Наполеон I, император. Гравюра работы П. Андуэпа с картины кисти Шарля Шатильона

 

1. КАК ВОЗНИКЛА ВОЙНА

Неизмеримую тяжесть позора навьючило на себя прусское государство за зиму 1805 — 1806 г.: от Потсдамского ноябрь­ского договора, заключенного им с русско-английской коали­цией, до Парижского февральского соглашения, заключенно­го им с Наполеоном. Бесстыдство, проявленное юнкерством, тем более велико, что не было обнаружено и следа раскаяния с его стороны. Наоборот, чем больше сомнительного блеска приобретала Пруссия вследствие своего вероломства, тем более дерзким становилось прусское юнкерство. Лишь немно­гие, вроде Шарнгорста и Штейна, подозревали угрожавшую гибель и делали серьезные попытки к предотвращению ее, ко­торые разбивались, однако, о несокрушимую ограниченность короля. Покровительствуемая им клика Гаугвиц — Ломбард спокойно продолжала свое бесчестное предательство роди­ны. Правда, она не была все же ослеплена настолько, чтобы не видеть совсем той опасности, навстречу которой она шла, но она надеялась избежать ее «всевозможными уловками и хит­ростями», как выразился сам Ломбард, открыто игравший роль шпиона французского посла, доставлявший ему чистосердеч­ные донесения о всех заседаниях кабинета и открыто получав­ший за это от него вознаграждение в Париже.

Наряду с этим гвардейские юнкерские офицеры бряцали саб­лями, били окна Гаугвица и под звуки труб и литавр провозгла­шали «Hoch» изгнанному Наполеоном Гарденбергу. Даже ко­ролеве было угодно во время посещения царем Потсдама иг­рать роль Орлеанской девы, хотя у нее отсутствовали все необходимые для этого данные.

Гораздо серьезнее, кажется, был воинственный пыл принца Луи-Фердинанда, отцом которого был якобы один из братьев ста­рого Фрица, фактически же генерал Шметтау. Все его манеры представляли собой разительный контраст с апатичным характе­ром короля, и хотя его мнимая гениальность временами проявля­лась в настоящей развращенности, все же дружба, которой ода­рили его Шарнгорст и Штейн, говорит до некоторой степени за то, что он был создан из иного теста, чем другие прусские

Прусская конница начала XIX столетия

принцы. Он проклинал «каналий, которые нас предали», — Гаугвица, Ломбарда и Ко, и довольно остроумно издевался над полным про­тиворечий Берлином, который приветствовал войско и боялся войны, танцевал и заставлял танцевать, идя в то же время на­встречу или жестокой, полной превратностей войне, или же миру, носящему в себе зародыш войны, которая грозит уничто­жить «нашу политическую свободу».

Наполеон также знал Берлин и относился к нему с утон­ченным презрением. Он находил, что пруссаки еще глупее, чем австрийцы. Он подвергал своих новых союзников одному унижению за другим, бесчестил в своих официальных бумагах прусского министра Гарденберга как английского наемника, вследствие чего Гарденберг, несмотря на свою полную неви­новность, был немедленно отставлен своим храбрым королем; Наполеон перешел через установленные февральским согла­шением границы уступленной Рейнской области, оставлял без ответа письма Фридриха-Вильгельма, даже не оповестил его об образовании Рейнского союза. И, конечно, было лишь ос­корбительной насмешкой, когда Талейран сказал мимоходом прусскому послу Лукезини, что если Пруссия чувствует себя стесненной образованием Рейнского союза, то она может ос­новать Северогерманскую империю.

В. Питт

В Берлине, однако, видели в этом милостивое поощрение фран­цузского императора и чувствовали себя тем более беззаботными, что после первых же явных слухов о предстоящем утверждении Рейнского союза впали как раз в эти победоносные мечтания. Про­исходила торговля по этому поводу с обоими северогерманскими курфюрстами в Дрездене и Касселе; они должны были превратить­ся в королей и кормиться за счет присоединения меньших импер­ских государств, прусский же король должен был сделаться импе­ратором и главнокомандующим союзной армии. Однако как в Дрез­дене, так и в Касселе эти предложения встречали мало сочувствия. О прусской империи в Дрездене и слышать не хотели, а когда Пруссия отказалась от этой претензии, то то же самое отноше­ние встретило и прусское главное командование в военное вре­мя. Дрезденский двор требовал, наоборот, союзной директории

между Пруссией, Саксонией и Гессеном, а вместо союзной ар­мии — трех отдельных армий под предводительством трех круп­нейших государств. Вместе с тем он требовал присоединения к своим владениям саксонских герцогств. Кассельский двор был более уступчив, но также ценой гораздо большего увеличения границ, чем на то могла согласиться Пруссия. Оба двора имели гораздо большую склонность вступить в Рейнский союз, чем по­ставить себя под прусский протекторат, и их инстинктивное чу­тье, что они как династические чучела будут иметь при этом не­сравненно большее значение, — поддерживалось, особенно в Дрездене, французской дипломатией.

В атмосфере этих бессмысленных стремлений, как взрыв бомбы, прозвучала новость, пришедшая в Берлин 7 августа от парижского посла Лукезини. Франция находилась в то время еще в состоянии войны с Англией и Россией, а Пруссия, по крайней мере, с Англией, которая, протестуя против занятия Ганновера, заперла прусские корабли в британских гаванях, блокировала северогерманские гавани и выдавала каперские свидетельства для уничтожения прусского торгового флота. Франции же после смерти Питта, который ненадолго пережил Аустерлицкое сражение, открылась возможность заключения мира с Англией. Лорд Ярмутс вел по этому поводу переговоры с Талейраном в Париже, а царь послал государственного совет­ника Убри для мирных переговоров в столицу Франции. Когда лорд Ярмутс усмотрел в ганноверском вопросе главное препят­ствие для заключения соглашения, Талейран выразил мнение, что с этим не стоит особенно церемониться, что английский король может взять Ганновер обратно, как только ему это за­благорассудится. Английский посланник с преднамеренной небрежностью сообщил об этих словах французского министра своему прусскому коллеге (Лукезини) за веселым обедом, а по­следний немедленно донес об этом в Берлин.

Вследствие этого уже 9 августа последовал приказ о моби­лизации большей части прусского войска. Это было совершен­ным безумием, так как после всего того, что уже было сделано, можно было спокойно примириться и с этим оскорблением, тем более что было совершенно невероятным, чтобы мирные пере­говоры Франции с Россией и Англией достигли цели, и они, действительно, очень быстро прервались. О «корсиканском ко­варстве» приходится помалкивать, так как «честный» Фридрих-Вильгельм счел совместимым со своей политической совестью, несмотря на свой союз с Наполеоном, продолжать в глубокой тайне поддерживать дружелюбные отношения с царем.

Герцог де Талейран Перигор. Гравюра работы Бушэ-Денойэ с портрета кисти Жерара

На самом деле войны, конечно, совершенно не хотели, стремясь лишь быть вооруженными «на всякий случай»; думали и на этот раз выйти счастливо из затруднения с помощью политики «изворачивания», как говорил обыкновенно Бейме. По желанию Напо­леона, Лукезини, затрубивший в трубу войны, был отозван из Парижа, а на его место назначен генерал Кнобельсдорф, кото­рый должен был заверить императора в миролюбивых намере­ниях Пруссии. Наполеон пошел еще дальше: он заявил, что Пруссия должна немедленно разоружиться, и тогда ничто не будет стоять на пути восстановления мирных отношений.

Однако с мобилизацией хитрецы оказались пойманными в ловушку. Они не могли разоружиться без гарантии в том, что Наполеон не продиктует обезоруженному государству каких-нибудь еще более позорных условий. В прусском войске стала проявляться горячая оппозиция. Многие генералы, как, напри­мер, Блюхер и Рюхель, категорически требовали войны; гвар­дейские офицеры шумели больше, чем когда-либо, некоторые из них просили отпуска в Париж и на вопрос — с какой целью, отвечали: чтобы посмотреть на героя на троне. Другие точили свои шпаги на ступенях лестницы, которая вела в отель фран­цузского посланника. Прусский король обладал всегда хоро­шим слухом для подобных речей в гвардии.

При дворе царило невероятное смятение. Король был по­давлен и часто плакал, говорил об отречении от престола. Од­нако как ни растерялся он вследствие своей слабости и эгоизма, все же в высшей степени немилостиво встретил в сентябре просьбу многих генералов и принцев, а также министра Штей­на, чтобы отпустить наконец Бейме, Гаугвица и Ломбарда; он доверил также высшее командование тому же герцогу Брауншвейгскому, который еще 14 лет назад доказал свою полную неспособность к этому делу. Однако король не мог разоружить­ся, не добившись некоторого успеха; и решил выставить как свой ультиматум два условия: Франция не должна более вме­шиваться во взаимоотношения Северной Германии, и ее войска должны отойти из Южной Германии за Рейн. Это было, конеч­но, самое меньшее, чего он мог потребовать, но это было не­сравненно больше того, что Наполеон мог позволить вынудить у себя путем военной угрозы.

