Старик Лэкстрем ковырял столовой ложкой в глубокой тарелке. Он неуклюже поддевал специально для него мелко нарезанные мясо и картошку, роняя кусочки на скатерть. Иногда Лэкстрем важно протягивал дочери лоснящиеся пальцы. Регина хватала полотенце или тряпку, что попадется под руку, и тщательно вытирала их. Раскрытое окно кухни выходило во двор, совсем заросший, солнечные лучи едва проникали сюда. Машины проносились мимо дома с таким звуком, точно шоссе было покрыто тонким слоем воды.
Сантавирта, как и подобает в торжественных случаях, облачился в черный парадный костюм. И теперь он изнывал от жары и ужасно потел. Всякий раз, как капелька пота стекала с ресниц в глаз, жених резко моргал. Правой рукой он страстно сжимал локоть Регины, и лишь когда ему нужно было нарезать мясо, Сантавирта, нервно озираясь, как можно незаметнее отводил свою руку.
Старик Лаке трем трещал без умолку, заполучив наконец бесплатных слушателей. Жених для виду важно кивал головой и явно невпопад многозначительно произносил:
— Да, да. Вот именно.
Он больше смотрел на Регину, в особенности на ее распущенные рыжие волосы. Волосы блестели, как медная проволока, и, едва солнечный луч касался затылка девушки, словно загорались огнем.
Старик взахлеб рассказывал об ужасном шторме, бушевавшем в Хельсинки когда-то, чуть ли не в прошлом столетии.
— Страшно вспомнить, в парке Старой церкви с корнем вырвало все большие деревья. Наутро я специально ходил смотреть, как рабочие пилили их на части, чтобы легче было вывезти. Сам я жил тогда в районе Кайвопуисто, так у нас просто камни катились по улице, камни величиной с кулак. За всю свою жизнь не видел ничего подобного. А на берегу что творилось, перкеле! {Финское ругательство. (Здесь и далее примечания переводчиков.)} — волны швыряли и колотили парусные лодки до тех пор, пока не искрошили их в щепки. И тут ко мне подходит этот Сьеблом и умоляет, чтобы я затопил его лодку. Я тут же кинулся вплавь, взобрался на мачту и лихо опрокинул лодку. Она у меня затонула как миленькая, только конец мачты торчал. Этот Сьеблом в награду пообещал, что возьмет меня с собой в Порво и разрешит управлять яхтой. Но потом, когда попытались поднять ее, оказалось, — черт возьми! — что кто-то уже успел это сделать до нас. Никакой лодки-то и нет, одна палка торчит, воры вогнали ее в песок для отвода глаз.
Вскоре, к счастью, другой капитан дальнего плавания, Бломберг, поплыл на своей яхте, так он взял с собой Сьеблома, а Сьеблом прихватил меня. Капитаны всю дорогу пьянствовали под палубой, в каюте. Пришлось мне и штурвал вертеть, и парусами управлять. А был-то я тогда всего-навсего одиннадцатилетним мальчишкой. Бывалый, правда, много раз уже под парусом ходил, но в сторону Порво как-то не доводилось. Завидев издалека скалу, я орал во всю глотку, с какой стороны обходить, а они мне снизу кричали справа или слева. Слава богу, деды-то знали путь назубок. Наконец мы причалили к пристани Порво, и тут этот Сьеблом вдруг заявляет, что он и не собирается сходить на берег. «Что о нас подумает твоя мать, а, Бломберг? Мы же в стельку пьяные». — «Пятнадцать лет, как ее уже нет в живых», — отвечал Бломберг. «Бог мой! Неужели она уже скончалась?!» — «Давай, старина, хоть навестим ее могилу, раз уж мы приехали». — «Нет, нет, лучше от греха подальше. Мы же накачались!» — «Ну тогда пусть это сделает за нас мальчишка». И мне пришлось бежать, а кладбище, как назло, было на горе. Не знаю уж, каким чудом я ухитрился сразу найти могилу…
— Папочка, теперь поешьте немного, — ласково прервала Регина, — остынет ведь.
