Пролог

Это было время Новой Погоды. Самые ранние воспоминания Бадди – гравитационные бури, временные штормы, нашествия улиток и саламандр. С мальчишеских лет Бадди Ле Бланку приходилось видеть, как с небес буквально дождем сыпались кошки и собаки, в июле шел снег, а в декабре расцветали тюльпаны. И часто он сам наблюдал, как молния ударяла дважды в одно и то же место. Все это казалось вполне предсказуемым в мире, где правительство и крупные корпорации столь интенсивно стремились переиначить время и силу тяжести, что и тому, и другому грозила опасность окончательно развалиться.

Кроме того, это была эра новых болезней. Чуть ли не каждый мог похвастать каким-либо новым недугом. Возник, например, опасный синдром «Быстроперехода-к-Следующему»: те, кто страдали этой болезнью, неспособны были закончить одно дело, прежде чем перейти к другому. Появилось и сходное с этим расстройство – «Слишком-Много-Сразу-Делание», когда заболевший, обуреваемый неистребимой жаждой многозадачности, оказывался неспособным

в каждый данный момент делать лишь что-то одно. Чуть ли не эпидемического уровня достиг «Синдром Скорости», заставлявший страдальцев мчаться сквозь жизнь с такой скоростью, с какой 'поспевает кофе в кофеварке «Эспрессо»; столь же широко распространилась и противоположность этой болезни – «Синдром Хронической Инертности»: его жертвы едва могли заставить себя вообще двинуться с места.

Не говоря уже о поистине эпидемическом «Синдроме Духовной Опустошенности».

И уж практически все и каждый принимали то или иное средство, чтобы излечиться от характерного состояния депрессии, смешанной с возбуждением, известного как «Синдром Тяготения».

«У жизни есть свои взлеты и падения – а вам они зачем?!» – вопрошала реклама «Пролезапа» – самого популярного из таких паллиативов.

Рекламные щиты его конкурента – «Зоманита» – выражались еще прямее:

«Никогда Больше Не Чувствуйте Себя Плохо!»

Бадди не мог удержаться от мысли, что в этом мире что-то сильно пошло не так.

– Жизнь не всегда была такой, как сейчас, – задумчиво говорила его мать Полли. – Раньше можно было вполне положиться на силу тяжести. Поставишь какую-нибудь вещь на кухонную стойку, она там и стоит. Вернешься за ней попозже, а она все еще на месте. Время шло ровно, шаг за шагом, всегда

вперед, и его обычно хватало на всякие передвижения. Ну как же, я вот помню, как мы с твоим отцом…

–  Что – с моим отцом? – напоминал ей Бадди, потому что Полли вдруг, посередине фразы, уплывала мыслями куда-то, как всегда, когда заговаривала об отце, и глаза ее наполнялись слезами. Но она больше ничего не говорила.

Появились новые религии и общественные движения. «Часодневники» верили, что – хотя они и не могут знать даты Второго Пришествия – они знают время дня, когда это произойдет. «Сниматели со Креста», вдохновленные неоднократным – из-за разрывов в ткани времени – зрелищем Распятия Христа, были полны решимости застать Его на Кресте еще до смерти и спасти. «Тяжеловесы» считали необходимым прибавлять в весе как можно больше, чтобы увеличить надежность их личных отношений с силой тяжести: на самом деле той же стратегии придерживалось большинство сограждан; фактически она становилась главенствующим принципом жизни американцев.

В то же время возникли слухи, что сам Заратустра, во плоти, ходит по Земле, однако никто не обращал на это особого внимания.

Но, хотя нельзя было сказать, что с Америкой все в порядке, не все новости были такими уж плохими. Сокращение силы тяжести революционизировало такой вид спорта, как баскетбол, не говоря уже о профессиональных видах борьбы. Развивались транспортные средства, которые могли просто поднять пассажиров в воздух в тех районах, где предсказывались гравитационные беспорядки, подождать, пока Земля под ними повернется, и опустить пассажиров уже в новом месте.

Революционизировалась и мода: самым распространенным проявлением этого стала устремленная к небесам антигравитационная прическа, воцарившаяся почти повсеместно. А Корпоративная Америка, вопреки горестям граждан страны, поистине процветала; находились даже такие чиновники, которые утверждали, что мир стоит на пороге Золотого Века.

Золотого Века? Но которого из них? Бадди подошел к совершеннолетию в мире, где вовсе не считалось необычным увидеть на углу улицы человека, облаченного в тогу и подписывающего указ о мобилизации на Троянскую войну. И столь же обычными были толпы молодых людей, спешащих к нему записаться добровольцами, так как они слышали о легендарной красоте Елены Троянской: теперь снова стало казаться, что за такую красоту стоит воевать; впрочем, у многих из этих юных новобранцев (как могло бы выясниться при более внимательном опросе) создалось впечатление, что Елена – просто самая модная супермодель.

Время от времени правительство пыталось управлять погодой, а также справиться с проблемой сокращающихся запасов времени и тяготения; однако попытки эти чаще всего только ухудшали положение дел. На Антарктику обрушивалась страш-

ная жара, а в Сахаре формировались ледяные поля.

Достигнув совершеннолетия, Бадди обрел уверенность, что его долг – сделать что-то, чтобы исправить существующее положение вещей, которое день ото дня становилось все безнадежнее. Если бы ему удалось сделать хоть самую малость, думал он, – он мог бы считать, что жизнь прожита не зря.

–  Ты совсем как твой отец, – вздыхала Полли.

Если бы еще он мог выяснить, кто его отец!

 

1. Маленькие чудеса

Гравитационные бури (ГБ) проходили вот как: незначительные флуктуации в гравитационном поле Земли, которое становилось все более и более неустойчивым, начинались в какой-нибудь области точно так, как возникает обычная буря, только не так заметно – не собирались на горизонте тучи, не рокотал отдаленный гром, который мог бы служить людям знаком, что приближается гроза. Некоторые утверждали, что способны предчувствовать приближение гравитационных нарушений: у них возникало ощущение необыкновенной легкости в костях, словно костный мозг поднимался вверх по каким-то своим каналам; однако врачи и ученые склонны были в один голос опровергать такие представления. Для Бадди первым признаком приближения бури было дребезжание посуды в буфете или позвякивание оставленной на стойке чашки о блюдце. А еще он ощущал запах пыли.

Так оно и случалось каждый раз: пыль – самый легкий элемент домашней обстановки – поднималась из всех тех щелей и щелочек, где аккуратистка Полли, как ни старалась, не могла ее заметить или куда не могла добраться. Пыль спиралью поднималась с пола: Бадди сначала ощущал ее запах, а потом бросал взгляд в сторону южных окон гостиной и видел, как пыль дымовыми завитками плывет вверх в лучах света; тогда он понимал, что буря вот-вот их настигнет.

Затем начинало дребезжать все, что не было закреплено: ножи и вилки в ящике, фарфоровая посуда в шкафчиках… Бадди мог открыть один из них и обнаружить, что чашки и блюдца, сбившись в кучку, прилепились к нижней стороне верхней полки. Впрочем, в обычном американском доме более тяжелые предметы, как правило, закреплялись на какой-то прочной неподвижной поверхности. Кровати, стулья, диваны были привинчены к полу. Что же до более мелких предметов… Как выразилась мама Бадди, Полли, после того как переоборудовала гостиную, чтобы сделать ее «ГБ-совме-стимой» или гравитационно-безопасной, – «Мы живем в Велкромире».

Тостеры и микроволновки были привелкрованы к кухонным стойкам. Телевизоры и видеомагнитофоны – привелкрованы к своим подставкам. Автопромышленность даже выпустила специальное велкросиденье для автомобиля, которое одновременно могло выполнять роль ограничителя движений вроде ремня безопасности. Вы просто надевали крюко– или петлекостюм и привелкровывались к сиденью. И можно было не бояться, что вы взлетите и вас прижмет к потолку, если вы случайно забыли пристегнуть ремень и по пути столкнулись с флуктуацией гравитационного поля. Некоторые даже использовали велкроткань как обивку или мебельные чехлы у себя дома.

«Просто включите телевизор и привелкритесь к своему креслу, – гласили объявления, рекламирующие «Велкрошезлонг для сонуль». – Вот вам и душевный покой!»

Но, может быть, лучше всего с самого начала рассмотреть один из таких эпизодов…

– Вот незадача! Опять гравитационная буря!

Полли услышала, как поскрипывают канаты, крепящие их маленький трейлер к земле, как ударяются о днище камни и галька – мелкие предметы под трейлером стали утрачивать и так уже слабую возможность удержаться на месте. Она чувствовала, как, потрескивая, напрягается, едва не расстегиваясь, велкро вокруг нее, а телефон, телевизор, цветочные горшки начинают покачиваться и накреняться, натягивая свои швартовы, стремясь подняться к потолку. Полли глянула кругом, ища Бадди, который в свои пять лет, длинноногий, худенький и легкий, мог обнаружиться где-нибудь под потолком, если изменение силы тяжести оказывалось достаточно интенсивным. Она услышала, как лопнул канат у конца трейлера, там, где туалет и душевая, и почувствовала, как резко накренился пол под ее ногами, которые теперь едва его касались. В кухонное окно, в облаках устремляющейся вверх пыли и гальки, она увидела автофургон соседки, миссис Роберте, – казалось, он вот-вот сорвется с канатов и уплывет в небо.

Но где же Бадди?

Полли двинулась вдоль кухонной стойки, держась за края руками, – ее с силой тянуло вверх.

– Бадди! – Она рванулась к журнальному столику, накрепко привинченному к полу. – Бадди, где ты?

Полли передвигалась вдоль столика, пол содрогался, а ноги ее уже совсем оторвались от ковра, который морщился и вздымался и походил на волнующееся море. Она направлялась к входной двери, теперь чуть приотворенной.

Она с трудом преодолела открытое пространство и дотянулась до дверной ручки; ее ноги и руки плыли в воздухе; за дверью было темно от клубящейся пыли, гальки и сорванных листьев. Слышно было, как трещат корни магнолии, растущей во дворе, словно дерево тоже стремилось оторваться и взлететь к небесам. И, конечно же, вот он Бадди – на бетонном крытом крыльце, ноги болтаются в воздухе, руки крепко сжимают чугунные перила ограды.

Полли снова услышала «крак!» – это лопнул еще один канат. Вся задняя часть трейлера теперь поднялась в воздух. Послышался еще треск – с другой стороны подъездной дорожки: это оборвался второй канат у миссис Роберте, и вверху, раскачиваясь из стороны в сторону, поднялась передняя часть ее автофургона. Водя рукой по воздуху, Полли пыталась поймать ногу Бадди, в то же время стремясь не выпустить из другой руки свою ненадежную опору – дверную ручку. Но она все время промахивалась.

– Бадди! – кричала она. – БАДДИ!

Ее сын, казалось, даже не слышал. Он вглядывался в основание трейлера. Похоже было, он изо всех сил старается сосредоточиться: его необыкновенно большой для пятилетнего ребенка лоб был наморщен, а синие, словно море, глаза светились, будто от горевшего у него внутри пламени. Его взгляд был прикован к одному месту: он не отрывался от трейлера, который раскачивался и кряхтел, натягивая оставшиеся канаты; но вдруг, совершенно неожиданно, атмосфера стала успокаиваться. Трейлер несколько раз качнулся, издав усталый стон. Полли почувствовала, что ни ее тело, ни руку больше не тянет вверх. Трейлер сотрясся еще несколько раз, а затем снова прочно встал на свои опоры. По другую сторону подъездной дорожки то же самое сделал и автофургон миссис Робертс Полли увидела, как ноги Бадди заняли горизонтальное положение, а затем обрели свое место на крыльце, и почувствовала, как ее ноги тоже постепенно обретают под собой почву.

– Мам, – сказал Бадди, и глаза его по-прежнему сияли потусторонней синевой, – я ее остановил! Я остановил гравитационную бурю!

– Это чудо! – Полли глядела на сына со смешанным чувством любви и восхищения, какое всегда овладевало ею в таких случаях. – Еще одно маленькое чудо!

 

2. Что-то вроде Троицы

– НЕ ПЯЛЬСЯ!

Полли вечно приходилось говорить ему это. Бадди пялил глаза то на посетителей в харчевне, то на женщин с сумками на автобусных остановках, то на полицейских на углах улиц.

– НЕ ПЯЛЬСЯ!

– Но, мам, – сказал Бадди как-то раз на остановке (это было одним из его самых ранних воспоминаний). – Этот человек ПЕЧАЛЕН!

