Глава первая

Это было весьма быстрое убийство.

Подносим иглу к левому предплечью. Палец прижимает вену чуть выше локтевого сгиба, чтобы она вздулась. Ага, вот так. Выпускаем воздух из шприца. Вводим иглу в вену поглубже. Медленно нажимаем на поршень и доводим его до упора.

Готово.

Вынимаем иглу, и он снова, как и несколько минут назад, безжизненно откидывается на пол рядом с шахматным столиком. Голова со стуком ударилась о паркет, и убийца невольно поморщился, хотя лежащий перед ним получил смертельную дозу героина и в сочувствии не нуждался.

– Знаешь, дорогая, – сказал человек со шприцем, – некоторые за это платят деньги. Да-да, на самом деде платят.

– Вовсе не обязательно было кончать с ним именно так! Ты мог бы сначала отдать его мне. Я его очень хотела.

Она произнесла эта слова, глядя в упор на убийцу, чтобы оторвать его взгляд от лежащего на полу и привлечь внимание к себе. На ней были черные сетчатые чулки, черные блестящие сапоги до колен. Губы накрашена помадой цвета засохшей крови. Ничего больше. В левой руке – плеть. Она топнула ногой; обнаженные груди подпрыгнули и задрожали.

– Ты слушаешь меня? – требовательно спросила она.

– Ш-ш-ш, – ответил человек, держа руку на пульсе лежащего на полу. – А, вот оно! Сейчас он в экстазе. Если призадуматься, это, наверное, не самый плохой способ расстаться с жизнью. Ш-ш-ш.

Пауза. Затем убийца произнес:

– Сделано быстро и на совесть. Все. Он мертв.

– Он мертв, а как же я? Обо мне ты подумал?

– Да, дорогая. Одевайся.

Человек, известный когда-то под именем Ганса Фрихтманна, трижды вонзил иглу в руку мертвеца рядом с местом смертельной инъекции. Это должно было натолкнуть на мысль, что покойный по неопытности не сразу попал иглой в вену. Не слишком убедительно, но может сойти.

Женщина в сапогах не двигалась. Она снова заговорила:

– А как насчет… ну, ты знаешь, ты и я? Естественным образом.

– Ты и я – это не может быть естественным.

Он перевел на нее взгляд белесовато-голубых глаз.

– Оденься и помоги мне управиться с этим несчастным.

– К черту все! Дерьмо! – последовал ответ.

– Мне не нравится твоя столь полная… американизированность, – холодно ответил он. – Одевайся.

Она сердито тряхнула головой, и пышные темные волосы рассыпались по обнаженным плечам.

Задолго до рассвета они усадили мертвое тело за стол в одном из кабинетов Брюстер-Форума – некоммерческой научной организации, деятельность которой обычно характеризовалась словами «исследования в области процессов мышления». Это был кабинет ответственного за безопасность Форума, и когда покойный был еще жив, кабинет принадлежал именно ему.

Голова упала на пресс-папье, шприц положили на покрытый ковром пол, как раз под кистью повисшей мертвой руки. Рука, качнувшись пару раз, застыла над шприцем.

– Вот так. Прекрасно! – сказал убийца.

– Глупая и бессмысленная трата времени и сил, – сказала женщина, теперь уже одетая в строгий твидовый костюм. Голову облегала модная вязаная шапочка.

– Дорогая моя, хозяева платят нам и платят очень хорошо за то, чтобы мы добыли план покорения мира, а это ничтожество встало у нас на пути. Следовательно, его устранение – вовсе не бессмысленная трата времени и сил, а необходимость. Таковы законы нашей профессии.

– И все равно мне это дело не нравится. Не нравится как расположены сегодня планеты. Похоже, что против нас действует какая-то загадочная сила.

– Чепуха, – последовал ответ. – Ты обыскала его и вещи?

– Да, обыскала. Так это была чепуха, когда они нас чуть не поймали? Чепуха, когда…

Они вышли из кабинета и удаляющиеся голоса постепенно стихли.

Но одежда убитого не была проверена, и под воротничком накрахмаленной рубашки бывшего ответственного за безопасность Брюстер-Форума остались зашитыми негативы.

Он зашил их туда накануне вечером, поддавшись ощущению надвигающейся опасности. Окончив работу, положил нитку с иголкой на место, в ящичек для рукоделия жены, поцеловал ее, что-то невинно соврал насчет желания слегка развеяться, еще раз проверил, на видном ли месте лежат его страховые документы, и вышел из их скромного особнячка, стараясь выглядеть беззаботным, но настолько, чтобы не переборщить и не выдать себя.

Питер Маккарти собирался выяснить, что означают эти негативы. Восемнадцать лет он был незаметным винтиком федеральной машины расследований и только сейчас впервые почувствовал, что занят важным делом.

Восемнадцать лет работы. Зарплата, кое-какие дополнительные доходы. Их семья одной из первых в квартале обзавелась цветным телевизором, Джинни могла каждый сезон позволить себе новое пальто, детишки ходили в хорошие школы, кредит за автомобиль-универсал был почти выплачен, а в прошлом году они все вместе выбрались в круиз на Багамы. Что ж, черт возьми, восемнадцать тысяч в год, плюс четыре тысячи необлагаемые налогом – не так плохо для Питера Маккарти, отнюдь не блиставшего в школе. Неплохо.

Чем дальше он удалялся от дома, тем сильнее вся эта возня со страховыми документами начинала казаться всего лишь мелодраматическим жестом. Скорее всего, это дело обернется просто чьим-то маленьким хобби. Грязноватое дельце, но не слишком важное.

Позднее, тем же вечером, положив руки на подлокотники кресла, Маккарти пытался оценить достоинства сделанного хода в игре, не слишком ему знакомой, как вдруг обнаружил, что столкнулся с чем-то по-настоящему крупным. Но было уже слишком поздно.

Когда на следующее утро его тело обнаружили, то без лишнего шума перевезли в ближайшую государственную клинику, где бригада из пяти патологоанатомов восемь часов подряд проводила вскрытие. Другая команда экспертов занялась дотошным исследованием личных вещей Маккарти, распарывая швы одежды, подкладку пиджака и обувь. Так, в конце концов, и были обнаружены негативы.

Данные вскрытия вместе с негативами были направлены для дальнейшей обработки в исследовательское психиатрическое заведение на берегу залива Лонг-Айленд. Там с негативов сделали отпечатки, исследовали тип пленки, метод проявки, а затем переправили в другой отдел для тиражирования и ввода данных в компьютер, потом передали в очередной отдел, из которого негативы были в конце концов направлены с курьером в кабинет, где сидел человек с кислым выражением лева. Перед ним лежали счеты. Все это заняло два часа.

– Что ж, посмотрим… – пробурчал кислолицый. – Ого! Со времен колледжа не приходилось сталкиваться с такими штучками! И они, конечно, не обходились нам по тысяче девятьсот долларов за одну фотографию.

Проглядев все двенадцать фото форматом в журнальную страницу, он кивнул курьеру, отпуская его.

– Пусть напечатают форматом поменьше и сделают так, чтобы при случае их можно было легко и быстро уничтожить. Например, сделают растворяющимися в воде.

– И негативы тоже?

– Нет, только фото. Идите.

Побарабанив пальцами по полированным костяшкам счетов, человек с кислым лицом вместе с темным креслом с высокой спинкой развернулся к окну, выходящему на залив.

За окном простиралась ночная темень залива, уходящая в даль Атлантического океана, который он в молодости пересек по заданию специальной диверсионной службы. На берегу Атлантики он получил и свое нынешнее назначение, которое сразу пришлось ему не во вкусу, от которого он еще тогда пытался отказаться, и частенько вспоминал об этом в такие моменты, как сейчас.

Питер Маккарти мертв. Убит, если верить данным вскрытия. И негативы… Они подтверждают возникшее в последнее время подозрение о том, что не все благополучно в Брюстер-Форуме. А Соединенные Штаты придают Брюстер-Форуму большое значение. Очень большое.

Он мысленно еще раз просмотрел фотографии, а затем, резко развернувшись от тьмы и звезд за окном, нажал кнопку на металлической панели, установленной на письменном столе там, где обычно бывает верхний ящик.

– Да? – раздался голос в интеркоме.

– Пусть в отделе программирования подготовят сравнительный анализ информации, сопровождающей каждую фотографию. Это работа для компьютера. Я не хочу, чтобы кто-то ими развлекался. Результаты не должен видеть никто, кроме меня.

– Да, сэр.

– Могу добавить: если услышу о том, что фотографии используются для забавы, то покатятся головы. Ваша в частности.

– Да, сэр.

Через четырнадцать минут и тридцать секунд по щелчку секундомера-хронографа фотографии были доставлены. В пронумерованных конвертах вместе с результатами сравнительного анализа.

– Идите, – сказал человек с кислым лицом, сверяя цифры на конверте с фотографией пухлого человека средних лет в черной накидке, деловито онанирующего перед темноволосой женщиной с безумными глазами, вся одежда которой состояла из черных сетчатых чулок и высоких сапог.

Он бросил взгляд на заключение аналитиков.

– Так я и знал! Проклятый педераст. Вот черт!

Он снова запечатал конверт, предварительно положив туда текст и фото.

Погиб оперативный сотрудник. Неприятности в Брюстер-Форуме. Фото гомосексуалиста.

Да или нет, подумал он. Римо Уильямс. Дестроер. Да или нет? Решение нужно принимать самому, самому же придется в случае чего и отвечать.

В памяти снова возник Питер Маккарти, последние восемь лет работавший на организацию, о существовании которой он и не подозревал. Теперь он мертв, и его семья обречена нести бремя позора и стыда за человека, умершего от передозировки наркотиков. Сограждане Маккарти никогда не узнают, что он был убит при исполнении служебных обязанностей. Да никого это и не волнует. Можно ли допускать, чтобы люди погибали так бесславно?

Снова к столу. Опять нажата та же кнопка.

– Да, сэр. Несколько рановато для звонка, а?

– А для меня – поздно. Сообщите рыбнику, что нам нужно еще абалона.

– По-моему, в морозильнике еще немного осталось.

– Можете его съесть, если хотите. Закажите еще, вот все, что от вас требуется.

– Как прикажете, доктор Смит.

– Разумеется.

Харолд В. Смит вновь развернулся вместе с креслом к заливу за окном. Абалон. Рыба. Если знать, что это означает на самом деле, можно возненавидеть даже ее запах.

 

Глава вторая

Его звали Римо. Спортзал, где он находился, был погружен во тьму, если не считать тончайших лучиков света, проникавших сквозь закрашенные черной краской высокие, от пола до потолка, окна. Когда рабочие нанесли на стекла первый слой этой быстровысыхающей краски, она моментально покрылась пузырьками, немедленно лопнувшими. Через эти микроотверстия и проникали лучики. Впрочем, светлее от этого в спортзале не становилось.

Зал этот, бывшая арена одного из любительских бейсбольных клубов Сан-Франциско, был спроектирован и построен с таким расчетом, чтобы во второй половине дня его заливали лучи склоняющегося над Тихим океаном солнца. Поэтому владелец зала не скрывал своего удивления, когда новый арендатор поставил непременное условие: затемнить все окна. Второе условие тоже показалось владельцу не совсем обычным: не совать в спортзал нос, когда там будут проходить занятия. Но предложенная сумма моментально рассеяла и удивление, и сомнения хозяина. Окна были закрашены уже на следующий день, а сам он заявил: Я соваться не буду, особенно при такой плате. Да и чем незаконным можно заниматься в спортзале? Хе-хе!

Но однажды он все-таки спрятался на небольшом балкончике в зале и стал ждать. Открылась и закрылась дверь. Кто-то вошел. Через час дверь снова открылась и закрылась. Кто-то вышел. Странным было то, что владелец зала в течение часа, как ни старался, не услышал ни звука. Ни скрипа досок пола, ни дыхания, ничего, кроме стука собственного сердца, и звука дважды открывшейся и закрывшейся двери. Странно, поскольку зал был естественным усилителем звука, местом, где не существовало такой вещи, как шепот.

Человек по имени Римо сразу понял, что наверху кто-то сидит, поскольку в тот день он активно работал над слухом и зрением. Обычно для такого рода тренировок подходили звуки, издаваемые водопроводными трубами или насекомыми. В тот день с балкончика доносилось тяжелое неровное дыхание – похрапывающие звуки, какие издают толстяки в процессе ввода в организм кислорода. Так что в тот день Римо смог поработать заодно и над бесшумным передвижением в темноте. Все равно это был день спада, разделяющий бесчисленные периоды состояния повышенной готовности.

Но сегодня был день пикового физического состояния, и Римо тщательно запер все двери, ведущие в зал, и дверь на балкон. Уже три месяца он находился в готовности номер один, с того самого часа, когда в его гостиничный номер доставили пакет с материалами исследований. Никаких инструкций. Только пакет. На этот раз – Брюстер-Форум, что-то вроде «мозгового центра». Там назревали какие-то неприятности. Но до сих пор Римо так и не получил ни дополнительной информации, ни распоряжений.

Римо начинало казаться, что там, наверху, начальство не полностью контролирует ситуацию. Вся его подготовка, все, чему его учили, все говорило о том, что нельзя из недели в неделю быть в состоянии полной готовности. Идти к нему надо постепенно, его планируют заранее: чтобы достичь пика, нужно очень много работать. Если его поддерживать в течение многих дней кряду, то уровень физической активности начинает снижаться.

Уже три месяца Римо находился в стадии высшей готовности, а посему его глаза уже не так быстро адаптировались к темноте спортзала. Пока это происходило быстрее, чем у обычного человека, и легче, чем у тех, кто от природы хорошо видит в темноте. Но Римо чувствовал, что он не в той форме, в которой по идее должен быть, в которой его учили быть.

В спортзале неистребимо воняло грязными носками. У сухого воздуха был привкус старых словарей, давным-давно валяющихся на чердаке. Пылинки плясали в тонких лучиках солнечного света, проникавших сквозь дырочки в черной краске оконных стекол. Из дальнего угла, где с потолка свисали подгнившие гимнастические канаты, доносилось жужжание мухи.

Римо равномерно дышал, расслабляя саму суть своего существа, чтобы снизить частоту пульса и распространить по всему телу то, что, как он знал по опыту, является состоянием внутреннего покоя. Того покоя, о котором европейцы и, особенно, американцы европейского происхождения давно позабыли, а может быть – никогда его и не знали. Из такого покоя и проистекает сила и мощь человека – те качества, которые он постепенно отдавал на откуп машинам, делающим все быстрее и лучше. Машины довели живущего в индустриальном обществе до такого состояния, что он уже не мог использовать больше семи процентов своих физических возможностей, тогда как при более примитивных формах общественного устройства этот показатель достигает девяти.

В состоянии повышенной готовности Римо, официально казненный восемь лет назад на электрическом стуле за преступление, которого не совершал, и возрожденный для работы на официально несуществующую организацию, мог использовать до половины потенциальных возможностей своего организма.

Точнее – от сорока пяти до сорока восьми процентов, что его учитель-кореец называл «моментом скорее темноты, нежели просветления». На языке сидящего наверху начальства эта поэтическая фраза звучала по-другому: «Максимальная оперативная эффективность – 46,5 плюс-минус 1.5%».

Римо ощущал, что изо дня в день, по мере того, как снижался уровень его готовности, все гуще и гуще становилась темнота спортзала. Смех, да и только! Столько усилий, столько денег потрачено, столько преодолено препятствий еще в период становления организации, а теперь эти двое там, наверху, единственные официальные лица, знающие чем они занимаются на самом деле, быстрыми темпами ведут его к деградации. Гораздо быстрее, чем, например, водка или пиво, но совсем не так приятно.

Организация называлась КЮРЕ. Ее не было в правительственном бюджете, о ней не упоминалось в официальных отчетах. Просто сдающий полномочия президент устно уведомлял о ее существовании своего преемника.

Уходящий президент показал телефон повышенной секретности, по которому можно связаться с руководителем КЮРЕ, а потом, когда они сидели на заднем сидении лимузина, направляющегося на процедуру торжественного введения в должность, и раздавали улыбки окружающим, доверительно сказал:

– Слушайте, вы особо не переживайте насчет той группы, о которой я вам вчера рассказал. Они все делают втихую, и только двое знают, чем на самом деле занимаются.

Ничего особенного и не происходит. Просто время от времени очередной падкий на деньги прокурор попадает на крючок журналистам, случайно получившим на него компромат. Или во время судебного разбирательства появляются новые улики, и судья доводит до конца процесс, застрявший было на месте. Или кто-то, от кого этого меньше всего ожидали, по собственной инициативе дает важные свидетельские показания, крайне необходимые обвинению. В общем, это только слабый катализатор, позволяющий закону делать свое дело чуть быстрее и чуть эффективнее.

– Не нравится мне это, – тихо ответил вновь избранный президент, сверкая в толпу своей знаменитой пластиковой улыбкой. – Если народ узнает, что правительство нарушает тот самый акт, на основании которого оно и существует, останется только признать, что наша форма управления государством недейственна.

– Ну, в таком разе я ничего не говорил. А вы ничего не слышали.

– Конечно, нет.

– Так в чем проблема?

– Просто мне это не нравится, и все. Как можно остановить эту штуку?

– Один телефонный звонок, и они уходят в тень.

– Я так понимаю, что этот звонок включит механизм их уничтожения.

– Думаю, что так. У них в этой штуке больше предохранительных клапанов, чем в самогонном аппарате. Есть только два варианта: оставить их в покое или закрыть. И это все.

– Но вы говорили, что в принципе я могу обратиться к ним и предложить заняться тем или иным делом?

– Ага. Но у них и так дел сверх головы. Да и берутся они только за то, что угрожает Конституции, или не может быть выполнено никем другим. Иногда очень забавно угадывать, в чем они задействованы, а в чем – нет. Через некоторое время вы такое гадание освоите.

– Вчера ночью мне пришло в голову: а что, если руководитель этой группы решит захватить власть в стране?

– В вашем распоряжении всегда есть телефон.

– А если он задумает убийство президента?

– Только вы и никто другой можете дать добро на подключение специального человека, который должен будет это сделать. Это тот самый «второй», что в курсе дел. Он – единственный исполнитель. Только один человек. В этом-то и страховка. Черт, я понимаю ваше состояние! Посмотрели бы вы на мою физиономию, когда мне нанес визит руководитель этой группы. Я ведь был вице-президентом, президент мне ничего не рассказывал, а потом его застрелили. Вот и вы не станете ничего рассказывать об этом вашему вице-президенту.

Он повернулся к толпе, улыбнулся и добавил:

– Особенно вашему!

Криво улыбнувшись, он благосклонно кивнул толпе. Рядом с машиной пыхтели телохранители из секретной службы.

– Прошлой ночью я задумался над тем, что будет, если глава этой группы внезапно умрет?

– Понятия не имею, – ответил техасец.

– Честно говоря… все это меня несколько тревожит, – сказал вновь избранный президент и, подняв брови, вздернул голову и помахал рукой, будто увидел в толпе знакомое лицо. – С тех пор, как вы мне об этом рассказали, я места себе не нахожу.

– Можете в любое время положить этому конец, – сказал техасец.

– Этот их единственный исполнитель, должно быть, настоящий профессионал. Я имею в виду того, кто ходит на задания.

– Не знаю, но, судя по тому, что рассказал мне тогда его начальник, он занимается вовсе не упаковкой мусора.

– Говорю вам: мне это не нравится.

– Мы вас на это место не приглашали, – с улыбкой ответил техасец.

И вот Римо Уильямс стоял в спортзале, ощущая, как постепенно ухудшается его форма. Он глубоко вздохнул, неуловимым движением скользнул вверх сквозь темноту и оказался на балконе. На нем были черные теннисные туфли, чтобы не видеть своих ступней, и черная майка. Белизна в темноте может отвлечь и нарушить равновесие тела. Черные шорты. Ночь, движущаяся в ночи.

С окружающих балкон перил он перебрался на верхний край баскетбольного щита. Тщательно уселся. Правая рука держится между ног за край щита, ноги охватили основание кольца. «Как забавно, – подумал он. – В двадцать лет, когда я служил в полиции, то, пробежав один квартал, начинал задыхаться. К тридцати годам пришлось бы перебираться на сидячую должность, чтобы не хватил инфаркт. А хорошо тогда было! Свободен от службы – заходи в любой бар, какой пожелаешь. Захочешь – съешь пиццу на ужин. Представится случай – переспишь с кем-нибудь.»

Так шли дела, пока он был жив. Не существовало таких вещей, как пик физической готовности – на одном рисе и рыбе, с полным воздержанием. В принципе вовсе необязательно так уж строго соблюдать режим. Над этим он часто раздумывал. Можно неплохо сработать и в полсилы. Но мудрый учитель-кореец говорил, что ухудшение физической формы подобно катящемуся с горы камню: начинается легко, а остановить его трудно. А коли Римо Уильямс не сможет остановиться, то очень скоро станет стопроцентным мертвецом.

Он поставил ноги на край кольца, стараясь ощутить его контакт со щитом. Если ты знаком с ощущением предметов, чувствуешь их массу, движение и энергию, то можешь использовать их себе на пользу. В этом весь секрет. Не противиться силе. Это, кстати, лучший способ побеждать людей, когда возникает необходимость.

Римо встал на кольцо и привел равновесие тела в соответствие с предполагаемым расстоянием до пола. Нужно бы изменить высоту прыжка. Если время от времени этого не делать, то мышцы запоминают движения и начинают действовать механически, вместо того, чтобы руководствоваться балансом и расчетом. Когда он только начинал осваивать это упражнение, пришлось в течение полутора суток наблюдать за движениями кошки при падении. Ему было приказано стать кошкой. Он ответил, что предпочел бы стать кроликом, так как они чаще совокупляются. И сколько еще будут продолжаться эти идиотские тренировки?

– До самой смерти, – последовал ответ.

– Значит, еще лет пятьдесят.

– Или пятьдесят секунд, если сейчас не освоишь хорошенько это упражнение, – сказал кореец-инструктор. – Следи за кошкой.

Римо стал наблюдать за кошкой, и в какой-то момент ему показалось, что он действительно может в нее превратиться.

Тут Римо позволил себе небольшую шутку, знаменующую начало упражнения.

– Мяу! – раздалось в темной тишине спортзала.

Выпрямившись, он встал на кольце во весь рост. Тело начало падать вперед, но ноги еще не оторвались от кольца. Доля секунды – и Римо полетел головой вниз. Так падает в темное море черный кинжал.

Волосы коснулись пола и словно включили механизм переворота: сумеречные очертания спортзала с космической скоростью развернулись в пространстве, ноги молниеносно очертили в воздухе окружность и плотно влепились в деревянный пол.

Бац! Звук эхом прокатился по залу. Римо выжидал до самого последнего момента, пока его волосы не коснулись пола, а затем предоставил действовать мышцам, подобным мышцам кошки, которая умеет при падении извернуться в воздухе и приземлиться на лапы. Тело способно на такое только в том случае, если тренированный мозг может вобрать в себя возможности другого животного.

Римо Уильямс слышал звук удара теннисных туфель об пол. Теперь ему было не до мяуканья.

– Вот черт, – пробормотал он себе под нос. – В следующий раз так можно и шею сломать Этот придурок доконает меня максимальной готовностью, будь она проклята!

И он опять забрался на балкон, с него – на баскетбольный щит; надо повторить упражнение, чтобы туфли коснулись пола абсолютно беззвучно.

 

Глава третья

Солнечные лучи сверкали на рыбьей чешуе, играли на волнах и согревали деревянный причал оптового рыбного рынка, хозяином которого был Джузеппе Бресикола. Причал выдавался в залив Сан-Франциско, напоминая грязную игрушку на голубом подносе.

Рынок не просто пропах рыбой, он дышал рыбой, звучал рыбой – одна макрель плюхалась на другую, шуршала сталь по чешуе. В гигантских чанах начинался неизбежный процесс разложения рыбьих внутренностей. Морская вода с шипением окатывала залепленное чешуей дерево. А Бресикола улыбался, потому что к нему снова пришел друг.

– Сегодня моя не будет рассказывать про заказы, мистер Хронометраж.

Бресикола сделал шутливый выпад в голову своего друга. Как здорово передвигается этот парень, как танцор! Как Вилли Пеп.

– Сегодня твоя заказы получать не будет.

– Что значит получать не будет? – поинтересовался друг – крепкий, ростом под шесть футов – и игриво поскреб носком коричневого башмака по деревянному настилу – маленький танец без движения. Это были хорошие ботинки, за пятьдесят долларов. Как-то раз он купил десять пар стодолларовых ботинок, а потом вышвырнул их все в залив. И что же? А ничего. Просто назавтра пришлось снимать деньги со счета в банке и покупать новую обувку. Выбрасывать ботинки – значит создавать себе лишние хлопоты по покупке других.

– Абалон, – сказал Бресикола. – Мы только что получать из Нью-Йорка заказ на абалона. Только что.

– Ну и что?

– А то, что когда я в прошлый раз говорила тебе о заказ на абалон, ты не приходила целый месяц.

– Ты что же, думаешь, что абалон имеет какое-то отношение к моей работе?

– По-твоему, Джузеппе дурак, мистер Хронометраж?

– Нет. На свете много дураков, особенно там, на востоке. Но ты, мужичок, не дурак. Не дурак.

– Может, это относится к биржа?

– А если я отвечу «да», ты мне поверишь?

– Я поверю всему, что ты говорить. Всему.

– Да, это имеет отношение к бирже.

– Джузеппе не поверит ни на один секунда.

– Ты ведь говорил, что поверишь?

– Только если есть смысл. Биржа – нет смысл.

– Абалон не имеет смысла? Хронометрирование рабочего времени не имеет смысла?

– Ничего нет смысла, – настаивал Бресикола.

Ладно, подумал хронометрист, сейчас не время спорить. Это кратчайший путь к гибели. Сперва теряешь осторожность, потом равновесие, и очень скоро становишься обычным человеческим существом. А этого не достаточно.

Друзья выпили по стакану терпкого красного вина, поговорили о том, о сем и решили, что неплохо бы как-нибудь поужинать вместе. Покинув друга-Бресиколу, псевдохронометрист решил, что настала пора расставаться с образом «мистера Хронометриста».

Некоторое время он еще будет существовать. По его кредитной карточке будет приобретен авиабилет, а по дорожным чекам получены восемьсот долларов. Он еще будет существовать на всем пути от Сан-Франциско до аэропорта Кеннеди в Нью-Йорке. Он войдет в мужской туалет, ближайший к стенду авиакомпании «Пэн-Эм», найдет торчащие из-под двери крайней кабинки синие замшевые ботинки, подождет, пока в туалете никого, кроме него и обладателя ботинок не останется, а потом громко заметит вслух, что писсуары не работают, и что искусству сантехники американцам надо бы поучиться у швейцарцев.

Из-под закрытой двери кабинки появится бумажник, а взамен мистер Хронометрист должен подсунуть под дверь свой. Человек в кабинке вряд ли станет открывать дверь, чтобы взглянуть на коллегу – его предупредили, что в этом случае он лишится работы. Существовал и другой, более убедительный аргумент, о котором он, правда, не знал: если хоть краем глаза взглянешь на того, кто заберет бумажник, то лишишься не только работы, но и жизни.

Римо Уильямс сунул документы мистера Хронометриста в руку, высунувшуюся из-под двери кабинки, и забрал новый бумажник с такой быстротой, что человек в кабинке догадался о том, что обмен состоялся лишь по другому оттенку цвета бумажника.

На этом с мистером Хронометристом было покончено. Выйдя из туалета, Римо Уильямс поднялся на второй этаж и вошел в небольшой коктейль-бар, откуда можно было проследить за синими замшевыми ботинками, ежели они вздумают-таки разыскать коллегу в зале ожидания.

Несмотря на солнечный день, в баре, словно во чреве, стоял полумрак. Посетители успокаивали свои нервы специальными средствами на основе алкоголя, для Римо недоступными, поскольку он находился в данный момент в состоянии максимальной готовности. Он спросил лимонаду и принялся изучать содержимое бумажника.

Бумажник был опечатан. Вскрыв его, Римо поискал среди кредитных карточек в развороте бумажника иголку, несущую, как его заверили, моментальную смерть. Вместе с кредитными карточками лежал листок бумаги с телефонными номерами, которые на самом деле не были телефонными номерами. Поколдовав над цифрами, Римо узнал, что:

а) система связи остается прежней – через службу молитв по телефону в Чикаго (что следовало бы переменить, так как качество телефонной связи все ухудшалось);

б) следующая тренировка с Чиуном, его учителем-корейцем состоится через шесть недель в спортзале Пленсикофф, на Грэнби-стрит в Норфолке, штат Вайоминг (черт возьми, Чиун может прожить еще долго…);

в) для получения задания следует быть сегодня в восемь часов вечера в ночном клубе «Порт-Александрия», куда прибудет лично (о Господи!) сам Харолд В. Смит;

г) его зовут теперь Римо Пелхэм. Бывший полицейский. Родился в Бронксе. Учился в школе «Девитт Клинтон». Со школьных лет помнит только тренера по футболу – Дока Уидемана, который в свою очередь его, Римо, не помнит. Служил во Вьетнаме в военной полиции. Потом работал начальником охраны на хлебоперерабатывающем комбинате в Питсбурге. Холост. Только что принят на работу в Брюстер-Форум ответственным за безопасность с окладом семнадцать тысяч долларов в год. Через два дня в Брюстер-Форум прибудет его багаж – книги, одежда.

Римо еще раз взглянул на листок бумаги и запечатлел его в памяти. Потом сложил несколько раз и бросил в бокал с остатками лимонада. Через десять секунд бумажка полностью растворилась, а жидкость помутнела. Кто-то там, наверху, хотел, чтобы Римо по соображениям секретности глотал такого рода бумажки, однако он не собирался этого делать. По двум причинам: первое – у них был привкус клея; второе – он был принципиально не согласен глотать всякую гадость, тем более полученную неизвестно от кого.

В Нью-Йорк он отправился на такси с попутчицей, которая, как вскоре выяснилось, не только не любила этот город, но и не знала, зачем вообще сюда приехала, и больше посещать это место не собиралась. Столько народу, и у всех лишь одно на уме. Совсем не то, что город Трой в штате Огайо. Мистер Пелхэм слышал о городе Трой в штате Огайо?

– Да, мне известен город Трой в штате Огайо, – отвечал Римо. – Суммарный интеллектуальный показатель его населения несколько выше уровня среднего идиота.

Мистеру Пелхэму не следует грубить, он мог бы просто сказать, что он из Нью-Йорка. В конце концов, она уверена, что не у всех в Нью-Йорке лишь одно на уме.

Мистер Пелхэм проинформировал ее, что он родился в Бронксе и поэтому все, сказанное о Нью-Йорке, принимает близко к сердцу. Он любит свой город.

Миссис Джонс тоже любит Нью-Йорк, она просто пошутила, а в какой гостинице остановился мистер Пелхэм?

– Пока не знаю. Я еду на Риверсайд-Драйв.

– Приятное место?

Римо повернулся к женщине для более подробного ознакомления. От нее надо избавиться. Остается решить, хочет он этого или нет.

У нее была фигура настоящей женщины, правильные черты лица. Блондинка с карими глазами, сильно подведенными голубыми тенями. Строгий костюм. Пошив и ткань Римо оценил в двести пятьдесят долларов, по расценкам крупных магазинов Кливленда, и в пятьсот пятьдесят – Нью-Йорка. На пальце – кольцо с камнем в три карата: хороший камушек, если только чистой воды.

Туфли дорогой кожи. Жена фабриканта или видного горожанина направлялась за покупками в Нью-Йорк, где, по случаю, можно без всяких осложнений и переспать с кем-нибудь.

Идентификация и оценка одежды и барахла никогда не были его сильным местом. Однако он чувствовал себя в достаточной степени уверенно и доверял своим ощущениям. Одежда говорит не только о достатке, она показывает, каким ее хозяин хочет выглядеть в глазах окружающих. Это бывает полезно для дела.

Римо Пелхэм отвечал:

– Риверсайд-Драйв проходит вдоль Гудзона. Это приятное место.

– Какое место на Риверсайд-Драйв, приятель? – вмешался таксист.

– Любое, – ответил Римо.

– Вам туда же, мэм?

– Если это никого не обременит, – последовал ответ.

Римо Пелхэм промолчал. Он ничего не сказал, когда расплачивался с водителем на углу 96-й улицы и Риверсайд-Драйв, не обернулся, не предложил попутчице помочь с багажом.

Человеку по имени Римо Пелхэм багаж был ни к чему, как и полдюжине других людей, под чьими личинами и именами ему приходилось жить раньше. Подойдя к невысокому каменному парапету набережной, он посмотрел через Гудзон, поблескивающий под жарким осенним солнцем.

На том берегу, за догнивающими доками Хобокена, в городе Ньюарк, молодого полицейского судили, признали виновным в убийстве и казнили в тамошней тюрьме. Этот полицейский перед самой казнью получил от странного священника, пришедшего спасти его душу, загадочную таблетку и обещание хотя и не вечной, но все-таки жизни. Таблетку он проглотил; когда его усадили на электрический стул – потерял сознание, а очнувшись, услышал от человека с крюком-протезом вместо руки такую историю:

С каждым годом Конституция США срабатывала все хуже и хуже. Преступные элементы, используя имеющиеся в Конституции лазейки, с каждым днем расширяли ряды и набирали силу. Следующей ступенью могло стать установление полицейского государства. Сбывался классический прогноз Макиавелли: сначала хаос, потом – репрессии.

Что делать правительству? Наплевать на Конституцию? Или допустить распад страны? Был, однако, и третий путь. Положим, организация, существующая вне правительства, поможет хотя бы уравнять шансы в борьбе с преступностью. Организация, которая Конституцию не скомпрометирует, поскольку не будет существовать официально.

Если официально ее нет, кто скажет, что Конституция не срабатывает? А когда шансы в борьбе, наконец, уравняются, можно будет тихо прикрыть эту лавочку. Легко и просто. Только четыре человека знали в то время, чем на самом деле занимается КЮРЕ: президент США, Харолд В. Смит – руководитель всего проекта, Конрад Макклири – человек с крюком, подобравший главного и единственного исполнителя и, наконец, сам исполнитель – молодой полисмен Римо Уильямс, официально окончивший жизнь на электрическом стуле.

Именно президент США, высшее выборное должностное лицо государства, дал добро на то, чем предстояло заниматься Уильямсу, то есть на физическое устранение. Когда будут исчерпаны все другие средства, он будет убивать.

– Но почему я? – спросил тогда Римо.

