Воины времен Гражданской войны в США: зуав штата Луизиана 1861 г., полковник кавалерийской дивизии бригадного генерала Стюарта 1862 г., рядовой нью-йоркской милиции 1861 г.

Постоянные армии (miles perpetuus) были в свое время сред­ством, которым современная монархия победила феодальные сословия средневековья. В этом смысле его организация соот­ветствовала также интересам городов. Буржуазная торговля нуж­далась в военной защите. Но предпосылкой постоянных армий были постоянные налоги, о которых города желали в то время слышать как можно меньше. Этим объясняется буржуазная оп­позиция против постоянных армий, которая началась уже с XVII столетия и продолжалась почти до XX, не дав при этом почти никакого результата. Удивляться тут совершенно нечему, ибо в последнем счете честняга-буржуа скорей предпочтет лишиться части своего дохода, чем вообще не получить никакого.

Даже для такого бедного и отсталого государства, каким было Бранденбургское маркграфство после Тридцатилетней войны, понадобилась постоянная армия. В 1619 г. курфюрст Георг-Виль­гельм требовал от феодальных сословий 2 бочки золота для вер­бовки войска. Сословия признали эту сумму невозможной, но 10 лет спустя, в 1629 г., одни только контрибуции Валленштейна обошлись Бранденбургу в 200 бочек золота. С этой точки зре­ния защищал прусский король Фридрих систему постоянных ар­мий. Хотя они дороги, но в конечном счете обходятся дешевле, чем старые крестьянские ополчения, ибо они сокращают время войны. Ни одна держава не в состоянии была бы выдержать те­перь Тридцатилетнюю войну; с седьмым или восьмым походом средства борьбы у монархов истощились бы, и они стали бы ми­ролюбивыми и готовыми на уступки. Этот вывод совершенно не согласуется с утверждением того же короля, что Семилетняя вой­на опустошила немецкие земли не менее, чем Тридцатилетняя. Но во всяком случае по времени она все же была более короткой.

Буржуазная оппозиция никогда не достигала своей цели по отношению к постоянному войску. Единственная страна, в ко­торой это учреждение было отменено, Англия, составляет ис­ключение, только подтверждающее правило. Здесь стремивша­яся к парламентскому господству аристократия трижды встре­чала — при Карле I, Оливере Кромвеле и Иакове II — угрозу для

себя в лице постоянного войска; вполне понятно, что после своей победы она смотрела на него с большим недоверием. Из­вестно, что «Декларация прав» признает незаконными органи­зацию или сохранение постоянного войска в мирное время. За­кон, на котором единственно и целиком покоится дисциплина внутри войск, должен был ежегодно заново вноситься в парла­мент. С буржуазной оппозицией против постоянного войска это исключение не имеет ничего общего, ибо в данном случае мы имеем дело с аристократической оппозицией. Оно стало возможным только благодаря островному положению Англии, которая могла завоевать и завоевала мировой рынок не сред­ствами милитаризма, а средствами маринизма.

На континенте буржуазная оппозиция против постоянных армий выросла первоначально во Франции, вследствие страш­ных опустошений и глубоких унижений, принесенных этой стране борьбой Людовика XIV за мировое господство. По мере того как при его преемнике, Людовике XV, монархия все ниже и ниже падала во мнении нации, борьба против постоянных армий становилась острее. Как ни старался Монтескье найти в отсталых учреждениях Франции всеобщий и вечный дух зако­нов, однако и он решительно высказывался против эпидемии, заставлявшей королей до безграничности увеличивать состав своих армий. Каждый монарх держит столько войск, как будто народы подвергаются ежеминутной опасности быть истреб­ленными. И такое состояние называют миром.

Гораздо решительнее выступает Вольтер. Он то называет солдат наемными убийцами, подонками нации, то высмеивает их, как бедных чертей, которые в грубых синих мундирах по 110 су за локоть, с грубыми белыми кантами на шляпах, пово­рачиваются направо и налево, и во главе которых какой-ни­будь современный завоеватель, принудивший своих государ­ственных мужей признать свои притязания на мирную провин­цию, идет навстречу своей славе.

Разве не были, начиная со времен Суллы, постоянные ар­мии, содержавшиеся на средства граждан, орудием для угнете­ния этих же самых граждан еще в большей степени, чем оружи­ем для угнетения чужих народов? В подобном же духе, но еще резче, говорит о постоянном войске знаменитая Энциклопедия, с которой вполне солидарны и физиократы; Тюрго предлагал заменить постоянное войско как непродуктивнейшее из всех учреждений государства милицией.

С другой стороны, против постоянного войска выступает Жан-Жак Руссо. Он указывает на Швейцарию, великолепно

обходящуюся и без такого войска, и без крепостей. Он называ­ет регулярную армию чумой Европы, которая годится лишь для двух целей: нападать на своих соседей и сковывать и угне­тать собственных граждан. Солдат и гражданин постоянно на­ходятся в антагонизме, и это зло неразрывно связано с суще­ствованием регулярных войск. Гораздо лучше было бы поэто­му на месте этих постоянных армий создать хорошую милицию. Такую военную систему имели римляне и имеют современные швейцарцы; такова должна быть система каж­дого свободного государства. «Всякий гражданин должен быть солдатом, но никто не должен быть им по профессии. Всякий гражданин должен быть солдатом, но только тогда, когда в этом существует необходимость».

Мы смогли привести здесь лишь немногие голоса из кон­церта французского просвещения, высказывавшиеся против по­стоянного войска. Однако их достаточно, чтобы показать, что в конце XVIII столетия во Франции было уже сказано все, что с тех пор буржуазная оппозиция Германии выставляла против института постоянных армий. И если в конце концов и Мон­тескье, и Вольтер, и Руссо говорили на ветер, нечего удив­ляться тому, что наших честных прогрессистов и свободомыс­лящих постигла не лучшая участь.

Бросим все же беглый взгляд на немецких современников Монтескье, Вольтера и Руссо. Понятно само собой, что бур­жуазная оппозиция против постоянных армий в Германии не могла возникнуть так же рано и проявиться с той же силой, как в Англии или во Франции. Имперского войска во время мира Германия не имела, а армии отдельных ее государств носили скорее карикатурную форму. Армии феодальной Европы уже потерпели первые поражения в борьбе против революцион­ной Франции, когда наши великие мыслители начали высказы­ваться. Кант находил, что война влечет за собой величайшие несчастья, которые угнетают цивилизованные народы, и не столько война сама по себе, сколько все более и более расши­ряющиеся и принимающие колоссальные размеры вооружения и приготовления к будущим войнам. Он требовал отмены по­стоянных армий из двух соображений. Во-первых, потому, что они постоянно угрожают войной другим государствам и по­стоянным соревнованием в вооружениях делают мир еще бо­лее невыносимым, чем краткую войну, и во-вторых, потому, что несовместимо с правом человека наниматься за деньги, чтобы убивать других и давать убивать себя. Человек не мо­жет быть простой машиной или орудием в руках другого.

Кант был превзойден Фихте в оппозиции против постоян­ных армий, подобно тому как Монтескье был превзойден Воль­тером. Фихте выводит заключение из истории, что «Тенденция каждой монархии: внутри — неограниченное самодержавие, вовне — универсальная монархия. Если бы удалось уничто­жить в зародыше эти стремления, зло было бы поражено в кор­не. Если никто не пожелает больше нападать на нас, то и нам не придется более вооружаться, и все страшные войны и еще более ужасная постоянная готовность к ним, с которой мы миримся, лишь бы предотвратить войну, окажутся уже ненуж­ными». Фихте непрестанно высмеивает «ремесло, которое счи­тают возвышенным, но которое, однако, не требует никакого усилия мысли, — заходить направо и налево, отдавать честь ружьем, а в более серьезных случаях — убивать других и да­вать убивать себя». Он упрекает королей в том, что они целые миллионы людей приучают к «ужаснейшей готовности уби­вать» и пускают их в ход против каждого, кто отказывается считать их волю за свой закон.

Третьим мы могли бы назвать Гердера, который квалифици­ровал постоянные армии как «ужасный гнет человечества». Бла­годаря им немцы до сих пор остаются такими, какими они были во времена Тацита,— «вооруженными во время мира для войны варварами». Вильгельм Гумбольдт высказывается в аналогич­ном тоне; он спрашивает, насколько пагубно то, что громадней­шая часть нации в течение мирного времени лишь в ожидании войны должна вести машинообразный образ жизни; государ­ство, по его мнению, должно упразднить все учреждения, кото­рые служат для подготовки нации к войне.

Заслуживает быть отмеченным, что как раньше французские мыслители, выступавшие против наемных армий, так равно и их немецкие преемники, находили себе отклик внутри самих армий, и в первую очередь внутри прусского войска, которое в XVIII столетии считалось идеалом постоянных армий. По своему происхождению и по своей сущности оно, однако, зна­чительно отличалось от других постоянных армий того време­ни. Оно не было создано современными общественными сила­ми, но являлось орудием феодального юнкерства, которое по­сле Тридцатилетней войны, чтобы не сделать свое государство добычей шведов и поляков, должно было приспособиться к тысяче всевозможных перипетий, но приспособилось все же на свой лад. При роспуске ландтага в 1653 г. сословия предо­ставили курфюрсту средства для создания постоянного вой­ска, причем они выговорили себе полную свободу от налогов,

исключительное, или почти что исключительное, право на заня­тие офицерских должностей и, наконец, неограниченное «пра­во владельца», т. е. неограниченное право собственности над крестьянским классом. Они приобрели возможность посред­ством войска эксплуатировать население в такой степени, в какой это было немыслимо для них и в дни их не помраченного ничем феодального господства.

Впрочем, перечисление всех их мошенничеств здесь — по­скольку мы ограничиваемся освещением только одного вопро­са о милиции и постоянном войске — завело бы нас слишком далеко, и к тому же это сделано уже в другом месте.

Но как получилось, что юнкера в этом постоянном войске, которое держалось исключительно страшной силой палки, мог­ли увидеть идеал милиции и не быть при этом высмеянными? Как случилось, что генерал Рюхель, юнкер до мозга костей, мог сказать, что «прусская армия представляет самую разумную и прекрасную ланд-милицию»? Объяснение очень простое. Из крестьянского и городского населения были высосаны после­дние соки для того, чтобы получить средства на организацию постоянного войска; эти средства шли в карманы офицерства, чтобы нанимать и оплачивать солдат. Но они очень часто не уходили дальше этих карманов. Там оставалась добрая полови­на попадавших в руки офицеров денег вследствие того, что эти доблестные господа насильственно привлекали в армию соб­ственных крепостных крестьян, которые находились в непос­редственной зависимости от них; это давало им возможность: 1) сберегать вербовочные деньги и 2) доводить солдатское жа­лованье до минимума. Такие рекруты должны были только три месяца находиться под знаменами и затем, в течение 20 лет, каждый год призываться на один месяц. При этом на долю юнке­ров выпадало еще особое преимущество — эти крепостные, за счет которых они опустошали государственные кассы, отнима­лись у них на возможно короткий срок.

Так выглядела эта «полумилиция», из которой, по уверению новейших историков, состояло старопрусское войско. Факти­чески в характере постоянного войска ничего не изменилось, кроме того, что оно почти наполовину состояло из уроженцев страны. Напротив! Эти рекруты обладали еще некоторым нали­чием моральной силы, которая беспощадно выколачивалась из них свирепой и бездушной палочной дисциплиной. Это приво­дило к тому, что коренные жители страны дезертировали гораз­до чаще, чем даже иностранцы, мошенники и преступники из всех стран света, которые занимались дезертирством, как про­фессией, для того чтобы постоянно получать новый задаток. Именно потому прусское войско XVIII столетия и рассматрива­лось как идеал постоянного войска, что в нем система истребле­ния в солдате всяких следов самостоятельности была разработа­на до мельчайших подробностей,— та система, которая пережи­ла все испытания и сохранилась до настоящего времени. В своем военном завещании прусский король Фридрих заявил: «Что ка­сается солдата, необходимо, чтобы он боялся своих офицеров больше, чем тех опасностей, навстречу которым он должен идти; иначе вы его никогда не поведете на штурм под истребительным огнем сотен пушек. Добрая воля в таких опасностях не может двигать обыкновенным человеком: это должен делать страх». При таких взглядах было совершенно безразлично, состояло ли прус­ское войско из местных крестьянских юношей, или из бездомных бродяг, или даже из взятых в плен французов.