– Жизнь порой бывает печальна, Бадди. Говорю тебе, ты наживешь себе когда-нибудь кучу неприятностей, если не отучишься пялить глаза на людей.

– Но та тетя… Она тоже печальна.

– Она старенькая, Бадди. – Полли схватила сына за руку, чтобы отвлечь его внимание. Но, сама того не желая, заинтересовалась и украдкой бросила взгляд на женщину. Седовласая, лицо в морщинах, увешанная множеством растрепанных, расползающихся пластиковых сумок, в которых она то и дело рылась.

– Эй! – Старая женщина неожиданно подняла голову от одной из сумок, вытащив из ее глубин – к величайшему своему удивлению – пятидолларовую бумажку. – Эй!

Она поймала взгляд синих немигающих глаз Бадди, устремленных на нее из-под шапки спутанных светло-каштановых волос. Посмотрела на него добродушно-насмешливо, и лицо ее вдруг просияло, словно освещенное зарей.

«Еще одно маленькое чудо, – подумала Полли, не сказав ни слова. – И все-таки ему не следует пялиться!»

Еще одно из самых ранних воспоминаний Бадди.

Женщина в автобусе. Она поднимается на три ступеньки. Бадди слышит шипение останавливающегося автобуса и аккордеоном открывающихся дверей, чувствует запах выхлопа. Бадди и Полли сидят бок о бок на одной из боковых скамей. Бадди смотрит пристально. У женщины на одной руке висит сумочка, на другой она держит ребенка, запеленутого в голубое хлопчатое одеяльце. Ребенок чихает, кашляет – резкий звук, слишком громкий для младенческой грудки. Неловко роясь в сумочке, мать младенца извлекает из нее долларовую бумажку.

– Только необходимую мелочь, дама! – произносит водитель.

Женщина:

– У меня болен ребенок. Мы едем к врачу.

– Все равно я не могу заставить этот аппарат принять долларовую бумажку.

Бадди смотрит на нее во все глаза, потом смотрит на мать. Полли открывает свою сумочку и дает женщине нужную мелочь. Женщина сидит напротив. Ребенок кашляет, личико у него сморщенное и красное. Женщина плачет. Она поднимает глаза и ловит пристальный взгляд Бадди. Постепенно, словно против воли, лицо ее смягчается. Она улыбается. Ребенок успокаивается и засыпает.

Потом Бадди спрашивает у Полли:

– Мам, все люди болеют?

Полли кивает:

– Все без исключения.

Бадди смотрит сквозь внешнюю оболочку, утверждает Полли, он видит их души. Душа каждого – прекрасна. Иногда его взгляд людям помогает. Но гораздо чаще они этого не понимают.

– НЕ ПЯЛЬСЯ!

Бадди думал, что, может быть, все началось с того человека – с самого раннего из его ранних воспоминаний. В тот день дул сухой пыльный ветер, он это хорошо помнил, такого ветра обычно не бывает у них в Байю… или – не бывало в дни старой погоды. «Доброй» погоды, как многие ее называли. «Еще во времена доброй погоды…» – то и дело слышал от них Бадди. Но Бадди знал лишь теперешнюю Новую Погоду.

В тот день дул такой ветер, какой обычно наводит на мысли о пустыне: он поднимал с тротуаров мусор, закручивая его в маленькие, носящиеся в воздухе смерчи, швырял пыль в глаза прохожим, так что они спешили по улицам с опущенными головами, щурились и терли глаза. Бадди переходил через дорогу, крепко держась за руку Полли, когда с противоположной обочины навстречу им бросился какой-то человек, как раз когда должен был зажечься красный свет. «Человек этот, видимо, страшно спешит, – подумал тогда Бадди, – раз не обращает никакого внимания на то, куда идет». Проходя мимо них, он тер глаза тыльной стороной ладони. Бадди хотел было крикнуть ему: «Свет же красный!» или «Берегитесь!». Но он не успел крикнуть: раздался громкий звук клаксона, долгий скользящий визг тормозов и страшный глухой удар. Бадди выдернул руку из руки Полли, хотя она пыталась ухватиться за него снова, и исчез в толпе: толпа собралась сразу же, неведомо откуда, улица кишела людьми, словно налетела саранча, как это порой случалось у них в городе, когда задували душные пыльные ветры.

Бадди проскальзывал меж людских ног, пробирался между портфелями и сумками, мимо юбок и брючин, спотыкался о начищенные черные ботинки.

И вдруг в просветах между конечностями глазеющей толпы, в то время как едва доносившийся откуда-то издали голос Полли звал: «Бадди! Бадди!» и все ближе и ближе звучали сирены, он разглядел там, на асфальте, предназначенном для людских ног и автомобильных шин, на том месте, где лежать было НЕПРАВИЛЬНО, – человека, который прошел мимо них всего несколько мгновений назад. У его ног, на коленях, с опущенной головой, словно совершая некий культовый акт, стоял водитель, издававший вопли и стоны и воздевавший вверх руки. Автомобиль вдвинулся носом в эту сцену под каким-то странным углом, бессмысленно горели фары, дверь со стороны водителя была распахнута, мотор урчал. Левый поворотник работал – то зажигался, то гас, то зажигался, то гас, бросая желтые блики на лицо умирающего человека. УМИРАЮЩЕГО!

И тут Бадди увидел… или полуувидел… или увидел каким-то другим зрением… в тот момент, когда пристально вглядывался из первого ряда кольца, образованного толпой: другая сущность поднялась из лежащего на асфальте тела. Может быть, настоящая сущность этого человека, думал Бадди. Она поднялась из тела на асфальте, словно бабочка из кокона. Словно облачко, неплотная, как поднимающийся туман, истинная сущность человека отделилась от бесполезной теперь плоти. Затем, пока мальчик стоял, пристально глядя ей вслед, она уплыла прочь.

Бадди никогда, никому не рассказывал о том, чему стал свидетелем. Однако позже он спросил:

– Мам, а что случилось с тем человеком?

– Он умер, Бадди.

– А что это значит?

– Он больше не живет.

– Куда же он девался?

– Этого никто не знает.

Вот мы и познакомились с тремя первыми воспоминаниями Бадди – с чем-то вроде Троицы: они, словно моментальные фотографии, прочно вклеены в альбом его памяти:

Старая женщина.

Больной ребенок.

Умерший человек.

 

3. Настоящая проверка силы тяжести

«Когда, несколько четверок лет тому назад, наши указательные пальцы указали нам путь к созданию нового национального государства… Когда в ходе развития человечества мы посвятили себя концепции, что все люди были созданы как народ… – Президент Спад Томпсон вспрыгнул на письменный стол, воздев руки горе – именно этот кульминационный жест в свое время сделал его знаменитым. – …Что нам остается теперь, в этот последний предрассветный момент сумерек, как не смотреть вперед, всегда и только вперед, в будущее, ибо где же еще, как не в будущем, ждет нас наша будущая судьба? Судьба нашей Страны Свободы? Нашей Родины Смелых?»

Заполнившая кабинет толпа представителей прессы, штатных сотрудников Большого Дома и телеоператоров разразилась аплодисментами. Затем яркие огни погасли, микрофоны опустились, а Президент, потирая поясницу, устало сполз со стола и снова спустился на землю.

– Трудненько им придется, если захотят отыскать здесь то, с чем можно поспорить, – сказал Спад помощнику, Хьюберту П. МакМиллану. Он опять потер поясницу. – И все же я не уверен, что меня вообще смогли понять.

– Да вас никогда не понимают, босс. – МакМиллан пожал плечами. – Но ведь им нравится. Это-то и важно.

– Потрясающая речь, мистер Президент, – произнес Дэн Атмост, остроглазый, энергичный ведущий программы «Завтрашнее Шоу», самой популярной в те дни новостной программы. Он потянулся вперед, чтобы пожать руку Вождя.

– Из ваших самых лучших! – присоединился Фред Блейкли, шеф новостного отдела круглосуточной программы «Шоу-Америка» – главного конкурента Атмоста. Из-за спины соперника Блейкли тоже протянул руку – пожать ладонь Президента. Оба комментатора обменялись подозрительными взглядами.

Из окна за их спинами, с зеленой лужайки, до Хьюберта П. МакМиллана доносился шум. Тот самый шум, что бил ему в уши весь этот день, с раннего утра… Тот самый шум, что на самом деле бил ему в уши весь этот месяц, – слитный ритмический рокот тысяч голосов, скандирующих:

ВОССТАНОВИТЕ СИЛУ ТЯЖЕСТИ!

ОСТАВЬТЕ ВРЕМЯ В ПОКОЕ!

И РАДИ БОГА, СДЕЛАЙТЕ ЧТО-НИБУДЬ, ЧТОБЫ ИСПРАВИТЬ ПОГОДУ!

Блейкли взглянул на Атмоста и с несколько натянутым дружелюбием сказал:

– Что ж, думаю, нам обоим лучше спуститься вниз – освещать демонстрацию, а?

С этими словами он поднял вверх указательный палец и процитировал девиз своей программы: «Шоу Не Должно Прекращаться!»

Атмост только фыркнул в ответ.

Президент направился к окну, откуда мог видеть то, что происходит внизу. МакМиллан, чуть раздвинув занавеси, встал рядом с Президентом и тоже стал смотреть вниз. Парк на Трансильвания-авеню был уже в четвертый раз в этом месяце забит демонстрантами. Воздух потрескивал от громкоговорителей. Огромные полотнища, протянутые через улицу, гласили:

ПОДЧИНЯЙТЕСЬ ЗАКОНУ ТЯГОТЕНИЯ!

ВРЕМЯ ИСТЕКАЕТ!

ОЧНИТЕСЬ ОТ АМЕРИКАНСКОЙ МЕЧТЫ!!!

– Не знаю, с чего они теперь-то протестуют? – произнес Спад обеспокоенным тоном, который стал для него обычным в последние, особенно напряженные месяцы его президентства. – Я же на их стороне!

– Вы – может быть. А вот остальное правительство…

– Да, – ответил Президент. – Это вечная проблема, не так ли?

Глаза у него усталые, подумал Хьюберт, и его одутловатое землистое лицо осунулось под влиянием стресса. Даже легендарное красноречие Спада, которым он славился все пять рекордных сроков служения в качестве самого популярного Президента в истории, не смогло обеспечить ему хоть сколько-нибудь солидарное сотрудничество со стороны Конгресса. В памяти Хьюберта промелькнула сценка из последней избирательной кампании. Кандидаты в Сенат произносили свои речи, демонстрируя яркие цветные шарфы корпораций-спонсоров; они походили скорее на участниц конкурса «Мисс Америка», чем на потенциальных обладателей руководящих постов в государстве. Конференц-зал был увешан рекламными флагами «Колы-Пучеглазки», «Комик-Ойл» и кредитных карт «Американ Эксцесс»…

Под ними, двигаясь толпами по улицам, демонстранты стекались в парк со всех сторон: казалось, сюда ежеминутно прибывают сотни людей. Пресс-секретарь предупредил, что ожидается более миллиона протестующих – самая многочисленная демонстрация из целой серии таких митингов, которые подвергали инфраструктуру Столицы (не говоря уже о самом правительстве) невероятному стрессу.

Как могло дойти до такого? – размышлял Хьюберт. Если бы только можно было остановить войну в Манитобе… если бы удалось провести законопроект Спада «Мы – не Господь Бог», налагающий запрет на манипуляции с временем, тяготением и другими основными факторами реальности… если бы только…

Какая-то музыкальная группа готовилась выйти на эстраду в передней части лужайки. Опять «Мечтательные Трупы», судя по виду. Толпа их бурно приветствовала. Хьюберту всегда, в общем-то, нравились эти «Трупы»; по правде говоря, он с радостью предпочел бы оказаться там, внизу, чем топтаться здесь, наверху, в душном кабинете.

«И зачем только я вообще согласился занять эту должность? – в который раз задавал он себе вопрос. И в который раз отвечал: – Потому что надеялся, что это поможет».

Но на этом его мысли не могли остановиться, и последовал новый вопрос: «Ну и что, помогло?»

И он отвечал самому себе: «Понятия не имею».

В то время как Хьюберт и Высшее Должностное Лицо государства смотрели вниз, молодая женщина подошла к микрофону представить группу музыкантов. Даже с того места, где он стоял, Хьюберт мог видеть, что эта гибкая длинноногая женщина движется с необычайной грацией. Темные пряди вьющихся волос волнами струились ей на плечи, спадали с плеч: даже на таком расстоянии было видно, что ей присущи благородство и сила духа. Она протянула руку – взять микрофон; эстрада тотчас же отреагировала, медленно поднявшись в воздух. Женщина решительно топнула, толкнув ее вниз, чем вызвала в толпе раскаты смеха; рабочий сцены торопливо подбежал, чтобы уложить в основание сцены побольше мешков с песком.