– По многим причинам, – отвечал Макклири. – Во Вьетнаме я видел тебя в деле. Докторишка, сам не понимавший с чего это вдруг ему поручили обследовать молодых полицейских, говорил, что у тебя сильна тяга к борьбе за справедливость, к отомщению. Честно говоря, я считаю его полным придурком и остановил на тебе свой выбор потому, что видел, как ты передвигаешься.

Убедительное объяснение. Последовал интенсивный курс занятий и тренировок под руководством Чиуна, пожилого корейца, который мог убивать одним только ногтем, и в чьих морщинистых ручках любой предмет становился смертоносным оружием. Потом Римо еще раз встретился с человеком с крюком. Тот был при смерти, а у Римо был приказ убрать его.

Это было восемь лет назад, и теперь Римо не имел даже старого пиджака. Все было новое; ничто не имело ценности. Гудзон выдыхал в Атлантику смрад цивилизации. Гудзон – гигантская сточная канава большого города, превращающего все вокруг в парашу.

– А река симпатичная, – сказала женщина.

– Знаете, мадам, – отвечал Римо, – по-моему, вкус сосредоточен у вас в нижней части тела.

И пошел было прочь, но она завизжала:

– А мои вещи?! Вы не имеете права бросать меня здесь! Мы же ехали вместе. Вы мужчина и должны позаботиться о моем багаже!

Римо позаботился: увесистый чемодан и коробка поменьше полетели через каменную стенку, в пятнадцати метрах за которой проходило Вест-сайдское скоростное шоссе, где, приземлившись на крышу проносившегося мимо «кадиллака», багаж разлетелся вдребезги.

 

Глава четвертая

Человек с кислым лицом сидел на границе освещенного прожекторами пятачка в центре зала, положив ногу на ногу и опершись левым локтем на круглый столик. Правая рука лежала на сгибе левой. На нем был серый костюм и белая рубашка с серым галстуком. В очках без оправы поблескивал отраженный свет. Свет отражал и пробор его аккуратной прически, уложенный словно с помощью микрометра.

Так он сидел уже минут пятнадцать. Неподалеку пышнотелая танцовщица в полном экстазе сражалась со своей одеждой, представленной несколькими нитями бус. Довольные посетители с энтузиазмом швыряли на пол долларовые банкноты или запихивали их за унизанный фальшивыми драгоценностями бюстгальтер. К потолку струился дым. Груженые сладостями подносы нависали над головами снующих между столиками официантов. Возбуждающее треньканье бузуки отдавалось в зале ритмом, радостью и воплями. Человек не двигался.

Двигался другой, словно плывущий сквозь толпу к столику, за которым сидел кислолицый.

– Вы здесь совсем не к месту, как корзина с мусором в ювелирном магазине, – сказал человек, известный под именем Римо Пелхэма.

– Рад вас видеть. Поздравляю с назначением на должность офицера по безопасности Брюстер-Форума.

– Вы сидите как каменный, и любому должно прийти в голову: а что делает в «Порт-Александрии» человек, смахивающий на гробовщика? Дураку ясно, что вы здесь для конспиративной встречи.

– Ну и что?

– Да сделайте вид, что развлекаетесь. В конце концов, разве мы не играем роль сексуально неполноценных чиновников, шляющихся по кабакам в поисках пикантных развлечений?

– Что-то вроде этого. Кроме того, мы заранее замерили уровень шума в этом заведении.

– Вы не похожи на искателя пикантных приключений, – настаивал Римо. – Всякий заметит, что вас даже женщины не интересуют.

– Меня интересует, как поскорее убраться отсюда. Послушайте… Какого дьявола с вами всегда столько хлопот? Слушайте же.

Смит наклонился вперед. На середину площадки под гром аплодисментов вышла очередная танцовщица.

– Вы чем-то встревожены, Смитти.

– Да, я очень обеспокоен. Слушайте: на пароме до Стейтн-Айленда, отправляющемся от Бэттери завтра в 11 утра, вы встретите человека. На нем будет галстук в синюю и красную полоску, а в руках – серый сверток размером с «дипломат». Сверток тяжелый. Это наполненная водой коробка, внутри – растворяющиеся в воде документы. Фото и биографии. Достать документы сухими сможете только вы, пользуясь методом восточной головоломки со шнурками. Чиун говорит, что вы с ней знакомы.

– Как поживает Чиун?

– Черт возьми, вы слушаете?

– Скажите, как поживает Чиун?

– С ним все в порядке.

– Его беспокоили сосуды.

– Я ничего не знаю о его сосудах. С ним всегда все в порядке. Слушайте главное: Брюстер-Форум имеет важнейшее значение для нашей страны, а, может быть, и для всего мира. Вашим предшественником там был один из наших людей. Его убили, хотя и представили это как случайное самоубийство. Смертельная передозировка героина. Он на что-то натолкнулся.

– На что?

– Точно не знаем. В нашем распоряжении оказались порнографические фото ведущих ученых Форума. Фотографии подлинные, но что-то тут не так. Вы поймете, когда встретитесь с этими людьми. И проверьте пункт четыре по фотографиям 10, 11 и 12.

– Я, вроде бы, по другой специальности, – сказал Римо.

Смит не обратил внимания на возражение.

– В обычных случаях мы бы заподозрили шантаж, но здесь иное. Чего ради шантажисту заниматься сразу всем штатом Брюстер-Форума? Существуют другие, более очевидные жертвы, побогаче. Нет, в этом есть что-то еще.

– И все равно это не мой профиль.

Смит взглянул снизу вверх в спокойные карие глаза Римо.

– Поймите правильно: Брюстер-Форум – это очень, очень важно.

Он по-заговорщицки наклонился вперед.

– План покорения мира. Вы поймете из текста, прилагаемого к фотографиям. Мой шеф не хочет, чтобы работа Форума остановилась. Но если ее все же придется остановить, это сделаем мы. То есть вы. Если удастся выяснить, кто занимается секс-фото – хорошо. Если сможете разобраться в этой каше без ущерба для работы Форума – еще лучше. Но главное – подготовить физическое устранение руководства, всех сразу или поодиночке. Если поступит приказ, они должны будут умереть в течение часа. Никаких ошибок. Смерть должна быть неизбежной на сто процентов.

Римо прервал Смита:

– Я что-то в этом роде читал однажды. Мы собираемся их уничтожить во имя их же спасения, так?

– Не умничайте, – сказал Смит. – Чем бы они там ни занимались, моего шефа беспокоит, как бы не пронюхал противник. Кто-то собирается шантажировать наше правительство. Только этим можно объяснить фотографии. Они могут нам дорого обойтись. Снимками уже занимаются другие организации, а мы должны быть наготове на случай реальной угрозы Форуму.

– Сколько у меня в запасе времени?

– Неизвестно. Нам удалось выиграть какое-то время благодаря Маккарти – это ваш предшественник, который раздобыл негативы, Если фотографии действительно имеют отношение к делу, то, возможно, всех этих людей придется убрать, на что потребуется определенное время. Кстати…

– Знаю я ваши «кстати»!

– Кстати. Когда получите от человека на пароме сверток, он захочет, скорее всего, с вами поговорить. Расспросить о вашей работе. Не исключено нападение. В этом случае вы знаете, что делать.

– Да, знаю. Еще я знаю о вашей неприятной привычке убирать всех вокруг перед тем, как отправить меня на новое задание. Кто этот человек на пароме?

– Вас это не касается.

– Тогда я просто заберу сверток.

– Ну что же… Когда встретитесь с ним, упомяните невзначай, что собираетесь заняться фотографией, поскольку уверены, что у вас выйдут замечательные виды Нью-Йорка.

– Понятно. А теперь выслушайте мое «кстати»: я просто возьму сверток.

– Вы могли бы нам очень помочь.

Римо откинулся назад и, улыбнувшись, перевел взгляд карих глаз с пышных женских прелестей, поблескивающих и ритмично извивающихся среди столиков, на напряженную фигуру сидящего перед ним взволнованного Харолда В. Смита, оперативного руководителя КЮРЕ.

– Засуньте ей в бюстгальтер доллар.

– Что? – удивился Смит.

– Засуньте ей в бюстгальтер доллар.

– Нет.

– Кладите!

– Хотите поставить меня в неловкое положение и доставить себе удовольствие?

– Не знаю, – ухмыльнулся Римо.

– Хорошо. Доллар, вы сказали?

Римо наблюдал, как Смит вынул из бумажника доллар и, брезгливо взяв его двумя пальцами, словно мерзкое насекомое, протянул руку по направлению к танцовщице. Женщина, чья молочно-белая кожа поблескивала от пота, плавно приблизилась и подставила свой бюст, потряхивая при этом плечами. Смит бросил на него доллар и быстро отвернулся к столу, сделав вид, что абсолютно не при чем. Долларовая бумажка осталась лежать на подрагивающих бело-розовых возвышенностях.

– Теперь засуньте бумажку внутрь.

– Не за что!

– Тогда до свиданья.

– Согласен!

– Пять долларов.

– Пять? Послушайте…

– Пять!

– Хорошо. Пять. Вы любите сорить деньгами!

Смит скомкал в ладонях пятидолларовую банкноту и, чтобы поскорее отделаться, наклонился к женщине, начавшей подниматься, чтобы принять деньга на грудь. Он не заметил, как его спутник тоже потянулся вперед, под прикрытием движения Смита сунул руку под металлическую полоску между чашками покрытого бижутерией бюстгальтера, и разорвал ее. Бюстгальтер вместе с чашками и фальшивыми камнями обрушился в руки Смита.

Груди вывалились наружу. У Смита отвалилась челюсть. Толпа радостно загоготала. Схватив бюстгальтер, женщина ударила Смита по голове.

– Мы можем лишиться лицензии, ты, тупой недоносок! – заорала она и еще раз огрела по лбу одного из самых могущественных людей страны, который отчаянно пытался удержать на носу очки и одновременно выбраться из-за стола.

А человек, известный как Римо Пелхэм, проплыл к выходу, возмущенно говоря при этом встречным:

– А с виду никогда не скажешь. Никогда не скажешь! С ума сойти, что вытворяют эти выродки.

 

Глава пятая

У человека с пакетом был шанс пережить сегодняшний вечер. Он мог бы даже спасти жизни своих коллег. Но человек, упомянувший в разговоре о своем пристрастии к фотографии и видам Нью-Йорка, определенно не представлял никакой опасности.

Человек с пакетом начал разговор, рот растянула ухмылка:

– Мы знаем, что находится в этом пакете с секретом. И мы знаем, что сами вскрыть его не сможем. Поэтому откроешь его ты. А знаешь почему?

– Нет, – соврал Римо. Он уже заметил сзади двух здоровяков – черного и белого, развалившихся на сиденьях. – Прекрасная панорама, не так ли?

Он глубоко вдохнул почти пригодный для дыхания воздух над проливом между Стейтн-Айлендом и Нью-Йорком.

– Ты откроешь пакет, чтобы спасти свою жизнь. Оглянись.

– Оглянуться и не увидеть прелести парящих чаек, башен-близнецов Торгового центра, небоскреба Эмпайр Стейт Билдинг? Отвернуться от моего маленького солнечного острова?

Римо слегка перегнулся через ограждение верхней палубы парома и принялся наблюдать за белыми пенящимися водоворотами, уплывающими назад, к Манхеттену. Тут он почувствовал на плечах две пары крепких рук, опять взглянул на человека с серым свертком и ухмылкой и сказал:

– Ты не поверишь, но я даю тебе шанс выжить.

Человек не поверил. Он подумал, что ему стараются пустить пыль в глаза. И тогда человек, интересующийся фотографией, в компании человека с пакетом и двух здоровяков направился в магазин красок на Стейтн-Айленде. В тот день магазин не работал, но какой-то толстяк открыл им двери. С пистолетом в руках.

Человек, увлекающийся фотографией, сделал последнюю попытку. Он сказал:

– Послушай. Ты всего лишь курьер. Ты отдаешь мне пакет. Я всего лишь курьер. Я отдаю пакет еще кому-то Зачем нам из-за этого ссориться?

Человек с пакетом опять ухмыльнулся.

– Ты ошибаешься, я не курьер. С ним произошел несчастный случай. И ты не курьер. Мне сообщили о тебе совсем другое. Ты, кажется, проиграл.

– Даю последний шанс передумать, – сказал Римо.

– Извини, – отвечал собеседник, – но мы все-таки рискнем.

Римо отметил про себя как двигаются его противники. Двое здоровяков, несомненно, были в хорошей форме; он обратил внимание, как легко они ступали, сводя его с парома на берег. Человек с пакетом когда-то был в хорошей форме. Коротышка, открывший дверь, был очень толст и в форме не был никогда. Но у него было нечто, компенсирующее этот недостаток. Короткоствольный револьвер. Короткоствольный револьвер хорош только для одного: для стрельбы в упор. Точность компенсируется его компактностью. Не так-то просто одним движением протянуть руку, схватить за ствол и барабан и задержать спущенный курок. Двое здоровяков по-прежнему стояли позади Римо. Человек с пакетом положил свою ношу на прилавок. Толстяк стоял у треснутой стеклянной двери.

– Ну, – сказал человек, державший пакет.

– Он настоящий, не подделка?

– Настоящий.

– Если он фальшивый, я могу пострадать.

– Он настоящий.

– Такие штуки иногда взрываются.

– Открывай.

Римо аккуратно отклеил прозрачную ленту с углов пакета. Из отверстий в уголках торчали четыре узелка тонкой красной бечевки. Узлы были симметричны. Внимательно посмотрев на них, очистившись от посторонних мыслей, Римо почти физически ощутил внутреннюю гармонию человека, завязывавшего узлы. Да, узлы завязывал Чиун.

– Что-то не так, Пелхэм?

– Откуда ты узнал, как меня зовут?

– Развязывай пакет.

– Откуда ты узнал мое имя?

– Развяжи пакет, тогда скажу.

– Я думал, вы собираетесь меня убить.

Человек снова ухмыльнулся.

– Так и будет. Но мы можем убить тебя быстро и безболезненно. Или медленно и мучительно, как твоего курьера. Вот так.

Он кивнул, и два здоровяка, схватив Римо за голову, начали сдавливать ее. Толстяк с короткоствольным револьвером хихикнул. Человек с пакетом наблюдал за Римо, ожидая, когда во взгляде жертвы появятся боль и капитуляция.

Но ничего такого там не появилось. Только вспышка презрения и ярости. Прежде, чем его успели подхватить, Римо упал на руки. В ближайшую коленную чашечку чернокожего ударил локоть, послав ее назад, сквозь сустав. Тело крутанулось вокруг горизонтальной оси, пышная прическа-"афро" с треском врезалась в прилавок. В пах второго здоровяка, белого, снизу вверх ударил один-единственный палец, и, раздробив яичко, поднял тело сначала на воздух, а затем – бросил назад, на пирамиду банок с красной краской, принявшую удар и рухнувшую. Во все стороны покатились банки.

Толстяк попытался нажать на курок. Он еще продолжал пытаться, но мышцы уже перестали принимать исходящие из мозга сигналы, так как кое-что произошло с позвоночником: один из позвонков очутился у толстяка в горле.

Здоровяки дергались на полу. У человека с пакетом от изумления отвисла челюсть. Он увидел ставший жестким взгляд темных глаз, проникающий, казалось, прямо в мозг, впитывающий исходящий оттуда страх, почувствовал запах собственной смерти и обмочился.

– Откуда ты узнал, что моя фамилия Пелхэм?

– Мне сказали.

– Кто-нибудь из Фолкрофта?

– Никогда не слышал о Фолкрофте.

– Кто сказал?

Человек слегка отодвинулся от лежащего пакета, шагнул вдоль прилавка. И спокойно произнес:

– Позади тебя человек с пистолетом.

Он был профессионалом и мог, потерпев неудачу, отступить и попытаться восстановить потерянную позицию, воспользовавшись старой, но надежной уловкой. Этот прием предполагал, что противник настолько поглощен беседой, что перестает замечать все вокруг.

С большинством людей так оно и случалось. Но большинство людей никогда не простаивало часами в спортзале, уклоняясь от трех ножей, которые раскачивались на спускающихся с потолка веревках. При этом нужно еще было выкрикивать, сколько позади открывается и закрывается дверей. Практикуемое достаточно часто, это упражнение настолько тренировало восприятие, что требовалось волевое усилие, чтобы его отключить. А в критических ситуациях восприятие окружающего вообще не отключалось. Но откуда человеку за прилавком было знать об этом?

Уверенный в том, что уловка сработает, он был поглощен доставанием из-под прилавка спрятанного там пистолета. О своей ошибке он догадался только тогда, когда руки перестали слушаться и сознание покинуло его.

Римо раз и навсегда прекратил конвульсии двух здоровяков. Потом положил толстяка за прилавок, где тому и было место. Забрал у всех троих бумажники. Он как раз доставал бумажник из кармана человека с пакетом, когда тот зашевелился. У Римо был еще один вопрос:

– Что случилось с моим связником?

Понимая, что гибель неизбежна, человек отбросил страх смерти.

– Я убил его. Стрелял прямо в глаза и получил от этого удовольствие.

Он усмехнулся.

Римо протянул руку, сжал сломанную кисть и почувствовал, как переломанные кости скользнули одна по другой. С воплем человек снова потерял сознание, а когда несколько минут спустя пришел в себя, то обнаружил, что его голове почему-то больнее, чем кистям рук. Глаза от ужаса полезли на лоб: голова оказалась стиснута как в тисках между двумя металлическими зажимами электрической центрифуги для перемешивания красок. Краем глаза он заметил, как Римо нажал кнопку «пуск» и успел почувствовать, что голова отделяется от туловища.

Римо огляделся по сторонам. Хозяин магазина был ограблен и жестоко изуродован. Голова прохожего, пытавшегося ему помочь, оказалась в миксере для красок. О'кэй. Тогда кто же убил обоих грабителей? Кто украл бумажники? Черт с ним, пускай «Дейли Мейл» строит догадки. Они на это мастера.

Римо забрал серую коробку, запихнул в карман плаща четыре бумажника и закрыл дверь снаружи.

Он зашел в писчебумажный магазин, купил коричневой оберточной бумаги и упаковал бумажники. Адресовав бандероль доктору Харолду В. Смиту в санаторий Фолкрофт, Рай, Нью-Йорк, отнес ее в маленькое почтовое отделение.

Смит обожает рыться в бумагах. Пусть выясняет, что это за трупы. Потом и Римо узнает, кому принадлежали документы.

На обратном пути на пароме в Нью-Йорк двое мальчишек лет девяти, стрелявшие (ба-бах!) друг в друга из пальца, неожиданно получили для игры короткоствольный револьвер тридцать восьмого калибра и «Смит-Вессон» калибра тридцать два. Без патронов.

Потрясенные мамаши стали выяснять, где мальчишки добыли пистолеты, но те так и не смогли толком описать незнакомца:

– Он был хороший и… я не знаю… он был просто взрослый.

– Ага, настоящий взрослый, мамуля.

 

Глава шестая

Увидев первую из фотографий, Римо хмыкнул. Потом рассмеялся. Потом захохотал так, что чуть не уронил всю стопку в раковину туалета в номере мотеля, где он только что развязал узлы на пакете. Развязал в последовательности, которую выучил несколько лет назад.

Полстранички биографии доктора медицины Абрама Шултера – доктора философии, Члена Американского хирургического колледжа, дипломанта Американского неврологического общества, лауреата Нобелевской премии, пионера в области нейрохирургии – сопровождались фотографией доктора в действии.

Голый тощий человечек с широкой счастливой улыбкой прелюбодействовал с темноволосой девушкой. К его спине был привязан игрушечный жираф, оседлавший его с совершенно очевидными сексуальными намерениями, пушистая детская игрушка. На таких дети любят кататься «понарошку».

Доктор Шултер улыбался, как будто ему в голову пришло нечто очень забавное. «Может, – подумал Римо, – доктор Шултер решил, что жирафа он любит больше, чем девушку?»

Две другие фотографии показывали доктора Шултера в следующих видах:

а) на игрушечном жирафе; сверху – девушка;

б) под игрушечным жирафом; на жирафе – девушка.

Далее в биографии значилось: "Доктор Шултер. Признанный авторитет в исследовании волн и излучений человеческого мозга. Состоит в браке двадцать лет, отец двоих детей. Активный деятель таких организаций, как Союз профессиональных обществ, Американская ассоциация искусств, Национальный фонд неполноценных детей. Политических связей нет. Имеет доступ к материалам категории «Совершенно секретно».

Римо просмотрел остальные фото и биографии.

Доктор Энтони Ж. Ферранте – эксперт по биофидбэку, какого бы черта это не означало – на фото стоял в боевом костюме для карате, но без соответствующих штанов. Для сохранения скромности и приличий штаны не были ему нужны, так как на пути фотокамеры находилась девушка, стоящая перед доктором Ферранте на коленях. Похоже, что она же посвящала нейрохирурга Шултера в тайны игрушечного жирафа. Здесь она раскрывала доктору Ферранте секреты иного рода. Доктор, в свою очередь, демонстрировал перед камерой удар карате. Лицо сосредоточено и полно решимости. «Да, – подумал Римо, – карате – серьезная штука!»

Доктор Роберт Бойль – биоциклограф-аналитик, предпочитал, судя по фотографии, добрую старую «миссионерскую» позицию. Ничего удивительного: Бойль был священником-иезуитом.

Доктор Нильс Брюстер – знаменитый руководитель Брюстер-Форума, автор выдающейся работы «Динамика мира, исследование агрессии и порабощения» на фото открывал для себя новый уровень порабощения. Он был закован в цепи.

Доктор Джеймс Рэтчетт, биохимик, был одет официально. В цилиндре, черной мантии, но без брюк. Его стегала плетью девушка, которая фигурировала и на остальных фото. На двух других фотографиях доктор Рэтчетт совокуплялся с ней. Накидку он снял, и на спине были видны вспухшие следы ударов плетью.

На биографии доктора Рэтчетта рукой Смита была сделана приписка: «Доктор Рэтчетт известен гомосексуальными наклонностями»

Римо трижды просмотрел все фото. После первого круга ему стало скучно. Да, девушка на всех фотографиях определенно была одна и та же. Сознавая свои неглубокие познания в области фотографии, Римо все же отметил прекрасное освещение и композицию, как будто работал хороший фотограф-модельер: прожектора, тени и все такое прочее.

Вот они, великие умы Америки, которых она предпочтет видеть лучше мертвыми, чем… Чем что? Смит говорит, что это неизвестно.

Римо разложил фотографии рядами, широко раскрыл глаза и стал обводить взглядам ряды фото, часто моргая, обратив свое зрение и мозг в гигантскую стробоскопическую систему, фиксирующую в сознании каждую деталь, каждую тень. Чтобы ничего не пропустить, он проделал эту процедуру дважды. Готово. Слишком долго он находится в состоянии максимальной готовности. Всегда хватало и одного раза.

Римо бросил фотографии в раковину умывальника, задержав в руке страничку с текстом, на которой была запись разговора. В памяти всплыли слова Смита: «Мы знаем только одно: что-то там не так. Но в любом случае мы не можем допустить, чтобы кто-то воспользовался плодами трудов этих ученых. Мы пока не знаем, кто делал снимки, рядовой ли это преступник, или же он действует на международном уровне. Одно ясно: нельзя допустить, чтобы их способности и ум оказались в распоряжении организатора этой катавасии. Следовательно, в крайнем случае, если поступит приказ, они должны быть устранены. А это в свою очередь означает, что вы должны все подготовить».

И другие слова вспомнились Римо: «Глупость – обычное состояние человечества, невежество – начало мудрости, мудрость – осознание невежества». Слова принадлежали Чиуну, его наставнику.

Чиун всегда изрекал премудрости, на взгляд Римо не имеющие никакого смысла, пока не наступал день, когда они неожиданно приходились к месту. Сегодня в словах Чиуна забрезжил кое-какой смысл.

Три месяца его держат в состоянии повышенной готовности; КЮРЕ пытается выяснить, что же и от кого она должна защищать, а при первых признаках опасности готова применить силу, чтобы по команде уничтожить то, что следовало бы сберечь.

"Изумительно! – сказал себе Римо, наливая в раковину воду. Фотографии побелели, стали распадаться и, наконец, растворились, придав воде в раковине вид молока. Изумительно.

И он снова вернулся к мысли, к которой возвращался почти каждый месяц: скрыться. Полицейским ему не стать никогда, ведь у него нет прошлого. Но, может, удастся попасть в какую-нибудь спортивную команду или найти работу, где никого не волнует твое прошлое. Заняться торговлей? Открыть где-нибудь магазин, предварительно слегка ограбив КЮРЕ. Магазин. Жена. Семья. Дом.

Потом, однажды, он вытащит кого-то из-под автомобиля или прекратит драку в баре и сделает это чересчур ловко, а КЮРЕ его отыщет. Тут и придет конец, потому что тогда у КЮРЕ уже будет другой, такой же, как и он, исполнитель. И когда этот человек или доставит Римо почту, или привезет молоко, то Римо станет трупом, потому, что если человек с головой захочет, он достанет кого угодно. Как мало людей осознают свою уязвимость… Да и к чему? За ними никто ведь не охотится.

Фотографии растворились, и Римо, вытащив затычку из раковины, отправил их в канализацию, откуда они попадут в реку, где их никто никогда не увидит. Чертовы фотографии, везет же им!

Римо приступил к чтению:

«Разговор между А и В состоялся два года назад. В – сотрудник другого ведомства, но в той же команде. А – руководитель XXX».

Даже в пакете с секретом КЮРЕ принимала меры предосторожности!

"А: Мы занимаемся тем, что берем традиционные слагаемые и получаем из них новую сумму. Межотраслевой научный подход к старой ситуации, движущим силам и причинам конфликтов.

В: Вы пытаетесь выяснить, почему одни люди вступают в столкновение с другими, верно?

А: В некотором роде. Понимаете, человек как животное покорил мир. Покорил других животных. И, кстати, сделал это на удивление легко, хотя сейчас над этим никто не задумывается. Когда это препятствие было устранено, человеку осталось только покорять других людей. Возьмем историю войн. Почему некоторые покоряют, а другие оказываются покоренными? Каков механизм этого процесса? Выяснить его – наша цель. Ее достижение позволит нанести поражение любой армии мира меньшими, чем у нее силами. Можете называть это просто маленьким планом покорения мира. Ему, я уверен, чрезвычайно обрадуются некоторые политики и милитаристы. Но в этом плане, как вы понимаете, маловато смысла, пока не удастся найти отличительные особенности завоевателя от завоеванного.

В: Так у вас есть план покорения мира?

А: О Господи, не говорите мне, что вы один из тех. Если бы кто-то сказал вам, что расщепил атом, вы, что же, тут же побежали бы использовать эта открытие, чтобы зажигать лампочки, или для бомбы?

В: Так этот план готов?

А: Да какая разница! Это всего лишь побочный результат наших основных исследований здесь в XXX.

В: Не расскажете ли вы об этом побочном результате?

А: Нет, не теперь. Только тогда, когда все будет готово, да и то как о части нашей большой работы. В противном случае, вы представляете, что за люди начнут тут крутиться. Я лучше закрою Форум."

Конец записи беседы.

Римо снова наполнил водой раковину и отправил текст вслед за фотографиями; сначала – белизна, потом – распад на части, затем – полное растворение.

Здесь крылся ответ на одно из «почему». "А" был Нильс Брюстер, руководитель Брюстер-Форума, в чьих руках находился «маленький план покорения мира». Брюстер все остановит, если решит, что в дело могут вмешаться правительство или военные. Становилось ясным, почему форумом занялась КЮРЕ. Скорее всего потому, что КЮРЕ лучше любой другой организации в мире может следить за кем-то или чем-то совершенно незаметно: ни для того, за кем наблюдают, ни для того, кто осуществляет наблюдение.

А затем на божий свет выплыли фотографии. Это означало вмешательство посторонней силы. А Соединенные Штаты не могли позволить, чтобы план покорения мира попал в чужие руки. И таким образом, все действующие лица все, кто что-либо знает, в случае доказанной необходимости должны умереть.

Римо вытащил затычку из раковины, и напоминающая молоко жидкость исчезла. «Может быть, – подумал Римо, – спортивный магазин в Де-Мойне или бар в Трое, в штате Огайо. Та женщина из такси дала бы мне рекомендации. Бар – это хорошо. До тех пор, пока очередной клиент не всадит мне пулю в лоб и инсценирует ограбление, вытащив из кассы деньги.»

 

Глава седьмая

Римо не верил своим глазам.

Сразу за дорожным указателем с надписью «Брюстер-Форум» начинался аккуратный поселочек. Миновав его, Римо заметил еще один указатель, пустой, но, глядя в зеркало заднего вида, прочел на обратной стороне – «Брюстер-Форум».

Развернув на покрытой гравием дороге взятый напрокат автомобиль, он поехал обратно. Уютные домики, окруженные газонами или спрятавшиеся в кустарнике, ухоженные тротуары и дорожки, теннисные корты, поле для гольфа и стоящие кольцом небольшие коттеджи оригинальной архитектуры.

Августовское солнце благословляло холмистые долины Виргинии. По асфальту медленно ехал велосипедист в шортах-бермудах и старенькой серой рубашке, ритмично попыхивая трубкой. Небольшого роста, щуплый, с добрым и вдумчивым лицом, которое Римо в молниеносном озарении вспомнил. Человек с жирафом! Римо остановил машину.

– Сэр! – крикнул он, обращаясь к доктору Абраму Шултеру.

Человек на велосипеде испуганно вздрогнул и так резко остановился, что чуть было не упал. Огляделся по сторонам. Вокруг никого. Он посмотрел на Римо и ткнул себя пальцем в грудь:

– Это вы мне?

– Да, – ответил Римо. – Я ищу Брюстер-Форум.

– А, да. Конечно. Поэтому вы и здесь. Да. Естественно. Вполне естественно.

– Это Брюстер-Форум?

– Да. Разве вы не заметили указатель?

– Заметил.

– Тогда что же заставило вас усомниться в том, что это Брюстер-Форум?

– Ну, я ожидал увидеть или ограду, или что-то в этом роде.

– А для чего нужна ограда?

Римо призадумался. Что можно сказать: «Вы занимаетесь здесь чем-то секретным и можете плохо кончить из-за того, что КЮРЕ никому не уступит плоды ваших трудов?»

Нет даже элементарной загородки. И это называется наиважнейший секретный проект нации!

– Ну, для того, чтобы не пускать людей, – наконец ответил Римо.

– Куда не пускать? – приветливо поинтересовался этот сукин сын, любитель игрушечных жирафов.

– Сюда не пускать, – не слишком приветливо ответил Римо.

– Зачем же нам кого-то сюда не пускать?

Римо оставалось только пожать плечами.

– Интересную вы поднимаете проблему, – сказал доктор Шултер. – Почему человек всегда одержим стремлением устанавливать границы? Для того, чтобы кого-то к себе не пускать, или для того, чтобы обозначить, кого именно не пускать?

Поддавшись нахлынувшему раздражению, чего позволять себе, конечно же, не следовало, Римо проворчал:

– Первое, конечно. Спросите любого, кто выращивает помидоры.

И он поехал дальше, оставив позади озадаченного собеседника, яростно запыхтевшего трубкой.

Римо подъехал к группе коттеджей и остановился неподалеку от мощеной камнем дорожки, ведущей к стоящему в тени высоких дубов белому дому размером побольше остальных, с зелеными ставнями. Все строения квартала выглядели относительно новыми, и было заметно, что проектировщики старались размещать дома под возвышающимися деревьями.

Подойдя по мощеной дорожке к входной двери, Римо постучал. Метрах в пятидесяти шла подъездная гравийная дорога, но ему вздумалось пройтись пешком. Римо не часто позволял себе такую роскошь – поступать как заблагорассудится. Как нормальный человек.

На двери висела латунная колотушка в виде пацифистского символа: окружность, в которую был вписан силуэт истребителя-бомбардировщика «Фантом». По крайне мере, именно эта ассоциация всегда возникала у человека по имени Римо Пелхэм, прибывшего сюда на смену Питеру Маккарти.

Дверь отворилась. За ней, держась за дверную ручку, стояла маленькая девочка с косичками-хвостиками, круглыми розовыми щечками, улыбкой и танцующими глазенками.

– Привет, – сказала она. – Меня зовут Стефани Брюстер. Мне шесть лет и я дочка доктора Нильса Брюстера. А раз я его дочка, он, очевидно, мой отец.

– Очевидно, – сказал Римо, – я Римо Пелхэм, мне тридцать лет, и я новый полисмен Брюстер-Форума. Меня прислали вместо человека, который недавно уехал.

– Значит, вы наш новый сотрудник по безопасности. Вы замените мистера Маккарти, который хватанул смертельную дозу?

– Смертельную дозу?

– Да. Он принял сверхдозу героина. Можно назвать это проблемой наркотиков? Я имею в виду, что если человек принял смертельную дозу и умер, возникает ли проблема? Для него это, скорее всего, уже не проблема.

Римо пригляделся повнимательнее. Нет, она не карлица. Может, на ребенке спрятан репродуктор?

Стефани Брюстер шаловливо улыбнулась.

– Вы удивлены, потому что я привнесла в реальность новое измерение. Считается, что шестилетние девочки не бывают такими развитыми. Не по годам развитыми, как говорят, а я развита, и поэтому столкнусь с проблемами, когда вырасту, если не смогу адаптироваться в своей возрастной группе. Так говорит папа. Кроме меня только моя сестра, Ардет, ей пятнадцать, тоже развита, но она приспособилась. Вот и я приспособлюсь. Правда?

– Думаю, что да, – сказал Римо.

– Вы хотите видеть папу?

– Да.

– Я вам покажу, где он, если вы сначала поиграете со мной в летающую тарелочку-фрисби.

– А, может, ты сначала покажешь, где папа, а потом мы поиграем?

– Нет, потому что, если мы сначала поиграем в фрисби, то поиграем наверняка. А если потом, то, может быть, поиграем, а может – и нет. Вам не кажется, что реальность имеет гораздо больше смысла, чем обещания? Особенно обещания тех, кто старше восьми лет.

– Я и сам никогда не верю никому старше восьми, – сказал Римо. Да, когда над тобой подавляющее превосходство, то ничего не попишешь.

– А у вас есть фрисби?

– Боюсь, что нет.

– Но вы же обещали, что поиграете со мной во фрисби, а если у вас ее нет, то как же мы будем играть?

Редкие бровки нахмурились, уголки рта поползли вниз. Голубые глаза наполнились слезами. Девочка топнула ножкой.

– Вы сказали, что поиграете со мной, а не играете. Вы сказали, что поиграете, а у вас нет фрисби. А как же мы будем играть во фрисби, если ее нет? У меня тоже нет фрисби.

Тут Стефани Брюстер закрыла лицо ручонками и заплакала, как шестилетняя девочка, которой она и была на самом деле. Римо взял ребенка на руки, прижал к себе и пообещал фрисби.