Впоследствии, однако, принцип искоренения у солдата вся­кой моральной силы начал вызывать тяжелые сомнения, если не в массе юнкерских офицеров, то во всяком случае в отдель­ных светлых головах. Французский генерал Гибер писал уже в 1772 г. в своем сочинении о тактике: «Современная тактика может держаться лишь до тех пор, пока дух европейских кон­ституций остается прежним. Как только в качестве ее против­ников выступят моральные силы, ей придется идти по пути всевозможных изобретений». Примыкая к нему, прусский офи­цер Беренгорст писал свои «Рассуждения о военном искусст­ве, о его прогрессе, его противоречиях и его достижениях» — сочинение, которое из всего, что было написано в XVIII столе­тии против постоянных армий, произвело наиболее глубокое впечатление на немецких современников. Скорей всего вслед­ствие того, что оно, так сказать, непосредственно исходило из «кухни ведьм»: отец Беренгорста — старый принц Дессау, вы­дающийся муштровальщик прусского войска, а сам Беренгорст принадлежал к штабу короля Фридриха и в качестве его фли­гель-адъютанта проделал всю Семилетнюю войну.

В трех томах своего сочинения Беренгорст обрушивается с неистощимым остроумием на «науку убивать по правилам», на ремесло мясника, обесчещивающее человечество. Он говорит о четвероногих воинах — о лошадях, которых, оказывается, не так легко дрессировать, как двуногих, ибо лошадь сопротивля­ется толчкам и ударам, в то время как рекруты становятся от них более послушными и смышлеными. Он говорит об «обре­ченных на расстрел», которых одевают в мундиры и сапоги, кормят хлебом и мясом и дают им по 2 су в день, немцам для

нюхательного, а французам для курительного табака. Беренгорст утверждает, что разумный государь не нуждается ни в ка­ких наемных бандах, чтобы проводить в жизнь свои спаситель­ные намерения. Одна мысль направить подобные банды против сограждан, отцов, братьев, чтобы уничтожить их при малей­шем признаке неповиновения с их стороны, должна была бы приводить его в ужас. Что касается преступных элементов, име­ющихся в каждом обществе, то для борьбы с ними было бы дос­таточно небольшой, но хорошей полиции и т. д.

Как видите, Беренгорст так же мало испытывал недостаток в крепких и острых словах против института постоянных армий, как и представители буржуазного просвещения. Но в одном Беренгорст отличался от них так же, как во Франции военные про­тивники наемного войска — например, Серван, позднейший во­енный министр республики — отличались от Руссо и Вольтера. При всем своем отвращении к постоянным армиям он не догова­ривался до необходимости их полного упразднения. Нечто дол­жно было остаться, «какая-то кадровая армия,— как выражался Беренгорст, — в которую в момент войны будут вливаться спе­шащие под оружие массы. Когда есть мужество, оружие, крепос­ти, продовольствие, деньги и, наконец, полковые кадры, тогда пусть государь, доверяющий народу и имеющий право рассчиты­вать на ответное доверие, только топнет ногой, и необходимая мобилизация будет осуществлена тысячами притоков из народо­населения отечества». Так рассуждал Беренгорст.

Подобное ограничение милиционного принципа можно най­ти также у людей, сумевших создать более современные формы военного дела, по сравнению с теми, которые мы встречаем в наемных армиях XVIII столетия. Мы имеем в виду Вашингтона в Америке, Карно во Франции и Шарнгорста в Германии. На это были свои исторические причины.

II

Именно опыт американской войны за независимость дал для борьбы против постоянных армий и за милицию практическое оружие в руки буржуазного просвещения, оперировавшего до сих пор лишь идеологическими методами. Известно и не нужда­ется более в доказательствах, что этот опыт вызвал коренной переворот в тогдашней стратегии и тактике. Но решающих ар­гументов в пользу того взгляда, что милиция при всех условиях стоит выше постоянной армии, этот опыт, однако, не дал.

Войны времен воины за независимость британских колоний в Северной Америке: рядовой 9-го Пенсильванского полка, рядовой Массачусетского батальона полковника Патерсона, сержант 1-го Филадельфийского батальона, Вэлли Форт 1778 г.

Из писем Вашингтона мы знаем, что победоносный полково­дец американских повстанцев ни в коем случае не стремился к тому, чтобы командовать милицией. Напротив, он стремился стать во главе постоянного войска. Сам он был «заслуженный» офицер, подобно другим своим товарищам по командному соста­ву. Главным муштровальщиком его милиционной армии был ста­ропрусский офицер Штойбен, который раньше в чине капитана принадлежал к штабу старого Фрица. Не то чтобы эти офицеры не понимали превосходства новой военной системы, вытекавшей из социальных условий жизни американских повстанцев. В нача­ле европейских революционных войн Штойбен говорил одному из своих немецких посетителей, что французские добровольцы ведут точь-в-точь такую же войну, как и американские фермеры, и что, подобно этим последним, они также непобедимы.

Однако новый способ ведения войны был доступен также и постоянным армиям, и ставить их принципиально ниже мили­ционных Вашингтон и его товарищи были склонны менее всего. В действительности американская милиция не справилась са­мостоятельно с английским наемным войском, состоявшим пре­имущественно из никуда не годного в военном отношении эле­мента — из немецких крестьян, которых княжеская сволочь с грубым произволом продавала за деньги английскому прави­тельству. Только с помощью французского вспомогательного корпуса регулярных войск Вашингтон мог нанести решитель­ный удар. Конечно, отсюда не следует, что американские по­встанцы не могли в конце концов одержать победу самостоя­тельно, но защитники постоянных армий имели все-таки право сказать, что эти последние сокращают ужасы войны и что бла­годаря этому в интересах человеческого прогресса им должно быть оказано предпочтение перед милиционными армиями.

Современные Соединенные Штаты, правда, благодаря свое­му географическому положению могли обойтись без организа­ции постоянного войска. Серьезно вопрос о выборе между по­стоянным войском и милицией стал только перед большими державами европейского континента. И здесь он приобрел осо­бенно жгучий интерес для Франции спустя десять лет после американской войны за независимость, когда армии феодаль­ной Европы двинулись вперед, чтобы задушить Французскую революцию, совершенно разложившую старую французскую армию и оставившую страну до известной степени безоружной перед лицом огромного превосходства сил неприятеля. Опас­ность была велика и близка, и именно преобладающая часть населения — крестьянство — была непосредственно заинтере­сована в защите страны, что редко бывает. И действительно, добровольцы с большим воодушевлением и в большом количе­стве спешили к угрожаемым границам.

Но каковы были достижения этих добровольцев? Из много­численных и единодушных свидетельств, существующих на этот счет, мы выберем свидетельство человека, который имеет, по об­щему мнению, репутацию организатора побед Великой француз­ской революции, именно Карно. В марте 1794 г. французы под командой Дюмурье были разбиты прусско-австрийскими войска­ми, предводительствуемыми принцем Кобургским. Разбитое вой­ско почти рассеялось в результате массового дезертирства доб­ровольцев. Сам Дюмурье признавал, что вследствие этого Фран­ция в течение продолжительного периода была почти беззащитна и спаслась только потому, что союзные армии, действовавшие против Франции, оставались бездеятельными и целые месяцы тратили на совершенно незначительные пограничные предприя­тия. Это заявление подтверждается Карно, который после битвы был отправлен Конвентом в армию. Он нашел ее в самом опас­ном положении полного морального разложения. Карно жалует­ся на пассивность и недисциплинированность войск, на грабите­лей, разорявших даже французские деревни, на беспечность, тру­сость, недостаток патриотизма. Как на особенное зло, грозившее армии полной гибелью, Карно указывает на «стада» женщин, со­провождавшие ее. Этих женщин было, по его мнению, столько же, сколько солдат.

Особенно обстоятельно описывает Карно экспедицию, ко­торую предприняла часть французской армии из Бергена в Фюрнэс. Маленький голландский гарнизон удалось выгнать без всякого боя. Но едва французские солдаты вступили в город, как они начали пьянствовать, грабить и расстреливать в воз­дух свои патроны. Карно и генералы не могли найти средства положить конец безобразиям и были вынуждены, так как ниче­го другого не оставалось, двинуть войско в дальнейший марш на Ньюпорт; этот марш первоначально не имелся в виду. Дви­нулись в путь, но уйти далеко не удалось: марш оказался со­вершенно невозможным. «Почти все были более или менее пьяны. При каждом шаге многие падали на землю; в рядах гос­подствовал полный беспорядок; ранцы солдат были так плот­но набиты награбленными вещами, что люди едва были в со­стоянии их нести. При соприкосновении с первыми же непри­ятельскими аванпостами сказался недостаток в патронах, употребленных большей частью для фейерверка, который себе позволили устроить в Фюрнэсе». Так говорит Карно.

При таких условиях было, конечно, невозможно вступить в области, где можно было встретить неприятеля. Пришлось идти назад в Фюрнэс; там осталась часть войск, в то время как Карно с остальными на следующий день продолжал отступление на Берген. Он рассказывает, что во все стороны были посланы мно­гочисленные патрули, чтобы предупредить новые грабежи, но напрасно. «Во время этого марша мы имели несчастье видеть,— пишет Карно,— что солдаты рассеивались по всем направлени­ям и что, кроме битком набитых ранцев, которые они тащили на плечах, некоторые несли кур, другие вели лошадей, быков, овец и свиней. Почти все расстреляли целиком патроны, которые были им даны». Все увещания и упреки генералов ни к чему не приводили. Встретившаяся по дороге деревня была совершен­но бесполезно сожжена и уничтожена.

Карно рассказывает о всех этих вещах, не как о чем-то случай­ном, неслыханном, выходящем из ряда вон. Он говорит о них, как о совершенно обычных явлениях, с которыми приходится иметь дело всегда при организации армии. Он приходит к заключению, что ничего нельзя было предпринимать против Ньюпорта и Остендэ, и затем прибавляет: «На самом деле невозможно с такими войсками, как бы храбры они ни были, думать о каких-либо серь­езных завоеваниях. Ничто не может противостоять их первому натиску, но, когда он уже произведен, полное разложение нару­шает всякий порядок, и если неприятель возвращается, ему ниче­го не стоит их совершенно уничтожить».

Как поборол Карно это положение — известно всем. Когда Комитет общественного спасения возложил на него в августе 1793 г. руководство всем военным делом, Карно создал боеспо­собную армию, слив добровольческие формирования со стары­ми линейными полками.

В новой форме это было опять постоянное войско, кото­рое оказалось способным делать завоевания, и еще какие заво­евания! Оно показало также, что новый способ ведения войны, выработанный американскими повстанцами, ни в коем случае не был неразрывно связан с милицией. Именно французская армия довела его до высшей степени совершенства, хотя по своим организационным формам она все больше и больше при­ближалась к старым наемным войскам. Всеобщая воинская по­винность была нарушена в пользу господствующих классов системой заместительства, и величайший полководец фран­цузской армии настолько предпочитал профессиональных солдат, что с величайшим презрением относился ко всяким народным ополчениям. Такое презрение довольно дорого сто­ило Наполеону в сражениях при Гросберене, Денневице и еще в целом ряде других сражений.

