Союз, заключенный императорами Александром I, Наполеоном I и королем Фридрихом-Вильгельмом III, в Тильзите, в павильоне на Немане, 26 июня 1807 г.

 

1. ВВЕДЕНИЕ

Великая французская революция 1789 г. положила начало эпохе войн, которые почти четверть столетия потрясали и со­крушали европейские, и не только одни европейские, государ­ства в самых их основах.

В начале этой эпохи в первых рядах зачинщиков войны сто­яло старое прусское государство. Прусская армия начала на­ступление на Францию тем бесславным манифестом, который обещал сравнять с землей французскую столицу. Однако про­гнившее изнутри старое прусское государство — в то время оно уже было таким — только в течение немногих лет выдержа­ло этот железный танец с революцией.

В апреле 1795 г. Пруссия заключила с Французской респуб­ликой Базельский мир, которым она предала своих союзников и уступила французским завоевателям левый берег Рейна.

За это время французы согласились отказаться от всякого ак­тивного участия в большой международной политике. В Базеле была установлена демаркационная линия, которая начиналась на восточно-фрисляндском побережье, тянулась к югу до Майна и оттуда на восток до Силезии, т. е. охватывала всю Северную и Среднюю Германию. Французы обещали признавать незыблемость этой линии при условии, что все отграниченные ею государствен­ные образования будут соблюдать строгий нейтралитет.

Этим бесславным миром старое прусское государство купи­ло отсрочку своей гибели, себе же на несчастье. Пруссия уте­шала себя мнимой безопасностью, в то время как гниение внут­ри государства распространялось все шире и европейский ав­торитет Пруссии был окончательно подорван. Рано или поздно должен был настать день, когда Пруссия с совершенно ослаб­ленными силами окажется втянутой в водоворот европейской войны. И этот день наступил на рубеже двух столетий, отно­сительно которого Шиллер, с его прозорливостью поэта, пред­вещал, что две могучие нации столкнутся в борьбе за безраз­дельное мировое господство.

Эта борьба поглотила первые пятнадцать лет нового столе­тия. Военной диктатурой Наполеона Французская революция

защитила себя от всех континентальных держав. Легенда, буд­то с этого момента Наполеон, охваченный ненасытной страс­тью к завоеваниям, вновь и вновь нападал на эти державы, при­надлежит к политическим сказкам для детей. Постоянно повто­рявшееся им заверение, что он никогда не являлся нападающей стороной, а всегда только отражал угрозы нападения, — заве­рение, которое в течение многих десятилетий высмеивалось как самое невероятное измышление бонапартистской легенды, — завоевывает себе все более широкое признание со стороны ис­ториков, в известной степени беспристрастных. По меньшей мере с момента своего коронования в 1804 г. Наполеон оставил бы в покое державы на континенте, если бы они не шли на него войной. Подлинно возмутительной сказкой является, наоборот, слащавая легенда, будто европейская свобода была спасена от наследника Французской революции хищным царизмом.

Правильное понимание эпохи наполеоновских войн дости­гается в том случае, если рассматривать ее как борьбу между Англией и Францией за господство на мировом рынке.

При данных обстоятельствах эта борьба была исторической необходимостью; даже если рассматривать ее с моральной точ­ки зрения, то и в этом смысле Наполеон не был повинен боль­ше, чем английская олигархия. Однако дело не в том, чтобы радоваться по поводу событий или оплакивать их, а в том, что­бы понимать их. Для того же чтобы понимать историческое раз­витие в начале XIX столетия, надо все время иметь в виду, что его движущие силы коренятся в противоречии экономических интересов Англии и Франции.

Об это противоречие интересов разбился также и нейтрали­тет, при помощи которого старое прусское государство надея­лось укрыться от бурь своего времени. Чтобы сделать невоз­можным проникновение английских товаров через ворота, ко­торыми являлось княжество Ганновер, связанное с Англией личной унией, Наполеон в 1803 г. нарушил знаменитую демар­кационную линию, установленную Базельским мирным догово­ром. Он приказал французским войскам занять Ганновер и по­дошел на расстояние двух переходов к валам Магдебурга, глав­ной прусской крепости. Однако это было сделано не из враждебных намерений против прусского государства. Как и многие французы и именно — многие французские революцио­неры — Наполеон видел в лице Пруссии старого союзника Фран­ции, современное государство среди феодальных государств. Сколько французского золота утекло со времен реформации в карманы Гогенцоллернов, чтобы вознаградить их предательство

в отношении императора и империи; как охотно терпел король Фридрих феодальную зависимость от французов, обеспечиваю­щую ему Силезию; как оживленны были его отношения с фран­цузскими просветителями, которые, со своей стороны, не уста­вали прославлять северного Соломона!

