23 сентября. Катманду.

Два дня назад я прилетела в Катманду. За стенами посольства и отеля «Ройял» не чувствуется никаких признаков, что наши южные соседи находятся в состоянии войны. Отель «Ройял» совершенно пуст: схлынули толпы богатых туристов, ненадолго останавливающихся в Непале во время своих кругосветных путешествий. Хозяева отелей распустили большую часть персонала.

Я провела три часа в аэропорту, разыскивая груз с продуктами для беженцев среди гор провианта, скопившегося здесь. Как ни странно, создавшийся кризис ускорил доставку товаров из Калькутты. Большинство пассажирских рейсов отменено, поэтому непальская авиакомпания занялась транспортировкой грузов, вместо того чтобы терять деньги на простоях. Теперь аэропорт забит всевозможными тюками, корзинами, ящиками и коробками. Наши сто пятьдесят банок консервов ждали отправки в калькуттском аэропорту уже семь недель, и могли пролежать там еще семь месяцев, если бы не прекратились более выгодные пассажирские перевозки.

24 сентября.

Сегодня я провела в аэропорту почти десять часов. Я все ждала, что самолет поднимется в воздух, но он так и не взлетел. Метеорологические условия для рейса в Покхару были благоприятны, но что-то все время мешало полету. Наконец в 5 часов 20 минут вечера было объявлено, что рейс на Покхару отменен.

Началось мучительное возвращение в Джавалкхель с обычным моим багажом для беженцев. На сей раз груз состоял из трех ящиков порошкового молока весом по шестьдесят фунтов каждый, шести банок консервов по сорок фунтов и двух ящиков медикаментов по двадцать, корзины со свежими овощами для больницы «Сияние» в тридцать фунтов и матерчатой сумки через плечо с личным багажом — в два с половиной фунта. В порту царил страшный хаос. Поэтому не так-то просто было охранять такое количество багажа в течение почти десяти часов. Собственно, сделать это можно было одним-единственным способом — построить из тюков «пирамиду», взгромоздиться на нее, восседать на ней, как воплощенное долготерпение, и с улыбкой встречать очередную задержку. Труднее всего было доставить багаж в город. Я внутренне содрогалась при мысли о том, что завтра на рассвете все это придется вновь тащить в аэропорт. Ужаснее всего то, что ни в аэропорту, ни на аэровокзале на Нью-Роуд нет камер хранения.

В половине шестого я решила попросить машину у приятельницы, но телефоны в ее районе не работали. В шесть часов пятнадцать минут появился автобус службы аэропорта, мой багаж погрузили, к восьми доставили на Нью-Роуд, откуда я попыталась дозвониться до Зигрид, но меня снова ждала неудача. Тогда я вызвала такси и наконец в половине девятого вернулась домой измученная и сердитая.

25 сентября.

Жизнь становится легче: сегодня я провела в аэропорту только шесть часов. Суббота. У Зигрид выходной день, однако она благородно поднялась с рассветом и отвезла меня и мой проклятый багаж на Нью-Роуд, где нам объявили, что отправление автобуса в аэропорт откладывается до десяти часов утра. Я в очередной раз попрощалась со своей гостеприимной приятельницей, человеком редчайшего долготерпения, чья стоическая способность выносить мои бесконечные приезды и неотъезды ни с чем не сравнима. Когда вчера вечером я вернулась в Джавалкхель, она мигом меня успокоила и была очень рада, что я не улетела в Покхару!

В конце концов автобус доставил меня и багаж в аэропорт в 11 часов 30 минут. Соорудив «пирамиду», я с надеждой восседала на ней до половины шестого вечера. Мое терпение было вознаграждено объявлением, что рейс на Покхару снова задерживается. Я еще раз повторила процедуру перевозки багажа на аэровокзал. Там мне посоветовали приехать завтра в половине седьмого утра и заверили, что место на самолете для меня гарантировано. Не могли они гарантировать только вылет.

26 сентября.

Не исключено, что самолет в Покхару сегодня действительно улетел, но меня среди его пассажиров не оказалось. Мне снова не повезло: в автобусе я сломала два ребра — слава богу не те, что два года назад…

Несчастье произошло вчера по дороге из аэропорта, но, как это часто бывает при переломе, степень повреждения выявилась не сразу. Весь багаж пассажиров бросили в кучу в центре салона, между двумя узкими деревянными скамьями. Шофер оказался отчаянным лихачом, и, когда от группы крестьян, двигающихся вереницей с охапками травы в руках, неожиданно отделился священный бык и направился наперерез автобусу, мы неслись с огромной скоростью. Шофер резко затормозил, и меня швырнуло на пресловутую банку консервов. Было больно, но я не придала этому особого значения. Среди ночи я проснулась от нестерпимой боли и поняла, что дело мое плохо.