Император не намеревался уступить ни на йоту и, не ску­пясь на дружелюбные слова, основательно подготовлял сокру­шительный удар. Его победоносное войско с 1805 г. стояло в боевой готовности почти на южной границе Пруссии; Наполе­он приказал ему сконцентрироваться во Франконии и потребо­вал контингента от Рейнского союза. 24 сентября он покинул Париж и отправился на Рейн. Для своей военной кассы он взял лишь 24 000 франков: так он был уверен в своей победе.

Между тем в Берлине решили также перейти в наступление, но ни в коем случае не твердо и не определенно, так как самый факт решения был вообще невозможен в этом месте.

В поисках союзников всюду натыкались на запертые двери: после всех предательств прусской политики ей никто уже бо­лее не верил; кто мог поручиться в Берлине, что в последний момент не будет принято другое решение? Искали мира с Анг­лией, стучались в Петербург и в Вену; везде наталкивались на глубокое и слишком справедливое недоверие. Сам Гаугвиц тог­да стал настаивать на наступлении, и, наконец, царь согласился

Армия покидает Булонский лагерь. Наполеон лично присутствует при выступлении частей. С гравюры Филипотто

дать вспомогательное войско в 70 000 чел., которое, правда, могло прибыть лишь тогда, когда жребий будет уже брошен. Лишь одну Саксонию удалось Пруссии еще раньше скорее при­нудить, чем склонить к союзу; Наполеон, в свою очередь, зая­вил, что он ведет войну, чтобы охранить Саксонию от пополз­новений бесчестного соседа, и его манифест оповещал «наро­ды Саксонии», что он идет для их освобождения. Все знали, что дрезденский двор лишь поджидает удобного момента для отпадения от Пруссии. Гессенский двор объявил себя нейт­ральным, так же как и Брауншвейг, герцог которого должен был командовать прусским войском. Однако наступательные тенденции были парализованы надеждой заключить мир. В тот день, когда Наполеон выехал из Парижа, прусское войско чис­ленностью в 130 000 чел. стояло в Тюрингии. К нему следует прибавить еще 20 000 саксонцев. Король и даже воинственная королева прибыли в Наумбург; однако после большого совета прусской главной квартиры было решено отсрочить вторже­ние во Франконию до 8 октября, так как до этого дня ожидался ответ Наполеона на прусский ультиматум от 1 октября. Гауг­виц и Ломбард все еще самым непонятным образом надеялись на то, что французский император передумает, обязуется не

нарушить северогерманского союза и даже отзовет свои войс­ка за Рейн. Наполеон же, когда до него дошел 7 октября в Бамберге ультиматум, пересланный ему из Парижа, разразился громким смехом. В своем первом бюллетене он назвал письмо короля «одним из тех скверных памфлетов, какие английское министерство заставляет ежегодно приготовлять за 500 фун­тов стерлингов», и обратился к своим войскам со следующими словами: «Они хотят, чтобы мы при одном виде их армии очи­стили Германию. Безумцы! Только через триумфальную арку можем мы вернуться во Францию».

Поэтому в Эрфурте 9 октября появился прусский военный манифест, составленный Ломбардом, многословное, жалкое тво­рение, которое с порицанием перечисляло все французские пре­грешения до самых дней революции и тут же с похвалой превоз­носило прусскую снисходительность к этим прегрешениям. Ан­глийские газеты говорили, что это был язык соблазненного, упрекающего своего соблазнителя во всех своих болезнях, полу­ченных якобы от него. Здесь встречались следующие слова: «На­ции имеют свои права независимо от каких-либо трактатов», — ни в одних устах это не могло казаться таким жалким и позорным лицемерием, как в устах старопрусского королевства.

 

2. ВЫСТУПЛЕНИЕ

Таким образом, юнкерский сброд скорее ввалился, чем всту­пил в войну; все возрастающей тяжестью своих преступлений он был увлечен на наклонную плоскость, по которой он неудер­жимо скатывался вниз, в глубину беспримерного позора.

Еще до первого выстрела водворилось полное смятение. Во­енная и мирная партия в безнадежном ослеплении спорили друг с другом. Хвастливые угрозы Блюхера и Рюхеля уравновешива­лись трусливыми увертками Гаугвица и Ломбарда. И те, и другие были противоположными полюсами того же страшного упадка. Блюхер превзошел себя в следующей фандфаронаде: «Французы находят свою смерть еще по эту сторону Рейна, и приезжающие оттуда сообщают такие же приятные вести, как о Росбахе». Дру­гой подобный же герой очень сожалел о том, что славная армия берет с собой на войну ружья и сабли, — чтобы прогнать фран­цузов, было бы достаточно одних дубин.

Единственное извинение этих сумасшедших выходок мож­но, пожалуй, найти только в паническом страхе. Большая часть старшего офицерства, беспомощные старцы, терявшие к тому

же вследствие войны значительную часть своих доходов, была настроена совсем не воинственно. То же самое, если только не в еще большей степени, можно сказать и о солдатах. Старые солдаты, по большей части, женатые принужденные оставлять дома жен и детей, привыкшие, как отпускные и временно обя­занные, жить, по крайней мере, в течение большей половины года полусвободной жизнью, очень неохотно следовали сигна­лу боевой трубы, призывавшему их к новому голоду и новым наказаниям; чтобы воспламенить их к геройским подвигам, при­думали прекрасное средство — водить их в театр, чтобы вдох­новлять там «Валленштейном» и «Орлеанской девой» бедного Шиллера. Но этого еще мало: прусские бюрократы настроили в этом же направлении и свои арфы: член военного совета Мюхлер описывает с прозорливостью поэта, как фридриховские наемни­ки будут побивать французское народное войско. «И вот они бе­гут, трусливые наемники, и внуки становятся такими же победи­телями, какими были 50 лет назад отцы». Однако бедные рабы военщины, с урчащими желудками и окровавленными спинами, далеко не были всем этим растроганы: они распевали при огне своих бивуаков в Тюрингии: «Иной желает умереть за отечество, но я желал бы лучше получить в наследство 10 000 талеров. Оте­чество — неблагодарно. И за него погибнуть? Эх ты, дурак!..»

Эта поэзия имеет перед официальными военными победными песнями хоть то преимущество, что она отражает настроение самого народа, который в массе своей относился к войне с пол­ным равнодушием. И как могло быть иначе? Какое представление могло у него быть об отечестве, которое нигде не существовало, кроме как в болтовне презренных литераторов, или же в виде фантастического призрака, встававшего перед напуганной совес­тью охваченного страхом прусского юнкерства? Одним из пре­краснейших качеств этого класса является искусство использо­вать государственный механизм для того, чтобы высасывать из народных масс последнюю каплю крови, и если при этом случа­ется, что юнкерство попадает впросак, то оно требует со всем благородным пафосом угнетенной невинности, чтобы изнурен­ные массы бросили свои измученные тела в бойню за «отечество», т. е. за сохранение того же юнкерского господства. Если стран­ное требование не выполняется, то оно жалуется, что массы из­нежились вследствие «просвещения и гуманности». С известной точки зрения юнкерство имело основание говорить так. Если бы просвещение и гуманность стояли в Германии на более твердой почве, чем это было во Франции, то восточноэльбские юнкера отправились бы к черту задолго до Йены.

При существовавшем тогда положении вещей ни малей­шим подобием национального воодушевления не могло сопро­вождаться «то чванное, сказочное привидение давно забытых времен», какое выступило осенью 1806 г. в поход в образе немецкого войска. Все его уродливости выявили себя уже при мобилизации 1805 г., но, конечно, никаких улучшений не было произведено, даже и в тех областях, которые могли быть до известной степени улучшены. Благодаря ротному хозяйнича­нью снабжение, вооружение и обмундирование войска было хуже, чем в любой европейской армии того времени. Куртки были сделаны из такого грубого и неплотного сукна, что через него можно было просеивать горох, и к тому же так коротко срезаны, что оставляли живот совершенно неприкрытым. Не было ни шинелей, ни жилетов, ни кальсон; летом даже не было суконных брюк, а были полотняные, в которых солдаты долж­ны были выдерживать холодные осенние ночи перед сражени­ем под Йеной. Каждый человек получал паек, состоящий из двух фунтов плохо выпеченного хлеба ежедневно и одного фунта мяса в неделю. Винтовки были годны лишь для блестя­щих парадов, а не для сражений; был случай, что у целого полка дула винтовок оказались настолько тонкими, что не мог­ли выдержать стрельбу боевыми патронами.

Противоположность этому представлял громоздкий обоз, который таскали для удобств гг. офицеров. Все, что было при­вычно или приятно для них в мирное время, они возили с со­бой. 70-летний главнокомандующий возил с собой любовни­цу-француженку, другой генерал — выводок индюшек, один лейтенант — фортепиано. Все пехотные офицеры, вплоть до младшего лейтенанта, были на лошадях; все офицеры, кроме гусар, имели, по крайней мере, по одной вьючной лошади; боль­шая часть ротных командиров имела по 5, меньшая часть — по 3 лошади. Ноша, которую они везли, включала в себя и палат­ку, и походный стол со стулом, и походную кровать. Беско­нечный обоз, предоставленный для них законом, юнкерские офицеры увеличивали еще крестьянскими телегами и экипа­жами, в которых они часто возили с собой в поход жен и детей; ведь и король брал с собой свою Луизу.