Наполеон в своей борьбе против Англии ни с кем не заклю­чил бы союза охотнее, чем с Пруссией, военную силу которой он к тому же значительно переоценивал. Больше всего ему улыбалось бы, по выражению одного французского историка, сделать из Пруссии шлагбаум, который должен был вообще преградить английским товарам доступ на континент. Но жал­кие простофили в Берлине не нашли в себе мужества ни пойти на союз с Наполеоном, ни оказать ему противодействие. При полной их неспособности мыслить и действовать они колеба­лись то в ту, то в другую сторону между воюющими держава­ми. Когда английский министр Питт весной 1805 г. подгото­вил новую коалицию против Наполеона с включением в нее Австрии и России, пруссаки отказались войти в коалицию и даже мобилизовали армию, чтобы противодействовать прохо­ду русских войск через Пруссию. Но тем временем Наполеон уже двинул французские войска через прусскую территорию, и тогда прусский король присоединился к англо-австро-рус­ской коалиции. Он отправил к Наполеону графа Гаугвица с ультиматумом, а когда Наполеон в сражении под Аустерли­цем разбил русско-австрийскую армию, тот же прусский пред­ставитель заключил с ним оборонительно-наступательный союз, и как раз в тот самый день — 15 декабря 1805 г., когда прусский король в соответствии с соглашениями, заключен­ными им со своими союзниками, должен был двинуть свою армию против Наполеона.

Следствием этого было то, что Австрия вынуждена была 26 декабря в Пресбурге заключить мир с Наполеоном. А ре­зультатом этого мира было полное уничтожение той руины, которая еще носила название Германской империи. Из авст­рийской добычи Наполеон богато одарил южногерманские государства: Бавария и Вюртемберг превратились в королев­ства, Баден возвысился до положения великого герцогства: эти государства и еще много других — всего 16 — в июне 1806 г. вышли из состава империи, объявили имперские законы для себя несуществующими и недействительными и образовали Рейнский союз, протектором которого они выбрали французс­кого императора. 6 августа император Франц объявил, что его верховная императорская власть более не существует.

Оборонительно-наступательный союз, который граф Гаугвиц на свой страх и риск заключил с Наполеоном, принес Прус­сии обладание Ганновером и в то же время отторжение других ее областей, а вдобавок также войну с Англией и расстрой­ство прусской торговли. В марте 1806 г. Англия объявила бло­каду всего побережья от Эльбы до Бреста и в продолжение короткого времени захватила 400 торговых кораблей под прус­ским флагом. Наполеон же третировал нового союзника с пре­зрением, которое тот столь сильно заслужил. «Прусский ка­бинет столь достоин презрения, — считал Наполеон, — а его государь столь бесхарактерен, что на эту державу больше рас­считывать нельзя. Она постоянно будет действовать так, как она уже действовала: она будет вооружаться и разоружаться; она будет вооружаться, с нетерпением ожидать благоприят­ного момента, пока другие сражаются, и договорится с побе­дителем»; совсем так все же не получилось, ибо после того как прусское правительство в течение нескольких месяцев по­зволяло Наполеону презрительно обращаться с Пруссией, оно (правительство) при полной своей беспомощности внезапно пришло к отчаянному решению — приставить острие своей шпаги к груди Наполеона.

И в этот раз дело шло о Ганновере. После смерти Питта в Париже велись переговоры о мире между Францией, с одной сто­роны, Англией и Россией, с другой. На замечание английского посланника, что предпосылкой соглашения является возвраще­ние Ганновера, Талейран, французский министр иностранных дел, ответил, что это не вызовет никаких затруднений. В ответ на эти слова, хотя они были пока что только вскользь брошены Талейраном, Пруссия немедленно объявила мобилизацию; с разооружением же дело не шло так быстро, как с вооружением. Прусские требования были в достаточной мере скромными; они ограничивались тем, что Наполеон должен вывести свои войска из Южной Германии и не вмешиваться в дела Северной Германии. Но французский император не был таким челове­ком, который испугался бы военных угроз со стороны госу­дарства, презираемого всем миром.

