В прекрасное апрельское утро полковник сэр Томас Невиль, его дочь, несколько дней тому назад вышедшая замуж, Орсо и Коломба выехали в коляске из Пизы, чтобы побывать в недавно открытом этрусском подземелье, которое ездили смотреть все иностранцы. Спустившись в подземелье, Орсо с женой вынули карандаши и сочли своим долгом зарисовать роспись стен; полковник же и Коломба, оба довольно равнодушные к археологии, оставили их вдвоем и пошли гулять по окрестностям.

— Милая Коломба, — сказал полковник, — мы не успеем вернуться в Пизу к нашему luncheon. Вам хочется есть? Орсо с женой увлеклись древностями; уж как примутся рисовать вместе, до завтра не кончат.

— Да, — сказала Коломба, — а между тем они еще не принесли ни одного рисунка.

— По моему мнению, нам следует зайти вон на ту маленькую ферму. Там мы найдем хлеб, может быть, алеатико. И — кто знает? — может быть, даже сливки и землянику, и будем терпеливо ждать наших рисовальщиков.

— Ваша правда, полковник. Вы и я — рассудительные люди в семье, и нам не следует делать себя мучениками из-за этих влюбленных, которые живут одной поэзией. Дайте мне руку. Не правда ли, я совершенствуюсь? Я хожу под руку, ношу шляпы, модные платья; у меня есть золотые безделушки, я научилась многим прекрасным вещам, я больше не дикарка. Посмотрите, с какой грацией я ношу шаль… Этот блондин, этот офицер вашего полка, что был на свадьбе… Боже мой, я не могу запомнить его фамилии… Высокий, кудрявый; я сбила бы его с ног одним ударом кулака…

— Четворт? — спросил полковник.

— Кажется, так, только этого я никогда не выговорю. Ну, так он влюблен в меня без памяти.

— Ах, Коломба! Вы становитесь кокеткой… У нас скоро будет другая свадьба.

— Чтобы я вышла замуж! А кто же будет воспитывать моего племянника, когда мне подарит его Орсо? Кто же научит его говорить по-корсикански? И чтобы вас взбесить, я сделаю ему остроконечную шапку.

— Сначала подождем, пока у вас будет племянник, а там уж научите его играть стилетом, если вам это нравится.

— Прощайте, стилеты! — весело сказала Коломба. — Теперь у меня есть веер, чтобы бить вас по пальцам, когда вы будете говорить дурно о моей родине.

Разговаривая таким образом, они вошли на ферму, — там было и вино, и земляника, и сливки. Коломба помогла фермерше рвать землянику, а полковник в это время пил алеатико. На повороте аллеи Коломба заметила старика, сидевшего на солнце в соломенном кресле; казалось, он был болен, потому что его щеки ввалились, глаза впали; он был необыкновенно худ, и его неподвижность, бледность, остановившийся взгляд делали его похожим скорее на мертвеца, чем на живое существо. Несколько минут Коломба рассматривала его с таким любопытством, что привлекла к себе внимание фермерши.

— Этот бедный старик, — сказала она, — ваш земляк, — я ведь вижу по вашему выговору, что вы корсиканка, синьора. С ним на родине случилось не счастье: его дети умерли ужасной смертью. Прости те меня, синьора, но говорят, что ваши земляки не очень милостивы к своим врагам. Этот человек остался один; он приехал оттуда в Пизу к своей дальней родственнице, владелице этой фермы. Бедняга с горя и печали немножко рехнулся… Это стесняло барыню, у нее бывает много гостей, она и отослала его сюда. Он очень смирен, никому не мешает, за целый день и трех слов не скажет. Тронулся! Доктор ездит каждую неделю и говорит, что он долго не протянет.

— Он безнадежен? — спросила Коломба. — В его положении это счастье.

— Поговорите с ним по-корсикански, синьора, он, может быть, немного подбодрится, если услышит родной язык.

— Посмотрим, — сказала Коломба с иронической улыбкой и подошла к старику так, что закрыла собою солнце. Бедный слабоумный поднял голову и стал пристально смотреть на Коломбу, которая тоже смотрела на него, все время улыбаясь. Мгновение спустя он провел рукой по лбу и закрыл глаза, как будто желая избегнуть ее взгляда. Потом он открыл их, но уже совсем широко; его губы дрожали; он хотел протянуть руку, но, завороженный Коломбой, остался прикованным к своему креслу, не будучи в состоянии ни говорить, ни двигаться. Наконец крупные слезы потекли по его щекам и из груди вырвались рыдания.

— В первый раз я вижу его таким, — сказала садовница. — Эта синьора — ваша землячка; она приехала повидаться с вами, — обратилась она к старику.

— Сжалься! — воскликнул он хриплым голосом. — Сжалься! Неужели тебе еще мало? Листок этот… что я сжег… Как ты сумела его прочесть? Но за что же обоих? Орландуччо… Ты ничего не могла о нем прочесть… Нужно было оставить мне одного… только одного… Орландуччо… Ты не прочла его имени.

— Мне нужны были оба, — тихо сказала Коломба по-корсикански. — Ветви обрезаны, и если бы ствол не сгнил, я вырвала бы и его… Не жалуйся — тебе недолго страдать! А я страдала два года!

Старик вскрикнул, и голова его упала на грудь. Коломба повернулась к нему спиной и медленно пошла к дому, невнятно напевая слова ballata: «Мне нужна рука, что стреляла, глаз, что целился, сердце, что думало…»

Пока садовница хлопотала, помогая старику, Коломба с разгоревшимся лицом и блестящими глазами села за стол напротив полковника.

— Что с вами? — спросил он. — Вы теперь такая же, как были в Пьетранере в тот день, когда в нас стреляли во время обеда.

— Я вспомнила Корсику. Но это все в прошлом. Я буду крестной, не правда ли? О, какие славные имена я ему дам: Гильфуччо-Томмазо-Орсо-Леоне.

В это время вошла садовница.

— Ну, что? — совершенно спокойно спросила Коломба. — Он умер или только в обмороке?

— Сейчас уже ничего, синьора, но странно, как ваш вид подействовал на него.

— И доктор сказал, что он недолго протянет?

— Месяца два.

— Потеря небольшая, — заметила Коломба.

— О ком вы говорите? — спросил полковник.

— Об одном слабоумном из нашего края, — равнодушно сказала Коломба, — он живет здесь. Я буду справляться о нем. Послушайте, полковник, оставьте же земляники брату с Лидией!

Когда Коломба вышла, чтобы сесть в коляску, фермерша несколько времени провожала ее взглядом.

— Посмотрите на эту хорошенькую синьору, — сказала она своей дочери. — Я уверена, что у нее дурной глаз.