– Итак, снова мы обнаруживаем, – услышал Хьюберт ее голос, звучащий над раскатами смеха и искаженный расстоянием, – что единственный способ по-настоящему проверить, насколько СЕРЬЕЗНА сила тяжести, – это ЮМОР!

Ее слова были встречены возросшим шумом одобрения: это был один из знаменитых лозунгов организации «Очнитесь От Американской Мечты», ее «торговая марка». Как обычно, новый творческий руководитель этой организации не могла поступать неправильно.

– Так что вы все-таки думаете об этой девице – Ронде Джефферсон? – Спад отирал лицо носовым платком. Хотя дело шло уже к середине сентября, тепловая волна, недавно накрывшая город, не ослабевала: зной держался вот уже три недели, и после полудня охладительная система Большого Дома начинала давать сбои.

– Она – поразительная женщина, – ответил Хьюберт. – Их акция «Призывайте в Армию Мертвых», которую она организовала в связи с войной в Манитобе… Это было что-то особенное, не правда ли? А видеомультипликация, которую они показали в новостных программах? Эти армии уже мертвых солдат обеих сторон, спускающихся на парашютах…

– Да-да, – сказал Президент. – Это придало «Реальному ТВ» некую новую дефиницию, верно?

Хьюберт вспомнил мрачно-юмористические плакаты, какие «Очнутые» (так их окрестили практически все СМИ) расклеивали по всей стране одновременно с показом фильма. Этот образ – гроб, висящий на стропах парашюта, приземляющийся на залитое кровью, покрытое грязью поле боя, заполненное сражающимися скелетами, – намертво впечатался в сознание американцев. Вместе с надписью, гласившей:

ПРИЗЫВАЙТЕ В АРМИЮ МЕРТВЫХ!

ОНИ ВСЕ РАВНО НИЧЕГО НЕ ДЕЛАЮТ.

ОНИ НЕ НУЖДАЮТСЯ В ПОДГОТОВКЕ.

ИХ ПИТАНИЕ И ОБМУНДИРОВАНИЕ НИЧЕГО НЕ СТОЯТ.

И НЕТ НУЖДЫ БЕСПОКОИТЬСЯ О ЖЕРТВАХ!

– Представляете, такая вот шушера способна остановить целую войну! – Спад вздохнул. – Ну, думаю, тут вполне можно сказать: правление народа, осуществляемое народом для народа, пока еще не исчезло с лица Земли. – Он помолчал. – Слушайте! Какая хлесткая фраза! Запишите ее для моей следующей речи, ладно, Хьюберт?

Хьюберт кивнул и вытащил из кармана ручку и блокнот. Он привык к неожиданным всплескам президентского вдохновения.

– Вы и вправду полагаете, – продолжал Президент, по-прежнему глядя в окно, – что она на самом деле потомок Томаса Джефферсона?

– С афро-американской линии генеалогического древа, – кивнул Хьюберт. – Она только что опубликовала результаты анализа ее ДНК в собственной колонке в газете «Бродячая кость».

 

4. Кучка притворщиков

Это была эпоха, когда само время могло сорваться с катушек и с дребезгом двинуться вперед или назад – куда придется. Эпоха, когда любой момент настоящего оказывался ненадежным, становился как бы полупрозрачной пленкой, в которую незаметно, словно вдруг образовавшаяся грыжа, могли впучиться другие моменты. Во время не столь давней атаки американских вооруженных сил на остров Аруба произошел внезапный разрыв в истории, в результате чего на некоторое время у берегов острова появился весьма внушительный флот Испанской армады [5] . Это привело к тому, что находящиеся там американские войска отказались от самой идеи войны и отошли к столице Арубы, где устроили всеобщий пьяный кутеж и импровизированный чемпионат по игре в бильярд.

«Бильярд гораздо интереснее, чем боевые действия, – цитировала островная газета слова бывшего командующего флотом.  – Вы только представьте, сколько времени я потерял зря за годы сражений!»

Но сами временные штормы были куда хуже. Ребенком Ронда всегда раньше других чувствовала приближение этих аномалий. Все ее тело охватывали странные ощущения: она всегда испытывала их, перед тем как начинался временной шторм, – будто печень ее выдвигается вперед, а селезенка отходит назад, в то время как остальные органы группируются в два отдельных лагеря, следующих каждый за своим лидером. Подкатывала волна ностальгии, за ней следовала волна предчувствий… и вдруг, неожиданно и обязательно, наступал прошлый вторник. Потом – будущий вторник. Ронда ненадолго начинала чувствовать себя девяностолетней старухой с костями хрупкими, как фарфор. Затем под окном проходили легионы викингов, вздымая клубы пыли. Странный аэрокосмический аппарат, формой напоминающий пылесос, проносился над головами, заставляя викингов вопить и грозить мечами небесам…

–  Мам! – кричала тогда матери Ронда. – Опять временной шторм идет!

Первая кампания Ронды по организации протестной акции была предпринята ею, когда в возрасте восьми лет она устроила сидячую забастовку в школьной столовой – в знак протеста против неумеренного использования работниками школьной кухни консервированного зеленого горошка. Она на всю жизнь запомнила свой триумф в тот момент, когда директор школы вошел наконец в сумрачный обеденный зал и объявил жующим пузырчатую жвачку, плюющимся и запускающим бумажные самолетики забастовщикам:

– Ладно. Больше не будет вам консервированного горошка. Никогда. А теперь возвращайтесь в свои классы!

Прошло, однако, не так уж много времени, прежде чем Ронда взялась за более крупные проблемы. Правительственный контракт на шахтные работы по изысканию не замеченных ранее резервов времени на островах Американского Самоа (эти резервы, как утверждалось, сохранились главным образом потому, что в течение многих веков существовали вне основных потоков истории) пришлось похерить, после того как тысячи школьников, организованных Рондой, улеглись на землю так, что их тела образовали слова лозунга «ОСТАВЬТЕ ВРЕМЯ В ПОКОЕ!» и преградили дорогу движущимся бульдозерам. Это событие вынесло островные территории на первые полосы газет по всей стране – всего лишь второй случай за всю историю нового времени: первый, кстати говоря, произошел за несколько лет до этого, когда отец Ронды был назначен Первым Афро-Американским Губернатором Американского Самоа. Отец Ронды, Джонсон Е. Джефферсон, стремившийся получить уже привычный доход от передачи правительственного контракта местным подрядчикам, после этой акции протеста не разговаривал с дочерью целый месяц.

Однако надо сказать, что молчание было для Ронды давно привычным и хорошо знакомым делом. Девочка произнесла первые в своей жизни слова, лишь когда ей исполнилось четыре года. Заговорила так поздно, что врачи и психологи, обследовавшие ее, успели решить – девочка останется немой навсегда.

Но в один прекрасный день она подняла глаза от своих игрушек и взглянула на нескольких человек, стоявших у ее манежа: там был ее отец, красивый, темнокожий, неподвижный, в форменном мундире министерства иностранных дел США; ее мать, прелестная, с миндалевидными глазами, столь же неподвижная, как отец; и уже знакомые профессионалы-медики. Вдруг, поразив всех собравшихся до глубины души, девочка произнесла фразу, над которой уже довольно долго размышляла:

– Все вы – просто кучка притворщиков!

Когда потом ее спрашивали, отчего же она ждала до четырех лет, чтобы заговорить, на отвечала:

– Мне казалось, что нет ничего такого, о чем стоило бы говорить.

Но, раз начав, Ронда уже не останавливалась, словно открылись шлюзы.

Второй набор слов, произнесенных ею, когда она, в пижамке, появилась в дверях гостиной, где родители устроили прием для высоких иностранных гостей, был таков:

– Как тонко ни нарезай, все будет таже колбаса!

Сомнений не оставалось: Ронда неукротима. Кожа – кофе со сливками, глаза – две огромные слезинки, волосы – целая шапка пружинистых колец. И очень часто ей самой казалось – неукротимость живет у нее внутри: неукротимые мысли, неукротимые чувства, неукротимые желания… Будто десятки разных сосуществующих в ней кровных линий отталкивают друг друга, чтобы втиснуться на нужное место. И она всегда утверждала, что знала (даже тогда, когда играла в своем манежике, обдумывая всякие вещи, но не говоря о них ни слова), что она – человек будущего, и если генетика всех и каждого сможет перемешиваться еще хотя бы век или два, все в мире будут выглядеть как она. Позднее, когда бы ей ни случалось оформлять бумаги, где была графа «раса», – при поступлении на работу или в школу или заполняя анкету правительственного учреждения, – она писала: «Беж. Того же цвета, какой когда-нибудь будет у всех».

К тому времени, когда ей исполнилось десять, Ронда уже вполне компенсировала потраченные на молчание годы, более того, она бегло заговорила на пяти языках, включая полинезийский, греческий, древнеитальянский и язык индейского племени чокто. Этот последний лингвистический штрих достался ей по наследству от отца, который, несмотря на то, что пресса всегда именовала его Первым Афро-Американским Губернатором Самоа, постоянно утверждал, что он на одну треть происходит от коренных жителей Америки, а на одну треть – белый, так как он прямой потомок Томаса Джефферсона. Во всяком случае, эти три кровные линии непрестанно воевали между собой внутри него так же яростно, как и во внешнем мире. Мать Ронды, от которой девочка унаследовала сужающиеся к уголкам глаза и стройную, с длинными ногами фигуру, была наполовину японкой, наполовину коренной полинезийкой.

В результате такое генетическое смешение, как постоянно утверждала Ронда, можно было исчислить исключительно с помощью логарифмов – методики исчислений, в которой она вскоре стала разбираться как настоящий дока.

– Эта работа – просто совершенство! – воскликнула учительница математики, когда, при переходе из младшей школы в среднюю, Ронда подала ей свой экзаменационный тест. – Как тебе удалось это сделать?

– К счастью, случилось так, что я – гений, – ответила ей Ронда.

Несмотря на то что на островах Самоа царил зной, она всегда говорила, что главное ее воспоминание о детстве – холод: холодные слова, холодная манера поведения, холодные глаза, холодные мундиры – холод, холод, холод, холод. Что пошло в мире не так? Казалось, что все должно было бы идти совсем иначе.

«Наступила ледовая эра, – думала Ронда. – В ней мы и живем».

Какой же иной жизни она желала? Ей мечталось о фейерверках, о дерзаниях, о браваде, о жизни, опрокидывающей все и всяческие барьеры, реальные или воображаемые. Хотелось жизни, преодолевающей страдания, жалость к себе и фальшь столь же легко, как антилопа преодолевает прыжком изгородь из колючей проволоки, в то время как коровы, полные самодовольства и тупости, взирают на эту изгородь, ничего не понимая. Жизни, преодолевающей грех – да, грех! – слепоты и компромисса.

Если бы только ей удалось справиться с чувством одиночества, с этим непрестанным, причиняющим боль ощущением, что в самом центре ее существа – пустота, будто что-то когда-то, в какой-то незапамятный миг ее прошлого заполняло это место, но было вырвано оттуда и утрачено навсегда.

 

5. Еще более совершенная луковица

Как и его отец в давнем собственном детстве, Бадди очень рано стал замечать, что в жизни присутствует что-то, нарушающее равновесие. Это было видно по тому, как двигались на фоне неба кроны деревьев, когда задувал ветер; как рыбы передвигались сквозь воду, а птицы – сквозь воздух. Это было видно по тому, как каждая вещь казалась отдельной от всякой другой вещи. И сам себе Бадди казался совсем отдельным.

Ему представлялось, что это неправильно. Более того, у него хранилось в памяти, да чуть ли не на самом кончике языка, воспоминание о жизни, совершенно не похожей на эту. В нем постоянно жило чувство, будто он что-то забыл и нет способа выяснить, что это было. Будто круг его жизни имел некий центр, образующий абсолютную пустоту; будто ему предназначалось быть связанным с чем-то, чего он и вообразить не мог; будто недоставало половины его существа.

Его мать, Полли, называла этот феномен «анти-дежа вю» [6] .

Взрослея, Бадди стал воспринимать эту пустоту как реальную рану. Рана представлялась ему продолговатой, имеющей форму слезы; тот, с кем (или то, с чем) он был когда-то связан – и от чего впоследствии оторван,  – должен был бы иметь такую же рану, думал Бадди, той же величины и такой же формы.