– А глаза руками тереть не надо, это вредно.

– Я знаю, – всхлипнула Стефани Брюстер. – Слизистая оболочка глаза очень чувствительна к раздражению.

– Сказать тебе корейскую поговорку?

– Какую? – осторожно спросила Стефани, цепляясь за свое несчастье на случай, если предлагаемое окажется вдруг менее ценным, чем проливаемые слезы.

– Три глаза только локтями.

– Но ведь потереть глаз локтем не получится.

Римо улыбнулся. А Стефани засмеялась.

– Поняла, поняла! Глаза вообще не надо тереть.

– Правильно.

– Ты мне нравишься. Отнеси меня в кабинет.

Через гостиную Римо прошел в кабинет. И ужаснулся, обнаружив, что именно здесь и работает Нильс Брюстер, что разбросанные по столу бумаги – продукт творчества Брюстер-Форума – несомненно содержат этот самый план покорения мира.

И никаких запоров на двери, только шестилетняя девочка, которая сказала:

– Я в этих бумагах пока плохо разбираюсь, а ты, если хочешь, можешь их почитать. Только потом сложи их в том же порядке. Папа всегда волнуется из-за пустяков.

Сложи их в том же порядке! Эти бумаги могут стоить жизни ее папочке, раз он беспокоится только о том, чтобы они лежали в том же порядке. Римо почувствовал слабость.

Он заставил себя подумать о миллионах людей, миллионах жизней и представил себе людей, улыбающихся, держащихся за руки, представил каждый американский дом, каждую семью. Да, если придет приказ, он выполнит свой долг и будет убивать, даже если его жертвой станет великолепный, выдающийся Нильс Брюстер, а его смерть принесет горе этому восхитительному ребенку – Стефани.

Римо повезло: вскоре он встретился с Нильсом Брюстером, и эта встреча намного облегчила предстоящее задание.

 

Глава восьмая

Нильс Брюстер не был закован в цепи, как на своем порнопортрете в памяти Римо. На нем была голубая рубашка с короткими рукавами, легкие брюки и кроссовки. Волосы напоминали растревоженные смерчем кусты перекати-поля.

Стефани побежала к маме, чтобы рассказать о новом сотруднике по безопасности, оставив Римо около единственного здания, по размерам подходящего для лаборатории. Но лаборатории там не оказалось, а был зал, заполненный сгрудившимися вокруг столов людьми.

Первое, что Нильс Брюстер сказал Римо, было:

– Ш-ш-ш-ш-ш!

– Я Римо Пелхэм, новый …

– Я знаю, я знаю. Ш-ш-ш-ш-ш.

И отвернулся. Шахматный турнир был в разгаре. Позднее Римо узнал, что в Брюстер-Форуме был штатный тренер по шахматам, а также инструкторы-профессионалы по теннису и гольфу, учитель пения, тренер по карате, дирижер, своя газета, выходящая для двадцати трех человек, понимавших, чем занимается Форум, одним из которых, к ужасу Римо, оказался русский, и инструктор по парашютному спорту.

– Мы даем сотрудникам все, что они пожелают, – говорил Брюстер.

– А лыжи?

– Здесь неподходящий климат. Желающих мы посылаем в лыжную школу «Бит Боулдер» на озере Хармони. Там обучают по лучшему методу – «натюр текник».

– Это здорово, – сказал Римо, которому пришла в голову мысль, не грандиозную ли «панаму» организовал Нильс Брюстер, самую кипучую видимость деятельности двадцатого века?

Но сегодня – шахматы. Пухлый человек с глазами навыкате и нервными пальцами заканчивал партию с седовласым великаном, нависавшим над шахматной доской, словно тяжелоатлет, склонившийся к штанге перед рекордной попыткой.

Пухлый – доктор Джеймс Рэтчетт, гомосексуалист в мантии, играл против иезуита, любителя «миссионерской» позиции.

Рэтчетт заметил Римо и ткнул в его сторону тонким пальцем.

– Кто это такой?

Он, судя по всему, пытался отвлечь отца Бойля от игры, поскольку шахматные часы отсчитывали время, отведенное на ход священника.

– Новый сотрудник по безопасности, – прошептал Брюстер.

– А, наш новый герой, – съязвил Рэтчетт.

– Ш-ш-ш-ш-ш, – сказал Брюстер, прежде чем Римо успел раскрыть рот.

– Вы ирландец, как и покойный мистер Маккарти?

Римо промолчал и посмотрел на доску.

В свое время его научили играть, но шахматы он не любил. Да и учили-то его не для того, чтобы разбираться в хитросплетении ходов, не для развития необходимой в шахматах способности концентрировать внимание. Главное – понять: каждый ход меняет ситуацию на доске. В жизни люди склонны забывать о том, что их поступки непременно что-то изменяют. Любой план, если хотите его выполнить, должен быть гибким.

Шахматы научили Римо наблюдать. Осмотревшись, он заметил любителя карате, на этот раз – в одежде, пристально наблюдавшего за Римо. Был и еще один заинтересованный наблюдатель – человек в черном костюме и темном галстуке. Как Римо потом узнал, это был тренер по шахматам.

– Я задал вам вопрос, полицейский, – сказал Рэтчетт. – Вы ирландец, как и покойный Маккарти?

– Ш-ш-ш-ш-ш! – сердито прошипел Брюстер, обращаясь к хранящему молчание Римо.

– Отвечайте, когда к вам обращаются! – потребовал Рэтчетт, раздраженно вертясь в кресле.

– Не думаю, что я ирландец, – сказал Римо невыразительным тоном, которым пользовался, чтобы отвязаться от назойливых вопросов и тех, кто их задает.

– Вы не думаете, что вы ирландец. Не думаете! Вы что же, не знаете, что ли? А я-то всегда считал, что все ирландцы прекрасно знают, кто они по национальности. В противном случае, с чего бы этим милашкам становиться или полицейскими или священниками? Я, кстати, как раз играю со священником.

Не отрывая глаз от доски, отец Бойль сделал ход ладьей, переведя ее из пассивного положения в углу в центр доски. В принципе – неплохой ход. Но в данном случае – неудачный, потому что соперник имел численное преимущество: на поле, которое священник защищал, было нацелено больше фигур его соперника. Ситуация для Бойля невыгодная, ему придется уступить.

Рэтчетт умолк, поглощенный ситуацией на доске. Взглянув через плечо на Римо, отец Бойль протянул ему руку.

– Привет, я Боб Бойль. Мы тут все немного чокнутые. По-моему, это характерная особенность интеллектуалов.

– Я Римо Пелхэм, – сказал Римо, отвечая на рукопожатие.

Неважно, приятный он человек или нет, но и священнику придется разделить участь остальных, если последует приказ. Римо не судья, он исполнитель.

– Ш-ш-ш-ш-ш, – сказал Брюстер.

– Хватит, Нильс, – произнес священник.

– Он не должен никому мешать, – парировал Брюстер. – Мне вообще не по душе, что он тут. Если бы мы не нуждались в федеральном финансировании, я бы вообще его сюда не допустил. Вы же знаете, что это за народ – с фашистским менталитетом.

– Из всех фашистов, что мне приходилось встречать, ты, Нильс, самый типичный. И самый большой сноб. Хватит об этом.

Рэтчетт с покрасневшим лицом сделал ход, усиливая давление на атакуемое поле, сердито стукнув при этом фигурой по доске.

– Что происходит? – закричал он. – Почему я должен сносить неуважительное отношение полицейского? Каждый раз, когда я делаю ход, кто-нибудь обязательно начинает вопить. Вопить! Вопить!

Голос Рэтчетта поднимался все выше и выше, как крик довольного сокола. Пальцы беспокойно метались.

– Вы, ирландские ублюдки, сговорились против меня! Вот почему вы здесь. Это заговор, единственное, на что вы способны! Прекратите пакостничать втихую, ведите себя как приличествует мужчине. Подскажите Бойлю как пойти. Давайте. Вперед! Доводите вероломство до конца. Давайте! Смотрите все! Полицейский помогает отцу Бойлю играть в шахматы. Полицейский, играющий в шахматы!

Рэтчетт засмеялся и с надменно-обвиняющим выражением лица оглянулся вокруг в расчете на поддержку. Не обнаружив таковой на лицах окружающих, он еще больше разъярился.

– Я требую, чтобы вы показали отцу Бойлю как выиграть партию. Ваша помощь ему пригодится. Тот, кто верит в Бога, обязан принимать любую помощь. Давайте. Сейчас же! Давайте. Я не против. У него есть два возможных пути к выигрышу. Предполагается, что вы в шахматы играть умеете. Отец Бойль не умеет. Подскажите ему, подскажите как пойти.

Три месяца пикового состояния сгустились над Римо, три месяца максимального физического и психологического подъема – состояния, в котором нельзя долго находиться. Все это обрушилось на него, вкупе с Брюстер-Форумом, с этими придурками, с тем, что нужно подготовить гибель безобидных психов только потому, что талант может завести их не в тот коридор.

И Римо допустил ошибку. Не соображая, что делает, он сказал:

– Есть три варианта выигрыша. Первые два непременно предусматривают ошибку с вашей стороны. В третьем варианте он выигрывает сам. Его конь бьет вашу ладью с шахом ферзем. Это скрытый мат в три хода.

Голос Римо прозвучал негромко, словно доверительные слова молитвы. Сперва Рэтчетт хотел было рассмеяться, но вдруг его лицо помертвело, потеряв всякое выражение. Стало ясно, что этот ход он просмотрел. Когда смысл предложенного дошел до окружающих, послышались негромкие возгласы одобрения. А отец Бойль расхохотался во весь голос и от всего сердца. За ним засмеялись и остальные, кроме Рэтчетта, который побелел, как белеет раскаленный металл. Если человек может обратиться в ненависть, то Рэтчетт стал ею.

Римо общего веселья не разделял, так как понимал, что заслуживает порки. Порицания выносят взрослым. Мужчин нужно бить. Маленьких мальчиков шлепают или задают им порку, мальчиков, которые принимают вызов из честолюбия, что легко приводит к гибели. «Глупо! Глупо, – подумал Римо. – Ты явился сюда под личиной недалекого полицейского, и то, что ты можешь представлять реальную опасность, могло открыться разве что случайно. А ты вылез вперед и дал им понять, что, может быть, не такой уж ты и тупой. Обычно на полицейских не очень-то обращают внимание, ну, полицейский и все, а тут – полицейский, за которым нужно наблюдать повнимательнее. Самый зеленый новичок не сделал бы такой глупости. Лишаешься своего главного преимущества – внезапности, а потом – лишаешься жизни.»

Ведь ему же вдалбливали, и как логично:

«Нужно четко представлять себе одну, конкретную задачу. Большая часть предпринимаемых нападений не удается потому, что атакующий ставит перед собой слишком много задач сразу. Не последнее, к чему надо стремиться, это – завоевать уважение объекта твоего нападения». Так говорил Чиун, его учитель.

– Это глупо, – сказал Римо. – Так никто не делает.

– Большинство допускает эту ошибку, – спокойно отвечал Чиун. – Они выпендриваются перед жертвой, стремятся не столько нанести ей вред, сколько заставить признать свое превосходство. Это бывает даже со знаменитыми бойцами. Как глупо! Если даже ты и не усвоишь других уроков, запомни этот, и он больше, чем все остальные, поможет тебе выжить. Самый опасный человек – тот, кто не выглядит опасным. Повтори.

– Хорошо, – сказал Римо и, подражая скрипучему напевному произношению старика-корейца, произнес: – Самый опасный человек – тот, кто не выглядит опасным. Повтори.

– О-о-о-ох, – простонал Чиун, схватившись за грудь. – О-о-о-ох!

Римо вскочил с подушечки, на которой сидел, и бросился к старику.

– Помоги мне лечь, пожалуйста!

Чиун опять застонал, и Римо, аккуратно поддерживая его под руки, медленно опустил убеленную сединой голову на подушку.

– Вот я ведь не выгляжу сейчас опасным, – простонал Чиун, по всей видимости испытывая сильную боль.

– Нет, – сочувственно сказал Римо.

– Хорошо, – сказал Чиун и ударил пальцем в спину Римо, между ребер, мгновенно превратив его в лежащего на полу беспомощного инвалида. Римо показалось, что кто-то раскаленными клещами отламывает от позвоночника нижнее ребро, причиняя такую боль, что он не мог ни застонать, ни заплакать.

Прошли длившиеся вечность секунды, и Римо смог сперва заплакать, потом начал дышать, но встать не мог и остался лежать на полу, весь дрожа. Чиун сказал:

– Хочу, чтобы ты запомнил: никогда не выгляди опасным в глазах человека, с которым собираешься сразиться. Никогда. Я причинил тебе эту боль потому, что люблю тебя. Да, люблю. Настоящая любовь направлена вовне. Фальшивая любовь делает все, чтобы заставить тебя полюбить этого человека. Моя любовь к тебе выражается в боли, которую я тебе причинил. Боль – это урок, преподанный наилучшим образом.

Когда к Римо вернулся дар речи, хотя подняться на ноги он все еще не мог, он сказал:

– Ты, желтое ублюдочное дерьмо. Останови боль.

– Я слишком тебя люблю, чтобы сделать это.

– Ты, подонок поганый! Прекрати боль.

– Нет, сын мой.

Тогда Римо попытался воздействовать на Чиуна по-другому:

– Ты похож на китайца!

Он знал, что Чиун китайцев ненавидит почти так же, как жителей соседней деревни.

– Не пытайся заставить меня лишить тебя этого урока. Я вложил в тебя слишком много, чтобы отбирать подарки. Ты ведь понимаешь, что мне больше никогда не удастся подловить тебя еще раз на том же, на мнимой слабости. Я, в некотором роде, отдал тебе часть своего будущего, часть своей жизни. Я дал тебе знание того, что я опасен.

– Я всегда знал, что ты опасен, желто-китайский мерзавец.

– Да, но не настолько.

– Хорошо, хорошо, извини. Я понял. Останови боль, пожалуйста.

– Истинная любовь не позволяет.

– Тогда возненавидь меня, – простонал Римо. – Возненавидь меня. Бога ради, и прекрати эту чертову боль.

– Нет. Дар есть дар.

– Твоя щедрость меня убьет, ты, ползучий рыбоядный презерватив. Когда это пройдет?

– Боль может остаться навсегда. Это пожизненный дар. С ребрами так бывает.

Со временем боль слегка притупилась, но не уходила, и день за днем Римо умолял Чиуна сделать что-нибудь. По ночам он не давал старику спать. И на второй неделе Чиун, который мог вытерпеть почти все, кроме недосыпа, сдался.

Римо надоедал ему в предрассветной темноте.

– Все еще болит, ты, садист.

Тут Чиун устало поднялся с циновки и сказал:

– Прости меня, сын мой. Я, конечно, тебя люблю, но не до такой степени. Я должен выспаться.

И он прижал пальцы к спине Римо, перебирая ими, добрался до того места, где пульсировала боль, и с последним болезненным ударом она утихла. Римо испытал острейшее чувство облегчения, от которого чуть не заплакал.

– Спасибо, спасибо, – только и смог он вымолвить.

А Чиун сказал:

– Прости меня, сын мой, но без сна мне много не протянуть, я старый человек. Ты для меня все-таки только часть жизни, а не вся она целиком.

И Римо, смеясь, простил. Но сейчас, стоя у шахматной доски, себя простить он не мог. «Глупо, как глупо я поступил! Я недостоин Чиуна, – думал Римо. – Ты, тупая башка, вошел сюда нулем, а теперь стал частью этой жизни, с друзьями и врагами. Теперь, если придет приказ их уничтожить, сделать это будет гораздо труднее».

 

Глава девятая

Человек, известный когда-то под именем Ганса Фрихтманна, этот ход видел. Ничего нового, никакого новаторства – так себе, стандартно. Поучиться нечему. Но в данной, конкретной ситуации – блестяще. Да, на этот раз они, кажется, прислали не Маккарти. Значит подозревают, что тот погиб не от случайной передозировки наркотиков, а был убит.

Это уже серьезно. Может, они узнали о нем и его дочери? Возможно, но маловероятно. Скорее всего, просто поняли, что Маккарти был убит. Но тогда почему сюда до сих пор не нахлынули орды людей в начищенных ботинках, чистых рубашках, и с выражением лица школьников-отличников? В случае провала так бы и случилось.

А, может, и нет. Возможно, Рима Пелхэм – лучшее, что у них оказалось под рукой. Непонятно, как ему удалось ускользнуть от людей на пароме? Доктор Ганс Фрихтманн займется им лично. Чем скорее, тем лучше.

Он подождал, пока опустеет зал, где проходил шахматный турнир, и направился к дому Рэтчетта. Рэтчетт ушел первым, охваченный яростью.

Вместе с дочерью они прошли по изящной аллее, по мостику пересекли сладкозвучный ручей и подошли к дому Рэтчетта: нечто белого цвета оскорбляло взгляд, внешне напоминая куриное яйцо. Только американцы могут называть этот новомодный дизайн искусством. Американцы или французы. Насколько разумнее было бы спрятать дом за каким-нибудь пригорком, дабы не ранить чувствительный взор.

– С ним замечательно потрахаться, – сказала дочь.

– У тебя, дорогая, для этого, по-моему, все подходит, – устало ответил он.

– Нет, не все!

– Что же не входит в эту категорию? Только скажи, и я куплю.

– Я не стала бы… с черным.

– С темнокожим человеком, да? Ведь черная собака или черная лошадь – другое дело?

– Да, это не одно и то же.

– Не одно и то же. Почему ты стала такой?

– Потому что видела как людей загоняют в печи, жила в доме, освещавшемся лампами с абажурами из человеческой кожи – отсюда и некоторые отклонения в развитии маленькой девочки.

– Да, верно. Такое было время.

– А сейчас – мое время, отец.

– Да, наверное так.

– Я хочу этого человека. Он должен стать моим.

– Пока – нет.

– Вот так всегда! Каждый раз – еще не время. Вчера было еще не время. И завтра будет то же самое. Мне надоело быть обделенной. Всегда я чего-то лишена. Менялись имена, менялись дома. Постоянно в бегах. От американцев и англичан, от французов в русских. А теперь – даже от своих в Германии и, помоги нам Бог, от евреев. Омерзительно скрываться от евреев. Хочу заявить всему миру: кто мы, и что мы. Мы должны гордиться, мы – нацисты.

– Потише.

– Нацисты. Нацисты. Нацисты! Зиг хайль!

– Успокойся.

– Ты отдашь его мне?

– Да, но не сейчас.

– Нацисты, нацисты, нацисты! Доктор Ганс Фрихтманн из Треблинки, Бухенвальда и других мест окончательного успокоения. Доктор Ганс…

– Хорошо, хорошо, ты его получишь.

– Когда?

– Скоро.

– С фотографиями?

– Не знаю.

– Мне так нравится быть звездой, папочка! А больше всего мне нравится выражение твоего лица, когда ты меня фотографируешь. Это самое приятное.

– Хорошо. Отправляйся домой, дорогая. Я должен повидаться с доктором Рэтчеттом.

– Ладно. Тебе ведь не нравится, когда я занимаюсь с ними этими штучками?

– Не нравится.

– В этом тоже своя прелесть.

Он проводил взглядом дочь, уходящую счастливой походкой, с очередной победой в кармане, и вошел в дом доктора Джеймса Рэтчетта, пока тот не скрылся в своем специальном убежище. Доктор нарезал брикет, на вид спресованный из высушенного жевательного табака. На самом деле это был гашиш. Брикет был размером с костяшку домино. Опасной бритвой Рэтчетт отделял от него тонкие полоски и набивал ими небольшую бронзовую трубку. Каждый второй кусочек падал на пол.

– Животное, – бормотал Рэтчетт. – Из-за него я даже трубку набить как следует не могу.

– Бедняга! Как они посмели допустить, чтобы с вами случилось такое? Давайте, я набью вам трубку.

Они сидели в гостиной Рэтчетта, являющей собой драматическое сочетание черного и белого цветов. Позади камина, обрамленного слоновьими бивнями, было то самое особое место, куда, как он знал, скоро направится Рэтчетт.

Задняя стенка камина напоминала узкую красную прорезь. Ее обрамляли белые бивни, в свою очередь окаймленные черным кругом. В Брюстер-Форуме Рэтчетт был единственным человеком, до которого не доходила эта символика. Вот так и человек, бывает, не ведает о снедающей его болезни.

– Полицейский сделал очень хороший ход, – сказал он, набивая трубку Рэтчетта.

– Знай я, что полисмен неплохо соображает, я бы играл с Бойлем по-другому. Я играю лучше.

– Согласен.

– В турнире эта партия будет засчитана?

– Боюсь, что да.

– Это нечестно. Бойлю помогали.

– Вы сами предложили.

– Ах этот Бойль… Я могу его обыграть в любое время дня, в любой день недели.

– Да, можете.

– Я могу его убить.

– За что?

– За то, что он сделал со мной.

– Он ничего вам не сделал.

– Он воспользовался подсказкой полицейского, этого ночного сторожа, которому ни с того, ни с сего разрешили участвовать в турнире.

– Да, подсказкой он воспользовался. И чьей? Вы видели, как он над вами смеялся?

– Он не смеялся.

– Он ухмыльнулся и начал смеяться. Он-то прекрасно знал, что для вас игра с Бойлем – пустяк, что в честной борьбе вы победите, но сообразил, что одержит над вами верх, если не упустит момент. Он обратил против вас ваше же великодушие.

– Да, только так он и мог победить. Унизил меня.

– Конечно, и все смеялись вместе с ним.

– Ублюдок.

– Они не могли удержаться. Пока он здесь, они будут смеяться над вами.

– Ерунда. Они знают, что это всего лишь полицейский.

– Будут смеяться еще больше.

– Нет.

– Да. Встречая вас, будут смеяться про себя.

– Вы чудовище, раз говорите мне такое.

– Я ваш друг. А друзьям всегда говорят только правду.

– Все равно, вы чудовище.

Он протянул Рэтчетту набитую трубку и ответил:

– Наверное, я зря это сказал. Но у вас есть способ смешать его с грязью, хотя вы до этого не опуститесь.

– Что за способ?

– Ваши приятели на мотоциклах, ваши, как вы говорите, крутые ребята. Представьте себе: полицейский не может остановить хулиганов.

– Вы правы, на это я не пойду. Нильс окажется в дерьме. В абсолютном дерьме.

– Откуда ему знать, что за этим стоите вы?

– Так низко я не паду. Никогда.

Доктор Джеймс Рэтчетт улыбнулся:

– Я сейчас в хорошем настроении. Не хотите присоединиться и разделить со мной трубку мира?

– Нет, спасибо, мне пора домой.

– А кроме того, – сказал Рэтчетт, – даже если Нильс и узнает, кем он заменит доктора Джеймса Рэтчетта?

– В самом деле, кем?

– Я до этого, конечно, не опущусь.

– Конечно.

– Будьте завтра в полдень поблизости от наших коттеджей, – хихикнул Рэтчетт и, нагнувшись, прошел между слоновьими бивнями.

Человек, известный когда-то под именем Ганса Фрихтманна, усмехнулся в спину Рэтчетта и вышел из яйцеобразного домика. Чему быть, того не миновать. Некоторые ходы в шахматах, как он хорошо знал, могут иметь обратный, разрушительный эффект, особенно те, что на первый взгляд выглядят блистательно.

Этот Римо Пелхэм сделал серьезную ошибку. Если повезет – смертельную ошибку. К тому времени, когда они пришлют еще кого-то на замену, создатели плана покорения мира окажутся под контролем силы, которая знает как этот план реализовать. А доктора Ганса Фрихтманна здесь уже не будет.

 

Глава десятая

Нильс Брюстер любил порядок. Никогда не позволял мусору накапливаться на кухне. Вовремя оплачивал все счета. В срок ходил к дантисту. Нет причин откладывать на потом это дело. Он разберется, что и как.

– Пришлите ко мне этого… Римо, как там его… – сказал он в переговорное устройство и ощутил удовлетворение от сознания собственной решительности.

Окна его кабинета выходили внутрь образованного коттеджами круга, зеленый массив в центре которого был опоясан черным гравием. По периметру располагались белые коттеджи Брюстер-Форума, служившие одновременно и жильем, и местом работы ведущих специалистов. Дальше, вне кольца коттеджей, виднелись построенные в более традиционном стиле лаборатории и административные здания, где работали сотрудники рангом пониже, наемная рабочая сила. Вид из кабинета на коттеджи был вписан, как в клетки шахматной доски, в небольшие, уютные, оправленные в дерево окна кабинета, так что мир за окном выглядел шахматной партией. Деревья находились в центре доски, а небо было уже на территории соперника.

Дальний угол кабинета украшал белоснежный диван, на стенах висели авторские полотна, в основном – композиции геометрического характера, выполненные светящимися красками. На полу лежал ковер из шкуры белого медведя, о котором Брюстер говорил: «Это мой маленький каприз, Господь знает, как мало я себе позволяю». Маленький каприз обошелся больше чем в двенадцать тысяч долларов. Он был оплачен за счет одной из организаций, финансирующих проект. Ежегодно ей предоставлялся отчет о том, насколько удалось улучшить жизнь человечества, особенно его чернокожей части. По неизвестным причинам, двенадцать тысяч за ковер были проведены по статье расходов на изучение проблемы понимания черной ярости.

В кабинете было тепло и уютно. Так и было задумано Нильсом Брюстером; обстановка отражала теплоту, мудрость и понимание задрапированной в твид неуклюжей персоны хозяина кабинета.

Когда Римо вошел, громоздкая фигура попыхивала трубкой, являя миру Нильса Брюстера – доктора философии, профессора Чикагского университета, директора Брюстер-Форума, автора ряда книг, которые имели несколько тысяч человек, читали – несколько сотен, а понимали – только семь или восемь прочитавших. Римо почувствовал, что здоровяк собирается его унизить.

– Рад вас видеть, – напевно произнес доктор Брюстер с низким массачусетским приборматыванием и свистящим "с". – Вы Римо… Римо…

– Римо Пелхэм.

– Точно. Наш играющий в шахматы полицейский. Ну, так что же вы от меня хотите?

– Во-первых, узнать, чем вы тут занимаетесь.

– Для чего вам это?

– Чтобы лучше выполнять свои обязанности, я должен иметь представление о ваших исследованиях.

– Забудьте об этом.

– Забыть?

Римо стоял перед столом, ожидая, когда ему предложат сесть. Приглашения не последовало, и он уселся по собственной инициативе.

– Да, забудьте.

– Но почему?

– Просто потому, что вам этого не понять.

– Попробуйте объяснить.

– Пожалуй, не стоит.

– Пожалуй, стоит.

– Послушайте, – сказал Брюстер, закидывая ногу на ногу и затягиваясь трубкой. – Вы здесь только потому, что вы – довесок к правительственным субсидиям. Не хотелось бы делать неприятной вашу жизнь тут, но вы – незваный гость. Вот, например, вчера вечером своим нецивилизованным поведением вы внесли разлад в коллектив. Мне это совершенно ни к чему. Я вполне обойдусь без вашей безопасности и охраны того, что ни в том, ни в другом не нуждается.

– Маккарти это понимал?

– Маккарти был полицейским.

– И стал мертвым полицейским.

– Верно. Мертвым полицейским.

Брюстер произнес это так, словно его попросили прочесть молитву над безвременно ушедшим куском ростбифа.

– Подавляющее насилие, то есть насилие в ответ на насилие, порождает еще большее насилие и жестокость. Типичным примером был Маккарти. Вы понимаете, что я имею в виду?

– Вы хотите внушить мне, что Маккарти сам напросился на убийство?

– Правильно. А вы сообразительнее, чем я предполагал. Ну, давайте продолжим эту гипотезу. Предположим, что насилие – следите за моими рассуждениями – естественное и необходимое явление, что пытаться изменить направленность насилия – значит вызвать гораздо более разрушительные последствия в соответствии с геометрической прогрессией нарастания интенсивности, которую мы пока не можем измерить, но которой непременно будем пользоваться как направляющей, так же, как Е равняется МС в квадрате. Понятно?

– Да. Бред.

– В самом деле? Но почему?

– Неважно. Вряд ли мне удастся вам это растолковать.

На лице Брюстера появилась довольная улыбка, как на лице отца, получившего от шестилетнего сына вызов на поединок в шашки.

– Вы не можете мне это объяснить?

– Нет, не могу, – сказал Римо. – Скажу одно: насилие имеет те же достоинства, что, к примеру, разрез живого тела ножом. Когда это делается для исцеления – это добро. Если для того, чтобы нанести вред – это зло. Само по себе действие не есть ни добро, ни зло. Просто болезненный надрез.

– Да разве вы не понимаете, мистер Пелхэм, что невозможно использовать насилие во имя добра или зла? Ни добра ни зла не существует!

Доктор Брюстер сидел в кресле, обхватив себя руками, а на лице блуждала улыбка человека, чей желудок наполнен теплым молоком.

– Ерунда!

– Значит, вы – еще один фашиствующий функционер, изрекающий правильные слова до тех пор, пока я не позолочу вам руку! Хорошие парни и плохие парни. Закон и порядок против людей в черных шляпах. Все на самом деле не так, мистер Пелхэм.

– По-другому быть не может, доктор Брюстер, – сказал Римо и поймал себя на том, что у него от волнения трясется челюсть. Провались эта чертова максимальная готовность! Длится уже больше трех месяцев, и он начинает расползаться по швам. Сидит тут, стараясь научить здравому смыслу этого помешанного либерала. Тем временем Брюстер продолжал:

– Мы на самом деле не можем этого позволить, особенно здесь. Я готов обсудить с вами все, что вам будет угодно, но, пожалуйста, постарайтесь нормально реагировать. У вас есть ваша работа, какой бы она ни была, и у меня есть моя работа. Мы работаем вместе, так давайте извлечем из этого максимальную пользу.

– Что заставило вас предположить, что Маккарти был убит? – спросил Римо, немного успокоившись.

– Я знал, что вы вернетесь к этой теме. Я так думаю потому, что Маккарти был не из тех, кто увлекается наркотиками. Чтобы пристраститься к героину, нужно быть в корне неудовлетворенным своим местом в жизни. У Маккарти для такого рода неудовлетворенности не хватало воображения. Он был вроде медведя в посудной лавке, этаким рыцарем Колумбуса, беспокоился о закладных и все такое прочее. В общении это был весьма приятный человек. И, честно говоря, я предпочел бы его, а не вас. Маккарти был реалистом.

– Зная или догадываясь, что его убили, вы ни с кем не поделились своими подозрениями?

– Чтобы сюда нахлынули орды всяких типов, якобы охраняющих закон?

Брюстер затянулся трубкой с выражением полной уверенности в своей правоте, правоте человека, видящего мир в ясном свете, тогда как остальные блуждают в потемках. «Ох уж эти Римо Пелхэмы всего мира, – было написано на его лице, – ни в чем не разбирающиеся, даже в таких простых вещах как насилие.»

Сквозь английские стекла окон кабинета послышался отдаленный грохот. Он быстро нарастал, пока не превратился в симфонию ревущих выхлопных труб мотоциклов, описывающих круг за кругом вокруг небольшого голубого фонтана.

Мотоциклисты походили на потомков «СС»: черные кожаные куртки, фуражки с высокой тульей, свастики на спинах.

На этом сходство заканчивалось: в отличие от эсэсовцев, они были небриты, на разномастных мотоциклах – зеленых, красных, желтых, черных, украшенных ленточками, флажками, черепами. Кожаная бахрома вилась по блестящему хрому.

Брюстер подошел к окну. Римо встал рядом. Из коттеджей, этих домов-лабораторий, высыпали руководители основных научных проектов форума: отец Бойль и профессор Шултер, Ферранте и Рэтчетт. И еще один человек. Она вышла из крайнего коттеджа. Молодая женщина, которой можно было дать и двадцать лет, и тридцать. Слегка выдающиеся скулы и правильный аристократический нос не имели возраста. Темные волосы покрывали плечи, словно королевская мантия. На молочно-белой коже ярко выделялись губы.

Ее коллеги жались к дверям, а она подошла к самому краю гравийного кольца. Главарь мотоциклистов заметил это и рванул машину прямо на нее, резко отвернув в самый последний момент.

Она улыбнулась. «Развлекается,» – подумал Римо.

Другой мотоциклист покружил вокруг, но она стояла неподвижно. Вся стая сделала еще круг, и вожак резко, с заносом затормозил рядом с ней, осыпав ноги женщины гравием из-под заднего колеса, а она спокойно повернулась и направилась к своему коттеджу.

Римо улыбнулся про себя. Редкая пташка! Попытайся она убежать, банда набросилась бы на нее как свора собак. Вместо этого она выждала момент, когда главарь разрядил на время свою агрессивность, и тогда просто ушла. Перестала существовать как объект нападения. Прекрасно исполнено.

Тут к главарю поспешил Рэтчетт, переваливаясь и подпрыгивая. Волосы развевались позади головы, пальчики на растопыренных руках возбужденно шевелились. Он что-то прошептал в украшенное золотой серьгой ухо главаря, который в ответ схватил Рэтчетта за ворот вельветовой рубашки и скрутил так, что лицо Рэтчетта сперва порозовело, а затем налилось краской. Рэтчетт ухитрился вынуть из кармана пачку банкнот, и хватка на его шее ослабла. Рэтчетт поцеловал руку, держащую его за глотку. Тогда главарь отпустил его, и Рэтчетт остался стоять, как маленький мальчик в общественной бане, прикрывая ладонями причинное место.

Главарь зашагал по тротуару, цокая подкованными сапогами. Дружки загрохотали и зацокали следом. Банда двинулась к дому Брюстера.

Брюстер повернулся к Римо.

– Я не хочу неприятностей. Помните, что насилие порождает ответное насилие и так далее. Мы можем просто все это проигнорировать.

Римо отошел от окна и уселся в кресло.

– Эй, легавый! – заорал главарь. – Выходи!

Римо театрально прошептал Брюстеру:

– Ничего не делаю, сижу себе тихо.

– Хорошо.

– Эй, Пелхэм! Ты, дерьмо, выходи!

Главарь был ростом под два метра и широк в плечах как штангист. Походка его была позой. Вызов его был позой. Мистер Под-Два-Метра большинство своих сражений выиграл за счет угрожающего вида. Главным его оружием был страх в сердцах слабых.

Главарь кивнул, и кто-то из сообщников взмахнул рукой. «Камень,» – определил Римо. Стекло разлетелось. Брошенный камень грубо нарушил природную гармонию носа доктора Брюстера. Брюстер завертелся на месте, раскрыл рот и схватился за нос. Потом взглянул на свои ладони, залитые кровью, стекающей по запястьям в рукава твидотого пиджака, и завопил:

– О-о-о! Мерзавцы! Мой нос!