Известно, что произошло потом: двойное сражение при Йене и Ауэрштедте, позорное поражение фридриховской ар­мии, еще гораздо более позорная капитуляция крепостей на Эльбе и Одере; к концу года прусский король сидел как беглец в Мемеле, самом окраинном городе его державы, непосред­ственно у границы с Россией. Разбитый в пух и прах, он все же был полон упований на милость божию: начало нового года он

Французские солдаты у ворот Лейпцига, разыскивающие английские товары. Гравюра времен наполеоновской «континентальной блокады»

отпраздновал тем, что прогнал от себя барона фон Штейна, единственного министра, который при этой беспримерной ка­тастрофе продолжал ходить с высоко поднятой головой и хо­тел помочь неспособному королю хотя бы немного встать на ноги; король охарактеризовал при этом фон Штейна как «строптивого, упрямого, упорно стоящего на своем и непос­лушного государственного служащего».

Тем временем Наполеон, находившийся в завоеванном Бер­лине, 21 ноября в ответ на английскую блокаду издал декрет о континентальной блокаде, который запрещал всякую торговлю и сообщение с Великобританией на всей подвластной Франции территории, а все товары, идущие из британских колоний или мануфактур, объявлял подлежащими конфискации. Затем Напо­леон перенес свою главную квартиру в Познань, чтобы сделать необходимые приготовления к зимней кампании — уже не про­тив прусских войск, которые состояли всего лишь из нескольких тысяч человек, а против русской армии, которая прибыла к ним на помощь в Восточную Пруссию. В Познани Наполеон привел в порядок и северогерманские дела; некоторых из средних и мел­ких князей, например курфюрста Гессен-Кассельского и герцога Брауншвейгского, он лишил их тронов; большинство же их при­соединил к Рейнскому союзу; курфюрста Саксонского он возвел в королевское достоинство в награду за своевременное преда­тельство, которое этот простодушный человек совершил в отно­шении своего прусского собрата божьей милостью.

Сама война получила теперь другой характер. Пропаганда буржуазной революции — вот что вело французские знамена от одной победы к другой. Никто не знал этого лучше, чем сам На­полеон; везде, где он насаждал своих орлов, он проводил буржу­азные реформы. Но от ударов и уколов этого мощного оружия азиатская деспотия, полная варварской и еще не сломленной силы, была забронирована, как бы ужасен ни был ее противник. Здесь столкнулись две враждебные силы, каждая из которых была не­преодолима для другой, и действительно, первая схватка между ними при Прейсиш-Эйлау 7 и 8 февраля 1807 г. окончилась без­результатно. Это было самое кровопролитное из проведенных Наполеоном до этого момента сражений и в то же время первое сражение, которое он не выиграл.

О благоразумии Наполеона свидетельствует тот факт, что спустя 5 дней он отправил своего уполномоченного к прусскому королю с предложением мира. Наполеон хотел восстановить прусскую монархию, которая была необходима для спокойствия Европы как промежуточная сила; Польше, с тех пор как он узнал поляков, он не придавал никакого значения; после заключения мира он соглашался вывести свои войска из прусских провин­ций. Было бы необоснованной выдумкой утверждать, будто На­полеон хотел лицемерными заверениями приобрести помощь пруссаков, чтобы сначала победить Россию, а затем с тем боль­шей злобой обрушиться на Пруссию. У прусского короля не было ни талера денег, а несколько тысяч войск, которыми он еще рас­полагал, имели для Наполеона еще меньшее значение, так как он обладал значительным превосходством в численности войск, не­сравнимо более богатыми источниками пополнения, чем его на­смерть потрясенный противник. Все свидетельствуют о том, что он делал в данном случае честное предложение, конечно, не ради величия Гогенцоллернов, но для того чтобы создать из прус­ского государства барьер между цивилизованной Европой и вар­варским государством русского царя.

Однако прусский король, который еще совсем недавно в сво­их лишенных какого бы то ни было чувства достоинства пись­мах выклянчивал у Наполеона мир и за последние несколько лет успел в неверности и предательстве больше, чем старый Фриц в течение полувека, теперь разыгрывал «верного друга» царя. Последний, со своей стороны, сумел с чисто русским ве­роломством обойти прусского идиота. Он не только письменно обещал, что скорее сам лишится короны, чем потерпит, чтобы король потерял хотя бы одну песчинку от своего государства, но и заключил с ним в Бартенштейне торжественный договор, в котором взял на себя обязательство не вести никаких самостоя­тельных переговоров с их общим врагом и сделать все для вос­становления прусской монархии. В то же время этот приятный союзник так наводнил своими войсками восточнопрусскую про­винцию, что несчастные жители на коленях вымаливали прихо­да французов. Царь хотел — это понимали и открыто высказы­вали также и прусские офицеры — превратить последнюю ос­тавшуюся часть прусского государства в пустыню, чтобы прикрыть русскую границу.