И должен был бы чувствовать себя примерно так же, как он.

Когда Бадди родился, то, по словам тех, кто были свидетелями этого события, мальчик открыл глаза, моргнул пару раз, а потом, при первом же взгляде на тот мир, куда был рожден, он повернулся и с силой и решительностью, никогда ранее не замечавшимися у новорожденных, попытался вернуться туда, откуда явился.

И все же к тому времени, как Ронда Джефферсон произнесла свои первые слова, Бадди ЛеБланк, по-видимому, смог преодолеть свое первоначальное отвращение и принялся исследовать окружающий его мир.

Всю жизнь Бадди видел, как люди совершают паломничество на Магнолиевый холм неподалеку от трейлер-парка, где жили они с матерью. Холм был местной достопримечательностью, в последние годы там являли себя многие неземные персоны вроде ангелов и святых, в том числе архангелы Михаил и Гавриил, восемь из двенадцати святых апостолов и призрак Джима Моррисона. С одной стороны холма возвышалась нелепая афиша с изображением огромного корнеплода. Под ним шла соответствующая подпись, двухметровыми буквами возвещавшая, будто слово Господне:

БИО-ТЕХ:

СОЗДАДИМ ЕЩЕ БОЛЕЕ СОВЕРШЕННУЮ ЛУКОВИЦУ

Верующие шли иногда день за днем, некоторые несли статуи и кресты, оставляли на холме записки с молитвами и открытки, монеты и четки. Бадди видел пожилых женщин и мужчин, с трудом поднимавшихся к вершине холма на костылях, с ходунками, опиравшихся на палки и даже в инвалидных колясках. Некоторые из них бросались на землю, затем поднимались и тут же снова падали на землю, таким образом совершая свое паломничество, всю дорогу к вершине простираясь ниц. Он видел, как взыскующие благодати добирались до этой вершины и падали на колени, воздевая руки в обращенной к небесам мольбе, хотя ответ, который они получали (думал он про себя), раз от раза весьма существенно менялся. Казалось, некоторые чувствовали себя освобожденными, пережив такой опыт, другие же, ковыляя, спускались с холма, чтобы тут же пожалеть, что оставили костыли наверху.

Вероятно, думал Бадди, у неба есть свои рабочие часы, и оно, как столь многие предприятия в Байю, меняет их как придется: владелец приходит лишь тогда, когда ему заблагорассудится.

Еще ему помнились огненные проповеди, произносившиеся у подножия холма проповедниками всех вероисповеданий и цветов кожи.

– Кто вы?! – вопрошал один из этих тощих бородатых блаженных, обращаясь к толпе паломников. – Я гляжу окрест себя и вижу сто шестьдесят восемь Иисусов! Сто шестьдесят восемь Иисусов! Христос восстал сегодня утром, выпил чашку кофе и выкурил сигарету! Христос испражнялся и читал при этом журнал «Знаменитость»! У Иисуса была эрекция, когда он в три часа ночи возлежал рядом со своей женой, но он был слишком усталым, чтобы воспользоваться этим! Узрите! Христос часто опаздывает на деловые встречи и мошенничает с уплатой налогов! Аллилуйя! Христос не спит всю ночь, пьянствует, потом восстает снова и выползает на утренний свет! Восславим Господа! Торчащие в транспортных пробках, вдыхающие удушливые выхлопы машин, стиснутые до клаустрофобии, вы представляете собой целые вселенные! Вы – воплощение самой вечности, и все же вы не выскакиваете из собственных штанов от гордости! В печени у каждого из вас сияют звезды! Вы вложили свои хлебы и своих рыб в прибыльные оборонные бумаги и поправили галстук у Вселенной на шее! И все это я знаю! – заключил свою речь проповедник. – Ибо мой приход – это Приход, которого вы ждали, который вы уже подсчитывали! Я – ваш Провидец! Я – Мессия!

Бадди мог наблюдать все это, так как на самом деле холм насчитывал всего лишь метров тридцать в высоту и был виден с их заднего двора во всей красе. Единственная хоть сколько-нибудь значительная выпуклость рельефа во всей округе, Магнолиевый холм, возможно, не так уж сильно походил на священные вершины, какими все их привыкли себе представлять, но тем не менее прекрасно соответствовал своему назначению. Сам Бадди совершал восхождение не один раз: первое – в трехлетнем возрасте, когда пролез в дыру в заборе, окружавшем их небольшой задний двор, а затем, словно его тянула неведомая магнетическая сила, пробрался через несколько соседних дворов, пересек кладбище и перешел штатное шоссе, заставив пораженных водителей грузовиков сообщать по радио в любительском диапазоне: «Ребенок на дороге, крепкий малыш, пятьдесят восьмая миля; десять часов четыре минуты».

Со временем его обнаружили на вершине – как раз перед наступлением сумерек. Он сосал большой палец и смотрел широко раскрытыми от удивленного интереса глазами на пейзаж, окаймленный брошенными костылями.

А еще у него была привычка есть цветы. К тому времени, как ему исполнилось четыре года, Бадди слопал все ирисы и нарциссы в саду у Полли. Подрастая, он перешел к более высокорослым разновидностям – таким, как сирень, гардении и рододендроны. Несколькими сезонами позже он закончил тем, что съел целую коллекцию гортензий, за которую Полли получила приз. Как-то раз он даже ухитрился добраться до цветков красавки, пробившихся через забор от соседей, и проглотил бог знает сколько ядовитых лепестков, прежде чем его остановили. Однако, к всеобщему удивлению, не исключая и доктора, промывавшего ему желудок, Бадди не выказал ни признака дурного воздействия своих вылазок в царство цветочной кулинарии.

– Почему же он это делает, доктор? – спросила у врача Полли во время одного из спровоцированных цветочным пристрастием визитов.

– Я не знаю, – ответил врач. – Все, что могу сказать, так это что у ребенка, по-видимому, проявляется аппетит к красоте.

 

6. Доходное предприятие

Спад снова вздохнул.

– Теперь-то я уж точно хотел бы выпить. – Он смотрел в просвет между занавесями и отирал лоб платком.

Президент Спад Томпсон и Хьюберт МакМиллан все еще стояли у окна в Продолговатом кабинете, наблюдая, как под ними, на зеленой лужайке, «Мечтательные Трупы» настраивают свои инструменты. Слова шефа были привычным рефреном, и Хьюберт отреагировал столь же привычно: прошел к угловому бару и налил Президенту послеполуденную порцию имбирного пива. Часть обязанностей Хьюберта (хотя нигде в официальных бумагах о найме на работу это не было оговорено) состояла в том, чтобы не позволять Высшему Должностному Лицу сойти со стези добродетели, и последние несколько лет, полагал МакМиллан, ему удавалось успешно справляться с этой задачей, если не принимать в расчет пару-тройку непременных водочных возлияний с украинскими коллегами. Хьюберт уже вернулся к окну и вручил своему боссу бокал с пивом, когда дверь неожиданно распахнулась и секретарь Президента провела в кабинет человека в темном костюме, с важным видом дымившего сигарой.

– Мистер Президент! – Человек решительно прошел вперед, протягивая для рукопожатия руку и широко улыбаясь. – А можно я буду называть вас просто Спад? Я всегда так хотел познакомиться с вами!

Президент взглянул на секретаря, потом перевел взгляд на Хьюберта, затем снова на секретаря.

– Мне кажется, я просил отменить все встречи на сегодня.

– Боюсь, это довольно деликатное дело, – ответила секретарь. Вид у нее был смущенный.

– Весьма важное, СУЩЕСТВЕННОЕ дело! – произнес посетитель, все еще стоявший с повисшей в воздухе рукой. – Дело необычайной важности для народа и государства.

– Все мои встречи – дело необычайной важности для народа и государства, – отвечал Спад. – Ну да ладно, что у вас за дело?

Рука посетителя упала, он прижал ее к боку.

– Ладно так ладно, – сказал он. – Хотите дела – будет вам дело. Я – Рэнсом Стоунфеллоу-второй, ГИД компании «Пауэр энд Петролеум Консолидейтед», подразделения консорциума «Морлок Мэньюфэкчуринг» и «Табачной компании Дж. П. Моргана»…

– Да-да, – прервал его Президент. – Я знавал вашего отца. Если речь идет о спонсорской поддержке корпораций, вам следовало бы уже знать, что меня такие сделки не интересуют.

– Это выходит за пределы спонсорства. – Стоунфеллоу глубоко затянулся сигарой и выдохнул в воздух комнаты облако дыма. – Это не менее чем… приливная волна будущего! – Он сделал широкий жест, и Хьюберт увидел, как длинный столбик пепла упал на ковер – тот самый ковер в розовую и зеленую клетку, который ему так не нравился. Он мысленно велел себе – не забыть приказать, чтобы ковер почистили к концу недели.

Стоунфеллоу сделал выразительную паузу. Потом посмотрел Президенту прямо в глаза.

– Мой долг предупредить вас, что американское правительство – все целиком – было только что приобретено в собственность посредством игры на бирже.

– Приобретено в собственность? Что вы имеете в виду, черт возьми?!

– Корпоративное приобретение контрольного пакета акций. Очень сожалею, что мне пришлось первым сообщить вам такую новость, но с этого момента Соединенные Штаты начинают функционировать как доходное предприятие под названием «Корпорация Америка», представляя собой подразделение «Пауэр энд Петролеум Консолидейтед», дочерней компании…

– Доходное предприятие?! – воскликнул Президент. – Каким образом? За два столетия с лишним нашей стране ни разу не удалось добиться хоть какого-то дохода!

– Именно поэтому мы и решили вмешаться, – Стоунфеллоу улыбнулся. – Можете рассматривать это как лишение должника права выкупа заложенного имущества, у вас же – невероятные долги! Пока мы с вами тут беседуем, адекватные операции совершаются по всему миру. Зимбабве. Литва. Абджердистан. Мадагаскар. Затем последует серия небольших доходных войн, с их помощью мы сможем приобрести те правительства, которые невозможно приобрести иным путем.

– Но… – пробормотал Спад. – А как же Конституция?

– Конституция имеет отношение лишь к правительствам, – пожал плечами Стоунфеллоу. – Мы, корпорации, можем поступать по собственному разумению.

– Дьявольщина какая-то!

– Нет, – поправил его Стоунфеллоу. – Это бизнес. – Он улыбнулся и снова затянулся сигарой. – Вы увидите, что все документы в абсолютном порядке. Они все разложены для вас стопками в приемной. Чтобы избежать публичных выражений протеста, мы готовы предложить вам небольшой, не очень значительный пост в нашей новой организации. Но с нынешнего дня наша страна будет функционировать под непосредственным руководством ГИДа. А именно – меня.

Спад в растерянности молчал.

– Но зачем… – удалось ему наконец выдавить из себя. – Зачем вы это делаете?

Стоунфеллоу посмотрел на Спада так, будто тот сейчас задал невообразимо глупый вопрос, ответ на который самоочевиден. Он несколько раз моргнул глазами – они у него были какие-то странно пустые.

– Ох, – произнес он, – еще и потому, что это единственный путь установить в мире демократию.

Внизу, на лужайке, «Мечтательные Трупы» уже начинали играть: Хьюберт услышал первые такты мелодии, всегда открывавшей их выступления, – «Сироп из китайской розы».

И пожалел, что не может быть там, внизу.

 

7. Цирк Чудес

Самый важный поворотный момент в жизни юного Бадди произошел в одно летнее утро, когда ему было двенадцать лет. Полли тащилась в своем извечном древнем «Рамблере» по подъездной дорожке трейлер-парка, Бадди сидел рядом с ней. Мальчик был уже почти такого же роста, как мать, с длинными руками и ногами, с крупными коленками, с необычайно широким лбом и пристальным взглядом синих глаз, так напоминавших Полли его отца, что ею овладевало какое-то тревожное чувство. Они выехали на улицу, под низко нависшие кроны виргинских дубов и цветущих магнолий; воздух был напоен пряным ароматом огромных белых, низко свисающих цветов. Мать с сыном направились по штатному шоссе, въехали в город, миновали два знакомых светофора на углах (возле каждого светофора – по бензоколонке) и под сплетением проводов, мимо световых табло, пересекая мощенные булыжником улицы и трамвайные рельсы, двинулись по Магнолия-авеню к своей харчевне. Насыщенный парами воздух был густ – в лучших традициях Байю; на тротуарах толпились люди разных цветов кожи и одежды, повсюду звучали слова самых разных наречий.