Нос и в самом деле был сломан и на глазах превращался в алую шишку, обильно источающую кровь. Сломан? Да. Трагедия? Нет, конечно.

– Он всего лишь сломан, – сказал Римо. – Не трогайте его руками. Опасны бывают лишь осколки.

– О, нет! Больно. Кровь. Вы отвечаете за безопасность. Сделайте что-нибудь! Я приказываю, я разрешаю. Сделайте что-нибудь! Вызовите полицию. Вызовите врача.

– Вызвать репрессивную силу, контрсилу, порождающую опасность и неприятности?

– Не умничайте, Пелхэм. Я истекаю кровью. Идите и вышвырните отсюда этих подонков. Если у вас есть оружие – стреляйте. Прикончите этих мерзавцев.

Римо подошел к окну. Семеро хулиганов явно готовились к нападению. Они могут ворваться в кабинет Брюстера и уничтожить или повредить архивы и бумаги, а это, без сомнения, отрицательно скажется на работе Форума. Придется выходить и работать при свидетелях.

– Прошу прощения, – сказал он Брюстеру, – я сейчас.

Толкнув дверь, Римо вышел наружу и, помедлив, еще раз напомнил себе, что несмотря на затянувшуюся готовность, нельзя ни в коем случае ошибиться и ненароком пристукнуть кого-то из хулиганов.

Главарь воспринял секундное замешательство как проявление страха.

– Иди сюда, ты, гомик! – крикнул он.

Римо подошел поближе, рассчитывая дистанцию, и остановился точно в одном метре и пяти сантиметрах от главаря – на расстоянии, оптимальном для удара ногой по коленной чашечке.

– Вы меня звали, сэр? – почтительно спросил он у мистера Под-Два-Метра. Шестеро бандитов выстроились в ряд позади главаря. В руках у них (слева направо) были: цепь, монтировка, нож, цепь, цепь и нож.

Главарь продолжал позировать, угрожая самим своим видом, ростом и весом.

В дальнем углу двора Рэтчетт тайком мастурбировал, засунув руки в карманы брюк. Никто из его коллег этого не замечал, взоры всех были устремлены на Римо.

– Да, я звал тебя, пидор. Как тебе это нравится?

– Что нравится, сэр?

Римо прижал к туловищу правую руку, слегка повернув ладонь вперед. Когда в бой вступит второй эшелон противника, можно будет пустить в дело ногти, ими очень сподручно выбивать глазные яблоки.

– Ты – педераст. Ты мухлюешь при игре!

– Совершенно верно, сэр, – сказал Римо и слегка согнул левый локоть. Локоть должен попасть точно в нос: пара сантиметров ниже – и удар может оказаться смертельным.

– Ты любишь причинять людям беспокойство!

– Истинная правда, сэр, – сказал Римо и, выпрямив ладонь левой руки, слегка согнул большой палец, словно взводя курок револьвера.

Мистер Под-Два-Метра почувствовал замешательство.

– Ты – педик, – настаивал он на своем.

– Что же, сэр, – сказал Римо. – Наша беседа доставила мне истинное удовольствие, но у меня, к сожалению, много дел. Разве что вы хотите еще что-нибудь сказать.

– Ты – педераст. Гомик. Голубой. Тебе нравится быть таким?

Мистер Под-Два-Метра был в явном замешательстве. Что ж, пора заканчивать эту бессмыслицу.

– Нет, не нравится, – сказал Римо. – А знаешь, что мне нравится?

– Что?

– Выслушивать оскорбления от таких засранцев, как ты. Это оправдывает все те болезненные вещи, которые я собираюсь сейчас с тобой проделать. С тобой и с этим дерьмом, вьющимся вокруг тебя, как мухи вокруг свинячьей задницы.

В крайнем возбуждении Рэтчетт прямо-таки вцепился в свой член.

– Мне надоело смотреть на твою рябую морду и слушать блеяние, которое ты считаешь человеческой речью. Шагни вперед на один дюйм, и я сделаю так, что ты никогда больше не сможешь ходить без неприятных воспоминаний обо мне. Давай. На один дюйм.

Главарь засмеялся, дружки – нет. Они выжидали. Их молчание кричало и обвиняло. В полном расстройстве главарь сдвинулся на дюйм вперед и наткнулся на что-то очень быстрое, что, как ему показалось, вонзило нож в коленную чашечку. Потом – рывок, он увидел небо, потом что-то треснуло, он снова увидел небо, а затем оно потемнело, стало черным, и все кончилось.

С его дружками Римо обошелся достаточно мягко.

Ногти правой руки взяли на себя заботу о глазных яблоках хозяев цепи и ножа справа. Локоть успокоил держащего цепь слева. Римо остался доволен: нос был сломан очень точно, как учили, и удар пришелся прямо в цель, а не ниже, по потенциально опасной для жизни верхней губе. Ребро ладони левой руки со звонким стуком, словно бейсбольная бита, встретилось со лбом обладателя монтировки, второго слева. Он рухнул наземь, словно куча тряпья.

Нет, так дальше не пойдет. Пятеро уже на земле, а он так и не сдвинулся с места. А остались только нож и цепь в центре.

Взмахни Римо руками и крикни «Бу-у!», они бы тут же сбежали. Но Римо не хотел, чтобы разборка выглядела легкой. Он шагнул назад, провоцируя нож и цепь на атаку, и завертелся между ними, делая выпады, ставя блоки, создавая у наблюдающих впечатление, что отбивается с трудом. Но потом ему стало вдруг наплевать на зрителей, и Римо раздробил обоим хулиганам барабанные перепонки.

Семеро бандитов стонали на гравии. Рэтчетт испытывал оргазм, Брюстер готов был завопить от благодарности, а Римо держался за голову, потому что, набрав немного крови на ком-то из семерых, хотел представиться раненым. Затем сосредоточился на собственных кровеносных сосудах, стараясь ускорить кровообращение мыслями об огне, жгучем солнце, высасывающем из тела все соки. И, наконец, добился того, что на лице выступил пот.

– Люблю тебя, люблю! – вскричал Рэтчетт и скрылся в своем коттедже, чтобы, по рассуждению Римо, переменить трусы.

– Эдот еще шевелитза, – прогундосил Брюстер сквозь расквашенный нос. – Здукди его или сделай что-дибудь.

– Сами стукните, – отвечал Римо.

– Мде дужен доктор, – сказал Брюстер и скрылся в коттедже.

За исключением главаря банды, который, очнувшись, обнаружил, что его колено превратилось в желе, остальные мотоциклисты сумели убраться без посторонней помощи. Мистера Под-Два-Метра они увезли с собой.

Тут произошло нечто удивительное. Сотрудники Брюстер-Форума, эти лица на фотографиях, эти новые интеллектуалы, как школьники столпились вокруг Римо, засыпая его поздравлениями. И Ферранте. И Шултер. Тренер по шахматам пробурчал что-то вроде «сыграем когда-нибудь».

Но Римо не обратил на них внимания. Он искал глазами ту, которой здесь не было, – черноволосую красавицу, исчезнувшую в крайнем коттедже сразу же, едва закончился бой.

 

Глава одиннадцатая

Был полдень, и Римо, как обычно, набрал телефонный номер в Чикаго, по которому всякий желающий в любое время мог прослушать проповедь. Сегодня преподобный отец Сминстершуп читал Псалмы.

Сотворение мира означало отсчет времени до начала операции. Экклезиаст оставлял Римо одни сутки на завершение задания. Второзаконие приказывало отказаться от всех планов, просто перебить ученых и убираться восвояси.

А Псалмы означали еще один день максимальной готовности. Римо путешествовал по долине смерти, где нельзя было ни расслабиться, ни дать схлынуть напряжению, ни восстановить уходящие силы. С каждым днем усиливался спад физического и психологического состояния. Если бы Римо сейчас попробовал исполнить «падение по-кошачьи», то попытка закончилась бы не стуком ног об пол, а, скорее всего, сотрясением мозга.

Римо назвал в трубку номер, который, он знал, запишется на магнитофон. Номер принадлежал телефонной будке, из которой он звонил, причем код города он поместил в конце – традиционный способ оставить как можно меньше следов, даже если они и ведут к своим. Все входящие звонки фиксируются, но для чего – никто не знает.

Он сделал вид, что повесил трубку, но не положил ее на рычаг, а прижал его пальцем и держал так минут пять, делая вид, что оживленно с кем-то беседует. При первом же звонке Римо отпустил рычаг.

– Это я, – сказал он. Этого было достаточно. Когда-то у него был персональный номер, но Римо постоянно забывал его, и Смит отказался от этой затеи.

– Я переговорил со всеми, кроме женщины, и что-то не верю этим фотографиям. Может, это фальшивка?

– Нет. У нас есть оригиналы негативов. Мы с самого начала сопоставляли зернистость. А в чем дело?

– Я просто хотел помочь.

– Не надо нам помогать. Фотографии – не главная ваша забота. Все ли готово для… для того, что может оказаться необходимым?

Даже по телефонной линии повышенной секретности, закрытой для прослушивания, Смит был осторожен в выборе выражений.

– Все в порядке, – сказал Римо. – Они часто общаются, каждый вечер собираются вместе. За пять минут я смогу так перестроить кондиционер, что все будет о'кей.

– А если придется… заниматься каждым в отдельности?

– Тоже без проблем. Я могу поодиночке заговорить их до смерти.

– Вы полагаете, это очень смешно? Что с вами происходит? Вы становитесь нестабильным.

Римо знал, что из самых негативных терминов в лексиконе Смита, этот был вторым. Первым шло слово «некомпетентность».

– Мне нужно выйти из максимальной готовности.

– Нет.

– Почему?

– Потому, что вы на службе.

– Я теряю остроту реакции.

– Оставьте гимнастические разговоры. Острота, пик… Будьте просто в форме.

– Я теряю форму.

– Сойдет и так.

– Я медленно схожу с ума.

– Вы всегда были сумасшедшим.

– Кажется, я становлюсь некомпетентным.

– Один день поможет?

– Да.

– Один день… Ладно, берите день, раз уж он вам так нужен. Но не делайте его слишком длинным. Мы пока не знаем, что выяснили родственные службы, и когда вам придется вступать в игру.

– О'кей.

Римо переменил тему, чтобы Смит не успел передумать:

– Вы получили от меня посылку? Бумажники?

– Да. Мы с ними работаем, но пока трудно что-либо сказать. Кстати…

– Хватит ваших «кстати».

– Кстати, – настойчиво повторил Смит. – Вам удалось выяснить, чем они занимаются? Я имею в виду… этот их план.

– Если я вам расскажу, вы все равно не поймете, – сказал Римо и повесил трубку.

Он уже почти превратился в интеллектуала, для чего необходимо одно: чтобы рядом, для контраста, был неинтеллектуал.

А может быть, в этом суть Брюстер-Форума? Фикция, искусно сработанная видимость бурной деятельности? Римо не верилось, чтобы кто-то из этих ученых, включая самого Брюстера, был в состоянии разработать план покорения хотя бы телефонной будки. Ни один не занимался, похоже, ничем таким, что могло бы представлять интерес для правительства. А Римо переговорил уже со всеми, кроме темноволосой красавицы, доктора Деборы Хиршблум.

Странно, но они начинали ему нравится. Как умно, Римо. Теперь осталось только влюбиться в доктора Дебору Хиршблум. Это будет мудро.

Если бы он мог вырабатывать в себе ненависть по заказу… Профессиональные футболисты это умеют. А почему нельзя ему? Да потому, дорогой, что ты должен работать, будучи никем и ничем, бездушной машиной для убийства. Стоит только начать ненавидеть – появится и любовь, потом придет некомпетентность, а следующий этап – станешь обычным человеком. Вот тогда и поглядим, куда пойдут все эти деньги. В унитаз. Деньги, затраченные на то, чтобы сделать из тебя великолепное ничто, каковым ты теперь и являешься. Человеком, который может держать вытянутую руку абсолютно неподвижно целых пятьдесят три минуты. Пусть об этом знают гиганты мысли, руководящие страной. Да здравствует КЮРЕ! Ш-ш. Ш-ш. Ш-ш.

Долгое, слишком долгое пребывание в состоянии максимальной готовности творит чудеса с процессом мышления. Да, Римо, говори сам с собой. Да здравствует КЮРЕ! Ш-ш. Ш-ш. Ш-ш.

Ну-ка, приятель, потише. Вот женщина в автомобиле заметила, что ты смеешься неизвестно над чем. Успокойся. Набери в грудь побольше кислорода. Вернись в мыслях в комнату, в которой побывал в самом начале подготовки. Вспомни детали, ощущения. Тихая, спокойная комната. Черный ковер на полу. Диван.

«Мысленно ты всегда сможешь возвращаться сюда, – говорил Чиун. – Здесь твоя безопасность, твое убежище. Когда понадобится отдых твоему телу или разуму – возвращайся. Здесь ты в безопасности. Тебя здесь любят. Сюда никто не войдет к тебе незваным. Отсылай сюда свой разум.»

И Римо вернулся, и сел рядом с Чиуном, как они сиживали когда-то. Сознание успокоилось, прибавилось сил. Лицо женщины ему знакомо. Или нет? Людей ведь узнаешь преимущественно по походке или по общим очертаниям фигуры, а не по чертам лица. Лицо – это окончательное подтверждение.

Лицо было жестким, очень тридцатипятилетним лицом под прямыми льняными волосами. Обнаженная рука лежала в открытом окне автомобиля с откидывающимся верхом.

– Здорово, приятель. Как поживаешь?

– Я вас знаю?

– Нет, но я тебя знаю. Шахматы. Ты меня не видел. Великолепный ход.

– О, – сказал Римо.

– Я Анна Сторс. Дочь доктора Сторса, тренера по шахматам. А кроме того, я президент ассоциации дочерей Брюстер-Форума.

– И много там дочерей?

– Много, но таких, как я, больше нет.

– Это хорошо.

– Ты кажешься симпатичным. Давай.

– Что давай?

– Ты знаешь.

– Нет.

– Почему нет?

– Я девственник.

– Не верю.

– Хорошо, я не девственник, – согласился Римо.

Ее глаза оценивающе пробежали по его телу, задержавшись в паху.

– А за деньги станешь? – спросила она.

– Нет.

– Почему?

– Ты, я вижу, считаешь себя неотразимой?

Она улыбнулась ровнозубой улыбкой, привлекательной, но грубой и вызывающе откинула назад голову.

– Я знаю, что это так, полицейский.

Она переменила тактику, стараясь задеть его "я", представляя себя труднодостижимым призом, вроде героини романчика, который Римо когда-то читал. Он просунул голову в окно автомобиля.

– Не интересоваться кем-то – это не преступление. Извините, у меня назначена встреча.

Он направился в Брюстер-Форум, к кольцу коттеджей, чтобы разыскать доктора Дебору Хиршблум и приготовить все на случай, если ее понадобится убрать. А потом можно будет взять долгожданный «отгул».

Что-то с ней не так. Все остальные ученые искали встречи с ним после инцидента с бандой мотоциклистов. Интервью с отцом Бойлем было первым, и оказалось на удивление сложным. Как большинство иезуитов, он вел себя не как священник, и в то же время в каждом его слове, жесте ощущалась вера.

Бойль сидел, положив на стол здоровенные ступни. Римо давно не доверял людям, которые кладут ноги на стол. Это фальшивый жест, мол «Хо-хо, мы все одна большая семья!» и так далее, все, чтобы тебя обмануть.

Однако Римо готов был многое простить и забыть Бойлю, потому что он единственный из всех присутствующих на шахматном турнире вел себя по-людски.

Итак, Римо сидел перед гаргантюанскими подметками огромных ботинок, надетых на громадные ноги преподобного Роберта А. Бойля – выпускника Сорбонны, антрополога, математика и, вдобавок, руководителя исследований по биоциклическому анализу в Брюстер-Форуме.

Римо припомнил порнографические фотографии Бойля. Да, там фигурировали его громадные ножищи. Римо их видел, но сразу не вспомнил: ослабевала память. Три месяца максимальной готовности. Он начинал разваливаться по частям.

– Ну? – Бойль сидел за столом, глядя на Римо.

– Что, ну?

– Я старался догадаться, что вы думаете о нашем приюте для помешанных.

– Великолепное место для посещения. Жить здесь я бы не захотел.

– На это у вас мало шансов. Ваше присутствие здесь явно нарушает тишину и покой нашего маленького дурдома. Сперва вы поставили Рэтчетта в смешное положение на шахматном турнире. А вчера – это шоу с хулиганами.

– Именно за это мне и платят, – лаконично отвечал Римо. «Перестань быть приятным парнем. Будь негодяем. Тогда я спокойно придумаю как тебя убить без всякого сожаления.»

– Я должен задать вам массу вопросов, – сказал Бойль.

– А чего ради я должен на них отвечать?

Если Бойль и услышал, то не подал вида.

– Мне нужно узнать, где вы родились, где выросли. Ваше окружение. Числа, даты. Когда вы угодили в тюрьму.

В голове Римо вспыхнул сигнал тревоги. Тюрьма? Что знает Бойль… что он может знать… о прошлом Римо? Он принял спокойный вид и будничным тоном спросил:

– Тюрьма? С чего вы взяли, что я сидел в тюрьме?

– Мой опыт показывает, – сказал Бойль, устремив голубые глаза на суровое лицо Римо, – что люди с горячим темпераментом, склонные к решительным действиям, как правило, побывали в клетке. По крайней мере, так обстоит дело в этой стране. В моей – мы делаем их премьер-министрами.

– Очко в мою пользу, – отвечал Римо. – Я никогда не был за решеткой. По крайней мере, в этой жизни.

Фактически он не солгал.

Бойль отметил что-то в блокнотике с желтыми листками, зажав в розовой ручище каменщика огрызок карандаша. Он снова взглянул на Римо.

– Продолжим?

– Объясните, для чего?

Бойль подошел к небольшому холодильнику, стоявшему в углу. Римо от выпивки отказался. Бойль налил себе большой бокал ирландского виски. Воздержание от алкоголя явно не входило в число данных им обетов.

– Это даст мне возможность еще годик поработать здесь, а не в Богом забытом церковном приходе.

– Что ж, достаточно откровенно.

К тому времени, когда бокал опустел, Римо узнал, что биоциклический анализ изучает ритмы в жизни человека. По утверждению Бойля, поведение человека определяют подсознательные ритмы.

– Если бы нам удалось выделить индивидуальные ритмы, мы приблизились бы к пониманию, а может быть, и к прогнозированию или даже контролю над поведением.

Бойль показал Римо какой-то график.

– Видите эту линию? Это показатель дорожных происшествий в расчете на десять тысяч часов вождения у водителей одной из таксомоторных компаний в Токио.

– А вот еще одна линия, – показал он другой график. – Число происшествий шесть месяцев спустя. Отчего такая разница?

– Наверное, они наняли водителей-немцев. Вы видели, как японцы водят автомобили?

Бойль от души расхохотался; смех смял черты помидорообразной физиономии.

– Нет. Водители те же, но компания проанализировала цикличность их физического состояния и рекомендовала соблюдать особую осторожность в дни, которые мы называем «критическими». Одно только это – и число происшествий сократилось вдвое. Понимаете?

– Возможно. А что это за циклы? Они что, на самом деле контролируют человека? Вы верите в подобную чушь?

Бойль принялся объяснять, что после пятидесяти лет исследований ученые сумели выделить три основных типа циклов: двадцатитрехдневный эмоциональный цикл, двадцативосьмидневный физический цикл и тридцатидвухдневный интеллектуальный цикл. Сейчас с помощью компьютеров можно обрабатывать громадные массивы данных, касающихся огромного количества людей.

– Если мы введем в память ЭВМ достаточное количество информации, нам, возможно, удастся обнаружить принципиально новые циклы и ритмы. Ритмы любви. Или ненависти.

– А для чего вам я?

– Основной предмет наших исследований – насилие, жестокость. За многие годы вы здесь первый по-настоящему склонный к насильственным действиям человек. Редкость. Человек, который не интеллектуализирует все до смерти.

– Вы исследовали Маккарти? Человека, которого я сменил?

– Исследовал. Вы знаете, что его убили?

Уже второй человек сообщал Римо о том, что Маккарти был убит. Римо невинно посмотрел на священника.

– Нет, не знал. Я считал, что это самоубийство.

– Чушь, если воспользоваться вашей терминологией. День, когда убили Маккарти, был для него уникальным – совпали высшие точки трех его циклов: эмоционального, физического и интеллектуального. Этот день мог бы стать ярчайшим днем его жизни. В такие дни люди не совершают самоубийств.

– Кому могло понадобиться убивать его? – спросил Римо, внимательно наблюдая за лицом Бойля. – Насколько я знаю, он ни в чем не был замешан. Ни в шантаже… ни в порно-бизнесе.

Бойль никак не отреагировал.

– Понятия не имею, кто его прикончил. Надеюсь, вам удастся это выяснить. Маккарти был достойным человеком.

На Римо посыпались вопросы – достаточно безобидные – о его жизни. Римо придерживался фальшивой биографии Пелхэма. Когда Бойль приближался к подлинному прошлому, к КЮРЕ, к его заданию – Римо врал. На вопросы и вранье ушло больше часа.

Выяснилось, что Римо находится на четвертом дне своего эмоционального цикла, восемнадцатом дне интеллектуального цикла и пятнадцатом дне физического ритма.

– Этим объясняется вчерашнее происшествие, – сказал Бойль. – У вас был день физического кризиса, вы находились в середине цикла. Происходил переход от подъема к спаду, и вы нервничали. Произойди это завтра, вы бы повернулись и ушли. Несчастным хулиганам не повезло.

– Не повезло? Меня же могли убить!

– Позвольте в этом усомниться.

Озадаченный, Римо вышел из коттеджа Бойля на улицу. Так, они исследуют насилие и жестокость. Хорошенькое дело. Может, в плане Брюстера по покорению мира подразумевается и такой способ – заговорить противника до смерти? Ведь никогда не удастся определить ритмы и циклы всех противников и сражаться с ними только тогда, когда ритмы будут на нашей стороне.

А порнографические фото? Еще одна загадка. Взгляд голубых глаз Бойля не дрогнул ни при упоминании о шантаже, ни о порнографических делишках. Римо был убежден, что Бойль не причем. И, в то же время, именно он позировал на них. Позировал в полном смысле слова, поскольку на фотографиях было заметно профессиональное освещение, съемка велась с разных ракурсов. Но Бойль понятия не имел об этом!

Если придет приказ, Бойля придется убирать в индивидуальном порядке. Руками. У него нет стойких привычек или хобби. Свой коттедж он покидает редко. Значит, в доме произойдет несчастный случай. Возможно, что-нибудь с электропроводкой. Если приказ поступит. Римо надеялся, что этого не случится.

 

Глава двенадцатая

В детстве Римо мечтал стать великим охотником. Остатки детской мечты испарились при виде полуторатонного носорога, растоптавшего привязанного на цепь шакала. От шакала осталась еле заметная клякса.

Римо с интересом смотрел на экран. Камера сменила план, и носорог отдалился от зрителя, а в кадре появился доктор Абрам Шултер. Черные редкие волосы выбивались из-под пробкового шлема. В руках он держал черную коробочку, казавшуюся большой в его птичьих пальчиках.

Шултер направился к носорогу, время от времени останавливаясь и размахивая над головой шлемом, чтобы привлечь внимание близорукого животного. Корца до зверя осталось меньше тридцати метров, Шултер остановился и закричал.

Носорог бросился вперед. Земля содрогалась под его галопом, заставляя вибрировать камеру. Из правого угла экрана носорог мчался на стоящую в левом углу тщедушную фигурку доктора Шултера. Тот еще секунду понаблюдал за носорогом, а потом щелкнул переключателем на черной коробочке. Носорог остановился как вкопанный, словно налетев на невидимую стену.

Он так и остался стоять без движения, меньше чем в десяти метрах от Шултера. Экран потускнел. Следующие кадры демонстрировали носорога, лежащего на земле и мирно жующего травку. На его спине разместился доктор Шултер. Животному, судя по всему, было абсолютно все равно.

Увиденное произвело на Римо впечатление, но он не смог сдержать ухмылку – этот сумасброд Шултер готов залезать на что угодно: на игрушечных жирафов, носорогов и так далее. Молодым мамашам в округе лучше прятать подальше надувных уточек своих малышей.

Зажегся свет. Облаченный в белый халат доктор Шултер – профессор, доктор философии, член того и дипломант этого, основатель и родоначальник – прошлепал к Римо в ботинках на рифленой подошве и стал поднимать шторы, затемнявшие окна кабинета.

– Вот чем мы занимаемся, – сказал он, как будто фильм что-то разъяснял.

– Вы дрессируете носорогов?

– Дрессирую носорогов? Нет, зачем? А, понимаю! Маленькая шутка. Да, хорошо. Действительно, хорошо сказано.

Шултер продолжал:

– Нет, вы не правы. Это электронная стимуляция мозга. Коробочка, которую вы видели, представляет собой радиопередатчик. Он излучает сигналы, возбуждающие альфа-волны в мозге носорога, каким бы маленьким он ни был. Альфа-ритмы приносят внутренний покой. Вас не интересует обретение внутреннего покоя?

Шултер отошел от окна и сел за кофейный столик напротив Римо. Достал из деревянной шкатулки сигарету и прикурил. Пальцы его были покрыты никотиновыми пятнами. Как все завзятые курильщики, он не предложил Римо сигарету.

Тогда Римо наклонился и сам взял сигарету, хотя это и было нарушением всех правил периода максимальной готовности. Прикурил от лежавшей на столе зажигалки и положил ее обратно, рядом со шкатулкой, поближе к Шултеру. Глубоко затянулся, стараясь не нарушать ритм дыхания, выдохнул на два счета, и только тогда взглянул на Шултера.

– Я не носорог. Я даже не игрушечный жираф. Что вы от меня хотите?

– Ну, в общем, так. Я наблюдал, как вы обошлись с теми странными типами. Я имею в виду… вы действовали жестоко и решительно, и мне показалось, что вам хотелось бы обрести внутренний покой. Правильно?

– А у меня получится?

– Конечно. Для этого нужно одно – ввести в ваш мозг электроды. Ничего сложного.

– А вам никогда не предлагали «ввести» ногой по заднице?

Шултер вздохнул:

– Типичная реакция. Ничего необычного.

Он несколько раз быстро затянулся, взял со стола шкатулку с сигаретами, повертел ее в руках, словно изучая поставил точно на середину стола, а затем проделал то же самое с зажигалкой.

– Ну, в любом случае, – сказал он, – я подумал, что стоит вам это предложить. Кроме того, мне хотелось получить излучение вашего мозга под воздействием стимуляции. Только и всего.

– Какой такой стимуляции? – спросил Римо.

– Просто кинокадры на экране.

– А почему я? – поинтересовался Римо.

– Почему бы и нет? Вы у нас человек новый. Все остальные у меня побывали.

Шултер скрылся в большом стенном шкафу, а затем, держа в руках металлический полушлем, возвратился и вставил в проектор кассету с пленкой. Длинный провод, подсоединенный к шлему, Шултер подключил к приборной панели у противоположной стены.

Щелкнули два выключателя в верхней части панели, и засветился глаз осциллографа.

– Шлем в действительности представляет собой нечто вроде приемного микрофона, – сказал Шултер, протягивая шлем Римо. – Только вместо звуковых волн, он собирает электрические импульсы вашего мозга. Они высвечиваются на экране осциллографа, – Шултер показал на панель, – а, кроме того, фиксируются на бумажной ленте для дальнейшего хранения и изучения полученных данных.

Римо взвесил шлем в руках. Ему уже приходилось видеть нечто подобное. Такой шлем ему надели на голову, когда он сидел привязанный к электрическому стулу в тюрьме штата Нью-Джерси.

Шултер продолжал объяснения.

– Вы надеваете шлем и смотрите на экран. Через определенные интервалы на нем появляются разные картинки, а на бумаге фиксируются изменения характеристик мозговых импульсов под влиянием стимуляции. Совершенно безвредно.

Римо пожал плечами и сел в кресло. С опаской надел шлем и уставился на экран. В памяти возник ритуал Чиуна. Тот садился в позу лотоса и начинал тихо мычать с закрытым ртом на одной низкой ноте, а потом заявлял, что его мозг и тело избавились от напряжения и расслабились, Римо пришло в голову, что, наверное, Чиун вызывал успокаивающее мозг альфа-излучение, используя вибрацию костей для воздействия на черепную полость, заставляя мозг испускать альфа-волны.

Шултер уселся перед панелью спиной к Римо. Осциллограф прогрелся, и по комнате разносилось его гудение. Ученый повернул еще один выключатель, и проектор пришел в движение. Римо постарался прогнать все посторонние мысли и настроиться на низкое мычание «а ля Чиун».

Экран осветился картинкой. Легкий бриз ласкал полевые цветы, в небе летали птицы. Очевидно, это были контрольные кадры, чтобы зафиксировать реакцию мозга в состоянии покоя.

Гудение осциллографа маскировало низкое мычание Римо.

Через двадцать секунд палевые цветы сменило красное пятно во весь экран. Камера отошла назад, и красное оказалось пятном крови на груди одетого в белую рубашку мертвеца с открытыми глазами и застывшей идиотской ухмылкой.

Римо мычал сквозь зубы.

На экране китайские коммунисты методично расстреливали поставленнных к стене корейских крестьян.

Римо мычал.

На четвертой картинке здоровенный мужчина ударил по щеке ребенка так, что дернулась голова малыша.

Римо мычал.

Шултер щелкнул выключателем, и проектор остановился. Другие тумблеры отключили панель. Ученый поднялся и взглянул на длинную бумажную ленту. Римо тоже встал и снял шлем.

– Ну что, прошел я испытание?

Шултер вздрогнул и обернулся.

– А, да. Прошли. Хорошо. Высокая стабильность.

Римо решил схитрить.

– Показали бы мне порнографию. Плети и сапоги, понимаете. Это еще интереснее.

Шултер не отреагировал. Будь у него на голове надет шлем, приборы не зафиксировали бы изменений. Порнография для него была пустым звуком. Он ничего не знал. Ничего о порнографии. Ничего об игрушечных жирафах. Ничего о черноволосой женщине со странным взглядом, с плетью и в высоких сапогах.

– Хорошо бы повторить тест, часто это бывает полезно.

– В другой раз, доктор.

Шултер рассеянно проводил Римо к выходу, на ходу изучая бумажную ленту. Он взглянул в спину уходящего начальника охраны. Римо улыбался и мычал про себя.

«Когда настанет час, – думал Римо, – разобраться с Шултером будет просто. Переключатель на шлеме… и трагический инцидент в лаборатории.» Совсем иного рода, чем тот, что едва не произошел пятью минутами позже с другим ученым по вине Римо Пелхэма.

 

Глава тринадцатая

Один дюйм и одна пятидесятая доля секунды. Так близко была смерть от Энтони Ж. Ферранте, занимающегося в Брюстер-Форуме проблемами биофидбэка.

Римо постучался в белую входную дверь коттеджа, на которой было написано имя Ферранте, и, услышав «Входите!», отворил ее.

Войдя, он заметил, что за письменным столом напротив двери никого нет. Римо обежал взглядом комнату в поисках Ферранте.

Услышал ли он что-то? Или почувствовал ничтожное изменение давления воздуха возле левого уха?

Римо крутанулся влево на пятке левой ноги. Правая нога согнулась в колене, все тело сложилось. Вовремя! Сверху на него обрушивался удар карате.

Времени на раздумья не оставалось, да и нечего было раздумывать: сотни часов упражнений и тренировок сделали реакцию инстинктивной, а ответные действия – автоматическими. Левая рука Римо взметнулась к виску, чтобы запястьем встретить и отразить удар. Правая рука уже возвратилась к бедру и, не задерживаясь, на ходу превращаясь в классическую «руку-копье», пошла в молниеносном ударе в левую почку нападавшего, которого Римо пока что не видел.

Дыхание Римо взорвалось в резком выкрике «Ай-и-ии!», стальная кисть метнулась в цель. Она уже заканчивала свой смертоносный маршрут, когда Римо скорее почувствовал, нежели увидел, что рука его противника, наносившая удар сверху вниз, остановилась до контакта. Человек отвел удар.

Атакующий удар автоматичен, импульс из спинного мозга идет напрямую к мышцам, минуя головной мозг. Как остановить такой удар? Это должен быть акт сознания, а мозг не столь быстр, чтобы успеть остановить руку, расслабить натянутые канаты мышц, смягчить напряжение слегка согнутых пальцев, которые в состоянии превратить в порошок шлаковый блок.

За одну пятидесятую доли секунды мозг Римо сделал все, что мог. На один дюйм изменил направление удара. «Рука-копье» скользнула вдоль таза противника и врезалась в деревянную стойку вешалки, стоявшей в углу рядом с нападавшим. Пальцы соприкоснулись с деревом со звуком разбившейся о каменный пол фарфоровой тарелки. Верхняя часть вешалки пьяно зашаталась и рухнула на пол. Пятисантиметровая деревянная стойка была начисто перерублена.

Нападавший посмотрел на стойку, а Римо – на него и увидел крепкого мужчину средних лет, одетого в классический костюм для дзю-до и карате – «дзю-до-ги» – с черным поясом, низко опоясывающим бедра.

Оливковый цвет лица. Темные круги вокруг глаз казались еще темнее в контрасте с блестящей лысиной. Это был Ферранте.

Левая рука Римо неуловимым движением завладела правой кистью Ферранте. Палец надавил на нервный узел на тыльной стороне ладони, рядом с основанием большого пальца, вызвав пронизывающую боль и моментальную покорность.

Человек вскричал:

– Стойте! Я Ферранте!

Он смотрел в глаза Римо. Во взгляде – смущение и боль.

Римо нажал еще разок и отпустил руку.

– Какой бес в вас вселился? Бандитов что ли ждали?

– Я не собирался бить по-настоящему, – потирая руку ответил Ферранте. – Просто хотел посмотреть, что и как вы умеете. После вчерашнего.

Он взглянул на перерубленную пополам вешалку:

– Здорово у вас получается.

Римо отодвинулся, выпустил его из угла за дверью и медленно и глубоко вздохнул, чтобы снять стресс и дать организму возможность нейтрализовать героический залп адреналина, наполнивший мышцы.

Что ж, если последует приказ, Ферранте суждено погибнуть в гимнастическом зале от перелома шеи после неудачного падения во время тренировки по дзю-до. Римо швырнет его о стенку с огромным удовольствием. Ферранте не спеша направился к своему столу, потирая все еще побаливавшую руку и рассыпаясь в извинениях. Римо стало немного неловко перед оливковым каратистом за причиненную боль, за неудобное положение, в которое он его поставил. Интересно, что бы подумал Ферранте, если бы увидел свои порно-портреты, на которых был запечатлен без штанов? Если только он их уже не видел.

