Черноволосая девчонка спустилась с крыльца и встала перед ним, расставив ноги циркулем. Пробуя начертить на земле круг, она поворачивалась вокруг своей оси. Подняла с земли фантик, разгладила и отбросила. А потом соединила ноги и принялась скакать вперед. Это были умелые скачки, и достигали они двадцати сантиметров в длину. Она раскраснелась, точно пришла из бани, а не с крыльца киоска. Волосы надо лбом норовили курчавиться и встали торчком. Потом девчонка нашла способ подобраться поближе к Пелтоле, но так, чтобы это казалось движением назад. Она шла боком, подпрыгивая, и ударяла пятками в воздухе. И проделывала это так умело, что только маленькие камешки шуршали. И хотя она была плотной, но легкой, казалась невесомой, как гимнастка на снаряде. Глядя на ее широкую шею и ямочку между ключицами, на округлые руки и лодыжки, приходило на ум, что все это сделано из самого чистого материала как снаружи, так и внутри, без всяких изъянов, Ее джинсы хорошо облегали поясницу и икры. Она совала руки, в карманы, но не могла их там удержать. Принялась выщипывать ворсинки из одежды. Пелтола стоял отдыхая, левая нога впереди, и надевал фуражку. Он приспосабливал ее с полчаса. Это была странная фуражка, никогда она не сидела на голове честь по чести. Она была нового фасона, с длинным козырьком. Кто-то там выдумывал, какой длины нужно сделать козырек, чтобы лица совсем не было видно. Человек становился смешным. Странно, но никто не смеялся. Никто еще не заметил, что в армии теперь такие фуражки. На карикатурах и на парадах у солдат каски. Если бы на них были такие фуражки, карикатуры не смешили бы, картинки парада вызвали бы у Пелтолы скверный комплекс фуражки. Время от времени он снимал ее, открывая свои светлые волосы, спутанные, как перья у старой курицы на сильном ветру, но снова надевал, чтоб не казалось, что разговаривает с малолетними с фуражкой в руке. Сквозь блузку у девчонки просвечивала грудь, она не носила лифчика, она еще и не нуждалась в нем. Пелтола не придумывал, о чем с ней толковать, но ему хотелось поболтать о чем-нибудь постороннем, не связанном с недавним разговором.

— А вы знаете Туулу Сулома? — спросила девчонка.

— Она — Суома.

— Ай, как неладно! А я как ее назвала?

— Сулома.

— А это кто?

— Да, верно, тот пастор, у которого рак.

— Нет, я знаю, — сказала она. — Тот — Сурма-ахо. А если он не придет, что ты будешь делать?

— Кто?

— Тот полковник.

— Буду ждать.

— Но если бы он вообще не пришел, что бы ты сделал?

— Наверно, приспустил бы флаг.

— У тебя есть флаг?

— Есть.

— Это финский флаг?

— Военный.

— Отец сделал шест для флага и красил его на пристани. Он и сейчас там на козлах.

— Вы живете поблизости?

— Да, в имении.

— Тут и такое есть?

— Отсюда не видать.

— Настоящее имение?

— Мой отец — главный управляющий там.

— Доходное дело?

— Что?

— Это хороший бизнес?

— Не знаю. Они бы дали мне проредить два участка сахарной свеклы, но я не взяла. Я одна не могу. Другие еще малышки. Если б Мээри взялась со мной вместе, я могла б начать. Мы шли бы рядышком и беседовали. Прошлым летом у нас была Сииско Лихавайнен, мы пололи втроем и болтали, выдумывали всякую всячину. Один мальчишка влюбился в эту самую Сииско. Вечно торчал на поле — сидит у канавы и смотрит, как мы прореживаем... Хватал выполотую рассаду с земляной кучи и кидал в Сииско. Это, по-моему, не дело. Якке Ниеминена знаешь?

— Нет.

— Это был он.

— Куда ж он девался?

