Конная атака. 1870 г.

Мы одинаково боремся как с капитализмом, так и с милита­ризмом, внутренняя связь которых для нас совершенно ясна, но наше оружие против капитализма несравненно острее того ору­жия, которое мы употребляем против милитаризма. Далеко не с такой ясностью, как в первом, видим мы в последнем неизбежный продукт исторического развития; мы недооцениваем его силы, и милитаризм умеет это великолепнейшим образом использовать.

Для нас должна служить предостережением судьба той прогрессивной партии, которая, правда, не теперь, а значи­тельно ранее нас, вела борьбу с милитаризмом. Она проиг­рала свой процесс во время прусского конфликта в значи­тельной степени потому, что не доросла до понимания соб­ственно технических вопросов милитаризма. Мобилизации 1850 и 1859 гг. обнаружили перед всем светом упадок прус­ской военной организации, и правительство стремилось при­остановить его такой военной реформой, которая технически была в высшей степени способна поднять боеспособность ар­мии, хотя бы и ценой изгнания оттуда последних элементов демократии. На эти проекты правительства прогрессивное большинство прусской палаты депутатов ответило весьма дилетантскими предложениями, бегло изложенными в бро­шюре генерала фон Виллизена, не выдерживавшими никакой критики. Напрасно предостерегал тогда Энгельс от недооцен­ки правительственного проекта; результатом было то, что даже такие радикальные демократы, как Гервег и Рюстов, за­подозрили его в подделывании к Бисмарку.

Чтобы дать понятие о тогдашнем ослеплении прогрессис­тов, достаточно указать на один пункт. Правительство хотело устранить существовавшую до тех пор организацию ландвера, так как в революционное время ландвер якобы оказывал сопро­тивление, когда его хотели использовать при реакционных пе­реворотах. Из этих своих соображений правительство не дела­ло никакой тайны, так что прогрессивная партия должна была бы заявить, что она не согласна изменить устройство ландвера, видя в нем опору против поползновений к государственным переворотам. Вместо этого она заявила в отчете комиссии, со­званной по поводу правительственного проекта, «что даже и в эти дни ландвер в общем и целом дал несомненные доказатель­ства своей верности, дисциплины и повиновения, несмотря на всевозможные попытки, делавшиеся для того, чтобы отвлечь его от его военного долга. Именно крушение всех этих попыток является почетнейшим свидетельством как в пользу народа, так и особенно в пользу ландвера».

Прогрессивная партия старалась, таким образом, сделать для правительства приемлемым сохранение ландвера, дока­зывая, что ландвер может употребляться и для реакционных целей! Молох, конечно, не позволил провести себя такими жалкими ухищрениями; он улыбнулся про себя и поступил по своему желанию.

Не требуется никаких подтверждений, что немецкая соци­ал-демократия никогда не позволит увлечь себя на этот путь. Однако в ее программном требовании — народная милиция вместо постоянного войска, как бы верно оно ни было,— в его справедливости не может быть никакого сомнения,— все же указывается лишь общая цель, оставляющая открытым целый ряд сложных вопросов. Можно с честью бороться за эту цель, но сбиться на ложный путь, доставляя тем самым милитариз­му одно удовольствие. Показательным примером этого явля­ется сочинение «Войско», изданное Карлом Блейбтреем в ли­тературном издательстве во Франкфурте-на-Майне. Г-н Блейбтрей занимался основательно военными вопросами и как «гражданский стратег» полемизировал с официальной воен­ной публицистикой по поводу всяких проектов, причем иног­да с некоторым успехом; вместе с тем он был поэтом и писал довольно забавно, так что его книжечка может претендовать на широкое распространение. Главной своей целью она ста­вит доказательство безусловного превосходства народной ми­лиции над постоянным войском, т. е. пропагандирует положе­ния, благоприятные для соответствующего пункта социал-де­мократической программы. Будет очень полезно остановиться на этом сочинении несколько подробнее.

