Большое количество всадников и амазонок, богато одетых, суетились во дворе замка. Звук труб, лай собак, громкие шутки всадников — все это создавало шум, прелестный для охотничьего слуха и отвратительный для всякого другого человека.

Мержи машинально последовал за своим братом на двор и, сам не зная как, оказался около прекрасной графини, бывшей уже в маске, верхом на горячей андалусской лошади, которая била ногой о землю и нетерпеливо кусала удила; но даже на этой лошади, которая заняла бы собой всецело внимание обыкновенного всадника, она сидела спокойно, словно на кресле в своей комнате.

Капитан подошел под предлогом подтянуть мундштук у андалузской лошади.

— Вот мой брат, — сказал он амазонке вполголоса, но достаточно громко для того, чтобы Мержи мог слышать. — Обойдитесь с бедным мальчиком поласковей; он сам не свой с того дня, как видел вас в Лувре.

— Я уже забыла его имя, — ответила она довольно резко. — Как его зовут?

— Бернар. Обратите внимание, сударыня, что перевязь его такого же цвета, как ваши ленты.

— Умеет он ездить верхом?

— Вы сами убедитесь в этом.

Он поклонился и поспешил к некой придворной даме из свиты королевы, которой с некоторого времени оказывал знаки внимания. Слегка наклонившись к луке и положив руку на уздечку лошади своей дамы, он вскоре забыл и о брате, и о его прекрасной и гордой спутнице.

— Оказывается, вы знакомы с Коменжем, господин Мержи? — спросила госпожа де Тюржи.

— Я, сударыня?.. Очень мало, — пробормотал тот с запинкой.

— Но вы только что с ним разговаривали.

— Я разговаривал с ним в первый раз.

— Я, кажется, догадываюсь, о чем вы говорили. — И глаза ее из-под маски словно хотели прочесть в душе Мержи.

Какая-то дама, обратясь к графине, прервала их разговор, к большому удовольствию де Мержи, которого страшно смущала начавшаяся беседа. Тем не менее, сам хорошенько не зная почему, он продолжал ехать рядом с графиней: быть может, он этим хотел доставить некоторое неудовольствие Коменжу, издали за ним следившему.

Выехали из замка. Олень был поднят и убегал в чащу, вся охота отправилась вдогонку, и Мержи не без удовольствия обратил внимание, с каким искусством госпожа де Тюржи управляет лошадью и с какой неустрашимостью заставляет ее преодолевать все встречающиеся на пути препятствия. Благодаря отличной берберской лошади, на которой ехал Мержи, он не отставал от своей дамы, но, к большой его досаде, граф де Коменж, у которого лошадь была ничуть не хуже, тоже ехал рядом с графиней и, невзирая на быстроту бешеного галопа, несмотря на исключительную внимательность его к охоте, часто обращался со словами к амазонке, меж тем как Мержи молча завидовал его легкости, беззаботности и особенно способности говорить приятные пустяки, которые, судя по досаде, которую он испытывал, должны были нравиться графине. Впрочем, для обоих соперников, одушевленных благородным соревнованием, не существовало достаточно высоких загородок, достаточно широких рвов, перед которыми они остановились бы, и раз двадцать они рисковали сломать себе шею.

Вдруг графиня, отделившись от общей массы охотников, свернула на лесистую дорогу, идущую под углом к той, по которой направился король и его свита.

— Что вы делаете? — воскликнул Коменж. — Вы собьетесь со следа! Разве вы не слышите, что рожки и лай — с той стороны.

— Так поезжайте другой дорогой. Кто вас держит?

Коменж ничего не ответил и поскакал за ней. Мержи поступил так же, и когда они проскакали вглубь по этой дороге шагов сто, графиня задержала шаг своей лошади.

Коменж справа и Мержи слева последовали ее примеру.

— У вас хороший боевой конь, господин де Мержи, — заметил Коменж, — не видно ни малейшей испарины.

— Это берберская лошадь, брат купил ее у одного испанца. Вот знак от сабельного удара, полученного ею при Монконтуре.

— Вы были на войне? — спросила графиня у Мержи.

— Нет, сударыня.

— Так что вы никогда не получили ни одной ружейной раны?

— Нет, сударыня.

— Ни одного сабельного удара?

— Тоже нет.

Мержи показалось, что она улыбается. Коменж хвастливо вздернул ус.

— Ничто так не красит молодого дворянина, — сказал он, — как хорошая рана. Не правда ли, сударыня?

— Да, если она честно заслужена.

— Что понимаете вы под этими словами: «честно заслужена»?

— Рана доставляет славу, когда она получена на поле битвы. Дуэльные раны — совсем другого рода; я не знаю ничего более достойного презрения.

