I

Года два назад я ехал на велосипеде по безлюдной дороге на Оржеваль, за Пуасси, как вдруг за поворотом дороги показалась усадьба, и она так поразила меня, что я спрыгнул с велосипеда, чтобы получше ее рассмотреть. В старом обширном саду, среди голых деревьев, гнувшихся под холодным ноябрьским ветром, я увидел кирпичный дом, как будто ничем не примечательный. Но какая-то странная угрюмость и странное запустение, от которого сжималось сердце, невольно привлекали к нему внимание. И так как одна створка ворот была выломана, а огромное, слинявшее от дождя объявление гласило, что усадьба продается, я вошел в сад, уступая чувству любопытства и неясной тревоги.

Вероятно, в доме не жили уже лет тридцать, а то и сорок. Кирпичи на карнизах и вокруг окон разошлись от зимних холодов и поросли мхом и лишайником. Фасад прорезывали трещины, похожие на преждевременные морщины, избороздившие это еще крепкое здание, которое, как видно, никто не поддерживал. Ступеньки, ведущие к крыльцу, потрескались от мороза, заросли крапивой и колючим кустарником и как бы преграждали путь в этот дом скорби и смерти. Но какой-то особой печалью веяло от голых грязных окон без занавесок, — мальчишки давно уже выбили камнями стекла, так что можно было заглянуть в мрачные и пустые комнаты; окна казались мертвыми широко открытыми глазами на безжизненном лице. А кругом огромный запущенный сад, под сорными травами едва угадываются очертания цветника, дорожки исчезли под натиском прожорливых растений, роща превратилась в дикую чащу — все напоминало заброшенное кладбище, где буйно разрослась зелень в сырой тени гигантских вековых деревьев, с которых жалобно плачущий осенний ветер срывает последние листья.

Я долго стоял там в задумчивости, вслушиваясь в тоскливую жалобу, казалось, исходившую от окружающего, сердце щемило от смутного страха, от все возрастающей печали, и все же я не мог покинуть усадьбу, меня удерживала горячая жалость, желание узнать, отчего здесь все так грустно и уныло. Наконец я решился уйти; заметив на противоположной стороне дороги, у самой развилки, нечто вроде харчевни — жалкую лачугу, где можно было выпить, я направился туда, думая порасспросить местных жителей.

В домике была только старуха; охая и кряхтя, она подала мне кружку пива и сразу же начала жаловаться на свое житье здесь, на глухой дороге, где, дай бог, проедут за день два велосипедиста. Она оказалась очень словоохотливой и рассказала мне всю свою историю. Зовут ее тетушка Туссен, приехали они с мужем из Вернона, чтобы открыть здесь харчевню, вначале дела шли хорошо, а с тех пор, как она овдовела, все идет из рук вон плохо. Прервав поток ее слов, я спросил о заброшенной усадьбе; старуха посмотрела на меня недоверчиво и подозрительно, словно я хочу выведать у нее опасную тайну.

— Ага, Соважьер, дом с привидениями, так его называют у нас… Только я, сударь, как есть ничего не знаю. Случилось-то это не при мне. На пасху будет тридцать лет, как я здесь, а это было лет сорок назад. Когда мы сюда переехали, дом был почти такой же заброшенный, как и сейчас… Годы идут, а здесь все по-прежнему, только кирпичи помаленьку падают.

— Но скажите все-таки, — спросил я, — почему же никто не покупает усадьбу, если она продается?

— Почему? Почему? Откуда мне знать? Разное тут болтают…

В конце концов я, должно быть, внушил ей доверие. Да ей и не терпелось рассказать мне, о чем тут «болтают». Для начала она сообщила мне, что, как только стемнеет, ни одна девушка из соседней деревни не осмелится войти в Соважьер. Ходят слухи, будто там каждую ночь бродит неприкаянная душа. Когда я выразил удивление, что так близко от Парижа еще верят в подобные сказки, старуха пожала плечами; ей хотелось показать, что она не из пугливых, но видно было, что она только храбрится.

— А все-таки, сударь, это не выдумки. Вы спрашиваете, почему никто не покупает эту усадьбу? Приезжали сюда люди, хотели купить, поначалу как будто все шло хорошо, а потом удирали без оглядки, ни один не вернулся; стоит только кому-нибудь из посторонних войти в дом, чудные там дела творятся, это уж точно: хлопают двери, сами закрываются со страшным стуком, будто от порыва сильного ветра; из подвала доносятся крики, стоны, рыдания, а если ты все же не уходишь, раздается душераздирающий голос: Анжелина! Анжелина! Анжелина! Да такой тоскливый, что кровь стынет в жилах… Говорю вам, это истинная правда, хоть кого спросите.