Но еще яснее, чем у Вашингтона и Карно, выступает предпоч­тение постоянного войска перед милицией у Шарнгорста. Он очень рано стал красноречивым защитником системы постоян­ных армий от нападок буржуазного просветительства. Не то что­бы Шарнгорст мечтал о старых наемных войсках — он отлично видел все их недостатки и требовал реформ, которым мы были бы очень рады, если бы их провели даже и в современном войске. Нет ничего более несправедливого, чем те ссылки на авторитет Шарнгорста, которые делались представителями правительства при обсуждении последнего военного проекта в рейхстаге. Од­нако на самом деле они не так уж заблуждались во взглядах Шар­нгорста, иначе 100-летний юбилей со дня его смерти не был бы отпразднован за несколько недель перед этим без всякой офици­альной шумихи. Вполне заслуженная честь для Шарнгорста, ко­торому юнкерская армия стояла поперек горла. С другой сторо­ны, мы, конечно, не можем приводить Шарнгорста в качестве за­щитника милиции, как мы ее понимаем. Мы могли бы только сказать, что наши нынешние взгляды на военное устройство пред­ставляют последовательное развитие мыслей, высказанных в свое время Шарнгорстом. Но требование милиции в нашем смысле слова выходило за пределы горизонта его времени.

Шарнгорст умел по существу мыслить исторически и по­нимал прекрасно, что войны, при данных исторических усло­виях, не могут быть уничтожены ни остроумными насмешка­ми Вольтера, ни пламенными обвинениями Фихте. Он пони­мал также, что военное устройство не может базироваться на произвольных мудрых или нелепых образчиках, но что оно неразрывно связано с данными историческими условиями. Он признавал, что милиция возможна для острова, для крепости или для маленького государства, но для больших государств он считал необходимыми постоянные армии. Даже кадровую армию Беренгорста, существенно ограничивавшую чисто фи­лософские нападки на постоянные войска, Шарнгорст нахо­дил совершенно недостаточной. Именно в полемике с Беренгорстом Шарнгорст доказывал, что победа или поражение на поле сражения не являются делом слепого случая, но что веде­ние войны имеет свои исторические законы.

Первоначально выросший на фридриховских взглядах, не совсем чуждый мнения, что только палкой можно создать не­обходимую дисциплину, а моральное воодушевление совсем не требуется для обыкновенного солдата, Шарнгорст, однако,

извлек урок из американской войны за независимость и еще больше из французских революционных войн, в которых он принимал участие как ганноверский офицер. Однако он ни­когда не заходил так далеко, чтобы ожидать дисциплины, яв­ляющейся основной предпосылкой успешного ведения вой­ны, от одних моральных побуждений. Войско, в котором бе­зусловное послушание стало чисто механическим, будет всегда выше войска, которое вступает в бой только в резуль­тате политического или религиозного воодушевления, что, по словам Шарнгорста, является утопией.

В 1801 г. Шарнгорст перешел на службу в прусскую ар­мию, недостатки которой он мог хорошо изучить в непосред­ственной близости, занимая там ответственный пост. Прак­тические реформы, которые он предложил произвести по французскому образцу, разбились, однако, о тупость фридриховских солдафонов. Наиболее замечательной из попыток Шарнгорста был меморандум, поданный весной 1806 г., ко­торым он хотел в последнюю минуту предотвратить катаст­рофу, угрожавшую старопрусскому войску. Этот меморан­дум выявляет взгляды Шарнгорста на милицию и постоянное войско даже яснее, чем его позднейшие практические рефор­мы, которые он проводил в борьбе с огромным количеством препятствий, вынужденный постоянно и систематически уре­зывать эти реформы.

Шарнгорст в своем меморандуме исходит из того, что в войске решающим фактором являются не только физические силы, но также силы моральные. Для того чтобы угрожавшая война с Францией стала победоносной, армия, нация и вся Ев­ропа должны видеть, что король сражается только за незави­симость государства, лишь сопротивляться позорному иност­ранному порабощению. Затем он должен создать себе доста­точные вспомогательные средства в виде увеличения и более целесообразного устройства армии. Увеличение возможно только в ограниченной мере. Шарнгорст рассчитывает при­близительно на 25 000 солдат. Гораздо важнее создание нацио­нальной милиции. «Только вооружая массу народа, маленькое государство уравновешивает свои шансы на успех в оборони­тельной войне против больших государств, ведущих или пред­принимающих войну наступательную». Это положение подчер­кнуто самим Шарнгорстом. Он обосновывает его тем, что на­ступающий не имеет никакого основания рассчитывать на большое напряжение национальных сил в своей стране, на воо­ружение всей народной массы. Ведущий завоевательную войну

монарх не может требовать от своих подданных столько, сколь­ко может потребовать от своего народа монарх, подвергшийся нападению и вынужденный вести борьбу за свое существова­ние. Здесь Шарнгорст находится в полном согласии с Карно. Если этот последний заявлял, что с милицией нельзя пускаться ни в какие завоевательные войны, то первый говорил, что мили­ция пригодна только для оборонительной войны.

Так как старопрусские юнкерские офицеры перед лицом уг­рожающей опасности войны начали играть с идеей милиции, Шарнгорст решительно выступает против игрушечной мили­ции. Своей собственной рукой он пишет следующую фразу в меморандуме: «Слабенькая, незначительная милиция была бы полумерой. Она скорее приносила бы вред, чем пользу». Для своей национальной милиции он требует всеобщей воинской повинности. Каждый гражданин без исключения должен слу­жить в ней. Командные места занимаются высшим дворянством и высшими гражданскими чинами. Шарнгорст рассчитывает, таким образом, выставить 300 000 людей, способных носить оружие,— количество, на которое может быть увеличена по­стоянная армия в 220 000 чел.; при этом он не считает недавно присоединенных польских областей, которые до 1806 г. со­ставляли значительно большую часть прусского государства, чем после 1806 г. Но если национальная милиция, согласно предположениям Шарнгорста, должна была превысить числен­ность постоянного войска на 80 000 чел., то все-таки Шарн­горст был далек от того, чтобы в качественном отношении по­ставить их на равную высоту.

Только при условии, если армия разбавлена лишь на одну треть или на одну четверть национальной милицией, она оста­ется способной,— говорит он дальше,— выполнять те задачи, которые ставятся перед полевыми войсками. Никогда эта часть национальной милиции не должна действовать самостоятель­но, но всегда совместно с полевыми войсками, которые зани­мают пересеченную местность; она должна усиливать ту часть войска, которая предназначена для демонстраций, чтобы ско­вывать противника и защищать известные позиции. Нацио­нальная милиция в остальном во всех частях армии должна играть ту же роль, какую играла легковооруженная пехота рим­лян: прикрывать движение главных колонн, идя боковыми пу­тями, занимать впереди лежащие кустарники и рощи, напа­дать на фланги противника и т. д., одним словом — действо­вать там, где нужно более искусное использование обстановки и применение рассыпного строя.

О постоянном войске в этом меморандуме Шарнгорст не пишет ничего, если не считать указаний на неспособность вер­ховного командования, о которой он очень подробно распрост­раняется в данном сочинении, предназначенном для короля и для высших представителей военной власти. И здесь он руко­водствуется французским примером, показавшим, на что спо­собна справедливая ненависть крестьянина, доведенного до от­чаяния высокомерным юнкерством. Шарнгорст не требует, прав­да, гильотины, при помощи которой Комитет общественного спасения создавал способных генералов, но он настаивает на том, чтобы при каждом выступлении отстранялись все признан­ные неспособными военачальники и чтобы после неудачных сражений офицеры беспощадно наказывались за сделанные ими ошибки. Ответственность должна быть настолько повышена, чтобы никакому человеку среднего характера и способностей не пришло в голову добиваться первого места в армии.

В общем и целом этот меморандум Шарнгорста показыва­ет, что в милиции он видел только дополнение и вспомога­тельную часть постоянного войска. Руководящей мысли мемо­рандума Шарнгорст оставался верен и тогда, когда после сра­жения при Иене, коренным образом реорганизовал прусскую военную систему на основании принципов современной стра­тегии и тактики. И тогда у него речь шла в первую голову о создании постоянного войска, так же как и у его товарищей по работе — Гнейзенау, Грольмана и Бойена. Гнейзенау при слу­чае охотно высказывал то или другое пренебрежительное за­мечание о постоянном войске. Но как раз Гнейзенау гораздо решительнее, чем другие, держался за традиции старого наем­ного войска. Он категорически настаивал, наперекор возраже­нию генерал-аудитора, на сохранении права офицера убивать на месте неповинующегося солдата.

Как известно, в 1813 г., с началом войны европейской коали­ции против Наполеона, Шарнгорсту удалось достигнуть своей цели — создать национальную милицию и провести всеобщую воинскую повинность только на время войны. Ландвер, как была по-немецки названа эта милиция, не имел, конечно, ничего об­щего с французскими добровольцами 1792 г. У него вообще не было почти никакого сходства с демократически органи­зованной милицией. Добровольчеству было предоставлено известное место, причем каждый являвшийся добровольно имел право на ефрейторский чин. Это уже показывает, насколь­ко мало у Шарнгорста было оснований рассчитывать на мас­совый приток добровольцев. Прусский ландвер по существу

дела был не более как слабой копией постоянного войска; Гнейзенау при организации силезского ландвера, несмотря на свои знаменитые рассуждения о неприкосновенности спины, не стеснялся применять самые варварские телесные наказания, практиковавшиеся в наемных войсках.

В весенней кампании 1813 г. ландвер, за исключением отдель­ных восточнопрусских батальонов, почти не принимал участия. Только после истечения Пойшвицкого перемирия в середине ав­густа, т. е. лишь через 5 месяцев после объявления войны, ланд­вер приобрел известную боеспособность. Бранденбургские и померанские крестьяне великолепно сражались при Гросберене и Денневице. Гораздо хуже обстояло дело с силезским ландве­ром, состоявшим из малокровных ткачей, которые ничего не те­ряли от чужеземного господства и ничего не приобретали от его свержения. В силезском ландвере даже после победоносного сра­жения при Кацбахе имело место массовое дезертирство из-под знамен. Только в течение относительного сентябрьского зати­шья он был настолько хорошо вымуштрован, что 3 октября при Вартенбурге и 18 октября при Меккерене оказался уже в состоя­нии блестяще выдержать свое боевое крещение.

Это произошло при страшных, несоразмерно больших по­терях. Корпус Йорка — прусское ядро силезской армии — при своем прибытии на Рейн насчитывал только 10 000 вместо прежних 40 000. Вопреки первоначальным планам Шарнгор­ста ландвер не употреблялся в качестве легкого войска, кото­рое получало бы только второстепенные задачи. Напротив! К любезным свойствам постоянного войска принадлежит свой­ство смотреть с величайшим презрением на милицию, но с ве­личайшей готовностью уступать ей свою кровавую работу. Сражения и бои, в которых участвовал в 1813 и 1814 гг. ланд­вер, и в частности, силезский ландвер, были бесчисленны, в то время как прусская гвардия в тех же походах вводилась в бой всего 2 раза: первый раз в сражении при Люцене, когда не было еще никакого ландвера, и в последний раз перед воротами Па­рижа, когда гвардия была послана в бой ради славы или позора, ибо ей должна была принадлежать честь вступления в неприя­тельскую завоеванную столицу, в то время как «грязные люди» ландвера — по высокомерному выражению благородного коро­ля из династии Гогенцоллернов — должны были расположить­ся лагерем у парижских ворот.

Чтобы вывести надлежащую мораль из этих исторических набросков о милиции и постоянном войске, нам нужно бросить короткий взгляд на прусскую военную историю, начиная с 1815 г.

В своей брошюре о прусском военном вопросе Энгельс в 1865 г. во время прусского конституционного конфликта на­звал всеобщую воинскую повинность единственным демокра­тическим учреждением, которое в Пруссии существует, хотя бы только на бумаге. И он видел в нем такой громадный про­гресс по сравнению со всеми прежними военными учреждени­ями, что совершенно не считал возможным отмену воинской повинности там, где она уже была введена.

Спрашивается, как пришло прусское государство к такому демократическому учреждению? Во время жесточайшей нужды Шарнгорст напрасно настаивал на переходе ко всеобщей повин­ности. Только тогда, когда к горлу короля был приставлен нож, король дал свое согласие, чтобы сейчас же после одержанной победы взять его назад и кабинетным приказом от 27 мая 1814 г. из завоеванной столицы неприятеля восстановить старые изъя­тия из положения о кантонной повинности.

