Очнувшись, Род Читвуд сразу понял, что влип. Последнее, что он помнил, была ярко-зеленая вспышка на экране монитора. Самый настоящий суперзеленый цвет. До сих пор никто даже не пытался передавать гиперцвета по телевизионным каналам. Считалось, что это невозможно. И тем не менее получилось. Рода вывернуло наизнанку, и он потерял сознание.
Проснулся он на жесткой койке в бетонной камере без окон. Камера вызывала удивление тщательной отделкой, но Роду было не до того. Он не понимал, где и в чьих руках находится, и все же в голову ему закрались определенные подозрения.
Читвуд обвел помещение взглядом. Здесь были унитаз из нержавеющей стали, рукомойник и еще один предмет гигиены, в котором Род с брезгливым чувством признал биде.
– Ох и влип же я, – пробормотал он.
За ним пришли люди в черных вязаных колпаках, вторые полностью закрывали лица, оставляя прорези только для глаз и губ. Рода привели в безликую комнату и усадили на твердый деревянный табурет.
В комнату вкатили нечто вроде сервировочного столика, но при взгляде на содержимое подноса внутри у инженера все сжалось.
– Не надо меня пытать! Я сам все скажу, – чуть слышно промолвил он.
– Parlez-vous francais?
За время своего пребывания в «Евро-Бисли» Род успел кое-как выучить французский, чтобы объясняться с местными жителями, но сейчас была не та обстановка, чтобы путаться в словах и тонких смысловых оттенках, поэтому он сказал:
– Нет. Я говорю только по-английски.
Глаза за прорезями масок досадливо сощурились. Французы стали перешептываться, и Роду удалось уловить суть разговора. Они пытались сообразить, как вести допрос американца, не владеющего французским, и при этом не сесть на шесть месяцев за разговор по-американски. В тюрьму не хотелось никому. Даже если этого требовали интересы любимой родины.
В ходе долгих телефонных переговоров следователи, по-видимому, получили особое разрешение министерства культуры. Перед Родом поставили устрашающий электронный прибор, напоминавший трансформатор игрушечной железной дороги. Оттуда торчали два провода со стальными зажимами «крокодил».
Читвуд немедленно свел колени, подумав: «Сейчас мне поджарят яйца».
– Я скажу все, что хотите, – проблеял он.
– Кто стоит за беззаконием, творимым в нашей стране?
– Сэм Бисли.
– Он мертв.
– Я имел в виду корпорацию Сэма Бисли.
– Почему ты не совершил самоубийство, как другие? Ты – важная птица.
– Не такая уж важная.
– Врешь! Ты не съел отравленный леденец. Почему?
– Вы с ума сошли? Чего ради мне было накладывать на себя руки? Ради проклятого Бисли? Вы знаете, как его компания обращается со своими работниками?
– Но остальные...
– Остальные не попались на крючок компании.
– Чем же тебя зацепили? – спросил один из следователей.
– Этого я вам сказать не могу, – ответил инженер, подумав, что, если он разболтает секрет пультоискателя, французы тут же запатентуют прибор и заставят его. Рода Читвуда, создать для них гиперцветовой лазер. – Коммерческая тайна, – добавил он.
К нему приблизился другой мучитель, держа в широко расставленных руках «крокодилы», словно угонщик, собравшийся завести мотор краденого автомобиля.
– Не прикасайтесь к моим половым органам... – забормотала жертва и, когда стальные зубцы зажимов впились в мочки его ушей, едва не рассмеялся от облегчения.
– Даем тебе последнюю возможность говорить добровольно, – произнес чей-то голос.
Боль оказалась такой ужасной, что перед плотно зажмуренными глазами Рода Читвуда заплясали искры. В этот миг ему хотелось одного – чтобы электричество потекло сквозь его тело по любому другому пути. Пусть даже через нежные гениталии.
* * *
Стенограмму допроса расшифровали, и уже через десять минут ее факсимильная копия лежала на столе министра культуры Франции Мориса Туре.
Взяв в руки синий карандаш, министр быстро просмотрел документ, помеченный грифом «совершенно секретно».
Натыкаясь на запрещенные выражения, он вычеркивал их карандашом и вставлял слова из списка замены.
Покончив с протоколом, Морис Туре позвонил Президенту Франции.
– Алло?
– Я только что ознакомился с протоколом допроса сотрудника Бисли.