Признаюсь, ее рассказ на меня подействовал, я даже почувствовал озноб.

— А кто такая Анжелина?

— Ах, сударь, уж, видно, придется рассказать все. Хотя еще раз скажу, ничего я не знаю.

И она рассказала мне все. Лет сорок тому назад, приблизительно в 1858 году, когда восторжествовавшая Вторая империя предавалась празднествам, г-н де Г., видный придворный чин, овдовел; у него осталась десятилетняя дочь Анжелина, девочка необычайной красоты, — вылитая мать. Через два года господин де Г. женился на знаменитой красавице, вдове генерала. И вот поговаривали, что после второй женитьбы господина де Г. Анжелина и мачеха стали ревновать его друг к другу, — девочку поразило в самое сердце, что мать так скоро забыта и в доме ее заменила чужая, а мачеху бесило, что она изо дня в день видит девочку — живой портрет женщины, которую, как она боялась, ей не удастся вытеснить из сердца мужа. Соважьер принадлежал новой г-же де Г., и вот, говорят, однажды вечером, видя, как отец нежно целует дочь, мачеха в припадке ревности с такой силой оттолкнула девочку, что та упала и, ударившись затылком, умерла. Конец был еще чудовищнее: растерявшийся отец, чтобы спасти убийцу, решил сам похоронить свою дочь в подвале дома; тело Анжелины пролежало там несколько лет, а всем говорили, что девочка гостит у тетки. Помогла раскрыть преступление собака, которая страшно выла и скребла когтями землю, но в Тюильри постарались замять скандал. Г-н и г-жа де Г. уже умерли, но Анжелина является каждую ночь на зов жалобного голоса, призывающего ее из мрака потустороннего мира.

— И пусть кто-нибудь скажет, что я вру! — заключила тетушка Туссен свой рассказ. — Все это истинная правда, уж поверьте мне.

Ее рассказ взволновал меня, и хотя он показался мне неправдоподобным, эта странная и мрачная драма завладела моим воображением. О г-не де Г. я слышал раньше, я действительно вспомнил, что он был женат второй раз и что какое-то семейное несчастье омрачило его жизнь. Неужели это правда? Какая трагическая и потрясающая история, какие человеческие страсти, граничащие с безумием, — чудовищное преступление, внушенное ревностью, девочка, прекрасная, как день, убита мачехой и погребена отцом в подвале дома! Какая сила чувств и какой ужас! Я хотел было порасспросить, поспорить, но подумал: зачем? Почему не унести с собой нетронутой эту страшную сказку — плод народной фантазии?

Садясь на велосипед; я бросил последний взгляд на Соважьер. Темнело, печальный дом смотрел на меня своими окнами, пустыми и тусклыми, как глаза мертвеца, а осенний ветер стонал в ветвях старых деревьев.

 

II

Почему этот рассказ так запечатлелся у меня в памяти, мучил меня, как навязчивая идея, превратился в настоящую пытку? Это одна из тех психологических задач, которую трудно разрешить. Напрасно я старался уверить себя, что в деревне услышишь немало подобных легенд и что эта история не представляет для меня особого интереса. Но меня преследовал образ мертвой девочки, мне казалось, я слышу безутешный голос, который уже сорок лет каждую ночь зовет в опустевшем доме прелестную, так трагически погибшую Анжелину.

В первые два зимних месяца я занялся розысками. Ведь как бы там ни было, столь драматическое происшествие, как исчезновение девочки, должно было просочиться наружу, газеты того времени, безусловно, написали бы о нем. Я перелистал подшивки газет в Национальной библиотеке и не обнаружил ни строчки, имеющей отношение к этой истории. Я расспрашивал современников, людей, близких в те годы ко двору; никто не мог сказать мне ничего определенного, я получил лишь самые противоречивые сведения и уже потерял всякую надежду добраться до истины, хотя эта тайна не переставала мучить меня; как вдруг однажды утром совершенно неожиданно случай навел меня на новый след.