Бадди барабанил пальцами по приборному щитку, напевая что-то про себя и ни о чем определенном не думая, когда они повернули за последний угол и выехали на Дельта-драйв. Тут вдруг сквозь исцарапанное, в трещинах и оспинах ветровое стекло «Рамблера» он увидел, что незастроенное пространство рядом с харчевней – пустырь, обычно по колено заросший сорняками и усыпанный разбитыми бутылками и обрывками газет, – неузнаваемо преобразилось. На месте мусорных куч, брошенных матрасов и ржавых автомобильных остовов на пустыре неожиданно вырос экзотический, блистающий яркими красками лагерь шатров и фургонов, словно стоянка кочевников переместилась сюда прямо из пустыни, из песчаных просторов Сахары.

Когда «Рамблер» приблизился к этому месту, Полли замедлила ход, словно оцепенев в испуге, а Бадди стал пристально вглядываться в лагерь. На сей раз его мама ничего не могла сказать по этому поводу – она ведь и сама «пялилась»; впрочем, на самом деле все это действо и было предназначено для того, чтобы на него пялились.

Какой-то мужчина, щеголяющий огромными, подкрученными вверх усами, с цилиндром в одной руке и тростью в другой, стоял перед самым большим шатром, обращаясь к кучке любопытствующих прохожих:

– Неужели чудеса никогда не прекратятся?

Спешите увидеть самого тощего человека в мире!

Станьте свидетелями поразительного собрания самых невиданных представителей рода человеческого, каких вам когда-либо повезет увидеть…

Леди и джентльмены!

Входите, если осмелитесь,

в ЦИРК ЧУДЕС!

Сквозь прогал между шатрами Бадди заметил что-то такое, что можно было принять за группу карликов: каждый из них карабкался на плечи другого, чтобы построить пирамиду из человечков.

Несмотря на юный возраст, Бадди в свои двенадцать лет считался одним из самых надежных работников харчевни, не по годам уравновешенным и ответственным. Но в этот день он был отвлечен и обеспокоен: он с трудом выдержал наплыв посетителей к завтраку, промучился все часы ланча, вымыл и высушил посуду, потом накрыл столики к обеду. Но как бы он ни торопил время, оно не желало пойти ему навстречу и отказаться от обычного, расслабляюще неторопливого продвижения вперед – привычного хода времени в Байю. К тому моменту, как Бадди освободился и смог выйти из харчевни, чтобы получше все рассмотреть, день уже подходил к концу, и в цирке был перерыв перед вечерним представлением.

Густой летний зной уже обволакивал Байю, хотя было всего лишь начало июня, и Бадди всей кожей ощущал плотность воздуха, жаркую силу жизни. Войдя на территорию циркового лагеря, он почувствовал, что перед его глазами словно открывается целая вселенная: Венера – Безрукая Дева, улыбчивая мелюзга, перекатывающиеся с места на место Летучие Братья Фердыдурке в клетчатых и полосатых костюмах. Медленно прошагал мимо клоун с огромным красным носом и огромными же, невероятного размера ступнями – он плакал! Пожиратель огня выдохнул навстречу Бадди огненный султан. Какая-то женщина повернулась – посмотреть на Бадди: ее лицо то и дело менялось, таких превращений он никогда в жизни не видел; оно менялось до тех пор, пока… – он мог бы поклясться, что все это сон, если бы это не совершалось у него на глазах, – пока ее профиль с другой стороны не стал профилем мужчины.

Странно: никто, казалось, не обращал на Бадди особого внимания. Было так, словно он принадлежал к их сообществу с самого начала. Пока Бадди шел по лагерю, мимо шпагоглотателей и акробатов, мимо стоящих на задних ногах слонов и рыкающих львов, он ощущал, как его собственная странность, чувство, преследовавшее его всю жизнь, – чувство потусторонности, отъединенное™ от всего окружающего покидает его. Разве мог он чувствовать себя странным в окружении такого множества странных существ?

Бадди шагал между раскрашенными фургонами, сначала с опаской, потом более уверенно, поняв, что люди здесь с готовностью принимают его присутствие. А может быть, они просто были заняты делом своей жизни – репетировали, устанавливали шесты для шатров, выравнивали фургоны, кормили животных, убирали за ними.

Бадди надолго задержался перед клеткой тигра, разглядывая его широкие оранжевые бока, исчерченные черными полосами, словно под этой до блеска вычищенной шкурой, за этими черными полосами-прутьями была, точно в клетку, посажена некая жизненная энергия, грозная стихия опасности, готовая вырваться наружу при первой же возможности.

«В клетке внутри клетки», – думал Бадди, вглядываясь в тигриные глаза. Желтые, с вертикальными щелками-зрачками, до краев наполненные жизненной силой, они так же пристально, как он сам, глядели ему в лицо, каждый глаз – размером с его ладонь.

Собиралась гроза; в последние две недели эти грозы грохотали в Байю каждый день, ближе к вечеру, будто каждый раз это была та же самая гроза, на время отступающая в какую-то параллельную вселенную, чтобы возвращаться снова и снова. Вдруг ниоткуда, посреди ясного неба с плывущей по нему горсткой пушистых, безобидных, словно комочки белой ваты, облаков, возникли давящие черные паруса тьмы. Небо меняло цвет – голубизна детских глаз за несколько минут сменилась иссиня-черным, а затем – абсолютной чернотой. Загромыхал гром, задрожала земля, стрелы молний бело-голубыми зубчатыми вспышками целились в землю, и крупные, тяжелые, словно пули, капли дождя полетели с небес. Слоны затрубили и стали подниматься на дыбы у своих привязей, когда внезапные водяные потоки заструились по их серым бокам; и даже огромные кошки забились в затененную глубину своих клеток, шипя и огрызаясь при взрывах грома и вспышках молний. Запахло прибиваемой дождем пылью, этот острый, отчетливый запах быстро растаял в пронизывающей сырости. В мгновение ока циркачи исчезли, словно никогда не существовали, и Бадди обнаружил, что стоит в лагере один посреди моря наплывающей грязи, что дождь струится по его лицу и плечам, а он понятия не имеет, куда податься.

Вдруг медленно, со скрипом отворилась дверь ближайшего к нему фургона, и из его нутра высунулась рука с татуировкой всех цветов спектра. Длинный искривленный палец поманил Бадди войти.

Не зная, что же еще он мог бы сделать, Бадди бросился в укрытие и очутился внутри фургона, который даже сами циркачи считали самым причудливым из всех, – фургона Татуированной Присциллы-Предсказательницы. В полутьме повсюду были размещены хрустальные шары, шары висели на стенах вперемежку со светящимися камнями. Кожаные мешочки с талисманами, украшенные бусами и кусочками костей, свисали с потолка; полки были уставлены бутылками с настоями трав и банками с мазями; страусовые и орлиные перья торчали из щелей; чучело горностая выпуклыми стеклянными глазами пристально вглядывалось в казавшиеся бездонными тени внутреннего помещения фургона. Горели свечи; Бадди вдыхал запахи ладана, масла и керосина; и в грозовой тьме, под грохот дождевых капель по крыше, в пляшущих тенях, отбрасываемых горящими свечами, татуировка Присциллы, казалось, зажила собственной жизнью – рисунки на ее коже зашевелились и начали перемещаться прямо у него на глазах.

– Так ты хочешь узнать будущее? – Предсказательница говорила из глубокой тени, ее фигура казалась огромной и тучной в тесном пространстве фургона; в голосе ее Бадди уловил, как ему представлялось, отзвуки какого-то экзотического восточноевропейского акцента.

– Я… – пробормотал Бадди, – я просто пришел укрыться от дождя.

– Никто и никогда не приходит в этот фургон случайно, – проговорила предсказательница, а бесчисленные татуировки все ползали по ее коже.

– Но я… – начал Бадди.

– Неужели ты подумал, – спросила Присцилла, – что очутился как раз у моего фургона, когда началась эта гроза, совершенно случайно? – Она громко рассмеялась, и даже в ее смехе, казалось, звучали слабые отголоски того незнакомого акцента. – Разве ты ничего не знаешь о том, как действует судьба? – Она пристально смотрела на него, а он – на нее, чувствуя, что в ее фургоне, должно быть, заключено все знание о жизни, что все прошлое и все будущее записаны в движущихся фигурках на ее коже.

– Мне кажется, – произнес Бадди после долгой паузы, собрав всю свою храбрость в кулак, – я и правда хочу знать, что со мной случится. Кто я такой? Что я сделаю в жизни?

Присцилла принялась изучать хрустальный шар; свет свечей плясал на ее татуированных руках, на ладонях.

– У тебя есть предназначение, – сказала она ему наконец. – Не у всякого есть предназначение.

Бадди молчал.

– У тебя есть отец, – продолжала Присцилла. – Отец, которого ты не знаешь. Это так?

Бадди кивнул, онемев.

– Твое предназначение – найти отца в подземном мире и вернуть его в жизнь.

– Что? Что… сделать? – спросил Бадди, который, сколько бы ни представлял себе свое предназначение, никогда даже подумать о таком не мог. – Не могли бы вы это повторить? Пожалуйста!

– Ты найдешь своего отца в подземном мире, – терпеливо повторила Присцилла, – и приведешь его обратно в жизнь.

– Подземный мир?… Мой отец?… Но как? – спрашивал Бадди. – Я ведь его даже не знаю! А дальше что?

Присцилла, не отрываясь, глядела в хрустальный шар.

– Дальше? Кто может сказать? – Она пожала плечами. – Все остальное – в руках судьбы.

 

8. Алфавит Особый

В тот самый момент, когда Президент Спад Томпсон проводил свою злосчастную встречу с Рэнсомом Стоунфеллоу-вторым, мать Бадди, Полли ЛеБланк, суетилась по хозяйству в «Новой американской харчевне Полли»; она недавно приобрела ее у бывших владельцев – Хипа и Хапа, у которых до этого несколько десятков лет проработала официанткой. Она время от времени посматривала на телевизор над стойкой, следя за тем, что происходит на экране: телевизор, в порядке исключения, был настроен на программу, показывавшую Столицу. Обычно Полли включала коммерческий канал – в угоду постоянным посетителям, предпочитавшим не отвлекаться на программы, вторгавшиеся в нескончаемый поток рекламы и каждые несколько минут его прерывавшие. Но ей почему-то казалось, что именно в этот день происходили события необычайной важности.

В харчевне находилась и кучка других посетителей. Прежде всего Корсика – поэт и постоянный обитатель заведения, ему было теперь далеко за девяносто, но он так великолепно сохранился благодаря мятному ликеру, который он регулярно, в течение всей жизни, принимал ежедневно, что Полли полагала – когда неминуемый конец все же наступит, в салоне ритуальных услуг незачем будет беспокоиться о бальзамировании. Тут были также Хип и Хап, они никак не могли привыкнуть, что им уже не обязательно присутствовать здесь. Оба сидели у стойки в одинаковых майках без рукавов, блистая одинаковыми лысинами и прихлебывая кофе. Оба энергично жевали резинку – эту привычку они завели себе, когда пытались бросить курить.

– Мне очень нравится этот новый стиль, который ты себе придумала, с тех пор как взялась за дело, Полли. – Хап рассеянно провел рукой по лысине, глядя вокруг на керамических уток и фазанов, на настенные тарелки с портретами президента, на статуэтки и фотографии Элвиса Пресли, которые украшали теперь столики и стены зала.

– Да уж, – сказал Хип. – У тебя здорово получилось.

Полли просияла. Ее харчевня занимала второе место в той зоне ее сердца, которая называлась «Моя Гордость и Радость», – после ее сына Бадди (он сбежал с цирком несколько лет тому назад). То есть если не считать отца Бадди, любовь к которому была любовью всей ее жизни, хотя Полли уже оставила надежду когда-либо увидеть его снова. Она взглянула в сверкающий нержавеющей сталью отражатель за стойкой, взбила прическу – светло-каштановый начес с пучком – и поправила чуть съехавшие набок бифокальные очки в оправе с искусственными бриллиантиками.

Полли особенно гордилась своей коллекцией мемориальных изображений Элвиса, самой большой в районе Дельты. Коллекция уже начинала переливаться с полок и из застекленных шкафчиков на столики и стойки. Харчевня наконец-то встала на ноги, несмотря на то, что страна беспомощно барахталась на краю новой – Седьмой – Депрессии. «В конце концов, людям ведь надо есть!» – часто говорила Полли и ухитрялась как-то сводить концы с концами, хотя всегда бесплатно давала кусок пирога каждому проходившему мимо бродяге. Полли подумывала даже заманить цирк вместе с Бадди обратно в город, предложив им пустующий участок рядом с харчевней (чтобы они могли проводить там зиму) и три плотных еды в день.