Зигрид дома не оказалось — она все еще играла в бридж у кого-то в гостях и ничего не знала о случившемся. Вскоре она появилась, успокоила меня как могла, крепко перебинтовала, заставила принять таблетки кодеина и выпить бренди. При этом она без конца повторяла, что ничего серьезного не произошло. Она уговаривала меня лечь в ее постель, но я решительно отказалась и устроилась на своей тибетской подстилке, рядом с Пучхре, и через мгновение заснула.

Утром доктор Гир направил меня в туберкулезный центр на рентген. Он хотел иметь подтверждение своему диагнозу — перелом двух ребер. Прибыв туда после мучительной тряски в автомобиле, я узнала, что ни о каком рентгене до завтрашнего дня не может быть речи, так как сегодня — очередной национальный праздник. Несмотря ни на что, ко вторнику я надеюсь поправиться и вылететь в Покхару.

28 сентября.

Через неделю после злосчастного происшествия я уже не считала, что перелом ребер дело шуточное. Даже если бы доктор Гир не запретил мне поездки на ближайшее будущее, все равно мне пришлось бы отказаться от заказанных на сегодня билетов на рейс в Покхару.

Вчера утром я, как условились, в половине десятого приехала в туберкулезный центр, где мне сообщили, что аппарат снова забарахлил и вряд ли заработает раньше часа дня. Действительно, в 2 часа 45 минут мной занялся очень приятный, но удивительно бестолковый рентгенолог: минут пять он внимательнейшим образом изучал снимок, хотя даже мне с первого взгляда было ясно, что ребра, указанные доктором Гиром, на снимок не попали.

Прошлой ночью боль усилилась, поэтому сегодня весь день я лежала в саду на солнце и читала. Сейчас я чувствую себя намного лучше.

Когда Зигрид на работе, ее дом превращается в некое подобие клуба, где Донбахадур и его друзья встречаются, чтобы петь под аккомпанемент непальского барабана, обучать друг друга странным вариантам английского и немецкого языков, заигрывать с чужими женами, пить чай и увлеченно сплетничать о своих хозяевах или часами сооружать в саду воздушных змеев для состязаний, чем, кстати, они сейчас и занимаются.

«Сезон воздушных змеев» открывается после муссонов, и сейчас по всей Долине можно видеть «поверженных» змеев, печально повисших на вершинах деревьев и на электропроводах. Вчера я наблюдала три состязания, одновременно проходившие высоко-высоко в голубом небе. Обычно нити не видны, поэтому следить за искусными маневрами этих парящих, внезапно бросающихся вниз, трепещущих соперников всегда интересно. Зрелище просто захватывающее. Создается впечатление, что каждый воздушный змей имеет собственный маленький мозг.

Донбахадур — местный чемпион. Сегодня он готовил своего змея для ответственных соревнований, которые состоятся завтра, лишь бы только не затих свежий ветерок. Нитка у его змея в длину более ста ярдов, и каждый дюйм ее, после первых пяти-шести ярдов, покрывается мелко растолченным стеклом, которое должно подрезать нить соперника. Мне эта работа показалась скучной, но Донбахадур был очень увлечен ею. Его приятель Тулбахадур, молочник, помог ему натянуть нитку во всю длину между стволами деревьев, после чего Дон-бахадур взял из кухни Зигрид лучшую кастрюлю и сварил в ней смесь из муки, воды и толченого стекла. Пасту аккуратно нанесли на нитку и, после того как она быстро высохла на солнце, ее дюйм за дюймом подвергли тщательной проверке. Необходимо было выяснить, насколько крепко держится каждый крохотный осколок стекла. Пока драгоценную нить осторожно наматывали на катушку, я незаметно взяла кастрюлю и в ванной комнате постаралась тщательно удалить следы ее смертоносного содержимого.

30 сентября.

Эту дату я запомню надолго, ведь это был мой самый тяжелый день в Непале. Только я села позавтракать, как наверху кто-то подавленно вскрикнул и тут же в дверях появилась мертвенно-бледная Зигрид.

— Меня обокрали, — сообщила она. — Забрали драгоценности, фотоаппараты, пленки — все.

Руки и ноги у меня похолодели, но не только потому, что мне было очень жаль Зигрид, — я вдруг отчетливо поняла, что вина за эту кражу лежит полностью на мне.