После этого, правда, всеобщая воинская повинность зако­ном от 3 сентября 1814 г. о военной службе была снова вос­становлена, но не потому, чтобы против кабинетного приказа от 27 мая проявилось общее или хотя бы частичное недоволь­ство: это было сделано, так сказать, между прочим и втихо­молку. После опубликования этого закона поднялась живей­шая оппозиция против всеобщей воинской повинности. Во главе оппозиции стояли тогдашние парламенты (ландтаги), как называли в то время собрания городских гласных, созданные на основе нового положения о городах. Чрезвычайно приме­чательно, что когда после ниспровержения Наполеона вос­торжествовавшей реакции стали поперек горла все реформы наполеоновского времени, то, к огорчению буржуазного на­селения, она должна была сохранить единственную действи­тельно демократическую реформу, с упразднением которой не только с плеч буржуазии, но и с плеч всех классов населе­ния буквально сваливалась гора.

Буржуазные историки объясняют это странное явление нрав­ственной силой идеи, сокрушившей все противоречия всеоб­щей воинской повинности. Что это объяснение просто пред­ставляет лишь фразу, понятно само собой. Гораздо ближе мож­но подойти к истине, употребляя обывательскую пословицу: «Кнут надо класть около собаки». Низвержение Наполеона было делом не одного лишь прусского государства, а целой коали­ции европейских держав, которые были заинтересованы в том,

чтобы сломить французскую гегемонию, но подходили к осу­ществлению этой цели, исходя из совершенно различных и час­то противоречащих друг другу интересов. Еще во время войны эти интересы, фигурально выражаясь, вцеплялись друг другу в волосы. Когда Наполеон после сражения под Лейпцигом отсту­пил за Рейн и выразил согласие отказаться от всех своих завое­ваний, общая цель войны была фактически достигнута, и ее про­должение происходило при сильнейших трениях между союз­никами. Больше всего на продолжении войны настаивал царь, естественно, под предлогом желания осчастливить все народы, фактически же для того, чтобы унаследовать от Наполеона гос­подство на европейском континенте. В качестве верного васса­ла русского царя выступал и прусский король. При полной бес­помощности этого идиота это не имело бы серьезного значе­ния, если бы прусские генералы, являвшиеся наиболее способными начальниками коалиционных армий, из ненавис­ти, мстительности и чисто солдатского честолюбия не стреми­лись бы также к полному уничтожению Наполеона. Их неудер­жимый порыв вперед имел, однако, своим последствием чув­ствительное поражение, в результате которого наполеоновская жажда мира в значительной степени остыла, а его высокомерие столь же сильно возросло. Это хотя и не особенно устрашило Блюхера, Гнейзенау и Грольмана, но прусские войска в ужас­ных условиях зимнего похода понесли чудовищные потери.

Размеры потерь устрашили все же одного из руководителей прусской армии, именно Бойена, который некогда под верхов­ным руководством Шарнгорста раненого, позднее при Люцене и скончавшегося от раны, создавал вместе с Гнейзенау и Грольманом новое прусское войско. Бойен не принимал участия в наше­ствии на Францию; в качестве начальника штаба одного из прус­ских корпусов он полагал совершить счастливый и легкий поход для завоевания Голландии. Когда он в начале марта 1814 г. снова присоединился к прусской армии, вторгшейся во Францию, он был возмущен ее ужасным состоянием, главным образом ландверных батальонов. Он сделал своим старым товарищам, Гнейзенау и Грольману, энергичнейшее представление в том духе, что отнюдь не задача прусской армии доставать из огня каштаны мировой гегемонии для русского царя. Господствующую роль в предстоящем разделе французской добычи будет играть не тот, кто наиболее отличился в победе над львом, а тот, в чьих руках окажется наибольшая сила. Эти представления Бойена послужи­ли прежде всего причиной нового кровопролития. Гнейзенау опу­стил руку, уже занесенную для последнего удара. Наполеон ушел,

избегнув верной гибели. Это показывает, однако, как сильно по­действовал совет Бойена на Гнейзенау и Грольмана.

После Парижского мира Бойен, который до сих пор занимал под руководством Шарнгорста важнейшие посты в военном ми­нистерстве, был назначен 3 июля 1814 г. военным министром. Он был фактически руководителем специальной комиссии, которая должна была выработать основы общего военного устройства Пруссии. Рядом с ним сидели Гнейзенау и Грольман, в то время как формально председательское место занимал совершенно не разбиравшийся в военных делах, но зато ответственный за вне­шнюю политику, государственный канцлер Гарденберг. Эта ко­миссия законом 14 сентября 1814 г. восстановила всеобщую во­инскую повинность, отмененную кабинетным приказом короля от 27 мая; она сделала это потому, что иначе прусское государ­ство было бы безоружным при том разделе добычи, которым за­нялся как раз в это время открывшийся Венский конгресс. Если сопротивление короля было относительно легко преодолено — чего никогда не удавалось сделать Шарнгорсту — то это объяс­няется тем, что Бойен и его товарищи имели дело с королем как полководцы победоносной народной армии.

Это были дни, когда благородный русский царь заявлял сво­им генералам, что неизвестно, не придется ли ему помогать прус­скому королю против собственной его армии.

Насколько основательны были соображения комиссии, вы­яснилось в течение ближайших недель. Волки, собравшиеся делить наследство льва, немедленно переругались, и уже в кон­це 1814 г. Франция, Англия и Австрия составили военный союз против Пруссии и России. Дело не дошло до войны только по­тому, что Наполеон вернулся с Эльбы. Возобновившаяся про­тив него война уже ни в малейшей степени не была народной войной. Она являлась чисто кабинетной войной, в основе кото­рой лежала чисто реакционная тенденция. Но эта война вторич­но показала, что если прусское государство, которое по коли­честву населения и по размеру своей территории далеко усту­пало другим великим державам, хотело играть роль в европейской политике, то возвращение к дойенскому военному устройству было для него уже совершенно немыслимо.

Разумеется, между фридриховским наемным войском и все­общей воинской повинностью можно было найти целый ряд промежуточных ступеней, как, например, конскрипция с систе­мой заместительства, существовавшая во Франции и позаим­ствованная от нее рейнскими германскими государствами. Эта система и в Пруссии имела сильных сторонников. Даже восточнопрусский ландтаг, заседавший в феврале 1813 г., так сказать, в качестве полномочной революционной власти, высказался в пользу заместительства и только при этом условии согласился на организацию восточнопрусского ландвера, который, одна­ко, мог сражаться только внутри своей провинции. Шарнгорст отменил эти решения, но соображения, из которых они вытека­ли, продолжали жить и после заключения мира выплыли с но­вой силой. Конскрипция с системой заместительства была ком­промиссом, на котором могли объединиться юнкеры и города, одинаково враждебно настроенные против всеобщей воинской повинности. Бравый буржуа прекрасно мог откупиться при та­ких условиях от военной службы, а юнкеры приближались к своему идеалу, т. е. войску из профессиональных солдат — на­сколько это было возможно при тех условиях.

Если, несмотря на все это, у прусского государства осталось его единственное демократическое учреждение, то это объясня­ется, как это ни странно, «нарушенным королевским словом». Это изумительное выражение мы заимствовали из буржуазного лексикона, забыв о том, что этим заимствованием можно пользо­ваться только с известной осторожностью. Несомненно, что прус­ский король нарушил данное им слово, но среди многочислен­ных доказательств низкой неблагодарности, проявленной этим королем после 1815 г., формально-моральная агитация Якоби в дни, предшествовавшие марту1, в сущности выдвинула на первый план именно «нарушенное королем слово».

Маркс и Энгельс в то время абсолютно не придавали этому такого значения. Да и мы не должны забывать, что обещанное народное представительство, если бы оно в действительности было созвано, было бы восстановлением представительств фе­одальных сословий, перед которым даже нынешний прусский парламент, избираемый на основе существующей системы, мо­жет показаться подобием революционного конвента. Главным препятствием для созыва такого представительства было опасе­ние засидевшейся юнкерской бюрократии, что оно даст возмож­ность излиться недовольству вновь приобретенных провинций, которые в высшей степени неохотно позволили вернуть себя в прусскую смирительную рубашку; бранденбургские и померан­ские юнкеры всегда до такой степени заботились о своих пре­имуществах, что не хотели даже допустить подобных себе к участию в своих наследственных привилегиях.

Во всяком случае, если на этот раз королевское обещание было нарушено, то, без всякого сомнения, это было сделано ради того единственного демократического учреждения, кото­рое осталось у прусского государства. Бойену и его товарищам удалось сохранить всеобщую воинскую повинность, и она ус­тояла перед новыми бурями, когда Бойен и Грольман в 1819 г. были вынуждены уйти из армии. Гнейзенау ушел еще в 1816 г. Выяснилось с очевидностью, что раз введенную всеобщую во­инскую повинность уже нельзя отменить. Она позволяла госу­дарству поддерживать хотя бы видимость великой державы. Гос­подствующие классы примирились с ней — частью благодаря недемократическому инстинкту вольноопределяющихся, частью и главным образом благодаря тому, что она в значительной сте­пени оставалась на бумаге.

Нищета домартовского абсолютизма в Пруссии , который к тому же обязался перед государственными кредиторами не вы­пускать никаких займов и не вводить никаких новых налогов без предварительного согласия будущего народного представитель­ства, вынудила по возможности ограничивать размеры постоян­ного войска. Нельзя было держать под ружьем больше 115 000, из которых добрая треть состояла из профессиональных сверх­срочных солдат, добровольно служивших в войсках сверх закон­ных 3 лет. Большая часть юношества, достигшего призывного возраста, не могла быть взята в армию. На помощь здесь прихо­дила система ландвера. Общий срок службы определялся 19 го­дами: 5 лет в постоянном войске, из которых 3 года под знамена­ми, и 2 года в качестве отпускных резервистов, и затем по 7 лет в первом и во втором призыве ландвера. Резервисты и ландверисты первого призыва были обязаны наравне с постоянным войском к военной службе внутри и вне страны. В случае мобилизации они немедленно призывались в ряды действующей полевой армии и обязаны были идти против неприятеля.

Это военное устройство имело неоспоримое преимущество, предохраняя государство от всех военных авантюр. С войском, более чем наполовину — 7 из 12 возрастов — состоявшим из пожилых людей, которые приобрели положение в буржуазном обществе и по большей части являлись отцами семейств, нельзя было воевать, когда и где вздумается. Но это было вообще далеко от идеала милиции, и особенно милиции демократической. Прус­ская военная система того времени налагала на часть мужского населения, способного носить оружие, крайне тяжелую воинс­кую повинность, оставляя в то же время другую часть его совер­шенно свободной. Она была чем-то средним между милицией и

Солдат прусского морского батальона 1859 г., унтер-офицер российского 2-го морского полка 1812 г., обер-офицер российского гвардейского экипажа 1812 г.

постоянным войском, взяв у обоих только их отрицательные сто­роны. Ландверисты первого призыва не были уже дисциплиниро­ванными солдатами, но они также и не были добровольцами, брав­шимися за оружие с воодушевлением и подъемом.