— Полагаю, что господин де Мержи имел с вами разговор, перед тем как садиться на лошадь?

— Нет, — сухо ответила графиня.

Мержи направил свою лошадь к Коменжу и сказал ему тихо:

— Сударь, как только мы присоединимся к остальной охоте, мы сможем заехать с вами в высокий кустарник, и я надеюсь там доказать вам, что я не предпринимал никаких шагов для того, чтобы избежать встречи с вами.

Коменж взглянул на него с выражением сострадания и удовольствия.

— Тем лучше, я вполне вам верю, — ответил он. — Что же касается сделанного вами предложения, я не могу его принять. Мы не какие-нибудь мужланы, чтобы драться без свидетелей, и наши друзья, которые должны принять участие в этом, никогда бы нам не простили, что мы их не подождали.

— Как вам будет угодно, сударь, — сказал Мержи и снова поехал рядом с госпожой де Тюржи, лошадь которой на несколько шагов ушла вперед. Графиня ехала, опустив голову на грудь, и, казалось, была всецело занята своими мыслями. Все трое в молчании доехали до перекрестка, которым кончалась их дорога.

— Слышите звук? Не рог ли это? — спросил Коменж.

— По-моему, звук долетает из того кустарника, налево от нас, — сказал Мержи.

— Да, это рог, теперь я уверен в этом. И даже могу сказать, что это болонская валторна. Черт меня побери, если это не валторна друга моего Помпиньяна. Вы не можете себе представить, господин де Мержи, какая разница между болонской валторной и теми, что выделывают у нас жалкие парижские ремесленники.

— Эту слышно издалека.

— И какой звук! Как он насыщен! Собаки, заслышав его, забыли бы, что пробежали десяток лье. По правде сказать, хорошие вещи выделывают только в Италии и во Фландрии. Что вы думаете об этом воротнике в валонском вкусе? Для охотничьего костюма это очень подходит; у меня есть воротники и брыжи «смущение» для балов; но и этот колет, совсем простой, — вы думаете, его вышивали в Париже? Ничуть не бывало! Он привезен мне из Бреды. Если хотите, я попрошу прислать вам такой же через своего друга, который находится во Фландрии… Но… — Он оборвал, расхохотавшись. — Вот рассеянность! Боже мой! Я совсем забыл!

Графиня остановила лошадь.

— Коменж, охота впереди вас, и, судя по рожкам, оленя начали травить.

— Я думаю, что вы правы, прекрасная дама.

— А вы не хотите присутствовать при травле?

— Обязательно, иначе наша слава охотников и наездников погибла.

— Ну, так надо торопиться.

— Да, лошади наши передохнули. Так покажите нам пример.

— Я устала. Я остаюсь здесь. Господин де Мержи побудет со мной. Ну, трогайтесь!

— Но…

— Что же, вам два раза повторять? Шпорьте!..

Коменж не двигался с места, краска залила ему лицо, и он с бешенством переводил глаза с Мержи на графиню.

— Госпоже де Тюржи необходимо остаться вдвоем? — сказал он с горькой улыбкой.

Графиня протянула руку по направлению к кустарнику, откуда доносились звуки рожка, и сделала концами пальцев многозначительное движение. Но Коменж, по-видимому, не был расположен предоставить поле действия своему сопернику.

— Кажется, с вами приходится объясняться напрямик. Оставьте нас, господин де Коменж, ваше присутствие докучает мне. Теперь вам понятно?

— Вполне, сударыня, — ответил он с яростью и прибавил, понижая голос: — Но что касается этого постельного любимчика, не долго он будет забавлять вас. Прощайте, господин де Мержи, до свидания. — Последние слова он произнес с особенным ударением; потом, дав обе шпоры, пустился в галоп.

Графиня удержала свою лошадь, которая хотела последовать примеру своего товарища, пустила ее шагом и сначала ехала молча, время от времени подымая голову и взглядывая на Мержи, будто собиралась заговорить с ним, потом отводила глаза, стыдясь, что не может найти фразы для начала разговора.

Мержи счел своим долгом заговорить первым:

— Я очень горд, сударыня, предпочтением, которое вы мне оказали.

— Господин Бернар… вы умеете драться?

— Да, сударыня, — ответил он в удивлении.

— Но я хочу сказать — хорошо драться… очень хорошо.

— Достаточно хорошо для дворянина и, конечно, нехорошо для учителя фехтования.

— Но в стране, где мы живем, дворяне лучше владеют оружием, чем профессиональные фехтовальщики.

— Правда, мне говорили, что многие из них тратят в фехтовальных залах время, которое они гораздо лучше могли бы употребить.

— Лучше?

— Конечно. Не лучше ли беседовать с дамами, — прибавил он, улыбаясь, — чем обливаться потом в фехтовальном зале.