– Не может быть! – вспылил глава государства. – Даже я еще не получил факса!
– Прошу вас, забудьте это гнусное слово.
– Я – Президент и говорю так, как мне заблагорассудится.
– А я – министр культуры. Не желаете ли провести полгодика за решеткой, месье Президент?
– Что вам удалось выяснить? – сдался тот.
– Американцы изобрели гипнотический источник индуцированного излучения, который помогает им подчинять людей своей воле.
– Источник индуцированного излучения... Что это такое?
– Это выражение, которым мы заменили слово лэ-а-зэ-е-эр, – ответил Морис Туре, произнося запрещенное слово по буквам, дабы избежать полугодового заключения по обвинению в употреблении франглицизмов.
– Я не понимаю, каким образом лазе... э-э-э... источники индуцированного излучения могут гипнотизировать людей. Мне казалось, их используют для резки предметов.
– Да, конечно, но прибор, о котором идет речь, испускает окрашенный свет. Розовый успокаивает, от красного вскипает кровь...
– Буквально?
– В переносном смысле. Желтый заставляет сердце трепетать от страха, а зеленый оказывает на мозг и желудок столь ужасное воздействие, что человека выворачивает наизнанку и он теряет сознание.
– А голубой?
– Что голубой?
– Это мой любимый цвет. Что делает с человеком голубой цвет?
– Голубой приводит в уныние, – сообщил министр культуры.
– В уныние? А я думал, голубой успокаивает. Небеса ведь голубые, так? И океаны тоже. Стоит лишь взглянуть на них, и ты успокаиваешься.
– Верно. Но нельзя забывать и о том, что голубой – цвет тоски и печали. Читая унылую, скучную книгу, мы так и говорим – «муть голубая». Грустная музыка называется блюз...
– Разве это слово не запрещено? – злорадным тоном осведомился Президент.
– Ну тогда les bleus, – поправился министр культуры, добавляя новое слово в черновик словаря официально признанных терминов.
– Продолжайте, – промурлыкал глава государства.
– Американцы установили розовые излучатели на всей территории Кляксы. Они повышают восприимчивость людей и создают приподнятое настроение, как, например, взгляд на комок сладкой ваты.
– Теперь понятно, почему наши обманутые граждане хлынули в «Евро-Бисли».
– Это провокация, против которой нет защиты, злодейский акт культурного империализма. Как вы намерены поступить?
– Хорошенько все обдумать.
– Народ Франции взывает к вам об отмщении. Мы требуем самых жестких ответных мер.
– Может быть, прикажете выстроить на американской земле парк Звездочки и увешать его розовыми фонарями?
– Я имел в виду военные меры.
– По-моему, Вашингтон здесь ни при чем. Мы столкнулись с беспардонной алчностью частной компании, и я не хотел бы из-за цветных лазеров втягивать в конфликт всю страну.
– «Лазер» – это грязное иностранное слово, месье Президент, – напомнил министр культуры. – Я бы не хотел передавать содержание нашего разговора на рассмотрение Комитета по защите родной речи, но...
Президент бессильно закатил глаза.
– Что вы предлагаете? – преувеличенно вежливо осведомился он, стиснув зубы.
– Мы подарили американцам статую Свободы. Давайте потребуем ее назад.
– Что за чепуха!
– Тогда уничтожим.
– Насколько я знаю, в Америке и без того хватает смутьянов, призывающих разрушить статую и продать ее на металлолом.
– Это военная провокация! – вскричал Морис Туре. – Если они хоть пальцем тронут Свободу, мы сотрем их с лица земли атомным взрывом! Уничтожим их псевдокультуру и грязный язык одним мощным ударом!
– Видимо, мне придется переговорить с министром обороны.
– Он на моей стороне, – торопливо произнес Морис Туре.
– Вы с ним уже обсудили возникшую ситуацию?
– Нет, но я уверен – он меня поддержит. И если вам небезразлично ваше политическое будущее, вы тоже станете под мои знамена.
– Я подумаю, – пообещал Президент и повесил трубку.
В кабинет вошел секретарь с долгожданным факсом в руках. Президент Франции откинулся на спинку кресла и принялся изучать протокол.
Как хорошо, подумал он, что Америкой управляет такой нерешительный человек. Может быть, робость Штатов и неторопливость Франции позволят отыскать нужное решение, прежде чем министр культуры втянет две страны в конфликт, куда более опасный, нежели столкновение слов и языков.