Это устройство ландвера было продиктовано необходимо­стью, и либеральная легенда о том, что организаторы новопрусского войска видели в нем идеал, должна быть самым решительным образом отброшена. Шарнгорст ставил перед защищаемой им милицией — «резервными и провинциальны­ми войсками» — задачи, которые теперь выпадали на долю лан­двера второго призыва, именно — оборонительную войну внут­ри своей собственной провинции. Горькая необходимость зас­тавила в 1813 — 1814 гг. употреблять ландвер как постоянное войско, но эта же самая горькая необходимость заставила про­должить это положение после войны. Гнейзенау и Грольман предусмотрительно обходили молчанием этот вопрос. В част­ности, относительно Грольмана точно установлено, что он из­бегал всяких рассуждений об устройстве ландвера. Но от Бой­ена осталось неоспоримое свидетельство того, что он не осо­бенно гордился своей славой творца системы ландвера. В своей книге о принципах старого и нового военного искусства Бой­ен говорит следующее:

«Существует мнение, направленное против постоянных ар­мий. Это мнение считает ландвер вполне достаточным для за­щиты страны. Насколько неправильно такое мнение (так как даже лучший ландвер, подобно разбросанному кантонному вой­ску, при самых благоприятных обстоятельствах никогда не мо­жет быть собран к угрожаемым границам в нужное время), ясно при самом беглом взгляде на существующие учреждения дру­гих государств и на наш собственный опыт. Если бы постоянное войско не сражалось при Люцене и Бауцене, мы бы не имели никакой возможности создать ландвер. Но и счастливые резуль­таты последних походов только в очень условном и относи­тельном смысле могут приводиться в качестве доказательств в пользу ландвера. Почти вся Европа, объединившаяся для одной цели, выставила такие значительные силы, которые по одной своей численности, не говоря уже о благоприятных для этой цели предпосылках, далеко превосходили войска противника. Неприятель потерял большую часть старых, опытных солдат. Нашим, вновь призванным и сформированным частям противо­стояли только юные новобранцы. Не все будущие походы бу­дут проводиться при таких благоприятных условиях. Было бы преступлением при современном способе ведения войны ограничивать выучку наших солдат лишь обучением в течение не­многих недель, и к тому же с перерывами».

Если принять во внимание, что Бойен на ответственном по­сту военного министра должен был с особенной осторожнос­тью говорить об установленной законом военной реформе, от­казаться от которой в то время было невозможно, то становит­ся совершенно ясным, что для него система ландвера была лишь вынужденной необходимостью.

Она оказалась совершенно негодной перед лицом насту­павших серьезных испытаний. В 1830 г. незначительные бес­порядки на польской границе потрясли ее настолько, что при­шлось сократить срок службы под знаменем до 2 лет и про­явить крайнюю экономию при снаряжении ландвера. В 1848 г. чрезвычайно умеренные требования, предъявленные прусской армии в Познани, в Шлезвиг-Голштинии, Бадене и Пфальце, были выполнены только в самой скромной мере, и, помимо всего прочего, прусская система ландвера показала, что она не всегда годится для предупреждения государственных пере­воротов. При зачислении ландверистов в строй весной 1849 г. не обошлось без некоторых сцен неповиновения; некоторых ландверистов понадобилось отправить в их полки под конво­ем гусарских патрулей, хотя все же в общем и целом контрре­волюция нашла в войске послушное орудие. В 1850 г. мобили­зация вскрыла громаднейшие прорехи в военном устройстве, и само министерство, руководившее ею, признало, как расска­зывает Бисмарк в своих мемуарах, что война с шансами на успех в то время была невозможна.

В 50-х годах многое было улучшено, но мобилизация 1859 г. вскоре показала, что тогдашнее ядро ландвера совершенно из­жило себя. Энгельс говорит об этом в своей уже упомянутой брошюре: «Войско, состоящее в большинстве из женатых лю­дей от 26 до 32 лет, не позволяет месяцами держать себя в праз­дном состоянии на границах, в то время как ежедневно из дома приходят письма, что жены и дети очень нуждаются, а пособия, выдаваемого семьям призванных, совершенно недостаточно. К тому же люди совершенно не знали, против кого они должны сражаться — против Франции или против Австрии, не причи­нявших к тому же в то время Пруссии ни малейшего вреда. Можно ли было с таким совершенно разложившимся в течение многомесячной праздности войском нападать на организован­ные, закаленные в боях армии?». Именно из этой неудачной мобилизации возникла реорганизация армии, которая повела к известному прусскому конституционному конфликту.

Эта реорганизация состояла в том, что из всеобщей воинс­кой повинности сделали нечто, правда не более совершенное, но зато более серьезное, чем она была до сих пор. Мобилизо­ванные ландверные полки были оставлены в виде новых линей­ных полков; таким образом, увеличили численность пехоты вдвое; применительно к ней пришлось увеличить количество кавалерии и артиллерии до такой пропорции, какая существу­ет в полевой армии между всеми тремя родами оружия, — ту и другую приблизительно наполовину. Центр тяжести действу­ющей полевой армии, лежавший до сих пор на ландвере пер­вого призыва, был перемещен таким образом, что два самых молодых его возраста, среди которых процент неженатых яв­лялся преобладающим, были переведены в резервы, а осталь­ные 5 возрастов присоединены к ландверу второго призыва, служба которого была сокращена на 4 года и задача ограниче­на выполнением чисто оборонительных функций. Одновремен­но была восстановлена 3-летняя служба под знаменами, кото­рая номинально существовала с 1814 г., но фактически с 30-х годов была сведена до 2 лет.

Эта последняя мера была наиболее неприемлемой для оп­позиции, ибо представляла секрет полишинеля, что возвраще­ние к 3-летней военной службе продиктовало не столько воен­ной необходимостью, сколько стремлением насадить в армии тот «солдатский дух», который делает армию таким послуш­ным орудием государственного переворота. Однако с точки зре­ния либерализма нельзя было ничего возразить против такой реорганизации армии. Кто в прусском государстве видел про­дукт исторической необходимости, предназначенный провиде­нием для спасения немецкой нации, — а так думала в первую голову прусская демократия, — тот должен был радостно при­ветствовать и большую боевую способность и пригодность ар­мии, которая создавалась вследствие этой реорганизации. Сюда присоединялось еще то, что средства на реорганизацию, в коли­честве 10 000 000 талеров в год, должна была давать не буржу­азия и даже не пролетариат, а юнкерство, по отношению к кото­рому имелась в виду отмена налоговых льгот. В этом состояла тайна новой эры либерального министерства, которое создал осенью 1858 г. прусский принц-регент, впоследствии импера­тор Вильгельм; ограниченный и заядлый реакционер, каким был принц, должен был все-таки понять, что он не найдет ни одного порядочного юнкера, который будучи министром осмелится по­сягнуть на такую привилегию юнкерского сословия, как осво­бождение от земельного налога.

Отсюда становится ясным, почему либеральные министры в других областях государственной жизни оставили все на сво­ем месте, как было при Мантейфеле, и занялись исключитель­но проведением военной реформы. Это привело окончательно в тупик буржуазную оппозицию, ибо было совершенно нео­споримо, что эта реформа, при всей ее военной необходимос­ти, должна была повысить силу короля и юнкерства не только вне страны, но также и внутри нее. Дело, таким образом, име­ло две стороны, причем наиболее благоприятная для буржуа­зии сторона временами могла быть открыта только при помо­щи микроскопа. Ничто не говорило за то, а многое говорило против того, что принц-регент и его либеральные министры вздумают использовать реорганизованное войско для восста­новления немецкого единства в тех размерах, которые соот­ветствовали бы интересам буржуазии.

Последняя поступила бы самым разумным образом, если бы, дав свое согласие на военную реформу, обусловила это согласие такими оговорками, которые обеспечили бы ей также некоторое влияние на армию. Она была в состоянии достиг­нуть в то время многого. У принца-регента оставался еще страх от 1848 г. Как сильно боялся он борьбы с буржуазией, показы­вает тот факт, что он решился свалить стоимость проводимой реформы на плечи юнкерства и вопреки всем влечениям своего сердца должен был для этой цели создать либеральное мини­стерство. Но вместо того чтобы взяться за дело твердой рукой, либеральное большинство палаты депутатов сделало самое глу­пое, что оно могло только сделать,— глупейшее, что может сделать вообще какое бы то ни было парламентское большин­ство. Из уважения перед «достопочтенными» принцем-реген­том и либеральными министрами оно временно утвердило рас­ходы на проведение военной реорганизации сначала на один год, а потом и на другой год. И лишь после того как новые пол­ки, эскадроны и батареи были готовы, оно приняло твердое ре­шение и сказало им: «Убирайтесь прочь!» — требование, кото­рое, понятно, совершенно не было осуществлено.

Теперь буржуазия принялась торговаться, но при обстоя­тельствах, гораздо менее благоприятных, чем она могла бы сделать это вначале. В конечном счете дело свелось к вопро­су о 2-годичной военной службе. Либералы и здесь не осме­лились взять быка за рога. Они торговались самым отчаян­ным образом, заявляя: «Конечно, 3-летняя военная служба лучше, чем 2-летняя, а 4-летняя еще лучше, чем 3-летняя, но финансовое положение страны не может этого выдержать».

Таким образом, спор был с самого начала перенесен в область издержек, которые одни только способны вызвать у либераль­ной буржуазии волнение крови против постоянного войска. После 50-летних упражнений под палкой Молоха она стала теперь, впрочем, достаточно заслуженным ветераном, и нуж­ны были миллиарды для того, чтобы привести ее в такое волне­ние, в которое в 1863 г. ее приводили миллионы.

Как это произошло в подробностях, мы увидим после того, как выясним глубже взаимоотношения между постоян­ным войском и милицией.

IV

Как всякая история, так точно история армий и войн пред­ставляет процесс непрерывного развития, в котором медлен­ное движение чередуется с быстрыми переворотами. То, что эти перевороты безусловно находятся в теснейшей связи с пе­реворотами в способах производства, стало давно общим мес­том даже в буржуазных исторических трудах. Но из этого да­лее следует положение, что в военной истории не может быть никаких непреодолимых противоречий. Так же милиция и по­стоянное войско не исключают друг друга, а одно переходит в другое. Боевым кличем: «Здесь милиция! Здесь постоянная ар­мия!» — в общем, совершенно ничего не сказано. Всегда чрез­вычайно важны исторические условия. Какой безнадежный сум­бур получается у людей, желающих доказывать при всех усло­виях преимущество милиции перед постоянным войском, показывает сочинение господина Карла Блейбтрея1 ужасаю­щим, но совершенно убедительным образом.

Подобное же происходит при попытках раз и навсегда при­писать постоянному войску преимущество перед милицией. Защитники постоянного войска, начиная с Вегеция, привыкли повторять: «Во всяком сражении не столько численность и необученная храбрость, сколько искусство и упражнение одер­живают победу». Конечно, Вегеций не был великим мыслите­лем в военных вопросах. Он был компилятором, который из не дошедших до нас античных произведений о военном искус­стве (он жил в V веке нашей эры) извлек и собрал то, что ему казалось наиболее ценным. Но в течение многих столетий,

вплоть до наших дней, он считался авторитетом в этих вопро­сах, и приведенное нами выражение его в зародыше содержит то, что сторонники постоянного войска имеют обыкновение говорить в пользу этой системы.

К этому нужно добавить, что сказанное Вегецием о «каж­дом сражении» относится с таким же успехом к каждой кампа­нии. Однако имеется достаточное количество сражений, в ко­торых «численность и необученная храбрость» одержали по­беду над вымуштрованными солдатами. При всем своем беспощадно суровом приговоре добровольцам 1792 г. Карно все-таки заявляет, что ничто не в состоянии противодейство­вать их первому натиску. Также и Наполеон, несмотря на все свое преклонение перед старыми профессиональными солда­тами, признавал, что с неопытными войсками можно брать са­мые сильные позиции. Он прибавлял только, что с такими вой­сками нельзя довести до конца план войны или же, как более точно выражено у Карно, нельзя с ними делать никаких завое­ваний. Он боялся разложения таких войск после победы еще более, чем после поражения. Поэтому-то, желая приучить их к механическому повиновению, он сливал массы доброволь­цев со старыми полками.

Если считать, что строгая и суровая дисциплина составляет альфу и омегу каждой сколько-нибудь жизнеспособной воен­ной системы, то этим никоим образом не сказано, что такая дис­циплина является исключительно привилегией постоянного войска. И милиция может иметь хорошую дисциплину, даже такую, которая будет далеко превосходить дисциплину посто­янного войска. Когда различие между милицией и постоянным войском видят в том, что в одном случае дисциплина основана на физическом воздействии, а в другом исчерпывается мораль­ной областью, то это поверхностный взгляд. И постоянные вой­ска могут быть воодушевлены высокими моральными чувства­ми, например, французские революционные войска или немец­кая армия, сражавшаяся у Гравелота и Седана. Даже старым наемным войскам не были чужды некоторые моральные качест­ва: воинская доблесть, чувство солдатской чести и так далее. Несмотря на всю свою любовь к палке, даже старый Фриц не мог окончательно выбить этих качеств у своих солдат, и ост-эльбским юнкерам после его смерти понадобилось несколько десятиле­тий для того, чтобы из армии, сражавшейся под Йеной в 1806 г.,

выколотить всякий след моральных чувств. В этом отношении прусские юнкеры имеют полное право на исторический патент, ибо подобного примера, кажется, не знает военная история.

