За те шесть месяцев, которые я провела в Индии среди тибетцев в 1963 году, стало ясно, что многие беженцы не заслужили того ореола мученичества, которым окружили их сентиментальные сборщики пожертвований в Европе или Америке. Чем ближе узнаешь тибетцев, тем большей симпатией к ним проникаешься. Хотя отдельные личности и события разбивают идеализированный образ, но они не могут поколебать чувства уважения к мужеству, мягкости и воспитанности, присущим большинству тибетцев.
В начале 1964 года, еще до моего отъезда из Индии, я решила снова вернуться к тибетцам и захотела сделать это как можно скорее. Однако положение беженцев быстро менялось. К весне 1965 года условия жизни тибетцев настолько улучшились, что необученные добровольцы уже ничем не могли им помочь, а навязывать тибетцам еще одного бесполезного поклонника я не сочла нужным. Вскоре из Непала сообщили, что в долине Покхары организован новый лагерь беженцев. Там пятьсот тибетцев жили семьями в ста двадцати палатках. Помогал им лишь один, европеец. Решив, что в такой ситуация я, если даже и не смогу быть особо полезной, то, во всяком случае, не помешаю, 5 апреля 1965 года вылетела из Дублина в Лондон, чтобы подготовиться к поездке в Непал.
К моему разочарованию, перелет проходил без особых приключений. Зато моя любовь к путешествиям разгорелась вновь, особенно на следующий день, когда я отправилась в посольство королевства Непал с просьбой о визе. Там я получила проспект под названием «Путеводитель для туристов, желающих посетить Катманду, столицу Непала» и изданную в Катманду по заказу департамента по туризму брошюру «Кратко о Непале». С трогательной неопределенностью в проспекте говорилось: «Лучшие месяцы для посещения долины Катманду — февраль — апрель и сентябрь — ноябрь. В остальное время года или очень влажно, или очень холодно». Однако брошюра справедливо отмечала, что «и в холодное время яркое солнце и голубое небо делают Непал приятным». Я сразу прониклась теплым чувством к этой стране, изо всех сил старающейся получше преподнести себя капризным туристам. Я наткнулась также на еще более подкупающее заявление: «Биратнагар славится живописной природой и развитой промышленностью. Здесь расположены некоторые крупнейшие промышленные предприятия Непала». Почему-то не верилось, что туристы, которых привлекают промышленные предприятия, для удовлетворения своего интереса отправятся в Непал.
На первой странице брошюры Тибет назван «Тибетским районом Китая». Это вызвало бы у меня протест, однако достаточно одного взгляда на карту Азии, чтобы понять: Непал — узкая полоса земли, зажатая между включенным в состав Китая Тибетом и Индией. Вдоль северной границы страны размещены китайские воинские части, оперативные планы которых — пока тайна.
По мнению некоторых специалистов, Центральные Гималаи — достаточно серьезное препятствие для любой армии. Однако непальское правительство не забыло, как Тибет был покорен менее чем за десять лет, и в настоящее время непальские дипломаты и политики ломают голову, как бы сохранить хорошие отношения и с Востоком и с Западом.
1–3 апреля я провела два весьма интересных часа на Новогоднем приеме в посольстве Непала. Брошюра «Кратко о Непале» сообщала, что «государство было объединено королем Притхви Нараян Шахом Великим в 1769 году». Теперь я начала понимать, что непальская государственность далеко еще не означает наличия единой непальской нации. Даже на светском приеме, обычно сглаживающем резкие различия, вскоре стало ясно, что многие группы, с которыми я беседовала, представляют общество, которое является по существу конгломератом племен и лишь совсем недавно нарядилось в одежды современного государства. Неоднократно проскальзывала отчужденность, настороженность одной этнической и религиозной группы к другой. С интересом я сравнивала вкрадчивых, замкнутых Рана и честолюбивых, слегка высокомерных чхетри с немногословными, но жизнерадостными невысокими гурунгами и бодрыми стройными шерпами, близкими по происхождению тибетцам. Невольно задумываешься, хватит ли времени для слияния всех этих разноликих племен в действительно единую нацию до того, как под влиянием соседних государств или вездесущих американцев отойдут в прошлое древние непальские традиции. При таком слиянии многое, к сожалению, теряется, но, очевидно, только таким образом Непал может надеяться на сохранение своей самобытности.