Что касается Наполеона, то он, после того как мир был от­клонен прусским королем, готовился к войне. 14 июня он наго­лову разбил русских при Фридланде. Теперь уже русская армия бурно требовала мира, и, как бы ни был упрям царь, личность русского главнокомандующего Бенигсена, который принадле­жал к числу убийц его отца, напоминала ему о том пределе, который может положить царскому деспотизму предательское убийство. Он послал своих посредников к Наполеону, который тотчас же согласился на перемирие.

25 июня Александр и Наполеон впервые встретились у Тильзита на плоту посреди Немана, чтобы договориться о мире.

 

2. ТИЛЬЗИТСКИЙ МИР

Наполеон, привыкший диктовать условия мира, впервые вы­нужден был договариваться о мире с противником, хотя и побеж­денным в сражении, но непобедимым в войне. Значительно пре­восходя своего партнера по гениальной одаренности, Наполеон, казалось бы, основательно околпачил его, но когда он льстил диким завоевательным инстинктам азиатского деспота и должен был приспосабливаться к ним, он тем самым подрывал подлин­ный источник своего собственного могущества. В области коры­стной торговли обыкновенная хитрость с течением времени все­гда одерживает верх над гением. Тильзитский мир, казалось, воз­водил французского императора на вершину могущества, на са­мом деле был величайшим грехопадением его жизни.

Россия и Франция заключили в Тильзите самый тесный союз: все войны в Европе они должны были вести совместно. Россия присоединялась к континентальной системе и приняла на себя посредничество между Англией и Францией; в случае если бы это посредничество не удалось — а это разумелось само со­бой, — Россия должна была выступить против Англии вместе с Францией. От Швеции, Дании и Португалии следовало по­требовать объявления войны Англии, а в случае если они бу­дут противиться, обрушиться войной на них самих. Франция взяла на себя посредничество между Россией и Турцией, кото­рые находились в состоянии войны. Если Турция отклонит это посредничество или в течение 3 месяцев после принятия его не заключит мира, все ее европейские провинции, за исключе­нием города Константинополя и Румелии, должны были быть освобождены от турецкого ига. В конце концов Наполеон «из внимания» к царю возвратил прусскому королю меньшую часть прусского королевства; для себя он сохранил прусские провинции на левом берегу Эльбы и бывшие польские провин­ции, из которых он все же Белостокский округ — территорию в 206 кв. миль с 186 000 жителей — уступил царю.

На первый взгляд этот мир кажется львиным дележом в поль­зу Наполеона. Он добился содействия России почти что в форме покорной вассальной зависимости в выступлении против Анг­лии, получил вдобавок большую часть прусского королевства, и все, чего он добился, было выражено в ясных и недвусмысленных словах. Напротив, доля России в общей добыче определялась в весьма расплывчатых чертах. Было обусловлено, что Россия дол­жна получить шведскую Финляндию и турецкое Дунайское кня­жество, однако это можно было прочесть в лучшем случае между строк, но не строках мирного договора. Единственным осязатель­ным приобретением царя был Белостокский округ, причем он был отнят у того самого короля, с которым царь только что заключил торжественный оборонительно-наступательный союз. Более по­зорного приобретения нельзя было и представить, и даже совре­менникам, которые в этом отношении отнюдь не были избалова­ны, казалось невероятным, что «могущественный российский са­модержец» позволил подвергнуть себя в Тильзите моральному унижению со стороны плебейского завоевателя и в ответ на это осыпал его пылкими заверениями в дружбе, так же как за несколь­ко недель до этого прусского короля.

И все же Талейран был прав, когда он, пожимая плечами, в следующих словах охарактеризовал договор, который он заключил как наполеоновский министр: «Этот договор — только средство прощупывания почвы, которое хотят выдать за систему». Талейран учуял трупный запах и вскоре же на­чал вести конспиративные переговоры с царем против своего господина и учителя.

Воображая, что царь может одним державным росчерком пера включить свою империю в континентальную систему, На­полеон впал в ошибку старой кабинетной политики. Совершен­но так же прусский король Фридрих во время заключения Вест­минстерской конвенции 1756 г., которая принесла ему Семи­летнюю войну, вообразил, что английское правительство может принести и принесет в жертву торговлю с Россией, чтобы не дать русским напасть на Пруссию. А Англия все-таки легче мог­ла пожертвовать торговлей с Россией, чем Россия торговлей с Англией. Присоединение России к континентальной системе означало крах русской торговли и тем самым также и русских финансов, полную, не поддающуюся никаким исчислениям пе­редвижку всех имущественных ценностей внутри страны, разо­рение огромного количества фамилий; таким образом, вопрос о том, когда франко-русский союз распадется изнутри, был воп­росом ближайшего времени.