С другой стороны, сразу становится ясным, что милиция, ко­торая воодушевлена исключительно моральными чувствами, как бы ни были благородны и возвышенны эти чувства, в борьбе с обученными войсками с самого начала обречена на неудачу. И, напротив, самые выдающиеся, наиболее знаменитые историчес­кие милиции, которые вызвали коренной переворот в области военного искусства, были лишены, по крайней мере в определен­ном смысле слова, каких бы то ни было моральных сил. Герман­цы, которые в Тевтобургском лесу уничтожили легионы Вара и после этого оказали непреодолимое сопротивление чрезвычайно тонкому и сложному организму римского войска, даже не чис­лом, а только «необученной храбростью», были разбойники, вар­вары, так же, как средневековые швейцарцы, которые наголову разбили одну за другой несколько феодальных рыцарских армий.

Этим, конечно, не уменьшается значение моральных качеств для военного искусства. Этим только подчеркивается, что не в них заключается решающий элемент различия, существующего между милицией и постоянным войском. Он заключается ско­рее в характере дисциплины, которая в постоянном войске при­обретается выучкой, а для милиции должна быть прирожден­ной, или, чтобы лучше объяснить это слово, могущее быть не­правильно истолкованным, дается милиции с самого начала условиями жизни и работы ее личного состава. Дельбрюк в сво­ей «Истории военного искусства» доказал, что именно эти ка­чества делали германцев непобедимыми для римского войска, и еще до Дельбрюка наш старый товарищ Бюркли привел анало­гичное доказательство по отношению к старым швейцарцам в их борьбе с феодальными рыцарскими армиями.

Если мы ограничимся промежутком времени от Великой фран­цузской революции до франко-прусской войны 1870 — 1871 гг., то мы заметим на первый взгляд совершенно непонятное, но с нашей точки зрения легко объяснимое обстоятельство, что ми­лиция наиболее успешно проявляет себя при защите историчес­ки отжившего строя. Наиболее блестящими страницами ее исто­рии в этот период является крестьянское восстание в 1792 г. в Вандее и тирольское ополчение в 1809 г. Крестьяне феодальной Вандеи дрались несравненно лучше, чем дрались в то же время добровольцы республики, отзывы о военных качествах которых, данные Карно, мы привели выше. Милиция Вандеи и Тироля чер­пала свою силу из тесной сплоченности патриархальных отношений, внутри которых они жили; выходя за пределы этих усло­вий, она теряла свои боевые качества. На несравненно более широкой арене защищали исторические пережитки испанские гверильясы, которые в конце концов так и не были побеждены французской постоянной армией, в значительной степени, прав­да, потому, что на стороне их сражались также постоянные вой­ска — английские наемные войска, которые по своей организа­ции принадлежали еще к армиям дореволюционного типа.

Если мы обратимся к милиционным армиям того периода, когда они создавались в исторически развитых условиях,— где капита­листический способ производства уже более или менее покон­чил со старыми патриархальными пережитками,—то прежде всего мы должны исключить из этих славных списков французских доб­ровольцев 1792 г. и прусский ландвер 1813 г. Мы уже видели выше, что по отношению к ним обоим только в очень определен­ном и узком смысле слова можно говорить о милиции. Если те­перь исключить такие карикатурные примеры, как берлинское городское ополчение 1848 г. или революционных борцов за им­перскую конституцию в 1849 г., которые имели против себя вдо­бавок подавляющий перевес противника, то в качестве большого исторического примера для разрешения вопроса, который зани­мает нас сейчас, остается только милиция, созданная Гамбеттой на другой день после Седана и противопоставленная немецкой армии. Американская междоусобная война северных и южных штатов, чрезвычайно поучительная во всех отношениях, а также и в вопросе о милиции, должна быть нами сброшена со счета, ибо там милиция сражалась с обеих сторон. Для французской послеседанской милиции налицо были самые благоприятные условия. Она сражалась в защиту отечественной земли против постоянно­го войска, которое вело завоевательную войну, стало быть, при обстоятельствах, которые, по мнению Шарнгорста и его товари­щей, делали милицию вполне приемлемой и необходимой. И даже прусская военная литература ни в коей мере не склонна оспа­ривать, что милиция Гамбетты имела исключительные дости­жения. Несмотря на это, она не могла помешать окончатель­ной победе немецкой армии и еще раз только доказала то, что еще раньше говорили Карно и Наполеон: с милицией можно блестяще выиграть сражение, но нельзя предпринимать пла­номерные военные кампании.

Да будет нам позволено всю историческую условность про­тивопоставления милиции постоянному войску пояснить на од­ном особенно ярком примере. Фельдмаршал фон дер Гольц, в настоящее время крупнейшее светило прусской армии, пытается

оправдать юнкеров под Йеной следующими словами: «Войско, которое разбили французы при Йене в 1806 г., было то самое войско, которое самих французов разбило в 1757 г. при Росбахе». Ему уже было на это правильно отвечено, что именно по­этому оно вполне заслуживало быть разбитым. Но через какие-нибудь четверть года после битвы под Йеной с йенскими побе­дителями в битве при Эйлау сражалась также русская армия, и по отношению к этой армии можно было также вполне справед­ливо сказать: «Русская армия, которая в 1807 г. остановила не­удержимый победоносный напор наполеоновских войск, была та самая армия, которая в 1758 г. при Цорндорфе оказала столь же сильное сопротивление фридриховской армии».

Насколько различны были методы войны фридриховского и наполеоновского войска, настолько тождественна была тактика русских при Цорндорфе и при Эйлау. Массивные, чрезвычайно глубокие построения, поддержанные многочисленной артилле­рией и укреплениями, чудовищные вследствие глубины построе­ния потери, достигавшие в обоих названных нами боях почти половины армии, — но при всем этом в последнем счете оказыва­лось непреодолимое сопротивление. Сражение при Цорндорфе считается прусской военной историей победой Пруссии. Но, как часто бывает, о победе тут можно говорить только в очень огра­ниченном смысле. Великолепный образ этого сражения дал один современный дипломат, сравнивший его с сильной оплеухой, от которой человек «переворачивается кругом, но продолжает ос­таваться на ногах». Русские войска продолжали стоять, а король отступил, чтобы в следующем году от тех же самых русских по­терпеть поражение при Куннерсдорфе — самое страшное пора­жение из испытанных прусской армией до Йены. Наполеон, из­влек мудрый урок из опыта под Эйлау и заключил под его впечат­лением Тильзитский мир, который в некотором роде, конечно, имел для него роковое значение.

В чем заключалась сила русского войска? Во всем, в чем французская армия в 1806 г. превосходила прусскую армию, она превосходила также и современную русскую армию. Кро­вавая дисциплина, позорное издевательство над солдатами, пло­хое вооружение и снабжение, подкупная и бестолковая адми­нистрация, бессмысленное увлечение парадами, помешатель­ство на гвардии — все это находило себе место в русской армии в такой же мере, если не в большей, как в прусской, а неспособ­ностью своих офицеров русская армия далеко превзошла даже свой прусский образец. В зимний поход 1806 — 1807 гг. рус­ским главнокомандующим был фельдмаршал Каменский, в бук­

вальном смысле слова безумный человек, который в один пре­красный день просто бежал с театра военных действий. Его пре­емником был генерал Бенигсен, командовавший при Эйлау. Своим местом он был обязан не военным талантам, которые у него полностью и целиком отсутствовали, но тому обстоятель­ству, что царь Александр боялся его как главного убийцы свое­го отца, царя Павла. Как мало русский генеральный штаб, если о таковом можно говорить, стоял на уровне современной стра­тегии и тактики, видно из того, что царь Александр принял гене­рала Пфуля, одного из главных виновников йенского разгрома, после сражения при Йене к себе на службу и держал его в каче­стве самого выдающегося специалиста до 1812 г.

Однако в одном существенном пункте русская армия отли­чалась в 1806 г. от прусской. В то время как эта последняя почти наполовину состояла из чужестранцев солдат, русская армия рекрутировалась из уроженцев страны. Было бы ошибочно де­лать отсюда вывод, что это было национальное войско, отли­чавшееся сильным национальным духом. Об армии, сражавшей­ся при Цорндорфе и Эйлау, говорит один русский военный пи­сатель: «Русский не знает более ужасной участи, не представляет себе ничего более страшного, чем участь солда­та... Самая страшная и самая действительная угроза, которой помещик пугал своих крепостных, была угроза сдачи в солда­ты». Правительство не делало никакой тайны из того, какой суровой считало оно само участь солдат, наказывая 25-летней солдатской службой за самые тяжелые преступления. Так же, как и в прусском наемном войске, удлинение срока службы рас­сматривалось как тяжелое дисциплинарное наказание, ничем не отличавшееся от наказания шпицрутенами. Когда в сраже­нии при Аустерлице один пехотный полк на глазах царя побе­жал, он был наказан тем, что всем солдатам срок службы был удлинен с 25 до 30 лет. За исключением одного Суворова, ста­рая русская армия не выдвинула ни одного «национального ге­роя», каких имела в довольно значительном количестве старая прусская армия в лице Дерфлингера, Шверина, Цитена, Зейдлица, Блюхера. Страшная тяжесть безволия, которую наклады­вала на русского солдата кровавая дисциплина на целые десят­ки лет, душила в нем все моральные побуждения, кроме одного.

Немецко-прусский писатель Бернгарди, который в своей чрезвычайно поучительной работе дает картину старого рус­ского войска накануне Крымской войны, этой русской Йены, пишет, между прочим: «Господствующее настроение, в кото­ром живет русский солдат, есть настроение беспрекословной

молчаливой покорности. Он считает свою судьбу неизбежным роком, налагающим на него обязанность безусловного повино­вения и заставляющим перед глазами своего начальства ничего не делать и не говорить, кроме того, что ему приказано. Он испытывает такое ощущение, как будто находится во власти ка­кой-то безграничной могущественной силы, которая в последней и высшей инстанции исходит от царя... Однако есть представле­ние, вытекающее из ближайших, понятных этому солдату отно­шений, которое играет господствующую роль в его психике и чрезвычайно легко, без всякого возбуждения извне проявляется наружу. Это представление о "наших". Так называет солдат в узком смысле слова своих товарищей по полку, в широком смыс­ле — все русское войско. Он считает большим позором и бесче­стьем оставлять "наших" в опасности и способен на самые боль­шие жертвы по отношению к своим товарищам».

Энгельс объясняет причины того, что Бернгарди и другие знатоки русского войска признают за неоспоримый факт, сле­дующим образом:

«Русский солдат обладает безусловно большой храброс­тью. Пока тактическое решение сражения заключалось в на­тиске больших сомкнутых пехотных масс, он был в своей сти­хии. Весь его жизненный опыт учил его держаться спаянно со своими товарищами. Полукоммунистическая еще община в де­ревне, товарищеская работа артели в городе — всюду круго­вая порука, взаимная связанность товарищей; он видел вокруг себя такой строй общества, который постоянно требует спай­ки и постоянно подчеркивает беспомощность отдельных ин­дивидуумов, представленных собственной силе и собственной инициативе. Эта психология не оставляет русских и на воен­ной службе. Массы батальонов невозможно рассеять. Чем больше опасность, тем сильнее спаянность отдельных групп». То, что Энгельс писал дальше относительно этого инстинкта, неоценимого еще в эпоху наполеоновских войн, но ставшего в настоящее время прямо вредным для русского войска, не име­ет отношения к нашей теме. Я уже указывал на то, что Крымс­кая война была Йеной старорусского войска. В данном случае нас интересует то, что в тот век, когда наполовину азиатское государство решительно вмешалось в европейскую жизнь, внутренней спайкой его войск была не дисциплина постоянно­го войска, а дисциплина милиции, та, которая вытекает из об­щности условий труда и жизни входящих в армию солдат. Эта спайка была настолько громадной силой, что чудовищный пе­реворот военного искусства в конце XVIII столетия, который

Французская конница 1857 г.