— Не знаю. Исчез. Арвола сказал, что если не хватит рассады, он заплатит по низшей таксе. А Якке был нескладный, ничего не говорил, только сидел. У нас была сахарная вода в бутылках, и он всегда пил из наших бутылок. Потом он клал какие-то таблетки в бутылку Сииско, ее начинало ужасно клонить ко сну. Она говорила, что определенно это было снотворное. Мы пробовали, и на вкус это было как обычная наша вода. У этого Якке была колода карт, и он раскладывал пасьянсы на краю канавы. Ветер сдул у него одну карту, она упала возле меня, а я спрятала, присыпала землей. Якке начал ругаться, что теперь вся колода негодная, и стал говорить, что Сииско украла карту. «Нет», — сказала Сииско и пожаловалась Арволе, что Якке мешает нашей работе, портит рассаду и швыряется комьями земли. Арвола приказал ему уйти, но он не слушался. Он делал вид, что уходит, но как только Арвола шел домой, тотчас возвращался обратно. Арвола доложил хозяину. Тот примчался на машине, на ужасной скорости, так что Якке никуда не успел скрыться. «Иди-ка прокатиться, молодой человек, — сказал Линдберг Якке, — будешь открывать и закрывать двери, устроим показ мод».

— Врал?

— Он много раз устраивал показ мод себе самому, вызывал манекенщиц.

— Кто ж этот Линдберг? Коммерсант?

— Нет. Владелец этого имения.

— И что же, был настоящий показ мод?

— Да.

— И настоящие манекенщицы? Из Хельсинки?

— Да-а. Семь: четыре белокурых, три темноволосых. Те, светлые, вытравили себе волосы до белизны. Они представляли летние моды, а темные показывали весенние.

— А вы смотрели?

— Нет. Он не пускает женщин смотреть.

— Кого же пускает?

— Тех, с кем он пирует.

— Ага-а.

— По-моему, манекенщицы не бывают красивыми.

— Конечно. Всегда ищут уродливых, совершенно верно. Будь они красивы, никто бы не стал смотреть наряды, все бы пялили глаза на женщин.

— Это наряды делают их такими красивыми. Они меняли их в зале, я смотрела. Переодевали юбку за тридцать секунд. Они засекают время.

— Вы были там?

— В соседней комнате. Я помогала им, держала зеркало внаклон. Боялась, что упаду, так голова кружилась. Сущая правда.

— И что же, купил Линдберг новые модели?

— Нет. У него полным-полно платьев старых фасонов. Он хотел, чтобы и их показали, но манекенщицы не захотели. У них было такое правило — показывать модели только своего ателье. Когда манекенщицы ушли, он и говорит, что если я надену платье из его запасника и покажу другим, он даст мне марку. Я получила двенадцать марок за показ.

— И чем все кончилось?

— Гости Линдберга ужасно высмеяли все платья, а я была прямо врастяжку после этого. Их очень трудно надевать, потому что они малы. И тогда было жарко, я страшно потела. Потом они вызвали из Лахти такси.

— Сюда?

— Когда такси приехало, они спросили, был ли в Лахти дождь. «Нет, — говорит таксист, — но не знаю, как сейчас». Пятьдесят пять марок взял. И спрашивает — кто поедет? Линдберг и говорит — никто. Таксист спрашивает, для чего же его вызывали? А они говорят — для развлечения. Таксист пригрозил позвонить в полицию: мол, его вызвали шутки ради, у других, может, какие срочные поездки, а тут гоняют зазря. Но они говорят — его машина им не подходит. Говорят: «Пришлите самую лучшую машину, какая есть в Лахти». Таксист обещал, но машина так и не пришла.

— Хозяин, что, тронутый?

— После одного случая стали замечать. С того раза началось.

— Что ж он выкинул?

— Его обвенчали в воскресенье вечером, а наутро его жена сбежала. И гости-то не знали про это. Она взяла его машину и укатила. Линдберг всем говорил — она спит. Закрыл на замок дверь на лестницу, так что никто попасть не мог, когда захотели пойти будить ее. Они пели ей серенады на крыльце. Линдберг сказал, что она такая стеснительная, не хотела, чтоб ее кто-нибудь увидел. А что жена сбежала, никому не сказал. Тогда его родственники начали спрашивать, где она раньше была, а он говорит — в Испании. Открытки им показывал, что она ему из Испании посылала, да они были четырехлетней давности, он везде изменил год. Потом жена стала покупать холодильники, а счета посылала ему. Она накупила их двенадцать штук. Должно быть, своим знакомым дарила. Линдберг за холодильники заплатил, но ее притянул к суду и потребовал развода. Он получил его, ведь они вместе прожили всего-навсего четыре часа. Жена требовала с него алименты: тысячу марок в месяц, пять тонн пшеницы и две тонны ржи в год, но суд не согласился. Потом она подала на него в суд за нарушение нравственности. Обвинила его в том, что он принуждал ее к оскорбляющим нравственность действиям: заставил ее надеть грязную одежду поденщицы, курить табак и ругаться. Полиция взяла Кусти Рантанена в свидетели. Жена говорила и настаивала, что он был тогда в комнате и читал вслух из Библии неподходящие места и еще из каких-то других книг. У Линдберга были книги, запрещенные в Финляндии, и Рантанен тоже их читал. Полиция забрала книги и унесла с собой.