При мобилизации 1805 г. выяснилось самым очевидным об­разом, как сильно обременял войско такой обоз, и некоторые из способных еще на кое-какое соображение юнкеров пыта­лись уменьшить до известных границ это зло, не нарушая, од­нако, фридриховского великолепия. Но это им удалось очень плохо. Высшая военная коллегия насмешливо ответила им,

Королева Луиза, Прусская. Портрет кисти Каннегисера

что для кавалерии признано необходимым даже увеличение удобств и что «лучше маршировать с большими трудностями, чтобы с большей уверенностью победить врага, чем идти налегке и затем обратиться в бегство». Предложение лишить низшее офи­церство верховых и вьючных лошадей было отклонено, как дерз­кое покушение: «Прусский дворянин не ходит пешком», — твер­дил Рюхель, а берлинский губернатор граф Шуленбург-Кенерт заявил с истинно патриотическим возмущением, что многочис­ленное дворянство, служащее в рядах низшего офицерства и пред­ставляющее, по признанию всей Европы, красу и силу армии, ни в коем случае нельзя оскорблять и унижать, низводя его на поло­жение рядовых армии. Нельзя было доказать с большей очевид­ностью невозможность реформирования этого пропитанного юнкерским духом государства даже в мелочах.

Как вооружение и организация войска, так и его стратегия и тактика стояли совершенно на фридриховской ноге. С суе­верным упорством держались той же линейной тактики и того же магазинного снабжения, как они сложились во времена наемного войска, приноравливаясь к его потребностям. Кро­ме Шарнгорста не было, вероятно, ни одного офицера в вой­ске, который имел хотя бы маленькое подозрение в том, что идут навстречу новому военному искусству, имеющему го­раздо большие возможности благодаря своему стрелковому огню и реквизиционной системе. Наоборот, в полном почете находилось строевое учение на плац-парадах, которое выс­меивал даже старый Фриц как военное искусство «формалис­тов», сводившееся к передвижению линий батальонов туда и сюда. Главной заботой военного командования была забота об одинаковой длине кос. Случалось, что на больших пара­дах даже сам фельдмаршал вынимал из кармана нормальную мерку для кос и измерял их. Если коса какого-нибудь рекрута не соответствовала мерке, это означало 20 ударов деревенс­кому болвану; еще в день битвы при Заальфельде вышел при­каз делать ровнее букли.

Уже по этому можно приблизительно судить о том, что про­исходило в генеральном штабе. Лучшими его работниками были ученые «талмудисты» из-за границы, которые ничего не знали о моральном элементе современного ведения войны и важнейшие моменты видели в местных и пространственных отношениях, в горных кряжах и водных течениях, в стычках передовых отря­дов и кордонов, делая из совершенно произвольных предпосы­лок столь же ученые, сколько бессмысленные выводы. Они це­ликом погрузились в стратегические и тактические представле­ния, являвшие собой лишь пережитки давно исчезнувшей дей­ствительности. Единственным исключением был Шарнгорст, но так как он не был ост-эльбским дворянином, то его влияние не распространялось далеко, но и он, конечно, также не был сво­боден от многочисленных бессознательных заблуждений; как он, так и Штейн нуждались еще в суровой школе, чтобы достиг­нуть полной ясности в своих взглядах.

Во главе войска наряду с Брауншвейгским герцогом, Мюллендорфом и Рюхелем стояли князь Гогенлоэ, княжество кото­рого по заключении Рейнского союза было ликвидировано, но который в качестве бывшего суверенного властителя являлся как бы соперником главнокомандующего, и генерал Калькрейт, бывший в Семилетнюю войну адъютантом принца Генриха и долго живший затем при его полном интриг дворе. В военном отношении оба были такими же нулями, как и все остальные.

Во всяком случае, у герцога Брауншвейгского и здесь так же, как и в революционных войнах, иногда бывали светлые мо­менты. Едва эта бесформенная военная машина пришла в дви­жение, как она начала трещать по всем швам и выяснилась пол­ная невозможность ее исправления. Герцог жаловался, что не может он победить Наполеона с такими людьми, как Гогенлоэ, Мюллендорф, Рюхель и Калькрейт. Он называл Гогенлоэ тщес­лавным и слабым человеком, Рюхеля — фанфароном, Мюллендорфа — выжившим из ума стариком, Калькрейта — хитрым интриганом. Генералов же 2-го ранга — бездарными рутинера­ми. Это все было очень метко, но медаль имела и свою оборот­ную сторону. За три дня до Йенской битвы к Калькрейту яви­лась депутация от офицеров, требовавшая, чтобы он принял от герцога главное командование, так как последний не знал не только, что он делает и что хочет делать, но и того, куда он идет, где стоит, и в довершение всего поссорился с начальником сво­его штаба генералом Шарнгорстом.

При этих условиях произошла 14 октября «двойная» битва, уничтожившая старопрусское королевство.

 

3. ДВЕ БИТВЫ

Смешная надежда на то, что Наполеон сложит по требова­нию прусского ультиматума оружие, заставила прусское войс­ко, стоявшее в Тюрингии в полной готовности с начала сентяб­ря, потерять много драгоценного времени. Единственная воз­можность достигнуть успеха сильным и быстрым продвижением

во Франконию и нападением на начавшие лишь концентриро­ваться войска противника была упущена.

Правда, не следует смотреть на вещи так, что продвижение было бы действительно выполнено, если бы не предавались этому бессмысленному ожиданию. Был бы найден другой пред­лог к бездействию, так же как находились предлоги к этому и после начала настоящего боя. Та незначительная доля реши­тельности, которой обладал герцог Брауншвейгский и кото­рую, возможно, несколько поддерживали благоразумные со­веты Шарнгорста, в высшей степени ослаблялась присутстви­ем в главной квартире короля. Герцог имел удобную возможность свалить всю ответственность на этого, по суще­ству, настоящего державного вождя армии, а так как этот по­следний был совершенно неспособен к ведению войны, то не­избежным следствием явились непрерывные заседания воен­ного совета, что, еще по выражению старого Фрица, было вернейшим средством проигрывать кампании и битвы.

К этому еще присоединились постоянные трения между глав­ной квартирой герцога Брауншвейгского и главной квартирой Гогенлоэ, которая возглавлялась тщеславным и вздорным Массенбахом. Невозможно, да и не представляет никакого инте­реса в настоящее время описывать все взаимные перебранки или вытекающие из этого постоянные перекрещивающиеся дви­жения войск. Тем более что исторически это приводит к таким же ложным взглядам, к каким можно прийти, рассматривая пос­ледние предсмертные прыжки давно уже обреченной на смерть жертвы, как единственные причины ее смерти. Если бы Брауншвейг, Гогенлоэ и Массенбах были трижды более гениальны, чем старый Фриц, и действовали в полной гармонии друг с другом, и то результаты были бы те же самые. Истинной при­чиной поражения было не то, что эти бедняги стояли во главе войска, — истинной причиной поражения было то, что такие люди могли стоять во главе войска.

Если по ничтожным причинам они могли отказаться от напа­дения, это означает, что эти формалисты совершенно не пони­мали, что энергичное сосредоточение всех военных сил было неизбежной необходимостью, если только они не хотели со­знательно обречь себя на гибель. 9 августа была мобилизована впервые большая часть войск; войска восточной части страны были оставлены в их гарнизонах, очевидно, потому, что име­лись основания опасаться восстания в Польше; приказ об их мобилизации последовал лишь 30 сентября. В Тюрингии сто­яло против 200 000 привыкших к победам наполеоновских сол­дат лишь 150 000 человек, включая и саксонцев, да и те были невероятнейшим образом раздроблены.

9 октября, когда должна была наконец начаться битва, они были разбросаны на пространстве 120 километров. Рюхель со своими войсками стоял при Крейцбурге и Эйзенахе; главные силы под командой герцога Брауншвейгского — под Готой; его авангард — целая дивизия под командой герцога Веймарс­кого (игра в солдатики, которую так зло высмеял Гете, сделала герцога виновником гибели прусского войска) — блуждал в Тюрингенском лесу с целью якобы нападения на сообщения противника. Дальше на восток, на левом берегу Заалы, находи­лась группа войск Гогенлоэ, продвинувшего свой авангард под командой принца Людвига-Фердинанда к югу до Заальфельда. На правом берегу Заалы, при Роде, стояли саксонские войска, которые должны были соединиться с Гогенлоэ, а при Хофе сто­яла одна слабая дивизия, которая так же, как и авангард Гогенлоэ, включала в себя в значительной степени саксонские войска. Этой дивизией командовал генерал Тауенцин, придворный, совсем не способный к военным делам. Наконец, под Галле был собран еще один прусский резервный корпус под командой недалекого герцога Вюртембергского.

Наполеон, конечно, полностью пренебрегая какими-либо дипломатическими соображениями, начал войну, как только он приготовился к ней. 7 октября он приказал выступить 3 колон­нам, чтобы на правом берегу Заалы, в местности, расположен­ной между Тюрингенским лесом и Рудными горами, наступать на Лейпциг. Его план был так же прост, как и ясен. Он знал, что происходило в лагере противника: «Все перехваченные письма показывают, — так писал он одному из своих генералов, — что враг потерял голову. Они совещаются дни и ночи и не знают, что им делать». Так как они этого не знали сами, то подавно и Наполеон не мог этого знать; но если бы он пошел на Лейпциг или на Берлин, то они могли бы стать ему на дороге, и, конечно, было наиболее вероятным, что он разбил бы их вдребезги.