— Скажите, вы часто дрались на дуэли?

— Слава Богу, ни разу, сударыня. Но почему вы меня спрашиваете об этом?

— Заметьте себе на будущее, что никогда нельзя спрашивать у женщины, почему она делает то или другое. По крайней мере так принято у благовоспитанных господ.

— Я буду соблюдать это правило, — ответил Мержи, слегка улыбаясь и наклоняясь к шее лошади.

— В таком случае… как же вы сделаете завтра?

— Завтра?

— Да. Не притворяйтесь удивленным.

— Сударыня…

— Отвечайте на вопрос. Мне все известно. Отвечайте! — воскликнула она, протягивая к нему руку царственным движением. Кончик ее пальца коснулся обшлага де Мержи, что заставило его вздрогнуть.

— Я постараюсь сделать как можно лучше, — наконец ответил он.

— Мне нравится ваш ответ! Это ответ не труса и не забияки. Но вам известно, что при дебюте вам придется иметь дело с очень опасным человеком?

— Что ж делать! Конечно, я буду в большом затруднении, в таком же, как и сейчас, — прибавил он с улыбкой. — Я видел всегда только крестьянок, и вот в начале своей придворной жизни я нахожусь наедине с прекраснейшей дамой французского двора.

— Будем говорить серьезно. Коменж — лучший фехтовальщик при этом дворе, столь обильном головорезами. Он — король «заправских» дуэлистов.

— Говорят.

— Ну и вы нисколько не обеспокоены?

— Повторяю, что я постараюсь вести себя как можно лучше. Никогда не нужно отчаиваться с доброй шпагой и с помощью Божьей.

— Божья помощь!.. — прервала она презрительно. — Разве вы не гугенот, господин де Мержи?

— Да, сударыня, — ответил он с серьезностью, как всегда привык отвечать на подобный вопрос.

— Значит, вы подвергаетесь еще большему риску, чем другие.

— Почему?

— Подвергать опасности свою жизнь — это еще ничего, но вы подвергаете опасности нечто большее — вашу душу.

— Вы рассуждаете, сударыня, согласно понятиям вашей религии; понятия моей религии более утешительны.

— Вы играете в опасную игру. Вечные мучения поставлены на ставку, и почти все шансы — против вас.

— В обоих случаях получилось бы одно и то же; умри я завтра католиком, я бы умер в состоянии смертного греха.

— Это еще большой вопрос и разница очень большая! — воскликнула она, задетая тем, что Мержи выставляет ей возражения, взятые из ее же верований. — Наши богословы объяснили бы вам…

— О, не сомневаюсь в этом, они ведь все готовы объяснять, сударыня; они берут на себя смелость изменять Евангелие по собственной фантазии. Например…

— Оставим это! Нельзя минуты поговорить с гугенотом без того, чтобы он не начал цитировать по всякому поводу Священное писание.

— Потому что мы его читаем, а у вас даже священники его не знают. Но поговорим о другом. Как вы думаете, олень уже затравлен?

— Значит, вы очень привязаны к вашей религии?

— Вы первая начинаете, сударыня.

— Вы считаете ее правильной?

— Больше того, я считаю ее наилучшей, единственно правильной, иначе я переменил бы ее.

— Брат ваш переменил же религию.

— У него были свои причины, чтобы стать католиком; у меня есть свои, чтобы оставаться протестантом.

— Все они упрямы и глухи к убеждениям рассудка! — воскликнула она в гневе.

— Завтра будет дождь, — произнес Мержи, глядя на небо.

— Господин де Мержи, дружба к вашему брату и опасность, которой вы подвергаетесь, внушает мне сочувствие к вам…

Он почтительно поклонился.

— Ведь вы, еретики, не верите в мощи?

Он улыбнулся.

— И прикосновение к ним у вас считается осквернением… Вы бы отказались носить ладанку с мощами, как это в обычае у нас, римских католиков?

— Обычай этот кажется нам, протестантам, по меньшей мере бесполезным.

— Послушайте. Раз как-то один из моих кузенов повязал на шею охотничьей собаки ладанку, потом на расстоянии двенадцати шагов выстрелил в нее из аркебузы крупной дробью…

— И убил собаку?

— Ни одна дробинка ее не тронула.

— Вот это чудесно! Хотел бы я, чтобы у меня была такая ладанка!

— Правда? И вы бы стали ее носить?

— Разумеется; раз ладанка собаку защитила, то тем более… Но постойте, я не вполне уверен, стоит ли еретик собаки… принадлежащей католику, понятно.

Не слушая его, госпожа де Тюржи быстро расстегнула верхние пуговицы своего узкого лифа, сняла с груди маленькую золотую коробочку, очень плоскую, на черной ленте.

