу, над лесисто-дремучими склонами Ливана, вечные снега Ермона.

Глядя на них, вспоминал ли Иисус падших ангелов?

«Тщетная тайна» бен-Элогимов – магия – в трех искушениях дьявола – властью над веществом: «повели камню сделаться хлебом»; властью над пространством: «бросься вниз»; и властью над людьми: «все будет твое». Голод хлеба, голод чуда, голод мира – три соблазна жалости. Их не победили сыны Божии, бен-Элогимы; победил Сын.

 

XXVI

Первого мира конец на Западе – таков смысл «Атлантиды», а смысл христианства: конец второго мира соединит Восток и Запад: «ибо, как молния исходит от Востока и видна бывает даже до Запада, так будет пришествие Сына Человеческого» (Мат. 24, 27).

Все христианство – поворот мира с Востока на Запад. «Я был восхищен в сильном вихре и унесен на Запад», – мог бы сказать и апостол Павел, прошедший весь путь от Ермона до Столпов Геркулесовых – великий Средиземный путь Атлантов.

 

XXVII

«Ибо, как во дни перед потопом, ели, пили, женились, выходили замуж, до того дня, как вошел Ной в ковчег; и не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех, так будет и пришествие Сына Человеческого» (Мат. 24, 38–39).

Если потоп есть конец Атлантиды, то Иисус говорит о ней.

 

XXVIII

«...Я видел все и понял, но не для рода настоящего, а для грядущего, далекого», – говорит Енох (Hén., II, 2). «Знайте, что близко, при дверях; истинно говорю вам: не прейдет род сей, как все сие будет», – говорит Сын Человеческий (Мат. 24, 33–34).

«Атлантида была – Апокалипсис будет», – сказал Енох, и говорит Иисус.

 

I

На одной старинной, XV века, Нюренбергской карте только что открытой Америки изображен св. Христофор, ангел Колумба, исполином, переходящим вброд Океан, с младенцем Христом на руках: свет с Востока несет он на Запад, «сидящим во тьме и тени смертной», потому и назван Христофором – «Христоносцем».

 

II

Чем победил Колумб древний ужас «Мрачного моря», mare tenebrosum? Светом Христовым – надеждой: как бы вопреки рассудку, надеялся он найти Восток на Западе, увидеть берег в безбрежности, – и увидел, нашел. Две распавшиеся половины мира соединил радугой надежды, вспыхнувшей вновь над бездной Атлантики, так же, как некогда, над бездной потопа.

 

III

Верил ли Колумб в «Атлантиду» Платона? В поисках материка на Западе, укреплялся ли этою верою, как думают его старинные биографы? (R. Dévigne, l’Atlantide, 1924, p. 6. – R. M. Gatefosse, La vérité sur l’Atlantide, 1923, p. 6. – Jos. Peter, Atlantis, 1922, p. 6.) Если верил, то можно сказать: Новый Мир из веры его родился; но ничего не родилось из неверия Аристотеля.

 

IV

Кажется, Платон или Саисский жрец кое-что знает о существовании того материка, который мы называем «Америкой». «Плавающие, в те дни, могли переправляться с этого Острова (главного в архипелаге Атлантиды) на другие острова, и далее, на весь противолежащий материк , katantikru pasan epeiron, ибо окруженная тем Океаном земля была, в точном смысле этого слова, материком» (Pl., Tim., 24, e).

Темными оставались эти слова Платона восемнадцать веков; только после Колумба засиял в них «Новый Свет».

 

V

Может быть, древние кое-что знали об Америке и до Платона, и помимо него.

Греческий историк IV века до Р. X., Феопомп Хиосский, почти для нас утерянный, сообщает предание о чудной были, нашептанной мудрым Силеном царю Мидасу Фригийскому: «Кроме известных частей света – Европы, Азии, Ливии (Африки), есть еще одна, неизвестная, величины неимоверной, где беспредельно цветущие луга и пастбища кормят стада разнообразных, огромных и могучих животных; тамошние люди дважды превосходят ростом и долголетием – здешних» (Aelian., Varia historia, ap. Levis Spence, 8–9).

Если эти «беспредельно цветущие пастбища», как очень похоже на то, суть южноамериканские прерии, а «стада могучих животных» – буйволы, то Силен, «лесной человек» – может быть, краснокожий дикарь, попавший в Азию, на тиро-сидонских или тартесских кораблях, – кое-что знал об Америке.

 

VI

Встреченное Колумбом в первом путешествии, 1492–1493 гг., Саргасское «море трав» (herba его путевых дневников) знали уже финикийцы и карфагеняне (Perrot et Chipiez, Histoire de l’art dans l’antiquité. – Phenicie-Cypre, p. 48). След ими открытой Америки не сохранился ли и в Платоновом мифе истории об Атлантиде? (Hennig, p. 5.)

Мыс Доброй Надежды обогнули египетские путешественники при фараоне Нехао (VII в.). Если так же далеко заходили они и на запад, то великий Геродотов «путь из Фив к Столпам Геркулесовым» мог продолжаться и до «Столпов Атласовых» – до Атлантиды (Lew. Spence, p. 164).

Так, надо всем древним Востоком веет воспоминание – предчувствие нового Запада – нового и древнего – может быть, древнейшего, чем сам Восток.

 

VII

С точностью отделяет Платон «Атлантиду» от Америки. После Колумба, их смешивают: так делает один из первых историков Нового света, испанец Гомара (Gomara, Historia de las Indias, 1553) и Бэкон Веруламский (Nova Atlantis, London, 1638, p. 364. – Hennig, p. 5).

Вещая мысль древнего Востока о древнейшем Западе воскресает для нас в этом смешении: «Атлантида – Америка».

Слишком тесная между ними связь во всех областях точного знания – геологии, географии, биологии, этнографии, истории – остается необъяснимой, если не предположить, что между двумя сушами двух гемисфер, – Европой – Азией – Африкой, с одной стороны, и Америкой – с другой, – существовало некогда посредствующее звено – великий Остров-материк или ряд островов, как бы перекинутый через Атлантику мост.

Может ли точное знание восстановить это выпавшее звено? Может, отвечает современная геология, в лице таких осторожных и ответственных ученых, как Lapparent, Haug, Scherff, Edw. Hull, Pierre Termier (Lapparent, Traité de géologie, Paris, 1893, p. 193. – Haug, Bull. Soc. Géol. de France, 1900, vol. XXVIII, p. 653. – Scharff, ap. Spence 36. – Edw. Hull. The sub-ocen. physiogr. of the North Atlantic. – Pierre Termier, A la gloire de la Terre. – L’Atlantide, 1924, p. 117–146).

 

VIII

Тщательно произведенные в конце прошлого века измерения океанских глубин с картографическими съемками дна в центральной и восточной части Атлантики привели к двум выводам. Через всю эту часть Океана простирается от берегов Ирландии до Азор и о. Тристан д’Акуньи исполинская подводная возвышенность – так называемый Дельфинов Хребет, Dolphin’s Ridge (по имени американского судна, Dolphin , производившего главные съемки), подымающийся круто, в непосредственной близости от наибольших глубин, на 9000 футов средней высоты, и состоящий из трех частей – полуостровов или выступов, – одного, сближенного с Европой, другого – с Африкой, третьего – с Америкой. Судя по геологическому строению, эта возвышенность есть не что иное, как постепенно или внезапно, должно быть, в самом конце Ледникового периода, осевший Остров-материк, чьи последние уцелевшие остатки, – Антильские острова, на западе и Азорские, Канарские, Зеленого мыса, на востоке, – вершины затонувших гор, – возвышаются над водною поверхностью, как столбы разрушенного здания (Spence, 126–128).

Таков вывод первый, а вот второй. Судя по сейсмическим явлениям на этих островах – множеству действующих доныне или только что потухших вулканов, по извержениям и землетрясениям, а также по внезапным подъемам и оседаниям почвы на дне Океана, – вся центрально-восточная часть его принадлежит к вулканической зоне. На всем ее исполинском протяжении, в 3000 километров ширины, дно Атлантики движется, и каждую минуту могут здесь произойти катаклизмы самые ужасные. Геологически очень недавно, – можно сказать, почти вчера, – и произошел один из них – «конец Атлантиды» (P. Termier, 130).

 

IX

Летом 1898 года, километрах в 900 от Азорских островов, при поднятьи разорванного и затонувшего трансатлантического кабеля между Брестом и Кодским мысом (Cap Cod ), с помощью особого прибора – граппин – стальных, с когтями, лап, влачащихся по дну океана, выловлена была стекольчатая лава – тахилит, образующаяся не в воде, а на воздухе. Это значит: извержения вулканов происходили здесь, когда затонувшая впоследствии суша была еще над водною поверхностью (Termier, 131–132).

Микроскопические исследования Мартиникских лав показали существенное различие между кристаллическим строением лавы, стынущей на воздухе медленно, и внезапно – в воде. Вместе с тем известен определенный период времени – около 15000 лет, за который лавные кристаллы, подверженные действию морской воды, разрушаются. Выловленный у Азор, тахилит не разрушился и, следовательно, происходит от лавы, застывшей менее, чем за 15000 лет, что совпадает с концом Атлантиды, по летосчислению Платона – 9600 лет до Р. X. (Fred Finch Strong, The Messenger, 1919. – Spence, 27–28.)

«Вывод неизбежен: суша, находившаяся в 900 километрах к северу от Азорских островов, а может быть, включавшая и эти острова, погрузилась в морскую пучину, в пору сравнительно такую недавнюю, что геологи называют ее „настоящею“, да и, в самом деле, это как бы вчерашний день для нас, сегодняшних» (Termier, 132). – «Ибо, пред очами Твоими, тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи» (Пс. 89, 5).

 

X

Чудный прибор изобретен одним американским ученым для измерения океанских глубин – «звуковой лот», thonic depth-finder . Очень сильная звуковая волна, посылаемая укрепленным на дне корабля стальным диском, возвращается эхом с морского дна. Исчислением времени, отделяющего звук от эха, определяется с точностью глубина, так что ряд таких исчислений, по мере движения судна в море, дает картографический снимок дна со всеми его высотами и глубинами (Spence, 104).

Как бы вопрошаемые этим прибором: «Была ли Атлантида?» бездны Атлантики отвечают: «Была».

 

XI

Камень трех цветов – белого, черного и красного – шел на постройку домов в столице атлантов, сообщает Платон (Рl., Krit., 116, a). Белый известняк, черную и красную лаву подымают со дна Океана и когти граппин, – как бы трехцветные камни атлантских домов (Termier, 123–124).

 

XII

«С точки зрения геологической „Атлантида“ Платона вероятна в высшей степени», – заключает Термье (Termier, 140).

«Кто ее создал, тот и разрушил». Нет, двадцать пять веков сомнений ее не разрушили. Вот урок всем маловерным Аристотелям, бывшим и будущим.

 

XIII

Так говорят земля и вода. Что же говорят растения и животные?

«Флора и фауна двух гемисфер подтверждают догадку геологов о бывшем некогда в Атлантике, общем центре, где началась органическая жизнь, а также о существовании великих материковых мостов, соединявших берега Океана на юге и севере, до и во время Ледникового периода» (Edw. Hull, ар. Spence, 36–37).

Нынешняя фауна четырех архипелагов – Азорского, Мадерского, Канарского и Зеленого мыса – не островная, а материковая. В частности, моллюсковая фауна их родственна Средиземноморской и отлична от экваториально-африканской; та же родственность наблюдается и с фауной четвертичного периода. Вместе с тем четвертичные образования Канарских островов сходны с Мавританскими, включая в себя те же роды моллюсков. Земляные черви, Олигохеты (Oligochetes), на Канарских островах, также родственны этому роду животных в Южной Европе (L. Germain, Le probleme de l’Atlantide et la Zoologie. – Annales de Géographie, t. XXII, 1913, № 123, p. 215–219).

Вывод из этих двух наблюдений тот, что в эпоху, близкую к нашей, – по крайней мере, в конце Ледникового периода, острова названных четырех архипелагов связаны были с Африканским материком.

 

XIV

Третий факт: среди нынешних моллюсков на тех же островах существуют пережитки ископаемых родов европейского Ледникового периода. Точно такие же пережитки сохранились и в царстве растительном: вереск (Adiantum reniforme), ныне исчезнувший из Европы, но известный в Португалии, в эпоху Плиоцена, и продолжающий жить на Канарских и Азорских островах; из чего следует, что материк, некогда обнимавший эти архипелаги и связанный до Плиоцена с Иберийским полуостровом, оторвался от него впоследствии.

И, наконец, четвертый факт: географическое распределение моллюсков Oleacinidae, живущих только в Центральной Африке, на Антильских, Канарских, Азорских островах, на о. Мадере и в Средиземноморском бассейне, предполагает существование, в начале Миоцена, материка, включавшего все эти области.

Остаются еще два наблюдения: пятнадцать родов моллюсков живут только на Антильских островах и на Сенегальском побережье Африки, что необъяснимо переносом зародышей, а коралловая фауна о. Св. Фомы включает в себя шесть родов, из которых один водится, кроме этого острова, только на подводных скалах Флориды, а четыре – только на Бермудских островах, что опять-таки необъяснимо переносом зародышей, так как водяная жизнь их слишком коротка для переноса морскими течениями.

Некоторые виды насекомых, например бабочка Setomorpha discipunctel, известная на Канарских островах, встречаются также и в Африке, и в Америке (L. Germain, 216).

 

XV

«Общий из всего этого вывод: существование Атлантического материка, связанного с Иберийским полуостровом и Западной Африкой (Мавританией) и простиравшегося, еще в Миоцене, до Антильских островов, а потом раздробленного на куски. Может быть, последний, тоже обреченный на гибель остаток его, и есть „Атлантида“ Платона» (Termier, 140–142. – Germain, 222–224).

Черви земляные больше знают о ней, чем Аристотель. Повесть об Атлантиде записана, так же как святыми письменами Саисских жрецов, – розовыми ветками кораллов, сизыми – вересков, и опаловой радугой Олеацинид.

 

XVI

«Как же не быть пораженными почти совершенным согласьем этих зоологических выводов с геологией? – спрашивает Термье. – И кто при таком совпадении столь различных доказательств мог бы еще сомневаться в существовании до времени, очень близкого к нашему, обширных земель в той части Атлантики, которая находится к западу от Геркулесовых Столпов? Большего мы не знаем, но и этого достаточно, чтобы считать вероятным сохранение, долго спустя по открытии Гибралтарского пролива, некоторых из этих земель и, среди них, того чудесного Острова, который назван Платоном „Атлантидой“.

«Одно остается доказать, – что гибели острова предшествовали человеческие поселения в западной части Европы. Катаклизм несомненен. Но существовал ли тогда человек, видевший его и запомнивший? Весь вопрос в этом, – вопрос будущего», – думает Термье (Termier, 143), но, может быть, ошибается: это вопрос не будущего – не времени, а вечности. Наша эмпирическая, здешнего порядка, связь с Атлантидой порвана. Видел ли человеческий глаз гибель первого мира, мы не знаем и, вероятно, никогда не узнаем. Доводов за Атлантиду множество, но ни одного неотразимого. Все они, как зарницы в темную ночь: после каждой ночь еще темнее.

Здесь мы чего-то не знаем, может быть, потому, что нам и не нужно знать . Бывший конец мира – «Атлантида», так же, как будущий – «Апокалипсис», познается не внешним, научным, а внутренним, религиозным опытом.

 

XVII

«Я думаю о последнем дне Атлантиды: не будет ли похож на него последний день человечества?» – заключает Термье (Termier, 143). Может быть, не только геологам следует подумать о возможном сходстве этих двух дней.

 

XVIII

Страх Атлантиды, свойственный многим ученым, понятен: раем мечтательных глупцов и невежд, людей научно-безответственных, сделался Остров Блаженных. Но, кроме этого нужного страха, есть и другой, ненужный, тоже, впрочем, понятный. «Малое знание отводит от Бога, большое – приводит к Нему» (Ньютон). Вот почему люди малого знания, – а таких среди ученых много, – боятся Атлантиды, конца мира, эсхатологии, религии, Бога.

Слишком явная связь Нового Света со Старым объясняется переселением с Востока на Запад, то из Центральной Азии через Камчатку и Берингов пролив, то через Тихий океан и Полинезию, – каким угодно, окольным и далеким, невероятным путем, только не прямым и близким, – через Атлантику (J. M. Robertson, Pagan Christs, 1911, p 341). Трудно даже сейчас небольшой экспедиции пройти этот далекий путь; каково же целым диким племенам, в эпоху Палеолита, и притом, сохраняя живую связь с первою родиною, через такие бездны пространства и времени!

 

XIX

«Всякий гад бичем (Божьим) пасется», по Гераклиту. Страх «Атлантиды» – страх бича Божьего, а кто гад, и почему, мы могли бы узнать, если бы хотели.

 

XX

Связь двух гемисфер яснее, чем где-либо, в религии. Воды, земли, злаки, звери, люди говорят, – договаривают боги.

Религиозное единство Востока и Запада так же осязает историческая мысль в бездне веков, как «звуковой лот» – затонувший материк, в бездне Атлантики.

 

I

Два рисунка на одной странице: древнемексиканский бог, Кветцалькоатль, Quetzalcoatl, из Ацтекской рукописи, и древнегреческий Атлас из Национального музея в Неаполе (Codex Borgia, f. f. 49–59. – Codex Vaticanus B, f. f. 19–23. – Spence, 98, pl. VI). Стоит только взглянуть на них, чтобы убедиться, что это один и тот же бог в двух изображениях, как бы одно лицо в двух зеркалах.