Полет до Дели вызвал у меня смешанные чувства. Мы вылетели из лондонского аэропорта 21 апреля в 16 часов 15 минут; как всегда монотонность, с которой совершался полет, раздражала меня, а нервное возбуждение не давало заснуть. Пролетая над Эрзурумом и Тебризом, я вспомнила «былые времена», когда путешествовала по этим местам на велосипеде (я назвала его «Роз»), и, конечно, резко ощутила, что лучшие годы позади.
Затем наступил момент необычно прекрасной посадки в Тегеране. На высоте пять миль моторы были внезапно выключены, и мы стали беззвучно скользить в темноте все ниже и ниже. Тишина, гигантское крыло самолета, серебрившееся в лунном свете, создавали сказочную иллюзию полета на каком-то огромном, парящем мотыльке.
Я вышла из самолета и сразу же почувствовала, что попала на Восток: стюардессы все так же путали списки пассажиров и с прелестной неловкостью хозяйничали в своих летающих гнездышках. Если в европейских аэропортах стюардессы напоминают хорошо отлаженные автоматы, которые почти не ошибаются и вряд ли остаются в памяти пассажиров как человеческие существа, то здесь это — краснеющие от волнения и иногда ссорящиеся между собой девушки. Ведь порой оказывается, что пассажиров, направляющихся в Нью-Йорк, чуть было не отправили в Гонконг.
Когда часа через два наш самолет вырулил на взлетную полосу, небо бледнело над горами. Самолет набрал высоту, и под нами над множеством пиков высоко и гордо возвышалась холодная стройная вершина Демавенда — голубой конус на фоне оранжевого облака.
Сразу же за ним раскинулось Каспийское море, плоская металлическая поверхность которого у подножия гор так захватывает воображение.
Нельзя не признать, что временами из окна самолета можно любоваться неповторимыми красотами природы. Под нами проплывали облака, неподвижные и бесцветные, напоминавшие по форме дельфинов, а внизу на равнине, по которой я когда-то пробиралась в Мешхед, виднелись крошечные озера. В лучах восходящего солнца они казались кроваво-красными омутами. Над горизонтом внезапно возник малиновый шар, словно выброшенный невидимой рукой. На мгновение я растерялась и не сразу поняла, что это солнце. Оно поднималось буквально на глазах. Вскоре мы повернули на юг и полетели над скрытой облаками пустыней Деште-Кевир.
В 5 часов 45 минут утра мы приземлились в аэропорту Палам. Отчаянно стараясь сохранить чувство реальности, я не переводила часы с гринвичского времени, но теперь я переставила их на 10 часов 15 минут и, пошатываясь, вышла на яркий солнечный свет. К счастью, день был «прохладный» (всего 18 градусов по Цельсию), но после 7 градусов в Лондоне мне было не так уж холодно.
Сидя в дряхлом автобусе, который, громыхая и сигналя, мчался по узкой дороге в Нью-Дели, я погрузилась в состояние необыкновенного покоя. Когда мы приближались к центральной площади Коннаут-плейс, пробиваясь как обычно сквозь сутолоку велосипедов с поклажей, степенно шагающих быков, сверкающих лимузинов, пешеходов и моторикш с сикхами за рулем, на меня внезапно снизошло чувство удивительного покоя. Тот, кто попадает в Индию после пребывания в «обществе изобилия», действительно ощущает избавление от какой-то неуловимой, но угрожающей силы. Человек здесь чувствует себя свободным так глубоко, как он не может быть свободным в обществе, которое постоянно навязывает новые потребности и иссушает наслаждение простыми и маленькими радостями.
Я побывала в яслях для детей тибетских беженцев, где раньше работала, и очень обрадовалась, увидев, насколько с тех пор там улучшились условия.
Руководит яслями Джамцо, младшая сестра далай-ламы. Ей удалось превратить их из мрачного рассадника болезней в образцовые ясли с множеством веселых, розовощеких тибетских детей.