вдребезги разбил образцовую прусскую армию, для русской армии оказался почти нечувствительным.

Даже тогда, когда в русской армии дисциплина милиции стал­кивалась с дисциплиной кнута, побеждала первая. Инстинкт спай­ки вел к тем сомкнутым массовым, необычайно глубоким постро­ениям, которые причиняли тяжелые потери, вследствие чего с ними так жестоко боролись немецкие генералы русской армии, стремясь приспособить солдат то к фридриховской линейной так­тике, то к наполеоновской тактике рассыпного строя, но все­гда безуспешно. «Это удивительно и замечательно,— заявляет Бернгарди,— что солдаты испытывают какую-то нравственную необходимость в массовом построении». Он рассказывает о сле­дующем эпизоде из русской военной истории:

«Во время штурма Варшавы в 1831 г. чувства подавленности и стыда, выражавшиеся под конец очень бурно, овладели всей гвардейской пехотой, которая здесь, как и в течение всего похо­да, во время боя, находилась в резерве. Гвардейские солдаты из­дали, так сказать на горизонте, наблюдали часть боя, слышали стрельбу и должны были оставаться бездеятельными. Как ни при­выкли русские солдаты молчать, среди них там и сям стали разда­ваться протестующие голоса: "Наши дерутся и проливают кровь,

а нас здесь держат позади — стыдно". Такими словами высказы­валось растущее неудовольствие. Голоса становились настоль­ко громкими, что было почти невозможно поддерживать спокой­ствие. Офицеры делали вид, что ничего не слышат. Это было единственное, что им оставалось делать».

Этот пример показывает полное бессилие даже развращаю­щего гвардейского принципа перед дисциплиной милиции. Прус­ские гвардейцы в течение 1813 и 1814 гг. не проявляли ни ма­лейшего недовольства, наблюдая из своего безопасного поло­жения, как ландвер истекает кровью.

Однако достаточно исторических примеров. То, что мы хоте­ли из них извлечь, заключается в следующем. Вопрос — милиция или постоянное войско? — есть вопрос военного устройства, а душой всякого военного устройства является дисциплина. Рас­суждая абстрактно, мы можем сказать, что дисциплина милиции, поскольку она вытекает из условий жизни и работы, бесконечно выше, чем дисциплина постоянного войска, приобретаемая им путем выучки и муштровки,— настолько же выше, насколько жизнь выше школы. Ясно, что именно жизнь, а не школа, выраба­тывает бойцов. Но предпосылками всякой милиции являются оп­ределенные условия жизни и работы, создающиеся историчес­ким развитием. Там, где эти условия отсутствуют, милиция стоит настолько же ниже постоянного войска, насколько безграмот­ный в военном деле ниже примитивного стрелка.

Исторической задачей капиталистического способа произ­водства было уничтожить те первоначальные общественные от­ношения, в которых сохранились остатки первобытного ком­мунизма, и рассеять массу, заставив отдельных ее представите­лей ежечасно конкурировать между собой в борьбе за существование. В результате этого распалось военное устройст­во, соответствовавшее разрушенным общественным отношени­ям. Но современные классовые государства, созданные капита­листическим способом производства, нуждаются в армиях еще в гораздо большей степени, чем государства, связанные с прежни­ми общественными отношениями, на место которых они засту­пили; ибо сущность капиталистического государства основыва­ется на принципе завоевания вовне и на принципе угнетения низ­ших классов внутри. Так возникли постоянные армии, как орудия, выдрессированные в механическом послушании и каждую мину­ту готовые к тому, чтобы завоевывать вовне и угнетать внутри. Именно поэтому они быстрее и недвусмысленнее всего обнару­жили, что современное классовое государство меньше всего может быть началом 1000-летнего царства мира и блаженства.

Буржуазные идеологи, которые уже давно выступили про­тив постоянных армий, несмотря на свои совершенно спра­ведливые обвинения, несмотря на все свои меткие насмешки, абсолютно не могли понять, что система постоянных войск неразрывно связана с определенными потребностями буржу­азного развития. Они имели вообще чрезвычайно наивное пред­ставление о военном деле. Вольтер в одном месте писал: «Сна­чала вылетает пуля, затем порох дает вспышку». Другой раз он развеселил короля Фридриха вопросом: испытывает ли он во время сражений дикую ярость, а Фихте сам высмеял свои издевательства над маршировкой направо и налево и ружей­ными приемами, явившись в 1813 г. в шутовскую (фальстафовскую) гвардию Берлинского академического ландштурма со своим ржавым рыцарским копьем.

В сравнении с этими идеологами Карно и Шарнгорст отнюдь не были ограниченными солдафонами, но людьми с большим историческим кругозором, достаточно сведущими знатоками военного искусства, которые прекраснейшим образом могли бы доказать, если бы они дожили до настоящего времени, почему современное государство, государство классовое, не может жить без постоянных армий и почему в условиях этого совре­менного классового государства милиция может играть только второстепенную, подсобную роль. Ограниченность этих лю­дей заключалась только в том, что они не могли выйти за преде­лы горизонта своего времени и не могли понять преходящий характер классового государства.

Чем выше развивался капиталистический способ производ­ства, тем сильней укреплялись государственные его формы, его завоевательные и угнетательские тенденции, тем сильней вырастали постоянные армии, становясь настолько ужасными бичами народов, что ни Фихте, ни Вольтер не могли предви­деть ничего подобного. И в такой же степени исчезла надежда на то, что, подобно тому, как римское профессиональное вой­ско было разбито германцами, а средневековые рыцарские вой­ска — швейцарцами, нынешние постоянные армии также най­дут против себя непреодолимую силу, основывающуюся на дисциплине патриархальной милиции. Впрочем, еще бравые феодалы уже на заре Великой французской революции при­знавали, что варваров, которые внешне уничтожили античную цивилизацию, современная цивилизация воспитывает в своей собственной среде. Другими словами, капиталистический спо­соб производства создает в лице нынешнего рабочего движе­ния первую предпосылку милиции, которая на несравненно

высшей ступени восстановит дисциплину примитивных обще­ственных отношений и несет в себе ручательства в том, что будет превзойдена дисциплина постоянного войска.

Требование милиции так же неразрывно связано с програм­мой рабочего класса, как требование постоянного войска связа­но с нынешним классовым государством. Современное рабочее движение настолько же имеет обязанность, насколько неоспори­мое право требовать милиции, ибо оно одно в состоянии создать необходимые предпосылки милиции — дисциплинированность масс, без которой не может быть никакой речи о милиции, без которой всякие разглагольствования о милиции будут пустыми фразами. Поэтому требование милиции, выдвигаемое социал-де­мократией, должно быть достаточно резко отделено от игры ра­дикальной буржуазии в идею милиции. Об этом и еще кое о чем другом мы скажем несколько слов в заключительной главе.

V

Если военная организация находится в непрерывном пото­ке исторического развития, если не может быть места абстрак­тному противопоставлению милиции постоянному войску, но все зависит от определенных исторических условий, то дале­ко не противоречием этому факту, а скорее подтверждением его является то, что при определенных исторических предпо­сылках между милицией и постоянным войском могут суще­ствовать исключающие противоречия. В настоящее время эти предпосылки существуют в исторической мировой борьбе меж­ду буржуазией и пролетариатом.

Чтобы получить ясное представление об этих разногласиях, нужно требование милиции, как его ставит современная социал-демократия, с достаточной принципиальной резкостью отделить от буржуазных идей о милиции. Эти последние накладывают ча­сто отпечаток на социалистическую литературу, посвященную вопросу о милиции, и способствуют тому, что затемняют мнение рабочих в этом вопросе, имеющем решающее значение для дела их освобождения. Подробное исследование затронутой нами темы завело бы нас слишком далеко, почему мы считаем возмож­ным ограничиться снова лишь одним примером, таким, который сразу дает возможность взять быка за рога.

Никто в большей степени не оценивал услуг, оказанных делу военного просвещения пролетариата Энгельсом, чем автор этих строк. Он признает охотно, что целый ряд мыслей, которые он

развивает в настоящей брошюре, первоначально был возбужден в нем местом, найденным в одном из писем Энгельса к Марксу. Это место гласит следующее: «Только коммунистически органи­зованное и воспитанное общество может приблизиться к мили­ционной системе, да и то не сразу». Несомненная заслуга Эн­гельса заключается именно в том, что он достаточно решительно покончил с буржуазными представлениями о милиции и доказал историческую условность всякого военного устройства. Его во­енная брошюра, написанная в 1865 г., вызвала со стороны такого писателя, как Рюстов, упрек, что Энгельс якобы претендовал этой брошюрой на получение прусского ордена «pour le mérite».

И, однако, сам Энгельс делал некоторые уступки буржуаз­ным предрассудкам в вопросе о милиции. Собственно, это име­ло место только в последние годы его жизни, когда он мыслил не менее революционно, чем в эпоху полного расцвета своих жизненных сил, но когда мощное развитие рабочего движения после 40-летних надежд и ожиданий заставило его несколько недооценивать те препятствия, которые еще стоят на пути ра­бочего движения. Это происходило в результате того оптимиз­ма, который не оставлял Энгельса в самые темные и тяжелые дни. И именно поэтому не можем мы проходить мимо тех оши­бок, которые он сделал в своей последней военной брошюре «Может ли Европа разоружиться?». Энгельс стремился в ней дать доказательство в пользу того, что превращение постоян­ных армий в милицию, построенную на всеобщем вооружении, возможно даже «для нынешних правительств, при нынешнем политическом положении». Он требует для этой цели в первую очередь перенесения центра тяжести военного обучения на юно­шество и усматривает как раз в данном пункте разницу между предложенной им милиционной системой и другими существу­ющими системами милиции, как, например, швейцарской.

Само по себе то, что пишет Энгельс, вполне продумано — это совершенно ясно. Также вполне понятно, что сочинение Лассаля о войне 1859 г. было не менее великолепно продумано. Можно установить определенное сходство между обоими со­чинениями, ибо прусское правительство, по внешней видимос­ти, приобрело даже привычку идти навстречу тем предложени­ям, которые ему делали Лассаль и Энгельс, но, конечно, весьма своеобразно. Так, Лассаль требовал, чтобы прусское правитель­ство послало войско в Шлезвиг-Голштинию, что и произошло несколько лет спустя. Конечно, это имело не национально-ре­волюционную тенденцию, чего добивался Лассаль, а реакцион­но-династическую. И в духе той же самой тенденции начинает­ся теперь военное воспитание юношества под руководством того самого фельдмаршала фон дер Гольца, который пытался свить лавровый венок для покойных героев Йены. Это обучение нача­лось с таким успехом, что трудно разобрать, чего больше за­служивают эти отвратительные карикатуры — злой ли насмеш­ки или высшей меры возмущения. Следует заметить, что това­рищ Шиппель еще 15 лет назад в «Neue Zeit» предвидел этот успех, хотя он писал и не в такой резкой форме, как это делает­ся теперь каждый день в любом партийном органе.

Однако если бы кто-нибудь стал за это обвинять прусское правительство, оно могло бы с чистой совестью сказать перед всем светом: «Вы можете требовать от меня только то, что я в состоянии выполнить». На самом деле, как можно требовать от ворона, чтобы он пел? Как можно требовать от тигра, что­бы он питался фруктами? Для современного классового госу­дарства, желающего быть великой мировой державой, вопрос о милиции разрешается простой дилеммой: или оно создает милицию из атомизированных масс, какими их делает капита­листический способ производства, и в таком случае эта мили­ция является копией постоянного войска, или же оно создает милицию из тех организованных масс, которых сплачивает классовая борьба пролетариата, а такая милиция очень скоро сломит шею этому классовому государству с самыми лучши­ми последствиями для цивилизованного человечества, но и с тем большей основательностью.