Дело в том, что, когда я работала вчера вечером за столом в гостиной, послышались шаги прямо у меня над головой. «Наверное, вернулась Зигрид, пока я была в туалете», — подумала я и не двинулась с места. Какое-то время спустя я услышала удары в наружную стену дома прямо за моим креслом. Про себя я отметила эти звуки, но тут же автоматически отмела, как и все, что мешало сосредоточиться. Инстинкт подсказывал, что они раздаются либо сверху, либо прямо у меня за спиной. Однако я об этом тут же забыла, потому что казалось невероятным, что кто-то мог побывать наверху. Трудно найти даже слабое оправдание столь неумному моему поведению, но славная Зигрид умоляла меня не волноваться. Она даже сказала, что виновата сама, так как всегда оставляла шкафы незапертыми, а окна настежь открытыми. Мне было бы легче, если бы она проявила меньше великодушия и воздала мне по заслугам.

Донбахадур услышал о краже и расстроился не меньше нас. Тулбахадур был на кухне (похоже, он завтракает чаще здесь, чем дома), и мы вчетвером немед ленно отправились в Патан на машине Зигрид.

Полицейский участок размещается в одном из старейших и красивейших зданий неварской архитектуры Патана. В нише рядом с главным входом установлена статуя Ханумана, бога-обезьяны. Эту древнюю скульптуру верующие регулярно покрывают красным и желтым порошком и краской. Нависающая крыша здания поддерживается балками с резными детальными изображениями обнаженных богов и богинь. Такими же изображениями заполнены простенки между окнами. Хотя такое искусство часто называют непристойным, мне оно кажется скорее забавным, чем оскорбительным. Понятно, что для европейского полицейского участка это не самое подходящее украшение, но если непальцы достигли того состояния равновесия, когда секс воспринимается с юмором, то это надо скорее приветствовать, чем критиковать.

Внутри здания шаткая лестница вела в кабинет начальника участка. В углу, у небольшого окна, стоял колченогий стол. Покрытые изысканной резьбой решетки на окнах были откинуты внутрь и на день крепились к низким потолочным балкам. Начальник — толстый, пожилой человек с лицом, изрытым оспой, бритой головой и в очках с металлической оправой — встретил нас довольно сухо. Он долго молча разглядывал нас, всем своим видом выказывая глубокое недовольство. Начальник сообщил через Донбахадура, что нам придется подождать переводчика, который неизвестно когда появится в участке и появится ли вообще.

Мы вчетвером сели на скамью у окна и час спустя были приятно удивлены прибытием Лал Рана, молодого переводчика. Его относительная пунктуальность заставила меня заподозрить, что пессимизм начальника был рассчитан на то, чтобы спровадить нетерпеливых иностранцев. Лал Рана был любезен, но не очень сообразителен. Когда Зигрид пыталась изложить дело, он, как и его коллеги, проявил гораздо меньше интереса к преступлению, чем к возрасту потерпевшей и моему, занятиям, номерам паспортов, домашним адресам и прочей ерунде. Затем переводчик гордо заявил, что в полиции есть «список местных воров» и сейчас он займется тем, что опросит их. Тут Зигрид довольно ехидно заметила, что, обрати они хоть чуточку внимания на опись украденных вещей, расследование пошло бы куда быстрее. Все с ней согласились. Лал Рана очень оживился и сказал, что совершенно необходимо снять у нас отпечатки пальцев. После чего он помчался искать соответствующее оборудование: оно было куплено месяц назад у полиции города Лакхнау, которая решила заменить его на более современное. Увидев этот прибор, я поняла, что полиция Лакхнау не прогадала.

Переводчик и еще четверо полицейских чиновников последовали за нами пешком — двое в поношенной форме и двое в веселеньких полосатых штанах. Я так и не поняла, кто из них был старше по званию: ношение полосатых штанов при исполнении служебных обязанностей можно рассматривать и как особую привилегию офицеров более высокого ранга, и как признак самого низкого положения в полиции. Однако никто из этих стражей закона, казалось, не имел власти друг над другом. Они наслаждались происшествием и бродили по спальне Зигрид с преувеличенной до нелепости осторожностью, заматывали руку полотенцем, прежде чем прикоснуться к занавесям. Но именно Зигрид обнаружила множество обгоревших спичек на полках серванта и на полу, хотя ни она, ни я, ни тем более полиция не могли сделать никакого заключения из этого обстоятельства.

Мы совершили «наружный осмотр» места, через которое преступник проник в дом. Полицейские старательно делали бесчисленные снимки огромной камерой, которая при этом только не скрипела. Затем полиция удалилась «продолжить с расследованием», как объяснил переводчик; мы поняли, что «с расследованием» дело бесперспективно, поэтому Зигрид тотчас бросилась звонить одному влиятельному непальскому другу — и вскоре нас снова пригласили в полицейский участок.