К тому же царь одержал существенный успех как раз в том пункте, в котором, как казалось, он наиболее позорно проиг­рал. Хотя первые переговоры между Александром и Наполео­ном велись с глазу на глаз, однако, на основании высказыва­ний их самих и их министров, можно почти не сомневаться, что Наполеон требовал полного уничтожения прусского го­сударства и пытался получить согласие царя на это, предлагая ему польско-прусские провинции и польскую корону. Как бы ни было заманчиво для Александра это предложение, он все же на него не пошел. Совершенно безразлично, играли ли при этом роль моральные соображения, хотя полное низложение Гогенцоллернов с согласия русских и через такое короткое время после договора, заключенного в Бартенштейне, даже для много выдерживающей совести царя явилось бы тяжелым бре­менем. Его собственные интересы требовали, чтобы предло­жение Наполеона было отклонено.

Здесь также можно привести аналогию из эпохи Семилет­ней войны. В последние годы этой войны царица Екатерина мог­ла нанести решительный удар прусскому королевству и со сво­ей стороны прикарманить восточнопрусскую провинцию,

Кавалерия Наполеона: трубач, шевалежер, кирасир

которая уже с самого начала войны была занята русскими войска­ми и не могла быть вырвана из их рук прусским королем. И все же Екатерина предпочла сохранить этого короля как своего вас­сала, который должен был помочь ей загнать в тенета польскую и турецкую дичь; при этом Екатерина обделала превосходные дела, о чем ее внук Александр, конечно, не мог не знать. Даже если бы он хотел пренебречь этой традиционной политикой русских царей, он не мог бы этого сделать. Его генералы и ми­нистры совсем недавно вынудили его объявить войну — из стра­ха, что французские армии, если они перейдут русскую грани­цу, вызовут восстание в бывших польских провинциях так же, как они разожгли восстание в бывших польских провинциях прусского государства; эти генералы и министры опасались и за Россию, как бы французы не пообещали свободу крепост­ным. Следовательно, царь натолкнулся бы на непреодолимое противодействие в собственном лагере, если бы потерпел рас­пространение французского владычества вплоть до Вислы.

Для Наполеона несогласие царя было чувствительным уда­ром. Когда он после сражения при Эйлау завязывал сношения с прусским королем, он намеревался сделать из прусского госу­дарства оплот против России. Когда этот план потерпел круше­ние, он мог прийти к тому самому убеждению, которое в то время русский генерал Будберг выразил в следующих словах, адресованных одному прусскому чиновнику: «С таким монар­хом, как ваш, никто не может спасти страну. Он слушает и сле­дует только советам слабых и негодяев. Из-за него Пруссия по­гибнет». Наполеон хотел ликвидировать прусскую монархию, намереваясь, очевидно, как он при случае и высказывал, пере­дать своему брату Жерому земли прусской династии, конечно, в виде вассального по отношению к Франции государства и в то же время — с задачей преобразовать его на современных нача­лах. В меньшем масштабе он выполнил потом это свое намере­ние применительно к королевству Вестфалии, ядро которого составляли бывшие прусские провинции на левом берегу Эль­бы. Этот план был расстроен царем, но Наполеон сейчас же сделал двойной встречный ход. Из бывших польских провин­ций прусского государства, которые отошли к нему по Тильзитскому миру, он создал герцогство Варшавское, передав его вновь испеченному саксонскому королю, который вскоре же должен был стать самым послушным из его немецких вассалов. До поры до времени 30 000 французов продолжали стоять в этих провинциях «для обеспечения границ», пока новое прави­тельство как следует не организуется и пока польская армия не

будет полностью преобразована. Таким образом, Наполеон все-таки свил себе гнездо у русской границы, в самом легко воспламенимом и опасном месте; как легко могло бы за этим началом образования нового польского государства последовать в выс­шей степени опасное для России продолжение! Царь тотчас же понял опасность и упрямо торговался, чтобы урезать границы нового герцогства; с этой целью он даже не постеснялся урвать для себя кусок прусской добычи, предназначавшийся, собствен­но, для увеличения герцогства Варшавского.

Но тогда Наполеон сделал свои выводы из того факта, что прусская монархия была спасена царем и отныне должна была играть роль передовой части русской территории. В той мере, в какой Наполеон был в состоянии унизить и заткнуть рот этой монархии даже в том плачевном состоянии, в каком она оказа­лась в результате тильзитских переговоров, — это он сделал с великим удовольствием. Его особенная ненависть к Пруссии была после Тильзита столь же очевидна, как перед Йеной — особое пристрастие к прусскому государству. Личные мотивы, вызывав­шие эту ненависть, буржуазные историки стараются истолко­вать на свой лад, — разрушенные иллюзии, столь же безгранич­ное, как и справедливое, презрение к прусскому королю, жуткая боязнь северогерманских «идеологов» — все это могло играть роль, могло и не играть: решающими были политические интере­сы Наполеона, требовавшие подавления русского превосходства.