Атлас опустился на одно колено, так же и Кветцалькоатль; руки поднял тот, поднял и этот. Звездную сферу небес держит на руках тот; что-то невидимое, выходящее за поле рисунка, но, судя по смыслу его, небесную твердь, держит и этот. Все Ацтеки – бритые или безбородые; но Кветцалькоатль так же бородат, как Атлас.

Два видимых бога, а между ними, может быть, третий, невидимый. Выпало звено из цепи; глаз в темноте пустого места не видит, но рука осязает.

Греки ничего не знают о Кветцалькоатле, мексиканцы – об Атласе, как жители одной планеты ничего не знают о жителях другой; но вот, в этом сошлись, как будто пишут два портрета с одного лица.

 

II

этот плач Океанид у ног Прометея к обоим возносится – Кветцалькоатлю и Атласу. Прежде знали одного, а теперь узнали двух, но и в двух – один: две гемисферы в одну соединяет небодержец и страстотерпец Атлас.

Quetzalco-Atl – Atl-as: корень двух имен один – всей Атлантиды корень; tlaô – значит по-гречески «страдаю», «терплю»; atl, по-древнемексикански значит «вода». Между «водой» и «страданием» – вся Атлантида.

Кветцалькоатль-Атлас – то же, что Дионис в древнегреческих таинствах, – любящий и страдающий бог Сын.

Бездну веков вопрошает религиозная мысль, как «звуковой лот» – бездну Атлантики: «Кто там?» и эхо отвечает: «Сын».

 

III

«Все мы – дети Воды. О, Тлалок, Водяной, помилуй нас, не погуби!» – в этой древнемексиканской молитве – вся душа Атлантиды-Америки (Spence, 136). Вся она в этих двух мыслях, двух корнях: tla – atl, «страдание» – «вода».

 

IV

Царство Майя, на Юкатанском полуострове, современно первым христианским векам. Но Майя – пришельцы из какой-то далекой и неизвестной страны, – только очень поздняя ветвь Тольтекских и Нагуатльских племен (Totlec, Nahyatl), чьи корни, может быть, уходят в древность, неисследимую для нас, подобно тому как Саисский Египет уходит в допирамидную, шеститысячелетнюю древность.

К такой же древности, может быть, относятся и глифы Маянских письмен. Вот один из них, так называемый «Небесный Щит».

Два концентрических круга означают, должно быть, окружающие город стены и рвы; внутренний кружок – должно быть, Акрополь, а четыре к нему ведущих радиуса – пересекающие город улицы: все, как в столице атлантов, по описанию Платона. Город находится между двумя «мумийными связками», mummybundls, – исполинскими, туго набитыми кулями, в каких погребали Майи усопших; в каждую «связку» входило множество тел. Слева – куль черный, справа – белый: первое погибшее человечество – в том; в этом – второе. А надо всем – продолговатый, четырехугольный «щит», разделенный надвое: справа – молниеносные стрелы, слева – небесная, над морскою пучиною, хлябь, в виде огромных капель дождя, падающих на такие же огромные волны (Spence, pl. IX, 1).

Весь потоп Еноха-Атласа, вся «Атлантида» Платона сжаты, сосредоточены в этот магический знак – хранящий землю от второго потопа, Небесный Щит.

 

V

А вот и другой знак тех же письмен.

Струйчатые полосы, расположенные лункою или петлею в нижней части рисунка, означают «великие воды потопа»; три четыреугольника, каждый с кружком внутри, вписанные в лунку – три затонувшие, с городами острова, а выходящий из вод человек-дерево – безголовое туловище-ствол с могучими ветвями-руками, распростертыми к Востоку и Западу, есть второе, восстающее из водного гроба, человечество (Spence, pl. IX, 5).

Если в том знаке – Небесном Щите – воскресение мертвых будет , то в этом – оно уже есть .

 

VI

Память о потопе сохранилась, кажется, у всех народов Нового и Старого Света: это, можно сказать, единственно общее и первое воспоминание всего человечества (Delitzsch, Genesis, p. 203). Но здесь, в Центральной Америке, оно сохранилось так живо, как больше нигде во всем мире, кроме разве еще древней Вавилонии – Шумеро-Аккада. Здесь это больше чем воспоминание – это как бы горячешный, все один и тот же, неотвязно мучающий бред: было вчера – будет завтра. Мало говорится об этом, потому что незачем: слишком хорошо помнят все – помнят, как «очевидцы»; и страшно говорить, язык прилипает к гортани.

 

VII

«Раз в четыре года, – восьмидневный пост, в память о том, что мир погибал трижды», – сказано в древнемексиканском кодексе Telleriano Remensis, в подстрочном примечании к календарю годовых праздников, под 30 января, 12 yzcatli (Dévigne, 98). И больше ни слова; молчание – молитва: «О, Тлалок, Водяной, помилуй нас, не погуби!»

 

VIII

«Небо спустилось к воде (Океана), и в один день погибло все; все, что было плотью, истребил тот день», – как будто повторяет Платона календарный кодекс Chimalpopoca, Повествование Солнц (Donelly, 90): «В один день ... остров Атлантида, погрузившись в море, исчез». Видно по этой краткости, что обоим рассказчикам одинаково страшно.

Несколько длиннее рассказ в поздней, XVII века по Р. X., записи, кажется, древнейших сказаний доколумбовой Америки, – в Гватемальском кодексе Popol Vuh: «Воды, поднятые Сердцем Неба, Гураканом, закипели, и нашел на всю тварь великий потоп... Падала с неба горящая смола, лицо земли почернело, черный дождь шел днем и ночью, и шум был в небе, как от бушующего пламени. Люди бегали, давили друг друга, взлезали на крыши домов, но дома под ними падали; взлезали на деревья, но деревья стряхивали их; прятались в пещеры, но пещеры давили их. Вода и огонь истребляли все (Donelly, 91–92. – Roisel, Les Atlantes, 1874, p. 36. – Spence, 117.).

В Книге Бытия – только потоп, а здесь, так же как у Платона и Еноха, – пожар и потоп вместе, что, конечно, согласнее с «памятью земли», Геологией.

 

IX

Надпись Паленкского храма (Palenqué), в царстве Майя, говорит о «страшном землетрясении, подымавшем землю волнами, как море», о зияющих кратерах, клубах дыма и потоках лавы, о всесокрушающем взрыве паров от соприкосновения подземных вод с расплавленными металлами. «Все это было, и память о том хранится в этих святых письменах», – заключает надпись. – «Шорох камней, влекомых прибоем, шелест катящихся раковин, шум волны, вьющейся рогом по берегу, слейте ваши голоса с голосом святых письмен, ибо мудрость та же, та же память и в вас» (F. de la Rochefoucauld, Palenque, 1888, p. 124).

 

Х

«Люди сделались рыбами», – сказано в одном древнемексиканском описании потопа (Codex Vaticanus В, ар. Donelly, 89), и в древневавилонском:

Тем же страшным запахом потопных вод – человечьей икры – пахнет глиняная дощечка Ниневийская и агавный листок древнемексиканского папируса. Чтобы двум рассказчикам на двух концах мира мог случайно прийти в голову образ такой меткий и странный, как «люди – рыбы», «человечья икра», невероятнее, чем то, чтобы один ключ мог отпереть два разных замка. А если совпадение не случайно, – значит, от Месопотамии до Мексики протянулась между этими двумя рассказами, как тончайшая паутинка, незримая нить.

 

XI

Самое частое и древнее сказание почти всей доколумбовой Америки сохранило память о великом переселении народов, бегущих от какого-то ужасного бедствия на море (Conr. de Meyendorff, L’Empire du Soleil. Perou et Bolivie, 1909, p. IX).

«Книга Переселений», Tira, несомненно доколумбовский, очень древний кодекс Тольтеков, сообщает о восьми племенах, пришедших на берега Тихого Океана (M. R. Mena, Les arts anciens de l’Amérique. Exposit. du Louvre, 1928, p. 99). Надпись Паленкского храма говорит о таком же переселении племени Nahuatl Quiché: «Страшным ураганом горький Океан, вечно боримый людьми, прорвал плотины, разрушил дома, очаги, корабли. Видя то, союз народов бежал, ища спасения на твердой земле... далеко, далеко... Нас вели звероловы-кочевники через пустыни, болота и непроходимые чащи лесов» (De la Rochefoucauld, 102).

Родина Ацтеков – Aztlan – «земля на великих водах», «остров». С этим словом почти всегда связан иероглифный знак воды. Aztlan – Atlant, это созвучье, может быть, не случайно. Остров с горою, окруженною концентрическими кольцами стен и каналов, подобно Акрополю в столице Атлантов у Платона, изображается и на Ацтекских рисунках Ацтлана (Spence, pl. XIV, p. 202).

По тому же атлантидному плану построена и древняя столица Мексики, как видно из рисунка, сохранившегося от времен последнего Ацтекского царя, Монтезумы (Spence, pl. XIV, p. 202).

Сущность всех этих планов – сложное, в концентрических кольцах, сплетение воды и земли, как бы земноводный лабиринт.

 

XII

«Остров Атлантида, погрузившись в море, исчез. Вот почему, до настоящего времени, моря этого нельзя ни переплыть, ни исследовать: ход кораблей преграждается множеством ила, поднявшегося над Островом», – сообщает Платон (Pl., Tim., 25, d). «В начале Внешнего моря находятся мелкие места; воды его тинисты, и тамошние подводные камни называются Мелями , brahê», – сообщает Аристотель (Aristot., de mirabilibus auscultationibus, 245. – Hennig, 10).

Ужас внушало пловцам это «Мрачное море» Тацита, «Травяное море» финикийцев, «Воды смерти» Гильгамеша. Только Христоносец – Христофор Колумб победил древний ужас.

 

XIII

Травами Саргасского моря, чья площадь, по исчислению Гумбольдта, вшестеро больше Франции, всплыла будто бы растительность затонувшего материка, как сено над скошенным, во время половодья лугом, и плавает так, вот уже десять тысяч лет: можно только подивиться, что люди поверили и еще верят этой нелепой сказке. Мы теперь имеем очень простое объяснение Травяного моря: множество плавучих водорослей, отрываемых, в пору летних тропических бурь, от прибрежных скал и коралловых рифов у Антильских островов, Виргинии, Порто-Рико, Гаити, Ямайки, и уносимых двумя теченьями, Антильским и Флоридским, образует бесконечные травяноводные степи (J. Peter, Atlantis, p. 20).

Скептики могли бы, казалось, радоваться: лишний довод в пользу Атлантиды пал. Но вот пример того, как надо быть осторожным в принятии мнимо-научных доводов за и против Атлантиды: ничего не говорит о ней Саргасское море в памяти земли, геологически, но, может быть, очень много говорит психологически, в памяти человечества.

В древнемексиканской летописи Cakchiquel повествуется о переселении из-за моря одного центральноамериканского племени: «Мы пришли на берег моря. Там собрались воины Семи Городов, и многие погибли на наших глазах (должно быть, от голода). – „Как переплыть море? – говорили они. – Кто нам поможет? Был же там лес красноствольных деревьев (сосен). Мы нарубили шестов и, отталкиваясь ими, вышли в открытое море – в бесконечность вод“ (Gatefosse, La vérité sur l’Atlantide, – 1923, p. 71).

Почему надо было не грести веслами, а отталкиваться шестами, – это мы поймем, вспомнив «Воды Смерти», преградившие путь Гильгамешу на Крайнем Западе:

Что это за воды, объясняет Платон: «Моря того нельзя ни переплыть, ни исследовать, потому что ход кораблей преграждается множеством ила, поднявшегося над Островом». Вот почему и Гильгамеш, подобно переселенцам Какшиквэльской летописи, не гребет веслами, а отталкивается шестами и, увязая в иле, чаще водорослей, гнутся шесты, ломаются (Gilgam., X, 141–158).

Очень знаменательно, что о самом главном, – почему нельзя грести, в чем увязают весла, – в обоих сказаниях умолчано: смрадный ил, как бы тлен целого погибшего мира, слишком страшен.

Если два рассказчика, ничего друг о друге не зная и расходясь во всем сказочном, сходятся в такой подробности, похожей на действительность, как эти шесты вместо весел, то очень вероятно, что они говорят о чем-то одном, действительно бывшем. Кто-то умер, мы не знаем кто, когда и как; знаем только, что умер и погребен на этом кладбище – Море Мрака, Водах Смерти.

 

XIV

Эти два сказания о Море Ила, так же как и те два – о «людях-рыбах», связаны тончайшею, от Вавилона до Мексики протянутой паутинкою. Силы небесные колеблются, рушатся горы, исчезают материки, а паутинка цела.

 

XV

В безднах вод потопных, Вод Смерти, на Крайнем Западе, Гильгамеш находит Злак Жизни:

Тот же Злак, райское Древо Жизни, находит, вместе с источником Воды живой, и Атлас-Енох там же, на Крайнем Западе, «Закате всех солнц» (Hén., XXII, 9; XXIV, 1–6; XXV, 4–6).

 

XVI

Только что высадившись на берег Флориды и думая, что новооткрытые земли – рай земной, «Эдем на востоке», а в раю должен быть источник живой воды – «эликсира жизни», как называли ее алхимики, – спутники Колумба бросились ее искать и тут же встретились с туземцами, таино-араваками с о. Кубы, ничего о европейцах не знавшими и прибывшими сюда для тех же поисков, потому что и здесь, на Западе, сохранилось то же предание о земном рае. Двигаясь с двух противоположных концов мира, люди Востока и Запада встретились, как бы две исполинские параболы пересеклись в одной точке.

 

XVII

Так все эти паутинки тянутся, соединяя два человечества, и вечное солнце, над черною бездною потопа, отливает в них вечной радугой.

 

I

Летосчисление доколумбовой Америки установить почти невозможно, по двум причинам: позднему времени, скудности и плохой расшифровке письменных памятников, а также потому, что между двумя историческими слоями – новым и древним, Майя-Ацтекским и Нагуа-Тольтекским в Мексике, Инковским и Тиагуанским в Перу – зияет прерыв, глубины, для нас неисследимой (W. Lehmann, Altmexikanische Kunstgeschichte, p. 15–16).

Судя по письменным памятникам, американский Запад моложе европоазиатского Востока, но судя по вещественным, – не так.

Найденная под вулканическою лавою, в Аюско-Тлалпаме (Ajusco-Tlalpam), цилиндро-коническая башня Тарасков (Taraska) относится к XI тысячелетию – следовательно, на тысячу лет древнее конца Атлантиды, по летосчислению Платона (Ména, 98). Солнечная пирамида в Тэотигуакане (Teothihuacan), в центре Панамского перешейка, воздвигнута, вероятно, в начале V тысячелетия, следовательно, за полторы тысячи лет до пирамиды Хеопса, а сколько нужно веков, чтобы могло возникнуть подобное зодчество! (Ména, 99.) Может быть, солнце в Тэотигуакане уже взошло, когда в Египте и Вавилоне чуть брезжил свет – по крайней мере, свет нашей истории. Судя по таким памятникам, Запад древнее Востока, или оба одинаковой древности.

 

II

«Мы – Земля», – говорят о себе обитатели царства Майя в Паленкской надписи (La Rochefoucauld, 103). «Майя» значит – «Мать-Земля», так же как Mama Oglo перувианская (A. Réville, Les religions de Mexique, 1885, p. 24; 304), Mama Istar вавилонская, Ma Kubeba хеттейская. Ma – общий корень всех имен одной Матери, в первом детском лепете человечества.

Может быть, царство Майя – лишь поздний цвет, на том иероглифном Древе-человеке маянских письмен – втором человечестве, выходящем из вод потопа, еще безглавом, безликом, но уже распростершем могучие ветви-руки к Востоку и Западу.

 

III

Случайно ли сходство древнеамериканского и вавилоно-египетского зодчества – исполинских, на плоскогорье Анагуака, в Мексике, пирамидоподобных, «божьих домов», тэокаллов (theokallis), перувианских гробниц (huacas), с одной стороны, и египетских пирамид, вавилонских ступенчатых башен, зиггуратов (ziggurat), с другой? (Dévigne, 149.)

Пятиярусная башня в Тэотигуакане напоминает пирамиду, с такими же ярусами, фараона Зосера, Zôser, III династии, в Sakara (J. Capart, Art égyptien, I, pl. IX). Стройка пирамид уступами и здесь, в Египте, древнее – сплошной. Насыпь, искусственный холм, служит основанием пирамиды Мейдумской в Нижнем Египте, так же как тэокаллов Центральной Америки – этой, можно сказать, «земли пирамид»: Кортец насчитал их в одной Холуле четыреста.

В довавилонском Шумеро-Аккаде, так же как в древней Мексике, число пять – священно, раньше семи: пять богов-планет, пять небес-эонов. Вот почему шумеро-аккадские башни, зиггураты, и древнемексиканские тэокаллы пятиярусны.

 

IV

Главных сходств между египетским и центрально-американским пирамидным зодчеством семь: выбор места, расположение четырех сторон основания по четырем концам света, прохождение астрономического меридиана сквозь центр пирамиды, стройка уступами, посвящение солнцу, ход через «улицу мертвых», внутреннее строение. Может быть, все эти сходства случайны; но случай на случай – невероятность на невероятность, в геометрически растущей прогрессии.

 

V

На одном рисунке острова Ацтлана, древней родины ацтеков, коленопреклоненные люди, стоя вокруг пирамиды, молятся (Dévigne, 156). Если «Ацтлан» есть «Атлант» – гора-столп небодержца Атласа и гора Акрополя в столице Атлантиды, по описанию Платона, то может быть, в пирамидном зодчестве сохранилась память о древней родине всего человечества.