Ферранте продолжал извиняться:

– Я сглупил, конечно. Давайте забудем о случившемся и начнем знакомство с нуля. Вам наверное не понятно, чем мы занимаемся.

Римо что-то невнятно пробурчал. Он пока что не был готов простить и забыть.

– Мы заняты изучением сознания, его функционированием. У каждого из нас своя отрасль. Моя – биофидбэк, что в целом означает использование принципа «боль – удовольствие» для обучения человека контролю над рефлекторными процессами. Мы, например, добились больших успехов, обучая людей снижать частоту собственного пульса. Если частота пульса повышается, испытуемый получает слабый электрический шок, а если пульс снижается и приближается к запланированным значениям, то человек получает электрические импульсы, приносящие удовольствие.

– Для чего все это? – спросил Римо.

– Это очень важно с точки зрения медицины. Мы сможем спасать людей с аритмией сердца, астматики смогут справиться с приступом удушья простым усилием воли. Психосоматические заболевания могут быть изжиты в буквальном смысле слова.

Ферранте рассказывал, а Римо подумал, что хорошо бы прислать сюда Чиуна, уж он-то сразу бы во всем разобрался. Престарелый кореец со своими рыбьими головами, рисом и дзэн-буддизмом заставил бы этих умников поволноваться. Во время долгих тренировок и занятий Римо не раз становился свидетелем того, как Чиун замедлял свой пульс до такой степени, что биение сердца становилось неразличимым, а частоту дыхания снижал настолько, что казался бездыханным телом. Чиун рассказывал, что его отец мог останавливать даже кровообращение, стоило лишь ему об этом подумать. «Все дело в сознании. Тело не подчинится, пока не научишься контролировать сознание.»

– Где вы этому научились? – прервал Ферранте раздумья Римо.

– Чему?

– Ну, штукам, что проделали с теми бандитами.

– Так, в разных местах. Параллельные курсы обучения. Часовая разминка раз в месяц, хочу я этого или нет, помогает сохранять форму.

Ферранте к этому времени вновь стал самим собой, и хотя так и не снял неуместной борцовской формы, вернулся в образ ученого с мировым именем. Он показал оборудование, на котором работал. Римо заметил, что во всех лабораториях Форума приборы, похоже, одни и те же, во всяком случае, взаимозаменяемы. Кажется, эти обманщики меняются оборудованием, передавая его друг другу, словно прочитанную книгу. Тут было кресло с рукояткой, через которую подопытный, если он не выполнял требования эксперимента, получал слабый электрический разряд. Был здесь и шлем, как у Шултера, передающий в мозг испытуемого импульсы, вызывающие приятные ощущения.

Ферранте предложил Римо попробовать. «Ладно, я перед ним вроде как в долгу, – подумал Римо и сел в кресло. – Сейчас мы ему подбросим пищу для размышлений.» Частота его пульса в состоянии покоя составила шестьдесят восемь ударов в минуту. Если частота будет расти, предупредил Ферранте, Римо через рукоятку получит слабый электрический разряд. Частота снижается – возникают приятные ощущения. Он надел Римо на голову шлем.

Ферранте установил метроном на шестьдесят пять ударов в минуту.

– Это – ваша цель, – сказал он, – но если достичь ее не удастся, не расстраивайтесь. Это мало у кого получается.

Метровом щелкал. Ферранте считал пульс, держа пальцы на запястье Римо, а Римо вспоминал трюк, которому его научил Чиун. Устанавливаешь свой собственный ритм, отключаешь все внешние раздражители, ускоряешь темп дыхания до желаемой частоты пульса. Гипервентиляция легких замедляет сокращение сердца за счет насыщения крови кислородом.

– Вы готовы? – спросил Ферранте. – По ходу дела я буду называть частоту пульса, чтобы вам легче было приспособиться.

– А разряд сильный? – поинтересовался Римо. – Я боюсь электрических стульев.

– Ничего страшного, – ответил Ферранте, – больше похоже на вибрацию, чем на настоящий разряд. Начинаем… Поехали! Метроном отщелкивал шестьдесят пять ударов в минуту, и Римо начал подстраивать свое дыхание под его ритм.

– Шестьдесят восемь, – объявил Ферранте.

Римо тихо посапывал: вдох – выдох.

– Шестьдесят шесть.

Римо закрыл глаза, чтобы не видеть метроном, постарался не обращать внимания на его ритмичный стук, замедлил внутренний ритм и подогнал к нему частоту дыхания.

– Шестьдесят четыре.

Ферранте был доволен. Римо дышал.

– Шестьдесят… Пятьдесят девять…

Когда пульс дошел до сорока двух ударов, Римо надоело. Ферранте не мог понять: радоваться ему или огорчаться? Или его обманули?

– Это невероятно, – сказал он. – Я никогда не встречал ничего подобного.

– Я же говорил вам, что боюсь электрических стульев. И у меня очень низкий болевой порог.

Оставался Рэтчетт. Римо так и не смог узнать, чем тот занимается, и как к нему подобраться, потому что Рэтчетт не впустил его в свой коттедж, который, в отличие от коллег, он использовал исключительно для работы, а жить предпочитал в своем доме-яйце.

– Убирайтесь! – кричал через дверь Рэтчетт.

– Я думал, что вы хотели меня видеть, – обратился Римо к закрытой двери.

– Я вас видеть не хотел, не хочу и никогда не захочу. Убирайтесь!

– Должен ли я предположить, доктор Рэтчетт, что я вам чем-то не нравлюсь?

– Полагайте, что я испытываю к вам чувство отвращения, и будете ближе к истине. А теперь убирайтесь отсюда, пока я не вызвал полицейского. Одного из ваших, кто знает как с вами обойтись!

Римо повернулся и ушел. Если придет приказ, то и с Рэтчеттом не возникнет проблем. Римо не знал, что приказ уже отдан, но отдан не КЮРЕ.

 

Глава четырнадцатая

В тот же день руководители отраслевых проектов Брюстер-Форума собрались на еженедельное совещание. Доктор Дебора Хиршблум отсутствовала.

Ферранте рассказывал о новом сотруднике по безопасности:

– По природе своей он трус. Очень боится боли. Боязнь слабого разряда вызвала поразительное изменение частоты пульса.

Он сел. Тишину нарушил смех Абрама Шултера:

– Неадекватные данные, профессор Ферранте. И некорректный анализ неадекватных данных. Мистер Пелхэм абсолютно бесстрашен. Хладнокровен! При анализе излучений его мозга выяснилось, что он совершенно не реагирует на внешние раздражители. Никак не реагирует!

Рэтчетт злобно произнес:

– Вы, вероятно, забыли включить аппаратуру. Неужели вам не пришло в голову, что интеллектуальный уровень этого Пелхэма настолько низок, что он просто не в состоянии адекватно реагировать на внешние раздражители, не только эмоциональные, но и физические?

– Вы думаете, – спросил Бойль, – что Пелхэм недостаточно умен?

– Конечно, – отвечал Рэтчетт. – Разве это не очевидно? Вспомните его действия против этой ужасной банды. Это что же, признак высокого интеллекта?

Бойль улыбнулся.

– Могу только предположить, что потребовалось гораздо больше интеллекта, чтобы их выпроводить, чем вызвать.

Рэтчетт покраснел. Бойль продолжал:

– Я бы сказал, что интеллектуальный уровень мистера Пелхэма чрезвычайно высок. К тому же, он крайне осторожен и уклончив в беседе. Он отвечает вопросом на вопрос. Это еврейский прием – извини, Абрам, – но это и признак человека, привыкшего к интеллектуальному спаррингу, человека, который прежде чем отдать доллар старается получить десять.

Нильс Брюстер внимательно следил за дискуссией, сложив руки на плотном животике и попыхивая трубкой. На носу у него было намотано гораздо больше бинтов, чем требовалось. Если Брюстер и имел секрет успеха, то заключался он в следующем: доминировать в группе, держать ее расколотой, без лидера, неспособной оспорить его авторитет. В конце концов он заговорил:

– Полагаю, что проблема решена. Наш новый полисмен или очень глуп, или очень умен. Он или трус, или абсолютно не знает страха.

Брюстер оглядел присутствующих и усмехнулся.

– Очередная победа интеллектуального анализа! Звучит настолько же курьезно, как и спор о том, отважна ли акула, поскольку она набрасывается на что угодно, независимо от размеров жертвы. Или она труслива, так как все же предпочитает нападать на раненых, больных или умирающих? Или дискуссия о том, умен ли лев, поскольку он выглядит таким, когда выслеживает и преследует добычу, или же он глуп, на что указывает его неразумное поведение в клетке.

Дело состоит в том – вам всем пора бы знать – что акула и не труслива, и не отважна. Лев – и не глуп, и не умен. Они существуют вне этих понятий. Они подчиняются инстинктам, поэтому эти термины применительно к ним бессмысленны. Неужели никто из вас не догадался, что точно также бессмысленны и наши тесты, когда имеешь дело с мистером Пелхэмом, ибо тесты были разработаны в расчете на нормальных людей? Вам не пришло в голову, что мистер Пелхэм в чем-то подобен животному, демонстрируя особенности поведения, которые в одних условиях кажутся присущими развитому интеллекту, а в других – глупости? Вам не показалось, что этот мистер Пелхэм – существо, подчиненное инстинктам, или что он – человек, запрограммированный на инстинктивные действия? И что для его изучения, для понимания его сути мы должны подходить к нему, как к животному? Об этом вы не подумали, господа гении?

Брюстер сел и, погрузившись в себя, занялся трубкой. Все молчали. Он быстро попыхтел трубкой, удовлетворенный сегодняшней – очередной – победой, а затем продолжал:

– Откровенно говоря, я не понимаю, почему мы так заинтересовались этим Римо Пелхэмом? Не понимаю. Но с академической точки зрения к нему, мне кажется, применимы стандарты инстинктивной деятельности. Исследовать его нужно через подсознание. Это поле деятельности доктора Хиршблум. Предлагаю о Пелхэме забыть, и пусть он занимается тем, чем должен заниматься полицейский. Оставим его доктору Хиршблум, если ей интересно.

 

Глава пятнадцатая

Было очевидно, что доктор Хиршблум не желает иметь дела с этим американцем. Новый полицейский Форума обрушил на еврейку поток типичного колониального словоблудия, которое американцы считают очаровательным, а цивилизованные люди воспринимают как неприемлемую фамильярность.

Джеффри Хокинс – инструктор Брюстер-Форума по парашютному спорту, бывший мичман Королевской морской пехоты Ее Величества – не удостаивал взглядом ни свою ученицу, ни этого невыносимого американца, безуспешно пытающегося назначить ей свидание.

Хокинс сидел в пассажирском отсеке небольшого одномоторного самолета «Пайпер Каб», вытянув ноги поперек прохода, и для удобства положив за спину парашют.

Его обязанностью, способом заработать хлеб насущный было обучение всех желающих сотрудников Форума искусству прыжков с парашютом. По счастью, эта пестрая шайка, научная элита технологического гиганта, которому Георг III позволил пойти по пути независимости, не осмеливалась испытывать на себе нескрываемое Хокинсом презрение.

Одна только израильтянка, которой, по правде, стоило продолжать тренировки, и занималась парашютным спортом.

Лично он, Джеффри Хокинс – не против, пока у нее хватает воспитанности не лезть с разговорами. Либо она знала свое место и соблюдала правила приличия, либо ей просто нечего было сказать, что для еврейки является редчайшим достоинством. Жаль, что немногие обладали ее умением помолчать.

Как, например, этот типичный немецкий зануда, притворявшийся, что он вовсе не немец, который заплатил Хокинсу пять тысяч за то, чтобы Римо Пелхэм не приземлился живым. А потом он зачем-то принялся объяснять Хокинсу побудительные мотивы.

Джеффри Хокинсу оправдания были не нужны. Каждому нужно как-то жить. И потом, разве это убийство? Убийство – это когда лишают жизни англичанина. Ликвидировать американца – борьба за существование, а физическое устранение ирландца должно рассматриваться, как забота о здоровье и благополучии общества.

Жаль, конечно, что Пелхэм не австралиец. Тогда каждому стало бы ясно, что ликвидирован преступник. Или потомок преступника, что, в сущности, одно и то же.

Даже в Британии дворянство начинало забывать свое прошлое. Весь мир сошел с ума, а с ним вместе помешалась и Британия. Что за недостойная патетическая любовь и уважение к Америке – нации, которой управлял когда-то президент-ирландец?! Где шотландцы разгуливают словно человеческие существа. Где уроженцам Уэльса воздают почести. И они еще называют себя британцами! Нет, англичанином может быть только англичанин. Само небо прогневалось на Британскую империю…

– Эй, приятель! Как застегнуть эту штуку?

Это американец. Он собирается прыгать с высоты почти четыре километра, минуту лететь в свободном падении, а потом раскрыть парашют. Это его первый прыжок.

И за это пять тысяч? Джеффри Хокинс может отработать эти деньги, организовав колониальной деревенщине свободное падение до самой земли. Но это слишком примитивно и недобросовестно. Добросовестно – подрезать ремни парашюта, чтобы, раскрывшись, он улетел вверх, а Римо Пелхэм продолжил бы путь к земле без парашюта.

– Эй, приятель! Как надеть эту штуковину?

Джеффри Хокинс перешел к изучению финансового раздела газеты. Если с толком вложить пять тысяч в дело, можно превратить их в довольно значительную сумму.

– Эй ты, с усами и газетой! Как застегнуть эту пряжку?

Акции компании «Имперская химическая промышленность» поднимаются. Это хорошо. Если вложить деньги в ценные бумаги компании, от этого будет польза не только вкладчику, но и цивилизованной промышленности. Разумное помещение капитала.

Еврейка все-таки помогла американцу с парашютом. "Никакого характера, – подумал Хокинс. – Отказывалась с ним разговаривать, отворачивалась, не поддалась из комплименты и безвкусное заигрывание, а теперь помогает: ножные ремни, заплечные ремни, правильное расположение всей «упряжи».

Закончив, она отвернулась от американца и сказала, обращаясь к Хокинсу:

– Три тысячи девятьсот метров.

– М-м-м. – промычал тот, так как будучи инструктором, должен был что-то отвечать.

– Мы готовы, – произнесла она.

Американец – кандидат в покойники – сидел рядом с ней.

«Да, немцы были в чем-то правы, – думал Хокинс, – но уж очень они грубы. Если заглянуть в душу немца, ничего, кроме грубости и бесцеремонности там не найдешь. Как этот гунн сунул Хокинсу конверт с деньгами! Будто тайком лез к нему в брюки с нескромной целью.»

– Будет весело! – сказал американец.

Его карие глаза сияли. С лица сбриты волосы. В землю Виргинии он врежется со звоном и разлетится во все стороны.

Сотрясая легкий самолет, моторы ревели, набирая обороты.

Войска Ее Королевского Величества по сообщению «Таймс» все еще находятся в Адене, на берегу Персидского залива. Повезло Адену! А он здесь, в Америке, которая выбрала собственный путь и идет по нему в одиночестве, ежедневно расплачиваясь за свое упрямство.

Еврейка смягчилась. Она что-то объясняла американцу. Хокинс, закрыв лицо «Таймс», прислушался.

– Самолет поднимется почти на четыре километра. Одна минута свободного падения. Потом немедленно дергайте за кольцо. Прыгайте за мной. Я прослежу, чтобы кольцо было вовремя выдернуто. Глупо с вашей стороны выполнять такой прыжок, не имея опыта.

– Послушайте, дорогая, не беспокойтесь обо мне.

– Очень глупо.

– Это был единственный шанс поговорить с вами.

– Повторяю, вы невероятно глупы.

Им приходилось кричать, чтобы перекрыть рев мотора.

– Мне нужно с вами поговорить.

– У вас ножные ремни не затянуты.

– Когда мы сможем встретиться?

– Весь этот год я буду занята. Попробуйте в это же время через год.

Вдруг она вскрикнула:

– Мистер Хокинс! Кто дал ему этот парашют?

Опять принялась за свое. Первой заговаривать с Джеффри Хокинсом! Он промолчал.

– Отложите газету. Ему нельзя прыгать с этим парашютом.

Отложить газету? Что за наглость!

Неожиданно колонки мелкого шрифта перед глазами исчезли. Газета пропала. Это американец вырвал ее!

– Прошу прощения, – сказал Джеффри ледяным тоном, уверенный, что американец немедленно начнет извиняться.

– Ничего, – ответил американец. – Она обращается к вам.

– Я в состоянии понять, что передо мной говорящая женщина, и в вашей помощи не нуждаюсь.

– Почему вы ей не отвечаете?

– Я не хотел бы обсуждать с вами эту тему, – сказал американскому полисмену Джеффри Хокинс. – Будьте любезны, немедленно верните мою газету.

– Кто дал ему этот парашют? – спросила девушка. – Вы?

– Я не сержант из хозяйственного взвода и не занимаюсь раздачей парашютов.

– Но ему нельзя прыгать с этим парашютом.

– Без парашюта – тем более, – ответил Хокинс. Прекрасно сказано! Такую фразу стоит повторить в беседе с англичанином.

– Не удивительно, что британская армия отказалась от ваших услуг, – сказала девушка.

Хватит. Джеффри обязан наказать дерзость. Он ударил ее по лицу тыльной стороной ладони. По крайней мере, попытался ударить: какой-то непонятный, быстрый поток воздуха оттолкнул ладонь.

– Выбирай выражения, еврейка, – сказал он, в растерянности глядя на собственную руку, отброшенную непонятно чем к стенке кабины.

– Не морочьте мне голову, Хокинс. Это вы подсунули ему неисправный парашют?

– Отвечайте, – сказал американец.

В разговор вмешался пилот:

– Мы подходим к точке прыжков. Высота – три тысячи девятьсот метров! – прокричал он.

Вот и хорошо. Теперь все уладится само собой. Для прыжков с такой высоты самолет поднимается вверх почти вертикально. Прыжки совершаются в верхней точке. Это единственный практичный способ: если самолет какое-то время будет лететь на такой высоте по горизонтали, всем понадобятся кислородные маски. А так – кислород не нужен, потому что самолет наверху не задерживается.

– Если собираетесь прыгать, доктор Хиршблум, то прыгайте, – сказал Хокинс.

Рядом с ним открылась дверь, и девушка встала на ноги, пригнувшись. Она перебралась через вытянутые ноги Хокинса и сказала:

– Не разрешайте ему прыгать с этим парашютом.

Потом обратилась к американцу:

– Не прыгайте.

Поставив ногу на крыло снаружи, она на мгновение задержалась и исчезла.

– Мистер янки, будете прыгать? Или подождете, пока компьютер прыгнет за вас?

– Нет, пожалуй, не буду, – промолвил американец. Рвущийся в открытую дверь ветер трепал его волосы.

– Дело ваше, – сказал Хокинс. – А вниз поглядеть не желаете? Будете хотя бы знать как выглядит земля с высоты. Или боитесь?

– Я знаю как выглядит земля, дорогой, – ответил американец.

– Интересный прыжок совершает еврейка, – проговорил Хокинс, выглядывая наружу. – Весьма любопытное свободное падение.

Американец-полицейский пожал плечами, перешагнул через ноги Хокинса и высунулся наружу. Джеффри Хокинс плечом уперся ему в спину, ногами зацепился за стойку сидения и толкнул американца, толкнул что было сил. Ничего не произошло.

– Хочешь прыгнуть со мной вместе? – обернувшись спросил американец.

Джеффри Хокинс толкнул его еще, и на этот раз – успешно. Слишком успешно. Собственная энергия не без помощи американца бросила его наружу головой вперед, в сторону стоек крыла, и он оказался вне самолета в стремительном падении вниз сквозь леденящий холодный ветер. В компании американца, крепко держащего Хокинса за глотку.

Несколько секунд ускорения. Затем они достигли предельной скорости, и наступило свободное падение. Американец улыбался и тихонько напевал свой гимн – «Янки Дудл».

Пинком ноги Джеффри попытался избавиться от него. Пять тысяч, считай, заработаны. Но пинок не помог, а правая нога вдруг потеряла подвижность. Несмотря на все усилия, Хокинсу никак не удавалось отцепиться от улыбающегося американца, который напевал себе под нос и проделывал руками непонятные манипуляции. Джеффри вспомнил карате и нанес было удар по переносице, но, едва начав движение, рука его онемела, а потом…

О Боже! С левого плеча соскользнула лямка парашюта. Американец что-то сделал с главной пряжкой на груди, и она расстегнулась. Какая-то сила развернула Джеффри спиной к американцу. С неожиданно онемевшей правой руки слетела вторая лямка. Нераскрытый парашют держался теперь только на ножных ремнях. Джеффри снова что-то развернуло, на этот раз – лицом к американцу, и он ощутил, как парашют проскочил у него между ног. Теперь он летел вниз, головой вперед, с парализованными конечностями и, самое главное, без парашюта! Он попытался изменить положение тела, но ощутил несильный шлепок по спине и остался летящим все в том же положении.

Господи! Он без парашюта! Его опять развернуло, и они с американцем очутились лицом к лицу. Оба неслись к земле. Американец застегивал на груди пряжку парашюта – парашюта Джеффри! Он улыбался и мурлыкал какой-то мотив. Джеффри увидел брошенный в его сторону сверток цвета хаки. Это был неисправный парашют американца. Потом Пелхэм крикнул:

– Вот так-то, милый! Привет Генриху Восьмому!

Из-за спины американца вырвалась красно-белая ткань, хлопнула наверху и превратилась в купол раскрывшегося парашюта. Американец мгновенно взмыл вверх и стал удаляться все дальше и дальше, раскачиваясь на стропах в плавном спуске.

Джеффри Хокинс, бывший морской пехотинец Ее Величества Королевы, встретился с зеленой землей Виргинии одновременно с неисправным парашютом. Парашют подпрыгнул, ударившись о землю с глухим стуком, и остался годным к дальнейшему использованию. В отличие от Джеффри Хокинса.

Когда Римо приземлился, доктор Хиршблум уже ушла.

 

Глава шестнадцатая

Брюстер-Форум предоставил в распоряжение Римо комнатку в двухэтажном здании, расположенном в центре лабораторного комплекса, откуда не было видно ни одного из коттеджей. Здание называли домом для прислуги.

– Если заблудитесь, спросите дом для прислуги, – сказал ему управляющий спортзалом.

– Вы тоже там живете?

– Нет, у меня отдельный дом. В доме для прислуги живут работники самого низкого уровня. Уборщицы, водители, дворники, ответственный за безопасность.

– Ладно, – сказал Римо, – сойдет.

Габариты его комнаты позволяли одеваться в вертикальном положении только в том случае, если встать на кровать. Можно было, если возникнет желание, броситься в постель прямо из-под душа. Можно было пользоваться двумя верхними ящиками комода. Нижние не открывались: мешала кровать.

Не то, чтобы комната была так мала, просто кровать была слишком большой. Ее списали из коттеджей для ученых, и она, как и вся остальная мебель в доме для прислуги, абсолютно не подходила для комнат. При желании на кровати вполне можно было делать сальто-мортале, а матрац, по расчетам Римо, мог бы накрыть сразу три обычные кровати.

– Один матрац стоил тысячу четыреста, – доверительно сообщила одна из горничных. – Нам всегда отдают то, что никому не нужно. Вещи-то хорошие, вот только выглядят иногда смешно.

Римо не мог, естественно, выполнять свои экзотические упражнения в спортзале Форума, если предположить, что он вообще был в состоянии их выполнить из-за слишком длительного пребывания в пиковом состоянии.

Но тренироваться он мог где угодно, хоть прямо в кровати, лежа на спине. Уставившись в потолок, Римо представил себе длинную тропу, шедшую по внутреннему периметру стен санатория Фолкрофт, где начиналась его подготовка. Он мысленно ступил на дорожку, усыпанную темным гравием, ощутил влажное дыхание залива Лонг-Айленд и запах сожженных осенних листьев. Так, теперь пять миль в быстром темпе.

Если бы в этот момент кто-то наблюдал за Римо, то заметил бы лишь слабое подергивание мышц ног в ритмичное движение груди в такт глубокому дыханию. Строго говоря, пробежка нужна была именно для тренировки дыхания, поэтому на завершающем круге он сделал спринтерский рывок, выжимая все из утомившихся ног, жадно глотая воздух, все быстрее и быстрее. Раньше рывок всегда удавался, но сегодня с ногами было что-то не так, да и энергии на спринт не доставало. Римо гнал прочь мысль о том, что на последний круг сил вообще не хватит. Боль в мышцах стала нестерпимой. Ни разу за время занятий бегом ему не было так трудно.

Он так и не узнал, удалось бы добежать до конца или нет: в дверь постучали. Римо не хотелось открывать дверь в изможденном состоянии, и поэтому он приступил к экстренному восстановлению. Хорошо, что он лежал в постели. Сам процесс отнюдь не сложен. Главное – забыть о том, что у тебя есть чувства, мысля, мышцы, забыть обо всем. Стать овощем. Отключиться от всего. На организм это действует словно удар электрическим током в воде. Самое важное – чтобы сердце не сбилось с ритма: если в этот момент организм в целом еще будет под нагрузкой, то биение сердца может и не возобновиться.

На этот раз обошлось, и Римо пошел открывать, весь в поту, но с размеренным дыханием только что проснувшегося человека. Нормальное дыхание и отсутствие румянца на щеках сделают капельки пота похожими на капли воды.

Визитер выглядел чуть старше среднего возраста. Линии мясистого лица странным образом гармонировали с круглыми очками в металлической оправе. Темный летний костюм с белой рубашкой и черный галстук. Механическая улыбка, начисто лишенная эмоций. Последний раз Римо встречал такую во время прошлой президентской кампании.

– Прошу прощения, – произнес гость мягким гортанным голосом. – Я Мартин Сторс, здешний тренер по шахматам. Простите, я не знал, что вы принимаете душ.

– Нет, – сказал Римо, – я чинил водопроводный кран.

– А, и вода, вижу, брызнула вам в лицо?

– Вроде того.

– Похоже, вы не можете пригласить меня войти…

Он взглянул на заполнявшую комнату кровать.

– Это скорее кровать, окруженная комнатой, а?

– Да.

– Возмутительно! Человек ваших дарований и возможностей живет в таком помещении, рядом со слугами.

– Меня это не волнует.

– Ужасно. Такие вещи должны быть запрещены законом. Во всем мире охрана и безопасность – почетная профессия, ведь она требует от человека выдающихся способностей, отваги и дисциплинированности, а вас поместили сюда. Я поговорю с Брюстером.

– Он меня сюда и поселил.

Сторс переменил тему.

– Я пришел просить вас оказать мне честь и посетить мой дом. Хотелось бы сыграть с вами партию в шахматы. Буду весьма польщен, если вы разделите со мной обед. Я уже предлагал вам сыграть, когда вы разделались с этими свиньями на мотоциклах, но вы, скорее всего, меня не слышали.

– Благодарю, но у меня на сегодня уже назначено свидание.

– Уже? Так скоро?

– Это связано с делом. Встреча с доктором Хиршблум.

– А, с Деборой. Удивительно. Она редко с кем видится, что необычно, если учесть, что здесь мозговой центр, вместилище мысли, так сказать, а заполняют его в основном слова и слова.

Собственная шутка ему явно понравилась.

– Я пока не понял, что же здесь такое, – сказал Римо.

– Ха, как и все остальные! Вы мне нравитесь. Мы должны с вами сыграть.

– Еще раз спасибо, но в другой раз. Мне надо идти.

– Покорно прошу извинить. Мое приглашение остается в силе.

Римо еще раз поблагодарил и закрыл за гостем дверь. Надел легкие белые брюки и голубую спортивную рубашку. Два его костюма висели в ванной комнате, поскольку дверца шкафа из-за тесноты не открывалась.

Сторс ждал его внизу и снова начал извиняться. Он не хотел беспокоить Римо Пелхэма. Он совсем не такой назойливый тип, как некоторые. Так продолжалось на протяжении двух с половиной километров пути до коттеджей.

– Понимаете, я из страны, где очень высоко ценят покой и уединенность и уважают полицию. Здесь же распространены жестокость и насилие, потому что полицию не уважают. Не уважают порядок. В моей стране никто не заставил бы полицейского жить вместе со слугами. Да?

– Что да? – спросил Римо, думая о том, что вечер наступил чересчур быстро для лета. Или это его воображение? Или, еще хуже, он теряет контроль над чувством времени и своими ощущениями? Римо постарался незаметно от Сторса проделать упражнение, связанное с ходьбой на носках, и это ему удалось. Появилась уверенность, что он не до конца утратил способность проделывать разные особенные штучки, а значит нечего беспокоиться о своих ощущениях. Наступил вечер.

– Вы согласны со мной?

– Конечно, – сказал Римо. На ходу он занялся упражнением для развития координации пальцев рук, стараясь выполнять его максимально быстро. Расслабляешь кисти, а потом быстро касаешься подушечками пальцев одной руки пальцев другой, по очереди. Так, чтобы ногти лишь слегка соприкасались. Проделанное достаточно быстро, это упражнение похоже на нервическое складывание пальцев для молитвы.

– В ужасные времена мы живем, а?

– Времена всегда ужасные.

– Не всегда. И не везде.

– Пожалуй.

– Вам, судя по всему, здесь нравятся. Значит вы приехали откуда-то, где не так хорошо, да?

– Хотите узнать, откуда я?

– Нет, нет! Конечно нет. Но, может быть, вы захотите рассказать?

– Вряд ли.

– Хорошо. Поймите, я не из назойливых, просто испытываю уважение к совершенству. Где вы научились играть в шахматы?

– В Джерси-Сити. Меня учил адвокат Делфурум Брески, – ответил Римо, выдумав самое невероятное имя.

– Так вы из Джерси-Сити. Восхитительный город!

– Джерси-Сити?! Восхитительный город?

– Ну, там, конечно, стало похуже, когда ушел этот ваш замечательный мэр.

– О ком вы?

– О Френсисе Хейге.

– Это был настоящий диктатор.

– Да. Ужасный человек. Вы долго работали в Джерси-Сити?

– Нет.

– Недолго?

– Нет.

– А, вы там вообще не работали. Но я не из тех, кто лезет в душу при первой встрече. Особенно в душу тех, к кому я испытываю приязнь и уважение, тех, кого притесняют власти. Я готов предложить вам свою помощь.

Римо перешел к упражнениям для мышц плеч и шеи, используя Сторса в качестве индикатора. Если ему удастся проделать их незаметно, значит все в относительном порядке.

– Знаете, некоторые цивилизации поклоняются силе.

– Да, большая часть, – ответил Римо. – Остальные становятся вассалами.

– Верно. Такие люди как вы принадлежат всему миру, – сказал Сторс и радостно хлопнул Римо по спине.

Но Римо в этот момент как раз проделывал в уме упражнения – прыжки и отжимания, незаметно задействовав необходимые для этого мышцы. Так что для Сторса спина Римо стала первой спиной, которая, в ответ на шлепок, ударила по руке.

– Вы чем-то удивлены? – спросил Римо.

– Нет. Просто руке почему-то стало больно…

– Нечего хлопать людей по спинам.

– Это был жест уважения. Ужасно, что сегодня нет уважения там, где оно должно быть. В моей стране есть уважение. Это и делает ее великой. Всегда великой, что бы ни случилось.

– Что же это за страна?

– Швейцария.

– Славная страна. Лучшая внешняя политика в мире.

– Да. Ее внешняя политика – ее горы.

– Хорошо сказано, – сказал Римо.

Сторс пожал плечами, как бы говоря – пустяки.

– Странно, – заметил Римо, – горы являются барьером, а вода соединяет народы. Возьмите Англию: небольшой остров в свое время сумел использовать воду не как препятствие, а как механизм создания империи. Сейчас, правда, они снова оказались на острове.

– Британцев всегда переоценивали.

– Когда-то дела у них шли неплохо, для маленького острова.

– Да ну?

Сторс повысил голос:

– Кого они когда-либо побеждали? Наполеона? Это же был больной человек. Они одержали верх, когда он уже погибал. Нет, за британцев дрались другие.

– Они неплохо дрались в Первую и Вторую мировые войны.

– Эти войны выиграли не они!

– Но они их не проиграли.

– Англичане в них практически не участвовали. Войны эти выиграли Америка и Россия. Британцы как и французы, – просто ничтожные жабы, ищущие вашей американской милости. Британцы вас используют. Они смеются над вами за вашей спиной! Неужели вы не замечаете?

– Я не подозревал, что Америка стала мишенью для насмешек.

– Да, мишенью для насмешек всего мира! Конечно, я ничего не имею против вас лично.

– Конечно, нет, – сказал Римо. – Приятно, наверное, быть выходцем из страны, защищенной горами, страны, никогда никому не помогавшей, хотя и не просившей помощи. Швейцария – всемирная бухгалтерия.

– Это маленькая страна, – сказал Сторс, – не великая держава, но славная страна. Я горжусь тем, что называю ее своим домом.

– Что привело вас сюда?

– Работа по душе и неплохое место для житья-бытья. Хорошее окружение для дочери. Для полицейских, конечно, все по-другому. Нет?

– Нет, – сказал Римо, только что закончивший в уме комплекс приседаний. Он увидел, что окна коттеджа Хиршблум освещены. – Спокойной ночи и спасибо, что прогулялись со мной.

– Считаю за честь. Я вас уважаю. Будьте осторожны. Здесь присутствует какое-то зло: этот трагический случай с Хокинсом… Я рад, что теперь за безопасность у нас отвечает настоящий мужчина.

– Настоящий мужчина?

– Да. Мне не хотелось бы говорить плохо об умершем, но Маккарти был всего лишь… ну, клерком. А для этой работы нужен мужчина. Доброй ночи. Мы должны ближайшее время сыграть с вами.

– Сыграем.

Но они так и не встретились со Сторсом до того самого момента, когда Римо одним ходом одержал победу за шахматной доской, имея лишь короля и ферзя против ферзя, короля, двух коней, ладьи и слона. Это был гениальный ход, недоступный ни одному гроссмейстеру мира.

 

Глава семнадцатая

Человек, известный когда-то под именем Ганса Фрихтмана, сидел в одном из мягких кресел конференц-зала Брюстер-Форума и смотрел еженедельную программу самодеятельности. Программа каждый раз менялась. На прошлой неделе отец Бойль демонстрировал умение играть на гитаре; на позапрошлой – профессор Ферранте читал элегии собственного сочинения. Представления эти никто не называл самодеятельностью, и сперва даже пытались продавать входные билеты. В первый раз продали восемь штук, через неделю – шесть, а потом от этой затеи пришлось отказаться.