Первые его удары обрушились 9 октября на дивизию Тауенцина и 10 октября на авангард Гогенлоэ. Оба сражения немед­ленно обнаружили действительное положение вещей. Перед превосходными силами французов Тауенцин отступил от Хофа на Шлейц, но замешкался, был настигнут и потерял 600 чел. Один прусский гусарский полк и 2 саксонских эскадрона лег­кой кавалерии были целиком изрублены. Пушки саксонского пехотного полка им. Максимилиана били без различия и по вра­гу, и по своим. Дальнейшее бегство происходило еще

Маршалы.

Верхний ряд (слева направо): Ланн, Ней. В центре — Бертье. Нижний ряд (слева направо): Даву, Массена

поспешнее, пока, наконец, разбитая и изнуренная дивизия не достигла Среднего Пельница, где ее ожидал еще более страшный враг — голод. Проржавевший от времени продовольственный аппарат оказался никуда не годным, в то время как французы легко об­служивали себя со своей реквизиционной системой.

Гораздо сильнее было гнетущее чувство, создавшееся на дру­гой день после битвы при Заальфельде. С 8000 чел. принц Лю­двиг-Фердинанд попытался выдержать наступление 14 000 фран­цузов. Можно было бы поспорить, принял ли он эту безнадеж­ную битву в полном отчаянии или же в дурацкой заносчивости; в конце концов он погиб в рукопашной, и битва обошлась в 1800 чел. убитыми, ранеными и пленными; кроме того, в руки французов попало 15 прусских и 18 саксонских орудий с их

зарядными ящиками и всем обозом. Прусско-саксонцы оказали очень слабое сопротивление. Конница была снова изрублена, целые батареи были брошены канонирами; одного артиллерий­ского унтер-офицера, командовавшего двумя орудиями, нельзя было ни увещаниями, ни угрозами побудить открыть огонь в тот момент, когда французская кавалерия развертывалась на расстоянии верного попадания.

В главной квартире распространился панический ужас. Было решено начать сосредоточение армии назад к Веймару и Йене; главные силы должны были собраться у Веймара, войс­ка Гогенлоэ — у Йены. Правый берег Заалы был совершенно очищен, до последнего человека, так что прервалось всякое соприкосновение с противником. Переходы через Заалу оста­лись незанятыми, и в самом войске с 11 октября, в послеобе­денное время, возник страшный переполох из-за одного толь­ко слуха о приближении французов. Официальное донесение излагает почти невероятные подробности. Орудия и зарядные ящики ехали до такой степени сплошной массой, что боковые дороги были как бы забаррикадированы. Саксонская артилле­рия снялась с передков против Йены. Мучимые голодом сак­сонские солдаты бросали винтовки и прятались в домах. Надо было пороть солдат, чтобы заставить их растащить орудия и повозки. Прусские солдаты грабили саксонское, и саксонские солдаты — прусское имущество. За городом все дороги и бро­ды были усеяны брошенными винтовками, штыками, сумками, в канавах торчали опрокинутые, оставленные прислугой ору­дия. «Подобное событие вряд ли можно найти на всем протя­жении военной истории», — говорит официальный историк.

Скучившись, как стадо дрожащих баранов, стояла славная прусско-саксонская действующая армия вокруг Веймара и Йены. Еще была возможность перейти через Заалу и ударить во фланг врагу, но на это не было ни сил, ни мужества, ни охоты. Наобо­рот, Наполеон прекрасно понимал положение: как ни низко расценивал он пруссаков, он все же несколько переоценивал их, предполагая, что они могут преградить ему дорогу на Лейп­циг, и он решил немедленно закрыть им дорогу на Берлин. Он приказал своим колоннам сделать большое захождение налево и занять фронт против Заалы; 12 октября, когда прусско-сак­сонское войско пребывало в тупом бездействии, французские войска уже заняли Наумбург и расположились в тылу врага.

Тогда герцог Брауншвейгский снова приготовился ретиро­ваться, кончено, после долгого военного совещания и потери времени, ставшей роковой для него. Он велел отступить через

Унструт на Мерзебург, чтобы освободить свой тыл, объединить­ся с резервным корпусом герцога Вюртембергского и принять решительную битву на равнине между Заалой и Эльбой. Из это­го, конечно, ничего бы не вышло, если бы даже ему и удалось выполнить свое намерение. Но он уже не мог его выполнить.

Он хотел сначала отступить с главными силами; Гогенлоэ должен был остаться у Йены, а Рюхель — у Веймара, чтобы прикрыть отступление; затем они также должны были отойти, избегая всякого столкновения с врагом. Единственная возмож­ность успеха была обусловлена величайшей поспешностью; если бы 13 октября выступили в 3 часа утра и к 9 достигли бы Ауэрштедта, то дорога могла бы еще быть свободной. Но гер­цог счел необходимым, по своей привычке, разболтать о своем намерении всему свету; генерал Шметтау, также хотел переж­дать свою ночную испарину и не хотел подниматься слишком рано, опасаясь свежего утреннего воздуха. Лишь в полдень вы­ступили 5 дивизий главных сил; лишь к вечеру и частью даже к ночи подошли войска к Ауэрштедту, где голодные и озябшие расположились в ожидании рассвета.

В это время французское наступление на прусско-саксонс­кие войска Гогенлоэ было уже в полном разгаре. Наполеон предполагал назначить 13 октября дневку для своих солдат, в течение недели непрерывно находившихся в походе; но как только он услышал о предпринятом Брауншвейгом отступле­нии — кажется, что он получал сообщения из вражеского лаге­ря через своих шпионов, так как он знал об этом уже в 9 часов утра 13 октября, находясь в Гере, — он приказал сосредото­чить под Йеной крупные силы и сам поспешил туда. Верная добыча не должна была ускользнуть из его железного кулака ни на один день. Он нашел свои войска уже на другом берегу Заалы, переходы через которую остались без защиты; город Йена был в их власти, и они даже поднялись на Ландграфенберг, где перед ними открывалось плоскогорье с расположив­шимися на нем лагерем войсками Гогенлоэ. Главная квартира Гогенлоэ помещалась в Капеллендорфе, на половине дороги из Йены в Веймар; в этот день ему пришлось подавить голод­ный бунт в саксонских войсках; когда это ему удалось, он, кажется, вообразил, что привел в порядок свое войско, кото­рое как в военном отношении, так и в моральном давно уже было дезорганизовано. Он вызвал добровольцев на фронт для рекогносцировки, и, несмотря на то, что увидел французов на Ландграфенберге в таком незначительном количестве, что их можно было сбросить оттуда небольшим усилием, он был

настолько беззаботен, что в полном спокойствии вернулся в Капеллендорф и лег вздремнуть.

Иначе вел себя Наполеон, с одного взгляда оценивший опас­ное положение своих войск. Вся ночь была употреблена на то, чтобы втащить на крутую гору пушки и сосредоточить там но­вые батальоны, причем Наполеон был впереди своих солдат с факелом в руке. Ранним утром 14 октября он собрал на Ландграфенберге такие силы, которые позволили ему дать в 6 часов сигнал к наступлению с твердой уверенностью в успехе. Он прежде всего отбросил авангард в 8000 чел., которым теперь командовал Тауенцин. Во время этого боя все в прусской глав­ной квартире оставалось в полном спокойствии; Гогенлоэ пи­сал донесение королю, а его свита потешалась над французским камергером, который должен был передать ответ Наполеона на письмо Фридриха-Вильгельма, написанный весьма решитель­ным стилем, и был перехвачен гусарами.

Лишь бегущие войска Тауенцина заставили князя Гогенлоэ понять, что опасность на носу. В 8 часов он написал Рюхелю в Веймар, чтобы тот как можно скорее шел на помощь со своими войсками. Он сам торопился собрать свои войска из их удален­ных, разбросанных на мили друг от друга бивуаков; как во всем походе, так и в отдельных сражениях раздробление войск было излюбленной прусской привычкой. Кроме 8000 чел. Тауенцина погибло еще на обособленном участке поля битвы 5000 чел. ге­нерала Гольцендорфа. Гогенлоэ собрал самое большее 25 000 чел., которых он заставил выступать вперед по правилам линейной так­тики, открыв массовый огонь без прицеливания.

Это и был прославленный, якобы непобедимый метод фридриховской тактики. На этот раз, однако, он оказался совершен­но безрезультатным. Он совсем не годился по отношению к вра­гу, доведшему огонь до совершенства в рассыпном строю; прус­ско-саксонские войска потерпели тяжелые потери, не уравновесив их потерями со стороны врага.

«Невозможность что-либо поделать с уничтожающим огнем неприятельских стрелков лишила людей самообладания», — го­ворится в официальном донесении саксонского генерала Лекока. Выгнать французов из Фирценхейлигена, где они укрепи­лись, не удалось; из построек и из-за заборов деревни француз­ские орудия стреляли по стоявшим невдалеке от них прусским линиям на выбор, как по мишеням.