Блейбтрей посвящает античному и средневековому военно­му делу приблизительно 20 страниц, пытаясь пестрой смесью всевозможных утверждений доказать, что наемное войско в древ­ности и в средние века было в высшей степени презираемо; счи­талось, что «военное сословие само по себе враждебно культу­ре, праву и свободе». Так как господину Блейбтрею совершен­но чуждо понятие исторического развития, а в особенности

взаимоотношений между организацией войска и организацией государства, то мы ни в коем случае не последуем за ним в его диких скачках по древним и средним векам. Несколько более связным становится его изложение, когда он переходит к эпохе Возрождения. Тогда, по его утверждению, наемные войска, сол­даты и офицеры одинаково якобы страдали от общественного презрения. Это просто неверно. В то время профессия «Soldat de fortune», «ландскнехта», «кавалериста» была не только хо­рошо оплачиваемой, но и почетной профессией; громадное число мелкого дворянства, широко представленного в евро­пейских странах, считало совершенно естественным делать свою карьеру в роли простого всадника. По Блейбтрею наем­ничество особенно презиралось в Венеции, с чем не очень со­гласуется тот факт, что в 1481 г. против гробницы дожей был воздвигнут памятник предводителю наемных войск Коллеони; этот памятник Буркгардт назвал величественнейшим памятни­ком рыцарства во всем мире.

Лишь в XVII и XVIII столетиях стало несчастьем и позором быть солдатом. Но следует заметить — лишь для простых наем­ников; офицеры наемного войска оставались привилегирован­ным классом. Но Блейбтрей оспаривает даже и это; при этом он так любезен, что заставляет нас недолго ломать голову, почему он отрицает этот очевидный факт. В конце своей первой главы он знакомит нас с одним из двух величайших антимилитарис­тов, открытых им на протяжении мировой истории: с высочай­шей особой прусского короля Фридриха, делавшего якобы юн­керов офицерами исключительно потому, что горожане лишь в чрезвычайно редких случаях соглашались принимать на себя мало почетное звание офицера, и осыпавшего юнкерских офи­церов большими привилегиями лишь для того, чтобы придать больший престиж этому так мало уважаемому сословию. Прав­да, двумя страницами дальше господин Блейбтрей, чтобы снять ответственность с прусских юнкеров за Йену, утверждает, что в армии Фридриха «значительная часть офицеров состояла из бюргеров», но и такие небольшие противоречия не смущают этого антимилитаристского мыслителя.

Его гимн королю Фридриху относится к тем злым шуткам, которые, по словам Лессинга, могут бросить читателя в хо­лодный пот. Этот демократический образцовый монарх яко­бы «самым суровым образом подавлял всякое проявление ми­литаризма и всегда ставил гражданскую власть выше воен­ных органов». «При исцелении хозяйственных недугов крестьянин и бюргер всегда оказывались впереди», в то время как «разоренное дворянство получало от государства лишь самую скудную поддержку» и т. д. Фридриховский офицер­ский корпус относился к своему прекрасному королю «с нибелунговской преданностью»; эти отборные люди имели лишь один недостаток: они обладали слишком большим образова­нием, что обнаружилось как раз в йенском войске, офицеры которого презирали буржуазных недоучек за их низкий куль­турный уровень. Эти мужественные, железные бойцы никог­да не запятнали своих знамен бесчеловечными поступками, как это сделали австрийцы своим сожжением Циттау и бом­бардировкой Дрездена. Правда, сожжение Циттау падает ис­ключительно на совесть австрийцев, но не уступающая ему по своей бесчеловечности бомбардировка Дрездена должна быть отнесена целиком на счет «мужественных, железных бойцов» и «коронованного идеалиста» Фридриха, непочита­ние которого будто бы является «колоссальной ошибкой» социал-демократии.