Среди присутствующих, как он заметил, не было ни нового сотрудника охраны, ни доктора Деборы Хиршблум. Да, это ухе кое-что. Нечто, без сомнения, более интересное, чем волшебство доктора Джеймса Рэтчетта и сеанс проводимого им гипноза.

Он был всерьез озабочен. Мотоциклисты – это одно дело. Но как ему удалось остаться в живых после падения с самолета и при этом прикончить Хокинса? Поскорее бы завершить задание и покинуть это злополучное место.

Голос Рэтчетта вновь привлек его внимание к происходящему на сцене. Доктор Шултер сидел в кресле посередине. Перед ним застыла жирная фигура Рэтчетта. Чтобы загипнотизировать Шултера, потребовалось шесть минут; в зале чувствовалась скука, слышались покашливание и зевки, люди ерзали в креслах и не уходили лишь из вежливости.

– Черные манящие озера светящихся ночей и глубочайшие из глубочайших тоннелей. Вы опускаетесь вниз в темноту и мрак, вас охватывает глубокий сон, – тихо мурлыкал Рэтчетт.

Кто-то в зале закашлялся, вызвав тем самым грозный взгляд Рэтчетта, тут же возобновившего свое бормотание. Странно, что химик-теоретик пытался развлечь видных психиатров и психологов гипнозом. Да еще на таком любительском уровне.

Опасности, подстерегающие ныне агента, стали другими. Одна из них – смерть от скуки. Он услышал голос Рэтчетта, призывающий Шултера вернуться в ужасные времена. А что такое ужасные времена? Посмотрим. Капитуляция – плохо, русская оккупация, – еще хуже. Когда у дрожащих мужчин кусачками откусывали яички – это плохо? Вовсе нет, особенно, когда перед тобой стоит профессор-еврей. Тот самый профессор, который пытался добиться его исключения из медицинской школы в Гамбурге, обвинив в каких-то там садистских наклонностях. Что плохого в садизме, в самом деле? Если, конечно, не рассматривать его с точки зрения слюнявой еврейской сентиментальности или сквозь розовые очки иудаисткого ублюдка – христианской этики. Садизм – это хорошо. Он служит для разрядки естественной враждебности, и даже обретает собственное значение и прелесть. Партия нацистов это понимала.

Нацистская партия. Единственная здоровая, честная сила в истории. Как только волосатые хилые юнцы осмеливаются называть американское правительство фашистами и нацистами! Как они смеют?! Американское правительство – ханжа на ханже – со сладкими речами ползет по истории. Их волнуют только внутренние проблемы и международное общественное мнение. Нацизмом и не пахнет! Им надо было видеть нацизм! Надо было видеть этого еврейского профессора. Почему он так и не закричал, семитское отродье? Все испортил. Молчал. Да, время было ужасным. Как и то, что происходило сейчас на сцене.

Шултер был поглощен гипнотическим поиском ужасов в своем прошлом. Неожиданно он вскочил на ноги и запрыгал по сцене: прыг-скок, прыг-скок. На пол полетел пиджак, потом рубашка и майка. Он расстегнул молнию на брюках и спустил их. Опустился на костлявые колени. Белые огни сцены сияли, отражаясь от его потной спины.

– Плеть! – закричал он. – Женщина с плетью! Плеть! Плеть!

Рэтчетт тоже тяжело задышал.

– Плеть! – присоединился он к крику Шултера. – Плеть! – пухлые губы издавали сосущие звуки.

Никто не мог объяснить, что произошло потом. Никто не мог точно вспомнить. Все, что на следующее утро выяснил новый ответственный за безопасность, сводилось к следующему:

1) Сеанс гипноза вызвал нечто, о чем не стоит говорить, и что не касается Римо Пелхэма.

2) Доктору Нильсу Брюстеру удалось вывести обоих из транса. Он выскочил на сцену и стал подражать голосу Рэтчетта.

3) Всех этот эпизод неприятно поразил, и, в самом деле, перестаньте беспокоить людей.

Но гораздо больше их поразит ужасающая цена, которую доктору Рэтчетту придется заплатить за свое успешное выступление.

 

Глава восемнадцатая

За разговор с доктором Хиршблум его выкинули из самолета, но, чтобы увидеть ее снова, Римо готов был пойти на большее. Даже на разговор с Нильсом Брюстером.

Брюстер встретил его отчужденно, словно это Римо был повинен в трагическом случае, произошедшем с инструктором по парашютному спорту.

– Нет, – сказал Брюстер сквозь забинтованный нос. – Такой просьбы от доктора Хиршблум не поступало. А почему она вас так волнует?

– В вашем голосе слышатся довольные нотки. Почему?

– Перестаньте отвечать вопросом на вопрос. Меня предупредили, что это ваш стиль беседы.

– Четверо из пяти руководителей проектов захотели поговорить со мной. Пятая не хочет. Почему?

– Это ваш ответ на мой вопрос? – спросил Брюстер.

– Да, – ответил Римо.

– Я уже говорил: вы никогда не поймете, что у нас происходит.

– В общем, я собираюсь повидать ее.

– Я не даю вам разрешения.

– Как мне его получить?

– Вы его не получите.

– А вы знаете, что если я щелкну вас пальцем по носу, – сказал Римо, поднося указательный палец к бинтам, – это будет очень больно?

– И вы вылетите отсюда на заднице, прежде чем боль утихнет!

– А что, если вам на нос ночью неизвестно откуда свалится кирпич?

– Вы вылетите отсюда прежде, чем кирпич коснется земли.

– А что, если я научу вас делать то, что я сделал с этими мотобандитами?

– Мне скоро шестьдесят, сынок.

– Я научу вас, как справиться по меньшей мере с двоими.

– С молодыми людьми?

– С молодыми людьми.

Доктор Нильс Брюстер набрал номер и сказал в трубку:

– Дебора, мне кажется, вам стоит снять данные с Римо Пелхэма, нашего служащего охраны. Другие это сделали и … Да, конечно. Конечно, я понимаю.

Он повесил трубку.

– Она говорит, что чем-то занята. Но я даю вам разрешение. Потом я от своих слов, конечно, откажусь, но будет уже поздно. По крайней мере, местом вы не рискуете. А когда мы начнем…? И Брюстер начал делать руками выпады в воображаемые молодые лица и животы, отражая быстрые удары юных атлетов, которых он сможет разорвать в клочья, ежели кто-то из этих хамов решится что-нибудь съязвить в его адрес на улице или в ресторане, или еще где-нибудь. Где угодно.

– Через две недели.

– Две недели?

Брюстер принял разочарованный вид обманутого человека.

– Ну, для начала вам надо войти в форму. Неделю будете ежедневно пробегать по четыреста метров, следующую неделю – по восемьсот.

– А что еще?

– Ничего.

– А кстати, как называется ваша школа? Карате, кунгфу, дзю-до?

– Вау-ту, – ответил Римо, выдумав самое идиотское название.

– Вау-ту? Никогда не слышал.

– Поэтому оно хорошо и действует. Неужели вы думаете в спортзалах или через пособия научат чему-нибудь стоящему?

– Вау-ту, – повторил доктор Брюстер, социолог, профессор Чикагского университета, доктор философских наук, автор монографии «Человек – как враждебная окружающая среда».

– Вау-ту, – сказал он опять, и в том уголке сознания, где у человека формируются мечты, возникла картина: приятель его старшей дочери бьется в агонии на полу.

Римо подошел к ее коттеджу и, ожидая ответа на стук в дверь, безуспешно отмахивался от москитов и мотыльков, устроивших митинг вокруг окон. Постучал еще раз.

– Кто там?

– Ответственный за безопасность Римо Пелхэм.

– Что вам угодно?

– Поговорить с вами.

– О чем?

– Мне не хочется говорить через дверь.

– Приходите завтра.

– Могу я увидеть вас сейчас?

– Нет.

– Вы заняты?

– Вы уйдете или нет! – это был не вопрос.

– Я только хочу с вами поговорить.

Тишина. К насекомым подошло подкрепление. Духота виргинского лета и омертвляющая, жаждущая пота ночь жужжали и гудели вместе с насекомым.

– Я не уйду, пока вы со мной не поговорите.

– Брюстер знает, что вы надоедаете одному из сотрудников?

– Да.

– Не может быть, это ложь. Оставьте меня в покое.

– Только после того, как мы побеседуем.

Послышались шаги. Дверь отворилась. Перед ним стояла Дебора Хиршблум. На ее лице можно была прочесть выражение усталого упорства матери, не желающей подчиняться капризам ребенка. Лицо было строгим и спокойным, что подчеркивало красоту его мягких линий.

Глаза – темные бриллианты в оправе нежной белой кожи, озаренной веснушками. Плотно сжатые губы без намека на губную помаду не оставляли стоящему перед ней Римо никакой надежды.

– Ну, в чем дело?

– Я хочу с вами поговорить. Можно войти?

– Уже поздно.

– Я знаю. Можно войти?

Она повела плечами и жестом пригласила его в дом. На ней была простая блузка цвета хаки и такие же шорты. Ноги босы. Кабинет был почти пуст, если не считать сложенных чуть ли не до потолка книг и шахматной доски на небольшом столике рядом с торшером. Два стула, металлическая койка, на которую она села с таким видом, что это никак нельзя было принять за приглашение.

– Могу я сесть? – спросил Римо, кивнув в сторону стула.

Это было позволено.

– Как вы уже знаете, все остальные руководители отраслевых проектов Форума встречались и беседовали со мной.

Никакой реакции. Римо продолжал:

– И мне стало интересно, почему вы меня не пригласили?

– Мне это ни к чему.

– Вот я и заинтересовался, почему это так?

– Поточу, что человек, избивающий семерых хулиганов, совсем не такое уж удивительное явление, каким его, очевидно, считают мои коллеги.

– Значит, для вас насилие – обычное явление…

– Жестокость исходит от вас, и мне это абсолютно не нравится. Я знаю, что Хокинс приземлился без парашюта, а вы – с парашютом, принадлежавшим ему. Я знаю, что он пытался вас убить, но погиб.

– Вы израильтянка, да?

– Да. Вы это знаете.

– И вас отталкивает насилие?

– Да.

– Разве израильтяне не обязаны проходить службу в армии?

– Да, обязаны.

– И все же вам не по нраву жестокость и насилие?

– Да, конечно. Почему бы и нет?

– Потому что ваш народ не смог бы выжить без насилия. Ему приходится быть жестоким. Если арабы перестанут стрелять, они получат мир и покой. Если перестанете стрелять вы – получите еще одну войну.

– Мистер Пелхэм, к чему вы клоните? Из-за того, что мы находимся в численном меньшинстве в пропорции 1:150 по отношению к людям, к несчастью, поставившим целью нации наше полное уничтожение, из-за этого мне должно нравиться то, что я делаю для спасения и выживания? Чтобы жить и выжить, нужно, кроме всего прочего, копать и чистить выгребные ямы. Но при этом совершенно не обязательно любить это занятие. Чего вы на самом деле добиваетесь? Вам абсолютно все равно, как я отношусь к насилию. Это вас не интересует. Что вы хотите?

– Понимаете, передо мной возникла проблема, и вы – ее часть. Видите ли, я отвечаю за безопасность тех, кто тут живет и работает. А все постоянно находятся в движении, особенно вы, и поэтому для того, чтобы реально обеспечить безопасность, я должен иметь хотя бы общее представление, где вас, при случае, найти. Нападение на Форум этой банды мотоциклистов может быть только преддверием других, грядущих событий. Не уверен, что это произойдет, но если они еще что-то придумают, я должен обеспечить безопасность всех и каждого из ведущих специалистов.

– В английском языке, мистер Пелхэм, есть слово, которым можно охарактеризовать сказанное вами. Оно четко в определении и значимо по сути.

Римо почувствовал, что сейчас получит.

– Что это за слово? – спросил он.

– Чушь, – мягко сказала доктор Хиршблум.

– Но, Дебора…

– Это чушь, Римо, чушь и вам этого не опровергнуть никогда. Бандиты приехали из-за вас. Они задирали вас. И они до вас добрались. Вернее, вы добрались до них.

– Они напали на меня, чтобы затем расправиться с вами. Вам знакома аналогичная ситуация: Россия атакует нас, Америку, через Израиль.

– Зачем вы переводите все на международный уровень? Вы сидите тут, интересуетесь моей жизнью и работой абсолютно не для того, чтобы защитить меня, так как знаете, что я в вашей защите абсолютно не нуждаюсь. Поэтому, зачем вам знать, где меня можно найти? Для того, чтобы причинить мне зло? Верно?

– Чушь.

– Ха, мистер Пелхэм…

– Римо, помните?

– Хорошо. Римо, спокойное ночи.

– Дебора, я хочу снова встретиться с вами.

– Я знаю. Но, прошу вас, не добивайтесь этого таким устрашающим образом, как в тот день, или так назойливо, как сегодня.

– Устрашающим? Вы испугались? Вы совсем не выглядели напуганной.

– Зато теперь я боюсь, потому что знаю, что вы успевали даже следить за мной и окружающими.

Дебора казалась спокойной, на губах – холодная официальная улыбка. Римо распознал самоконтроль, которым владеют лишь те, кому часто приходится сталкиваться лицом к лицу с опасностью. Такие люди вырабатывают самообладание или погибают, а если нет – значит им невероятно повезло.

– Хорошо. У меня было время смотреть вокруг, предположим, что это так. Предположим, что моя оборона на самом деле была нападением. Предположим всякие такие вещи.

– Тогда, мистер Пелхэм, остается предположить, что вы – не полицейский.

– Ладно, предположим.

– Следовательно, вы кто-то другой?

– Следовательно, я кто-то другой.

– Это меня и тревожит. Мне стало страшно, когда я увидела знакомые мне способы нападения, а затем поняла, что к ним добавлены многие другие приемы, которые мне не известны. Мне на самом деле было страшно в тот день, мистер Пелхэм. Я испугалась вас. Я боюсь вас и теперь.

– Странно, вы же психиатр.

– К тому же я устала, мистер Пелхэм. Доброй ночи. Я не знаю, для чего вы здесь на самом деле. Может быть для того, чтобы, как вы выражаетесь, нас охранять. Мне приходилось встречать таких как вы. Когда я была еще маленькой девочкой, я знавала добровольца из Америки. Он научил нас оборонительной стойке, а два дня назад я заметила, что ею пользуетесь и вы.

Чиун в Израиле? Не может быть, подумал Римо. Стойка? Но ее показал Римо не Чиун. Этой стойке, с виду очень неловкой постановке ног, создающей впечатление, что ты собираешься шагнуть назад, когда на самом деле, следует движение вперед, научил его…

Нет, это был не Чиун. Первые дни тренировок после казни на электрическом стуле… Ну, конечно! Конн Макклири. Конн Макклири в Израиле?!

Дебора встала и подошла к двери. Римо остался сидеть.

– Этот человек, он вам понравился? – спросил Римо.

– Его любила вся деревня. Но сейчас он мертв, и такая же судьба ждет всех нас. Вопрос только в том, когда. И все мы стараемся отдалить это «когда», правда?

– Когда этот человек умер?

– Вас он, кажется, очень заинтересовал. Почему?

– Возможно, я знал его.

– Если это так, то мне нечего вас бояться, поскольку он был хороший человек. Именно это нам всем запомнилось больше всего. Ведь то, чем он занимался, не часто привлекает хороших людей. Он был редкостью. И он умер. Мне кажется, что он умер раньше, чем было предназначено. Хорошие люди редко живут долго.

Теперь ее голос звучал мягче, Римо услышал в нем какой-то надлом, эмоциональная дрожь была сильнее, чем можно было ожидать. Чувствовалось, что ее охватили воспоминания, которые не изгладятся никогда.

– У этого хорошего человека, – спросил Римо, – не было одной руки?

– Да, – сказала Дебора.

– И его звали Конн Макклири?

– Да, – сказала Дебора и захлопнула уже было открытую дверь.

– Значит, вы его знали?

– Да, – сказал Римо, – я знал его.

– Значит, вы работали в разведке США?

– Нет, – сказал Римо. – Но я знал его когда-то.

– Вам известно, как он умер?

– Да.

– Сообщали, что это случилось в больнице.

– Да. В больнице.

И лицо Доборы превратилось в улыбку и теплоту, и нежность, в ласковую радость, которую люди, понимающие красоту, мечтали бы всегда иметь рядом с собой.

– Это забавно, и поскольку вы знали Конна, это было характерно для него, – сказала она, усаживаясь на стул лицом к Римо.

– Он тогда только что приехал к нам в деревню, это было перед получением независимости, когда на нас напали пять арабских армий. А у нас была, по-моему, одна винтовка на пятерых мужчин или вроде того. Я была тогда совсем юной.

– Конечно, – сказал Римо.

– Конечно, – смеясь повторила Дебора.

– В общем, он вызвался организовать для наших людей специальную подготовку. Я не имею права раскрывать ее суть. Мы очень его ждали. С нетерпением. Мой дядя говорил: когда приедет американец, он покажет вам всю технологию. Подождете и увидите. Все это, конечно, было большим секретом, и все, естественно, знали об этом, с нетерпением ожидая его прибытия. Образовалось что-то вроде комиссии по торжественной встрече секретного агента. Его привезли в автомобиле, на заднем сиденье. Вы, наверное, не знаете, как ценились тогда автомобили у нас, но попытайтесь представить. Конн был на заднем сиденье, но вы никогда не догадаетесь…

– Он был пьян, – уверенно сказал Римо.

Дебора засмеялась и хлопнула Римо по колену. В ее глазах появились слезы, сквозь смех она попыталась что-то сказать.

Римо быстро добавил:

– Точно. Я же говорил, что знал Конна Макклири.

Его спокойный голос заставил Дебору схватиться за край стола, чтобы хоть как-то успокоиться.

– Пьян? – наконец удалось выговорить ей.

– Он был пьян до потери сознания. Вам бы видеть лицо дяди Давида. Он несколько раз переспрашивал водителя, того ли человека он привез. Потом мы узнали, что он начал пить еще в Токио, откуда его вывезли месяц назад. Пьян? От него просто несло спиртным. Знаешь, когда его выносили из машины, все отступили назад, так он пропитался алкоголем.

– В этом весь Конн Макклири, – сказал Римо.

– Да, он был таким. Только через три дня он наконец сообразил, где находится.

– Трудное было время?

– Ну, для нас – не очень. Мы готовили себя к другому. Все мы были уверены, что победим. Хотя было довольно страшно, я ведь была тогда…

– Всего лишь маленькой девочкой.

– Конечно. В противном случае, я сейчас была бы пожилой, а не привлекательной, красивой и молодой женщиной.

– Конечно, вы сознаете свою красоту.

– Перестаньте. Я вам рассказала мою историю о Макклири. Теперь ваша очередь.

– Ну, я впервые увидел Конна, – сказал Римо, привычно собираясь опустить детали, – когда… Нет, дайте вспомнить. В первый раз…

– Нет, во второй раз. Про первую встречу вы не хотите говорить, и ладно. Расскажите о второй встрече.

Так. Значит она считает, что он работает на ЦРУ или ФБР, подумал Римо. Ну и что? Этого следовало ожидать, исходя из того, чем они здесь занимаются. Он уже пользовался «крышей» ЦРУ раньше.

– Ладно, – сказал Римо. – Дело было так. Я пришел в сознание на больничной койке, а он вкатил в палату столик с роскошным обедом – с омарами и выпивкой.

– Это для человека, только что пришедшего в себя?

– Мы же говорим о Конне Макклири.

– Да, – кивком подтвердила Дебора.

– Он разложил все это великолепие, нахамил доктору и сестре и пригласил меня к столу. И сам почти все выпил.

– Конн Макклири, – выразительно сказала Дебора.

– Но это мелочи. Он вообще от бутылки надолго не отлучался. Чудеса, что ему удалось пережить двадцать один год.

– Тогда египтяне рвались через пустыню Негев. Мы были рядом с линией фронта.

– Где?

– Неважно. Вы дадите мне закончить? И давайте оставим все эти «где». Если хотите узнать где, почитайте мою официальную биографию.

– Готов поклясться, что она содержит не те «где».

– Перестань, Римо. И слушай. А если тебе хочется поиграть в вопросы и ответы, то я могу пойти к доктору Брюстеру и пожаловаться на гнусное вмешательство такого типа, как ты. Он жизнь из тебя вытрясет.

– Хорошо. Больше не буду.

– О'кей. Итак, мы были неподалеку от линии фронта, а Конн начал срочно собирать повсюду медные трубы и трубочки. Дядя Давид сказал: вот увидите, это секретное оружие. Американская технология. А Конн секретничал и никого не подпускал к месту, где занимался своей «технологией». Как-то я тайком пошла за ним и увидела за скалами мешки с песком. Сейчас, на Суэцком канале, нам бы такая оборона очень пригодилась. Он, похоже, пересыпал в мешки всю Синайскую пустыню. Он заставил ребятишек собрать мешки с песком со всей деревни. Этой кампанией руководил дядя Давид. Мешки с песком для защиты секретного оружия нашей деревни! Ну, а поскольку все это было очень секретно, смотреть никому не разрешалось. Но я подсмотрела. Я знала, что он меня не накажет. Я ходила у него в любимчиках, хотя он любил всех детей.

– Конн любил детей?!

– О да. И мне кажется, он потому и пил, что у него не было своих детишек. По вечерам он рассказывал нам сказки. Мы все его любили.

– Конн и дети?

– Помолчи! Дай закончить. Я переползла через мешки с песком. Он сидел и держал чашку под этими медными трубами и трубками, выходившими из небольшого котла. Он соорудил самогонный аппарат! Не могу описать, как он ждал с чашкой в руках, а в нее из трубочки – кап, кап, кап. Представь: взрослый человек сидит согнувшись в три погибели на жаре. От нагроможденных вокруг мешков с песком там было еще жарче. И ждет. А из трубочки – кап, кап, кап.

Римо закивал:

– Да, это Конн. Но трудно представить, что он для этого разобрал все оборонительные сооружения из мешков с песком.

– Не так уж они были и нужны, да к тому же он прекрасно знал, что через полчаса все убранные мешки заменят новыми. Песку нам хватало.

– Кстати, почему он потом так возненавидел арабов, что там произошло?

– Что ты имеешь в виду?

– Я слышал, как он называл арабов злобными и опасными зверями, хотя обычно удовлетворялся выражением «ублюдки».

– Ну и что?

– Он, наверное, был свидетелем каких-то зверств арабов, которые его особенно поразили, ведь его трудно было чем-то удивить, ты знаешь, ему многое довелось повидать.

Дебора обратилась к прошлому, ее лицо в своей сосредоточенности напоминало сейчас драгоценную камею.

– Нет, нет. Рядом с нашей деревней – вряд ли. Ты же знаешь, мы были на Юге, и опасность могла исходить от регулярных египетских частей. А с ними было все в порядке. Конн всегда общался с арабами нашей деревни, это были хорошие люди. Некоторые из них, как это ни прискорбно, потом уехали.

– Прискорбно?

– Конечно. Мы хотели создать собственное государство, а не проблему беженцев: мы сами были в положении гонимых две тысячи лет. Некоторые арабы уехали потому, что не верили в нашу победу и им не хотелось присутствовать при нашем поражении. Другие собирались вернуться позже и получить не только свои дома, но и наши. А некоторые нас боялись. Но мы никогда никого не выживали. Никогда. Особенно в нашей деревне. Кое-кто остался, конечно. Как, например, вице-президент Кнессета. Он араб. Ты не знал?

– Нет.

– Римо, это кое-что о тебе говорит.

– Что же?

– Ты не тот, за кого себя выдаешь.

Римо принял это заявление без комментариев. Дебора переменила тему.

– Не могу представить, что же он такое мог видеть?

– Он был импульсивным, Дебби. Можно, я буду тебя так называть?

– Нет, только Дебора. А почему он стал таким?

Неожиданно она зажала себе ладонью рот. Потрясла головой, в глазах был смех.

– О, этот невероятный человек! Невозможный.

– Что такое?

– Ты же знал Конна Макклири?

– Да.

– Я тебе рассказала о самогонном аппарате?

– Да.

Римо озадаченно поглядел на Дебору. Он должен был сейчас догадаться о чем-то, и ему этого очень хотелось.

– Давай же, думай. Ты знал Конна. Как он их называл, какими словами?

Римо попытался вспомнить, и, если бы не так старался, то вспомнил бы обязательно.

– Я точно не помню.

– Не освежит ли твою память выражение «дегенеративные скотские подонки»?

– Да. Правильно. Так он их называл.

– Так какое же самое большое скотство на Земле по Конну Макклири?

– Убийство ребенка?

– Это трагедия, Римо. Мы говорим о Конне Макклири. Скотство. Коварство.

– Скотство? Дегенеративные скотские подонки?

Он чуть помедлил, а потом как бы спросил, хотя это и не было вопросом:

– Они разбили его аппарат?

Дебора коснулась рукой плеча Римо.

– Египетские самолеты разбомбили его вдребезги. Они заметили укрытие из мешков с песком, уж очень оно было заметно с воздуха. Огонь самогонного аппарата подсвечивал мешки, и они буквально светились в ночи. Египтяне ударили всем, чем только могли. «Спитфайерами». Но как ты понимаешь, если бомбили самогонный аппарат, то некогда было бомбить укрепления или поселки. Аппарат, наверное, спас какую-то деревню, но от него ничего не осталось.

Римо и Дебора сказали в унисон:

– Дегенеративные скотские подонки!

– Римо, это надо было видеть. Еще долго потом он ни о чем больше не говорил. Дегенеративные скотские подонки. Он попросился добровольцем на фронт в Негев, но его не взяли. Потом он уехал, и тут начал разгораться ваш конфликт с русскими. Шпионская война. Он снова стал работать на вас. Тогда, я уверена, вы и встретились.

– Ш-ш, – сказал Римо.

– Теперь я понимаю, почему ты здесь, и не боюсь тебя. Друг.

Она протянула руку, и Римо взял ее.

– Друг, – повторила она.

Он наклонился, и поцеловал ее в губы. Она ответила на поцелуй.

– Не сегодня, – произнесла она мягко. Что не может быть сказано без того, чтобы не обидеть того, кто жаждет тебя.

– Ладно, – сказал Римо, – не сегодня.

– Мы увидимся завтра?

– Думаю, что мне удастся вырваться.

– Чушь. Конечно, вырвешься.

– Возможно, – сказал Римо.

Он обнял ее и, поднявшись, притянул к себе. Они стояли, сомкнув губы в поцелуе. Рука Римо скользнула на блузку, потом – на грудь, нежно ее лаская.

– Ах ты, негодник, – прошептала она. – Я на самом деле не хочу, чтобы это случилось сегодня.

– Почему?

– Потому, что я не хочу, чтобы это было так. Ты пришел, а потом… нет, не так. Завтра вечером.

– Ты меня не хочешь?

– Я хочу тебя с того самого момента, как ты упомянул имя Конна. У тебя тогда было прекрасное лицо. И на секунду мы оказалась здесь не одни.

– Меня чуть не убили там, у коттеджей, когда я смотрел на тебя.

– Глупый, смотрел на меня! Конечно, внешность. Таковы все мужчины. Я для тебя только внешность.

– Да, началось с этого.

– Римо, я хочу тебя. Сегодня. Очень. Но, пожалуйста, пусть это будет не так: ты пришел и овладел мной. Не хочу, чтобы ты подумал, что это так просто.

– Ты боишься?

– Конечно нет. Говорю тебе: завтра вечером.

– Я могу взять тебя сейчас…

– Да.

– И тебе будет неприятно?

– Мне этого очень хочется, но, пожалуйста…

Неожиданно резко и настойчиво зазвонил телефон. Римо хотел было вырвать шнур из розетки, но Дебора, вырвавшись из его объятий, оказалась у аппарата раньше. Заслонив собой телефон, она заговорила:

– Да. Да. Черт возьми! Вы уверены? Другого выхода нет? Очень жаль. Конечно.

Она положила трубку и склонила голову к плечу:

– Ничто так не сохраняет целомудрие, как телефон. Завтра, Римо.

Римо отреагировал по-джентльменски: аккуратно положив аппарат на левую ладонь, ребром правой ладони он разрубил его пополам вместе с трубкой. А потом превратил останки этого надоедливого устройства в порошок под аккомпанемент стонущего визга разноцветных проводов.

– Завтра, – сказал он и швырнул на пол то, что осталось от шедевра американской технологии.

Дебора рассмеялась:

– О, какой ты сильный и страшный! Ты просто ужасный!

Она подошла к нему, поцеловала и, словно мальчишку, стала подталкивать к выходу.

– Ты просто ужас! Ломаешь телефоны, избиваешь хулиганов. О, какой ты грозный!

Она шутливо стукнула его в живот, поцеловала в губы со значением «Все, хватит!» и вытолкнула за дверь, легко и просто совладав с самым совершенным оружием в лице человека, будто с детской игрушкой.

Римо не противился. Он решил не вспоминать о первой встрече с Макклири, посетившим его под видом священника в камере смертников. Псевдосвященник предложил Римо таблетку жизни. Это Макклири организовал фиктивную казнь, чтобы переправить Римо в место, считавшееся мирным санаторием, где начались бесконечные тренировки. Макклири допустил глупый промах и стал уязвимым, а поэтому должен был быть убит.

Макклири… Первое задание Римо Уильямса и единственное, которое он не выполнил. Макклири, который, лежа при смерти на больничной койке, сделал то, что должен был сделать Римо, вырвав крюком-протезом из собственного горла трубки сохранявших ему жизнь капельниц. Макклири, этот дурачок, веривший, что стоит умереть сегодня во имя будущего, где, кстати, такие, как он, и не понадобятся. Макклири, который своей смертью навсегда привязал Римо Уильямса к новой жизни так же надежно, как наложенные опытной рукой повязки прикрывают глубокие раны.

Римо Уильямс с тех пор не провалил ни одного задания. Римо Уильямс, который, если поступит приказ, должен пойти с Деборой на прогулку. И убить ее.

Но по телефону в Чикаго добрый преподобный отец все еще читал Псалмы, а Смит дал ему свободный день, а на дворе стоял бархатный виргинский август. Завтрашние день они проведут вместе с Деборой.

Но тут Нильс Брюстер обнаружил тело доктора Джеймса Рэтчетта.

 

Глава девятнадцатая

Доктору Джеймсу Рэтчетту его кончина всегда представлялась драматическим событием.

В юности ему виделась белоснежная больничная кровать. Умирая, он прощал родителей и сестру. Иногда в фантазиях допускались вариации: он умирал с проклятием на устах и, отказываясь жить, вырывал из распухшей руки трубку капельницы.

Его мать незамедлительно вскрывала вены, в душе сестры на всю жизнь оставалась незаживающая рана. А отец? Пропади он пропадом! Даже в мечтах Рэтчетт не мог представить, что отца может заинтересовать что-то касающееся его, Джеймса. Даже в фантазиях отцу сообщали о смерти сына по телефону, звонили в контору на Уолл-Стрит. Телефонограмму принимала холеная привлекательная секретарша. Отцу она расскажет об этом за коктейлем в половине седьмого вечера, прежде чем отправиться в их апартаменты.

– Вырвал трубку капельницы? – спросит отец. – Проклял меня на смертном ложе? Хм… Никогда не думал, что маленький Джеймс способен на такое.

Такие фантазии посещали Джеймса в возрасте девяти лет. В четырнадцать они несколько трансформировались: теперь отец лежал на больничной койке, а он, Джеймс, вырывал трубку из его руки, поскольку осознал, какой грязной, мерзкой и волосатой свиньей был его папаша.

В четырнадцать лет Джеймс начал изготовлять самодельные смеси и угощать ими приятелей. Раз он угостил соседского мальчишку, который был на пять лет моложе. Парнишка три дня лежал без сознания, а Джеймса отправили туда, где он уже не мог потчевать ядом малолеток.

Его отвезли в Англию, в Дорчестер, в «Билси-Скул» – заведение, где молодые английские джентльмены проходили через гомосексуальную фазу. Для Джеймса это стало не фазой, а чем-то большим. Не имея под рукой химикатов и оборудования, он посвятил себя занятиям теоретической химией, которые продолжил позднее в Политехническом институте Ренсселэра, что в штате Нью-Йорк. Оборудования там было предостаточно, но он остался верен теории, поскольку считал ее более чистой и аккуратной.

Он получил ученую степень в Гарварде, стал доктором наук по теоретической химии. Основное занятие принесло ему всемирную славу и известность, а вечернее хобби – три условных приговора за вклад в развитие преступности малолетних. Чтобы сделать два последних приговора условными, потребовались значительные расходы, истощившие полученное им наследство. Пришлось отказаться от работы над докторатом по математике и заняться преподаванием, то есть постоянно иметь дело с людьми, аж до пяти часов в неделю.

Затем – Брюстер-Форум. Коттедж был оформлен по его собственному проекту. Доктор Брюстер понимал, насколько разнятся вкусы людей, и почему бы этого не учитывать? Так доктор Рэтчетт обрел свой дом, где собирал иногда коллег на сеансы гипноза, которому он обучился еще в детстве, ошибочно полагая, что способности к гипнотическому внушению обеспечат ему бесконечную череду любовников.

Вчерашний сеанс оставил неприятное, грызущее ощущение: что-то должно вспомниться, но никак не приходит в голову. Сознание предупреждает: «Готовься!». Но ничего не происходило.

Ладно. Он выбросит это из памяти, но сперва надо подготовиться. Мысль не ухватишь как мальчишку за тонкую шею. Ее нужно измучить, ее нужно уговорить. Не обращать на нее внимания. Устроиться без нее поудобнее, и вот тогда-то она уберется прочь.

Доктор Джеймс Рэтчетт разделся у входа в свою особую комнату – шедевр инженерного искусства – полый шар из белого пластика, под пластиком – слой воды, смягчающий пол и стены на высоту человеческого роста. Знакомые Рэтчетта называли это место «комнатой-маткой», но для него оно было убежищем, логовом.

Сюда-то он и принес набитую гашишем трубку. Нажатие кнопки – и трубка задымила. Рэтчетт вдохнул дым на всю глубину легких и задержал дыхание. Стали отчетливо ощущаться конечности, как они далеко, как глубоко он вдыхает дым. Он не выдыхал уже целую вечность, а голова ничего не чувствовала. В ней было пусто. Тогда он выдохнул. Просто для разнообразия. Не потому, что так было нужно. Он мог бы не дышать часами. Да. Вдохнем поглубже. У-у, прохладно. Он прислушался к прохладе, ощупал глазами виниловый потолок, и неожиданно белая матка показалась очень смешной. Вот он сидит здесь, в водяном миш-меше.

– Миш-меш, – проговорил он вслух и истерически захохотал. – Миш-меш, – опять произнес он, сожалея о том, что рядом нет никого, кто мог бы оценить его юмор.