При этом неспособность прусских генералов и министров в значительной мере способствовала замыслам Наполеона. Конвенция об эвакуации из страны французских войск, заклю­ченная 12 июля фельдмаршалом Калькрейтом с начальником штаба Наполеона — Бертье, представляет собой уникум в ис­тории дипломатических договоров. Калькрейт был одним из самых злонравных и в то же время наиболее слабоумных сре­ди прусского юнкерства, но именно поэтому он был любим­цем короля; то, чего он достиг в переговорах с Бертье, делало его, по выражению одного прусского патриота, достойным ви­селицы или дома для умалишенных. Правда, конвенция 12 июля устанавливала, что эвакуация французами занятых ими провин­ций прусского государства начнется немедленно и должна за­кончиться 1 ноября 1807 г. Однако по другому пункту конвен­ции эвакуация должна была начаться только тогда, когда будут уплачены наложенные на страну контрибуции. До этого госу­дарственные доходы в тех частях страны, которые были заняты французами, тоже должны были попасть во французские кассы, и французские войска должны были содержаться за счет Прус­

сии. Должна ли численность войск достигать тысяч, или десят­ков тысяч, или сотен тысяч человек, это было предоставлено доброй воле Наполеона. Ничего не было обусловлено также относительно размеров контрибуции. После заключения кон­венции Наполеон определил ее размер сначала в 73 000 000, затем в 80 000 000, а потом более чем в 120 000 000 франков; при этом он фривольно заявил своим уполномоченным: если можно получить сумму в 200 000 000, это будет еще лучше. В конце концов он остановился на сумме в 150 000 000 — сумме, которую нищая, разоренная и истощенная войной страна могла внести только в течение многих лет. Пока что прусское госу­дарство должно было оставаться в жестких руках завоевателя, который мог обращаться с ним еще более беспощадно, чем со своими добровольными вассальными государствами, которые он в своих собственных интересах должен был все же в боль­шей или меньшей мере щадить. В отношении же прусского го­сударства он никогда и ни в какой степени не стеснялся и тем самым вызвал к себе ненависть, которая со временем должна была оказаться для него гибельной.

Таким образом, Тильзитский мир заключал в себе неустра­нимый зародыш новой распри. При всех заверениях в пылкой дружбе, которыми осыпали друг друга император и царь, оба оказались обманутыми обманщиками.

 

3. ВОЕННАЯ РЕФОРМА

Старопрусское войско по своему происхождению было на­емным войском. Набор в него, по-видимому, происходил доб­ровольно; на самом же деле, чем далее, тем все больше и боль­ше он производился путем насилия и всевозможных ухищре­ний. Этот набор часто превращался в гнусное похищение людей, что даже внутри своей страны, не говоря уже о чужих землях, приводило к кровавым столкновениям. Эти печальные факты навели ротных командиров из юнкеров на лукавую мысль — поставлять в качестве рекрутов своих крепостных крестьян; получая из королевских военных касс жалованье для унтер-офи­церов и солдат, они обязаны были заботиться и о таком наличии фактического состава своих рот, который соответствовал бы штатам последних. Эти крепостные ничего им не стоили, дезер­тировали редко, а если и дезертировали, то легко могли быть заменены подобными же рекрутами.

Прежде всего не было необходимости держать их все вре­мя под знаменами, как ненадежных чужеземцев или же тузем­ный сброд, из которых раньше набиралось войско. Они могли быть призваны только на время обучения, которое ограничи­валось сначала несколькими месяцами, а затем лишь несколь­кими неделями в году. Отсюда получалось то преимущество, что ротные командиры могли спокойно класть себе в карман жалованье этих отпускных за большую часть года, а также и другое преимущество, что необходимые для земледелия силы не отрывались от земли на слишком продолжительное время. Документально нельзя проследить, когда именно начался этот метод рекрутированы; во всяком случае настолько рано, что уже в 30-х годах XVIII столетия он мог и даже должен был превратиться в систему.