Период «народного войска» начинается, по мнению гос­подина Блейбтрея, с Великой французской революции и за­канчивается франко-прусской войной 1870 — 1871 гг. Он говорит — в полном согласии с исторической правдой,— что французские волонтеры сначала сражались очень плохо, но он забывает рассказать, что поворот к лучшему у них насту­пил лишь тогда, когда Карно объединил их с существовавши­ми еще линейными войсками. К особенностям Блейбтрея при­надлежит также и то, что он вместо критической оценки фак­тов, говорящих против милиционной системы, просто умалчивает о них. Обнаруживая полнейшее отсутствие исто­рического понимания, он называет признанный всем миром факт — что экономический переворот Французской револю­ции создал новую стратегию и тактику — просто-напросто «не­искоренимой современной военной легендой»; победы фран­цузского войска он приписывает «демоническому превосход­ству гения Наполеона, военному опыту его, в большинстве случаев ужасающе необразованных маршалов и приобретен­ному вследствие непрестанных побед воодушевлению его сол­дат, вышедших из народа. Это воодушевление заставляло каж­дого гражданина и каждого члена великой нации считать себя выше всех нефранцузов». В другом месте он говорит, что «из настроения» этого «народного войска», а «не по произволу Наполеона» возникли завоевательные планы корсиканца.

В лице Наполеона как раз и представляет Блейбтрей сво­им читателям второго великого антимилитариста. Это утверждение все же не так бессмысленно, как утверждение относи­тельно короля Фридриха; однако способ, которым он пытает­ся его доказать, ни в коем случае не более убедителен, чем прежний. Чтобы доказать, что Наполеон ввел во Франции бур­жуазно-мягкое правление, — Блейбтрей рассказывает, что он, как кукушка яйца, помещал свои «оккупационные корпуса» в чужие гнезда и кормил свое войско контрибуциями с чужих земель. Так как это не совсем согласуется с «антимилитариз­мом» Наполеона, — Блейбтрей присовокупляет в своем за­мечании, что такой образ действия был завещан Наполеону революцией, с той лишь разницей, что революция никогда не платила за взятое, тогда как Наполеон делал это довольно «часто». Откуда он брал деньги для этих платежей, любозна­тельный читатель, к сожалению, так и и не может узнать. Маршалы Наполеона как командиры народного войска были чисто идеальными фигурами: Ней настойчиво просил в 1812 г. освободить его от вюртембержцев, разграбивших Инстербург и посрамивших этих своих французских собратьев по ору­жию, и даже посадил под арест двух немецких генералов; маршалы Сульт и Сюше удерживали «удивительную дисцип­лину» даже во времена испанской войны (Guerillakrieg). Так значится на 51-й странице; на странице же 148, где этот слав­ный путаник хочет доказать, что дворянские офицеры были ребята куда лучше, чем буржуазные, и в других местах он, естественно, утверждает опять-таки обратное,— он проти­вопоставляет стародворянских офицеров Наполеона, бескорыстие которых он прославляет, «ненасытной жадности к гра­бежам» Нея, так же как «бессовестной торговле» мериносо­выми овцами, которую производил Сюше, и систематическому воровству испанских художественных ценностей, которым занимался Сульт. Мимоходом вновь оживляется сказка о том, что маршал Базен выслужился до этого звания из простых солдат. Базен происходил из состоятельной семьи; его отец был уважаемым правоведом, его брат — русским генерал-лейтенантом; он поступил добровольцем во французскую армию, чтобы сделать офицерскую карьеру помимо Сен-Сирской военной школы. Он может в лучшем случае служить примером того, что отпрыск господствующего класса, даже и при недостатке военного образования, носит в своем ранце маршальский жезл.