— Берите, — сказала она, — вы мне обещали, что будете ее носить. Когда-нибудь вы отдадите мне ее обратно.

— Если смогу, конечно.

— Но, послушайте, вы будете ее беречь… никаких кощунств! Берегите ее как можно тщательнее.

— Она мне досталась от вас, сударыня!

Она передала ему ладанку, которую он взял и надел себе на шею.

— Католик поблагодарил бы руку, вручившую ему этот священный талисман.

Мержи схватил ее руку и хотел поднести к своим губам.

— Нет, нет, теперь уже слишком поздно.

— Подумайте: быть может, мне никогда уже не выпадет такого случая.

— Снимите с меня перчатку, — сказала она, протягивая руку.

Когда он снимал перчатку, ему показалось, что ему слегка пожимают руку. Он запечатлел огненный поцелуй на этой белой, прекрасной руке.

— Господин Бернар, — произнесла графиня взволнованным голосом, — вы до конца останетесь упорным и нет никакой возможности склонить вас? В конце концов, ради меня вы обратитесь в католичество?

— Правда, не знаю… — ответил тот со смехом, — попросите хорошенько и подольше. Верно только то, что никто, кроме вас, меня не обратит.

— Скажите откровенно… если бы какая-нибудь женщина… Вам… которая бы сумела… — Она остановилась.

— Которая бы сумела?..

— Да. Разве… любовь, например… Но будьте откровенны, скажите серьезно.

— Серьезно? — Он старался снова взять ее за руку.

— Да. Если бы вы полюбили женщину другой с вами религии… эта любовь не могла бы заставить вас измениться? Бог пользуется всякого рода средствами.

— И вы хотите, чтобы я ответил вам откровенно и серьезно?

— Я требую этого.

Мержи, опустив голову, медлил с ответом. На самом деле он подыскивал ответ уклончивый. Госпожа де Тюржи делала ему авансы, отстранять которые он не собирался. С другой стороны, он всего только несколько часов как находился при дворе, и его провинциальная совесть была ужасно щепетильна.

— Я слышу рожки! — вдруг воскликнула графиня, не дождавшись этого столь затруднительного ответа. Она хлестнула лошадь хлыстом и сейчас же пустилась в галоп. Мержи поскакал вслед за ней, но ни взгляда, ни слова от нее не мог добиться.

В одну минуту они присоединились к остальным охотникам.

Олень сначала бросился в середину пруда, откуда выгнать его стоило немалых усилий. Многие всадники спешились и, вооружившись длинными шестами, заставили бедное животное снова пуститься в бег. Но холодная вода окончательно истощила его силы. Он вышел из пруда, задыхаясь, высунув язык, и побежал неровными скачками. У собак, наоборот, пыл, по-видимому, удвоился. На небольшом расстоянии от пруда олень, чувствуя, что бегством спастись невозможно, казалось, сделал последнее усилие и, повернувшись задом к большому дубу, отважно оборотился мордой к собакам. Первые, что на него напали, взлетели на воздух с распоротыми животами. Какая-то лошадь со всадником была опрокинута наземь. Сделавшись поневоле благоразумнее, люди, лошади и собаки образовали большой круг около оленя, не осмеливаясь, однако, подходить настолько близко, чтобы их могли достать его грозные развесистые рога.

Король проворно спешился с охотничьим ножом в руке, ловко обошел дуб и сзади подрезал коленки у оленя. Олень испустил какой-то жалобный свист и тотчас осел. В ту же минуту штук двадцать собак бросились на него. Они вцепились ему в горло, в морду, в язык, не давая пошевелиться. Крупные слезы текли из его глаз.

— Пусть приблизятся дамы! — воскликнул король.

Дамы приблизились; почти все они сошли с лошадей.

— Вот тебе, «парпайо»! — сказал король, вонзая свой нож оленю в бок, и повернул лезвие в ране, чтобы расширить ее. Кровь брызнула с силой и покрыла лицо, руки и одежду короля.

«Парпайо» была презрительная кличка, которую католики часто давали кальвинистам. Выражение это и обстоятельства, при которых оно было применено, многим не понравились, меж тем как другие встретили это шумными одобрениями.

— Король похож на мясника, — сказал довольно громко, с выражением гадливости зять адмирала, молодой Телиньи.

Сострадательные души, которых при дворе особенно много, не преминули довести это до сведения короля, а тот этого не забыл.

Насладившись приятным зрелищем, как собаки пожирали оленьи внутренности, двор тронулся обратно в Париж. По дороге Мержи рассказал брату об оскорблении, которому он подвергся, и о последующем за этим вызове на дуэль. Советы и упреки были уже бесполезны, и капитан согласился назавтра сопровождать его.