Однако этот метод имел также и свои теневые стороны; в результате его старая привычка полков — перехватывать друг у друга рекрутов — развилась еще больше, и аппетит во время еды так разыгрался, что юнкерские офицеры начали «записы­вать на военную службу» (enrollieren), по техническому выра­жению того времени, не только своих крепостных крестьян, но и городское население. Вследствие этого создалась большая угроза для торговли, ремесел, индустрии, и короли должны были вступиться, если они не хотели, чтобы пришел капут им и всему их военному великолепию. Они отвели каждому полку определенное место для набора, округ, в котором он мог «рек­рутироваться», — официально это округ назывался кантоном. Затем они установили многочисленные разряды «освобожден­ных» от «кантонный повинности»; часто целые провинции или отдельные города и частью отдельные классы населения объяв­лялись свободными от кантонов.

Эта «кантонная» система стала одним из столпов старопрус­ского войска, хотя и не единственным. Наряду с ним оставалась и вербовка наемных солдат, так как в малонаселенной стране нельзя было набрать необходимого количества рекрутов, осо­бенно же при большом количестве освобожденных. Твердо ус­тановленного численного соотношения между туземцами и чу­жеземцами не существовало. Оно изменялось в различное вре­мя по отношению к различным полкам и различным родам оружия; даже во времена короля Фридриха имелись целые пол­ки навербованных. Этот кроль вообще предпочитал наемных солдат и даже пленных «кантоннообязанным» жителям, число

которых он в начале своего царствования пытался ограничить '/3 общего количества войск. Он не хотел отрывать слишком много рук от земледелия, торговли и ремесел, поэтому он ограничил время обучения, расширил права отпускных и увеличил число освобожденных. Он освободил от кантонной службы западные провинции и крупнейшие города на востоке: Берлин, Потсдам, Бранденбург, Бреславль, Магдебург, Штеттин, а также целые сословия чиновников, фабрикантов, купцов, рантье, искусных ремесленников, даже «действительно оседлых горожан и крес­тьян»; только самые бедные и беззащитные слои населения ос­тались кантоннообязанными.

При его преемнике пропорция благоприятно изменилась для коренных жителей. Не столько из-за перевеса чужеземцев, ко­торые, по словам Шарнгорста, представляли собою воров, пья­ниц, разбойников, бездельников и преступников, собравшихся со всей Германии, развращавших войско, — с подобным взгля­дом нельзя было не согласиться, — но главным образом пото­му, что вследствие территориальных изменений, происшедших за истекшее столетие, наиболее благодатные для вербовки мес­та отощали. Польское королевство в большей своей части ото­шло к Австрии и России; левый берег Рейна отошел к Франции; церковные земли и имперские города почти исчезли, и рейнские государства, которыми они были главным образом поглощены, должны были поставлять войска своим французским повелите­лям. Таким образом, куда бы ни обращались прусские вербов­щики, они повсюду натыкались на запертые двери.

До 1806 г. не было произведено никакой действительной реформы армии. Правда, ядро коренного населения значитель­но возросло, однако вследствие бесчисленного количества ос­вобождений от кантонной службы необходимый контингент рекрутов не мог быть набран внутри страны. Если же хоть одна часть войска состояла из наемников, то военная служба остава­лась до такой степени позорной, и требовалась такая строгая дисциплина, что об отказе от освобождения не приходилось и думать. Из этого порочного круга не могли выйти до тех пор, пока не разразилась битва под Йеной.

После этого ужасного поражения все чужеземные солдаты, все еще составлявшие меньшую половину всего прусского вой­ска, дезертировали. После Тильзитского мира король устано­вил как специальную комиссию для выполнения финансовых обязательств, так и реорганизационную комиссию для восста­новления разбитого войска. Он призвал в нее наряду с боль­шинством старопрусских юнкеров и двух офицеров,

Граф Нейдгард фон Гнейзенау. Гравюра с портрета кисти Каролины фон Ридэзель

выдвинувшихся в этой несчастной войне: генерал-майора Шарнгорста, известного еще и до войны в качестве одного из самых дель­ных умов генерального штаба, и Гнейзенау, который после 20-летней фронтовой службы в маловажных гарнизонах со­здал себе имя своей храброй защитой Кольберга. Оба они были в дурных отношениях с последователями старой рути­ны, но и тем пришлось в нужде взяться за ум. После крепких споров пара солдафонов, не поддававшихся убеждениям, ушла, и на их место вступили два более молодых офицера: майоры Бойен и Грольман, которые были способны проник­нуться идеями Шарнгорста и Гнейзенау и действовать в их направлении; таким образом, реформаторы получили теперь большинство в комиссии.