При таких условиях нечего жаловаться, а надо скорее привет­ствовать то, что буржуазная оппозиция совершенно отказалась от какого бы то ни было сопротивления современному милита­ризму. Нами было уже сказано выше, что это сопротивление но­сило в себе внутреннее противоречие и что, в частности, буржу­азная оппозиция в Пруссии началась с того, что противодействие милитаризму пыталась свести к жалкому финансовому вопросу. В своих контрпредложениях против планов реорганизации ар­мии военного министерства Роона прусская палата депутатов указывала в начале 60-х годов на ежегодную экономию круглым счетом в 2 500 000 талеров. Незадолго перед началом франко-прусской войны прогрессивная пресса в течение недель сводила свою агитацию против милитаризма к мелочам вроде «чучела ка­питана». Бухгалтерский гений Евгения Рихтера открыл, что в военном бюджете предусматривалось содержание капитана гвар­дии, которого в действительности не существовало. Место это занималось королем, который 2000 марок содержания разными способами употреблял в интересах полка. Такими глупыми мелочами можно доставить кровожадному военному Молоху толь­ко четверть часа лишнего веселья.

Эта оппозиция уже по одному тому являлась проигранной игрой, что она вообще была игрой. Когда в 1893 г. тогдашний имперский канцлер Каприви предлагал свободомыслящей — как бы ни называлось в то время это изменчивое объединение — народной партии 2-летнюю военную службу, при условии со­гласия ее на увеличение армии, Евгений Рихтер отклонил это предложение, ибо в противном случае свободомыслящая пар­тия перестала бы быть «народной партией». Такая спекуляция на отвращении народных масс к милитаризму имела бы смысл лишь в том случае, если бы ее следствием была энергичная и последовательная оппозиция. Но буржуазная оппозиция про­тив милитаризма, как мы видели, всегда сводилась к жалкой по­ловинчатости. И если она вообще позволяла себе эту половин­чатость, то это происходило лишь потому, что защитники «ис­ключительной свободы торговли» полагали, что развитие капитализма ведет к сближению народов и ко всеобщему миру. Когда же эта иллюзия с наступлением империалистической эры была совершенно разбита жизнью, как только стало ясно, что будущее капитализма связано с необузданной завоевательной политикой, тогда эта пресловутая «народная партия» пришла к ясному сознанию, что игру с огнем нужно бросить, ибо в про­тивном случае придется обжечь себе пальцы, и, как раскаявша­яся грешница, она бросилась в объятия Молоха.

Однако, признавая, что буржуазная оппозиция не могла пе­решагнуть свою тень, мы все же с полным основанием можем поставить ей в вину то, что она оказалась не в состоянии обур­жуазить немецкое войско даже настолько, насколько это допус­кали задачи постоянного войска при существующих условиях. Историческим преступлением буржуазной оппозиции являет­ся то, что германское военное устройство до сих пор коснеет в различных феодальных формах, которые еще 100 лет тому на­зад были признаны Шарнгорстом и его товарищами вредными.

Покончить с этим буржуазная оппозиция имела полную воз­можность, тем более что милитаризм все время предъявлял тре­бования к буржуазному кошельку и к буржуазной интеллиген­ции. Но когда свободомыслящие парламентарии типа Копша или Мугдана становятся на чисто идиотскую точку зрения, ког­да эти насквозь великодушные люди заявляют, что они не жела­ют и не могут вести «угнетательскую политику», тогда, разуме­ется, Шульцам и Мюллерам, попадающим в офицерский кор­пус, не остается ничего другого, как повернуться к ним спиной.

В целом ряде случаев, когда речь идет о военных реформах, вполне совместимых с существованием капиталистического общества, прирожденные защитники этих реформ предостав­ляют заботу о них трижды проклятым социал-демократам. Пос­ледние же в высшей степени заинтересованы в этом, а потому немедленно выступают на сцену. Само собой разумеется, мы должны остерегаться видеть в этих реформах хотя бы отдален­ное подобие милиции в той форме, в какой мы ее требуем, ибо милиция представляет революционный принцип, который непримиримейшим образом противоречит принципу постоянных армий в их нынешнем виде. Реформы постоянных армий, как бы целесообразны и необходимы они ни были, так же мало при­ближаются к милиционному принципу, как законы в защиту ра­бочих к социалистическому способу производства.

Точно так же чрезвычайно спорна та декларация, которую социал-демократическая фракция рейхстага огласила перед го­лосованием законопроекта о покрытии издержек на увеличе­ние армии. В декларации сказано, что мы хотим отрицатель­ные стороны постоянного войска свести на нет и таким обра­зом подготовить его преобразование в народное войско. Преобразование постоянной армии в народное войско отнюдь не может быть достигнуто путем уничтожения отрицательных сторон, существующих в постоянной армии. В равной степе­ни спорно и то, что расширение вооружения квалифицирует­ся в декларации как «совершенно необоснованное», так как это верно лишь постольку, поскольку относится к сшитым белыми нитками доказательствам, которыми пытались обосно­вать вооружения Бетман-Гольвег и Гееринген. Но это абсо­лютно неверно по существу, ибо расширение вооружений представляет необходимое следствие империалистической политики и необходимый продукт современного классового государства. Именно поэтому самым решительным образом отвергаем мы его, хотя бы даже ссылка Бетман-Гольвега и Геерингена на образование новых сил на Балканах представляла собой нечто более, чем явный предлог.

Но если в отношении этих двух пунктов можно еще гово­рить как о неудачных в смысле выбора слов, то гораздо хуже обстоит дело с заключительным пунктом декларации, в кото­ром согласие на вотирование налогов на имущие классы моти­вируется тем, что «происходящее таким образом привлечение имущих классов к несению военных издержек может вызвать охлаждение этих классов к продолжению горячки вооруже­ний и, таким образом, облегчить нашу борьбу против

Английская конница

милитаризма». Эта фраза показывает совершенно поверхностное по­нимание военных проблем и требует самого решительного опровержения. Допускается ли голосование за налоги на иму­щество с точки зрения принципиальной позиции партии в от­ношении налогов — это другой вопрос, которого мы здесь касаться не собираемся. Но «продолжение горячки вооруже­ний» настолько тесно связано с важнейшими жизненными ин­тересами современного классового государства, что вопрос о том, будут ли финансовые средства для этого добыты в более или менее удобной форме для имущих классов, играет роль совершенно второстепенную. Если даже отвлечься от приме­ров других стран, то уже первая «горячка вооружений» в Пруссии может служить великолепнейшим доказательством слабости этой точки зрения. Расходы на реорганизацию ар­мии в 1860 г. вследствие отмены феодальных льгот в отноше­нии поземельного налога были возложены на юнкерство. И, однако, прусская палата господ после короткого размышле­ния съела этот горький плод.

Эта неясность в декларации фракции рейхстага является доказательством неясности, существующей во всей партии по отношению к военному законопроекту. Широкие партийные массы не имеют достаточного представления о том чудовищ­ном покушении на их жизненные интересы, которые несет с собой новый военный законопроект. Проявляемая ими пассив­ность отчасти может быть объяснена тем, что им кажется до некоторой степени желательным продолжающееся расшире­ние системы всеобщей воинской повинности. Что могут они иметь против того, что господствующие классы вынуждены обучать все большую и большую часть угнетенных классов военному искусству? К этому можно прибавить известное чув­ство удовлетворения и даже злорадства, что и денежный ме­шок имущих классов наконец должен подвергнуться извест­ному кровопусканию. Но именно такие мотивы оправдания показывают лучше всего, что глубокое принципиальное пони­мание милитаризма начинает исчезать в массах нашей партии. Лучше всего об этом говорит хотя бы такой факт, что близору­кая — мягко выражаясь — агитация некоторых принадлежа­щих к партии врачей за «бойкот рождений» как орудие борьбы против капитализма и милитаризма вызвала среди берлинских партийных товарищей гораздо больший интерес, чем агита­ция против чудовищных проектов вооружения.

Тем более утешительно, что именно в массах нашей партии начинает пробиваться сознание, что так дольше продолжаться не может. Как всегда в подобного рода случаях самоопределе­ния, делаются сплошь и рядом слишком поспешные предложе­ния улучшений или необоснованные упреки по адресу отдель­ных лиц и отдельных инстанций, и вполне естественно, что та­кие предложения, поскольку они поспешны, что такие упреки, поскольку они несправедливы, должны быть взяты обратно. Но нельзя предаваться иллюзии, что таким образом все опять при­дет в нормальное равновесие. Мысль, которая одушевляет это новое массовое движение, мысль — не только намылить головы смертельным врагам рабочего класса, обнаружившим себя как справа, так и слева в рейхстаге при обсуждении последнего во­енного проекта, разбить их наголову старым принципиальным оружием партии — есть в корне здоровая и полезная мысль. Она не даст больше себя убаюкивать красноречивыми доказа­тельствами, будто бы со времени последних рейхстагских вы­боров все обстоит благополучно.

Именно в области военного вопроса, более, чем во многих других областях, живейшая пропаганда наших принципиальней­ших воззрений является безусловно необходимой. Мы должны устранить здесь большое количество недоразумений и неяснос­тей. Чрезвычайно показательно и вовсе не лестно для нас, что классические произведения нашей партийной литературы по во­енным вопросам, произведения Энгельса и Бюркли, при всей сво­ей ценности, гораздо менее распространены по сравнению с другими их произведениями, а некоторые из них даже совершенно невозможно достать. Нужно иметь в виду, что средство, которым мы можем победить постоянные армии, заключается в той дис­циплине масс, без которой невозможна милиция. Современные постоянные армии принадлежат нынешнему классовому государ­ству и неразрывно с ним связаны. Все попытки уничтожить их на почве капиталистического общества с самого начала обречены на неудачу. Господствующие и угнетающие классы могут сделать очень много — к сожалению, слишком много, — но они не могут топнуть о землю и создать милицию, которая была бы в состоя­нии и хотела бы защищать их классовые интересы.

Из постоянных армий также не может вырасти милиция, которая была бы воспитана своими жизненными и трудовыми условиями и была бы этими условиями предварительно спая­на в единое целое. Организация масс через посредство соци­ал-демократической агитации есть практическая предпосылка к созданию боеспособной милиции. Она творит единую волю, которая получает возможность использовать храбрость и спо­собность каждого отдельного индивида и которая позволяет не только выигрывать отдельные победы, но и планомерно бо­роться и побеждать. Эта воля может быть создана только ком­мунистическим воспитанием как во всех других областях про­летарской классовой борьбы, так и в борьбе рабочего класса против милитаризма.

И ни в коем случае не следует скрывать от себя то, что уже теперь дисциплина рабочего класса имеет важное значение в системе постоянных армий. Если мир между большими воен­ными государствами европейского континента так относитель­но долго не нарушается, то это, конечно, не является след­ствием мудрости господствующих классов. В этом повинен только их страх перед не поддающимися учету силами и воз­можностями, которые вырвутся наружу вместе с фурией вой­ны. Но сама по себе система постоянных армий имеет свою собственную логику, которая так или иначе должна привести ее к катастрофе, в форме ли экономического разорения наро­дов под тяжестью вооружений, в форме ли всеобщей войны на уничтожение. В каждом из этих случаев перед рабочим клас­сом становятся задачи, к осуществлению которых мы должны немедленно готовиться. Перед нами вопрос не столетий, а де­сятилетий и, быть может, даже лет.

С полным правом заявляет Энгельс в своей книге против Дюринга, что современный милитаризм с системой постоянных армий может быть разрушен только изнутри. Чем яснее массы,

гонимые Молохом под ружье, будут сознавать свои общие ин­тересы и, таким образом, определять свою единую волю, тем скорее дисциплина милиции перерастет дисциплину постоян­ной армии, и тем самым будет решена ее судьба.

Русская гвардия: обер-офицер лейб-гвардии конного полка (середина XIX в.), унтер-офицер гвардейской пехоты (70-е гг. XIX в.), штаб-офицер Петровской бригады (60-е гг. XIX в.), рядовой лейб-гвардии уланского полка (60-е гг. XIX в.)