Тут виниловые двери отворились. И показалась женщина. Да. Настоящая женщина. Наверное она пришла, чтобы затянуться гашишем. Он ей предложит покурить. Но говорить с ней не станет. Нет, никаких разговоров.

О, она тоже раздета, и у нее в руке плеть, а там, где у него эта штука, у нее – светло-коричневатая клякса. Он ей покажет. Правда, эрекции у него никогда не получалось. Но тут она начала что-то делать, и стало что-то получаться. И тогда он еще раз затянулся гашишем, и тогда… Надрез. Крик. Какой-то рывок…

Доктор Джеймс Рэтчетт схватился за гудящий тупой болью пах и ничего там не обнаружил. Ничего, кроме теплой крови, хлещущей на белый винил пола. Стало скользко, и он упал, и отчаянно задергался. Как остановить кровь?!

Извиваясь, он пополз к двери. Из горла вырывались вопли: «О-о-о-о! О-о-о-о!». Вот дверь. Выбраться. Помогите! Но дверь была заперта, и доктор Джеймс Рэтчетт соскользнул обратно в центр комнаты, где обнаружил, что не может даже прогрызть себе выход наружу. Он грыз пластик сильнее и сильнее, и наконец прогрыз, и хлынула вода, смешиваясь с кровью, и он забултыхался в розовой луже, в агонии красной смерти.

И тут он вспомнил, где он ее видел, и кто делал снимки, и догадался, почему она сейчас его убила.

 

Глава двадцатая

Нильс Брюстер был мокр от пота. Прическа «перекати-поле» слиплась. Руки дрожали, рот дергался, извергая громкие вопли. Он остановил Римо около коттеджа Деборы на усыпанной гравием дороге. Солнце поднималось к полудню. Для Римо это был день свободным от максимальной готовности, день отдыха.

– О-о-о-ох! О-о-х. О-х-о, – произнес ведущий авторитет в области изучения движущих сил враждебности человека, ученый, чьи труды многие расценивали как руководство по массовому уничтожению. – А-ах… а-ах… а-ах, – добавил он и рухнул к ногам Римо.

Так, паника. Римо опустился перед ним на колени, ожидая, когда Брюстер придет в себя. Опасности шока, кажется, не было.

Брюстер открыл глаза.

– Рэтчетт… О-о-о! А-а-а! О…

Успокаивать его не имело смысла.

Только идиоты успокаивают паникующего. По его мнению, это означает, что ты не осознал серьезность ситуации. То, что от паники положение не улучшится, не имеет значения. Человек хочет сообщить нечто столь ужасающее, что теряет дар речи. Ты сохранил самообладание, а он свое потерял, следовательно, считает паникер, ему не удалось тебя убедить. Он старается еще усерднее, и еще менее успешно.

Поэтому Римо поступил как полагалось, хотя ему было неприятно, что Дебора может увидеть его из окна. Он завопил, вторя отчаянным воплям Брюстера:

– О-о-о! А-а-а! О…

Чтобы привести Брюстера в нормальное состояние и вернуть ему дар членораздельной речи, Римо присоединился к истерике.

– Рэтчетт, – с усилием выдохнул Римо.

– Рэтчетт, – с усилием выдохнул Брюстер. – Мертв!

– Рэтчетт мертв, – простонал Римо.

– Рэтчетт убит. Кровь!

– Рэтчетта убили. Море крови.

Брюстер кивнул и сказал:

– Я пошел к нему. В его особое место. Он был мертв. Кровь и вода. Он был мертв. Вы…

– Я.

– Да. Сделайте что-нибудь.

– Хорошо. Сделаю.

– Стены. Заборы. Пулеметы! Помогите!

– Да, да. Конечно. Помогу. Пулеметы! Заборы! Стены.

– Да. Расправьтесь с убийцами. Прикончите их. Убейте! Уничтожьте! Разбомбите!

– Да.

– Но не сообщайте в полицию.

– Нет, нет. Конечно нет.

– Хорошо, – сказал Нильс Брюстер. Он поднялся на ноги со все еще диковатым взором. – Пойдемте.

Они шли по мостику через ручей. Брюстер нетвердо держался на ногах, так что Римо приходилось его поддерживать.

– Это его дом? – спросил Римо, глядя на большое белое яйцо с окнами.

Брюстер кивнул и сказал:

– Утром я его не видел, хотя у нас была назначена встреча на девять часов, а он всегда пунктуален. Я хотел объяснить, что его гипноз зашел слишком далеко, и что лучше поискать другие формы художественного самовыражения. Но он не появился и к телефону не подходил. И я пришел сюда. У него есть особая комната, это, скорее всего, подсознательное воплощение его представлений о матке. Он находился внутри, а дверь была заперта снаружи.

Они приближались к дому, из которого солнце, казалось, собиралось приготовить яичный салат.

– Мне дом нравится, – сказал Римо.

– Он никому не нравится.

– А мне нравится. Чертовски интересная идея.

– Гротеск, – сказал Брюстер.

– Это ваше мнение.

– Так думают все в Брюстер-Форуме.

– Нет, не все.

– Нет? Кому же он нравится?

– Мне.

– А, вам… Я говорил обо всех.

– Я тоже некто, не пустое место.

– Вы отвечаете за безопасность.

– Но я человек.

– Да. Хорошо, будь по-вашему. Он там. Я ни к чему не прикасался. – Брюстер остановился у входа. Дверь была приоткрыта.

– При виде Рэтчетта трудно не впасть в панику, – сказал Брюстер. – Вы не заметили, конечно, но я чуть было не сорвался. К счастью, у меня невероятное самообладание. Но я был на грани.

– Хорошо, – мягко сказал Римо. Как большинство жертв паники, Брюстер не помнил своих поступков. Он не вспомнит, что терял сознание. – Оставайтесь здесь, Нильс.

– Называйте меня доктор Брюстер. – Все еще дрожа, Брюстер прислонился к дверному косяку. – Мы попали в переплет, но я не из тех, кто легко теряет голову.

– Да, доктор Брюстер, – сказал Римо.

– Называйте меня Нильс, – ответил Брюстер.

Римо ободряюще улыбнулся и вошел в гостиную. За камином – вход в особую комнату. Там и лежало голое тело Рэтчетта, наполовину покрытое розовой смесью крови и воды. На лице застыла гримаса ужаса. Стараясь не запачкаться, Римо перевернул тело. Ага, вот как они с ним поступили! Значит, началась охота на ученых и, чтобы их защитить, придется, возможно, их уничтожить. Если он вызовет полицию, то служба молитв по телефону в следующий раз даст ему послушать Второзаконие. Римо аккуратно шагнул назад и снял трубку телефона. Телефон не был защищен от подслушивания. Но Римо и не собирался звонить по делам.

Он позвонил в справочную, узнал номер доктора Хиршблум и набрал его. Послышались длинные гудки. Гудки. Гудки. Ничего не видя, Римо глядел в потолок, потом уставился в пол, нетерпеливо насвистывая. В трубке раздавались гудки.

– Дерьмо, – выругался он, бросив трубку, и вышел на улицу.

– Ужасно, правда? – сказал Брюстер.

– Что? – спросил Римо, чья голова все еще была занята гудками в телефонной трубке.

– Вы неважно выглядите.

– Да, конечно. Жуткая картина. Ужасно.

– Знай вы о насилии и жестокости, о их движущих силах и динамике, заключенных в человеческом существе, вам было бы гораздо легче.

– Наверное, – сказал Римо.

Черт побери, ее нет дома. А у него свободный день. И он планировал провести его с ней. Весь день и всю ночь. Но ее нет дома.

Доктор Брюстер порылся в кармане и достал трубку и начатую пачку табаку.

– Как это все, черт побери, произошло? – произнес он, глядя на надорванную пачку, как будто она была во всем виновата, и раскурил трубку. – Насилие – странная штука, – продолжал Брюстер, мечтательно вглядываясь в табачный дым. – Многие так и не могут научиться воспринимать его как неотъемлемую часть бытия.

«Она должна быть дома, – думал Римо. – А, может, куда-нибудь вышла? Может, она просто шутит? Играет в игры. Или передумала. Стерва. Маленькая израильская стерва передумала.»

Они вернулись в центр форума, где ученые были заняты беседами, размышлениями, разъяснениями, предсказаниями, рассматривая в интеллектуальной перспективе элементы жизни и смерти. А Римо Уильямс обдумывал, как поступить. Если она хотела заставить его ждать, помучить, он будет очень спокоен. Скажет, что не обратил внимания на время. Она опоздала? Не заметил. А что, если самому куда-нибудь запропаститься и тоже опоздать? Нет. Он ее встретит и скажет, что она просто девчонка.

– Понимаете, – объяснял Брюстер, – хотя вы и полицейский, но не до конца осознаете, что насилие – неотъемлемая часть жизни. Вам трудно воспринять очевидный факт, что человек по сути своей – убийца, и для него лучшая игрушка – другой человек. Он хищник. Только в конце своей эволюции он стал травоядным. В глухих, отсталых уголках Америки реакцией на насилие становится его идеализация. Что на самом деле не так уж плохо. Насилие – здоровое человеческое свойство. Жизненно необходимое.

Может обругать ее, повернуться и уйти? А если она в ответ засмеется? Или, что еще хуже, обидится? Тогда он извинится и обнимет ее, решил Римо. Но если она сильно обидится, то может не простить. Нет, Дебора не такая. Она рассмеется. Тогда и он рассмеется тоже. И все будет в порядке.

– Я знаю, что это сложно, сынок, но, как я однажды объяснял какому-то генералу… нет, конгрессмену, кажется, – в общем кому-то… Я сказал, что такие, как вы – полицейские – менее других способны справиться с насилием. Вы втягиваетесь в него, оно становится вашей профессией. Вы знаете, что именно поэтому нас и финансируют?

– Что? – сказал Римо.

– Так мы и добились финансирования, сынок, – объяснял доктор Брюстер. – Используем чужие мечты, опасения или страхи. Что придется.

– О чем вы? – переспросил Римо. – Я что-то не пойму.

– О финансировании. Чтобы получить средства, нужно сперва определить, чем хочешь заниматься, а потом добавить то, что интересует правительство. Как, например, наши исследования о выживании человека в боевых условиях.

– Да?

– За этот счет оплачивались эксперименты Шултера с животными и этнологические исследования Бойля.

– Понятно, – сказал Римо. – А ваш план покорения мира? – Он произнес эту фразу самым будничным тоном.

– Это принесло нам площадку для гольфа, новый конференц-зал и почтя пять лет на то, чтобы заниматься тем, что нам интересно. Не знаю, что это я разоткровенничался? Я вам доверяю. В людях я разбираюсь.

«Как и большинство людей, – подумал Римо, – Брюстер плохо разбирается в самом себе. Он мне доверяет, потому что чувствует себя в безопасности.» Он, очевидно, принял молчание Римо, поглощенного мыслями о Деборе, за шок от убийства Рэтчетта и поэтому не ощущает угрозы.

– А план покорения мира существует?

– Да, конечно. Можно покорить мир, если в вашем распоряжении пятьдесят тысяч человек. Если, разумеется, мир не будет против. Ха-ха. Понимаете, если покоряемые не будут сопротивляться. Мы, конечно, не собираемся распространяться об этом в отчетах по меньшей мере года три, пока не найдем другой источник финансирования. Так что, пока вы у нас, можете три года работать спокойно.

«Значит, все-таки это надувательство, – думал Римо. – Правительственные субсидии, секретность, работа КЮРЕ, гибель Маккарти, Хокинса и Рэтчетта – все для того, чтобы безобидные придурки вычисляли дни подъема и спада, накачивали наркотиками носорогов и замедляли пульс. Чертова липа!»

– А Дебора тоже принимала в этом участие?

– Называйте ее доктор Хиршблум. Я-то не против, но вы знаете этих медиков. Нет, ее как раз этот план меньше всего занимал. А в последнее время, похоже, ее перестало интересовать все, кроме шахмат. Острый ум. Но, к сожалению, весьма непродуктивный.

– Ага, – сказал Римо и вдруг заметил, что шагает своей старой походкой, походкой юности и ранней зрелости. Состояние максимальной готовности резко спадало. По несколько раз в день он в мыслях возвращался в маленькую комнату, где ждал Чиун, но эффект с каждым разом становился все слабее и слабее. Жизненные силы убывали.

Брюстер продолжал распространяться о плане покорения мира. Его, конечно, вполне удастся осуществить, если повысить степень использования каждым солдатом своих физических возможностей до двадцати процентов. Разве Римо не впечатляет, что среднестатистический человек использует менее десяти процентов? Но никому еще, говорил Брюстер, не удавалось достичь показателя в двадцать процентов. Он не уверен даже, что нормальный человек сможет такое выдержать. Так что Форум в некотором роде даст соответствующую затратам отдачу. План гениальный, хотя невыполнимый. Генералы от таких вещей приходят в восторг.

Римо постарался сконцентрироваться на комнате-убежище, но тротуар по-прежнему жестко стучал по каблукам. Он глубоко вздохнул, загоняя кислород в самую глубь, до паха, но слабость в ногах не проходила. Римо подумал о Деборе и на секунду оживился: ее не интересовала работа Брюстер-Форума, поскольку она и не собиралась работать на Форум.

Конечно, она – агент. Отсюда и ее самообладание тогда, когда она его еще не знала и опасалась. Она готова была полюбить его. Враждебность, разделявшая их, рухнула, и оба почувствовали первые проблески духовной близости. Вот почему вчера вечером было так хорошо.

А ключ ко всему – Конн Макклири. Израильтяне не дали Конну начать священную войну против арабов, после того, как те разбомбили его самогонный аппарат, по вполне естественной причине: Макклири находился в Израиле не для борьбы с арабами, и даже не для подготовки израильтян к войне с агрессором.

Конн Макклири, мастер индивидуального боя, готовил людей к борьбе с другим противником. Поэтому он был добровольцем. Поэтому Дебора скрыла название деревни, поэтому близкое присутствие арабов не мешало.

Деревенька была первым пунктом подготовки агентов для выслеживания тех, кто загонял людей в печи, сдирал с них кожу для отделки абажуров, откусывал кусачками гениталии, кто проводил эксперименты над детьми, женщинами и мужчинами, наблюдая, как скоро наступит конец, если вырвать какой-либо орган или связать женщине ноги во время родов. В деревне готовили персонал для выслеживания нацистов, и Дебора шла по следу одного из них.

По следу убийцы, повинного в гибели Маккарти и Рэтчетта, которые каким-то образом встали на его пути, когда он собирал компрометирующие фото сотрудников Форума. Но для чего ему фотографии? Вероятно, для шантажа, чтобы заполучить этот самый план покорения мира. А самое смешное – план-то оказался липой, всего лишь способом выкачивания денег из бюджета.

Римо предстоит хороший день, свободный день. И если Дебора попросит, он поможет ей захватить или убить того, за кем она охотится. Он ей покажет, что умеет, А потом они займутся любовью.

– Знаете, – сказал Римо Брюстеру, – сегодня прекрасный день. – Они поравнялись со стоящей на углу телефонной будкой. – Я сейчас.

– Только не звоните в полицию или куда-нибудь в этом роде. Кстати, что нам теперь делать?

– Я с этим разберусь, – заверил Римо.

– Вы уверены, что с вами все в порядке? Уж очень вы были потрясены, сынок. Мне бы не хотелось, чтобы вы сделали что-нибудь такое, о чем потом пришлось бы пожалеть. Не каждый перенесет такое проявление насилия и жестокости, чему вы стали сегодня свидетелем. Должен сказать, что прекрасно понимаю вашу растерянность.

– Благодарю, – сказал Римо. – Надеюсь, что справлюсь.

Отеческим жестом Брюстер взял Римо за руку.

– Я в этом уверен, сынок, уверен. Если полиции потребуется дополнительная информации, я буду рядом.

– О, у меня есть все необходимые сведения, – сказал Римо. – Кто-то отрезал Рэтчетту половой член, и доктор скончался от шока, вызванного кровопотерей, да еще, наверное, захлебнулся в луже воды и свернувшейся крови. Это станет ясно только после вскрытия, когда из тела будут извлечены легкие.

Доктор Брюстер вяло кивнул и без сознания повалился на гравий. Римо отодвинул в сторону выпавшую изо рта Брюстера трубку. Она упала рядом с головой доктора, дымилась и могла поджечь волосы.

Добрый преподобный отец из службы молитв по телефону сообщил Римо приятные новости: он не только мог выходить из состояния максимальной готовности, но должен был уехать. Немедленно. Римо назвал в трубку свой номер, адресуясь к магнитофону, и стал ждать. Доктор Брюстер блаженно пребывал по ту сторону сознания.

Подъехал автомобиль. Водитель предложил свою помощь. Это была Анна Сторс, блондинка с резкими чертами лица. Римо сердито отмахнулся, и она с недобрым блеском в глазах умчалась прочь.

Прижимая локтем рычаг телефонного аппарата, Римо тихонько насвистывал. Когда-нибудь он установит рекорд абсолютно неподвижного держания телефонной трубки. Книга рекордов Гиннеса: Римо Уильямс, США, три часа и пятьдесят две минуты. Все благодаря правильному образу жизни и дорогостоящим тренировкам. Но как удалось заставить ученых позировать на секс-фото, да так, что они ничего не подозревали? Гипноз? Очень сложно. Слишком сложно. Ответ может быть только один: это наркотики.

Римо отпустил рычаг при первом звуке звонка.

– Ну, что? – сердито спросил Смит. Это означало, что он в хорошем настроении.

– Я бы хотел остаться на денек. Здесь.

– Нет.

– Я тут кое над чем работаю.

– Нет, – сказал Смит. – Делайте, что приказано.

– С одним человеком случилось несчастье.

– Неважно. Не имеет значения.

– Я знаю об этом самом плане.

– Забудьте.

– Вас это не интересует?

– Если захотите, вернемся к этой проблеме через год или два.

– Но почему бросать все так вдруг?

Последовало молчание. Потом Смит ответил спокойным голосом, но огорченно:

– С каких пор вы стали задавать вопросы?

– Мне жаль, но…

– Мне тоже. Могу отнести это только за счет необычно долгого пребывания в состоянии максимальной физической готовности.

– Идите вы… – сказал Римо. – Это вы, мерзавцы, мне его устроили, а не я.

– Отдохните.

– Я с места не двинусь, пока не узнаю причину. Хочу остаться еще на день.

– Если вам так приспичило, пожалуйста: этим делом занялась другая организация. Помните историю с магазином красок? В общем, это дело вышло на международный уровень. Через двадцать четыре часа у вас там все будет наводнено агентами. А коли у вас возникло непреодолимое желание открыто послужить обществу, что, в сущности, совсем не ваше дело, то можете заняться уборкой мусора.

– Мне нужен еще один день.

– Но зачем? – Смит начинал раздражаться.

– Вас удивит, если я сообщу, что желаю переспать с кем-то?

Римо выразился без обиняков, чтобы Смит не заподозрил присутствия чувств.

– Кто-нибудь особенный?

– Один из ученых.

– Не этот ли, гомик Рэтчетт?!

– Нет. Доктор Хиршблум.

– Римо, – голос Смита стал вдруг резким и повелительным, – держитесь от нее подальше! Она – союзник и будет помогать нашим людям разбираться, что к чему.

– Она будет лучше работать, если ее хорошенько удовлетворить.

– Оставьте ее в покое.

– Как насчет автора секс-фото?

– Это часть того же дела. Шантаж правительства. Говорю вам, что все в надежных руках. Сейчас же убирайтесь оттуда, пока вас не арестовали за то, что мешаете следствию! Этот телефонный номер закрывается. Мы сами вас найдем. Не высовывайтесь. Это приказ!

Римо повесил трубку. К черту Смита и к черту КЮРЕ! Он останется и проведет день с Деборой. Решено. Нарушим субординацию. Максимальная готовность затянулась. Если он останется, они, конечно, постараются что-нибудь подстроить. Но подстроить – еще не значит, что он попадется, да и заменить его не так-то просто. Или просто?..

Что ж, если до этого дойдет, за такое стоит отдать жизнь. Конрад Макклири предпочел бы патриотизм. Римо Уильямс выбирает женщину. В другой день он, возможно, решил бы иначе. Но сегодня – это сегодня. Август. Они отправятся в Дейтон, в ресторан Хенричи на ужин и будут ходить туда по средам, пока его не отыщет КЮРЕ.

Повинуясь невнятной мысли, он снова набрал номер службы молитв по телефону. Записанный на магнитофон голос сообщил:

– Набранный вами номер не функционирует.

Быстро.

Снаружи будки Брюстер начинал приходить в себя.

– С тобой все в порядке, сынок?

– Да, Нильс. Спасибо.

– Тебе помочь?

– Я… – Римо помедлил. – Я так и не смог позвонить в полицию.

– Все правильно. Я понимаю. Сегодня ты прошел через ад. Очень трудно отвечать за безопасность.

– По-моему, я не смогу больше работать на этом месте. По крайней мере, пока.

– Сможешь, – уверенно сказал Брюстер. – Мы удваиваем твое жалование. Вот так! Не отказывайся. Я разбираюсь в людях. Ты – первый, кто подходит для работы в Брюстер-Форуме. Я сам позвоню в полицию.

Римо поблагодарил доктора Брюстера, который бросил в автомат десять центов и набрал номер, выбитый на пластинке над прорезью для монет. Он подмигнул Римо, в знак того, что все в порядке, сложил кольцом указательный и большой пальцы правой руки и начал неразборчиво бормотать в трубку.

Римо помахал Брюстеру рукой. Тот, яростно жестикулируя свободной рукой, завопил в телефон:

– Мертв! А-а-а! Мертв. О-о-о! На помощь. Убийство! Брюстер-Форум. Кровь!

Римо раскрепощенной походкой направился прочь, не заботясь о равновесии и посмеиваясь над собой. Эта расслабленность привела к тому, что впервые в жизни у него наступил период затмения.

 

Глава двадцать первая

Человек, известный когда-то под именем Ганса Фрихтманна, рассматривал свежие негативы. Освещение на этот раз было хуже, чем на первых фото, но ничего, сойдет. Готов полный комплект. Уж теперь он позаботится, чтобы какой-нибудь неграмотный полицейский не выкрал бы фотографии, как Маккарти – первую серию. Подумать только: ничего не значащая ирландская жизнь против гениального плана! Забавно, но даже маленькая блошка может остановить громадный механизм.

Но теперь это неважно. Еврейка была последней. Да, так можно и привязаться к этим зверькам, не вызывай они такого раздражения.

Рядовые немцы многое не понимали. Они получали все готовое, снимали сливки, а о грязной работе знать не хотели. Почти было удалось избавить мир от евреев, и что же, мир оценил это? Куда, интересно, они собирались девать евреев, если не загонять в газовые камеры и сжигать?

Да, пока мы были у власти, все немцы прыгали от радости, им не приходилось марать нежные ручонки. Но когда мы проиграли, наступил шок. Политика, оказывается, никого не интересовала. Когда мы проиграли. А пока все шло хорошо, нас на руках носили и славили.

Они что же, думали, что евреи исчезнут сами собой, без массовых убийств? Что достаточно только этого захотеть? Да, работенка была не из приятных. Потом пришлось расплачиваться. А ведь некоторых евреев он и сам бы спас, если бы мог. Некоторых он уважал даже больше, чем немцев. Но, если начать делать исключения, к чему это приведет? Снова кругом будут одни евреи.

Он не просил, чтобы на Земле существовали евреи, и не он сделал их такими, какие они есть. Он создавал новый, лучший мир. При этом без неприятных проблем не обойтись, и их решали лучшие, самые отважные люди. Никто не видел Германию, какой ее видел он, никто не жил в такой Германии, в которой жил он. Хаос. Беспорядок. Фюрер положил этому конец и возродил немецкий дух.

Но немцы подвели и партию, и сами себя. Потому что в конце концов оказались недостойны полученного. Начались трудности – и они не выдержали. Ханжи засуетились, стали твердить, что, мол, не знали, что сожалеют. Да, им не хватило сил, чтобы узнать и принять правду, они могли только пользоваться результатами. А ведь должны были знать. Все было на виду.

Куда, по их мнению, делись все евреи, которых увозили в товарных вагонах?

Смешно. А генералы в автомобилях с холеными слугами? Отворачивались, их трясло от одного вида крови, а ему приходилось в ней жить. Но он был врач, немец и член нацистской партии.

Их чистые руки… Свиньи! Глядели на него свысока. Как они смели, эти вояки? Вспомнился вечер в Берлине, в ресторане Хорхера. Он тогда был в отпуске, приехал из лагеря в Польше и послал выпивку сидящему за соседним столиком офицеру и его подружке. Бокал вернулся нетронутым.

– Что? Офицер Африканского корпуса отказывается от выпивки? Неслыханно!

Он произнес это по возможности мягко. В конце концов все они немцы, особенно при новом порядке. Он сын плотника, окончил медицинскую школу. Офицер – аристократ. Но какое это имело значение теперь? В новой Германии все равны и едины. Одна раса. Раса господ.

– Не выпьете с товарищем-офицером? – спросил он, а эта наглая свинья отвечала:

– С товарищем-офицером – выпью, с вами – нет.

Это было слишком.

– Вам хорошо здесь: лучшая еда, дорогое вино. А почему вам так хорошо живется? Благодаря мне.

Офицер старался не обращать на него внимание. Но трудно игнорировать того, кто не хочет, чтобы его игнорировали.

– Я вижу, ваша дама кушает с изяществом, деликатно. Мы в лагерях лишены такой роскоши, как деликатность. Мы выдираем золотые зубы изо ртов евреев, потому что Германии нужны деньги. Чтобы платить вам, чтобы на столе перед вами стояло самое лучшее вино. Фатерланду нужны волосы еврейских детей, нужна одежда сожженных.

– Кто вас кормит? Я! Для того мы и уничтожаем неполноценные расы, чтобы вы могли жить в утонченном комфорте. Вы знаете, что это такое – вырывать чьи-то тестикулы? А мне приходится этим заниматься, чтобы мы могли лучше разобраться в процессе воспроизводства солдат для войны.

– Эй, родовитая госпожа! Вы видели когда-нибудь рвы, в которые свалено столько трупов, что кровь сочится через покрывающую их землю? Хорошо ли это сочетается с вашим шоколадным муссом?

Они, конечно, ушли. Сбежали, оставив грязную работу для сильных людей, которые в состоянии с ней справиться. В тот вечер его, естественно, арестовали за буйство, и отдельно ему досталось за длинный язык. Но врачей не хватало. И в «СС» это понимали, что бы там о них ни говорили после войны.

Он положил негативы обратно в конверт. Они помогут его новым хозяевам, которые – вот совпадение! – тоже строят великий новый мир. Негативы сыграют свою роль. О нет, ничего такого грандиозного, просто тот или иной ученый вынужден будет съездить за границу, где с ним просто побеседуют. Величайшие умы Америки окажутся в пожизненном рабстве.

Совершенный план, великолепный план. Ирландец-полицейский чуть было его не сорвал, но все обошлось. Новый полицейский? Да, он поумнее. Удачливее, чем Маккарти, и лучше. Но все равно, это только полицейский, да он и не успеет ничего предпринять. Доктор Ганс Фрихтманн позволил себе слегка пожалеть о том, что ему не удастся пробыть здесь достаточно долго, чтобы преподать окончательный урок этому Римо Пелхэму.

 

Глава двадцать вторая

Сначала он нашел записку.

Деборы не было дома. Дверь была незаперта, коттедж пуст, а на столе – записка в конверте с его именем. Стерва. Маленькая еврейская мерзавка. Проститутка. А Римо-то умереть был готов, лишь бы с ней переспать. Она, наверное, берет за это шекели.

Смит был прав. Римо так быстро катится вниз, что не в состоянии правильно оценивать события. Она поманила его и обошла стороной. Быстро и ловко.

Что ж, он ее разыщет. Разыщет мисс «Быстро и ловко» и сломает ей руку. Чтобы знала, крошка, что не так уж ты хороша. Нет. Ерунда. Он прочтет записку и уйдет. А ежели когда-нибудь ее встретит, то убьет, поскольку она его узнает.

Он вскрыл конверт и принялся читать, не включая свет, довольствуясь пробивающимися в окно предзакатными лучами солнца.

"Дорогой Римо!

(О, что за дрянь! Стерва.)

«Я не сказала тебе, почему я так любила Конна Макклири.»

(Потому что он тебя, наверное, поимел в возрасте трех лет.)

«Я была некрасивым ребенком, вся в веснушках. А дети, как тебе известно, могут быть жестокими».

(Как будто женщины не могут – ха!)

"Дети издевались надо мной из-за веснушек. У меня было прозвище, что-то вроде «обрызганная дерьмом».

(Молодцы, сразу ее разгадали!)

"Однажды Конн услышал, как меня дразнят. Он сделал удивленное лицо и сказал: – Ты знаешь, что женщина без веснушек словно ночь без звезд? – Другие дети, конечно, спросили, а девочки? А он ответил, что девочка – это заря жизни, это красота предстоящего дня. Она так прекрасна, что люди не видят этой красоты, как невозможно рассмотреть сияющее солнце. С этого, по-моему, и началось. Я стала верить, что вырасту красивой, а это много значит. Мне этот разговор вскружил голову. Конн, скорее всего, говорил все это в шутку, но такие слова не забываются. Так или иначе, Римо, я выросла в семье, где отец очень часто отсутствовал. И хотя он не желал такой жизни для меня, вышло наоборот. Наверное, мне суждено была такая жизнь, а может, я сама ее выбрала. Когда насмотришься на руки людей с вытатуированными номерами и наслушаешься их рассказов, начинаешь понимать, чему стоит посвятить себя.

Вот что привело меня сюда. Один из них. Ты слышал когда-нибудь о Гансе Фрихтманне? О палаче из Треблинки? Знай, он здесь, в Форуме.

Мне не следует об этом рассказывать, но теперь уже все равно. С тех пор, как мы с тобой встретились, я наделала столько ошибок, что эти строки уже не имеют значения. Я люблю тебя, Римо. Если мы встретимся опять, я буду и тогда безнадежно влюблена в тебя. А это возможно, потому что ты – тот, кто ты есть, а я – та, кто я есть. Или я пытаюсь обмануть самое себя, стараясь поверить в то, что ты меня не обманывал? Если – да, то я это только приветствую. Даже если твоя любовь – ложь, я сохраню ее до своей последней ночи, ночи без звезд.

Мне кажется, все мы несем свои истории, как несут крест, а к судьбе относимся по-дурацки. Но время от времени приходится поддаваться логике. А логика теперешней ситуации такова, что наша любовь нас погубит. Стряхнуть с себя наши обязанности, как стряхивают пыль? Но этого мы сделать не вправе. Бешеные псы носятся по миру, и на благо тех, кого мы любим, нужно их выслеживать, стараясь сохранять гуманность и подавляя желание бороться с ними, как собака с собакой.

Мы дали друг другу только по часу времени и обещание. Давай благодарно сохраним это в душах. Ты добрый, хороший и, на самом деле, нежный. Дорогой, не давай своим врагам уничтожить в тебе это. Если мы сохраним в себе доброту, то я уверена – как уверена в том, что Иордан течет – мы снова встретимся. Встретимся утром, которое никогда не кончится. Это обещание, и мы обязаны его выполнить, Я люблю тебя, Римо.

Дебора".

Черт! Что за женщина! Конечно, она его любила. Иначе не назвала бы добрым, хорошим и нежным. Полнейшая ерунда. Римо прочел письмо еще раз и почувствовал себя очень хорошо. Затем разорвал его и, поскольку предосторожность есть предосторожность, сжег клочки бумаги.

Она, очевидно, заканчивает задание, и Римо болезненно осознал, что будет только мешать. Поэтому проще всего отправиться в Дейтон, купить билет до Чикаго, а потом отыскать человека, хоть слегка на него похожего и с паспортом. А затем добрый, хороший и нежный Римо прикончит несчастного и отправится в Израиль, в этот город в пустыне Негев.

Он приедет туда, разыщет ее родителей и станет ждать. Он попросит их в письмах упомянуть некоторые фразы из ее записки. И она примчится домой. А его найдет КЮРЕ… Ничего, что-нибудь придумаем. Надоели размышления, доводы и контрдоводы. Черт, может разыскать ее сейчас и уехать вдвоем? Римо подождал, пока сгорит последний клочок бумаги, и направился к выходу, но случайно налетел на дверь. Черт с ней, наткнуться на дверь может каждый.

Римо устал, очень устал. Его утомляло солнце, его утомляла ходьба. Он спотыкался. Слишком долгим и слишком сильным было напряжение, и силы были на исходе. Он покрылся потом, настоящим потом от послеобеденной жары. Он еще раз споткнулся.

Подняв глаза, Римо увидел перед собой офис Брюстера. Он отдохнет там немного, а потом уйдет. В дверях стояла Стефани, но разговаривать не было сил. Он хотел погладить девочку по голове, но необъяснимым образом промахнулся и во весь рост растянулся на ковре из шкуры белого медведя. Он подполз к кушетке и, подтянувшись, устроился на ней. Вокруг все плыло куда-то в прохладе кондиционированного воздуха.

Потом наступил сон. Глубокий, как обморок. И видения.

Чиун, его престарелый учитель-кореец, говорил: «Не преступай эту черту. Не преступай эту черту. Не преступай эту черту.»

Звучали и другие голоса, восточные. А Чиун, обращаясь к ним, говорил, чтобы они не смели приближаться, пока Римо не перешел черты. Чиун был в черном кимоно, голова обвязана черной ленточкой; он знаками приказывал Римо идти в особую комнату и оставаться там. Оставаться там, пока все не уладится. Чиун с ним посидит. Римо слишком долго и напряженно работал. Пусть Римо войдет в эту комнату, а Чиун посидит с ним и они поговорят.

А так как Римо сейчас не был занят ничем серьезным, а всего лишь умирал, то он решил пойти туда, где ждал Чиун. Умереть всегда успеется. Это говорит Чиун? Странно, ему казалось, что это он, Римо, говорит. Но говорил Чиун. Римо, если пожелает, может умереть потом, умереть в любое время. Ты обещаешь? Чиун обещал.

И Римо вошел. Там, в комнате, было очень холодно, а у Чиуна был суровый и строгий вид. Он пришел, чтобы спасти Римо, а не чтобы его наказать.

– Но ты же обещал, что я смогу умереть?

– Ты не должен умирать.

– Я хочу умереть.

– Нет. Не имеешь права, потому что твоя жизнь драгоценна.

– Оставь меня я покое. Я хочу умереть. Ты обещал.

– Пока ты здесь, Римо, тебе не позволят умереть.

– Ты лжец!

– Да, я обманул тебя. Тебе больно?

