В серую дождливую погоду в трамвае — как в зале ожидания пригородной станции. Духота, тусклое освещение, а высоко на стене, недоступная подросткам, красуется реклама почтового банка. Кондуктора почти не видно, хотя он с важностью расположился на высоком сиденье.

За неимением часов я попытался определить время по билету. Цифры, выбитые на нем, это как раз продолжительность одной поездки. Был тот самый сумеречный час, когда в оконных стеклах видишь сначала свое отражение, а сквозь него различаешь улицу. Я стоял у выхода, держась за поручень. Трамвай свернул на узкую Алексантеринкату, и сразу стало темно, как в погребе. Удивительно, до чего в природе все темнеет к зиме, а затем преображается и светлеет. Маленькие автомобильчики появляются из тумана, проезжают мимо и снова пропадают в молочной дымке.

Рядом со мной стояла стройная женщина. Я потихоньку разглядывал ее. Красивые ноги. Изящный овал лица, тонкие брови и густые ресницы, прозрачная голубизна глаз. Еще долго, быть может, эта нежная кожа не утратит своей свежести. Я где-то читал, что клетки в организме полностью обновляются раз в семь лет.

Трамвай остановился, и народу высыпало — целая туристическая группа. Молодая женщина продолжала стоять. Она не пожелала сесть, хотя в вагоне появились свободные места. Проехали мимо гауптвахты. Часовой стоял на посту, широко расставив ноги. Рядом с ним на кронштейне висел колокол. Я подумал, что в случае бомбежки часовой вполне бы мог встать под этот колокол и поместиться там с головой. Кстати, на голове у него была зимняя шапка. Выходит, уже зима, раз военные надели меховые шапки. Правда, они почему-то надевают их за два месяца до холодов и снимают на месяц позже, чем гражданские.

Зимой в Хельсинки многие парни ходят вообще без головного убора. Интересно, каково им в армии? Когда впервые надеваешь меховую шапку, то невольно клонишь голову набок, как под тяжестью груза. Шапка сама по себе не тяжелая, просто голове в ней тесно и неудобно. Зато волос не ощущаешь, пока не начнешь их расчесывать…

Светловолосая женщина вышла. Я вдруг почувствовал, что вместе с нею потерял все самое дорогое в жизни, и выпрыгнул из вагона на следующей же остановке. А трамвай так никуда и не поехал. Вот цирк. Оказывается, уже конечная. Я быстро дошел до угла и сделал вид, что изучаю названия улиц. Ни души. Прошел для верности еще квартал. И тут увидел ее, она шла мне навстречу. Я сразу кинулся к ней с вопросом «как пройти…».

— Это там. Вам нужно было сойти на первой остановке после моста.

Значит, она обратила на меня внимание в трамвае! Женщина спустилась в подвальчик. А я смотрел из-за витрины, что она будет делать. Внизу на полках лежали разные сорта хлеба, а стены, от пола до потолка, были забаррикадированы пачками хрустящих хлебцев. Представляю, какой тут великолепный резонанс! Да еще продавщица молодая и, стало быть, горластая…

Светловолосая красавица показалась на лестнице. Она внимательно глядела себе под ноги. Бедняжка! Под мышкой она держала пакеты, а в руках — бутылку молока.

— Можно вам помочь? — спросил я, выхватывая бутылку.

— Возьмите ее и быстро идите за мной. — Тут она впорхнула в какую-то подворотню, глухую, как деревня, и исчезла из виду. Подворотня, как назло, все куда-то заворачивала и заворачивала. В самом конце ее, как сквозь щель в заборе, тускло светился двор. Одной рукой я крепко прижимал к груди ледяную бутыль. Пожалуй, слишком крепко, потому что холод проникал сквозь кашне и рубашку, хотя у меня их было целых две — под нейлоновой еще и трикотажная. Другой рукой в темноте я нащупывал дорогу, Точно слепой.

— Подержите дверь, чтобы я могла включить свет.

— Какую дверь?

Моя рука наткнулась на что-то непонятное. Вроде стена. Вдруг стена мгновенно рухнула, а я брякнулся на ступени. Бутылка выскользнула из рук и, кувыркаясь и гремя, понеслась вниз по лестнице. Когда я очухался, она была уже далеко. Я по звуку догадался, что далеко. Пришлось встать и ринуться за ней вдогонку. Главное — схватить ее прежде, чем она успеет остановиться. Иначе потом ее ни за что не отыскать. Наконец я поймал бутылку и вернулся. Женщина уже ждала меня на освещенной площадке. И мы начали бесконечный подъем по головокружительной лестнице. Она легко перешагивала через ступени, а я пыхтел и отдувался сзади, цепляясь за что попало.

— Как будто лифт не могли сделать, — наконец, чтобы скрыть одышку, громко сказал я.

— Теперь ни к чему, все равно дом идет на снос.

— Давным-давно уж снесли бы этот музейный экспонат. В начале века был большой спрос на жилье и строили как попало, знакомый строитель рассказывал. Сначала настилали доски, а потом кое-как лепили из камня стены. Ваш дом яркий образчик архитектуры начала столетия.