Там мы узнали, что для ведения нашего дела из главного полицейского управления в Синха Дарбаре сюда прибыл сурового вида молодой офицер в щеголеватой форме. С его появлением атмосфера в полицейском участке резко изменилась. Стоило ему шевельнуть пальцем, как все делали какие-то судорожные движения, что, по их понятиям, очевидно, должно было означать «стать по стойке „смирно“, отдать честь и щелкнуть каблуками». Правда, вряд ли практическая эффективность расследования от этого заметно повысилась, но тем не менее у нас взяли отпечатки пальцев, что тоже означало прогресс. Нас допросили обо всех наших вчерашних передвижениях. Молодой офицер сидел, грозно смотрел на своих подчиненных и молча слушал нас.

Вскоре выяснилось, что местная полиция, напуганная присутствием начальства, старается свалить вину на Донбахадура. Мы с Зигрид яростно запротестовали видя, как они настойчиво пытаются уличить беднягу во всех грехах. С таким же успехом мы могли подозревать самих себя. Донбахадур и так весь день чуть не плакал из-за того, что «такие красивые вещи его хозяйки пропали». Однако наше гневное вмешательство не помогало. Мы замолчали и лишь время от времени бросали негодующие взгляды на полицейских и ободряющие — на их жертву.

Было почти пять часов вечера, когда мы покинули полицейский участок. Молодой офицер отпустил нас с таким видом, будто мы два довольно бестолковых новобранца. Донбахадур тут же предложил посоветоваться с одним индуистским прорицателем, жившим неподалеку. Мы тут же согласились, уверенные, что этот совет будет более полезным, чем «помощь» полиции Патана. Мы долго блуждали по узким улочкам, пока наконец не остановились у входа в запущенный, застроенный храмами и храмиками двор. На первом этаже в углу комнаты восседал, скрестив ноги, жрец-брахман. Перед ним стоял низкий столик, исчерченный геометрическими фигурками. Донбахадур кратко объяснил, что нам нужно. Прорицатель взял пригоршню сухой земли, рассыпал ее по столу, сверился с лежавшей рядом на земле истрепанной книгой и начал что-то чертить на земле стеклянной палочкой. Между тем старуха, которая веяла рис в другом углу комнаты, не обращала на нас никакого внимания. В лучах заходящего солнца мякина казалась золотым облаком.

Донбахадур, стоявший рядом с прорицателем, внезапно напомнил мне европейца, который пришел к врачу с легким недомоганием, описал ему симптомы и теперь доверчиво ждет, когда ему выпишут рецепт. Прорицатель «священнодействовал», но атмосфера оставалась крайне прозаической.

Брахман не потратил на свои расчеты и пяти минут. Отложив в сторону свою палочку, он будничным тоном объявил, что украденные вещи не будут проданы немедленно, а останутся надолго у вора в Патане. Прорицатель заявил, что в преступлении замешан молодой человек, который обычно носит черные брюки европейского покроя и иногда посещает контору Зигрид. В заключение он предсказал, что этот молодой человек завтра в полдень навестит дом Зигрид. Донбахадур заплатил брахману рупию и последовал за нами во двор, на ходу переводя предсказания брахмана. Но даже Донбахадур вынужден был признать, что консультация помогла мало.

2 октября.

Вчера в полдень, как предсказал брахман, молодой человек в черных брюках вошел в гостиную с запиской для Зигрид. Этот человек иногда бывает у нее в конторе по делам, хотя домой к ней никогда раньше не заходил. Его появление сильно подействовало на меня, ведь европейского покроя брюки здесь встретишь не часто. Я позвала Донбахадура. Тот вышел из кухни, чтобы принять записку. Увидев молодого человека, он едва скрыл свое волнение. Но как арестовать человека на основании таких «улик»?

До обеда воров так и не поймали. Сегодня суббота, и Зигрид пошла на базар в надежде обнаружить там свои вещи. Когда я сидела в 'саду и читала, влетел возбужденный Лал Рана. Узнав, что Зигрид вернется только к ужину, он поспешно объяснил, что какой-то подозрительный человек прохаживается возле нашей калитки, и спросил, не видел ли его кто-нибудь поблизости от дома или сада в последнее время. Я кинулась к калитке — слишком быстро для моих ребер — и оказалась лицом к лицу с Черными Брюками. Времени на обдумывание ситуации у меня не было. Молодой человек поздоровался со мной очень приветливо, но мне почудилась некоторая неловкость в его поведении. Однако я уверила себя, что это всего лишь игра моего воспаленного воображения. Вернувшись в сад, я сказала переводчику, что этот тип был у нас вчера. Лал Рана удалился, но он предупредил, что придет снова, чтобы еще раз поговорить с Зигрид.