С 1961 года далай-лама живет в строго охраняемом особнячке неподалеку от яслей. Хотя его резиденцию обычно именуют «дворцом», но до дворца ей далеко, что, несомненно, доставляет удовольствие ее обитателю. Правда, беженцы порой огорчаются, видя далай-ламу в условиях, столь далеких от роскоши Поталы.
На следующее утро после моего приезда его святейшество любезно согласился принять меня, и я нашла, что он сильно изменился. Во время первой встречи шестнадцать месяцев назад у меня создалось впечатление, что он был несколько неуверен в себе и недоверчиво относился к иностранцам. Сейчас он казался более спокойным, и наша встреча была не столько аудиенцией, сколько разговором двух людей на волнующую их тему. Мы говорили в основном о положении беженцев, живущих в Непале, политические проблемы которого создавали для них много специфических сложностей.
После двух счастливых дней в Дели я отправилась в Масури. Путешествие заняло шестнадцать часов — автобусом, поездом, автобусом и, наконец, такси вместе с другими пассажирами из Дехрадуна. На окраине города мне встретился Джигме Таринг, тибетский аристократ родом из Сиккима, руководитель тибетской школы, в которой учатся шестьсот мальчиков и девочек. Он предпочитает, чтобы его называли просто «мистер». Когда в прошлый раз я приезжала в Масури, он был в Сиккиме. Теперь, впервые встретившись, мы сразу узнали друг друга и вместе поехали в Счастливую Долину (так справедливо называется центр местной тибетской общины).
Несмотря на свое знатное происхождение, Джигме Сумчан Вангпо Намгьял Таринг — типичный тибетец: простой, мягкий, с большим чувством юмора. Он и миссис Таринг (она руководит фондом жилищного строительства для тибетцев) — одни из немногих тибетских феодалов, которые считают себя ответственными за судьбы тысяч крестьян, находящихся в изгнании. Логичная точка зрения, хотя и не разделяемая богатыми тибетскими эмигрантами.
В Лхасе Таринги жили возле Поталы, и во время обстрела дворца в марте 1959 года их дом был частично разрушен. Рассказ Тарингов, очевидцев восстания в Лхасе, заинтересовал меня: недавно я прочитала книгу супругов Джелдеров «Своевременный дождь» и у меня создалось впечатление правдоподобности утверждения, будто Потала не подвергалась сильному обстрелу. Однако мистер Таринг перед отъездом из столицы заснял обстрел на кинопленку. Как спокойно заметила миссис Таринг, он рисковал жизнью, понимая, как это важно для разоблачения китайской пропаганды и для истории.
После отъезда его святейшества из летнего дворца 17 марта мистер Таринг два дня оставался в столице, чтобы убедить китайцев в присутствии далай-ламы в городе. Затем Таринг отправился пешком к границе с сопровождающим (сейчас он служит у него поваром). Миссис Таринг также удалось спастись. Однако прошли месяцы, прежде чем супруги узнали о судьбе друг друга.
Нужно отметить что Таринги без колебания последовали в изгнание за далай-ламой. Они даже не пытались взять с собой своих детей и внуков. Впервые услышав их историю два года назад, я в глубине души была несколько поражена «дезертирством», поскольку большинство европейцев в такой ситуации остались бы рядом со своими близкими. Нужно побеседовать несколько часов с Тарингами, чтобы понять, что для них его святейшество — самый дорогой и близкий не как личность, а как живое воплощение Ченрези. Таким образом, жертвовать интересами семьи ради него было для них формой религиозного мученичества. Оба они знали, что в изгнании ему понадобится помощь тех немногочисленных тибетцев, которые получили европейское образование, но при этом сохранили глубокую веру.
Удивительно, что у тибетских буддистов отсутствует враждебное отношение к китайцам. И хотя в рассказах Тарингов о прошлом все-таки проступала горечь, в них не чувствовалось ни малейшего намека на ненависть или гнев. Им было также неприятно проявление подобного рода чувств со стороны более экспансивных европейцев, таких, например, как я. Мне же трудно было удержаться от резких слов. Умение большинства тибетцев отделить зло от его носителей, которым они сострадают как жертвам зла, заставило меня остро почувствовать незрелость тех, кто, как и мы, поддается низменным чувствам.