Раз в две-три недели я навещал своего собрата по перу, поэта В., к которому относился с искренней симпатией и восхищением; он скончался в апреле этого года, когда ему было лет семьдесят. Паралич ног на много лет приковал его к креслу в его рабочем кабинете на улице д’Асса, окна которого выходили в Люксембургский сад. Он мирно доживал там свои дни, предаваясь мечтам… Далекий от действительности, он создал силой воображения идеальный мир, где любил и страдал. Кто из нас не помнит его доброго лица, его вьющихся, как у ребенка, седых волос, его бледно-голубых глаз, сохранивших чистоту юности? Про него нельзя было сказать, что он говорит неправду. Просто он без конца фантазировал, так что трудно было определить, где для него кончается реальность и начинается вымысел. Это был премилый старик, уже давно живший вне времени, и разговор с ним волновал меня каждый раз, ибо он приоткрывал завесу таинственного, неведомого мира.

В этот день я беседовал с ним у окна в его тесной комнатке, где ярко пылал камин. На улице был жестокий мороз. За окном простирался Люксембургский сад в ослепительном белоснежном покрове. Не помню уж, почему я заговорил о Соважьере, о странной истории, которая все еще занимала меня: отец, вторично женившийся, мачеха, ревнующая его к падчерице — живому портрету матери, смерть девочки и погребение ее в подвале. Он слушал меня со спокойной улыбкой, которая не покидала его даже в минуты печали. Я замолчал; взгляд его бледно-голубых глаз блуждал вдалеке, в бесконечной белизне Люксембургского сада, и мечтательность, светившаяся в его глазах, словно окружала его легким ореолом.

— Я хорошо знал господина де Г., — произнес он медленно. — Я знал его первую жену, неземной красоты женщину, я знал его вторую жену, столь же прекрасную; даже страстно любил их обеих, никогда не говоря им об этом. Я знал Анжелину, еще более прелестную, которую боготворили бы мужчины… Но все произошло не совсем так, как вы рассказываете.

Волнение охватило меня. Неужели я сейчас узнаю истину, найти которую уже не надеялся? Неужели узнаю все? Сначала я поверил старому поэту.

— Ах, дорогой друг, — сказал я, — если бы вы знали, какую услугу вы мне окажете! Наконец-то я успокоюсь. Говорите же скорее, расскажете мне все!

Но он не слушал меня, его взгляд блуждал где-то далеко. Затем он заговорил как бы во сне, словно вызывая из небытия людей и события по мере того, как они возникали в его воображении.

— В душе Анжелины уже в двенадцать лет расцвела настоящая женская любовь со всеми ее радостями и горестями. Девочка безумно ревновала отца к новой супруге, с которой постоянно видела его вместе. Она страдала от этого, как от ужасной измены; новый брак отца оскорблял не только память матери, он мучил и Анжелину, разрывал ее сердце. Каждую ночь она слышала голос матери, зовущий ее из могилы; и вот однажды, когда эта двенадцатилетняя девочка страдала особенно жестоко, изнемогая под невыносимым бременем любви, она вонзила нож себе в сердце, чтобы навсегда соединиться с матерью.

Я вскрикнул.

— Боже мой, возможно ли это?

— Какое отчаяние, какой ужас пережили на следующий день, — продолжал он, не слушая меня, — господин и госпожа де Г., найдя Анжелину в кровати бездыханной, с ножом, воткнутым в грудь по самую рукоятку! Они собирались в Италию, и в доме оставалась только старая служанка, вырастившая девочку. В ужасе, что их могут обвинить в убийстве, они с ее помощью похоронили маленькую покойницу, только не в подвале, а у подножья огромного апельсинового дерева, в уголке оранжереи, которая находится за домом. Там ее и нашли после смерти родителей, когда старушка няня рассказала эту историю.

Меня охватили сомнения, я внимательно смотрел на него, снедаемый беспокойством: не выдумал ли он все это?

— Но неужели вы тоже верите, что Анжелина каждую ночь возвращается оттуда, на тоскливый таинственный голос? — спросил я.

Тут он взглянул на меня и снисходительно улыбнулся.

— Возвращается оттуда, мой друг? Но ведь все оттуда возвращаются. Почему вы не хотите допустить, что душа нашей дорогой усопшей все еще живет там, где она любила и страдала? Если слышен голос, который ее призывает, значит, она еще не возродилась для вечной жизни, но она возродится, не сомневайтесь, потому что все возрождается, ничто не исчезает бесследно, тем более любовь и красота… Анжелина! Анжелина! Анжелина! — и она возродится в солнце и цветах.

Конечно, я не обрел ни спокойствия, ни уверенности. Мой старый друг В., поэт-дитя, внес еще большее смятение в мои мысли. Безусловно, он все выдумал. Но, может быть, как всем ясновидящим, ему приоткрылась некая истина?

