Франц Меринг (1846—1919), очерки которого по исто­рии войн и военного искусства вошли в эту книгу, известен как блестящий знаток военной истории, филологии и литера­туры. Еще во время учебы в университетах Лейпцига и Бер­лина Меринг проявляет талант исследователя, публициста. Это определило то, что он в начале 1860-х годов становится журналистом, во многих своих публикациях критикует со­циалистов, но после франко-прусской войны 1870—1871 гг. выступает против аннексии Эльзас—Лотарингии, произве­денной германским правительством в результате победы над Францией. После этой войны Меринг стал поддерживать пре­следуемых социал-демократов, вступил в их партию, стал одним из ведущих сотрудников в ее теоретическом и полити­ческом еженедельнике «Neue Zeit» («Новое время»).

Интерес Меринга к вопросам истории войн и военного ис­кусства стал проявляться в первое десятилетие XX в. по мере нарастания угрозы мировой войны. С 1908 г. он постоянно публикует в «Neue Zeit» статьи по вопросам военной исто­рии. Как исследователя его характеризует сочетание марксис­тских взглядов на развитие исторического процесса с хоро­шим знанием истории как таковой и германской в особеннос­ти. Из этого проистекают две капитальные особенности его научного метода: первая, он весьма популярно излагает суть развития военного искусства с точки зрения марксизма, т. е. постоянно педалирует тезис о том, что военное искусство раз­вивается строго в соответствии с развитием производитель­ных сил общества, у Меринга это товарно-денежные отноше­ния, позволяющие создать все более сложную и гибкую госу­дарственную машину и финансовый аппарат, необходимые, по мнению автора, для успешного ведения войн. При такой схеме изложения у Меринга почти не остается места для полковод­ческого гения, его оттесняют сентенции обычно следующего рода: «Вся история войн может быть понята только, если све­сти ее к ее экономическим основам. Если же считать движу­щей силой большую или меньшую «гениальность» полководцев, войны превращаются в исторический роман». Еще жест­че он решит проблему «первенства» в военном деле мысли и индивида: «Чем сильнее и непосредственнее соприкосновение с бытием, тем яснее и быстрее развивается сознание. На войне солдат, как правило, гораздо быстрее офицера поймет положе­ние вещей и будет инстинктивно действовать сообразно с этим пониманием, а наивысший «гений» полководца состоит в том, чтобы понять внутренние причины инстинктивных действий сол­дат и решительно действовать сообразно этому пониманию». После вышеприведенных суждений уже не может удивить такая оценка Мерингом величайшего из полководцев Древнего Рима: «В конечном счете Цезарь победил в Галльской войне не благо­даря своему исключительному гению, но вследствие того пре­восходства, которым обладало римское военное искусство, как таковое, над военным искусством варваров».

Встав на подобную точку зрения, Меринг был, возможно, и прав в 1908—1909 гг., когда писал эти строки, явно полемизи­руя с тогдашними немецкими и другими официальными воен­но-историческими школами, рассматривавшими военное ис­кусство как результат сугубо индивидуальной деятельности героев-полководцев. Однако такое, как у него, принижение роли полководца, до положения «приказчика» при историчес­ком процессе, приводит Меринга подчас к более чем стран­ным, хотя и не лишенным ядовитости, оценкам военного ис­кусства великих военачальников. Вот как историк характери­зует планы Наполеона в походе 1806 г. против Пруссии: «Он (т. е. Наполеон — авт.) знал, что происходило в лагере про­тивника. "Все перехваченные письма показывают,— так писал он одному из своих генералов,— что враг потерял голову. Они совещаются дни и ночи и не знают, что им делать". Так как они этого не знали сами, то Наполеон и подавно не мог этого знать, но раз уж он пошел на Лейпциг или на Берлин, то они должны были где-то преградить ему путь, а это значило, что он навер­няка разобьет их наголову».