За стойкой Полли составила в стопки целую кучу тарелок. «Ситуация с силой тяжести сегодня кажется довольно стабильной, – думала она, расставляя стопки тарелок на полках, – во всяком случае, все вещи кажутся тяжелее обычного». Полли только закончила протирать сорок пар элвисоподобных солонок и перечниц, как дверь отворилась и вошел крупный, важного вида мужчина в костюме и какой-то замысловатой мягкой шляпе. Он не был похож на жителя этих или сколько-нибудь ближних мест. Мужчина толкал перед собой высокую ручную тележку, на которой громоздилась огромная прямоугольная пачка бумаг. Пачка доходила мужчине до пояса и была, по-видимому, очень тяжела, так как он тяжело дышал и лоб его блестел от пота. Полли взглянула на часы «Король Рока» с шейкой гитары вместо часовой стрелки, потом схватила пару карточек меню и вышла навстречу мужчине.

– Как раз пришло время ланча, – объявила она. – Сегодня мы подаем мясной рулет «Кейджун» с цикорием и прочей зеленью, а также нашу знаменитую зубатку «Креолка» с картофельными чипсами и – конечно же! – жаркое из лангуста – наше фирменное блюдо… – Полли уже чувствовала доносящийся из кухни густой и пряный аромат последнего из упомянутых блюд, и вдруг впервые до нее дошло, что девяносто процентов названий в ее меню обязательно включают букву «К». Она уже задумалась, как бы предложить клиентам хотя бы раз в неделю «Алфавит Особый», когда посетитель прервал ее размышления.

– Боюсь, я сюда не за ланчем пришел, – сказал он. – Но у меня для вас очень хорошие новости. Вы – владелец харчевни?

– Я – Полли ЛеБланк, – ответила Полли, протягивая ему руку. – Да, можно сказать, что я здесь в роли мужчины и веду все операции, спасибо Элвису.

– Я пришел предложить вам потрясающую возможность. – Мужчина взял руку Полли и энергично ее потряс. – Ваша харчевня только что была выбрана как последнее заведение в Байю, имеющее право на привилегированную торговлю в рамках корпорации «Что-за-Сосиска!».

– Что-за… Что? – спросила Полли. – Что это такое вы говорите?

– «Что-за-Сосиска!». Последнее слово в продаже хот-догов, франкфуртских сосисок, сосисок венских и братвурстов, не говоря уже об ошеломляющем ассортименте прохладительных напитков, пива, содовой и фруктовой воды с мороженым.

– Мы и так уже продаем ошеломляющий ассортимент прохладительных напитков, пива, содовой и фруктовой воды с мороженым, – сказала Полли, чувствуя, как невидимый ледяной палец пробирается у нее вдоль позвоночника. – А что точно означает «брат-вурст»?

– Не имеет значения, – ответил посетитель. – Мы пройдем все это в программе обучения. Итак, начиная с понедельника…

– В программе обучения? – спросила Полли. Хип, Хап и Корсика повернулись на табуретах и уставились на них обоих. – Я не собираюсь участвовать ни в какой программе обучения. И не желаю иметь никакого дела с этими вашими сосисками, хот-догами и брат… или как их там называют… вурстами. А теперь – выход прямо за вашей спиной, и не будете ли вы столь любезны, чтобы им воспользоваться?

– Очень боюсь, – сказал посетитель, – что у вас нет выбора. Корпорация «Что-за-Сосиска!», дочернее предприятие консорциума «Морлок Мэньюфэкчуринг» и «Табачной компании Дж. П. Моргана», действующая в соответствии с ее новым мандатом от «Корпорации Америка», только что закупила ВСЕ ДО ОДНОЙ харчевни в Байю. Но там, однако, любезно согласились предложить вам пост заведующей этой харчевней. Вот все необходимые бумаги. – Мужчина перевернул тележку и вывалил пачку бумаг на линолеум пола. – Я уверен, вы найдете там все в полном порядке. – Он посмотрел на Полли. – Боюсь, вам либо придется разделить с нами свою судьбу, либо вообще от своей судьбы отказаться. – Он улыбнулся. – «Что-за-Сосиска!» – очень крупное предприятие. Масса возможностей для молодой женщины вроде вас, готовой к работе. Мы даем вам двадцать четыре часа, чтобы принять решение.

Мужчина остановился в дверях, держа шляпу в руке.

– Впрочем, – проговорил он, – могу сказать вам одну вещь. Мне понравился этот ваш Элвис-стиль, который вы здесь устроили. Король жив! – С этими словами он повернулся и вышел.

Полли безучастно отвернулась от двери и увидела, что телевизор, показывавший отснятый сюжет о демонстрации, все еще включен.

– Все нормально, – попытался успокоить ее Хап. – Ты просто здорово справилась с этим.

– Произойдет чудо, – сказал Корсика. Голос его звучал, словно из гравийного карьера, наполненного мятным ликером. – Ничего не бойся. Сработает магия. Такие вещи в Байю случаются.

На какой-то момент, сквозь шок и подступающие к глазам слезы, острые, как ее фирменный соус «Кейджун», Полли показалось, что она мельком увидела знакомую фигуру – человека, который был отцом ее сына, человека, о котором она всегда говорила, что он – любовь всей ее жизни. Он стоял там, на экране телевизора, в толпе демонстрантов. Но камера все время перемещалась, и в следующий миг его уже не было на экране.

В отчаянии Полли пришла к выводу, что ошиблась.

 

9. Невидимая правда

Были такие, кто утверждал, что время на самом деле вовсе не кончается, не истекает, что оно всего лишь изменилось где-то на линии развития, но этого сдвига никто не заметил, что в действие вступил новый вид времени – время более жестокое, время, идущее с такой быстротой, что за ним невозможно угнаться: именно из-за этого темп жизни и стал таким лихорадочным. Уже в ранней юности Бадди обратил внимание, что люди спрашивают, куда уходит время, как это оно так быстро проходит и почему невозможно его вернуть. Ему хотелось узнать, что происходит со всеми потерянными часами, напрасно потраченными днями, ушедшими безвозвратно; и он задумывался над тем, нет ли какого-то способа восстановить утраченное.

Почему это, размышлял Бадди, у людей есть дар осознавать время, но это вроде бы не приносит им никакой пользы? Люди знают свое прошлое, но снова и снова повторяют прошлые ошибки; они знают, что наступит будущее, но предугадывают его всегда неточно. Может быть, думал он, это потому, что, хотя мы одарены двумя глазами – глазом прошлого и глазом будущего, – мы не хотим воспользоваться ими как следует? Мы не хотим смотреть на свое существование обоими, широко раскрытыми глазами, так как, если будем смотреть открытым, немигающим взглядом в прошлое и будущее, мы не сможем не увидеть тот день, когда нас не будет в этом мире совсем.

Бадди смотрел демонстрацию протеста на экране маленького телевизора в цирковом фургоне, который он теперь считал своим домом, в окружении разнообразнейших близких друзей и коллег. Здесь был Луиджи – Самый Сильный Человек на Земле; Гермафродитти – Мужчина-Женщина; карлики-канатоходцы Пенёк, Шпенёк и Кроха и пара безвкусно одетых сиамских близнецов из Де-Мойна, их звали Ирма и Эдна. Однако глаза Бадди были прикованы к телевизионному экрану, где молодая женщина, с кожей цвета café-au-lait и движениями танцовщицы, произносила речь о злосчастном состоянии времени и гравитации. Хотя Бадди испытывал огромное сочувствие к делу, о котором шла речь, он обнаружил, что не в силах полностью сосредоточиться на деталях: казалось, электрические разряды то и дело сотрясают его организм, а все его внутренности, до самой печени, словно намагнитились.

– Ну и женщина, эта Ронда Джефферсон, правда? – заметил Пенёк, взглянув на экран.

– Не могу с тобой не согласиться, Великанчик, – откликнулась Гермафродитти. – Впрочем, важно не то, как она играет, а то, о чем вещает…

– Дитти права, – пророкотал Луиджи. – Время у нас в плохой форме. Стало легче поднимать штанги, с тех пор как сила тяжести изгадилась. Только я думаю, это не так уж для Земли хорошо.

– Да и для цирка тоже не прекрасно, – заметил Пенёк. – Кому интересно смотреть, как мы с невероятной легкостью в воздухе летаем, если всякий запросто может это делать у себя дома совершенно самостоятельно?

– Не говоря уже о «Шоу-Америка», – добавила Гермафродитти. – С какой стати ходить и смотреть на «Величайшее в Мире Шоу», если можно сидеть дома и смотреть на самих себя?

– И практически у каждого сегодня имеется татуировка, – вставила Присцилла – Татуированная Предсказательница, только что закончившая ежедневную тренировку в ясновидении и присоединившаяся к их компании.

Циркачи смолкли. Времена наступили плохие, с этим не поспоришь. Толстая Дама и Самый Обширный Человек в Мире больше не могли так уж намного опережать существующие нормы, чтобы вызвать к себе интерес. Несколько машин с оборудованием были ночью увезены – изъяты за неплатеж; ходили упорные слухи, что цирк вот-вот вообще закроется.

Мир превратился в такую выставку уродств, что начинало казаться, будто у артистов Цирка Чудес уже нет будущего.

Но Ронда Джефферсон как раз подошла к кульминационному пункту своей речи. Она призывала всех и каждого в Америке предпринять немедленные ненасильственные действия, чтобы остановить постоянно длящийся кризис времени и гравитации и заставить правительство сделать все возможное, чтобы обратить этот кризис вспять.

– Давайте сделаем это! – неожиданно проговорила Гермафродитти, глядя на экран из-за плеча Бадди.

– Что сделаем? – спросил Шпенёк.

– Что-нибудь в отношении проблем времени и силы тяжести.

– Она права, – произнесла Ирма. – Нам в самом деле надо что-то сделать.

– Да что мы можем сделать? – спросила Эдна, выгибая шею и поворачивая голову, чтобы взглянуть на сестру. – Мы же всего-навсего горстка циркачей.

– Правительство ведь тоже цирк, – проворчал Луиджи. – Мы не хуже их.

Бадди, необычайным усилием собрав в кулак всю свою волю, на миг оторвал взгляд от экрана и повернулся лицом к присутствующим. Казалось, наступил подходящий момент заговорить на тему, которую он обдумывал уже довольно давно.

– А что, – задумчиво сказал он, вглядываясь в лица окружавших его друзей, – не устроить ли нам свое собственное шоу?

Все глаза уставились на него, ибо, хотя эта идея была вполне очевидна и напрашивалась сама собой, никому из присутствующих она и в голову раньше не приходила.

– Но как? – медленно проговорила Кроха. – Какое шоу?

– А я не знаю, – сказал Бадди. – Какое-нибудь новое, совсем другого рода. Какое даже и не изобрели еще. Новый цирк для нового мира. Мы смогли бы свободно создавать свои собственные новые номера…

– Малыш прав, – заметил Шпенёк, – мы могли бы создавать… как это говорится? Номера социальной знамочисти.

– Ты хотел сказать знаЧИМОсти, – поправил его Пенёк. – Но ты прав. Как насчет номеров, хоть как-то сохраняющих наше достоинство? Мне надоело, что на меня таращат глаза только потому, что я чуть-чуть не такой, как другие. И знаете, мое имя вовсе не Пенёк. Я – Джордж.

– Джордж? – переспросил Шпенёк. Все головы в фургоне повернулись к нему. – Ну а меня зовут Эдвин.

– Эдвин? – повторил Пенёк, и все головы снова повернулись к нему.

– А мое имя, – вставила Кроха, – Эйлин.

Это приостановило беседу на довольно долгое время.

– Во всяком случае, мы им всем покажем, – продолжал Эдвин-Шпенёк, – что уродцы – тоже люди.

– Да! – воскликнула Гермафродитти. – И мы сможем свои доходы передавать Очнутым!

– Если у нас будут доходы, – сказала Эдна.

– Я вижу день, – произнесла Присцилла-Предсказательница, приняв привычный мистический вид и поворачивая в руках хрустальный шар, – когда мы будем финансировать свой собственный протест.

– Да как же мы сумеем хоть когда-нибудь сделать такое? – спросил Джордж-Пенёк.