— А это правда все то, что вы мне сейчас рассказали? — смеясь, спросил я.

Он кротко улыбнулся.

— Ну, разумеется, правда. Разве бесконечность вселенной не правда?

Я разговаривал тогда с ним в последний раз, так как вскоре уехал из Парижа. Я, как сейчас, вижу его задумчивый взгляд, блуждающий в снежных просторах Люксембургского сада, он спокоен, ибо верит в создания своей беспредельной фантазии, а меня терзало желание установить раз и навсегда истину, постоянно ускользавшую от меня.

 

III

Прошло полтора года. Я много путешествовал. Испытал большие горести и большие радости, над моей головой бушевали бури, которые уносят всех к неведомым берегам. Но все еще бывали минуты, когда я слышал как будто долетавший издалека безутешный голос: Анжелина! Анжелина! Анжелина! — и я дрожал, охваченный сомнениями, мучимый желанием узнать правду. История эта не выходила у меня из головы, а для меня нет большей пытки, чем неизвестность.

Не могу вам сказать, каким образом я однажды в чудесный июньский вечер, совершая прогулку на велосипеде, вдруг очутился на пустынной дороге, ведущей в Соважьер. Хотел ли я побывать там вновь? Или просто машинально я свернул с большой дороги и направился в ту сторону? Было около восьми часов. Небо, как всегда в длинные летние дни, еще сияло, ярко озаренное лучами заходящего солнца, и казалось океаном золота и лазури. А какой воздух, легкий и нежный, какой восхитительный аромат исходит от деревьев и трав, какая беззаботная радость, какой покой необозримых полей!

Как и в первый раз, увидев Соважьер, я в изумлении спрыгнул с велосипеда. На мгновение я даже усомнился, та ли это усадьба? Новые красивые ворота сверкали в лучах заходящего солнца, ограда была восстановлена, и мне показалось, что дом, который я с трудом различал между деревьями, помолодел и повеселел. Может быть, это и есть обещанное возрождение? Может быть, Анжелина вернулась к жизни, услышав призыв далекого голоса?

Я стоял на дороге и смотрел, не веря своим глазам, как вдруг вздрогнул, услышав за спиной шаркающие шаги. Это тетушка Туссен гнала корову с соседнего поля люцерны.

— Видно, они не боятся? — спросил я ее, показав рукой на дом.

Старуха узнала меня и остановилась.

— Ах, сударь, бывают люди, которые ни в бога, ни в черта не верят. Вот уже больше года, как усадьбу купили. Но решился на это художник, художник Б., а вы сами знаете, это такой народ, им все нипочем. — Затем, уже уходя, она добавила, покачав головой: — Еще посмотрим, как дело обернется…

Художника Б. — тонкого и талантливого мастера, написавшего столько портретов очаровательных парижанок, — я немного знал, мы здоровались в театре, на выставках, всюду, где легко встретить знакомых. И вдруг меня охватило непреодолимое желание пойти к нему, излить душу, упросить его рассказать мне все, что он знает о Соважьере, так как неизвестность все еще мучила меня. И, не рассуждая больше, забыв о своем запыленном спортивном костюме, который, впрочем, теперь уже не шокирует, я прислонил велосипед к стволу замшелого старого дерева. На веселое треньканье звонка у ворот вышел слуга, я вручил ему свою визитную карточку, и он на минуту оставил меня в саду одного.

Я осмотрелся, и мое удивление возросло еще больше: фасад отремонтирован, нет ни трещин, ни вывалившихся кирпичей, крыльцо, обсаженное розами, казалось, приветливо приглашает войти в дом; ожившие окна улыбаются, словно говоря, что и внутри, за белоснежными занавесками, уютно и весело. Сад очищен от крапивы и колючих кустарников, огромным душистым букетом расцвели клумбы, вековые деревья помолодели, обрызганные золотым солнечным дождем.