Единственным спасением от полного уничтожения было своевременное отступление. Но Гогенлоэ был неспособен ни на какое решение: с бессмысленной тупостью он ждал Рюхе-

ля, а Рюхель не приходил. Почему так долго мешкал хвастун, который с раннего утра слышал пушечную пальбу и не раз был извещаем гонцами Гогенлоэ, — так и не было выяснено. На­оборот, Наполеон получал подкрепление за подкреплением. В час дня сокрушительным ударом он отбросил прусско-сак­сонские линии, и по полю битвы разлился поток бегущих. Толь­ко саксонский гренадерский батальон Винкеля держал себя стойко: он взял в середину князя Гогенлоэ и совершил пра­вильное отступление. В момент, когда битва была беспово­ротно потеряна, — в 2 часа дня, — появился, наконец, Рюхель со своими 15 000 чел. Еще получасовой кровавый бой — и они также были сметены с поля сражения.

Чуть ли не еще более плачевно бились и оказались побежден­ными главные прусские силы при Ауэрштедте. Под Йеной сража­лось прусско-саксонское войско численностью около 53 000 чел. против почти двойного количества французов, и феодально-кня­жеский болван — против гениального мастера войны буржуаз­ной революции. Под Ауэрштедтом 50 000 пруссаков, предводительствуемых прусским королем и герцогом Брауншвейгским, были побеждены 27 000 французов, которыми командовал обык­новенный маршал. Уже вечером 13-го среди прусских войск на­чалось ужасное смятение; в безвыходном положении, не имея продовольствия, дров и соломы, они разграбили Ауэрштедт, где находились король и герцог; о рекогносцировке окрестностей никто и не думал. И когда 14 октября, в 6 часов утра, двинулись дальше, то в густом утреннем тумане наткнулись на армейский корпус маршала Даву, который по приказу Наполеона выступил из Наумбурга, чтобы зайти в тыл врагу.

В наступательном духе у пруссаков на этот раз не было недостатка. Так как герцог Веймарский все еще блуждал где-то в Тюрингенском лесу с авангардом главных сил, из колонны Рюхеля выделили Блюхера, чтобы образовать новый авангард. Но в господствовавшем хаосе ему удалось собрать не более шести эскадронов и одной конной батареи, с которыми он и должен был помешать противнику овладеть деревней Гассенхаузен. Он очистил от неприятельской конницы деревню, но по ту сторону ее натолкнулся на линию пехоты, которую он в тумане принял за плетень; он был встречен таким уничтожаю­щим огнем, что принужден был бросить свою батарею, в то время как его эскадроны рассыпались в диком бегстве. Фран­цузы заняли Гассенхаузен, и в бою за деревню события развер­нулись совершенно так же, как под Йеной, в бою за Фирценхейлиген. Длинная линия прусского боевого порядка

Герхард Иоганн Шарнгорст. Гравюра с портрета кисти Бури

оказалась совершенно неспособной сделать что-либо против стрел­ковой тактики французов.

И, однако, при подавляющем превосходстве сил на стороне пруссаков, еще представлялась возможность успеха, если бы герцог Брауншвейгский в припадке дурного настроения не ус­лал тотчас же после начала сражения единственного человека, который мог помочь, — генерала Шарнгорста — на левое кры­ло армии, где Шарнгорст делал все, что только мог, но все же не был в состоянии оказать влияния на общий ход сражения. Вско­ре после этого герцог лишился обоих глаз, и, таким образом, вообще прекратилось всякое командование прусским войском. Совершенно неспособный король не имел мужества и благора­зумия назначить другого главнокомандующего, и на него падает

прежде всего позор поражения. Каждый генерал действовал по своему усмотрению, как ему нравилось, и часто под влиянием позорных побуждений; один кавалерийский генерал-лейтенант, который должен был принять командование, ответил без оби­няков, что с самого начала похода он был так обижен и обойден, что у него нет никакого желания делать что-либо добровольно. Генерал Калькрейт с резервом в 13 батальонов и 13 пушек сто­ял на высоте, расположенной в 4000 шагов от решительного места сражения, и смотрел на бушевавший у его ног бой, руко­водимый ненавистным Брауншвейгом, как будто он присутство­вал на театральном представлении, совершенно его не касав­шемся. Всем более молодым офицерам, понуждавшим его дви­нуться на подкрепление истекавшим кровью полкам, он хладнокровно указывал на свои инструкции, которые его ни к чему более не обязывали. Тупоумными мероприятиями других генералов остальные части войска удерживались на далеком расстоянии от поля боя; 2/5 прусских главных сил вообще не приняли никакого участия в бою.

Когда Даву перешел к охватыванию расшатанных уже линий пруссаков, не оставалось ничего иного, как отступить. Шарн­горст покинул поле боя последним, идя пешком, как простой мушкетер, так как его лошадь была убита; истекая кровью от полученной раны, он не чувствовал боли из-за бушевавшего в его сердце стыда и бешеного гнева.

 

4. ОТСТУПЛЕНИЕ

Войско под Ауэрштедтом во всяком случае не было так окон­чательно разбито, как войско под Йеной; если дорога, которой оно намеревалось пройти к Эльбе, была ему преграждена Даву, то единственным путем, которым оно могло надеяться достиг­нуть Эльбы раньше французов, для него оставался теперь путь через Артерн на Верхнем Унструте. Но здесь опять помешало недомыслие короля. Он стремился к Рюхелю и Гогенлоэ, у кото­рых он надеялся найти утешение в несчастье, и приказал отсту­пать на Йену и Веймар. Прошло немного времени, и он получил сообщение о том, что произошло под Йеной. Под Веймаром го­рели уже бивуачные костры победоносных французов, дорога на Эрфурт была заперта. Пришлось повернуть направо, чтобы че­рез Зоммерда, Нордгаузен и Гарц достичь Магдебурга. Под Буттельштадтом потоки беглецов из-под Йены и Ауэрштедта соеди­нились, и здесь были потеряны те остатки внутреннего порядка,

которые сохранились еще в батальонах, сражавшихся под Ауэрштедтом. Наступила ночь, о которой впоследствии Гнейзенау сказал: «Лучше сто раз умереть, чем пережить это снова», и о которой официальное сообщение рассказывает: «Никто не знал местности и дорог, ординарцев нельзя было получить; пехота, кавалерия, обозные повозки, орудия в дикой путанице теснились в глубоких ущельях, из густых колонн слышались ружейные вы­стрелы; ночь была так темна, что приходилось держаться за пат­ронташи шедших впереди, чтобы не сбиться с пути. Отдельные, оставшиеся еще сомкнутыми части, как, например, гвардейский гренадерский батальон, вовлекались в общий поток бегущими массами». Так катилась эта кашеобразная масса, спотыкаясь и падая на каждом шагу, и все же с неудержимой скоростью: «Вой­ска, которые до сих пор были так малоподвижны в походе, дос­тигли уже на следующую ночь после битвы Зоммерда, лежащего на 40 километров северо-западнее Йены», — жалуется, страдая душой, кто-то из свиты Рюхеля и Гогенлоэ.

Часть беглецов достигла Эрфурта, но эта крепость уже ка­питулировала в ночь на 16 октября, когда незначительная часть французской кавалерии показалась перед ее валами. Эрфурт кишел генералами, из которых никто не подумал ни вывести войска из крепости, ни защищаться. Фельдмаршал Мюллендорф был разбит старческой немощью и потерял сознание; принц Оранский, близкий родственник короля, диктовал офицеру ге­нерального штаба условия капитуляции. 10 000 человек и очень большие артиллерийские запасы попали в руки неприятеля.

Большой поток бегущих шел теперь по широкой дороге через Гарц на Магдебург. Впереди всех спешил король. Ко­ролева оставила армию еще накануне Ауэрштедта. Прежде чем Фридрих-Вильгельм отправился в путь, он послал 15-го утром позорно пресмыкающееся письмо Наполеону, в кото­ром объявлял себя готовым «предать забвению все, что нас разделяло, так как наша дружба, вне всяких сомнений, долж­на быть сохранена. Ваше величество, найдете меня готовым на все, что может восстановить навсегда наше единство. Ве­ликодушие и справедливость вашего величества заранее слу­жат мне порукой в том, что вы не потребуете ничего, что было бы противно моей чести и безопасности моего государ­ства». Легко понять то презрение, с которым Наполеон про­читал этот бред; флигель-адъютант, передавший это письмо, после своего личного разговора с императором должен был сообщить, что результат его «не благоприятствует желани­ям его величества». Это не помешало, однако, королю снова

Фридрих-Вильгельм III. Гравюра работы Л. Бухгорна с портрета кисти Герарда

послать 18-го числа через Лукезини второе письмо импера­тору такого же характера.

Гогенлоэ и Калькрейта Фридрих-Вильгельм также не захотел отпустить, как Ломбарда и Лукезини; он передал главное командо­вание прусскими силами Гогенлоэ, сам обратившись в бегство. Калькрейт должен был сохранить самостоятельное командование над войсками, с которыми его нельзя было заставить выступить в бой под Ауэрштедтом! Против этого бушевал Нейдгардт: «Если король передал команду князю, то пускай он увидит, что тот собой представляет. Я больше ничего не знаю». К тому же Калькрейт был так же бездарен, как и Гогенлоэ; 15-го он издал в Зоммерда следу­ющий приказ: «Войскам должен выдаваться хлеб; если же хлеба совсем нет, то им должны выдаваться порционные деньги».