Присцилла изучала свой хрустальный шар.

– Я вижу, – сказала она, – очень глубокую дыру в земле…

– И что это должно означать? – спросил Эдвин-Шпенёк.

Предсказательница пожала плечами:

– Если будущее – не загадка, какой из него прок?

– С деталями мы сможем разобраться потом, – проговорил Бадди со своего поста у телевизора. – Самое важное – сделать это. – Однако глаза его снова были устремлены на экран.

– А что станет с другими номерами? – спросил Эдвин-Шпенёк. – С Летучими Братьями Фердыдурке? С Грустными Клоунами?

– Мы перетянем их на нашу сторону, – сказал Луиджи, рассеянно напрягая и расслабляя бицепсы. – А затем перетянем и правительство. А потом – всю Землю.

– Если те, кто состоит в организации «Очнитесь От Американской Мечты», могут это сделать, – сказала Гермафродитти, – то и мы сможем.

– Правильно! – в один голос воскликнули Ирма и Эдна.

– Да, – сказал Бадди. – Я абсолютно согласен. – Но он все еще не отрывал глаз от телевизионного экрана, где Ронда Джефферсон завершала свою речь.

– Вот это… – Бадди с трудом, сдавленным шепотом смог произнести свои слова. – Это… самая красивая женщина, какую я вжизни видел.

 

10. Министерство внутренних дел

Бумаги были повсюду, сложенные в стопки, которые почти доставали до потолка бывшей президентской приемной. Между ними оставалось всего несколько узких, извилистых коридоров. Помощник Президента, казалось, бесследно исчез: возможно, был просто погребен под этими бумагами.

– Министерство внутренних дел? – донесся голос откуда-то из бумажного лабиринта. – Но почему вы выбрали именно этот пост?

– Это вы, МакМиллан? – откликнулся Президент, пытаясь разобраться с ворохом бумаг, правда, без особого успеха. – Куда вы подевались, черт возьми?

– Я тут, у письменного стола. Во всяком случае, я надеюсь, что стол где-то здесь, под бумагами. – Послышался громкий шорох, и одна из стопок покачнулась. – Я просто спрашиваю, почему вы выбрали пост министра внутренних дел? Я хочу сказать, а почему бы вам просто не бойкотировать все это новое корпоративное правительство?

– У меня такое чувство, что лучше всего бороться с ними изнутри. – Бывший шеф приподнял новую пачку документов. – Давайте-ка посмотрим форму SP-90XT, «Мандат на передачу публичной власти». Как вы думаете, это для чего? В любом случае в качестве моего первого официального шага я хотел бы, чтобы вы начали процесс закладки нового памятника Истории Нации. Помните заброшенную ферму недалеко от границы Саскачевана, ту самую, что мы спасли, после того как получили тысячу двести писем от местных школьников? Рукописных. Поэтому письма и не попали тогда в руки Спецнесохранотдела.

– Вы имеете в виду Колпачное Ранчо? Когда это было? Пятнадцать лет назад?

– Что-то в этом роде, – сказал Спад. – Во всяком случае, в начале следующего месяца наша контора – оба кабинета – переедет в Долину Новой Надежды, на Ранчо Истории Нации.

– Оба кабинета? – спросил Хьюберт. – Но ферма давно заброшена, много лет. Мне известно, что нам удалось сохранить большую часть строений, но сейчас они, наверное, в ужасном состоянии.

– Не имеет значения, – сказал Спад. – Я всегда хорошо управлялся с молотком и гвоздями, хотя кому-то может показаться, что я хвастаюсь. Это будет прекрасной терапией для нас обоих. А пока у меня есть для вас небольшое поручение.

– И что это такое?

– Мне надо, чтобы вы кое-кого нашли. Человека, который когда-то там жил. Он ушел оттуда, когда бульдозеры двинулись на ферму. Ушел, как и все остальные. Не думаю, что хоть кто-то из них знает, что нам удалось спасти ферму. Ну, во всяком случае, о нем целую вечность никто не слыхал. – Спад потянулся за новой пачкой бумаг. – Его зовут Биби Браун. По слухам, он самый просвещенный человек во всей стране. Думаю, он будет нам очень нужен. – Спад глянул на новую страницу, которую держал в руке. – XL-40T, – громко прочел он. – «Корпоративная санкция на отправление правосудия Верховным Судом»…

 

11. Мудрец поневоле

Биби Браун, мудрец поневоле, наблюдал восход солнца над рекой, как делал это каждое утро со своего обычного, дающего хороший обзор места рядом с мостом, под которым ночевал. Мост – не такое уж плохое место для жизни, размышлял он про себя, стоя рядом. Мост служил ему верой и правдой все прошедшие годы, уберегая от дождя и снега. Конечно, удобства здесь не такие уж изысканные, но по крайней мере квартирная плата – вполне по карману, а вид вообще потрясающий, и масса времени для размышлений. Размышления же для Биби, прежде всего и всегда, были тем, чего он страстно желал едва ли не с самого рождения, то есть – пребыванием в самом сердце тайны, день за днем, день за днем, день за днем.

А еще он желал, чтобы его оставили в покое.

Как утверждал его дядюшка Отто, который передал племяннику владение древнемонгольской методикой прочищения мозгов, чему сам он научился в Азии, Биби обрел состояние, какое можно было бы квалифицировать как «определенную прозрачность бытия». Если только можно здесь употребить слово «обрел», размышлял Биби, ведь оно вполне способно ввести в заблуждение, как случается со многими словами. В конце концов, было бы столь же верно сказать, что прозрачность обрела его самого.

И, как он узнал на собственном опыте, даже небольшая прозрачность могла оказаться очень опасной, особенно когда она проявлялась в обществе, привлекая людей, жаждущих знаний, мудрости, руководства… Дело было не в том, что Биби НЕ ЖЕЛАЛ помочь таким взыскующим: просто его бросало в дрожь – как всякого здравомыслящего человека – при мысли о том, сколь безнадежны попытки научить кого-нибудь чему-нибудь. Да он и не знал, возможно ли это на самом деле. И мысль о такой ответственности заставляла его мечтать о том, чтобы стать… ну… стать прозрачным. Или, может быть, вообще исчезнуть. Кстати говоря, это как раз и происходило в данный момент. Биби посмотрел на свою ладонь, которая начала мерцать и становиться прозрачной: он смог, правда, не очень четко, различить очертания камней и стеблей травы сквозь кожу ладони, когда подержал ее над землей.

Однако дядюшка велел племяннику помогать другим, и Биби уже начал делать это по-своему, скромно и незаметно. Вокруг него как-то стали собираться люди, целая группа, – по какой причине, он не мог с уверенностью сказать; но все вместе они стали проводить дни под мостом, упражняясь в прочищении мозгов и в применении других принципов, которые преподал ему его дядя: практики «Абсолютного Присутствия», «Четырех Свобод» и… и… и…

Но солнце вставало во всем своем блеске, а Биби Браун стоял, снова впав в древнейшую и самую неискоренимую болезнь человечества: он думал о жизни, вместо того чтобы этой жизнью жить.

Биби набрал в грудь побольше воздуха, выдохнул и, обратив лицо к солнцу, снова взял на себя обязанность просто жить.

 

12. Тотальный капиталитаризм

Если бы вы смогли оказаться внутри самого времени в данной конкретной точке истории, вы, возможно, сочли бы этот опыт несколько выбивающим из колеи. Вы могли бы обнаружить, что ваше надежное, упорядоченное движение вперед становится ненадежным. Для вас стало бы очевидным, что вы движетесь неравномерно, рывками и даже порой останавливаетесь для непривычного отдыха, а после ведать не ведаете, где вы оказались и где именно начали движение. Вы могли бы вдруг осознать, что даже не вполне понимаете, что такое «где».

Ибо вы прожили жизнь в уверенности, что движетесь вперед шаг за шагом, с каждым тиканьем часов, упорядоченно, словно под барабанный бой. Что же вам остается делать, когда вы узнаёте, что были абсолютно субъективны? Когда можно сказать, что, на какой бы скорости вы ни мчались, в перспективе Вселенной абсолютно безразлично, вперед вы движетесь или назад. Что с определенной точки зрения вряд ли можно утверждать, что вы вообще существуете. Что же вам остается делать, когда вы осознаёте, что двенадцать цифр, равномерно расставленных на вашем круглом белом циферблате, абсолютно произвольны?

Полли была просто измотана до предела. Сначала на их район налетели полчища сверчков, пожравших картонные коробки, обложки книг и виниловое покрытие стульев и по ночам не дававших никому сомкнуть глаз своим неумолчным стрекотом. Ну и конечно – обычные проблемы с Новой Погодой. Из-за целой серии временных и гравитационных бурь, разразившихся на прошлой неделе, вышло из строя электричество, была перебита полная кухня посуды, а доставка заказанных продуктов задержалась на несколько дней. Не говоря уже о многих непривычных и ответственных обязанностях, связанных с ее новой должностью в корпорации «Что-за-Сосиска!». К тому же Полли все еще изо всех сил пыталась сохранить свою волонтерскую работу в местном доме пенсионеров, где вела класс художественной росписи по бархату.

«Вот это – наш новый мир, – думала Полли. – Здесь времени никогда не хватает».

С недавних пор само время стало настолько ненадежным, что она совершенно не могла на него полагаться: оно спотыкалось и приостанавливалось, а порой даже мчалось назад, так что ей иногда приходилось работать снова в тот же самый день, который она только что отработала. Покончив с уборкой и другими сегодняшними делами, Полли щелкнула кнопкой телевизора, укрепленного над стойкой.

Предполагалось, что «Завтрашнее Шоу» Дэна Атмоста покажет интервью с новым ГИДом страны, и она поглядывала на экран, одновременно работая сканером: вносила маркированные штрих-кодом братвурсты, франкфуртские и прочие сосиски в компьютерный каталог, чтобы знать, сколько чего следует заказать на следующую неделю.

Она все еще привыкала к «Новым Мясам» – так корпорация «Что-за-Сосиска!» называла биоинженерные гибриды, которых появлялось все больше и больше. Клубничная говядина была одним из самых популярных сортов мяса, равно как и черволятина – буйволятина, скрещенная с черешней; и надо признать, вкус этих продуктов становился хоть сколько-то сносным, когда удавалось преодолеть первое впечатление чего-то странного. Ребятишкам, толпой валившим в харчевню, после того как открывалась продажа со скидкой, новые продукты откровенно нравились. Однако некоторые варианты были такими странными, что Полли была уверена – к ним ей никогда не привыкнуть: странное скрещивание курятины с треской и свининой привело к появлению поразительно популярных курыбных сосисок и всеобщих любимцев – свирыбочипсов.

Что ж, думала Полли, по крайней мере, теперь сосиски и колбасы очень легко сканировать, ведь их производят сразу со штрих-кодом, генетически впечатанным прямо в мясо. Очень удобно и то, что нашли способ выращивать консерванты прямо внутри клетки, поэтому их действие практически бесконечно и не идет вразрез с утверждением компании «Все – натуральное, никаких добавок!».

Полли делала все возможное, чтобы не идти против «Нового Порядка», как региональный менеджер называл навязанную ей смену владельца харчевни. В конце концов, если это – «Приливная Волна Будущего», тогда ей не хотелось бы упустить свой шанс «обхватить доску пальцами обеих ног в этом виндсерфинге», как выразился исполнительный директор во время учебных занятий. И, надо признать, во всех последних событиях было и кое-что радостно-волнующее. Ее Элвис-стиль был одобрен как тематический дизайн продаж со скидкой во всех харчевнях корпорации «Что-за-Сосиска!» в Поясе Байю – районе к югу от Мемфиса. Она уже получила Бонус Новатора за предложенную тему, и ей была обещана должность менеджера подразделения через полгода, если все пойдет удачно. Поговаривали даже о том, чтобы начать производить двадцатисантиметровые «Особые братвурсты Пресли».

И все же эти перемены выбивали из колеи. Конечно, дело шло гораздо живее – людям нравилось есть в таком месте, где им становилось известно, что будет в меню, еще до того, как они вошли внутрь. Харчевня вечно была заполнена ребятишками, требовавшими, чтобы родители купили фирменную надувную куклу, или игрушку, или надувной шарик, сделанные в виде Адольфа-Таксы – эмблемы-маскота всей сети харчевен «Что-за-Сосиска!». Зато Хип, Хап, Корсика и другие завсегдатаи появлялись там все реже и реже: шум с новой площадки для игр не давал им погрузиться в привычные раздумья. А более всего неприязнь Полли вызывали именные планки, которые она и группа присланных корпорацией молодых стройных официанток вынуждены были носить:

Привет, я – Полли.