— Нет, я больше не хочу есть, — упрямо заявил старик.
— У папы превосходная память, — почтительно сказал Сантавирта.
— Должна быть превосходная, в моем-то возрасте. Иначе не упомнить все старые дела. Ха-ха… Да, так о чем это я? На обратном пути старики наперебой вспоминали страшные истории, причем по пьянке несли одно и то же. И вот что я услышал о Белмане…
— Уж не о знаменитом ли поэте? — вежливо осведомился Сантавирта.
— А ты откуда знаешь? — удивился старик.
— Слышишь, Мауно, папочка с тобой уже на «ты». Как это мило! обрадовалась Регина.
— Само собой разумеется, — преисполнился важности Сантавирта.
— Папа, кофе остынет, — напомнила Регина.
— Что? — спохватился старик. — Кофе? Разве у меня есть кофе?
— Ну да, я ведь только что налила вам.
— Почему ты мне сразу об этом не сказала?! — рассердился старик.
— Но папочка так увлекся рассказом, он бы все равно не услышал.
— Папа, выслушайте нас, пожалуйста, — торжественно начал Сантавирта и многозначительно улыбнулся Регине. Девушка смутилась и испуганно посмотрела на него, но тут же отвела взгляд и так вперила его в сахарницу, что из нее даже вывалился кусочек сахару. — Мы с вашей дочерью надумали пожени…
— Ну и потеха была однажды. Мой брат Аларик вышел в море, — не замечая ничего вокруг, болтал старик. — За ним такая слава шла, что, когда он причалил в порту Хиеталахти, встречать его сбежались все наши полицейские, и ребята тут же, сойдя на берег, сцепились с ними. После долгого плавания у них всегда руки чесались, дай только поколотить полицейских, уже в море они предвкушали эту минуту. Драка завязалась прямо в порту. Перкеле! Это было настоящее побоище, — устрашающе вращая глазами, плел старик. — Фараонам удалось заманить драчунов на участок. Но тут все снова сцепились, и на сей раз ребята взяли верх — у себя «дома» полицейские порастеряли пыл, да и зрителей не было, чтобы подзадорить. Ребята впихнули их в околоток, заперли на замок, поручили какому-то сопляку отнести ключ в полицейское управление, а сами уплыли. Тут такое началось! Все фараоны бросились на участок Пунавуори, причем самый главный ехал на извозчике, а команда бежала рядом. Ну и потеха была, скажу я вам, — собственными глазами видел. Они окружили здание полиции и выпустили своих. Вдруг начальник как заорет: «Где это видано?! Шесть болванов, каждый с доброго быка, дали запереть себя в каталажке! Что вы тут расселись?» — «Нас же заперли на замок», оправдывались те. «Вы что же, не могли в окно вылезти? Оно такое низкое, что пьяные с улицы бухаются прямо в камеру!» — «Честное слово, господин начальник, за это время никто не падал». — «Молчать, тупицы! Вы даже в полицейские не годитесь!..»
— Папочка, Мауно вам хочет что-то сказать, — наконец сумела вставить Регина.
— Что там греха таить, я тоже в детстве мечтал о море, да мать не пустила. Вот отец и отдал меня в ученики к переплетчику, едва я выучился читать. Ты слышал про Хапойя? — неожиданно обратился он к жениху.
— Ну, конечно, имя довольно известное, — смутился тот. — Одну минуточку, я попытаюсь вспомнить.
— Это был… самый жестокий на свете убийца!
— Но папа ведь не станет рассказывать ужасов после еды, — взмолилась Регина. — Это так вредно!