Полнейшая бессмыслица, которая побудила даже прусско­го принца Августа, по крайней мере, к логическому переводу: давайте людям деньги, которых у вас нет, чтобы они покупали хлеб там, где нечего покупать. Как раз этот принц, брат Люд­вига-Фердинанда, помешал вместе с Блюхером трусу Калькрейту капитулировать 16-го с обеими своими дивизиями под Вейсензее перед 800 всадниками. После этого он исчез, одна­ко, для того чтобы вскоре вынырнуть снова.

Гогенлоэ имел, таким образом, теперь единоличное коман­дование, но, совершенно потрясенный своим поражением, он ничего не мог уже спасти, если даже что-нибудь и можно было еще спасти. В Нордгаузене происходили ужасающие сцены гра­бежей; приказы офицеров не выполнялись командами и даже высмеивались; улицы были полны отставшими от своих частей; дезертирство увеличивалось со дня на день. Жестокий голод заставлял бросать знамена не только чужеземцев, но и корен­ных жителей; в том же направлении действовало и их весьма понятное нежелание позволять себя безбожно стегать тем са­мым юнкером, которые только что были сами безбожно разби­ты. Когда одному лейтенанту Гельвигу удалось с 50 гусарами напасть под Эйзенахом на эскорт с 10 000 пленных и освобо­дить их, то они один за другим стали уклоняться от службы.

Некоторый порядок сохранился лишь среди тяжелой ар­тиллерии в количестве тридцати 12-фунтовых пушек, послед­них, которыми обладала еще армия. На своих измученных ло­шадях она не могла продвигаться по крутым горным дорогам, и Шарнгорст указал ей дорогу, которая огибает Гарц с запада и юго-запада; он взял на себя командование колонной; так как не хватало людей, необходимых для ее защиты, он обратился к Блюхеру, имевшему еще один батальон и одну сводную кава­лерийскую команду. Артиллерия выступила 17 октября, в тот самый день, когда при Галле был разбит и бежал на Магдебург прусский резервный корпус, вследствие чего неприятель устра­нил последнее препятствие на открытом пути своем к Берлину. С большими трудностями достигли Блюхер и Шарнгорст Вольфенбюттеля, где они нашли герцога Веймарского, которого извес­тие о поражении под Йеной заставило бросить свои авантюристи­ческие рекогносцировки в Тюрингенском лесу. Быстрыми марша­ми он прошел мимо Эрфурта, через Лангензальц и Мюльгаузен к Хейлигенштадту, откуда вышел на ту же дорогу, по которой дви­гались Блюхер и Шарнгорст со своей артиллерийской колонной. Герцог имел при себе еще 11 000 чел. По предложению Блюхера он отказался от своего намерения двигаться на Магдебург; если

они хотели достигнуть Эльбы, требовалась величайшая поспеш­ность; но так как переходить через Эльбу у Тангермюнде не было уже безопасно, они направились на Зандау; 24 октября Блюхер и Шарнгорст со своей артиллерийской колонной, а двумя днями позже и герцог Веймарский перешли через Эльбу.

Гогенлоэ, со своей стороны, достиг Магдебурга 20 октяб­ря с остатками войска, которое пришло в еще худшее состо­яние, чем в день поражения, вследствие дезертирства, тяже­лых дорог, недостаточного снабжения и настойчивого пре­следования неприятеля. В Магдебурге не было ничего заготовлено, чтобы его снабдить; не было ни хлеба, ни фура­жа, ни снаряжения. Чудовищный обоз загромождал улицы, по которым сновали уже переодетые французские офицеры. К тому же французы стояли у Виттенберга, на самой Эльбе; ни за этой рекой, ни за Одером нельзя было рассчитывать на какой-нибудь покой и безопасность.

Таким образом, Гогенлоэ снова выступил с жалкими остат­ками своего войска, чтобы через Бург, Гентин, Ратенов, Руппин и Пренцлау достигнуть Штеттина.

 

5. ПРЕНЦЛАУ И РАТКАУ

Три первых перехода от Магдебурга были сделаны непос­редственно по дороге в Штеттин. Это было абсолютно необхо­димо, так как 23 октября три французских армейских корпуса были уже в Трейенбритцене, недалеко от Берлина. Только в том случае, если бы Гогенлоэ пошел ближайшей дорогой, не боясь трудных переходов и решительно нападая на каждого не­приятеля, пытавшегося загородить ему путь, можно было наде­яться, что он спасет свои войска. Но этой надежде не суждено было исполниться. Первую ошибку сделал Гогенлоэ 24-го, ког­да он вместо перехода из Ратенау на Фризак сделал крюк через Нейштадт на Доссе, потеряв целый день. Это произошло по совету Массенбаха, который изнывал под бременем каких-то своих географическо-стратегических построений. В Нейштадте Блюхер и Шарнгорст встретились с Гогенлоэ. По его предло­жению они приняли на себя командование арьергардом, состав­ленным из остатков резервного корпуса, который должен был быть подкреплен войсками герцога Веймарского, как только последние перешли Эльбу.

Это, однако, не могло уже ничему помочь. 25-го францу­зы вступили в Берлин, и в тот же день капитулировала кре­пость Шпандау. Французы тотчас же предприняли преследо­вание Гогенлоэ. 26-го их всадники роились уже на фланге прусских войск. Последние были в высшей степени ослабле­ны и утомлены, оставались лежать на дороге, проклинали своих офицеров; не помогло и то, что Гогенлоэ приказал од­нажды расстрелять одного солдата перед фронтом; он дол­жен был с ужасом убедиться, что многие солдаты сами лиша­ли себя жизни, так как смерть была для них приятнее, чем продолжение их страданий. Также и Блюхер, получив при приближении врага приказание быстро присоединиться к глав­ным силам, ответил угрюмо, что «он боится ночных перехо­дов более, чем врага». Чем ближе люди подходили к своим родным кантонам, тем более усиливалось дезертирство.

И все же войска еще не совсем погибли, когда 28 октября Гогенлоэ капитулировал под Пренцлау с 10 000 чел. пехоты и 1800 чел. кавалерии. Полное переутомление его людей, которые накануне совершили 14-часовой переход, а затем плохо одетые провели холодную ночь в открытом поле, дет­ские галлюцинации начальника его штаба Массенбаха и, на­конец, фокус-покус, сыгранный французами с самим князем, лишили бедного простофилю последних остатков рассудка, так же как и всех его штаб-офицеров, из среды которых не раздалось ни одного возражения, когда он спросил их мне­ние, следует ли сложить оружие.

Арьергард под командой Блюхера и Шарнгорста получил сообщение о капитуляции Гогенлоэ в то время, когда соби­рался идти к Пренцлау. Его командиры решили взять направ­ление несколько восточнее, чтобы, объединившись с войска­ми герцога Веймарского, продвинуться в Ганновер и Вестфалию и тем увлечь часть неприятельских сил из коренных прусских земель, освободив, таким образом, дорогу начав­шим наконец проявлять признаки жизни войскам восточных областей и приблизившимся русским. Между тем герцог Вей­марский по приказу Наполеона оставил службу прусского ге­нерала, и стоявшие под его командованием войска находились на пути в Ротшок, чтобы здесь погрузиться на суда. Гонцы Блю­хера сначала не могли их отыскать, но случайно пути обеих групп скрестились 30 октября в Мекленбург-Стрелице, и ге­нерал Виннинг, преемник герцога Веймарского, отдал себя под команду Блюхера. Последний имел теперь войско чис­ленностью в 22 000 чел., которое внутренне было совершен­но деморализовано; очень мало помогла его попытка сыграть на чести офицеров, для чего 31-го был издан приказ,

Князь Гебхард Лебрехт фон Блюхер фон Вальштатт. Гравюра с портрета того времени

по которому каждый, кто не имел желания продолжать поход, мог добровольно вернуться домой.

Предприятие было заранее безнадежно. Три французских армейских корпуса, силой в 50 000 чел., преследовали по пя­там изнуренное войско; оно храбро защищалось, но и думать не могло о том, чтобы перейти Эльбу; если же оно не могло уйти за море, капитуляция была неизбежна. Уже 4 ноября оно было почти окружено превосходными силами; и оно покон­чило бы с большей честью, если бы не продлило свое упор­ное сопротивление на лишний день ценой пожертвования города Любека.

Вечером 5 ноября Блюхер бросился в вольный имперский город, не состоявший в войне ни с Францией, ни с Пруссией.

Он потребовал тотчас же 80 000 хлебов ржаных и пшеничных, 40 000 фунтов говядины и свинины, 30 000 бутылок вина и водки, 50 000 дукатов и т. д. и попытался поспешно исправить запущенные укрепления. Но на следующий же день после по­лудня французы были уже господами города. Сам Блюхер ушел еще один раз с частью своих войск, но через день, на рассвете 7 ноября, он должен был при Раткау сложить оружие вместе с 7500 чел., находившимися в его распоряжении.