– Да.

– Я здесь, с тобой и сделаю тебе еще больнее. Будет страшно больно.

– Не хочу, пожалуйста, не надо!

– Ты умираешь, но я не дам тебе умереть, Римо. Я приготовил эту комнату, чтобы ты не умер. Поэтому мы готовили ее вместе. Твою комнату, Римо. Здесь твоя молодость. За три месяца без минуты отдыха ты прожил целую жизнь. Ты старик, Римо. Все, что ты получил, благодаря стараниям и силе воли, все это у тебя отняли, ибо ты слишком долго этим пользовался. Займемся фокусами. Проделаем фокус вместе. Зажги огонь. Горячий. Жаркий. Мы пробежим сквозь огонь. Весь фокус в огне. Вперед. Да, он жжет, но все равно – вперед. Я буду рядом. Давай. В огонь!

И его стали поджаривать живьем, Римо охватила нестерпимая вспыхивающая боль, сжигающая плоть. Языки пламени жгли ступни и лизали ноги, а затем, с шипящим ревом охватили все тело.

И Римо Уильямс оказался в офисе Брюстера с кондиционированным воздухом. Он что-то кричал, а рядом стояла испуганная Стефани Брюстер. В воздухе витал слабый аромат жасмина. Холод заставил Римо содрогнуться. Что это, игра воображения, или он не до конца проснулся? В комнате пахло горелым мясом.

Римо потер лоб, и в глаза что-то посыпалось. Это были сгоревшие брови – белая зола, рассыпающаяся на пальцах.

Испуг оставил Стефани, и она захлопала в ладоши.

– О, еще разок! Еще! Как здорово.

– Что? – спросил Римо.

– Я не знала, что вы волшебник.

– Какой волшебник?

– Вы лежали с закрытыми глазами, а потом вдруг вспыхнули, как электрическая лампочка. Как звезда. Слишком необычно. Нет, так сказать нельзя. Не бывает слишком необычно. Просто необычно.

– И долго я здесь лежал?

– Ну, хотя у меня нет секундомера, я предполагаю, что две или три минуты. Когда вы вошли, то выглядели очень усталым, а потом вы упали, и у вас были холодные руки. Я подумала, что у вас инфаркт. Но я не знала, что вы волшебник.

– Да, детка, бывает. Послушай, я тороплюсь. Скажи папе, что я уезжаю в отпуск и, возможно, обратно не вернусь, потому что мне здесь слишком трудно. Ладно?

– Я лучше запишу, – сказала Стефани.

Неловкими шестилетними пальчиками она поводила карандашом по бумаге. Получилось что-то вроде плетеной веревки.

– Я перефразирую ваши слова, – объяснила она, глядя на листок, содержащий половину какого-то слова. – Чувство несоответствия заставило Римо Пелхэма уйти в отставку.

– Правильно. Умница!

– Ну?

– Что ну?

– Разве вы не поцелуете меня на прощание?

И Римо Уильямс поцеловал Стефани Брюстер, а она сморщила носик, объяснив, что у него горячее лицо.

– Вот так-то, детка, – сказал Римо с легким сердцем и отправился на встречу в Дейтон. Пересушенная одежда потрескивала на теле. Ждать в Израиле возвращения домой агента? Он хмыкнул. Ему из Чикаго-то не удастся вырваться. Да, маразм есть маразм.

Тело болело, как от сильного солнечного ожога, но болело по-доброму. Легко дышалось, ноги двигались сами собой. До чего прекрасно жить! Он пожелал Деборе всяческого добра и решил, что у нее все будет хорошо. Она, в конце концов, была везучей. Второзаконие принесло бы ей смерть. Да.

Ему захотелось перечитать записку еще разок. Но ее поглотило пламя. Он отдохнет, развеется в Дейтоне, с кем-нибудь переспит, а через пару недель потихоньку примется за дела. Может быть, ему пришлют Чиуна для тренировок. Это будет полезно.

От коттеджей ехал автомобиль «скорой помощи». Это не Рэтчетт. Его дом в другой стороне.

Значит, «скорая» везет кого-то другого.

Машина притормозила, и полицейский, сидящий на переднем сидении, окликнул его:

– Это вы Пелхэм?

– Да, – сказал Римо.

– Вы отвечаете за охрану и безопасность? Надо бы встретиться в морге и поговорить.

– Да я вроде как занят, – сказал Римо, но увидев изумленное лицо патрульного, понял, что сморозил глупость. – Я должен сперва кое в чем разобраться. Давайте, встретимся позже. У меня был тяжелый день.

– У нее тоже, – сказал патрульный, кивнув головой назад, на медицинский отсек автомобиля. – Еще одна передозировка наркотика. Второй случай за месяц. Я думал, что у вас тут башковитый народ, а не наркоманы. Слушайте, вам придется зайти в морг, потому что мы должны кое-что сверить с ФБР. Эй, а что у вас с лицом?

– Слишком близко подошел к огню.

– Ага. Подождите. – Он обратился к водителю: – Погоди минуточку.

Полисмен вышел из машины и, подойдя поближе к Римо, так чтобы не услышал шофер, заговорил доверительным тоном:

– Послушайте, что бы там ни говорили, но ФБР из кожи вон вылезет, чтобы присвоить все заслуги себе. Вы понимаете, что я имею в виду?

Римо кивнул.

– Они велели прислать вас в морг, если мы вас повстречаем. Я знаю, чего они хотят: увести вас подальше от фотографов. Они собрались на поле для гольфа, где мы и обнаружили тело. Черт с ними, с ФБР. Вы офицер по безопасности. Если поспешите, то найдете там репортера. Вы меня понимаете. Они приехали сюда, чтобы кого-нибудь арестовать или что-нибудь в этом роде, но мы вполне можем сделать это сами, И уж так они себя приятно ведут, как будто вовсе не хотят присвоить себе всю славу. Понимаете?

Римо кивнул.

– Как мы будем выглядеть? А вы? Вы же отвечаете за безопасность. Мы с вами в сумме получаем меньше, чем каждый из этих ублюдков в отдельности. Верно? Мы имеем одно – уважение. Правильно?

Римо кивнул и сказал:

– Я хотел бы взглянуть на тело.

– Она была доктором. Представляете? Врач-наркоман и смертельная доза. Ну и команда придурков! Слушайте, приятель, поосторожнее с газовыми горелками. Вы выглядите ужасно.

– Покажите тело.

– Хорошо. Но оно завернуто…

– Я только взгляну.

– Ладно. Эй, погоди, не уезжай!

Водитель покачал головой:

– Думаешь, я очень туда спешу, а?

Они подошли к задней двери. Патрульный доверительно сообщил Римо, что все племя водителей – лентяи. Он раскрыл двери и с напускным равнодушием молодого полицейского сказал:

– Вот.

Римо увидел нечто, лежащее на складных носилках и укрытое простынями. Он понял, что это Дебора. Протянув руку, Римо осторожно, очень осторожно отогнул уголок простыни, стараясь держать под контролем каждый нерв, чтобы не отвалилась рука. По телу, ощущал он, курсирует биение энергии, и он, направив ее в нужное русло, почувствовал подъем.

Римо увидел неподвижное лицо, закрытые глаза, веснушки, осветившие ночь его одиночества, и губы, ныне безмолвные, и безжизненные руки. Он взял ее за руку. В ярком свете лампы над головой он увидел на предплечье отметину, ставшую теперь заметной благодаря химическим веществам, которые ей ввели, или, может быть, из-за того, что жизнь оставила ее. Едва заметный голубой прямоугольник, словно нарисованный мелком цвета яйца малиновки. На этом месте когда-то были аккуратные цифры, с помощью которых раса господ вела учет существ, рассматривавшихся ею как недочеловеки. Учету подлежали даже дети – сокровище, которое ненадолго озаряет жизнь взрослых, а потом включается в механизм сведения старых счетов. Римо осторожно разогнул неподатливые пальцы, взял зажатый в них предмет, посмотрел на него и спрятал в карман. Дебора должна была вывести наших агентов на преступника. Но и после смерти она привела Римо к нему, к мерзавцу из расы господ, считающему себя сверхчеловеком.

Ладно, он покажет им, что такое настоящий сверхчеловек. Тот, кто не знает своего происхождения, потому что воспитывался в католическом приюте, тот, в ком смешалась кровь разных племен и народов. Он, Римо, вполне может оказаться и чистокровным немцем. Тогда, если в немцах на самом деле есть склонность к жестокости, она проявится и в нем. В голове зазвучали слова древней священной клятвы: «Я – Шива, Дестроер; смерть, разрушитель миров». Они узнают, кто такой Дестроер!

Римо навсегда прикрыл простыней веснушки-звезды и, как ему казалось, аккуратно захлопнул дверь «скорой помощи». Он специально следил за собой, закрывал дверцу медленно, чтобы не привлекать к себе внимание.

Но грохот, удар, прогнувшееся внутрь изображение красного креста на дверце и закачавшийся на рессорах автомобиль заставили водителя выскочить из машины. Патрульный заорал, а Римо пожал плечами.

– Чертовы психи! – кричал патрульный водителю, сердито уставившись на Римо. – Все здесь чокнутые, даже полицейский! Ты зачем это сделал, а?

Но подойти к Римо почему-то не захотел. Тот еще раз извинился и ушел в надежде прибыть на место раньше сотрудников ФБР, чтобы, не дай Бог, с ними не повстречаться. Он не желал зла этой организации.

 

Глава двадцать третья

Человек, известный когда-то под именем Ганса Фрихтманна, сидел перед шахматной доской и изучал позицию эндшпиля. Исход партии был очевиден. Шахматы – бальзам для ума, ума, который в состоянии их оценить.

На нем был смокинг, на ногах – домашние туфли, что приличествовало человеку, завершившему напряженный трудовой день. Кто бы мог ожидать, что еврейка работала на эту мстительную шайку, которая до сих пор отказывалась понять, что Вторая мировая война окончилась? Безумцы. Теперь, после ее гибели, на него откроет охоту кто-нибудь еще. Пора исчезнуть. Фотографии позволят русским держать ученых Форума под контролем, в чем, собственно, и заключалось его задание. Он сделал свое дело. Этого, естественно, никто должным образом не оценит, но такие вещи давно перестали его заботить.

Он снова взглянул на доску. Против его короля, ферзя, двух коней, пешки и слона у белых оставался только король. Но перед тем как наркотик подействовал, еврейка успела сказать, что из любого положения есть выход, хотя выхода, конечно же, не было.

Он собрался было расставить фигуры для новой партии, но тут бесшумно распахнулась дверь, ударившись ручкой в стену.

С визитом пожаловал начальник охраны Брюстер-Форума, выглядевший так, словно только что выскочил из горящей печки.

– Привет, Сторс. – сказал Римо хозяину, тому, кто был тренером по шахматам в Брюстер-Форуме. – Я пришел за своей партией.

– Но не сейчас же, – ответил Сторс.

– О, сейчас как раз очень удобно.

Римо закрыл за собой дверь.

– В чем дело? – спросил тренер. – Что за прихоть? Такой поздний час. Вы ужасно выглядите.

– Я хочу сыграть в шахматы.

– Ну, – сказал со вздохом Сторс, – если настаиваете… Позвольте, я помогу вам снять пиджак.

Римо обошелся без посторонней помощи, хотя при этом что-то треснуло, и оторвался рукав. Он заметил, что кисти рук покраснели и распухли.

Посередине комнаты на голом паркетном полу стояла шахматная доска на металлических ножках. С ней намертво были соединены два дубовых кресла с массивными подлокотниками.

– Садитесь, мистер Пелхэм. Сейчас я расставлю фигуры.

– Не надо, сойдет и так. Я буду играть белыми.

– Но ведь невозможно выиграть с одним королем!

Из кармана рубашки Римо достал белого ферзя, который был зажат в мертвой ладони Деборы.

– У меня есть еще ферзь, – сказал он. – Этого достаточно.

Римо положил руки на подлокотники. Под правым запястьем он почувствовал холод металла, поглощающего тепло руки. Он взял с доски своего короля, как бы разглядывая фигуру, и украдкой взглянул на подлокотник. Там были три малюсеньких металлических кружочка, погруженные в дерево, с отверстиями посередине диаметром с иглу. «Вот оно что, – сообразил Римо. – Нокаутирующий укол. Наркотики!»

Сторс уселся напротив Римо.

– Интересное положение сложилось после сицилийского дебюта. Вам знакома сицилийская игра?

– Конечно. Сицилийцы воевали на стороне нацистов. Им в обязанность вменялось вести подсчет детей, изнасилованных гитлеровскими бандитами.

Римо улыбнулся, подавляя желание протянуть руку и раздавить пальцами адамово яблоко Сторса. Дебора была здесь. Сидела в этом кресле, смотрела Сторсу в глаза, испытывая отвращение к нему и к тому, что он олицетворял, но долг – превыше всего. Она проиграла партию. И потеряла жизнь. Жизнь не вернешь. Но партию еще можно спасти. И хоть как-то оправдать ее жизнь и ее смерть.

– Ваш ход, Сторс, – сказал Римо.

Сторс подвинул пешку на одно поле вперед.

– Пешки, – произнес он. – Маленькие человечки на шахматной доске. Но иногда они становятся тяжелыми фигурами, самыми опасными для соперника.

– Особенно если они, как нацисты, воюют с детьми и женщинами. Тогда они по-настоящему опасны.

Лицо Сторса покраснело. Он собрался что-то сказать, но тут в комнату вошла его дочь. На ней была короткая красная юбка и белый свитер, под которым не было бюстгальтера. Сквозь ткань просвечивали темные соски. Увидев Римо, она облизнула верхнюю губу, в глазах появился диковатый блеск, словно внутри вспыхнул свет, и сквозь отверстия зрачков наружу выбиваются огоньки.

– Анна, у нас нежданный гость. Приготовь, пожалуйста, вам что-нибудь перекусить.

– Хорошо, отец, – сказала она и снова посмотрела на Римо. – Что бы вы хотели?

– Сойдет все, что есть в доме. Детская кровь. Чипсы из абажуров с соусом из цианистого калия. Героиновый лимонад. Все, к чему вы привыкли.

От замешательства ее лицо поглупело. Сторс сказал:

– Наш гость – большой шутник. Приготовь то, что обычно. И поскорее.

– У меня создалось впечатление, мистер Пелхэм, – произнес Сторс, когда его дочь вышла, – что вы желаете поговорить о нацизме.

– Да, меня всегда интересовало безумие, – сказал Римо.

– Единственное безумие в том, что мы проиграли.

– Рад слышать, что вы сказали «мы», – заметил Римо. – А проиграли вы потому, что растратили силу, атакуя с упорством маньяков второстепенные цели. Настоящая сила – у американцев, которых даже ненависть не заставит гнать людей в печи. Поэтому мы побеждаем. А засранцы вроде вас, безумные ненавистники всегда проигрывают.

– Мой дорогой мистер Пелхэм, историю пишут победители, – сказал Сторс, и Римо заметил, что его палец потянулся к кнопке на ручке кресла.

Он понимал, что сейчас иглы вонзятся ему в запястье, он получит дозу наркотиков и станет беспомощным.

Сколько несчастных побывало здесь до него? Но вряд ли среди них попадались люди с мгновенной реакцией, способные поймать двумя пальцами муху на лету. Настал час, и Римо Уильямс вместе со своими грозными талантами оказался лицом к лицу с этим маньяком, кошмарным порождением чудовищного зла.

Рука Сторса сжала ручку кресла. Римо сосредоточил всю свою чувствительность на правом запястье. Сначала кожа ощутила легкое прикосновение игл. Все ощущалось словно при замедленной съемке. Вот три иглы коснулись кожи. Кожа прогнулась, как тонкий слой травы и мха, покрывающий болото, прогибается под давлением палки. Иглы не отступали. Затем кожа не выдержала и поддалась, поглотив кончики иголок. Теперь иглы продолжили путь и скоро отдадут наркотический сек. Затем жертва должна отреагировать – потереть руку.

Таков был их сценарий для жертвы. Но в кресле сидел Римо Уильямс, а он не собирался становиться жертвой.

На миллиметр приподняв незаметно для Сторса руку, дабы не получить полную дозу, Римо затем демонстративно потер тыльную сторону запястья. Почувствовав легкое головокружение, он ускорил внутренние ритмы организма, чтобы справиться с полученной – хотя и ничтожной, но все же – дозой наркотика. Уронил голову на грудь.

– Ты хотел меня обыграть, да? – послышался голос Сторса. Кресло нациста отодвинулось от стола. Римо услышал, как Сторс приближается. Он врач, сейчас он заглянет Римо в глаза. Крепко сомкнув веки, Римо в уме сфокусировал взгляд на воображаемом самолете, летящем в солнечном летнем небе на расстоянии многих миль. Он почувствовал, что палец отработанным движением приподнимает ему веко. Яркий свет должен был заставить зрачок сократиться, но вид реактивного самолета в полуденном небе уже сделал это, и Сторс, довольно хмыкнув, отпустил веко.

– Подействовало! – воскликнул Сторс. – Я сдержу свое обещание, дочь.

– Встань, – приказал он, и Римо встал. – Открой глаза и следуя за мной.

С уверенной самонадеянностью Сторс повернулся к нему спиной, отодвинул в сторону длинную бархатную портьеру, за которой оказалась дверь, повернул ручку, вошел и отступил на шаг, уступая дорогу Римо.

Тот смотрел прямо перед собой, но сумел быстро оглядеть комнату периферическим зрением. Он уже видел эту комнату раньше – на секс-фотографиях. У стены слева стояла металлическая кровать, покрытая белыми атласными простынями. Справа стояла камера на треножнике и осветительные приборы с отражателями. У кровати – Анна. Грудь ее тяжело поднималась, натягивая ткань свитера. Она смотрела на Римо.

– Я так долго ждала тебя, – произнесла она.

Сторс закрыл за собой дверь и запер ее на ключ.

– Раздевайся, – скомандовал он. – Все снимай.

Римо, словно робот, разделся, продолжая смотреть прямо перед собой. Анна стянула свитер через голову. Светлые кудри с трудом протиснулись через воротник. Слегка повисшие груди подпрыгнули, освобождаясь от свитера. Она взглянула на Римо и, заведя руку за спину, расстегнула верхнюю пуговицу юбки, а затем, засунув пальцы за пояс, начала медленно спускать юбку по бедрам, пока она бесшумно не упала на пол. Белья на ней не было, только длинные черные чулки, поддерживаемые черным же поясом, и высокие черные сапоги до колен.

Римо стоял обнаженный, одежда кучкой лежала перед ним на полу.

– Ложись на кровать, – приказал Сторс, и Римо растянулся поперек кровати. Анна подошла и наклонилась над ним так, что ее соски слегка касались его груди.

– Для тебя у меня есть кое-что особенное, – сказала она и шагнула к небольшому столику рядом с кроватью, а затем снова оказалась в поде зрения Римо. В руках у нее был черный парик. Она принялась водить длинными прядями волос по животу Римо, затем перешла к половым органам и ногам. Потом надела парик на голову, заправив под него свои светлые волосы.

Анна села на кровать рядом с Римо и взяла со столика губную помаду. Засунув в рот конец закрытого тюбика, наклонилась над Римо, и ему на грудь закапала слюна. Затем, открыв помаду, она нарисовала кроваво-красные губы поверх своих собственных, бледных и бесцветных. Снова потянулась к столику.

«Теперь плеть,» – подумал Римо.

Убить их сейчас? Это просто. Ему хотелось дать им перед смертью почувствовать вкус победы.

– Отец, ты готов? Я не могу больше ждать.

Заряжая фотокамеру, Сторс ответил:

– Действуй. Только быстро, мы потеряли много времени.

Отработанный удар плети обрушился на живот Римо, оставив на коже алый след. Еще удар. На этот раз – ближе к паху. И опять. Она отшвырнула плеть и склонила голову над Римо. Темные пряди волос щекотали тело, ее рот схватил его, пачкая жирной помадой. Послышалось сладострастное мычание.

Римо позволил своему телу отреагировать. Он хотел эту женщину, но не для того, чтобы доставить ей наслаждение, а чтобы покарать ее. Как это сделать, он узнал от Чиуна, поведавшего кое-какие секреты. Извращенную нацистскую самку возбудил до неистовства молодой мускулистый полицейский, но уничтожит ее живущий в его сознании восьмидесятилетний кореец, считавший женщин не более сложным устройством, чем гитара. Неверный аккорд вызывает дисгармонию. Следует играть на нужных струнах.

Для черноволосой женщины в сапогах боль, мучения и страдания – вот подходящие струны. В этом ее наслаждение. Что ж, Римо доведет ее до экстаза, а потом – дальше, пока экстаз не станет болью, и еще – до тех пор, пока каждое нежнейшее эротическое прикосновение не обратится в режущую по живому боль.

Ее акт сознательного унижения сделал свое дело.

– Он готов. Прикажи ему овладеть мной.

– Овладей ею, – скомандовал Сторс.

– Хочу насилия! – вскричала она.

– Изнасилуй ее, – приказал Сторс.

Это было как раз то, что требовалось, и Римо с силой швырнул ее на кровать. Парик отлетел в сторону. Он внедрился в нее так, что тело изогнулось до хруста в позвоночнике.

Анна стонала. Сторс фотографировал. «Как он дошел до того, – думал Римо, – что спокойно занимается съемкой, наблюдая за извращениями собственной дочери?» Римо начинал догадываться. Незаметно, шаг за шагом, малозначащие поступки и действия формируют систему привычек, требующую постоянного усложнения, пока из многих частей не складывается общая сумма. И назад дороги уже нет.

– Сильнее, – проник в его сознание голос Анны. Сильнее. Быстрее. Глубже. Он заострил внимание на пальцах рук и ног. Когда тело начинает нагнетать кровь, мозг отказывается от нее, заботясь о других частях тела, о других функциях организма. В этом и состоял секрет Чиуна.

– Еще! – закричала она. – Еще!

Он буквально вжался в нее, придавливая коленями, приподнимая вверх и опуская. Она стонала в экстазе.

Римо заработал сильнее. Быстрее.

Она застонала. Опять оргазм.

Сильнее. Быстрее. Сосредоточимся на коленях.

Теперь она стонала не переставая. Но экстаз начинал уступать место боли.

Римо продолжал. Еще сильнее. Еще быстрее. Сознание зафиксировало мозолистые утолщения на кончиках пальцев.

Стоны становились все громче, их тон повышался. Теперь ей было больно. Она страдала. Скоро она крикнет «Стоп!», и Римо, находящийся, как они считают, под действием наркотика, вынужден будет повиноваться.

Он сильнее навалился на нее, придавив мускулистым плечом ее рот с такой силой, что треснули передние зубы. Теперь она уже не сможет приказать ему остановиться.

Из-под плеча ее голос почти не был слышен.

И Римо продолжал. Сильнее. Еще сильнее. Теперь – пальцы ног. Они впились в деревянный пол для прочного упора. Она пыталась оттолкнуть его. Он прижал ее сильнее.

Сторс больше не фотографировал. Теперь он наблюдал. Групповые изнасилования нацистов несли смерть их жертвам. Сторс видел, как такая же участь постигает его дочь, она погибает, изнасилованная бандой, состоящей из одного человека.

И тогда Сторс скомандовал:

– Стоп!

Римо остановился. Анна лежала в полубессознательном состоянии, рот и пах были в крови.

– С тобой все в порядке, дорогая? – спросил Сторс.

Она медленно села, в глазах горела ненависть.

– Убьем этого ублюдка, отец. Замучаем до смерти.

– Обязательно. Но сперва, мистер Пелхэм и я должны закончить начатую партию в шахматы. Прояви пока пленку. Я тебя позову.

Римо было приказано одеться. Сторс отвел его обратно, в шахматную комнату, велел сесть и сам занял место напротив.

Он обратился к Римо:

– Кто ты?

– Римо Пелхэм.

– Кто рассказал тебе обо мне?

– Дебора Хиршблум.

– Что она рассказала?

– Что вы – нацисты.

– Зачем ты сюда пришел?

– За деньгами. Я могу вытянуть из вас деньги.

– Хорошо. Мы сыграем в одну игру. Ты сейчас проснешься и покажешь мне, как ты собирался выиграть, а потом – опять уснешь. Повторяй за мной. Ты проснешься, чтобы поиграть, и снова уснешь.

– Я проснусь, чтобы поиграть, и снова усну.

– Ты проснешься по щелчку моих пальцев. Уснешь тоже по щелчку.

Сторс щелкнул пальцами.

– Сыграем блиц, – сказал он, улыбаясь.

– Сыграем, – согласился Римо.

– По-прежнему надеетесь выиграть? – спросил Сторс, уверенный в своем мастерстве и грядущей победе.

– Да, – сказал Римо и взял с доски ферзя. Ферзя Деборы. – Следите за ферзем.

– Слежу.

– Вот мой ход, – сказал Римо и поставил ферзя на ладонь зеленым фетровым кружочком вниз. Пальцы сомкнулись на основании фигуры. Темно-карие глаза, у которых, казалось, не было зрачков, впились в Сторса, и Римо произнес:

– Мат в один ход.

Римо повернул руку фигурой вниз и с разворотом кисти послал ее вперед. Этот ход, величайший в истории шахмат, вогнал верхнюю часть белого ферзя в глаз Сторсу, потом – еще глубже, через глазницу в мозг. На месте правого глаза Сторса оказался зеленый фетровый монокль, из-под которого вниз побежала алая ленточка. Тело Сторса передернулось в конвульсии, пальцы защелкали – щелк! щелк! щелк! Это был последний сигнал мозга, посланный им еще до того, как Римо пошел белым ферзем. Прямо в глаз негодяю.

Римо поглядел на него и улыбнулся одними губами.

– Шах и мат, – сказал он и вышел.

Остальное было просто.

 

Глава двадцать четвертая

Анна Сторс еще не одевалась. Когда Римо вошел в затемненную фотолабораторию, она как раз положила негативы с его изображением в металлическую картотеку, где находились все остальные.

Увидев Римо, она в ужасе раскрыла глаза.

– Он проиграл, – сказал Римо.

Анна попыталась ударить его ногой, но Римо не обратил на это внимания и со смехом завел ее руку за спину, а потом прошептал ей в правое ухо:

– Твой отец, прежде чем я его убил, успел сказать, что единственной вещью, доставлявшей ему удовольствие, было наблюдать за тобой во время ваших представлений. Но он не хотел этого показывать, чтобы ты не останавливалась.

Потом Римо убил ее и оставил тело распростертым на огромной сушилке для фотографий. Когда он опускал труп на барабан из нержавеющей стали, зашипел, испаряясь, пот. Потом Римо сжег негативы и поджег дом.

Уходя, он взял из буфета пирожок. Через несколько минут после его ухода начали прибывать первые пожарные машины.

Вечерняя прохлада остудила воздух, вдруг стало необычно для августа холодно, потом – жарко, а потом Римо уже ничего не чувствовал, а просто шел вперед…

 

Глава двадцать пятая

Ростбиф в ресторане Хенричи, в Дейтоне, был хорош. Он был хорош уже на протяжении двух вечеров по средам. Римо посмотрел через окно на долину Майами, где на окраине и дальше, над окружающими Дейтон городками, вспыхивали огни. Ресторан находился на самом верху отеля, и для Дейтона здесь готовили превосходно. В Нью-Йорке это была бы просто съедобная пища.

Он разрезал поджаристое, слегка пружинящее мясо, откуда вытек красноватый сок, окрасивший в розовый цвет картофельное пюре, лежащее рядом на тарелке. Хорошее мясо, заметил кто-то, как и женщину, нужно смаковать. Кто это сказал? Уж конечно не Чиун, который, хотя и признался однажды, что все женщины прекрасны, только не все мужчины способны это разглядеть, в то же время считал непрожаренное мясо страшным ядом.

Римо наслаждался мясом. «Вообще-то, Чиун прав насчет яда, – думал он. – Регулярно приходить в определенные дни в определенное место, о чем знает кто-то еще, означало ставить себя в положение мишени. Мясо может быть отравлено. Его, Римо, могут отравить, хотя отравитель его никогда и не видел. КЮРЕ знает в этом толк. Отравитель может даже и не знать, что подсыпает именно яд. КЮРЕ обрезает концы везде, где возможно.»

Но пока он жив, и каждый прожитый день означал, скорее всего, что его здесь держат для того, чтобы заставить подергаться и поволноваться. Наказание в том, что приходится ждать, убьют тебя или нет. А если он ждет, значит не чувствует за собой вины, и ему можно опять доверять.

Что он такого сделал? Нагрубил Смиту? Так это из-за затянувшегося состояния максимальной готовности. Засчитывается не сказанное, а сделанное. Он выполнил приказ и прибыл в Дейтон.

В памяти почему-то не сохранилась дорога до Дейтона. Он помнил усталость, страшную жару, а потом – непонятно как оказался в аэропорту Дейтона с невероятным загаром, с деньгами, полученными, скорее всего, по дорожным чекам и без документов. Он, должно быть, проделал весь путь «на автопилоте.»

Римо чувствовал сильную усталость, но отдых день ото дня прибавлял сил. К тому времени, когда возобновятся тренировки, он будет к ним готов, но никогда больше не позволит держать его так долго на таком уровне. Если они со Смитом когда-нибудь встретятся, нужно будет об этом раз и навсегда договориться.

Дебора прикончила того, за кем охотилась. Он знал, что она своего добьется, но уж больно неловко все было сделано. Отец поссорился с дочерью, она его убила. Но для чего бы женщине кончать жизнь самоубийством при помощи сушилки для фотографий? Забавно, но похоже на его собственный стиль. От израильтян он ждал большей аккуратности. Да, это мог быть и он. Хотя нет, такой способ недостаточно быстр, требует много хлопот и годится только для наказания или отомщения. Но Римо наказаниями не занимается.

Когда-нибудь, если они встретятся, он скажет Деборе, что задание она выполнила неряшливо.

Римо опять взглянул через окно на долину, окидывая взором дали. Был тихий вечер, но на небе не было звезд, и по непонятной причине он вдруг ощутил чувство большой потери, как будто нашел что-то крайне необходимое, а потом потерял, даже не узнав, что же это было.

Тут в голову Римо пришла оригинальная мысль, достойная того, чтобы ею гордиться. Он подумал о веснушках Деборы и сказал про себя, надеясь когда-нибудь высказать то же самое вслух: «Девушка без веснушек – словно ночь без звезд».

Римо огляделся вокруг в поисках женщины с веснушками. Надо испробовать эту оригинальную фразу. Но на глаза ему попался только человек в костюме с чемоданчиком в руке. Причина, по которой он увидел этого человека, заключалась в том, что тот стоял в трех дюймах перед его носом.

– Хорошее настроение? Приятные мысли? – спросил человек резким и тонким голосом. Римо посмотрел вверх. Такое же, как и голос, лицо – резкое и злое.

– Добрый вечер. Садитесь. Я гадал, почему вы заставляете меня так долго ждать.

Харолд В. Смит сел за стол напротив Римо и положил чемоданчик на колени.

Смит заказал запеченный сэндвич с сыром. Официантка сказала:

– У нас есть еще сэндвичи с помидорами и ветчиной, и…

– Просто с сыром.

– И невкусный, пожалуйста, – добавил Римо.

Ага, у официантки на лице веснушки. Вот он ее порадует!

Улыбка спряталась в уголки рта официантки.

– Идите, – сказал Смит девушке и повернулся к Римо. – Значит, вы в хорошем настроении. Понравилась ли вам ваша последняя деловая поездка?

– Не очень.

– Не предполагал, что вы станете искать себе дополнительную работу.

– Что? – Римо выглядел сконфуженно.

– Вы запамятовали некоторые детали?

– Представления не имею, о чем вы говорите.

Смит наклонился вперед и внимательно вгляделся в лоб Римо, где обожженная кожа до сих пор была глянцевитой и натянутой, а брови только начинали отрастать.

– Я поверю вам, потому что меня об этом предупреждал Чиун.

– Чему поверите?

Смит улыбнулся в ответ, и Римо понял, что не стоило и спрашивать.

– Когда к вам окончательно вернулась память?

– Вот что, – сказал Римо, – сперва вы мне объясните, где это я получил солнечный ожог, потому что, я уверен, вы знаете, а уж потом я расскажу, когда ко мне вернулась память.

– Когда к вам вернулась память?

– В аэропорту Дейтона.

– Похоже на правду, – сказал Смит.

Он огляделся вокруг и тихо сказал, страхуясь от посторонних ушей:

– Вы утром оставили у меня в номере свой бумажник.

Он передал Римо потрепанный бумажник, в котором, как Римо знал, содержится все: кем ему теперь быть, куда направляться, место и время новой встречи со Смитом.

– Так где же я так обгорел на солнце?

– Спросите у Чиуна. Я не только не могу объяснить, но не могу даже толком понять.

Смит оглядел окружающий интерьер и сказал:

– Знаете, я бы предпочел, чтобы вы питались в столовой самообслуживания, если бы только столы там не стояли так близко друг к другу.

– Угу, – сказал Римо, засовывая бумажник со своей новой личиной в карман купленного за наличные нового костюма.

Официантка возвратилась и поставила перед Смитом сэндвич с сыром.

Когда она склонилась над столом, Римо сказал:

– Знаете, девушка без веснушек – словно ночь без звезд.

– Знаю, – ответила она. – Мой жених всегда так говорит.

Смит был определенно доволен разочарованием Римо.

– Клянусь, – сказал Римо, – во всем мире нет ни одной оригинальной фразы. Придумываешь что-то, но оказывается, все уже придумано раньше. Я сам это выдумал! Это моя фраза.

– Чепуха, – сказал Смит, со спокойным удовольствием наблюдая, как очередная душа возвращается с облаков на землю. – Один наш общий знакомый постоянно использовал эту фразу. Он говорил ее всем – девочкам, старухам, кому угодно, лишь бы польстить. Если, конечно, был достаточно трезв, чтобы вообще вести беседу.

Римо понял, о ком говорит Смит, уронил вилку в пюре и выпалил:

– Я помню каждое его слово, но этого не было.

– Как хотите, – сказал Смит, вгрызаясь в желтую массу сэндвича.

Римо откинулся на спинку кресла.

– Мне наплевать, верите вы или нет! Я точно знаю, что у меня в душе живет поэтический дар. Понимаете? Вам знакомы такие вещи, как сердце, чувствительность, люди, человеческие существа?

Аппетит пропал. За окном в долине Майами светились огоньки проезжающих автомобилей и далеких домов.

– Хорошо. Я верю, что вы сами это придумали. Все возможно. Заканчивайте ваш ужин, Римо. Мы за него платим, в конце концов.

Римо продолжал смотреть в темноту, ожидая, что его снова посетит вдохновение. Тогда он докажет Смиту. Но вдохновение не приходило.