Ну что за сосиска есть у меня для вас!

Однако «Завтрашнее Шоу» уже начиналось, и Полли обратила все свое внимание на нового ГИДа страны: красивый и уверенный, в деловом костюме, он решительным шагом прошел на сцену и пожал руку Дэну Атмосту.

– Итак, мистер Стоунфеллоу, – приветствовал его Атмост, – главный вопрос нашей сегодняшней программы таков: куда грядет Америка? Поначалу это была страна визионеров-мечтателей, потом – демократическая республика идеалистов, а теперь, кажется, она выступает в прямом эфире ТВ как корпорация? Как, по вашему мнению, теперь будет выглядеть Америка?

– Нынешнюю Америку можно было бы представить себе как… тематический парк, – сказал ГИД. – Стопроцентная защищенность, стопроцентное благополучие, стопроцентная выгода. Потребительский рай: Америка, где каждый получает все, что хочет. Жизнь, свобода, погоня за счастьем. В полном соответствии, насколько я могу судить, с тем, чего хотели старина Том Джефферсон, этот, как его, Сэм Адамс и те, другие парни, которые были с ними.

– Гм-м-м… – произнес Дэн Атмост. – Простите меня, если я выражу мнение, что кое-кому из нас потребуется время, чтобы привыкнуть к этим переменам.

– Это называется прогресс, мистер Братмост.

– Атмост, – поправил его Атмост.

– Это – приливная волна будущего. Мы станем первым в мире государством, основанным целиком и полностью на принципах потребительства. Это больше, чем Демократия, больше, чем Социализм, больше даже, чем… м-м-м… Монархизм. Мы назовем это… Тотальный капиталитаризм.

«Тотальный капиталитаризм? – подумала Полли. – Я даже не уверена, что сумею это произнести».

– Это интересно, мистер Стоунфеллоу. Но как насчет тех людей, которые говорят, что установленные вами налоги благоприятствуют богатым за счет среднего класса?

– Мы считаем, самый быстрый путь к поистине бесклассовому обществу – это в первую очередь уничтожение среднего класса; потом можно будет идти дальше!

– А как насчет продолжающихся проблем с временем и силой тяжести?

– Это всего лишь мелкие неприятности – как икота. По правде говоря, на самом деле нет причин об этом беспокоиться. Однако мы стараемся найти творческие подходы и решения. Например, программа «Непустые пустыни»…

– План осушить часть Атлантического океана и заполнить водой Большой каньон, чтобы построить там гидроэлектростанции?

– Вот именно! – ухмыльнулся ГИД. – Я хочу спросить, чем занята эта огромная старая дыра в нашей земле, которая просто сидит там и ничего не делает?! Не приносит никому никакой пользы?! Наши эксперты утверждают, что перераспределение всей этой массы сгладит гравитационные флуктуации, которые мы испытываем, и столь же положительно повлияет на время. Не говоря уже об экономике. – ГИД протянул руку за стаканом воды и обнаружил, что тот висит в воздухе в нескольких сантиметрах над столом. – И кроме того, следует учитывать огромные площади океанского дна, которые ранее невозможно было использовать и которые теперь откроют нам простор для обработки, а в дальнейшем и для заселения. Только подумайте об этом! У нас появится целый новый регион высококачественных океанских земельных участков… А еще возьмите перспективу Антарктики…

– Антарктики?

Возбуждение все больше охватывало Стоунфеллоу.

– Мы полагаем, что понижение уровня моря усилит таяние, которое мы уже сейчас наблюдаем в антарктической ледяной шапке, и сделает этот континент удобным как для энергетической эксплуатации, так и для поселений. Мы предполагаем назвать его «Америка Южная».

– Но… – произнес Атмост. – Разве подобное название уже не используется где-то еще?

– Никто пока не предлагал снабдить подобное название торговой маркой, – возразил ему Стоунфеллоу. – И не ЗАРЕГИСТРИРОВАЛ ее. Мы проверяли. Так что оно теперь за нами.

Остальная часть программы была до того набита информацией, что и так уже уставшая Полли могла лишь с большим трудом во всем этом разобраться. Суть дела в том, подумала она, что план «Корпорации Америка» потребует гораздо большего числа рабочих рук, чем имеется в настоящее время.

– Хорошая новость, – говорил Стоунфеллоу, – то, что с безработицей будет покончено раз и навсегда. Даже переполненные тюрьмы, уже принявшие новых преступников в результате запущенной «Корпорацией Америка» программы «Война бандитам», опустеют, чтобы предоставить новых солдат для расширившихся военных операций. Затраты на обучение сократятся вдвое, – подчеркнул ГИД, – поскольку многие заключенные уже вполне умеют пользоваться оружием. Опустеют также санатории и психиатрические больницы: их пациенты тоже будут призваны на военную службу.

– С этими ребятами, – продолжал Стоунфеллоу, – нам не придется беспокоиться о последствиях контузий и о психических травмах в результате боевых действий: все это у них и так уже есть!

Но когда новый ГИД заговорил о планах, разрабатываемых для тех, кому настал срок уходить на пенсию, Полли навострила уши.

– Что касается пожилых – что ж, раз запасы времени быстро истощаются, как можем мы оправдать столь интенсивное его потребление гражданами, которые просто сидят и ничего не делают, вместо того чтобы быть продуктивными членами общества? Так что мы решили предоставить им фантастическую возможность. Легко устроить так, что их запасы времени будут сокращены постепенно, в течение какого-то периода, скажем, нескольких месяцев, чтобы они сумели завершить свои дела; таким образом, они смогут высвободить огромные запасы времени для его использования более молодыми, более продуктивными гражданами. Или же они могут поступить на работу – в качестве постоянно живущих в доме «помощников» – к работающим гражданам, особенно к членам правительства, и помогать им в осуществлении домашних обязанностей. Мы называем эту программу «Двусторонним договором о протезоносных слугах».

Слова ГИДа вдруг выкристаллизовались в мозгу Полли. А как же ЕЕ пожилые ученики? А что будет с ЕЕ друзьями и клиентами?

– Обожемой! – произнесла она вслух, хотя услышать ее было некому. – Это заходит слишком далеко! Надо немедленно позвонить Хипу и Хапу. И Корсике. Прямо сейчас.

 

13. Сэндвичи с арахисовым маслом

Хьюберт П. МакМиллан, главный помощник Бывшего Президента Спада Томпсона, чувствовал, что все это начинает ему смертельно надоедать. Под мостом было темно, мрачно и грязно. И вызывало очень явственные мурашки по коже, по правде говоря. То же самое следовало сказать и об остальных мостах, которые он обследовал по всей округе во время поисков, чем дальше, тем больше походивших на поиски иголки в стоге сена. «У меня предчувствие, что вы отыщете его под мостом» – таков был единственный ключ, который ему удалось вытянуть у Спада касательно местопребывания Биби Брауна, если не говорить о предположении бывшего шефа, что мост этот, скорее всего, находится где-то в радиусе нескольких сотен километров от Столицы. А средства, которыми Хьюберт должен был, по инструкции, выманить свою дичь из укрытия, казались прямо-таки абсурдными.

– Браун всегда любил сэндвичи с арахисовым маслом, – сообщил ему Спад. – Вы просто подойдите к мосту с большой корзиной сэндвичей и спросите… так, дайте подумать… Надо придумать какой-нибудь заковыристый вопрос, чтобы выманить его из укрытия, такой вопрос, на который только просвещенный человек вроде него самого может дать ответ. А что если вы попросите любого, кого обнаружите под мостом, забрать сэндвичи, не пользуясь руками? Когда кто-то даст вам убедительный ответ, вы поймете, что он и есть Биби Браун!

Каков должен быть «убедительный ответ», бывший шеф объяснить не смог. Пока что Хьюберт П. МакМиллан столкнулся с тем, что корзину с сэндвичами выбивали у него из рук ногой: такая тактика, хотя и оказавшаяся весьма эффективной со стороны шайки обитателей подмостья, применивших ее, все же не показалась ему слишком просвещенной, когда потом, убегая прочь по берегу мимо гниющих пирсов и заброшенных доков, он обдумывал происшедшее. Из другой шайки подмостных бродяг кто-то просто крикнул ему: «Поставь корзину, не то убьем!» – и это была не менее эффективная реакция, но, как подумалось Хьюберту, еще более далекая от просвещенности; и он снова бежал, на сей раз через покинутые химические заводы и минуя брошенные бензохранилища, заполонившие этот конкретный отрезок речного берега.

Вполне естественно, что Хьюберт испытывал немалое беспокойство, предпринимая свою следующую попытку.

– О Жители Подмостья! – крикнул он во тьму, царившую под мостом. Он использовал такой метод обращения как достойный и вполне пригодный для его задачи или – во всяком случае, он так надеялся – достаточно уважительный, чтобы отвести любые возможные попытки насилия. – О Жители Подмостья! – воззвал он в пещерную тьму и услышал эхо собственного голоса, возвращенного ему опорами моста. – Я принес сэндвичи с арахисовым маслом! Вы можете получить их, сколько захотите – если сумеете забрать их, не используя рук!

Ответа не последовало. Хьюберт вглядывался в черноту, ноздри его заполняли темные сырые запахи замусоренного речного берега. Он поправил галстук и опустил взгляд на свои ботинки, покрытые пылью и явно требующие, чтобы их хорошенько почистили. Хьюберт уже совсем было собрался отправиться назад, в свою комнату в мотеле, и выяснить, не сможет ли он поймать по телеку соревнования по лакроссу, когда совершенно беззвучно откуда-то сверху, из потайного места на ферме моста к нему спустилась веревка. К ее концу был прикреплен огромный рыболовный крючок. Крючок подцепил корзину за ручку, выдернул ее из пальцев Хьюберта, и она быстро поехала вверх, в сплетение мостовых конструкций у него над головой.

Умный ответ, решил Хьюберт. Умный, но вовсе не просвещенный. Что бы это ни означало.

«Во всяком случае, сам я сейчас просвещаюсь, получаю образование, – думал Хьюберт, торопясь с пустыми руками к шоссе, на этот раз, к его великому облегчению, никем не преследуемый. – Вот ведь как, я живу здесь, в Америке, где прожил всю жизнь, а не имею ни малейшего понятия о том, как много вокруг людей, вынужденных обитать под мостами».

 

14. Глаза, горящие от голода

Это был последний день Президента Спада Томпсона в Большом Доме, и хотя быстро приближалась полночь, он не мог заставить себя уйти. Лучи фар от машин, бегущих по Трансильвания-авеню, ползли по потолку Продолговатого кабинета, где он сидел в темноте, в отчаянии мечтая о напитке, более крепком, чем имбирное пиво, которое он меланхолично побалтывал сейчас в бокале. Спад провел ладонями по гладкой поверхности старого письменного стола, привычно уперся локтями в чуть заметные углубления на крышке, образовавшиеся за рекордные пять сроков его президентства… Будущее представлялось огромным, невообразимым, пугающим.

Наконец он опустил голову на руки – отдохнуть.

Бывшему Президенту Спаду Томпсону снимся сон. Во сне он увидел несколько крупных темных фигур, напоминавших огромных воронов или каких-то хищных птиц. Они кружили в воздухе высоко над куполами и монументами Столицы. Они кружили в восходящих потоках воздуха, почти не испытывая необходимости взмахивать крыльями. В то время как Бывший Президент наблюдал их полет, к ним присоединились другие птицы, потом еще и еще, скоро их были уже десятки, а затем и сотни. Спад все смотрел, а они начали снижаться. Они спускались все ниже и ниже огромными ленивыми кругами, неторопливые, уверенные в себе и в своем предназначении, словно стервятники, спускающиеся на пир, который не требует спешки, ибо добыча уже мертва.

Потом, когда птицы стали кружить еще ниже, Спад разглядел, кто они были на самом деле. Оказалось, это вовсе не птицы, скорее люди – мужчины в темных костюмах с широко распахнутыми пиджаками, чтобы, как крыльями, ловить ветер, время от времени лениво взмахивая полами. Их галстуки свисали прямо вниз, словно маятники, и каждый мужчина сжимал в зубах сигару, однако длина сигар была разной. Облачка дыма выходили у них изо ртов, а они все кружили и спускались, спускались, спускались, теперь двигаясь более энергично; глаза их горели от голода, и они один за другим садились среди столичных зданий, чтобы наброситься на еду.