 

VI

Сходство в календаре: пять дополнительных дней к 360 – древнемексиканского года – то же, что эпагомены , прибавочные дни года мемфисского. Звездный круг Зодиака делится на 12 животных знаков в Египте и Вавилоне, так же как в древней Мексике (Dévigne, 179).

Сходство в одежде: тот же головной плат с обрамляющими лицо двумя лопастями, те же из разноцветных бус, расположенных широкими лучами, царские ожерелья – у египетских и древнемексиканских богинь (Ména, Expos. du Louvre, № 58, Trocadero, № 20.001).

Сходство в стенных росписях: цвет мужских лиц кирпично-красный, женских – золотисто-желтый.

Сходство в великом, так же как в малом: теократия в Перу подобна египетской. Перувианский царь, инка, есть воплощенный бог солнца, так же как фараон; койя, супруга инки, – родная сестра его или сводная, так же как супруга фараона: строго соблюдается в обоих царствах закон «божественных кровосмешений», дабы сохранить чистоту «солнечной крови» (Robertson, 376).

 

VII

Главная общая мысль европо-афро-азиатского Востока и американского Запада – воскресение плоти.

Самое древнее, тайное и святое имя Озириса, бога Воскресителя – Amenti, Запад. С Крайнего Запада – «Ацтлана», сказали бы Ацтеки, «Атлантиды», сказал бы Саисский жрец Платона, – пришел Озирис на Восток, в Египет. Тайна его – воскресение – тайна Запада.

эта наша молитва – оттуда же, с Запада.

 

VIII

Исполинские тэокаллы Центральной Америки и пирамиды Египта – жертвенники Солнца, дающего вечную жизнь. Маленькие пирамиды, гуаки, в Перу – обители мертвых до дня воскресения.

 

IX

Мумии перувианские подобны египетским: те же почти надрезы на тех же местах, для извлечения внутренностей; те же соления обеззараживающими солями, умащения душистыми смолами; то же укутывание льняными повязками (Spence, 169). В Кузко (Cuzco), столице Перу, в храме Солнца, спутники Пеззаро нашли тридцать мумий царей, Инка, сидевших вокруг золотого жертвенника, а в соседнем храме Луны – такое же число цариц.

«Книгою Мертвых» называют современные ученые ацтекский кодекс Vaticanus A, по сходству его с египетскою Книгою Мертвых.

 

Х

В царстве Майя, так же как в Египте, внутренности мертвых тел хранятся в четырех, по четырем концам гроба, глиняных или каменных сосудах, – «канонах», как называли их греки, с крышками, изображавшими в Египте головы четырех богов-небодержцев, «атласов», на четырех концах света. Перед вложеньем в сосуды внутренности окрашивались египетскими бальзамировщиками в четыре цвета: в северный, красный, – легкие; в южный, белый, – печень; в восточный, желтый, – желудок; в западный, черный, – кишки. В царстве Майя несколько иное соответствие, но окраска та же: белая, черная, желтая, красная (D. A. Mackenzie, «Folklore», June, 1923, ар. Spence, 165–166).

Если и это случайность, то есть ли вообще «закон вероятностей», и не вся ли история – игра случая?

 

XI

Племя гуанчей (Huantsch) на Канарских островах – последнем обломке разрушенного материкового моста между Америкой и Африкой, уцелевшем среднем звене порванной цепи, – так же изготовляет мумии, хахо , и так же погребает их в пирамидных гробницах, как в Египте и в Перу – на обоих противоположных концах моста, крайних звеньях цепи (Dévigne, 177. – Gattefosse, 93. – Spence, 171–172).

 

XII

Гуанчи – островитяне, но мореходства не знают, точно раз навсегда запуганные морем, все еще помнят гибель первого мира – потоп. Так же не знают мореходства ацтеки, на другом конце моста; так же помнят гибель в воде, первой родины своей, Ацтлана (Réville, 40). «Горьким» называют Океан и дети древней Майи, – «Матери-Земли».

Все эти морские племена помнят грозное созвучие корней: tla – atl, «страдание» – «вода».

 

XIII

«Гуанчи», значит просто «люди». Несказанно удивились они, при первом появлении испанских и португальских путешественников XVI века: думали, что мир опустел после потопа, и никто, кроме них, от него не спасся.

Глиняные печати с ручками (pintaderas) служат им для татуировки, большею частью, геометрических узоров: это, может быть, жалкие остатки геометрии, землемерия, мудрости земной – начала астрономии, звездной мудрости Атлантовой. Точно такие же печати с ручками и с теми же геометрическими узорами найдены в раскопках Юкатана, Мексики и во многих неолитических стоянках Лигурии, Апулии, Фракии, – по всему великому Средиземноморскому, Атлантическому пути на Восток (E. Kletnoff, Journ. «Renaissance», Sept. 1928. «L’Atlantide, est elle un mythe?»).

Птичьему свисту и щебету подобен гуанчский язык, так же как языки древнемексиканские. Uitzilopochtli, Xiuhtecutli, Tezcatlipoca, Quetzalcoatl – эти имена ацтекских богов напоминают щебет и свист колибри в тропических лесах и болотах Центральной Америки.

 

XIV

Гуанчи – одна из ветвей афроатлантического племени, а другая ветвь – берберы – ливийцы, lebou египетских памятников, живущие на великом «пути из Фив к Столпам Геркулесовым» (Геродот) и, может быть, далее к Атлантиде. Диодор сообщает, что берберы жили в Северной Африке, у подножья Атласских гор, вокруг озера-моря Тритониса, и называет их «атлантами», давая тем понять, что здесь и была «Атлантида» (Diod., III, 53, 4; 54, 1). Это считает вероятным и кое-кто из современных географов (E. F. Berlioux, Les Atlantes, 1883). Но, по общему правилу, – где древние и новые географы находят «Атлантиду» вне Атлантики, там, вероятно, лишь Атлантская колония, – так и здесь, в Берберии. Связь ее с Атлантидой подтверждается и сообщением Диодора: узкий перешеек, отделявший некогда озеро Тритонис от Океана, прорван был землетрясением, воды озера излились в Океан, и высохшее дно сделалось песчаной пустыней – должно быть, частью нынешней Сахары (Diod., III, 55, 4. – Berlioux, 39).

Atl, на языке берберов, так же как на древнеамериканском языке Quiché-Nahuatl, значит «вода» (Gattefosse, 46). Если то землетрясение, о котором сообщает Диодор, связано с концом Атлантиды, то, может быть, и берберы, «атланты», так же как древние американцы, понимали смысл рокового созвучия tla – atl, «страдание» – «вода».

 

XV

В самом устье Гибралтара, близ нынешнего Кадикса, древнего Гадеса – Гадира (Gades – Gadeiros), получившего имя свое от противолежащей «Гадирской области», epihorion Gadeiron, – части Атлантиды, по мифу Платона (Pl., Krit., 114, b), находился незапамятно древний город Тартесс, Tartessos, италийцев и греков, Фарсис, Tarschisch, евреев, Turscha (Этруски) египтян. Кое-кто из современных историков находит и здесь «Атлантиду» Платона (Schulten, Tartessos, 1922, p. 53. – Hennig, 18–29). Но, вероятно, и Тартесс – только Атлантская колония, великая Средиземноморская столица бронзового века (Hennig, 14–15). Путь из царства Бронзы, «Атлантиды», в царство Камня, Европу-Азию, начинается, может быть, здесь, в Тартессе; здесь же для нас начинается История, потому, что весь исторический смысл того, что мы называем «Атлантидою», не что иное, как переход от Камня к Бронзе.

 

XVI

«Есть у них (Тартессян) книги, законы и поэмы шеститысячелетней будто бы древности», – сообщает Страбон (Strabo, III, 139). Три к шести – небольшая прибавка для такого счета времен: помня то, что было за 6000 лет, можно помнить и то, что было за 9000 – конец Атлантиды.

Может быть, и пророк Исаия, возвещая Фарису, Тартессу, будущее, помнит бывшее: «Плачьте, корабли Фарсиса, ибо он разрушен! – День Господа Саваофа грядет на все гордое и высокомерное (вспомним „гордыню“, hybris, Атлантов в мифе Платона), на все высокие горы... и на всякую высокую башню... и на всякую крепкую стену, и на все корабли фарсисские», – как некогда на атлантские (Ис. 23, 1; 2, 12, 14–16).

 

XVII

«Был у царя (Соломона) Фарсисский корабль с кораблем Хирамовым на море... В три года раз привозил он золото и серебро, и слоновую кость, и обезьян, и павлинов», – или «эфиопов», по толкованию Иосифа Флавия (III Цар., 10, 22).

Мы знаем, откуда шло фарсисское золото, – с берегов Гвинеи, нынешней земли иорубов и иабаданов, древнего царства Уфа (Ufa) (Leo Frobenius, Atlantis, В. X. Die Atlantische Götterlehre, 1926, p. XVII–XVIII).

Первые путешественники, испанцы и португальцы XV–XVI веков, нашли здесь, на Золотом берегу Гвинеи, почти такие же чудеса древней культуры, как в Перу и в Мексике, неизвестно когда и откуда занесенные в эти непроходимые тропические леса и болота, страну дикарей-людоедов. Все это потом исчезло бесследно, как марево, от одного прикосновения «белых дикарей», с их водкой, кнутом и евангелием; только смутная память о том сохранилась в путевых записях первых путешественников.

Что же было здесь в царстве Уфа? «Атлантида», полагает новейший исследователь этих мест, немецкий ученый Лео Фробениус (Frobenius, VII). Но кажется, и здесь, как в Тартессе и Тритонисе, было только поселение атлантов.

Если так, то понятно, почему грузились уфийским золотом тартесские – те же «атлантские» – корабли, для трехлетнего плавания из царства Уфа в царство Хирама, и почему не только сам царь Соломон во славе своей, но и ангелы Господни одеваются «атлантским» золотом, в видении пророка Даниила: «Вот один муж, облеченный в льняную одежду, и чресла его опоясаны Уфийским золотом» (Dan., 9, 5–6).

«Золото» на языке гвинейских негров – sika, на еврейском – schekel, на вавилонском – sickel, на мидийском – siglos (Frobenius, XVIII). Словом этим, как фосфорной спичкой на темной стене, оставлен в веках и народах золотой след Атлантиды.

 

XVIII

Нынешние негры внутреннего Конго вырезывают в татуировке на лбу концентрические кольца-кружки; тот же знак на финикийских, от первого тысячелетия до Р. X., глиняных масках негров – может быть, тех самых «эфиопов», которых привозили царю Соломону корабли Хирама, вместе с уфийским – атлантским золотом (Frobenius, XVII); тот же знак – в иероглифе ацтекских рисунков – концентрических кольцах валов и рвов, окружающих гору Ацтлан, подобно горе Акрополя в столице атлантов, по мифу Платона (Spence, pl. XIV, p. 197–198. – Pl., Krit, 113, d); тот же знак – в круговом расположении камней в мегалитических постройках обеих гемисфер; тот же знак – в тайной мудрости, открываемой бен-Элогимами, сынами Божьими, дочерям человеческим, в Книге Еноха, – в круговороте небесных светил; тот же знак и в водовороте, поглотившем остров Атлантиду.

«Мы – атланты», – как бы говорят все носящие на лбу этот знак.

 

XIX

Главный бог в нынешней Гвинее, древней Уфе, – бог моря Олокун (Olokun). Здесь, в земле иорубов и иабаданов, в священном городе Ифэ, Ife, близ устья Нигера, найдена литая из бронзы голова Олокуна, чудесной работы, первого тысячелетия до Р. X., все тех же дней Соломоновых (Frobenius, 3). В царской диадеме – простом между двумя рядами жемчужин, обруче, с небесною или морскою звездою и возносящимся над нею фаллическим столбиком, – широкоскулый, широконосый, толстогубый, настоящий негр, обугленный солнцем Африки, обвеянный свежестью Атлантики, – чернокожий Посейдон, двойник того краснокожего, древнемексиканского Тлалока. Молится ему и на том, и на этом берегу Океана вся тварь – моллюски, кораллы, верески, бабочки, и земляные черви, и люди: «Все мы – дети воды. О, Тлалок – Олокун, Водяной, помилуй нас, не погуби!»

 

XX

Гванчи, Уфа, Тритонис, Тартесс – этими четырьмя точками в истории обозначен исполинский излом – вулканическая трещина между Атлантидой и Европой-Африкой. Но в мифе-мистерии трещина спаяна, восстановлен рухнувший мост – над черною бездною потопа радуга.

Тот конец моста, западный, сохранился дольше этого, восточного: кто-то успел перейти, прежде чем мост рухнул, с того конца – Антильского архипелага, – на твердую землю, Юкатан, царство Майя, и Анагуак, царство Тольтеков. Вот почему в древней Америке больше, чем в Европе, пахнет Атлантидою. Чем она была и отчего погибла, можно судить по Америке.

 

XXI

Белые, дневные люди – в Европе, черные, ночные, – в Африке, желтые, утренние, – в Азии, а в Америке – все еще красные, вечерние, озаряемые солнцем вечного Вечера – Запада.

 

XXII

К югу от озера Титикака, на границе Перу и Боливии, на высоте 4000 метров над уровнем моря, окруженное цепью Кордильер, высочайших гор, но кажущихся с этой высоты небольшими холмами, лежит плоскогорье Тиагуанак, Tiahuanak —Умирающий Свет, – страшная, как бы неземная, на потухшей планете, пустыня (Meyendorff, 105).

Поле циклопических развалин – большей частью даже не стоящих, а лежащих, разбросанных камней, – вот все, что осталось от бывшего здесь исполинского города. Кто, когда и зачем строил его в этой пустыне, на высоте почти недоступной и необитаемой, где воздух так разрежен, что трудно дышать, – этого не помнят не только инки, считающие Тиагуанак своею колыбелью, но и племена древнейшие. Смутно лишь брезжит память о том, что люди пришли сюда из той же Страны Озер, Ahahuac, в Мексике, откуда вышли и тольтеки, и майя (Meyendorff, 102). Если так, то корень обеих Америк, Южной и Центральной, – один: великое переселение народов с Востока, из-за Океана. Тиагуанак, «Свет умирающий» Запада, есть, может быть, «свет с Востока» – Ацтлан – Атлантида.

 

XXIII

Кто здесь жил и строил, мы не знаем, но знаем, как, – по Вратам Солнца: только четыре камня, но такой величины, что, кажется, ничего подобного нет ни в Египте, ни в Вавилоне, да и нигде на земле.

В Кузко, столице Перу, есть исполинская глыба, в 50000 пудов, так называемый «Усталый Камень», Piedra Causada. 20000 человек подымали ее, подняли, но, чуть-чуть наклонившись и соскользнув с рычагов, она раздавила 300 человек, упала, угрузла в землю так, что уже никакая человеческая сила не могла ее сдвинуть, и лежит века – отдыхает, «усталая». Но те четыре глыбы во Вратах Солнца больше этой. Грани их обтесаны с такой математической точностью и спаяны без всяких скреп и цемента, одной своей тяжестью, так, что ни тысячелетия, ни землетрясения не сдвинули их ни на волос и, кажется, до конца мира не сдвинут.

Камни эти – величайшая победа человека над веществом. Человека ли? Кажется, поднять их могли только небодержцы атласы. «Мысль о титаническом племени знающих и проклятых за то, что хотели слишком много знать , внушают эти глыбы» (Meyendorff, 108).

 

XXIV

Инки сообщили испанцам сказание о тех колоссах из трахита, базальта и порфира, чьи обломки лежат, разбросанные по Тиагуанакскому полю. В древние, древние дни, когда еще и солнца не было, а была только луна, да звезды, жили в Тиагуанаке исполины, зодчие здешних дворцов и храмов. К ним пришел однажды пророк и возвестил им грядущее солнце. Но не захотели солнца дети Ночи и побили камнями пророка. Солнце все-таки взошло, поражая лучами-молниями безбожное племя, пока все оно не погибло. Тиагуанакские колоссы – окаменелые трупы этих лунных титанов – «нефелимов», сказал бы Енох, «атлантов», сказал бы Платон.

 

XXV

В камни превращено племя лунных титанов, по одному сказанию, за убийство пророка солнца, а по другому – за осквернение земли кровью человеческих жертв, приносимых еще до рождения солнца, свирепой богине Ущербной Луны, Ka-Ata-Killa (Meyendorff, 103–104).

Если в Тиагуанаке сохранилась, действительно, память о глубочайшей древности Ацтлана – Атласа, то, может быть, туда и уходит корнями своими религия человеческих жертв.

 

I

Жертвенна всякая любовь, и чем сильнее, тем жертвенней. Бог – предел человеческой любви и жертвы; Богу жертвуют люди тем, что им всего дороже, – собою или другим человеком. В этом «или» – скользкая грань между божеским и демоническим в религии. Бог как будто искушает человека страшным выбором «пожертвуй собой или другим», а на самом деле, человек сам себя искушает, испытывает – познает себя в Боге.

В этом смысле, человеческая жертва заложена в существе не только всех религий, но и самой Религии.

 

II

«Бог искушал Авраама и сказал ему: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь... и принеси его во всесожжение... Авраам пошел... устроил жертвенник, разложил дрова и, связав сына своего, Исаака, положил его на жертвенник. И простер Авраам руку свою и взял нож, чтобы заколоть сына своего... Но Ангел Господень воззвал к нему с неба и сказал: ...не подымай руки своей на отрока... ибо теперь Я знаю, что ты не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня... И возвел Авраам очи свои... и вот, позади его, овен, запутавшийся в чаще рогами своими» (Быт. 22, 1–13).