Теперь после появления здесь молодого человека в черных брюках Донбахадур полностью и безоговорочно уверовал в прорицателя. Вечером он дважды побывал у него. В результате расследование сейчас идет по всем законам магии. Вчера они испекли из теста фигурку человека, и сегодня брахман произносит над ней зловещие заклинания, чтобы заставить вора постоянно дрожать от страха, пока его не арестуют. (Донбахадур, конечно, предупредил полицию, что надо искать трясущегося человека.) Однако если преступник — молодой человек в черных брюках, то почему же он не дрожал?

Вторая половина магической операции осуществляется в доме Зигрид. В спальне в большой чаше весь день курились благовония, а над сервантом и дверями были прибиты листы бумаги с какими-то непонятными знаками. Конечно, это типичный образец суеверия. Несомненно, и я, и Зигрид — довольно чувствительные особы и воспринимаем эту церемонию гораздо серьезнее, чем хотелось бы.

Расследование приобретало все более иррациональный характер. При других обстоятельствах можно было от души посмеяться над этим странным калейдоскопом невероятных полицейских участков, детективов, разодетых в пижамы или в изношенные мундиры, сверхъестественно точных предсказаний прорицателей, допотопного оборудования, полного незнания, как приступить к поиску преступника.

Последние дни в Катманду стоит прекрасная погода. Ночи освежающе прохладны, а по утрам Долина наполняется густым серым туманом, который так напоминает мне осень на родине. Чудесный прозрачный дневной свет к вечеру становится удивительно ласковым. Сегодня в половине седьмого, когда в Долине уже стемнело, вздымавшиеся на востоке массы облаков все еще сияли глубоким розовым светом — а за ними, далеко позади, высочайшие в мире снежные вершины медленно таяли на фоне яркой синевы звездного неба.

4 октября.

В течение последних восьми дней вся страна праздновала Дасаин (известный еще как Дурга Пуджа). И мы, иностранцы, по-настоящему почувствовали сейчас всю значимость, серьезность, важность происходящего. Главный почтамт не работает; три дня назад прекратилась подача электроэнергии, и нам сообщили, что она не возобновится до 6 октября; телефонная связь прервана. Синха Дарбар закрыл ставни, заморозив всякого рода переговоры на высшем уровне. Почти все слуги, рассыльные и вахтеры в отпуске. Только теперь мы по-настоящему поняли, в какой мере зависим от рассыльных. Ситуация, скажем прямо, курьезная. Вот это столица! Главный почтамт спокойно закрыли на неопределенный срок, лишь бы его сотрудники могли спокойно помолиться.

Несколько дней меня сильно беспокоят боли в спине. Сначала я держалась мужественно и не принимала болеутоляющих средств, но терпения моего хватило ненадолго, и теперь я с жадностью их поглощаю каждые три часа. Сегодня, в половине шестого утра, прежде чем отправиться с Зигрид и Донбахадуром на ежегодное жертвоприношение Дурге в Коте, я приняла двойную дозу лекарства. Правда, вскоре я поняла, что напрасно перестаралась — церемония умиротворения Черной Богини Разрушения, пожалуй, самое эффективное болеутоляющее средство.

Обрядам непальцев присущи одновременно и небрежность, и жизнерадостность, и анархизм, и удивительная непосредственность. Подобная смесь, казалось, должна вызывать у европейцев усмешку. Однако этого не происходит, ибо, несмотря ни на что, черты эти органичны. Дело не в том, что непальцы стараются что-то упорядочить и им это не удается, — они просто и не пытаются. И складывается впечатление приподнятой беззаботности и свободы — пусть ничто не идет по намеченному плану, ведь он — не главное, так о чем волноваться?

Церемония жертвоприношения Дурге была обставлена весьма прозаично: с трех сторон Кот окружен новыми бетонными армейскими бараками, крытыми рифленым железом, так уродующим панораму Катманду. На одной из таких крыш мы и расположились, чтобы было видно древнее, ветхое здание, замыкающее квадрат. Половина черепичной крыши давно уже провалилась, и нетерпеливая толпа наблюдала церемонию с верхнего этажа. На длинной веранде, слева от нас, разложили старенькую полосатую циновку. На нее поставили диван и два кресла, обитые ситцем кричащих тонов, будто их взяли из курортной гостиницы. Рядом установили три «современных» столика с дешевенькими жестяными пепельницами яркого синего цвета. По обе стороны этого сооружения поставили ряды простых деревянных стульев. На том и заканчивались приготовления к приему его величества и сопровождающих его членов августейшей семьи, прибытия которых ждали с минуты на минуту.