— Всю жизнь он сидел по тюрьмам, — отмахнулся от нее старик. — Так и умер этот Хапойя в центральной тюрьме. В первый же день хозяин отправил меня за книгой, которую там сочинил этот разбойник, он в ней все свои похождения описал. Нам надо было переплести книгу. Вот мне и выдали на переплет кусок кожи, который содрали со спины самого разбойника. Кожу обработали, и она вдруг почернела — сгодилась бы, в общем, и так, да позолота на ней не держалась: человеческая кожа слишком сухая для позолоты, — диковато ухмыльнулся старик.
— Что делать? Он же ничего не слышит, — с отчаянием сказал Сантавирта Регине. — И говорит, и говорит, просто репродуктор, а не человек.
— Попробуй еще раз, — посоветовала Регина.
— Ты что-то сказала, а?
— Мауно хочет сделать предложение, — громким ликующим голосом произнесла Регина.
— Я и говорю, гвардия стояла в Царском Селе. Шли полковые учения. Русский батальон стрелял, а финны подсчитывали результаты. Русские заранее проделали в мишенях дырки, а сами стреляли в воздух. И вдруг, в самом разгаре, царь приостановил стрельбище. Ему, видите ли, стало интересно, как же у них все так здорово получается. Суетливый он был и неугомонный, этот царь. «Точность попадания — сто сорок из ста! Вы отличный стрелок», похвалил финн стрелявшего в это время русского офицера. «Ради бога, только не говорите царю, — умолял тот. — Сжальтесь, у меня жена и маленькие дети. Объявите хотя бы сорок из ста». — «Зачем вы учите меня лгать? — ярился финн. — У меня тоже жена и маленькие дети. Ну, ладно, так и быть, я назову четыре из ста». — «Не все ли вам равно, голубчик, четыре или сорок? Ради всего святого, назовите сорок». — «Я честный человек, но у меня есть сердце. Итак, выбирайте, четыре или сто сорок!»
И старик стал подниматься из-за стола.
— Нет, нет, папочка ведь еще не уходит, — в панике засуетилась Регина.
— Я, наверное, переел, мне надо немножко вздремнуть, — возразил Лакстрем и, шаркая ногами, побрел в свою комнату.
— Папа, выслушайте меня, — идя за стариком, на ходу взывал Мауно. Нет, он даже не слушает!
— Он не слышит, — поправила девушка.
— Прекрасно слышит, просто притворяется. Все глухие одинаковы. Стоит только сказать о них какую-нибудь гадость, так они мигом услышат.
— Mayно, как ты говоришь о моем отце?!
— Разве я что-нибудь не так сказал? Прости, я не хотел, дорогая.
— Почему ты кричишь на меня?
— Только, ради бога, не плачь. Я же не о себе беспокоюсь, пойми. Должна же у тебя быть личная жизнь. Ты же не заключенная, в конце концов. А я? Обо мне можно и вовсе не думать. Выходит, что этот старый корявый сморчок тебе и семья, и муж…
— Как не стыдно! Это же мой отец! — зарыдала Регина.
— Ну, хорошо, хорошо, давай лучше выйдем на воздух. Здесь так душно, что я даже думать не в состоянии.
Они вышли в сад и сели в беседке из цветущей сирени. Там было полутемно и прохладно, и дым от сигареты причудливо извивался наподобие синих драконов.
— Знаешь, я пойду и по-хорошему поговорю обо всем с папой, — наконец решил Сантавирта.
— Папа уже давно спит, — безнадежно махнула рукой Регина.
Но Сантавирта все же встал и направился к дому. Он вошел в прихожую, нерешительно потоптался и наконец робко постучал в дверь комнаты старика. Не услышав ответа, Сантавирта бесшумно отворил ее и заглянул внутрь. Старик лежал на кровати, неестественно запрокинув голову, широкий нос его заострился.
Сантавирта испуганно закрыл дверь, прошел по коридору и остановился у окна. Регина сидела в сиреневой беседке, закинув ногу на ногу, и курила. Сантавирта бросил сигарету на пол, загасил ее носком ботинка, потом надел шляпу, и, вздохнув, направился к девушке.