Несчастному Любеку этот варварский героизм стоил много­дневного разгромления, которое французским генералам уда­лось приостановить лишь с большим трудом.

 

6. КАПИТУЛЯЦИЯ КРЕПОСТЕЙ

Капитуляции под Пренцлау и Штеттином были самыми зна­чительными, но отнюдь не единственными примерами сдачи в открытом поле; из капитуляций крепостей здесь можно отметить также лишь наиболее значительные. Достаточно сказать, что по­всюду, за немногими исключениями, юнкерские коменданты об­наружили одинаково трусливое, предательское поведение.

Начало положил в Эрфурте близкий родственник коро­левского дома, затем последовала Шпандау, цитадель Берли­на. Оборудование крепостей, как и все в старопрусском ко­ролевстве, было прогнившим и проржавевшим. Шпандау была совсем не вооружена; лишь после потери двух битв начали посылать туда кое-какие орудия и инженеров, но без снаря­дов. 23 октября комендант майор Бенкендорф обещался ос­тавить неприятелю лишь развалины крепости, а через два дня он ее передал, не дождавшись и первого выстрела. Военный совет, созванный им, высказался, за исключением главного инженера, за сдачу крепости.

30 октября пал Штеттин. Он также не был приспособлен к сильному сопротивлению, однако с 4 октября был приведен в оборонительное состояние, чем казался вполне обеспеченным от внезапного нападения, и мог быть взят только после трех­недельной правильной осады. Гарнизон состоял из 100 офице­ров и 5184 солдат; из орудий было 187 вполне пригодных и 94 годных в случае нужды; боевых припасов и продовольствия

было в избытке. Но комендант Ромбург был старик 81 года, который позднее ссылался на то, что эта должность была пре­доставлена ему мудрым королем как место для отдыха. Когда после капитуляции Гогенлоэ перед Штеттином показалось не­сколько разъездов французской кавалерии и французский гу­сарский офицер весело въехал в крепость с трубачом, предла­гая коменданту крепости капитулировать, последний хотя и заявил, что будет до последней возможности защищать вве­ренную ему крепость, но уже через несколько часов после это­го у него душа ушла в пятки, и, когда появился второй парла­ментер с более резкими требованиями, он потерял всякое са­мообладание. Военный совет не был созван, но оба коменданта и другие офицеры были единодушны. Перед 800 чел. вражес­кой кавалерии и двумя орудиями целый гарнизон сложил ору­жие. «Гусары вашего величества овладели городом через го­родские ворота», — сообщал с презрительной насмешкой На­полеону французский маршал.

На следующий день пал таким же позорным образом Кюстрин, другая крепость на Одере. Она была также вполне снабжена ору­диями и боевыми припасами, продовольствие было заготовлено на 3 месяца; гарнизон имелся в достаточном количестве — 2400 чел., из них 1600 вполне боеспособных; комендантом был полковник Ингерслебен, который точно так же не выждал ни одного пушеч­ного выстрела и сдал крепость тотчас же, как только авангард фран­цузской дивизии показался невдалеке от нее; даже мольбы жены, удерживавшей его, когда он хотел отправиться через Одер к фран­цузам, и молившей «не делать несчастной свою семью», не могли помешать ему броситься очертя голову в омут позора. На военном совете, правда, энергично протестовал один смелый инженерный лейтенант. Гарнизон тоже волновался. Артиллеристов пришлось насильно уводить от орудий.

8 ноября капитулировал Магдебург после слабой бомбар­дировки 4-го и 5-го числа. Комендант Клейст был старик 73 лет, истый прусский юнкер, хваставшийся еще 1 ноября, что он не сдаст крепости, хотя бы у него носовой платок загорелся в кар­мане. Уже 6-го он вступил в переговоры с врагом, хотя Магде­бург при серьезной защите мог быть взят только правильной осадой. Правда, и в этой сильнейшей и важнейшей крепости многого не хватало; так, например, почти отсутствовала кава­лерия и совершенно не было минеров. Упустили из виду доста­вить в город скот, к чему в богатой местности правого берега Эльбы и при наличии времени было достаточно возможности; во всяком случае в хлебе и муке недостатка не было.

Армия Наполеона I: старший сержант саперов и барабанщик фузилеров линейной пехоты 1809 г., сапер императорской Старой гвардии 1812 г.

Не все офицеры гарнизона были так трусливы, как комендант, а многие из них хотели «убить старую собаку — генерала». Клейст не посмел созвать настоящий военный совет, на который имели бы доступ все штаб-офицеры гарнизона; он собрал лишь присутствовавших в городе генералов, но и тем он не дал воз­можности высказаться, резко отклоняя их предложения и офици­ально приказав подписать протокол, которым постановлялась капитуляция. В руки врага попали 22 000 чел. всех родов ору­жия, 20 генералов, 800 офицеров, 700 пушек, миллион пудов пороха, 80 000 снаряженных бомб, железо в изобилии, пон­тонный парк, масса знамен и штандартов.

Подобным же позорным образом капитулировали в Ганновере Гаммельн, Швейдниц в Силезии и т. д. Исключения из этого прави­ла патентованной трусости были очень редки: Козель в Силезии, Грауденц в Восточной Пруссии и особенно Кольберг в Помера­нии. Здесь командовал Гнейзенау, человек около 50 лет, бедняк по происхождению, просидевший в течение десятилетий в маленьких гарнизонах, но сохранивший себя свежим благодаря умственной работе и прозванный за это в насмешку пустоголовым юнкерством «военачальником из Капернаума»; это был после Шарнгорста един­ственный офицер во всем войске, понимавший новую военную так­тику французов и умевший применять ее на практике.

Позднее, когда забывшие честь и нарушившие присягу ко­менданты крепостей были привлечены к ответственности бла­годаря главным образом настояниям Шарнгорста, все они дела­ли лживые ссылки на гуманные соображения, которыми они будто бы руководствовались. Отсюда современные юнкера вы­вели сказку, что фридриховское войско было слишком изнеже­но просвещением и гуманностью. Как будто в пустые черепа Ингерслебена, Клейста и Ромберга хоть когда-нибудь западала тень мысли Канта, Лессинга или Шиллера!

 

7. ПОХОД В ВОСТОЧНУЮ ПРУССИЮ

Борьба, которая велась в прусских областях восточнее Вис­лы от декабря 1806 до июня 1807 г., была борьбой между фран­цузами и русскими, в которой пруссаки играли совершенно подчиненную роль; они выставили небольшое вспомогатель­ное войско для русских и защищали с помощью русских кре­пость Данциг. В других местах их участие было чисто пассивным; Восточная Пруссия была опустошена самым ужасным образом, и русскими еще более, чем французами.

Въезд Наполеона I в Берлин в 1806 г. Гравюра работы Югеля с картины кисти Вольфа

Рассматривать поход в Восточной Пруссии как продолже­ние похода в Тюрингии гораздо более правильно в хронологи­ческом, чем в историческом отношении. В Тюрингии феодаль­ное, насквозь прогнившее государство было разбито наслед­ником буржуазной революции; перед французским народным войском, по хвастливому, но не лживому изображению Напо­леона, прусское наемное войско исчезло, как утренний туман перед солнцем. В Восточной Пруссии завоевательная тенден­ция буржуазной революции столкнулась с дикими захватни­ческими стремлениями азиатской деспотии. Французские и русские войска уже не раз боролись друг против друга в ре­волюционных войнах, но на итальянской, швейцарской и мо­равской почве; так — с глазу на глаз — они еще никогда не встречались, как это случилось теперь, когда французское войско стояло у русской границы.

Обе стороны были охвачены жутким чувством, что здесь стал­кивались противники, которые были непобедимы друг для дру­га. Французские войска еще никогда не сражались в таких суро­вых и негостеприимных местностях; искусство их стрелков, умевших сбивать своим метким огнем тонкие и длинные линии

наемного войска, было бессильно против крепких, бесконеч­ных рядов сплоченных масс русской пехоты, привычной ко всем невзгодам северного климата; Наполеон был принужден до из­вестной степени возвратиться к старому, отвергнутому им ме­тоду войны, расположив свои войска на зимних квартирах и начав брать крепости, находившиеся у него в тылу. С другой стороны, у русского правительства пропала всякая охота иг­рать с огнем революции, как только французское войско встало на границе России. Русское правительство не только боялось восстаний в прежних польских владениях, но еще более оно боялось того, что Наполеон далеко в глубине страны может побудить к восстанию русский народ, если он перейдет грани­цы и пообещает свободу крепостным крестьянам.

По численности французское войско далеко превосходило прусско-русское: около 140 000 против 105 000. Еще больше была разница в управлении; военному гению Наполеона в рус­ском главном командовании противостоял совершенно посред­ственный фронтовик — генерал Бенигсен, по рождению ганноверец, обязанный своим званием тому боязливому отвраще­нию, которое он внушал как убийца царя Павла сыну своей жертвы. В январе 1807 г. он совершил неудачное наступление на французские зимние квартиры; Наполеон по своему обык­новению, хотел воспользоваться случаем, чтобы отбросить сильным ударом русско-прусские войска до русской границы или же за нее. Однако после первого отступления Бенигсен дал битву при Прейсиш-Эйлау. 7 и 8 февраля битва разыгра­лась с такой жестокостью, как, пожалуй, еще никогда в это полное боев время; правое крыло русских уже заколебалось, и как раз в момент, когда его надо было поддержать, появились прусские вспомогательные войска в 6000 чел., которыми офи­циально командовал слабоумный юнкер Лесток, фактически же Шарнгорст. Сражение осталось нерешенным, это было пер­вое сражение, которое не выиграл Наполеон, и хотя он в сво­ем бюллетене выдал его за победу, бумаги на парижской бир­же упали после него, как после поражения.