— Захватывающе! Ну и дальше что?

— Суд приговорил Линдберга к уплате семи тысяч марок в возмещение убытков.

— Его посадили?

— Нет, потому что это произошло не в общественном месте. Тебе нравится водить машину?

— Не думаю про службу с такой точки зрения.

— Ты из Хельсинки?

— Да.

— Тебе нравится жить там?

— Я там родился.

— И на гражданке водишь машину?

— Нет. Я продавец в мебельном магазине.

— Брось ты...

— Это тонкое дело.

— Трудно?

— На каждую вещь есть рекламный листок, там фотоснимок, и размеры, и цена, и указания по уходу за материалом.

— И у дверей продаешь?

— Случается.

— Разве это не увлекательно?

— Одна баба, да и не такая уж и баба была... Я чуть не попал к ней в заложники. «Посмотрите-ка, чего здесь недостает?» — говорит она мне. Усадила и угостила кофе. Приятель сидел на дворе в машине, дожидался. А она трещит без умолку. Я уж было хотел подавать из окна сигнал бедствия. Только как очутилась на столе бутылка ликера, я сдался. Вот так и письмо в бутылке пришло. Мы меблировали все жилище, две комнаты и кухню, заново. Она держала шнур за один конец, я за другой. Шнур длиной в метр. Подошло пять часов, приятель просигналил и уехал. Такая была светловолосая, тощая дамочка. Руки у нее сами по себе, ноги топтались на месте, волосатые ноги, сквозь чулки видны волоски при электрическом свете. Мы говорили только о мебели и устройстве комнат, — четыре часа. Тут хоть что можно высказать, все решительно — и одними названиями мебели. Верите ли? Такие бабы бывают, они получают высшее удовольствие лишь оттого, что отнимают попусту четыре часа; за это время всякое могло случиться, да не случается. Это чистая психология. Другое им ни к чему. То же самое и при продаже. Психология. Если с ними заигрывать, нахваливать, настойчиво предлагать, они всегда уходят. Они думают, что так полагается продавать. Которые ленивы, и безразличны, и еле копаются у себя на работе в каких-то бумагах, те приходят покупать, чтоб покомандовать, а тебе надо слушаться. Надо показать им сначала мебель подешевле, чтобы они этим оскорбились, — они покупают дороже своих возможностей только из-за этого. Там я изучаю психологию и узнаю людей. Я шел на пари, что могу продавать вещи без единого слова. Приятели зашлись смехом, держались за ножки стола, чтоб не упасть. Я только покачивал головой, складывал ладони, и если она спрашивала о чем-либо, только улыбался покрасивее. Она сама стала считать себя дурочкой, эта дама. «Не сделала ли я глупость? — спросила она. — Этот стол качается; что скажет муж, он убьет меня, ай-ай-ай». Она плакала, когда получала оплаченное.

— Где вы там проживаете? — спросила девчонка. Она начала говорить «вы» так же, как начинают тыкать, когда достаточно навыкались и чувствуют, что предмет разговора иссякает.

— На Пенгеркату.

— Ага. Солнце село, — заметила она.

Она отошла на полметра назад, на место, которое высмотрела заранее. Ее белая блузка была хорошо видна, это была единственная светлая точка. Тут можно было бы сделать снимок. Она опять сделала шаг назад. Теперь ее можно было видеть всю, а можно и в три четверти.

Продавщица убрала в киоск пустые бутылки и замкнула дверь. Черный жестяной ящик поставила на камень. Тут, конечно, была дневная выручка. Она взяла его под мышку, поднялась по ступенькам на двор кооперативной лавки и скрылась за углом. Она была еще так мала, что не возбуждала никаких мыслей. Она сейчас даже не пробуждала предчувствия привлекательности. Через четыре года, может статься, она будет королевой на этом мысу. Тогда она сможет выстроить мальчишек в шеренгу по росту и смеяться, но сейчас она была вроде старой невольницы: получала что дают и делала что приказывают. На ней была юбка — тряпка до половины бедра, ноги босые, грязные. По вечерам она тайком развлекалась чирканьем спичек. Она вернулась со своим черным ящиком, открыла дверь киоска и вошла внутрь, потом, оставив дверь открытой, пошла высматривать на озеро — там нашлись клиенты.