Может быть и не стоило бы подробно комментировать по­добные высказывания маститого автора, но на них воспитыва­лось в свое время несколько поколений читателей, приучавшихся

таким образом к схематичному, облегченному взгляду на воен­ное искусство, восприятию его только как столкновения неких «количеств» батальонов, дивизий, корпусов, тысяч танков и ору­дий и успех столкновений этих «количеств» зависел от «ка­честв» самих же «количеств», проистекающих от все того же развития производительных сил и порожденного ими социаль­ного строя более или менее «справедливого» или «прогрессив­ного». Этот опасный путь расчеловечивал историю, уводил ее в ложные категории некоей «чистой» социальной психологии, забывая, что каждый человек неповторимая индивидуальность и его именно личность и налагает свой единственный чекан на его профессиональную и историческую деятельность.

Так что же, может быть книга Меринга уже более не нужна из-за методологии автора? Отнюдь нет, устарел и обанкротился метод, но не тонкость наблюдений историка, не его всесокру­шающая ирония и цинизм по отношению к «гогенцоллерновской легенде» и официозной историографии, не устарело тон­кое и глубокое знание немецкой истории и культуры, не уста­рел блестящий язык, манера общения с читателем, популярность изложения, делающая доступными тончайшие хитросплетения истории XVI — начала XIX в.

Второй особенностью Меринга является его уважительное отношение к великим прусским военным реформаторам начала XIX в., заложившим основу военного величия и могущества Пруссии—Германии во второй половине XIX — первой поло­вине XX в., Шарнгорсту, Гнейзенау, Клаузевицу. Историк очень скрупулезно и даже любовно показал усилия Шарнгорста и его сподвижников по созданию народной армии в Пруссии, про­грессивный характер их деятельности, и даже откровенно наме­кает, что именно они-то и явились подлинными наследниками наполеоновского военного искусства. В этом смысле для тех, кто интересуется историей военного дела в Пруссии эпохи на­полеоновских войн, книга Меринга может послужить весьма полезной первой ступенью. Для российского читателя будет интересным и необычным то, что сама история борьбы с Напо­леоном, и особенно в 1812—1815 гг., рассматривается автором именно с позиции Пруссии и ее национальных интересов. Как ни странно, но в этом Меринг оказался достаточно близок к официальной германской военной историографии своего вре­мени. Вот как он характеризует результаты битвы при Ватер­лоо: «Наполеон надеялся, что победой при Линьи ему удастся сделать прусскую армию недееспособной... Его расчет оказал­ся неверным, потому что пруссаки отступили не на восток, а на

север, не удалившись, таким образом, от английской армии, а наоборот, приблизившись к ней. Приказ об этом вечером, по­сле битвы при Линьи, отдал Гнейзенау... Это было очень сме­лое решение, однако оно оказалось важнейшим для судьбы всей компании. Когда Наполеон 18 июня пошел на английскую ар­мию, расположенную на небольших высотах около Мон-Сан-Жана, его победа была практически обеспечена, но в этот мо­мент прусская армия после изнурительного форсированного мар­ша ударила ему во фланг. Французская армия потерпела ужасающее поражение и была совершенно рассеяна непрерыв­ным преследованием, которое Гнейзенау продолжал до полного изнеможения своих кавалеристов и их коней. Этим исход войны был решен, стодневное правление Наполеона пришло к концу».

Чтобы откомментировать это утверждение Меринга, рав­но как и следующее: «В военном отношении кампанию выиг­рала прусская армия — в этом не могло быть никакого сомне­ния, несмотря на двусмысленные речи, с помощью которых Веллингтон немедленно стал пытаться извратить этот факт. Целиком и полностью придерживаясь, как и полагалось в анг­лийском наемном войске, старой тактики, он не мог бы долго противостоять атакам отборных французских войск, и был спа­сен пруссаками», потребовалось бы гораздо более места, чем это может предоставить скромный объем вступительной ста­тьи. А поэтому, завершая ее, хочется заметить: книга Франца Меринга, вне всякого сомнения, не оставит вас равнодушной и пробудит еще больший интерес к военной истории.