Нестройная шеренга солдат (человек двенадцать) стояла лицом к королевской «ложе»; в руках у каждого — сигнальная труба. Время от времени они выдували из них что-то отдаленно напоминающее сигнал, но никаких событий за этим не следовало. Несмотря на то, что церемония эта чисто военная, все были одеты в штатское, кроме трубачей и музыкантов военного духового оркестра, пристроившегося на крыше, справа от нас.

К семи часам внимание зрителей переключилось на Кот. Туда стали выводить и выносить на руках буйволят и совсем еще маленьких игривых козлят. Животных было много. Их ласкали, кормили, всячески стремились скрасить несчастным созданиям последний час жизни. Ярдах в двадцати друг от друга стояли три ряда свернутых знамен, вокруг которых мелом нарисовали какие-то загадочные знаки. Ни статуй, ни каких-либо других религиозных аксессуаров не было, поэтому, когда началось жертвоприношение, создавалось впечатление, что оно адресовано непосредственно знаменам. В ярде от каждого ряда знамен стояли крепкие деревянные столбы, возле которых возвышались кучи сухой глины (ею посыпают землю вокруг, когда она становится слишком скользкой от крови). С нами на крыше было еще несколько иностранцев, и некоторые женщины уже начали сентиментально причитать по поводу «маленьких, бедненьких, миленьких козляток, которых вот-вот безжалостно прирежут». Как лицемерен человек! Уверена, что ни одна из них не отказалась бы от жаркого из молодого барашка.

Люди ставили под флагштоками на землю круглые подносы с фруктами, овощами, яйцами, хлебом, зерном, цветами, листьями, маленькими кучками красного и желтого порошка — а иногда и комьями земли с проросшими стеблями молодого риса. Тут можно было увидеть и оборванных нищих, и крестьян с крохотными жестяными подносами, и богатых купцов, и высокопоставленных государственных чиновников, огромные медные подносы которых одному поднять не под силу.

Донбахадур говорил, что в семь часов король сам принесет в жертву белого буйволенка и откроет церемонию; в половине восьмого мы решили, что его величество неожиданно вспомнил о каком-нибудь другом мероприятии. К тому времени трое солдат, одетых в белые фуфайки и синие шорты из грубой бумажной ткани, уже рубили головы буйволятам ножами, несколько большими и не такими кривыми, как обычные кукри. Животное привязывали к столбу; один крепко держал его за голову, второй — за задние ноги. Если бы мне пришлось держать голову, я бы очень волновалась, видя, как смертоносное оружие со свистом рассекает воздух в нескольких дюймах от моей шеи. Однако, хотя на наших глазах было отрублено примерно пятьдесят голов, солдаты не допустили ни единого промаха: чтобы отсечь голову, требовался лишь один взмах ножа. Головы бросали к основаниям флагштоков, где какое-то время у животных еще судорожно дергались уши, открывались и закрывались челюсти — зрелище, неприятно поразившее меня вначале, не привыкшую еще к жертвоприношениям. Туловища сначала волокли вокруг знамен по кругу, орошая землю кровью, затем подтаскивали обратно к столбу и складывали рядком у кучи глины. Обезглавленные туловища еще долго дергались в конвульсиях. Они не просто дергались, а лягались так яростно, что тащить их по ритуальному кругу было трудно. Интересно, что произойдет, если оставить животное стоять на ногах после отсечения головы? Сможет ли оно сделать хотя бы несколько шагов, прежде чем упасть? Историям о телах, разгуливающих без головы, никогда раньше я не верила, но теперь считаю их вполне правдоподобными.

Незадолго до начала экзекуции трубачи и духовой оркестр одновременно заиграли разные мелодии. Можно было только догадываться, что каждая команда уродует свой европейский марш, но музыканты упивались собственным исполнением.

Без четверти восемь, когда трое солдат уже немало потрудились и кровь текла рекой, на площади появилась важная персона в роговых очках и с кротким выражением лица. Резня тотчас прекратилась, и все стали непрерывно салютовать, словно рота сумасшедших оловянных солдатиков. Двадцать человек, смешавшихся с толпой, одетых в обычные непальские костюмы, но опоясанных саблями, вдруг стали спешно обнажать свое оружие — и когда эти уже не сверкающие клинки поднялись вверх в нестройном приветственном салюте, было видно, что время покрыло их ржавчиной. Духовой оркестр умолк, и, пока трубачи изображали фанфары, важный чин, слегка конфузясь, торжественно приветствовал пустой диван и кресла. После того как фанфары смяли концовку мелодии, сабли опустились, важный чин закурил сигарету, степенно подошел к группе людей, сидевших как раз под нами, и заговорил с ними.