Через 5 дней после этого французский император послал генерала Бертрана к прусскому королю и предложил ему мир. По его словам, он хотел положить предел несчастьям страны и восстановить прусскую монархию, которая была необходима для спокойствия Европы, как срединное государство; он теперь не придает никакой ценности Польше, с тех пор как ее знает; как только мир будет заключен, он выведет свои войска из прус­ских провинций. Король дал, однако, отрицательный ответ; он

останется верен своим союзникам, как русским, так и англича­нам, с которыми он только что заключил договор.

В патриотических историях этот поступок фигурирует как разительное доказательство «корсиканского вероломства» и «прусской верности». При этом утверждается, что Наполеон хотел коварным образом приобрести прусскую помощь, чтобы сначала разбить Россию, а затем еще более жестоко распра­виться с Пруссией, но что он нашел при этом достойный отпор в рыцарском образе мыслей прусского короля. Нельзя понять, какое значение могло иметь для французского императора прус­ское вспомогательное войско в количестве нескольких тысяч человек при том численном превосходстве, которым он обла­дал и без этого. Победа в сражении не вызывала в нем сомнений, так как в лучшее время года он мог привлечь неизмеримо боль­шие силы, чем изнуренные вконец русские и пруссаки. Настоя­щие трудности, которые ему надо было преодолеть, заключа­лись в другом; их нельзя было устранить теми тайными сообра­жениями, которые он мог иметь, делая свое мирное предложение; их можно было устранить лишь тем путем, на который он открыто вступил, сделав свое предложение.

Наполеон хотел окончить войну, которую он вел на рус­ской границе; прусскую монархию он действительно хотел вос­становить, конечно, не для того, чтобы оказать милость ост-эльбскому (восточноэльбскому) юнкерству или династии Гогенцоллернов, но для того, чтобы защитить цивилизованную Европу от угрозы русских, жаждущих завоеваний. В подобном же положении был когда-то король Фридрих. Удовлетворяя свои завоевательные стремления, он был поставлен перед вы­бором: или сохранить Польшу как европейский буфер против России, или же навязать себе самому на шею всю тяжесть рус­ской жажды к завоеваниям; и как ни ясно видел он последствия, он выбрал все же худшую часть. Перед этой самоубийствен­ной политикой Наполеон, естественно, не мог не содрогнуть­ся. Наследник буржуазной революции отступал перед боль­шим грехопадением, которое в его положении было излиш­ним и могло стать роковым для него, как оно и на самом деле стало роковым, а именно, разделить господство над миром с азиатским деспотизмом.

Как мало руководило им при его предложении «корсиканс­кое коварство», так же маловероятно и то, что оно было от­клонено пресловутой «прусской верностью». Это равносиль­но тому, как если бы вздумали говорить о целомудрии прелес­тной дамы, которая, мило пошалив с 99 возлюбленными,

отказала бы сотому. Французское предложение встретило в Мемеле, как и полагается, полное замешательство. Цастров, как министр иностранных дел, хотел его принять, конечно, из трусливого страха, не понимая, в чем собственно суть дела. Гарденберг был против, однако, лишь потому, что не пони­мал, что предложение Наполеона давало рычаг, который мог в значительной степени облегчить сильную и самостоятельную политику и обеспечить реформированной в корне Пруссии прочное положение между Россией и Францией. Гарденберг не понимал необходимости известной внутренней реформы, а также не освободился еще полностью от гаугвицевской каби­нетной политики, в грехах которой он принимал чересчур большое участие. С Базельского мира до самой почти битвы под Йеной он был горячим защитником французского союза, как противоядия против австрийского влияния в Германии. Те­перь он бросился в противоположную сторону и клялся прус­ско-австрийским дуализмом как единственным спасением Гер­мании. Он не хотел больше слышать о французском союзе и находил в короле такое сочувствие, как будто последний под­дался сильному влиянию царя и ожидал от него полного вос­становления старопрусского королевства.

Русские гораздо больше, чем французы, рассчитывали на пруссаков, даже из чисто военных соображений; для них не­сколько тысяч человек имело уже некоторое значение, избавив их от решительного поражения при Прейсиш-Эйлау. Кроме того, в их интересах было удержать за собой Восточную Прус­сию, что при франко-прусском союзе было бы невозможно. Они хотели там оставаться, чтобы превратить провинцию в полную пустыню и, таким образом, сделать совершенно невозможным для французов переход через русскую границу. Русские союз­ники так ужасно опустошали провинцию, что несчастные жите­ли на коленях молили о приходе французов.

Кнезебек, один из высших прусских офицеров, писал Шарнгорсту и просил его действовать в пользу мира: «Нужда и угне­тение земледельцев превосходят все границы. Жители большин­ства деревень так начисто ограблены, что вынуждены выпраши­вать у казаков крохи, необходимые им для жизни. Многие умирают при этом от голода, и во многих деревнях, занятых войсками, можно видеть в домах непогребенные трупы... Вы можете мне поверить: сейчас думают только о том, чтобы опу­стошить страну и из пустыни сделать для себя прикрытие... Вы сами, уважаемый друг, не можете даже представить себе это хозяйничанье и эту политику русских в том виде, как я

Генерал от кавалерии, граф Леонтий Леонтьевич Беннигсен

узнал их за время моего долгого присутствия в этой армии. Однако то, что я вам говорю, — чистейшая правда. Люди не хотят ничего иного, кроме как опустошить и высосать нашу страну для того, чтобы прикрыть себя самих этой пустыней. Благородный Александр может приказывать издалека, что он хочет, но из этого ровно ничего не выйдет».

Из этого действительно ничего и не вышло, так как «бла­городный Александр» ничего другого и не делал, кроме того, что водил бедного прусского короля за нос. Из Петербурга он сообщил ему, что готов потерять скорее свою корону, чем согласиться, чтобы король потерял песчинку из своего госу­дарства. Затем царь пришел сам с новыми войсками, которые он показал королю на параде, чтобы затем, как он любил это

делать, в театральной сцене перед воюющими народами об­нять его и воскликнуть со слезами: «Не правда ли? Никто из нас не погибнет один! Или оба вместе, или никто». Круглый дурак, король, верил всему этому и свирепствовал против Наполеона, которому только что целовал сапоги.

Царственный комендант также верил еще в своего дурач­ка. Он все еще стремился играть роль руководителя феодаль­ной реакции; 26 апреля они заготовили с Гарденбергом бартенштейнский договор как фундамент для новой коалиции. Обе державы обязались не складывать оружия, пока не будет освобождена Германия, а Франция не будет отброшена за Рейн. Левый берег Рейна должен был быть защищен рядом крепостей, Австрия с юго-запада должна была быть огражде­на Тиролем и линией Минчио; вместо Рейнского союза дол­жен был образоваться германский союз суверенных госу­дарств под общим руководством Пруссии и Австрии. Прус­сия, конечно, должна была восстать из гроба с округленными и укрепленными границами. Было предусмотрено даже рас­ширение границ Вельфского дома на немецкой земле. Этим хотели подкупить Англию, которая стала очень скупой на суб­сидии после того, как Франция и Россия схватились друг с другом. Она не имела решительно ничего против того, чтобы обе державы истощали друг друга; в частности, английское правительство медлило, к большому огорчению царя, гаран­тировать заем в 6 000 000 фунтов стерлингов, который он хо­тел произвести на английском денежном рынке.

Еще более тягостную заботу доставляло ему все возраста­ющее нерасположение русского войска к войне. После битвы под Эйлау военные операции приостановились совершенно: один Данциг был осажден французами, причем Бенигсен не делал никаких попыток освободить крепость. Она капитули­ровала 23 мая. Калькрейт защищал ее довольно скверно, но так как он продержался все же около нескольких месяцев, то в это время библейских чудес, когда стены прусских крепостей падали от одних трубных звуков врага, он приобрел нечто вро­де авторитета, который он смог тотчас же употребить и упот­ребил к величайшему злу для прусского государства.

Падение Данцига побудило Бенигсена предпринять неле­пейшее движение против врага, увеличившего за это время свои силы до 200 000 человек, в то время как русско-прус­ские войска со всеми своими подкреплениями едва достигали 120 000 человек. Наполеон быстро сориентировался, и теперь ему удалось то, чего он не мог достигнуть в феврале; 14 июня в

битве под Фридландом он разбил неприятельскую армию, ко­торая в паническом бегстве отступила к Тильзиту, на самой русской границе.

Бенигсен сам выразил настроение войска, которое настой­чиво требовало мира, и уже через 3 дня после битвы под Фридландом царь послал своих уполномоченных к Наполеону, не спросив даже своего прусского союзника.

Австрийские кавалеристы