Если бы Авраам не любил сына своего, как себя – больше себя, то принес бы жертву не Богу, а дьяволу. Это значит: глубине жертвенного в религии соответствует возможная глубина демонического. Кажется, нигде в мире не достигало оно таких глубин, как в древней Америке, и, если с ее началом связан конец Атлантиды, то на вопрос, чем она была и отчего погибла, могут ответить только эти глубины, как «звуковому лоту» отвечают бездны Атлантики.

 

III

Ужасом дышат детски-неумелые и простодушные рисунки испанских монахов с изображением человеческих жертв, – чем простодушнее, тем ужаснее (Codex Vaticanus, de los Rios; Codex Magliabechino, Bibl. Nat. Fiorent.; Codex Fejervary – Mayer, Liverpool).

Ночью, при свете факелов, жрец, закутанный с головой в черную одежду, вроде монашеской рясы, возводит обреченную жертву по лестнице тэокалла, пирамидного храма, на вершину его с часовенькой бога Солнца Вицилопохтли (Huitzilopochtli), укладывает, связанную по рукам и ногам, на вогнутый жертвенный камень-монолит, так что ноги свешиваются с одной стороны, а голова и руки – с другой, вспарывает грудь кремневым ножом – камень древнее, святее железа, – вынимает из нее еще живое, трепещущее сердце, показывает его Ночному Солнцу – незримому, всезрящему, – сжигает на жертвенном огне, мажет кровью губы свирепого бога и окропляет ею стены храма (Robertson, 362. – Réville, 57).

80000 человеческих жертв пало при освящении одного великого пирамидного храма в городе Мексике, а среднее число жертв в обыкновенные годы достигало 50000. Шествия жертв тянулись иногда на несколько верст, заклания продолжались несколько дней. Целые пирамиды воздвигались из черепов (Réville, 121–122). «Меньше смердят наши кастильские бойни, чем эти храмы со стенами, покрытыми запекшейся кровью, и полами, залитыми – жидкою», – вспоминает испанский путешественник, Берналь Диац (Réville, 57).

Это неистовство жертв таково, что кажется, весь народ сошел с ума и поверил – понял, как дважды два четыре, что Бог есть дьявол.

 

IV

Один из знаков Маянских письмен изображает связанного, голого человека, сидящего на корточках, высоко поднявшего колени и опустившего на них голову: это жертва; а рядом – исполинская голова кондора-стервятника – Смерть (Spence, pl. VIII; p. 1341). Вглядываясь в этот знак, вдруг начинаешь понимать, что он изображает не одного человека, а все человечество.

 

V

Люди сошли с ума? Нет, знают, что делают. Все величье Ацтекской империи зиждется на человеческих жертвах. Войны ведутся для того, чтобы захватить как можно больше пленников-жертв; чем их больше, тем вернее победа. Войны для жертв, жертвы для войн: одно на другое, как масло на огонь, и огонь разгорается – растет величье империи в вечной войне – религии дьявола.

 

VI

Кровью утолит кровожадного бога – внешняя мысль, мифология жертвы, а тайная мысль, мистерия: приобщиться богу в жертве. Люди вкушают плоть, пьют кровь человеческих жертв, потому что жертва – сам бог: «боговкушение», teoqualo, так и называется эта мистерия.

Около зимнего солнцестояния лепят из маисового теста, смешанного с кровью закланных жертв-детей, изваяньице бога Солнца, Вицилопохтли, ставят его на высокое место и, после многих молитв и заклинаний, жрецы, пуская стрелы из лука, пронзают сердце бога: зимнее солнце умирает, чтобы воскреснуть в весеннем. Изваяньице дробится на части, и от него вкушают посвященные (Réville, 65).

 

VII

Богу Тлалоку, Посейдону краснокожему, приносятся человеческие жертвы на одном конце рухнувшего моста, в Америке, а на другом – в Африке – богу Олокуну, Посейдону краснокожему (Frobenius, p. VII).

«Пили кровь», – говорит Платон об атлантах; «Пили кровь», – говорит Енох о нефелимах. Эта кровь и соединяет обе гемисферы – Восток и Запад.

 

VIII

Знаменье бога водяного, Тлалока, огненного – Ксиухтеукли, солнечного – Вицилопохтли, и многих других богов – крест. Столько крестов на древних памятниках Перу и Мексики, что испанцы не могли надивиться, и сначала радовались, думали, что апостол Фома, благовестник Индии Восточной, перелетев через Океан, в Западную, принес и туда Крест Господень (Dévigne, 191. – Réville, 229. – Donelly, 226, 248). Радовались, пока не вгляделись, как следует. «Дьявол крадет у нас все, что плохо лежит!» – поняли, наконец, – ужаснулись этим христианским подобьям, как бы опрокинутым в дьявольском зеркале.

 

IХ

Крест на стенном изваянии Паленкского храма, в древнем царстве Майя, – совершенное подобье христианского креста, – возвышается на голове рогатого чудовища, напоминающего бога Быка – Минотавра; бог Птица, тоже чудовище с тетеревиным хвостом, с когтями кондора и головою тапира, сидит на кресте; слева, женщина в бранных доспехах, как бы Амазонка, – царица Майанская, жжет куренья в кадильнице; справа, жрец-колосс, толстогубый, крючконосый, в поварском колпаке и таком же переднике, держит на ладони спеленутого младенца с гнусно старческой рожицей, точно у новорожденного бесенка, и подносит его богу, как человеческую жертву; острые, звериные зубки скалит младенчик, как будто смеется, показывая богу язык (La Rochefoucauld, 23–24).

Что это, просто горячечный бред или какая-то «черная магия», древняя тайна древней ночи, – может быть, та, за которую дети ее, лунные титаны, поражены были лучами-молниями солнца?

 

X

«Так надругаться над Крестом Господним мог только дьявол», – думали, должно быть, глядя на подобные кресты, благочестивые испанцы, спутники Фернанда Кортеца.

 

XI

С нашим христианским крестом ничего не имеет общего древнемексиканский крест – упрощенный знак пятилучной звезды-солнца, или магический знак для вызывания дождя: дождь, приносимый четырьмя, с четырех концов неба, ветрами, заклинается четырьмя концами креста, – успокаивают нас ученые, но не успокоят (Robertson, 368. – Réville, 91).

 

XII

Страшен Паленкский крест, а тласкаланский, посвященный Богу Тлалоку, еще страшнее. Племя тласкаланов (Tlaskalan), на празднествах бога Тлалока, пригвождало человека к древесному столбу в виде креста и медленно убивало его стрелами или заколачивало до смерти палками. «Древом Жизни» назывался этот крест (Robertson, 368).

Нет, не успокоят нас ученые: мы видим, что видим, в дьявольском зеркале.

 

XIII

Судя по рисункам кодекса Fejervary-Mayer в Ливерпульской библиотеке, при истязании человеческих жертв в Ацтекских таинствах, так же как в «черных обеднях» и шабашах средних веков, лютое сладострастие соединялось с лютою жестокостью: в этом соединении, кажется, все существо сатанинской религии.

 

XIV

Гады завелись в тропических лесах и болотах Мексики, пауки сладострастно-жестокие, утонченнейшей «культуры демонов» одичалые наследники, – может быть, великих атлантов жалкие выродки, – ацтеки. Ужас, наводимый ими на добрых католиков, спутников Кортеца, слишком понятен. Вырезать железом, выжечь огнем эту язву решили они и, что могли, сделали: с помощью Святейшей Инквизиции истребили двенадцать миллионов туземцев. Язвы, однако, не выжгли, а заразились ею сами: привезли из Нового Света в Старый половую заразу, сифилис, страшный бич Божий.

 

XV

Два пути гибели – один, в Мексике, другой, в Перу. Здесь человеческие жертвы почти уничтожены, – почти, но не совсем: к древней колыбели Перу, Тиагуанаке, родине человеческих жертв, тянется тонкая ниточка крови, – такая тонкая, что можно сказать, этого безумья здесь, в Перу, уже нет, но есть зато другое.

Только один человек существует в Перу действительно – царь Инка – земное Солнце; все остальные люди лишь тени его, призраки; он один есть , все остальные кажутся; бытие одного – небытие всех.

Царь-Солнце учит людей равенству: равным и общим должно быть все для всех, как солнечный свет и тепло. Тот же «коммунизм» в Перу, как в допотопных Афинах и, может быть, в «Атлантиде» Платона: «собственности не было ни у кого; все же, что имели, почитали общим». Собственность в Перу хотя и была, но мнимая, как все: «мое не мое – царское, божье, общее». Это коммунизм глубочайший – не внешний, а внутренний, духовный.

Все, что нужно, есть у каждого, и ничего лишнего: ни богатых, ни бедных, ни голодных, ни пресыщенных. Труд и отдых, пища и одежда, брак и девственность, жизнь и смерть – все установлено царским – божьим уставом, для всех одинаковым. Шагу ступить, пальцем пошевелить нельзя по своей воле. Тысячники, сотники, десятники – те же Платоновы «стражи», phylakes, Еноховы «бдящие», egrêgoroi, – все стерегут, бдят надо всем. «Тысячи мудрых, скорбных, и миллионы счастливых младенцев», как в земном раю Великого Инквизитора.

 

XVI

То, что мы называем просто «культурою» , о «культуре демонов» не думая, уже цветет в Перу, когда еще Европа не вышла из варварства: слава военных побед и мирных трудов, чудеса искусств и наук, циклопическое зодчество, сети оросительных каналов, акведуки на сотни, дороги на тысячи верст, мощенные порфирными плитами, залитые цементом или горною смолою, гладкие как зеркало, бегущие через пустыни, горы и пропасти, с висячими мостами и туннелями, с первою в истории почтою; мудрые законы, правые суды, порядок, обилье счастья – золотой век, рай на земле.

Вечною кажется Империя Солнца. Но вот, триста – четыреста человек пьяной и распутной сволочи, конквистадоров Франческо Пизарро, завоевало ее, – взяло, можно сказать, голыми руками эту великую Империю, как дети берут в поле птичье гнездо. Как могло это быть? Могло, потому что все величие Перу было только снаружи, а внутри – пустота, тлен и прах; прахом все и рассыпалось, как великолепно-раззолоченная, но истлевшая мумия, от одного прикосновения свежего воздуха.

Чтобы уравнять людей в рабстве окончательно, надо вынуть из них душу: душу вынули из Перу, и остался труп. В царстве был только один человек – царь; царь исчез – исчезло все.

 

XVII

Два пути гибели – гибель одна. В Мексике, тела человеческие, в Перу, души поглощает бог; там кровавая жертва многих, здесь бескровная – всех.

Но с путями гибели указан и путь спасения, с ядом дано противоядие, свет зажжен во тьме.

 

I

Бог Кветцалькоатль, тот самый, что изображается на древнемексиканских рисунках небодержцем Атласом, родился человеком, смертным от смертной, чтобы спасти людей. Бог – человек; воистину, бог, и человек, воистину: таков главный догмат новой или древней, вечной, только забытой, религии.

В Агуанак, Страну Озер, на Мексиканском плоскогорье Нижних Кордильер, – колыбель всех древних американских племен – людей Умирающего Света, приходит Кветцалькоатль из страны Света Воскресающего, Тлапаллана (Tlapallan), где-то на востоке, за Океаном, может быть, на материке, лежащем между двумя Светами – Новым и Старым.

Вождь, пророк и законодатель тольтекского племени, в священном городе Tulla, он учит людей всем наукам, искусствам и промыслам, как титан Прометей и бог-рыба, Оаннес, выходящий тоже из Океана. Люди любят его, потому что он любит их сам. Itzamna – имя его в царстве Майя. «Итцамна – Звезда Утренняя, Роса Небесная. Он всех нас любил: лейтесь же слезы, как дождь, из очей при имени его святом!» – сказано в Паленкской надписи (La Rochefoucauld, 71; 49).

Как любят его, видно по тому, как помнят: помнят, что он похож был на пришельца из чужой земли, бел лицом среди краснокожих, бородат, среди безбородых; помнят белую одежду его и даже тонкий узор на ней – «красные по белому полю крестики», и высокую, как бы царскую, тиару на голове, и грубую, как у бедного странника, обувь; помнят голос его, то тихий, как щебетанье колибри, то грозный, как шум океана, и глаза, такие светлые, что в них страшно было смотреть.

Сердцем был чист, как дитя; женщин не знал, сам похож на женщину – девушку, несмотря на длинную, как у Атласа, бороду; подобно Дионису, Адонису, Таммузу, Аттису, Митре, – всем страдающим богам мистерий, соединял в себе две природы, мужскую и женскую (Donelly, 144).

 

II

«Нагого одень, голодного накорми; помни, плоть их подобна твоей, люди и они такие же, как ты; слабого люби, потому что и он – образ Божий», – учит Кветцалькоатль (Robertson, 367).

«Слабого да не обидит сильный», – как будто отвечает пророку тольтекскому вавилонский царь Гаммураби, законодатель, живший за тысячу лет до Моисея (Grossmann, Altorientalische Texte, und Bilder, I, 168). – «Тому, кто сделал зло тебе, плати добром», – отвечает и шумерийская, может быть, еще древнейшая, клинопись, как бы нагорная проповедь до Авраама: «Прежде нежели был Авраам, Я есмь» (O. Weber, Die Littératur der Babylonier und Assyrier, p. 97). Вот, кажется, из всех паутинок-радуг, соединяющих Восток и Запад, – самая чудесная.

 

III

Богу любви учил Кветцалькоатль приносить не кровавые жертвы, животные и человеческие, а фимиам, цветы и плоды, молитвы и чистое сердце (Donelly, 144. – Robertson, 371).

это можно бы сказать и о тольтекском пророке.

«Если же хочешь принести Богу человеческую жертву, будь ею сам, себя самого принеси в жертву, а не другого, плоть и кровь свою, а не чужую», – учит Кветцалькоатль (Réville, 74). Кажется, и нож Авраама, занесенный над Исааком, не святее этого.

 

IV

Вечный мир, конец всех войн, возвещал людям пророк. «Когда же говорили ему о войне, он затыкал уши» (Donelly, 144. – Robertson, 371). Люди и это запомнили и хорошо сделали: стóят человеческой памяти больше многого, что сохранилось в ней, эти заткнутые уши Кветцалькоатля Мирного. «Он всех нас любил; лейтесь же, слезы, как дождь, из очей при имени его святом!»

 

V

В древнем городе Тулла наступил золотой век, земной рай, не мнимый, как в Перу, а настоящий, потому что иного рая на земле и не будет, кроме этого, – вечного мира.

Но счастье длилось недолго. Бог войны Вицилопохтль, видя, что царству его приходит конец, сошел на землю, чтобы сразиться с Кветцалькоатлем.

В ярмарочный день собралась на площади толпа. В середине ее старичок, неизвестно откуда взявшийся, держа на ладони восковую куколку в виде скомороха-плясуна, забормотал себе что-то под нос, и куколка начала плясать, как живая, – может быть просто заводилась машинкою. Что тогда произошло в толпе, никто хорошенько не помнит: люди точно вдруг осатанели от чуда, ринулись вперед, чтобы лучше видеть его, напирая, давя и топча друг друга так, что, когда представление кончилось, вся площадь залита была кровью и усеяна телами убитых, как поле сражения. Надо бы убить старичка, – и убивали, но он все оживал. Поняли, наконец, что это колдун, посланец бога Вицилопохтля, а может быть, и он сам, и покорились. А колдун продолжал морочить людей черной магией или механикой, убеждая их, в чем легко убедить, – что широкий путь лучше узкого: жертвовать надо не собой, а другим, платить за зло не добром, а злом, не щадить, а убивать врага на войне, – так Бог велел, а кто против Бога, тот с дьяволом, как этот обманщик, Кветцалькоатль, морочащий их дьявольским мороком; если они его не прогонят, то он погубит их всех. И люди колдуну поверили больше, чем пророку, так же естественно, как вода течет вниз, а заводная куколка движется. Кветцалькоатля не изгнали, не убили, а только забыли, ушли от него. И он ушел от них туда, откуда пришел, – в Тлапаллан, страну Восходящего Солнца за Океаном (Réville, 73–80. – Robertson, 370. – Spence, 106. – Donelly, 144).

Бога мира победил бог войны, и все пошло по-старому – вечному: снова началась война, полилась кровь человеческих жертв, и будет литься, пока Ушедший не вернется. Люди сначала забыли его, но потом вспомнили, что он сказал, уходя: «Я к вам вернусь». И ждали его, верили, что он снова придет. Вот почему, когда увидели белых, бородатых людей, Колумбовых спутников, то подумали, что это от него, Ушедшего, вестники – существа «богоподобные», teul (Réville, 46), – «люди-боги», andres theioi, сказал бы Платон, «сыны Божии», ben elohim, сказал бы Енох.

Когда же христианская сволочь Фернандо Кортеца начала их грабить, убивать и жечь на кострах Святейшей Инквизиции, то поняли, с кем имеют дело, и, может быть, ужаснулись христианскому кресту не менее, чем христиане ужасались их крестам, языческим.

 

VI

Атлианством можно бы назвать религию Кветцалькоатля-Атласа, по древнему корню этих двух имен: atl – может быть, всей Атлантиды, корню.

Что «атлианство» здесь, на древнем Западе, то «христианство до Христа» в языческих мистериях страдающего бога-человека, на древнем Востоке. Тайна Востока и Запада – Крест. Может ли быть Крест до Голгофы? Для маловерных тут «соблазн креста», тот самый, о котором говорит Павел: «Мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Эллинов безумие» (I Кор. 1, 23). О, конечно, для некрещеных или от креста отступивших, крест и на Голгофе так же мало значит, как на Юкатане: там – позорное орудие римской пытки, здесь – магический знак дождя или солнца. Но знающие знают: Словом на кресте распятым, сотворена вся тварь, – как же ей не быть запечатленной Крестом? Вот почему в двух мирах – погибшем и спасаемом, в Атлантиде и в Истории – один и тот же Крест.