К. Блейбтрей оживляет также сказку о портняжном под­мастерье Дерфлингере, причем его изображение прусских ге­нералов стоит вообще на одном уровне с изображением французских маршалов. На действительных реформаторах прус­ского военного дела после Йены — на Шарнгорсте, Гнейзе­нау, Грольмане, Бойене — он останавливается довольно бег­ло; наоборот, Мюффлинга он славословит как «тип свобод­ного духом военного ученого». Он говорит, что Мюффлинг был раньше теологом и советником Блюхера, особенно выд­винувшимся в этой роли в 1815 г. Так как, по обычаям тог­дашнего юнкерства, Мюффлинг вступил в армию в почтен­ном возрасте, 12 лет, то, очевидно, свой курс теологии он закончил еще в колыбели; советником же Блюхера был не он, но Гнейзенау, а Мюффлинг действительно принадлежал в 1813 и 1814 гг. к главной квартире; в 1815 г., когда Мюффлинг был будто бы советником Блюхера, он принадлежал совсем не к штабу Блюхера, но как прусский военный атташе был прико­мандирован к штабу Веллингтона, и его выдающееся руко­водство в этом году состояло в том, что вследствие его не­правильного и необдуманного донесения в прусскую глав­ную квартиру на нем лежит существенная часть вины за поражение при Линьи. В резкое противоречие с этим «сво­бодным духом» Блейбтрей ставит «феодала» Йорка, являв­шегося будто бы «простым рубакой». Йорк был действитель­но истым юнкером, но «простым рубакой» он не мог быть уже потому, что, несмотря на проявляемые им в бою хлад­нокровие, энергию и осмотрительность, было крайне трудно заставить его — что приводило в величайшее отчаяние Блю­хера и Гнейзенау — выйти в бой.

О Блюхере Блейбтрей говорит, что он имел в себе что-то «демоническое», но где именно сидело это «демоническое» в жизнерадостном гусаре, по-своему бывшем хорошим генера­лом, а в невоенной обстановке — ландскнехтом старого зака­ла с неистощимой приверженностью к вину, женщинам и кар­там,— это остается тайной Блейбтрея. Что скажет современ­ное прусское офицерство о резком письме к королю в 1809 г.: «Прошу дать мне отставку, ибо я не только прусский офицер, но и немецкий дворянин»? Современное прусское офицерство, мы думаем, найдет на это исчерпывающий ответ — что подоб­ное письмо Блюхера существует лишь в фантазии Блейбтрея.

Таким же продуктом чистой фантазии, как это не раз указы­валось, является и кабинетный приказ Фридриха-Вильгельма III от 1803 г., в котором офицерам предписывалось не болтать о себе как «о первом сословии», так как все одетые в королевский мундир содержатся из податных сборов, уплачиваемых гражда­нами. Блейбтрей сплетает этому Гогенцоллерну пышные венки.

Он называет его — этого героя демагогической травли и на­рушителя конституционных обещаний — в высшей степени благородным, достойным полного уважения, приятным, спра­ведливым, честнейшим и разумнейшим человеком, антифео­далом по натуре, внутренне же совсем либеральным, пома­занным демократическим елеем. Все эти исключительные до­стоинства Блейбтрей черпает из упомянутого уже мифического кабинетного приказа от 1803 г. и из патриоти­ческих рассказов, выуженных им из сборников гогенцоллерновских анекдотов. Во время стоянки союзных войск на Рей­не, после Лейпцигской битвы, в Висбадене был устроен бал, и король Фридрих-Вильгельм III милостиво соблаговолил сказать несколько слов участия одному молодому офицеру, потерявшему на войне трех своих братьев; в ответ офицеру, заявившему, что его братья охотно умерли за его величест­во, король заметил: «Не за меня, а за отечество». Для пущей торжественности Блейбтрей переносит действие из висбаденской бальной залы на поле битвы под Лейпцигом и пре­вращает молодого офицера, потерявшего трех братьев, в ста­рого майора, у которого погибли все сыновья. По этому по­воду он проливает настоящие реки слез умиления над «коронованным Гогенцоллерном», поставившим отечество выше короля. Затем, дав мимоходом затрещину Трейчке за недостаточную почтительность к Фридриху-Вильгельму IV, Блейбтрей настраивает свою арфу для Вильгельма I — «на­туры в высшей степени идеалистической, полной благород­нейшего немецкого духа». Именно этот прусский король уп­разднил превозносимую Блейбтреем организацию ладвера от 1813 г.; поэтому можно было ожидать, что на его счет будет сказано хоть одно слово критики, но небо предохранило Блейбтрея от недостаточно почтительного обращения с «ко­ронованным Гогенцоллерном».