— Не знаю, я здесь тогда не жила.

— Да-а… в таком доме, наверное, спокойно живется, за толстыми стенами. Почти все многодетные семьи живут на окраине в новых домах, а здесь «ни детского крика, ни стука топора».

— Да это же из «Калевалы», — оживилась девушка.

— Простите, я нечаянно, — тихо промямлил я.

Мы все поднимались и поднимались и миновали, по моим подсчетам, пятый этаж. Я не осмеливался спрашивать, сколько еще. Спрошу, а она вдруг подумает, будто мне не нравится, что этажей так много. Это было бы большой оплошностью с моей стороны. Тем более что я думал совсем о другом: а что, если бы отыскался дом величиной с нашу жизнь? Тогда бы мы ничего не делали, а только поднимались вверх по лестнице. Или, наоборот, спускались. Жизнь стала бы куда легче и понятнее…

Женщина уже успела отпереть дверь и включить в прихожей свет. Она оказалась гораздо красивее, чем на улице и в трамвае. Стало совершенно ясно: чем ярче освещение, тем она прелестней. Удивительно красива!

— Огромные, однако, прихожие в этих старых домах, — наконец опомнился я.

Она отобрала у меня бутылку и благодарно улыбнулась.

— Не сомневайтесь, бутылка та же, — попытался сострить я.

— Дома вроде никого нет. Проходите в гостиную и располагайтесь. А мне еще надо почистить зубы.

Я не успел оглянуться, как она снова исчезла. Ну что ж, устроюсь в гостиной, для того она и существует в конце концов. И все же сначала я весь обратился в слух: наверное, не упустил бы и дыхания мышонка. Потом стал с жадным любопытством разглядывать вешалку. Мужских вещей, к счастью, не было, ни пальто, ни даже шляпы. Висела дамская шубка. По-видимому, баснословно дорогая. Не на каждой встретишь такую, по крайней мере я до сих пор не встречал. Вдруг вспомнилось, что в кошельке у меня всего пятнадцать марок, и мне захотелось уйти немедленно, даже не попрощавшись. Но я взял себя в руки, подробнее ознакомившись с обстановкой. Похоже, что тут живут интеллигентные люди. Большая книжная полка, на ней радио, ваза, книги: Всемирная история, история финнов, остальное — романы. У стены выстроились старинные крестьянские стулья. Чинно, рядышком, как на посиделках в деревне. Вся прелесть в том, что среди них не бывает одинаковых. Что и говорить, плотники в старину были искусные, но не настолько, чтобы смастерить хотя бы два одинаковых стула. Правда, эксперты уверяют, что старые мастера просто не хотели делать одно и то же. Хотят-то, по-моему, все, но не у каждого получается.

Посреди комнаты расположились три кресла с высокими спинками, как бурые медведи, присевшие на задние лапы. Передние застыли в воздухе. Картина, висевшая на стене, изображала Выборгскую крепость. Это была, видимо, фотография.

— Вы что, родом из Карелии? — крикнул я в пустоту дома.

— Я сейчас приду, — чисто и звонко прозвучал ее голос, а мне показалось: в белом лесу скачет белая лошадь, звеня бубенцами. Еще мгновенье — и незнакомка появится в чем-то светлом и легком. Но она вошла в пальто и вязаной шапочке. Тут только я заметил, что на шапочке забавно болтается помпон. Женщина решительно направилась к выходу и с шумом распахнула дверь настежь. Затем она выключила свет в прихожей и зажгла его на лестнице. Пока мы спускались, я почему-то не мог выдавить из себя ни слова. Наконец мы выбрались на улицу, над которой, словно в воздухе, повисли яркие лампочки.

— Давайте пойдем пить кофе. Здесь есть поблизости бар?

— Спасибо, я почистила зубы, мне в шесть надо быть у зубного.

— Но сейчас только пять.

— А мне нужно еще дочитать рассказ, я его в прошлый раз начала. У врача в приемной такие древние журналы, которых больше нигде не встретишь.

— Завтра вечером хороший спектакль в Национальном театре, хотите пойти?

— А у меня послезавтра экзамен по геометрии. Я был потрясен.

— Вы что, еще учитесь в школе?

— Конечно.

— В вечерней?

— Не-е, в самой обычной.

— Геометрия — очень трудный предмет, — еле выдавил я.

— Знаю, я обязательно пару получу.

— У вас, наверное, гуманитарный уклон?

— Никаких уклонов у нас пока нет.

— В каком же вы классе?

— В третьем {Соответствует седьмому году обучения в наших школах.}.

— Что же это? Выходит, вы в каждом классе оставались, — предположил я.

— Ничего подобного! — обиделась она. — Но вот на этот раз я точно останусь.

— Почему?

— Математик меня ненавидит.

— За что, если не секрет?

— А я ему глазки строю, когда он мне мозги сушит. Возле трамвайной остановки мы расстались.

— До свидания, — мрачно сказал я.

— Хей! — она весело помахала рукой.

Я кое-как влез в вагон. Водитель и кондуктор стояли на тротуаре и курили. Потом они погасили окурки, с такой яростью втаптывая их в землю, как будто давили змей.