 

VII

Ангелы Апокалипсиса говорят голосами громов небесных, а Кветцалькоатль Тишайший заимствует голос подземных громов у «Ревущей Горы», Tzatzi-tepetl, – вулкана в извержении (Réville, 74). Что это значит? Остров Ацтлан погиб от воды и огня – вулканических сил. Чтобы спасти людей от второй Атлантиды, Кветцалькоатль напоминает им первую, ее же громами: «Если не покаетесь, все так же погибнете».

Может быть, и страна Восходящего Солнца, Тлапаллан, материк или остров за Океаном, куда уходит и откуда снова придет страдающий бог-человек, Кветцалькоатль-Атлас, есть не что иное, как Ацтлан – Атлантида.

Это и значит: чем была и отчего погибла Атлантида первая, мы можем судить по второй, – Атлантиде-Америке.

 

VIII

Что произошло в Стране Озер, Анагуак, незапамятно-древней колыбели всех американских племен, – какой геологический переворот, извержение одного или многих вулканов, Ревущих Гор, – малая Атлантида, повторение большой, – мы не знаем, но знаем, что единственно общая всем древнеамериканским племенам, мистерия-миф о страдающем боге Кветцалькоатле связывает этот геологический переворот с переворотом духовным – с какой-то победой одной религии-магии над другой, «черной» – над «белою».

Так же точно связывает их вавилонское сказанье о потопе – клинопись III тысячелетия, кажется, повторяющая подлинник неизмеримо большей древности, V–VI тысячелетия (Spence, 214–215); связывает их и Бытие Моисеево, и Апокалипсис Еноха, и египетский миф у Платона. Азия, Африка, Европа, Америка говорят о погибшем человечестве одно и то же: гибель его была не только физической, но и духовной.

 

IX

Чтобы не выпасть из мифа-истории в голый миф, как это часто бывает, когда речь идет об Атлантиде, надо говорить о ней очень условно, не уставая повторять «если».

Если в конце Ледникового периода, в Атлантическом океане, существовал какой-то огромный остров-материк, и если он погиб от одного внезапного или многих постепенных, геологических переворотов, как это подтверждается памятью земли и всей земной твари, то, вероятно, физическая гибель эта была не случайной, бессмысленной, а предрешенной чем-то в самих гибнущих, – казнью за что-то.

 

Х

Что погубило Атлантиду? Это мы могли бы понять, если бы поняли, что столь напугавшее Колумбовых спутников множество древнемексиканских крестов связано религиозно-действительною, нерасторжимою связью с нашим христианским Крестом.

Явлен был Крест, орудие спасения, но люди сделали его орудием гибели; свет был показан во тьме, но люди возлюбили тьму больше света; противоядие было дано, но люди выбрали яд.

Участь бен-Элогимов постигла и атлантов: «Вы были на небе, но вам еще не были открыты все тайны небес; только тщетную тайну познали вы... и умножили ею зло на земле», – крайнее зло, неземное, какого еще не было в нашем втором человечестве и не будет до конца мира.

Явлен Крест и поруган. «Так надругаться над Крестом Господним мог только дьявол», в этом простодушном ужасе Колумбовых спутников что-то верно угадано.

Как бы весь мир сошел с ума, но не похож в безумье на того бесноватого, который бьется с пеною у рта, у ног Господних, и может быть исцелен; нет, холодно, спокойно, бесстрастно, как бы разумно, безумствует мир; людям кажется на самом краю гибели, что они достигли вершины мудрости, знания, силы, величья, красоты; «всепрекрасными», «всеблаженными», – «людьми-богами», по слову Платона, считают себя эти несчастные. Богом считает себя каждый из них и готов принести в жертву себе одному всех.

Эта великая «культура демонов» блудница сладострастно-кровавая под знаменьем Креста, – как бы «черная обедня», сатанинский шабаш, справляемый не кучкой людей во мраке ночи, а целым народом или даже всеми народами – всем человечеством.

Чтобы скрыть этот ужас и мерзость от лица Божьего, нужны были все воды Атлантики.

 

XI

Что погубило Атлантиду? Можно бы ответить на этот вопрос одним словом, самым для нас понятным и близким, вчерашним и, может быть, завтрашним. Стоит только поднять глаза, чтобы на грозно-черном и все чернеющем, грознеющем небе нашей, второй Атлантиды – Европы прочесть это слово, написанное огненными буквами: Война .

 

XII

«Мир или война?» – решают десять царей Атлантиды, бога-жертву заклав, божьей крови испив, сидя на стынущем пепле жертвы, в Посейдоновом святилище, где все огни потушены, и только рдяный отблеск от углей на жертвеннике да звездный свет мерцают на орихалковом столбе Закона. «Мир или война?» – решают они судьбы двух человечеств, своего и нашего. Решили: «Война». Но, если был среди безумных мудрый, он знал, сидя на стынущем пепле жертвы, что вся Атлантида будет пеплом и жертвой.

 

XIII

«В мире конца не будет войн», – по Сибиллину пророчеству, и по древневавилонскому: «Все будут убивать друг друга».

В мире жить, «никогда не подымать друг на друга оружья» – главный закон, самим Богом начертанный не только на орихалковом столбе Закона, но и в сердцах человеческих, люди нарушили: вечный мир кончили, начали вечную войну, – вот преступленье атлантов.

 

XIV

«Пили кровь», – говорит Платон об атлантах; «Пили кровь», – говорит Енох о нефелимах. Божью кровь пили, божью плоть ели, а потом, истребляя, пожирая друг друга, будут есть свою собственную плоть, пить свою собственную кровь. Белая магия сделается черною, солнце померкнет, ось мира поколеблется, небо упадет на землю, и «конец земле, конец всему».

«Я разрушу, что создал; потоплю землю, и земля снова будет водою», – этот приговор египетского бога Атума, может быть, написан был в Саисском святилище, рядом с мифом-историей о конце Атлантиды.

 

XV

«Старые, глупые сказки! Какое нам дело до них – до всех Содомов и Гоморр, погибших великих культур – малых Атлантид? Разве мы такие?» – говорит об этих язычниках наша «христианская», об этих грешниках наша «святая» Европа.

«Буду чуть слышным шепотом жизни я, жизнь всемогущая, – говорит царица Майя в Паленкской надписи. – Поздних веков пришелец, хочешь ли узнать, кто мы? Спроси о том зарю, спроси леса, бурю спроси, спроси Океан, спроси любовь; узнаешь: мы – Земля» (La Rochefoucauld, 28; 49). Земля, до неба вознесенная, до ада низвергнутая. Будем же помнить: прежде чем сделаться адом, земля была или казалась раем. Сколько тысячелетий, прежде чем начать войну, Атлантида хранила мир, сколько золотых веков озаряло солнце мира! Люди пали так низко, потому что были на такой высоте. Так ли мы уверены, что наша высота бóльшая и что нам с нее труднее упасть?

Будем помнить, что наш христианский Крест, может быть, более поруган, чем те, древнемексиканские, и что Святейшая Инквизиция тут же, в Мексике, принесшая столько человеческих жертв под знаменьем Креста Господня, – из этих поруганий не наибольшее.

 

XVI

Чем была религия атлантов, нам так же трудно судить по «атлианским» обломкам ее, как, не зная Евангелия, трудно судить о христианстве по рассказам недокрещенных дикарей-людоедов.

Бога своего назвать не умеют по-человечески, – как птицы щебечут «Кветцалькоатль», но помнят то, что мы уже почти забыли: Бог есть мир; для того и родился Бог человеком, чтобы возвестить мир людям, в темных сердцах человеческих взойти Звездою Утреннею, пасть на них Росою Небесною.

Помнят, что Бог есть Дух: самое святое, тайное имя Кветцалькоатля – Ehekatl – Ветер, Дыхание, Дух; помнят, что второе пришествие его будет царством Духа (Réville, 83).

Помнят, что природа человека божественна: «Боги испугались, что создали человека слишком совершенным, и наложили на дух его облако – лицо», – смертное лицо Адама (Donelly, 169).

Помнят, что Кветцалькоатль родился человеком воистину, смертным от смертной, но был уже до создания мира: «Вначале было только море, – ни человека, ни зверя, ни птицы, ни злака, и Пернатый Змей, Жизнедавец, полз по воде, как рдяный свет» (Donelly, 165). – «Дух Божий носился над водою», – реял голубем: так в Бытии Моисеевом, а в древнетольтекском, – образ Кветцалькоатля – «Змей Пернатый» с лицом человека – «Птица-Змей», Kukuklan (Réville, 240). Это значит: в боге-человеке – два естества, – земное и небесное: птица в небе, змей в земле; мудр, как змей, прост, как голубь. Кветцалькоатль – свившийся в кольца, спящий Змей, каким он изображается в бесчисленных изваяниях: спит, но проснется; ушел, но придет (Réville, 72).

Змей для нас дьявол. Что же значит: «Как Моисей вознес змея в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому»? (Ио. 3, 14.) Мы и это забыли, а они помнят: в древнетольтекском рисунке райское Дерево Жизни, Tamoachan, с надломленным посередине стволом, источающим кровь, обвивает кольцами Змей с лицом Мужеженщины, arsênothêlys, как определяют Гностики-Офиты существо «второго Адама», «Сына Человеческого» (Dévigne, 192. – Donelly, 165).

 

XVII

«Медного Змея» на кресте как будто предчувствуют теотигуанакские ваятели, сплетая кольца базальтовых змей в подобие крестов (Ména, Les art anciens de l’Amérique. Expos. du Louvre. 1928 passim.).

Надо было сделать выбор между двумя Змеями – губящим, на Древе Познания, и спасающим, на Древе Жизни; выбора сделать не сумели атланты и погибли. Сумеем ли мы? Наше бывшее христианство – уже почти «атлианство» – умирающий свет Атлантиды. Это очень страшно – страшно, как то «зерцало гаданий», о котором говорит апостол Павел. Чье лицо в зеркале? Вглядываемся и узнаем себя – Атлантиду-Европу.

 

XVIII

Жуткое чувство воспоминанья-узнаванья , бесконечно-далекого – близкого:

египетский nem-masu, «повторение бывшего», орфический apokatastasis, «восстановление бывшего», – смутное, как бы сонное, и, вместе с тем, очень ясное, трансцендентно-физическое чувство «дурной бесконечности» овладевает нами, по мере того, как мы узнаем – вспоминаем Атлантиду.

Был и Он? Нет, Сын Человеческий был только раз на земле, а это лишь тень Его, простершаяся от начала мира до конца. Если же мы смешиваем Тело с тенью, то, может быть, потому, что мы сами уже только тень.

 

XIX

«Мир или война?» – снова будут решать десять царей Атлантиды, сидя на жертвенном пепле, во святилище, где все огни потушены; снова решат: «война», и снова мудрый среди безумных узнает – вспомнит , что вся Атлантида-Европа будет пеплом и жертвой.

 

XX

Очень далеко от нас Атлантида, если очень далеко война, а если война, то и Атлантида очень близко.

 

XXI

Мы не такие, как атланты? Нет, такие же.

Когда Фернандо Кортец, готовясь принести двенадцать миллионов человеческих жертв для завоевания Мексики, стыдил ее последнего царя, Монтезуму, человеческими жертвами, тот ему отвечал:

– Вы, христиане, на войне делаете то же самое (Réville, 149).

Так могла бы ответить и Атлантида грешная «святой» Европе. Если же есть разница, то едва ли в нашу пользу. Судя по ученикам своим в древней Америке, атланты приносили в жертву только врагов своих – военнопленных; мы же – врагов и друзей, чужих и своих, потому что наша вторая всемирная война, международная, тотчас обернется гражданскою, убийство – братоубийством. «И приносили сыновей своих и дочерей своих в жертву бесам; проливали кровь неповинную... и осквернилась земля кровью» (Пс. 105, 37).

тысячу или десять тысяч или десять лет назад? Было вчера – будет завтра.

 

XXII

И еще разница: те приносили человеческие жертвы богу-дьяволу, а мы – себе, потому что каждый из нас – сам себе Бог. Но вывод из обеих религий один:

Вечная война – война всех против всех, до последней черты братоубийц Каинов.

 

XXIII

Чем же мы лучше тех жалких и страшных атлантических выродков, сладострастно-жестоких пауков Анагуакских? Может быть, не лучше, а хуже, потому что нам больше было дано и спастись было легче: наше противоядие было сильнее, наш свет ярче. Но солнца так же не захотели и мы, как люди Умирающего Света, лунные титаны; так же как атланты, мы считаем себя в безумье мудрыми, в слепоте – зрячими, «всеблаженными» – на краю гибели; та же и у нас «культура демонов»; тот же будущий, а кое-где уже настоящий, «военный коммунизм» благополучных инка; тот же яд и в наших костях – половая проказа, духовный сифилис; тот же путь к той же цели – мировая война за мировое владычество; те же человеческие жертвы богу-дьяволу.

 

XXIV

Как же мы не видим, что бич Божий уже занесен над нами; что наша Атлантида не где-то далеко, извне, а близко, в нас же самих; что сердце наше зреет для нее, – под страшным солнцем, страшный плод Гесперид?

«Буду чуть слышным шепотом жизни я, жизнь всемогущая», – могла бы сказать и Европа, как древняя царица Майя.

 

XXV

Кажется, никогда еще так близко не заглядывало в лицо будущему бывшее; никогда еще так не вопияли древние камни среди немоты человеческой: «Было и будет!»

Слышит ли хоть кто-нибудь из нас этот вопль? Понял ли хоть кто-нибудь, чему усмехается, глядя в наши глаза пустыми глазницами, тот древнемексиканский череп из горного хрусталя – прозрачный ужас (Ména, Les arts anciens de l’Amérique. Expos. du Louvre, 1928. № 25, ville Mexico; Musée Trocadero, № 7.621); о чем плачет тот Маянский сфинкс – «Вечерняя Звезда», с лицом девы-отрока: судорогой слез опущены углы навеки замолчавших губ, слезы как будто застыли в широко раскрытых глазах, но не прольются – сохнут на сердце, как вода на раскаленном камне; или тот другой Копанский сфинкс – может быть, самое тихое, мудрое и скорбное из всех человеческих лиц, – лицо того, кто видит гибель мира и знает, что можно бы мир спасти, но также знает, что спасти нельзя, потому что мир хочет погибнуть (Фотографические снимки с этих двух «Сфинксов» были на выставке древнеамериканского искусства в Лувре, 1928 г. Les arts anciens de l’Amérique, без номеров, в 1-й большой зале, справа от входа; первый – с лицом, напоминающим египетского царя Ахенатона-Аменхотепа IV (1350 до Р. Х.) из Uxmal, Yucatan; второй – из Copan, Honduras).

Слышит ли хоть кто-нибудь из нас, что говорит этот погибший брат наш, Атлант: «Если не покаетесь, все так же погибнете»?

 

I

Что для человека смерть, то конец мира для человечества.

Полною жизнью живущий, здоровый человек забывает смерть естественно, не верит в нее; знает о ней, но ее не знает; только в редчайшие миги-молнии, вдруг вспоминает – видит ее лицом к лицу, чувствует ее изнутри, как будто уже умирает. Чем больше таких минут в жизни человека, тем больше он – человек, образ и подобие Божие.

 

II

Точно такие же миги бывают и в жизни человечества: вдруг перестает оно чувствовать себя «бессмертным животным» и вспоминает – видит смерть, конец мира, будущий, свой и бывший, первого человечества. В эти-то миги и рождаются эсхатологии, апокалипсисы, слагаются мифы или, вернее, единственный, всем векам и народам общий, древнейший миф о гибели первого мира – Потопе.

Если человечество – только «бессмертное животное», то мифы эти «пустые басни»; но, если оно, то и они – нечто большее. «Возвещая исступленными устами грозное, Пифия гласом своим в Боге проницает тысячелетия», – учит Гераклит (Heraclit., Fragm.,12. – E. Pfleiderer, Die Philosophie des Héracht., v. Ephes. im Lichte der Mysterienidee, 1886, p. 51). Пифия-Эсхатология – проницает века-эоны вперед и назад, до конца и до начала мира, – вспоминает будущее в прошлом, предсказывает прошлое в будущем.

Если так, то все эти мифы или опять-таки один, всему человечеству общий миф о конце первого мира есть начало Истории – Преистория – «не измышленная басня, а сущая истина, mê plasthenta mython all’alêthinon logon », по слову Сократа (Pl., Tim., 26, e).

 

III

Нужно ли второму человечеству знать о конце первого? Нужно, потому что смертное человечество будет жить не так, как «бессмертное животное»: видя благой конец, не пожелает «дурной бесконечности»; светом конца все для него озарится, изменится.

 

IV

Если бы второе человечество умерло, как первое, и родилось третье, то наша история казалась бы ему не менее «баснословною», чем «Атлантида», преистория, кажется нам. Вчерашнего дня не помнят однодневные бабочки: так мы не помним преистории.

 

V

Спутница живой земли – мертвая луна, Атлантида небесная. Там, где заходит дневное светило – История, восходит ночное – Преистория. Путь к нему по векам и народам, как золотой, по морю, путь лунного света, – Миф-Мистерия.

Обе Атлантиды – одна, погребенная в море, другая – в небе, – освещают нас одним и тем же лунным светом Конца; обе говорят Земле, пока еще озаряемой солнцем: «Помни Конец!»

 

VI

Миф уводит нас к юности мира, где земля ближе к небу, люди – к богам, время – к вечности. Действие мифа происходит на земле, но еще не совсем нашей; во времени, но еще не совсем отделившемся от вечности.