Теперь темп церемонии убыстрился, животных все вели и вели к жертвенным столбам, кривые мечи сверкали все быстрее и быстрее, окровавленные солдаты уже не ходили, а бегали вокруг флагов с туловищами жертв, а сваленные в кучу подносы уже почти скрыли флагштоки. Чтобы поддать жару, двое музыкантов духового оркестра сменили свои инструменты на старинные мушкеты, из которых стали оглушительно палить в воздух, а в это время их коллеги продолжали состязаться с трубачами в громкости, нещадно коверкая бравурные марши.

Запахи всегда составляют неотъемлемую часть всех непальских празднеств, а на сей раз они обрушились на нас лавиной. Когда мы пришли на площадь Кот, там пахло отбросами. Вскоре на высоких бронзовых подставках рядом с каждой группой флагштоков стали возжигать благовония, и через какое-то время уже трудно было понять, чем пахло. Затем мы почувствовали приятный запах порохового дыма и свежей крови, который совсем сбил с толку обоняние. Но, как ни странно, в целом получилась весьма аппетитная смесь.

Рядом со мной сидел старый офицер, служивший еще во времена Рана, и, когда я не удержалась от выражения восхищения происходящим, он, нахмурившись, отрывисто бросил, что это совсем не то, что было когда-то. Во времена режима Рана каждый житель Катманду был обязан принести в жертву Дурге хотя бы голубя или воробья, а теперь атмосфера отравлена демократическими идеями, и король объявил, что лишь тот, кто воистину жаждет умиротворить богиню, должен это делать. Возможно, она раздражена этим, поскольку, по подсчетам, число жертвоприношений по сравнению с периодом до 1951 года уменьшилось вчетверо. Впрочем, она может счесть это результатом не столько уменьшения набожности, сколько роста цен. В 1950 году цыпленок стоил полрупии, сейчас яйцо стоит три четверти рупии, а цыпленок — двенадцать-пятнадцать рупий.

Когда в девять часов мы покидали Кот, резня все еще продолжалась; начавших «экзекуцию» трех солдат сменили три новых. Донбахадур сказал, что это может длиться еще много часов. Атмосфера праздничной приподнятости уже поутихла, и у меня создалось такое ощущение, что дальнейшая церемония будет все больше и больше напоминать обычный забой животных.

Донбахадур заявил, что хочет купить цыпленка, чтобы принести жертву Дурге перед автомобилем своей хозяйки. Он объяснил что церемонии подвергаются все машины в Долине, чтобы Дурга не использовала их в будущем году во вред людям. Учитывая, что автомобили появились в долине Катманду совсем недавно, можно понять, насколько гибок непальский вариант индуизма. Цыпленка купили по дороге в Джавалкхель. Следующий час Донбахадур плел длинную гирлянду желтых цветов, чтобы положить их на капот, растворяя цветные порошки в воде из священной реки Багмати, и точил кухонный нож. Затем мы все трое торжественно проследовали к маленькому бежевому «фольксвагену» Зигрид. За нами по пятам шел Пучхре, который всегда интересуется цыплятами, но по мотивам отнюдь не религиозным.

Донбахадур открыл церемонию, окропив подкрашенной святой водой автомобиль. Он разместил цветы и фрукты на переднем бампере. Затем Донбахадур возложил на капот гирлянду, а на покрытых пылью дверях и колесах пальцем нарисовал какие-то таинственные знаки. При этом он бормотал вполголоса молитвы. Наконец наступил торжественный момент: он взял из рук Зигрид цыпленка и над цветами и фруктами перерезал ему шею. В заключение Донбахадур еще раз медленно обошел вокруг машины, окропляя кровью крышу, двери и колеса, — очевидно, когда дело касается Дурги, то «чем больше крови, тем лучше».

Резиденция средневекового правителя княжества Патан

Мы также приняли участие в этой церемонии. На медном жертвенном подносе лежала небольшая кучка риса, и, когда его смешали с кровью, Зигрид опустилась на колени перед Донбахадуром. Тот прикрепил кусочек варева к ее лбу, а к волосам — красный цветок. Теперь настала моя очередь, после чего Донбахадур поставил тику и себе. Кровь сворачивается быстро, и даже сейчас, в половине одиннадцатого, мой кусочек все еще не отвалился, — значит, Дурга не уничтожит меня по крайней мере в течение ближайшего года. К несчастью, знак Зигрид отвалился очень быстро, и бедняга Донбахадур не на шутку перепугался за судьбу своей любимой хозяйки.