Появившийся слуга провел меня в гостиную и сказал, что господин Б. отправился в соседнюю деревню, но должен скоро вернуться. Я готов был просидеть тут несколько часов. Сначала я разглядывал комнату, ее роскошное убранство, пушистые ковры, гардины и портьеры из кретона, подобранного в тон к широкому дивану и глубоким креслам. Занавеси на окнах ниспадали такими пышными, тяжелыми складками, что я даже удивился полумраку, царившему в комнате. Вскоре совсем стемнело. Я не знал, сколько еще времени мне придется пробыть здесь, про меня, очевидно, забыли и даже не принесли лампы. И тогда, сидя в темноте и отдавшись мечтам, я снова оживил в памяти всю трагическую историю. Убили ли Анжелину? Сама ли она вонзила себе нож в сердце? Должен сознаться, что в этом доме с привидениями, который снова помрачнел с наступлением сумерек, мне стало как-то не по себе, — сначала я почувствовал легкий озноб, затем непонятный страх охватил меня, и я весь похолодел от безумного ужаса.

Мне послышались какие-то звуки, доносившиеся непонятно откуда. Вероятно, из глубокого подвала: глухие жалобы, сдержанные рыдания, тяжелые шаги. Затем звуки усилились, приблизились, мне показалось, что ужас и отчаяние охватили весь дом, погруженный в темноту. И вдруг раздался грозный голос: «Анжелина! Анжелина! Анжелина!» — все громче, все сильней, и я ощутил на лице чье-то ледяное дыхание. Дверь в гостиную быстро отворилась, вошла Анжелина и пробежала через комнату, не заметив меня. Я сразу ее узнал в луче света, который проник в комнату вместе с ней из освещенной прихожей. Это была она, девочка, усопшая в двенадцать лет, изумительно красивая, с чудесными белокурыми волосами, рассыпавшимися по плечам, вся в белом, белая и светлая, словно она вобрала в себя чистоту того мира, откуда являлась каждую ночь. Она пробежала молча, с отсутствующим видом, и исчезла за другой дверью, и опять раздался крик, но уже где-то вдалеке: «Анжелина! Анжелина! Анжелина!» Я остолбенел, пот выступил у меня на лбу, волосы встали дыбом от дуновения жуткой тайны.

Почти тотчас же, думается мне, в ту минуту, когда слуга принес лампу, до моего сознания дошло, что художник Б. уже тут и пожимает мне руку, извиняясь, что так долго заставил себя ждать. Отбросив ложное самолюбие, трепеща от волнения, я признался, что привело меня к нему в дом. С каким изумлением он выслушал мой рассказ и как он добродушно смеялся, стараясь меня разуверить!

— Вы, конечно, не знаете, мой дорогой, что я родственник второй жены господина де Г. Бедная женщина! Как можно обвинять ее в убийстве падчерицы, которую она так же сильно любила и так же горько оплакивала, как и отец! В вашей истории верно только одно: бедняжка действительно скончалась здесь, но она не наложила на себя руки, бог ты мой! Нет, она умерла от горячки, поразившей ее внезапно, как удар молнии. Родители больше никогда не приезжали сюда, так как дом был связан для них с этим тяжелым воспоминанием. Понятно, что при их жизни усадьба пустовала. А после их смерти начались бесконечные тяжбы, которые препятствовали продаже. Я очень хотел купить этот дом, много лет я дожидался этой возможности, и уверяю вас, что мы еще ни разу не видели здесь привидений.

Дрожь опять пробежала у меня по телу, и я пробормотал:

— Но Анжелина, я только что ее видел… Какой-то страшный голос звал ее, и она пробежала через эту комнату.

Он смотрел на меня, растерявшись, думая, что я сошел с ума. Затем он вдруг громко расхохотался, как смеются только счастливые люди.

— Это же моя дочь, ее вы только что и видели. Господин де Г. был ее крестным отцом и в память о своей дочери дал ей имя Анжелина; очевидно, мать позвала ее, и она прошла через гостиную.

Он открыл дверь и закричал:

— Анжелина! Анжелина! Анжелина!

Появилась та же девочка, но живая и веселая.

Да, это была она, — в белом платьице, с чудесными белокурыми волосами, очаровательная, светящаяся надеждой, как еще не раскрывшийся весенний бутон, обещающий радость любви и долгое счастье жизни.

Ах, дорогое привидение, новый ребенок, пришедший на смену умершему. Смерть побеждена. Мой старый друг, поэт В., не выдумывал, ничто не исчезает бесследно, все возрождается, — красота так же, как и любовь. Голос матери зовет сегодняшних девочек, завтрашних возлюбленных, и они оживают под лаской солнца, среди цветов. Появление ребенка вернуло дому с привидениями молодость и счастье, дало ему наконец радость вновь обретенной вечной жизни.

Новелла «Анжелина, или Дом с привидениями» (1898) печатается по изд.: Золя Э. Собр. соч. в 26-ти т. Т. 23. М., 1966.