 

VII

Конец первого мира – начало второго – разделяет два мировых Века-Эона, как черта горизонта разделяет небо и землю. Между этими веками «утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти от нас туда не могут, так же и оттуда к нам не переходят»; но и через пропасть слышат и видят друг друга.

Или, говоря языком Преистории, от нынешнего человека, Homo Sapiens , отличается Ледниковый предок его, Homo Musteriensis , не только духовно, но и физически, строением и мозговою емкостью черепа, а может быть, и составом нервной ткани. Если так, то пять чувств у него не совсем те, что у нас, и чувство времени тоже. Это значит: исторические меры времени не соответствуют доисторическим: те об эти ломаются, как стекло о камень.

Скольким векам или тысячелетиям Палеолита равняется наш век, мы не знаем. Может быть, для тогдашних людей были бы невыносимы и непредставимы наши краткости, сжатости, скорости, так же как для нас – их протяженности, медленности, вечности.

 

VIII

«Сто тысяч лет прошло – минута, – люди-козявки появились на земле; еще сто тысяч лет – минута, – козявки исчезли, и опять хорошо стало, чисто», – говорит Финстераргорн Шрекгорну в бледно-зеленом небе вечности (Тургенев).

«Времени больше не будет», – говорит ангел Апокалипсиса. «Времени еще не было», – мог бы сказать ангел Преистории.

 

IX

Ученые все еще спорят о том, когда появился человек на земле, и, вероятно, будут спорить всегда: за 15–20000, за 250000, за 500000 или 1500000 лет до Р. X.? (Waldeyer, Antropologie, t. I, p. 761. – G. Mortillet, Le Préhistorique, 1883, p. 1614, S, s. – Penck, Antropol., t. IX, p. 257. Keith, Antropol., t. XXXIII, p. 219.) Лучше бы просто сказать: не знаем. Выход для нас из истории в преисторию – выход из времени в вечность.

 

Х

Два мировых Века-Эона соединяет одна точка – Огонь. Первый огонь на земле зажег Ледниковый праотец наш, Homo Musteriensis, чей полузвериный череп найден в 1908 году в Лемустьерской пещере (Le Moustier) над Везером (Veser) (Schuchhardt, Alt-Europa, p. 19).

говорит Прометей (Aesch., Prom., v. v. 109–111). Что это, миф? Нет, преистория. Мы не знаем, когда, но знаем, что это было : кто-то зажег первый огонь на земле – кто-то один, раньше всех, кого можно бы назвать по имени, если были тогда имена, и люди запоминали бы имя, достойное памяти.

Страшный, голый, косматый, как пещерный медведь, с чудовищным выступом надбровных костей, с огромною челюстью и срезанным лбом, этот человекоподобный, антропоид, и был Прометей – Промыслитель.

мог бы и он сказать, как титан (Aesch., Prom., v. 506). Все, что сделано людьми потом, – меньше Огня; короче путь от огня к авиону, чем от безогненной ночи к огню. Миг, когда в черноморозной тьме или под бледно-зеленым небом Ледниковой вечности, в диком становище, где свалены были в кучу с обглоданными костями оленей и мамонтов, человеческие кости, после людоедского пиршества, – миг, когда вспыхнуло первое пламя костра от головни лесного пожара, зажженного молнией, от воспламененных трением двух кусков дерева или от выбитых из камня о камень искр, – этот миг был одним из величайших в жизни человечества: только с Огнем родился Человек. В маленьких, как у гориллы, сближенных, глазках человекоподобного блеснула с блеском огня безумная мысль: «Я Бог!»

 

XI

Разум и безумье вместе родились.

хвалится огненный Титан.

Чем он был для этих «несчастных», мы себе и представить не можем; ясно одно: он был для них живым существом, демоническим, – богом, павшим с неба на землю и людьми захваченным в плен.

Власть бога над человеком – религия; власть человека над Богом, – магия. Кто первый человек с огнем? Homo Sapiens, Разумный, Homo Faber, Искусный? Нет, Homo Magus, Колдун. Огонь – отец магии: богом овладел человек, овладев огнем, так ему казалось несчастному, безумному.

Богом всей твари сделался маг. Тяжелоступный мамонт, длинношерстный носорог, и дикий конь, и пещерный медведь, и могучий бизон, и кроткая лань, и россомаха лютая – все бежали от человека с огнем, потому что знали, что Бог в огне; или приходили к нему, покорные, ложились у ног его и поклонялись ему, как Адаму в раю.

Древнего титана, Мустериена, низверг новый олимпиец, Кро-Маньон.

Лет за 20000 до Р. X. – по летосчислению, будем помнить, условному, мерке, на громадах времени, ломкой, – в Ледниковой Европе, едва населенной обезьяноподобным, мустериенским или неандертальским племенем, появляется вдруг, неизвестно откуда, новое племя кроманьонов (Cro Magnon), – «одно из физически и духовно высших племен, какие когда-либо видел мир» (Arth. Keith, Ancient Types of Men, 1911, p. 71).

Очень знаменательно, что появление это совпадает с концом Ледникового периода, – началом тех геологических переворотов в Европе и в Атлантике, которые сохранились в памяти человечества, как миф о Потопе, – гибели первого мира; так же знаменательно, что племя кроманьонов появляется в юго-западных, ближайших к Атлантике, частях Европы, – у Бискайского залива, в Пиренеях, в Дордоньи (Франции), и притом, в полном расцвете культуры, видимо, зародившейся и прошедшей первые ступени развития не в Европе, не в Африке, не в Азии, потому что здесь ранних следов кроманьонской культуры не найдено: как бы новое светило внезапно восходит из-за Атлантики, озаряя лучами своими Ледниковую ночь Европы; так же знаменательно, что в этой духовно-единой культуре, судя по широте ее распространения, происходит «не местное развитие одного народа, а сотрудничество многих, друг на друга влияющих колоний », как бы зачатье европейской всемирности (H. F. Osborn, Men of the Old Stone Age, 1915, p. 311–312); так же знаменательно, что переселенческий путь кроманьонов, от Гибралтара до Сиро-Финикии, совпадает с великим Средиземно-атлантическим путем на Восток: Фарсис и Гадес (Кадикс) – может быть, «Атлантские» гавани, находятся в начале пути, а в конце – Ермон, на чью вершину слетают Еноховы ангелы, гости небесные, и к чьему подножью прилетают на крыльях парусов, заморские гости – может быть, атланты; так же знаменательно, что гуанчи на Канарских островах, – одном из уцелевших остатков Атлантического материка, – те же кроманьоны.

Многие же связи их с доисторической Америкой всего знаменательней.

 

XII

Маленькое, замкнуто в Пиренеях живущее племя басков говорит на языке, непохожем ни на один из языков Европы, Африки и Азии, но очень похожем на языки древнеамериканских племен. Если этот язык, как думают многие ученые, есть чудом уцелевший обломок кроманьонской древности, то вероятна связь языков палеолитной Европы с языками древней Америки (Farrar, Families of Speech, p. 132. – Ripley, Races of Europe, p. 38).

Связь эта подтверждается сходством кроманьонских – ориньякских (Aurignac) черепов с доисторическими черепами Lagoa Santa в Бразилии, так же как в других местах Южной Америки (J. L. Myres, The Ancient Cambridge History, p. 48).

Стоит взглянуть на ориньякских, тех же кроманьонских, звероловов на пещерных росписях d’Alpera , чтобы узнать перистый гребень, – индейский головной убор: этот уголок доисторической Европы, – как бы уголок нынешней дикой Америки (Breuil, Antropologie, t. XXIII, pl. p. 562).

 

XIII

Греческое слово phoinix, «финикиец», значит «красный», «краснокожий». Так называли гомеровские греки выходцев с о. Крита, где обитали Пелазги, этеокритяне – египетские Keftiu, «люди Морских Племен», родственные ливийцам в Северной Африке, лигурам в Италии, иберам в Испании, – племенам, живущим по всему Средиземно-атлантическому пути на Восток (R. Dussaud, Les civilisations préhelleniques, 1914, p. 447. – A. Mosso, Le origine della civilità Mediterranea, 1910, p. 332). Поздние, неолитные потомки кроманьонов, все эти племена, судя по стенным крито-миноэнским и египетским росписям, – «краснокожие» или смугло-красные, безбородые, так же как тольтеки и ацтеки доколумбовой Мексики. Цвет кожи – стойкий в тысячелетиях признак: если потомки, то, вероятно, и предки – «краснокожие», совсем или отчасти.

Как бы отблеск вечного Запада, «Заката всех солнц», рдеет на юном лице Европы.

 

XIV

Главная же связь Европы с Америкой – в религии. Судя по пещерным ваяньям и росписям, Ледниковый бык-бизон есть бог кроманьонов – ориньяков. Как в Европе, так и в Америке. Вспомним паленкский крест на голове бога-быка и десять царей Атлантиды, пьющих кровь закланной жертвы-быка, в мифе Платона.

Прядающий, пенящийся, «ослепительно-белый» nimio candore perfusus, солнечный Бык – Критский Зевс – несет на хребте своем юную богиню Европу, дочь «Финикии», «Красной Земли» – красного Запада (A. В. Cook, Zeus, 1914, p. 464, 467).

 

XV

Бык – великий бог, а маленький – Раковина, чудно-таящая в извивах своих гул Океана, немолчный зов родины (Spence, 67).

Боги кроманьонов морские, потому что и само племя морское, – первых, Каменного Века, рыбаков, костяного крючка, кремневого гарпуна и прочей рыболовной снасти изобретателей (Spence, 59–60). «Все мы – дети Воды. О, Тлалок, Водяной, помилуй нас, не погуби!» – могли бы сказать и кроманьоны вместе с тольтеками.

 

XVI

Римский историк I века до Р. X., Тимаген, сообщает, кажется, очень древнее сказание о трех совершенно различных племенах, обитавших в Галлии: первом, туземном; втором, пришедшем с Востока, и третьем – поселенцах с Запада, с какого-то далекого острова, называемого «Атлантидой» (Donelly, 31).

 

XVII

Что такое друиды – колдуны или мудрецы, обладатели тайных знаний, основатели тайных общин, рассеянных от Галлии до Галатии, все по тем же Средиземно-атлантическим путям, – мы хорошенько не знаем. Сведения о них у Цезаря, Тацита и Плиния, вообще достоверных и точных свидетелей, обвеяны такою баснословною дымкою, что иногда кажутся мифом; но, может быть, и этот «миф» – Преистория. Как бы то ни было, первая основа друидизма под иберийскими, кельтскими, галльскими, бриттскими и другими наслоениями, – вероятно, такой же чудом уцелевший обломок доисторической древности, как язык басков.

Кажется, древнейшее из друидских сказаний, о короле Артуре, родственно египетскому мифу об Озирисе, царе Вечного Запада. Брат Сэт убивает Озириса, а короля Артура – братнин сын; сестры воскрешают обоих, но не окончательно; так же как Изида – Озириса, сестра Артура увозит его в ладье, ни живого, ни мертвого – мумию – в Царство Теней – по одним сказаниям, Остров в великом Море Запада, а по другим – «подводную страну», Avallon, где будет он покоиться до дня воскресения (Spence, 156–216).

Аваллон друидский, aalu египетский, arallu вавилонский, а может быть, и Ацтлан древнемексиканский – одна и та же «подводная страна» – Атлантида. Если так, то король Артур и Озирис встретятся в ней с Кветцалькоатлем, Геракл – с Гельгамешем, Енох – с Атласом, – все страдающие люди-боги, тени грядущего Сына.

 

XVIII

Вспомним все, что мы знаем о кроманьонах: новое, духовно и физически-высшее, внезапно и неизвестно откуда, на европейских берегах Атлантики появившееся племя; ряд колоний по всему Средиземно-атлантическому пути, от Гадеса до Ермона; внеевропейская, внезапно готовая культура, как бы восходящее над Ледниковою ночью светило; многоразличная – в языке, одежде, строении черепа, цвете кожи, религии – связь с племенами доисторической Америки, на одном, – с гуанчами – на другом конце рухнувшего моста-материка через Атлантику; древняя память о родине – Острове. Вспомним все это, и вывод, кажется, будет ясен: Атлантида – Европа; та виднеется сквозь эту, как морское дно сквозь прозрачную воду.

Будет или не будет Европа второй Атлантидой, – она уже была первою; начало и конец ее еще не замкнуты, но могут замкнуться в круге вечности.

 

XIX

Лад над разладом, мера над безмерностью, космос над хаосом – точность и ясность мысли, познание естества – «натурализм», в самом глубоком и широком смысле, – таков эллинский гений Европы в истории; он же и в преистории. «Кроманьоны – греки Каменного Века» (Osborn, 315–316). Женские изваянья Ориньякских пещер «напоминают современных кубистов», а лошадиная голова Maz d’Azil’я «достойна Парфенона» (Spence, 61). Таков путь кроманьонского искусства – от Парфенона до кубизма.

 

XX

Всякое искусство в своем религиозном пределе – «магия» – воля к сверхъестественной власти над естеством, а искусство Палеолита, особенно. Ваянья и росписи на стенах магдалиенских (позднее – кроманьонских) пещер – никогда и нигде неповторенное, а может быть, и не повторимое, чудо искусства. «Судя по ним, людям Четвертичной эпохи принадлежит едва ли не одно из высших мест в истории цивилизаций», – говорит один ученый (Th. Mainage, Les réligions de la Préhistoire, 1921, p. 89). И другой: «Сделать оставалось только несколько усилий в познаньи человеческого тела и растительного мира, чтобы народы европейского Запада достигли великого искусства, потому что они были одареннее тех народов, от которых мы получили начала искусств – вавилонян, египтян, – может быть, даже греков... Исчезновение Магдалиена было великим несчастьем для человечества: если б не оно, мир быстро шагнул бы вперед и, может быть, прекрасный век Перикла наступил бы на несколько тысячелетий раньше» (Jacques de Morgan, L’Humanité préhistorique, 1921, p. 218).

«Может быть, С. Америка соединялась с Европой через Атлантиду», – говорит тот же ученый (Morgan, 297). Если так, то можно бы сказать об Атлантиде с еще большим правом то, что здесь о Магдалиене сказано: ее исчезновение было «великим несчастьем для человечества». Это значит: между Европой и Атлантидой существовала какая-то глубокая духовная связь.

 

XXI

Сила пещерных художников в особой, не нашей, остроте глаза: наш, послепотопный, так помутнел и притупился, что мы уже как бы наполовину ослепли; только по снимкам мгновенной фотографии мы знаем о некоторых положениях очень быстро движущихся тел, например в «летящем беге» зверей (galop volant). Все это видит и закрепляет в искусстве пещерный художник.

Главная же сила его в остроте, не физического, а духовного зрения. Мы видим природу, как чужое тело, извне; он видит ее, как свое, – изнутри. Мимо всех отягчающих нас подробностей, – стольких «сучков и бревен» в нашем глазу, – он схватывает предмет и проникает в душу его одной-единственной, духовной чертой.

Мы «любим природу»; он лежит у сердца ее и слышит ее, как утробный младенец – сердце матери. Это единодушие человека с природой, как бы одно с нею дыхание, и есть источник «магии» – сверхъестественной власти над естеством: кто кого знает, тем тот и владеет.

 

XXII

Жизнью почти сверхъестественною, жуткою для нас, дышат эти звериные образы-идолы: дико ржущий Мас-д’Азильский конь, Фон-дё-Гомский, поднявшийся на задние лапы, пещерный медведь, лортетские лани в «летящем беге», Альтамирский бизон с глянцевито-черною, туго натянутою кожею огромно-тучных боков, с поджатыми, точеными ножками, только что проснувшийся и повернувший голову с настороженным зрачком – весь внимание, слух, страх – вот-вот вскочит, ринется (Morgan, 212. – Breuil, Font-de-Gaume, p. 123. – Piette, L’Art pendant l’âge du Renne, pl. XXXIX. – Breuil, Altamira, p. 105).

Кто-то сравнил пещерных художников по смелости и точности рисунка с Рембрандтом (Schuchhardt, 27). Нет, это совсем другое, большее, – не искусство, а в самом деле «магия». Это было раз, и больше никогда не будет, не вернется, как потерянный рай.

 

XXIII

Ледниковый человек видит всю тварь, кроме себя самого: люди в пещерных росписях – плоские, черные головастики с раздвоенными хвостиками вместо рук и ног; все без лиц; если же человеческие лица изображаются, то почти всегда, как зверино-бесовские маски, подобные бреду, чудовища, такого ужаса, что Винчи и Гойя могли бы им позавидовать.

Исключения редки – Виллендорфские и Лоссельские Венеры Стэатопиги – Тучнозадые. Судя по ним, человек мог бы себя изобразить, но не хочет, как будто чего-то боится или стыдится; может быть, наученный правдой искусства, вдруг понимает, что он – не сын природы, а пасынок, больной зверь, а не бог.

 

XXIV

Магдалиенские ваянья, резьбы и росписи почти всегда спрятаны в самой темной и тайной глубине пещер: чем древнее и, вероятно, чем святее, тем сокровеннее.

След Ледниковых стоянок, пепел очагов, лежит большею частью у самого устья пещер, ближе к свету и воздуху: здесь люди живут плотскою жизнью, а духовною – там, в глубине, во чреве Матери Земли, в священном мраке и ужасе (Mainage, 206).

 

XXV

Лучшие Альтамирские росписи находятся в главном, самом внутреннем зале, на сводах, нависших так низко, что ходить под ними можно, только согнув колени и наклонив голову, а чтобы видеть их, как следует, надо сесть на корточки или даже лечь на спину. Каково было допотопным художникам работать в таком положении, да еще при тусклом свете плошек с оленьим жиром или медвежьим салом (Breuil, Altamira, p. 76).