Нет. Управление Вильгельмом I организацией ландвера 1813 г. было «исторически великим делом», так как прежний ландвер показал себя в годы революции политически нена­дежным. Насколько «блестяще проявила себя» в датской вой­не 1864 г. «новая армия», видно даже из совершенно противо­речащих этому фактов в труде прусского генерального штаба. Так, первая часть похода против Дании была сплошь неудач­на. Блейбтрей строго порицает «мелочное брюзжание» во вре­мя «братской войны» 1866 г.: ему нравится называть эту вой­ну за разделение Германии «объединительной войной»,— «по­бедой демократии»,— утверждение, стоящее приблизительно

на равной высоте с его уверением, что Бисмарк был принуж­ден выговорить для Вильгельма I титул императора, между прочим, из-за «домогательств короля Баварии».

Появление системы милитаризма Блейбтрей датирует 1871 г. Вопрос о том, каким образом она появилась сразу, как из пистолета, он оставляет совершенно без объяснений. Он лишь нападает с добродетельным негодованием на неко­торые ее темные стороны, главным образом на господствую­щий в офицерском корпусе византийских дух; однако и эта вспышка потухает бесследно, и Блейбтрей немедленно пос­ле этого называет войну «великим культурным фактором», заявляет о необходимости военного флота, хотя тот, кто ос­паривает, что он лишь увеличивает военную опасность, по его же словам, врет самым бессовестным образом. Затем Блейбтрей защищает дуэль как исключительное право офицеров. Как мало может Блейбтрей объяснить, каким образом появился осуж­даемый им милитаризм, так же мало может он сказать, каким путем этот милитаризм может быть устранен. Можно даже по­дозревать, что он мечтает найти ангела-спасителя в одном из «коронованных» Гогенцоллернов. Последняя глава о «необ­ходимости милиционной системы» содержит по существу лишь некоторые указания на то, что милиция Гамбетты сра­жалась лучше, чем немецкое войско, что снова ставит Блейбтрея в конфузное положение, так как, по его словам, немец­кое войско было тоже народным войском, а создание его он считает «историческим подвигом» Вильгельма I,— и этим Блейбтрей опять садится в лужу.

Презрительные замечания, которые Блейбтрей бросает по поводу антимилитаристской пропаганды социал-демократии, вызываются тем, что социал-демократия подрывает милита­ризм в его корне как составную часть всего капиталистичес­кого хозяйства. Как добровольцы Карно и ландвер Шарнгорста стали возможны лишь после экономического переворота внутри старого, проржавевшего общества, так и о введении милиции в духе нашей программы можно будет думать лишь тогда, когда когти капитализма будут окончательно подреза­ны. Однако, как ни ясно и как ни бесспорно это основное положение нашей программы борьбы против милитаризма, все же было бы очень желательно обсудить его более внима­тельно в различных деталях. Какой пестрый реакционный вздор можно создать — и с относительным успехом, придер­живаясь на словах нашей антимилитаристской программы, — показывает сочинение К. Блейбтрея.

Это — единственная его заслуга, и только ради этой заслуги оно и было так внимательно рассмотрено нами. Во всей своей остальной бессмысленной путанице оно представляет собой истинный апофеоз Молоха милитаризма, который, наверное, найдет эту пищу довольно вкусной.

Памятник на Бородинском поле