Доктору Джеймсу Рэтчетту его кончина всегда представлялась драматическим событием.

В юности ему виделась белоснежная больничная кровать. Умирая, он прощал родителей и сестру. Иногда в фантазиях допускались вариации: он умирал с проклятием на устах и, отказываясь жить, вырывал из распухшей руки трубку капельницы.

Его мать незамедлительно вскрывала вены, в душе сестры на всю жизнь оставалась незаживающая рана. А отец? Пропади он пропадом! Даже в мечтах Рэтчетт не мог представить, что отца может заинтересовать что-то касающееся его, Джеймса. Даже в фантазиях отцу сообщали о смерти сына по телефону, звонили в контору на Уолл-Стрит. Телефонограмму принимала холеная привлекательная секретарша. Отцу она расскажет об этом за коктейлем в половине седьмого вечера, прежде чем отправиться в их апартаменты.

– Вырвал трубку капельницы? – спросит отец. – Проклял меня на смертном ложе? Хм… Никогда не думал, что маленький Джеймс способен на такое.

Такие фантазии посещали Джеймса в возрасте девяти лет. В четырнадцать они несколько трансформировались: теперь отец лежал на больничной койке, а он, Джеймс, вырывал трубку из его руки, поскольку осознал, какой грязной, мерзкой и волосатой свиньей был его папаша.

В четырнадцать лет Джеймс начал изготовлять самодельные смеси и угощать ими приятелей. Раз он угостил соседского мальчишку, который был на пять лет моложе. Парнишка три дня лежал без сознания, а Джеймса отправили туда, где он уже не мог потчевать ядом малолеток.

Его отвезли в Англию, в Дорчестер, в «Билси-Скул» – заведение, где молодые английские джентльмены проходили через гомосексуальную фазу. Для Джеймса это стало не фазой, а чем-то большим. Не имея под рукой химикатов и оборудования, он посвятил себя занятиям теоретической химией, которые продолжил позднее в Политехническом институте Ренсселэра, что в штате Нью-Йорк. Оборудования там было предостаточно, но он остался верен теории, поскольку считал ее более чистой и аккуратной.

Он получил ученую степень в Гарварде, стал доктором наук по теоретической химии. Основное занятие принесло ему всемирную славу и известность, а вечернее хобби – три условных приговора за вклад в развитие преступности малолетних. Чтобы сделать два последних приговора условными, потребовались значительные расходы, истощившие полученное им наследство. Пришлось отказаться от работы над докторатом по математике и заняться преподаванием, то есть постоянно иметь дело с людьми, аж до пяти часов в неделю.

Затем – Брюстер-Форум. Коттедж был оформлен по его собственному проекту. Доктор Брюстер понимал, насколько разнятся вкусы людей, и почему бы этого не учитывать? Так доктор Рэтчетт обрел свой дом, где собирал иногда коллег на сеансы гипноза, которому он обучился еще в детстве, ошибочно полагая, что способности к гипнотическому внушению обеспечат ему бесконечную череду любовников.

Вчерашний сеанс оставил неприятное, грызущее ощущение: что-то должно вспомниться, но никак не приходит в голову. Сознание предупреждает: «Готовься!». Но ничего не происходило.

Ладно. Он выбросит это из памяти, но сперва надо подготовиться. Мысль не ухватишь как мальчишку за тонкую шею. Ее нужно измучить, ее нужно уговорить. Не обращать на нее внимания. Устроиться без нее поудобнее, и вот тогда-то она уберется прочь.

Доктор Джеймс Рэтчетт разделся у входа в свою особую комнату – шедевр инженерного искусства – полый шар из белого пластика, под пластиком – слой воды, смягчающий пол и стены на высоту человеческого роста. Знакомые Рэтчетта называли это место «комнатой-маткой», но для него оно было убежищем, логовом.

Сюда-то он и принес набитую гашишем трубку. Нажатие кнопки – и трубка задымила. Рэтчетт вдохнул дым на всю глубину легких и задержал дыхание. Стали отчетливо ощущаться конечности, как они далеко, как глубоко он вдыхает дым. Он не выдыхал уже целую вечность, а голова ничего не чувствовала. В ней было пусто. Тогда он выдохнул. Просто для разнообразия. Не потому, что так было нужно. Он мог бы не дышать часами. Да. Вдохнем поглубже. У-у, прохладно. Он прислушался к прохладе, ощупал глазами виниловый потолок, и неожиданно белая матка показалась очень смешной. Вот он сидит здесь, в водяном миш-меше.

– Миш-меш, – проговорил он вслух и истерически захохотал. – Миш-меш, – опять произнес он, сожалея о том, что рядом нет никого, кто мог бы оценить его юмор.

Тут виниловые двери отворились. И показалась женщина. Да. Настоящая женщина. Наверное она пришла, чтобы затянуться гашишем. Он ей предложит покурить. Но говорить с ней не станет. Нет, никаких разговоров.

О, она тоже раздета, и у нее в руке плеть, а там, где у него эта штука, у нее – светло-коричневатая клякса. Он ей покажет. Правда, эрекции у него никогда не получалось. Но тут она начала что-то делать, и стало что-то получаться. И тогда он еще раз затянулся гашишем, и тогда… Надрез. Крик. Какой-то рывок…

Доктор Джеймс Рэтчетт схватился за гудящий тупой болью пах и ничего там не обнаружил. Ничего, кроме теплой крови, хлещущей на белый винил пола. Стало скользко, и он упал, и отчаянно задергался. Как остановить кровь?!

Извиваясь, он пополз к двери. Из горла вырывались вопли: «О-о-о-о! О-о-о-о!». Вот дверь. Выбраться. Помогите! Но дверь была заперта, и доктор Джеймс Рэтчетт соскользнул обратно в центр комнаты, где обнаружил, что не может даже прогрызть себе выход наружу. Он грыз пластик сильнее и сильнее, и наконец прогрыз, и хлынула вода, смешиваясь с кровью, и он забултыхался в розовой луже, в агонии красной смерти.

И тут он вспомнил, где он ее видел, и кто делал снимки, и догадался, почему она сейчас его убила.