 

XXVI

В Pasiega и в других подобных пещерах, чтобы добраться до росписей, надо блуждать по лабиринту подземных ходов, ползти на четвереньках сквозь узкие и низкие щели, влезать, цепляясь за выступы камней, по крутонаклонным, почти отвесным, как печные трубы, щелям; пробираться, иногда с опасностью для жизни, через подземные топи, колодцы, потоки, водопады, пропасти; скользить по глинистым кручам, где когтями пещерных медведей, тоже скользивших по ним, оставлены глубокие царапины и даже волосинки меха отпечатались.

В Tuc d’Audoubert, чтобы войти во внутреннюю залу, надо было прорубить сталактитовую занавесь, ослепительно белую, вечно влажную от слез Земли: точно сама она соткала ее, чтобы закрыть свое допотопное святилище. В самой глубине пещеры спрятаны маленькие глиняные идолы бизонов. Перед ними, на глинистой почве, переплетаются странные, сложные, должно быть, магические линии; тут же следы человеческих ног, тоже странные, – только пятки без пальцев: судя по оргийным пляскам нынешних австралийских и африканских дикарей, может быть, и здесь происходило нечто подобное – колдовская пляска-радение перед богом Бизоном, Ледниковым быком (Mainage, 217–219. – Breuil, la Pasiega, 1913, p. 1–6; 54. – Bégouen, Les statues d’argile de la caverne du Tue d’Audoubert, «Antropologie», t. XXIII, p. 657–665).

Жутко, в темноте, белеют на красной охре, точно в крови, отпечатки живых человеческих рук – ладоней с растопыренными пальцами – должно быть, тоже магия. Ею насыщено здесь все – камни, глина, сталактиты с их вечною слезною капелью, и самый воздух.

 

XXVII

В главном Пасиегском зале, высоко на стене, на самом видном месте, выступают черные и красные точки, полоски, палочки, знак в виде большой буквы Е, две связанные человеческие пятки, – может быть, надпись – запрет непосвященным вступать во святое святых (Breuil, La Pasiega, p. 36).

Посередине залы возвышается каменный бугор, как бы трон, с частью спинки, кажется, слегка обтесанной: может быть, здесь был вертеп прославленного кудесника (Breuil, 5, pl. XXIV).

 

XXVIII

В самых древних, Ориньякских пещерах, так же как в позднейших, Магдалиенских, найдено множество слегка загнутых палок из оленьего рога, с просверленными дырами в ручках, украшенных звериной или просто узорчатой резьбой. Долго не могли понять, что это, и называли их «жезлами начальников» (batons de commandement); наконец, поняли, что это «магические жезлы», может быть, тех самых допотопных царей-жрецов, которых Платон в мифе об «Атлантиде» называет «людьми-богами», andres theioi, а Енох – «ангелами бдящими», egregoroi (Morgan, 69).

 

XXIX

Что же все это значит? Значит, что в пещерах Каменного века родилась не только магия, но и мистерия, таинство . Едва появляется человек на земле, он уже знает, что Бог – в тайне.

 

XXX

Знает и то, что есть иной, может быть, лучший, мир. Это видно из того, как он хоронит мертвых: под руку кладет им кремневое оружие, куски дичины и множество съедобных раковин: значит, будут жить. Связывает их иногда веревками, что видно по положению костей в остовах; или раздробляет и раскидывает кости, чтобы не ожили: значит, боится мертвых, – знает, что они могут быть сильнее живых. Но это редко: большею частью усопшие мирно покоятся, лежа на боку, с пригнутыми к груди коленями, в положении спящего взрослого или младенца в утробе матери, чтобы легче было снова родиться – воскреснуть.

В палеолитной Офнетской пещере, у Нёрдлинга (Otnet Nordlingen), все черепа смотрят на запад, где царство мертвых, – может быть, Атлантида-Аваллон – древняя родина.

 

XXXI

Красный цвет – цвет крови и жизни: вот почему мертвых окунают в жидкую красную краску – как бы зарю воскресения.

 

XXXII

Только в позднейших, мегалитных могилах (Hünergräber) просверливаются в надгробных плитах отверстия – «оконца», чтобы души могли вылетать, – покинув тело, гулять на свободе; в палеолитной же древности душа и тело нерасторжимы: вместе в этом мире, вместе и в том.

Как это ни странно, пещерные люди кое-что уже знают или еще помнят о «воскресении плоти», чего еще не знают или что уже забыли Сократ и Платон с их «бессмертьем души».

 

XXXIII

Сердце Ледникового человека билось уже на этом пороге – качалось, как маятник, между Богом и дьяволом.

 

I

В Мас-д’Азильской стоянке найдены плоские речные гальки, разрисованные красными полосками. На одной из них – крест, мохнатый, как бы из звериного меха, – живой, насколько живее наших деревянных, металлических и каменных крестов (Mainage, 233. – Piette, Les galets colories du Mas d’Asil, pl. XV, n. 4).

Мы не знали бы, что это значит, если бы не угольчатые кресты, svastika, более поздней, неолитной эпохи и кресты-спицы в колесиках, – еще позднейшего, Бронзового века. Это солнечно-магические знаки: солнце катится колесом по небу, и крест в солнце – его же лучи. Наши золотые литургийные дискосы, ostensoria, может быть, родственны этим неолитным знакам (Carl Clemen, Die Religion der Erde, 1927, p. 9).

Кажется, и тот мохнатый крест на Мас-д’Азильской гальке – тоже солнечно-магический знак. Магией человек ловит солнце, как зверя – зверолов. Здешнее солнце – живым, мертвым – нездешнее. Солнечные знаки клались в гроба, чтобы и там, в ледниковой ночи смерти, взошло незакатное солнце.

 

II

В очень древних, плиоценовых слоях найдены женские черепа с глубокими, выжженными рубцами на лбу, в виде буквы Т, Иезекиилева tau – креста (Clemen, 8).

Два лица у всякого знаменья – чудо и случай; выбор между ними свободен. То ли случайно, то ли чудесно, крестное знаменье выжжено на челе Преистории. Чтобы некогда вспыхнул на небе солнечный Крест – Сим победиши – нужно ли было нашему пещерному праотцу чертить свой мохнатый крест на гальке? О, конечно, он сам не знал, что делает. Но, может быть, за него знал Кто-то.

Крест Мас-д’Азильский – крест Маянский: в «злую ночь», nyktos chalepês, Атлантиды, раскололся мир пополам, и в обеих половинах вспыхнул крест.

 

III

Ра в Египте, Ану в Вавилоне, Ваал в Ханаане, Вицилопохтли в древней Мексике – всюду бог солнца – Отец. Очень вероятно, что и в европейском Палеолите – тоже.

Солнце – Отец, а Земля – Мать.

 

IV

Найденное в тех же ориньякских слоях, где и мохнатый крест Мас-д’Азиля, виллендорфское известняковое изваяние женщины напоминает своей безобразной тучностью нынешних готтентотских Венер Стэатопиг – Тучнозадых.

Голая, бесстыдная, человеческая самка, полузвериха; низко опущена голова, низко надвинута на лоб шапка жестко-курчавых волос, так что сразу не поймешь, где лицо, и, только вглядываясь, видишь, что лица нет вовсе – пустое место; и еще вглядываясь, понимаешь, что у такого тела и не может быть лица. Это очень страшно, – страшнее всех уродств.

Нет лица или почти нет у таких же Стэатопиг на известняковых плитах Лоссельской стоянки. Одна из них лежала среди человеческих костей в красной охре – «заре воскресения»; другая, тоже окрашенная, держит полумесяц с насечками – кажется, рог бизона – будущий ритон (rithon), сосуд возлияний в мистериях (G. Lalanne, Antropol., t. XXII, p. 256 ss., t. XXIV, p. 128–149. – Dr. Capitan, Laussel (Rev. Antrop., août 1912). – Mainage, 287).

Множество таких же глиняных и каменных Стэатопиг найдено в Египте, Месопотамии, Сирии, на о. Мальте, Крите и других островах Средиземного моря, в Иллирии, Фракии, Боснии, Румынии, Польше. Все они – богини-матери, воплощения единой Матери-Земли (G. Contenau, La Déesse Nue, 1914, p. 103).

Судя по ним, и та, палеолитная, – тоже Мать-Земля – еще не Деметра, богиня пахарей, но уже Кибела, богиня звероловов, Владычица зверей, potnia thêrôn. Страшный тук ее – божественный тук не тронутый плугом земли.

 

V

Но вот что всего удивительнее: кто-то вдруг возмутился, не захотел Тучнозадой.

В Брассемпуйской пещере, в тех же ориньякских слоях, где Стэатопига, найдена женская головка из слоновой кости, с пышным, в виде правильных шашечек, плетеньем волос, спереди ровно, как ножницами, срезанных, а с боков ниспадающих двумя широкими и длинными лопастями, – настоящим головным убором первых египетских династий. Рот и глаза не обозначены резцом, но это, кажется, было сделано красками, что так легко на слоновой кости и, судя по мастерской законченности всей остальной работы, очень вероятно. Пробовали обозначить на точном снимке губы резьбой, глаза – краской, и все лицо вдруг оживало чудною жизнью, простое, тихое, немного грустное, с нежною, еще детскою, округлостью щек, как у четырнадцатилетней девочки. Точно такие же лица у маленьких египетских Изид.

Что это, чудо или случай? Выбор опять свободен. Но, глядя на эту пещерную Изиду, как не вспомнить того, что говорит Платон о владычестве атлантов, простиравшемся до Египта, и Тимаген – об одном из трех обитавших в Галлии племен – «поселенцах с далекого острова, называемого Атлантидой»? Как не вспомнить, что Брассемпуйская пещера находится в песчаных Ландах, может быть, высохшем дне Атлантики – одном из путей из Атлантиды в Египет?

 

VI

«Неужели пещерные люди уже готовили пришествие богинь-матерей и предваряли Изидины таинства?» – удивляется один ученый (Mainage, 289). Да, смотришь и глазам не веришь: это она сама, Изида – первая тень грядущей несказанной Прелести.

по мессианскому пророчеству Виргилия (Virgil., IV eklog., v. 6).

Чтобы перейти от той, подземной, к этой, небесной, какой нужен был взлет!

 

VII

Солнце – Отец, Земля – Мать, а кто же Сын?

 

VIII

Роспись в Когульской пещере (Cogul) в восточной Испании, – самая странная из всех Магдалиенских росписей, такая юная по духу, ни на что в Палеолите не похожая, что некоторые ученые относят ее к Неолиту и даже к Бронзе. Это, впрочем, неважно: мы знаем, как религии живучи; древнее могло сохраниться и в юном.

Десять плясуний в коротких юбках, книзу расширенных, в виде колоколов, как у крито-миносских женщин, с обнаженными сосцами, тоже как у тех, в черных, остроконечных шапочках, в виде грибов-поганок, пляшут неистово, изгибая, ломая осино-тонкие станы, вокруг голого, маленького человечка (Breuil, Cogul, «Antropologie», t. XX, p. 19. – t. XXIII, p. 557. – Mainage, 288–289; 330).

Чтобы понять, что это значит, надо пройти по трем внешне разрозненным, но внутренне спаяным звеньям одной цепи.

Первое звено – тут же в Испании, в Квезо-Альперской пещерной росписи (Queso Alpera). Что-то призрачно-туманное, длинное-длинное, тонкое, с крошечной, плоской головкой, – только по раздвоенному хвостику, иероглифу ног, видно, что это человек, – вытянув неясную полоску-щупальцу, может быть, ручку, подымает на ней маленького, черного, голого человечка или мальчика, такого же, как в Когульской росписи, мастерски нарисованного, пляшущего, как бы реющего в воздухе (Breuil, Alpera, «Antropol.», t. XXIII, p. 549. – Mainage, 333).

Второе звено: золотой перстень Изопаты, города близ древнего Кносса, столицы Миносского Крита, II–III тысячелетия. Здесь, на резной печати, такие же плясуньи, как в Когульской росписи, в таких же юбках-колоколах, с такими же осино-тонкими, как бы перерезанными, станами и обнаженными сосцами, вызывают такой же неистовой пляской видение такого же реющего в воздухе бога Отрока (R. Dussaud, 375).

И, наконец, третье звено: киферонские мэнады IV–V веков, почти современницы Еврипидовых «Вакханок», тоже неистовой пляской-раденьем вызывающие младенца Иакха-Диониса, в «галлюцинации», по-нашему, в «теофании», «богоявлении», по-ихнему, в «парузии», пришествии Господа, по первохристианской мистике. Иакх-Дионис – жертва: быв однажды растерзан Титанами, вечно терзается людьми. Жертвенную лань терзают и мэнады, чтобы причаститься божеской плоти и крови.

Жертвенная лань не забыта и в Когульской росписи: тут же она, вне плясового круга, на самом видном месте, пронзенная двумя стрелами, с туманным иероглифом того человечка или мальчика, который находится и в средоточье плясового круга, может быть, для того чтобы напомнить, что бог есть жертва.

Вспомним, что Когульская и Альперская росписи находятся в Восточной Испании, а в Южной – Гадес и Фарсис – может быть, Атлантские гавани – начало Средиземно-атлантического пути на Восток через Миносский Крит, вероятную родину Дионисовых таинств. Это значит три звена – три видения бога Младенца – Когуло-Альперское, Крито-Миносское и Киферонское – спаяны внутренне, что подтверждается и внешним, слишком очевидным, сходством их. А если так, значит, людям Пещерного века уже являлся страдающий бог Сын.

 

IX

по тому же мессианскому пророчеству Виргилия (Virg., IV. Eklog., v. v. 6–7). «Снова» – во втором человечестве, потому что это было уже раз, в первом.

 

Х

Солнце – Отец, Земля – Мать, Человек – Сын: это в палеолите – преистории; это и на заре истории – в древнейшем Египте, Шумеро-Аккаде, Вавилоне, Ханаане, Хеттее, Эгее, а также в древней Америке, – на Востоке и на Западе. На две половины раскололся мир, и в обеих – забрезжила тайна Трех, не потому ли, что была до раскола, в целом?

 

XI

Почему же тайна эта не спасла и Ледниковой Европы, так же как не спасла Атлантиды, – оказалась для обеих «тщетною»? Чтобы это понять, надо вслушаться в хронологический шепот Преистории, вдуматься в совпадение веков-эонов.

«Магдалиенские искусства исчезают внезапно, – по какой причине, мы не знаем», – говорит Морган в конце книги о «доисторическом человечестве», забыв о том, что сказал в начале: «Может быть, через Атлантиду или какой-нибудь другой, исчезнувший материк, Новый Свет (Америка) сообщался с Европой» (Morgan, 20; 280). Если бы, говоря о конце Магдалиенской Европы, он вспомнил о конце Атлантиды, то, может быть, понял бы, что значит одновременная внезапность этих двух концов: понял бы, что связь между ними не только временная, но и причинная: это не два конца двух миров, а один – одного. «Исчезновение Магдалиена было великим несчастьем для человечества». Вспомнив и здесь о конце Атлантиды, Морган, может быть, понял бы, что этот конец – несчастье, еще неизмеримо большее, чем кажется ему.

«Долгий перерыв, hiatus, отделяет европейский палеолит от неолита в Халдее, Эламе и Египте» (Morgan, 219). С точностью мы не знаем, какой именно долгий; знаем только, что неолит в Европе начался в V–VI тысячелетии до Р. X.; знаем также, как медленны первые шаги всех новых человеческих развитий. Если считать на перерыв три-четыре тысячелетия, то конец европейского палеолита, VIII–IX тысячелетье, совпадает с концом Атлантиды, по летосчислению Платона или Саисских жрецов: 4000 + 5000 = 9000.

Если же в кроманьонской или магдалиенской духовно-единой Европе мы наблюдаем «не местное развитие одного народа, а сотрудничество многих колоний», – западных, атлантских, судя по месту их возникновения и проложенным ими путям, то это и значит: внезапный конец магдалиенской – атлантской Европы совпадает не случайно с таким же внезапным концом Атлантиды; может быть, не только время, но и причина обоих концов общая. Свет Атлантиды в Европе потух вместе с источником света.

 

XII

Этот чуть внятный хронологический шепот Преистории подтверждается и более внятным шепотом Истории.

Первой в Египте исторической династии царя Менеса предшествует, по Манефону-Евсевию и Туринскому папирусу, баснословная династия «Соколов», «Горовых Спутников»; Гор – Небесный Сокол, Солнце, – пришел в Египет, вероятно, оттуда же, откуда и отец его, Озирис, – с Вечного Запада, Аменти – Царства Мертвых. Может быть, и Горовы Спутники, Сокола, прилетели не по небу, а по морю, на крыльях-парусах, так же как Еноховы ангелы, бен-Элогимы. Боги или «богоподобные люди», andres theioi, пришли из Царства Мертвых. «Мертвыми полубогами», nekyes hemithêoi, называют их оба памятника, Манефон и Туринский папирус (Eusebius, Chron., I, 134. – Ed. Meyer, Geschichte des Altertums, 1921, p. 102–103. – Spence, 150–151. – Roisel, Les Atlantes, 1874, p. 94).

Что же значит эта загадка: над живыми царствуют мертвые? Вспомним Геродота: «Был путь из Фив к Столпам Геркулесовым» (Herod., II, 181); вспомним Платона: «Атланты распространили владычество свое до Египта» (Pl., Tim., 25, b). Если «царство мертвых» значит «царство погибших Атлантов», то загадка разгадана: баснословная или доисторическая династия «мертвых полубогов» есть династия «царей атлантов».