Праздник окончился обедом с цыпленком, обильно приправленным карри.

5 октября.

Совершенно неожиданно я пошла на поправку. Сегодня я обошлась без болеутоляющих лекарств и заказала билет в Покхару на послезавтра.

Днем я совершила пробную прогулку в Патан. Проходя по узкой улочке, на которой стояли трехэтажные кирпичные дома, я увидела сумасшедшую. Она танцевала и пела (явно что-то непристойное). Ее окружила группа добродушных зевак. Много людей наблюдали за ее телодвижениями с балконов. Почти все были с неизменной такой на лбу, гирляндой свежих цветов на шее и ярким цветком в волосах. Сразу чувствовалось, что представление юродивой воспринималось (без жестокости, а как бы между прочим) как небольшой сюрприз, вполне приличествующий дню развлечений и веселья. Умалишенные — обычное явление в стране, где нет психиатрических больниц. Многие из них проявляют безумие именно такими неистовыми и подчас довольно пикантными излияниями в танце и пении. В Европе вид сумасшедшей, бредущей по улицам, вызывает жалость, неловкость и ужас, поэтому с непривычки действительно несколько странно видеть людей, наслаждающихся столь трагическим зрелищем. Хотя они и смеются, а иногда бросают безумной подбадривающие реплики, это, по-моему, не значит, что они хотят высмеять или обидеть ее. На деле они явно разделяют с сумасшедшей ее наслаждение пением и танцами. Невольно думаешь: этим безумцам живется лучше, чем нашим упрятанным за высокие стены умалишенным, обреченным влачить существование в полной изоляции.

В Патане дворцовая площадь заполнена толпами людей, которые беспечно веселятся. Поднимаясь по боковой улочке, я встретила необычную маленькую процессию, медленно продвигавшуюся в сторону главного храма на площади. Она состояла из четырнадцати мужчин в женских одеждах, в огромных раскрашенных масках, с которых свисали до пояса фантастические покровы из конских волос, окрашенных в красный, зеленый, розовый, желтый и коричневый цвета. Во главе процессии шли двое мужчин, один держал над головой огромный пылающий факел, пламя которого угрожающе металось над толпой, а другой нес в руках древнее и почитаемое бронзовое изображение богини Дурги в различных гневных позах. «Богини» шли вереницей, их движения были ритмичными, но судорожными. Каждую сопровождал мужчина в обычной одежде. Правую руку «богини» он сжимал левой. Они вместе несли огромный меч. Процессию замыкал мужчина с барабаном, украшенным двумя парами рогов горного барана. Время от времени, когда к ударам барабана присоединялись цимбалы, «богини» останавливались, а их сопровождающие на несколько шагов отступали назад. Тогда «богини», размахивая мечами, начинали короткий танец, состоящий из нескольких медленных торжественных движений рук и ног. Когда танец заканчивался, от толпы отделялись люди. Они подходили к «богиням» и кормили их маленькими кусочками пшеничного хлеба, подсовывая еду под маску, предлагали воду в глиняных блюдцах. Выпив воду, «богини» разбивали блюдца о землю.

Даже если бы «богини» не останавливались, все равно процессия двигалась бы медленно, так как узкая улица до отказа была забита радостными, полными благоговения, веселыми зрителями, которые то и дело пытались протиснуться вперед, чтобы прикоснуться к богиням. Особенно усердствовали матери: им так хотелось, чтобы их малыши могли дотянуться ручонками до «богинь». Я присоединилась, к процессии, и толпа приняла меня так тепло и дружелюбно, как это умеют делать жители Катманду.

Мы приблизились к площади, в толпе началась давка. Я испугалась за свои ребра и отошла в сторону. Я устроилась на пьедестале статуи бога с головой слона, откуда хорошо просматривалось церемониальное шествие во двор храма. Здесь я оказалась в обществе веселых, озорных и любопытных ребятишек. Со многими из них у меня старая дружба. Они запускали воздушные шары и жевали сладости. Вскоре на площади зазвонил большой бронзовый колокол. Его мягкий мелодичный перезвон живо напомнил мне звучание колокола в европейских церквах. Этот звон должен был возвестить о j появлении процессии, однако прошло полчаса, а «богини» так и не появлялись. Смеркалось. Я решила вернуться домой до наступления темноты. По дороге я увидела «богинь» — они отдыхали на веранде пыльной чайной. Без масок и париков, с сигаретами в зубах сидели «богини» и ждали, пока заварят чай, который придаст им сил для последнего броска к храму.