Летопись Палермского камня-обломка сообщает несомненно-исторические сведения о царе Менесе; судя же по сохранившимся на обломке именам девяти царей доменесовой династии – Ska, Tju, Zes, Uaz’anz и другим, – на отбитом куске сообщались сведения, столь же исторические, и об этой династии Мертвых – Атлантов.

По Манефону-Евсевию, она воцарилась за 5813 лет до Менеса; по Туринскому папирусу, за 5613. Числа эти так сходны, что разница, 8–6, должно быть, простая описка. Династия Менеса начинается около 3400 л. до Р. X.: 5613 + 3400 = 9013. По летосчислению Платона или Саисского жреца, Атлантида погибла за 9000 лет до Солона; следовательно, за 9550 лет до Р. X. Разница сравнительно с Манефоном и Туринским папирусом – около 500 лет, при таком счете тысячелетьями, незначительна и к тому же понятна: та внезапная гибель Атлантиды-Острова, последней части великого материка, о которой сообщает Платон, могла произойти только после целого ряда постепенных и частичных, геологических переворотов, продолжавшихся, вероятно, в течение многих веков. Лет за 500 до этой окончательной гибели, уже предвидя ее неизбежность, цари Атлантиды, переселившись в Египет, и основали «династию Мертвых» (J. H. Breasted, Developement of Religion and Thought m ancient Egypt, p. XIX. – Ed. Meyer, 105).

Так летосчисление «баснословное» совпадает с историческим: там, где Атлантида – Преистория кончается, начинается Египет – История. И обе шепчут внятно: «Первого мира конец – начало второго».

 

XIII

Если Атлантида была, то конец ее есть только последнее звено в очень длинной цепи вулканических взрывов: это мы знаем по истории земли, геологии; это знает и Платон.

«Вы, Эллины, – вечные дети, – говорит Солону египетский жрец. – Нет старца в Элладе... Духом все вы юны. Нет у вас никаких преданий, никакой памяти о седой старине. Причина же этого забвения та, что многими способами происходили и будут происходить истребленья человеческого рода; величайшие – огнем и водой, меньшие – тысячами других способов... В очень большие промежутки времени светила небесные уклоняются с пути своего, и все, что на земле, гибнет от чрезмерного жара... Так же и водами потопов боги очищают землю... Вот почему, только что у вас и у других народов зарождается письменность вместе с прочим, что нужно для государства, как в определенные сроки, подобно повторяющимся припадкам болезни, находят на вас новые потопы, оставляя в живых только людей непросвещенных, и вы начинаете жить как бы сызнова, теряя всякую память о том, что было в древности» (Pl., Tim., 22, b – d; 23, a – b).

Это и значит: гибель Атлантиды-Европы – того, что мы называем «Кро-Маньоном», «Магдалиеном», так же как гибель Атлантиды-Острова – только последнее звено в очень длинной цепи человеческих истреблений, водных и огненных. Но последняя гибель все же внезапна.

 

XIV

«Вы (афиняне) победили врагов (атлантов), – рассказывает египетский жрец Солону. – Но после того произошли ужасные землетрясения, потопы, и в один злой день, в одну злую ночь, ваше войско все до последнего воина поглощено было внезапно разверзшейся под ним землей» (Pl., Tim., 25, c – d).

Миф в этом рассказе отделяется от преистории, «измышленная басня» – от «сущей истины», как масло от воды. Подвиг афинян, «освобождение Европы от рабского ига атлантов», возвеличен в мифе, уничтожен в истории. Оба воюющих стана поглощает земля; правые и виновные гибнут вместе. Если это не бессмысленная гибель, а справедливая казнь богов, как, вопреки себе, утверждает Платон или, вопреки Платону, египетский жрец, то, значит, нет правых в войне – все виновны; война – не та или иная, не за то или иное, а всякая война – злейшее зло.

В мифе, в «измышленной басне», Платон благословляет, а в «сущей истине» проклинает войну. В этом проклятье – ответ на вопрос, почему тайна Трех для первого человечества оказалась «тщетною».

 

XV

Кроме эллинов, были в Европе и «многие племена варваров, polla ethnê barbara», смешивает Платон миф с преисторией, но не смешает, как масло с водой (Pl., Krit., 109, a). Эллинов, конечно, в Ледниковой Европе не было вовсе, – были только варвары, хотя, может быть, и пришедшие из Атлантиды: на этом огромном материке могли быть и варвары. О столице атлантов нам еще труднее судить по кроманьонам-ориньякам, чем об Афинах Перикла, по Скифам Танаиса, или о Риме Цезаря, по кельтам Арморики. Малые общины культурных атлантов, будущих друидов, «магов» и «мистагогов», «миссионеров», по-нашему может быть вкраплены были в эти «дикие», в нашем смысле, племена Европы.

Судя по тому, что дикари остались дикарями, пещерными людьми, но с непонятным для нас развитием искусства, «от Парфенона до кубизма», и с развитием верований, от первобытной мистерии до тайны Трех, «миссионеры»-атланты не спешили приобщить «дикарей» к внешним «благам цивилизации», в нашем опять-таки смысле, но давали им лучшее, что сами имели, – свет просвещения внутреннего и, уж конечно, самый белый луч этого света – мир.

Так продолжалось, пока в самой Атлантиде был мир; когда же там началась война, то и в Европе учителя мира сделались учителями войны: так же, как бен-Элогимы, падшие ангелы, «научили они сынов человеческих смертным язвам войны – щиту, броне, мечу – всем орудьям убийства, вышедшим из рук их против всех живущих на земле, от тех дней и до скончания века» (Hén., LXIX, 6–7).

Тем же черным огнем загорелось и на юном теле Европы, как на старом – Атлантиды, чумное пятно Войны.

«Я извлеку изнутри тебя огонь, который и пожрет тебя» (Иез. 28, 18). Этот внутренний огонь, предшествующий внешнему, – вулканический взрыв – Война.

 

XVI

Люди начали войну и уже не кончат: «все будут убивать друг друга; в мире конца не будет войне», это пророчество до наших дней исполняется. Первое человечество начало, второе – продолжит войну бесконечную.

 

I

Бог есть Мир, Бог есть Война, – между этими двумя утверждениями – такой же переворот духовный, как тот, геологический, истребивший Атлантиду, где духовный – предшествовал геологическому. Бог, Жертва за человека, сделался богом человеческих жертв; «белая магия» сделалась «черною», солнце померкло, ось мира поколебалась, небо упало на землю, и «конец земле, конец всему».

 

II

Что такое «черная магия», мы могли бы знать, по собственному опыту. Что заставило вчера и заставит, может быть, завтра десятки миллионов людей умирать, убивать друг друга, в XX веке по Р. X., так же как в сотом до Р. X.? Что заставляет сто двадцать миллионов людей в России мучиться столько лет под игом новых Стражей, phylakes, Бдящих, egrêgoroi? Что, если не колдовское «внушение», «усыпление», «гипноз», человека «дневного», Homo Sapiens; пробуждение «ночного», Homo Musteriensis, – «черная магия»?

 

III

Двенадцать миллионов убитых на войне и сто двадцать миллионов мертвых заживо в России нам так же ничего не говорят, как найденные кости человеческих жертв в Ледниковых стоянках (Clement Al., Strom. 7). Крест на челе Истории нам так же ничего не говорит, как на челе Преистории.

 

IV

Наша механика становится «черной магией» в войне – титаническом разрушении; черная магия атлантов становится «механикой» сначала в титаническом зодчестве, а затем, тоже в войне – разрушенье.

Вспомним Дедала, Крито-миносского – может быть, Атлантского «мага-механика», творца трех чудес – Лабиринта, человеческих крыльев и человека-автомата; вспомним пляшущую заводную куколку на ладони старого колдуна, посланного против бога мира, Кветцалькоатля, богом войны, Вицилопохтлем; вспомним «икону Зверя» eikon tou thêriou, в Апокалипсисе: «сделали икону Зверя... и говорила она и действовала так, чтобы убиваем был всякий, кто не поклонится ей» (Откр. 13, 14–15).

Все мы – жертвы исполинского Робота, Автомата войны – человекообразной и человекоубийственной «иконы Зверя».

Все мы блуждаем в лабиринте великих городов, как Ледниковые праотцы наши – в лабиринте пещер, где стережет их и нас Минотавр, бог человеческих жертв.

 

V

Раз уже погубил Атлантиду-Европу дух «титанической, божеской гордости», hybris. «В день паденья твоего, все множество народа в тебе упадет в сердце морей... за то, что ты говоришь: „Я Бог!“ (Иез. 27, 27; 28, 2.)

Древний титан, Homo Musteriensis, украл огонь у богов и сказал: «Я Бог», а должен бы сказать «я вор». То же воровское – во всей «культуре демонов» – культуре вместо религии, пепле вместо огня, – том стынущем пепле, на котором цари Атлантиды сидят, решая: «Мир или война?»

 

VI

«Ты – печать совершенства, полнота мудрости и венец красоты. Ты находился в Эдеме, саду Божием... Ты был херувимом помазанным... ходил среди огнистых камней... Ты совершен был в путях твоих... доколе не нашлось в тебе беззакония... Внутреннее твое исполнилось неправды, и ты согрешил... За то Я повергну тебя на землю... извлеку изнутри тебя огонь и превращу тебя в пепел... Ты сделаешься ужасом, и не будет тебя во веки» (Иез. 27, 12–19). Только ли о первой Атлантиде это сказано?

 

VII

Атлантида была – Апокалипсис будет.

«В один день придут на нее казни... и будет сожжена огнем. И восплачут и возрыдают о ней цари земные... И все кормчие, и все плывущие на кораблях, и все корабельщики, и все торгующие на море стали вдали. И, видя дым от пожара ее... посыпали пеплом головы свои, и вопили, плача и рыдая: горе, горе тебе, город великий... ибо опустел в один час! – И один сильный Ангел взял камень, подобный большому жернову, и поверг в море, говоря: с таким стремлением повержен будет... великий город, и уже не будет его» (Откр. 18, 8–9, 17–21).

 

VIII

«Бездна правосудия Божьего равна бездне милосердия», – по грозному слову Данте. Будем же помнить его, думая не только об Атлантиде бывшей, но и о будущей.

 

IX

«Вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены: мене, мене, текел, упарсин... Исчислил Бог царство твое и положил ему конец; ты взвешен на весах и найден очень легким» (Дан. 5, 5, 25, 27).

«После той ужасной катастрофы (конца Атлантиды), равновесье было скоро восстановлено: так точны весы, взвешивающие бездны, с одной стороны, и горы, с другой», – говорит современный геолог (Termier, 144–145).

Мир и война – тоже две чаши весов.

 

X

Что погубило Атлантиду, мы знаем; но мы должны знать, и что ее спасет. Может ли спастись Атлантида, – как будто безумный вопрос, но вот, он поставлен Божественной мудростью: «Тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих... ибо вся тварь совокупно стенает и мучится доныне» (Римл. 8, 19, 22).

«Вся тварь», от начала творения, – значит, и Атлантида.

«Христос... находящимся в темнице духам, сошедши проповедывал, некогда непокорным ожидавшему их Божию долготерпению, во дни Ноя, во время строения ковчега, в котором немногие... спаслись от воды» (I Петр. 3, 18–20). Это и значит: погибшим братьям нашим, атлантам, проповедал Господь спасенье, так же как нам, погибающим.

 

XI

Полчеловека нельзя спасти, можно – только всего; и полчеловечества – нельзя, можно только все.

Странное занятие спасать атлантов? Не более странное, чем спасать себя.

 

XII

Атлантида – жертва, пусть невольная, но все-таки жертва за нас. Мы должны и можем сделать ее не тщетною. Спасая атлантов, спасаем себя. Бог Гор в египетских таинствах воскрешает отца своего, Озириса: так мы, второе человечество, воскрешаем первое.

 

XIII

«Лучшее племя людей обитало на вашей земле (до потопа), и вы произошли от его уцелевшего малого семени». – «Если семя не умрет, то не оживет». Семя атлантов умерло, чтобы ожить в нас. Смертью атлантов мы живем, их гибелью спасаемся.

 

XIV

Древневавилонскому Ною-Атрахазису боги велят перед потопом зарыть в землю, в Шуриппаке, Городе Книг, клинописные скрижали допотопных мудрецов, и, после потопа, все опять начинается от этого «уцелевшего малого семени» (Berossos, Babylon., Fragm. – O. Weber, Die Literatur der Babilonier und Assyrier, p. 97). Все наше «знание-воспоминание», anamnêsis – наследие второго человечества от первого.

Гильгамеш, посетив Астрахазиса,

весть и о Злаке Жизни, том самом, который прозябнет у ног Иисуса, в медном изваянии Кесарии Филипповой, где Петр скажет Ему: «Ты – Сын Божий».

 

XV

«Ной – остаток ваш», – говорит Атлас-Енох. Спасшийся дух Атлантиды, последний атлант, «Ной утешит землю» (Hén., CVI, 18. – CVII, 3). Это и значит: не только мы спасаем атлантов, но и они спасают нас.

 

XVI

Древней мудрости «малое семя», зарытое в землю перед потопом, – семя будущего рая, царства Божьего на земле, как на небе, – «да приидет царствие Твое», – вечный мир.

 

XVII

«Семя Жены сотрет главу Змия», – сказано первому человеку, Адаму, и осталось в памяти первого человечества (Delitzsch, Genesis, p. 149–150). Это слово Бытия – Первое Евангелие: «Прежде нежели был Авраам, Я есмь».

 

XVIII

«Тщетною тайною» соблазнили человечество бен-Элогимы, падшие ангелы, те же атланты. Может быть, одну из этих тайн сообщает Кут-Ами (Qut-âmi), пророк набатеян, иудео-вавилонских гностиков в северо-западной Аравии.

Вечность состоит из ряда космических веков-эонов. «В каждом веке сохраняется нетленным тело одного человека-бога; когда же наступает новый эон, Бог воскрешает его, вдыхая дух в него, подобный Духу Своему, и человек тот становится богом для людей того эона, а потом опять умирает и сохраняется в нетлении, чтобы воскреснуть в новом эоне, и так во веки веков» (Chwolson, Tammuz, 1860, p. 78).

Это очень похоже на «бесконечный прогресс» – самую «дурную» из всех бесконечностей. С чем ее сравнить – с верченьем белки в колесе или метаньем сумасшедшего в камере для буйных, который хочет и не может разбить себе голову о мягко обитую стену? И так – во веки веков? Нет, не так: Бог Человек жил, умер и воскрес только раз в вечности. Много теней – Тело одно. Люди-боги всех погибших миров, Атлантид, – только тени единого Солнца – Сына.

 

XIX

Очень хорошо говорит об этом бл. Августин: «То, что мы называем христианством, было от начала мира, пока не пришел Христос во плоти, и бывшая от начала, истинная религия не получила названия: Христианство» (A. Jeremias. Die auserbiblische Erlösererwartung, 1927, p. 6). Лучше, точнее нельзя сказать. Это и значит: тени к Телу ведут; боги всех погибших миров, заходящие солнца всех Атлантид, ведут к незакатному Солнцу – Христу.

 

XX

Связь второго человечества с первым порвана в истории, но уцелела в мистерии – в том, что Шеллинг называет «перворелигией человечества» , Ursystem der Menschheit (Fr. W. J. Schelling. Ueber die Gottheiten von Samothrace, 1815, 118). Боги мистерий, страдающие, умирающие вместе со своими мирами – Озирис, Таммуз, Адонис, Аттис, Митра, Дионис на Востоке, Кветцалькоатль на Западе – в обеих половинах расколовшегося мира, – суть боги этой перворелигии – горы затонувшего материка, Атлантиды.

 

XXI

Если наше второе человечество погибнет, так же как первое, не исполнив своего назначения, то его исполнит – третье.

Жизнь мира – Божественная трилогия: Атлантида, История, Апокалипсис – три человечества.

 

XXII

С тою же божественно-математическою точностью, с какою Херувимы движут солнцами, ев. Иоанн говорит:

Чтобы это понять, надо увидеть три человечества: первое – Атлантиду – крещеное водою потопа; второе – Историю – крестящееся Кровью Голгофы; третье – Апокалипсис – которое будет крещено Духом, Огнем.

 

XXIII

Первый мир – Отца, второй – Сына, третий – Духа, ибо в трех мирах совершается тайна Трех.

 

XXIV

Если бы физическое тело двигалось от земли к луне, то достигло бы точки в пространстве, где кончается земное притяжение, начинается – лунное: так человечество, двигаясь от начала мира к его концу, достигает точки во времени, где кончается История, начинается Эсхатология.

Конец мира может быть спасеньем и гибелью, – «новым небом и новой землей, где обитает правда», или хаосом.

Хочет ли человечество жить, как «бессмертное животное»? Хочет, но не всегда. Вдруг начинает томиться, сходить с ума от «дурной бесконечности» и, чтобы вырваться из нее, готово разбить себе голову об стену. Первый припадок такого безумья мы только что видели в мировой войне; может быть, скоро увидим и второй. «Все будут убивать друг друга». – «Те, кто угнетает и нападает, воюет и убивает, и разрушает все на земле... обратились на людей, чтоб их пожирать»... А потом – и на самих себя: «и ели плоть свою, пили кровь свою». – «Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе... бросались друг на друга, кололи и резались, кусали и ели друг друга. Все и всё погибало».

Только сейчас, после первой всемирной войны и накануне второй, мы начинаем понимать, что возможная цель «бесконечного прогресса» – бесконечная война – самоистребление человечества.

 

XXV

«Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам» (Ио. 14, 27). Вот в нашей «христьянской» Европе самые забытые слова Забытого, самые неизвестные – Неизвестного.

Если же, на краю гибели, Европа все-таки вспомнит о Нем и захочет вернуться к Нему, то боги Атлантиды укажут ей путь к Неизвестному.