Эти люди — Шарнгорст, Гнейзенау, Бойен и Грольман, — к которым потом присоединился Клаузевиц, создали вместе со Штейном, получившим место и голос в комиссии, новое войс­ко, которое должно было повести победоносные сражения про­тив Наполеона. Все они или совершенно не были связаны с ост-эльбским юнкерством, или же были связаны с ним лишь в очень малой степени: двое были чужестранцами (Шарнгорст и Гнейзенау), два были бюргерами, хотя и имели право ставить перед своими фамилиями совсем новенькое «фон» (Шарнгорст был сыном крестьянина, Грольман — сыном судейского чи­новника); благородство остальных ушло недалеко от этого и ни в коем случае не давало им права на притязания бранденбургских грандов, получивших свою марку уже во времена Гогенцоллернов; дворянство Гнейзенау было несколько темного и, кажется, австрийского происхождения. Бойен происходил из рода богемских эмигрантов, перекочевавших в Австрию, Клаузевиц происходил из старого духовного рода, который за время многих поколений удалился от дворянства.

Прусский патриотизм этих людей также не был чистокров­ным, и это чисто в духе пруссаков, что ни один из них никогда не имел самостоятельного командования в созданном ими вой­ске. Больше всего фридриховские предрассудки сохранились у Боейна, но смягченные этикой Канта, перед которой он пре­клонялся. Когда эти реформаторы пришли в отчаяние от глу­пости короля, они без всякого колебания оставили его и по­ступили на чужую службу: Гнейзенау — на английскую, Гроль­ман — сначала на австрийскую, потом на испанскую, Бойен и Клаузевиц — на русскую. Только Шарнгорст остался верен прусскому знамени, несмотря на соблазнительные предложе­ния, которые ему не раз делало английское правительство. Однако и он с меланхолическим вздохом отпустил своего сына в английское войско. Мужество и патриотизм в прусском го­сударстве были вреднее любого порока.

Как сейчас отношение к социализму является пробным кам­нем для умов, так тогда такую же роль играло отношение к Фран­цузской революции. Военные реформаторы думали о ней при­близительно так же, как и Штейн: они были враждебны ей, осо­бенно вследствие того чужеземного господства, которое навлек на Германию наследник Французской революции. Но так как они испытывали эту враждебность, потому что были немцами больше, чем пруссаками, то они считали, что восстановление старопрусского государства было реакционной и совершенно безумной утопией.

То, что удивляло их, подобно Штейну, во Французской ре­волюции — это ее военная боеспособность и сконцентрирован­ность ее сил; они очень хорошо понимали, что военная рефор­ма невозможна без гражданской реформы, что Наполеон может быть побежден только Наполеоном. «Бонапарт был моим учи­телем в войне и в политике», — сказал позднее Гнейзенау, побе­див Бонапарта; он выразил этими словами самым удачным обра­зом все существо военной реформы.

Этим и были определены границы их деятельности, которые были расширены либеральной легендой в том смысле, что Шарнгорст и его сторонники исповедовали будто бы демократичес­кие убеждения в современном значении этого слова. Приписы­ваемое им отрицание постоянного войска лежало вне круга их идей и было основано на неправильном употреблении или же на непонимании слова «милиция», которой они требовали. Шарнгорст создал себе военную известность как раз тем, что настойчиво выступал в 1792 г. и позднее как военный писатель за постоянное войско, против которого выступали английские, французские и немецкие мыслители и даже фридриховские офи­церы вроде Беренхорста, сына старого Дессауэра, прежнего адъютанта короля Фридриха. Что подразумевал Шарнгорст под милицией, — он точнейшим образом изложил, говоря о резерв­ных и провинциальных войсках. Он подразумевал под ней до­полнительные отряды постоянного войска, предназначавшиеся сначала лишь для оборонительных целей, т. е. нечто соответст­вующее французской национальной гвардии. Под впечатлени­ем поражения под Йеной Гнейзенау однажды высказался в выс­шей степени отрицательно о постоянном войске, но это было лишь временное настроение: фактически военные реформато­ры, бывшие прежде всего солдатами, крепко держались за по­стоянное войско и отступали от французского образца лишь в том отношении, что строго держались за принцип всеобщей воинской повинности, тогда как во Франции эта система была нарушена системой заместительства.

Эти прирожденные чудаки — Шарнгорст и его товарищи — совершенно не понимали привилегии господствующих классов откупаться от военной службы.

Задача, которую надо было разрешить, была довольно зат­руднительна: от старого войска остались лишь жалкие облом­ки. Из 233 батальонов было оставлено только 50, из 255 эс­кадронов — только 86; но даже эти части не могли поддержи­ваться в должном состоянии из-за недостатка в деньгах. Когда составили баланс на первые 3 месяца 1808 г., то приход выра­зился в 386 000 талеров против расхода в 2 586 000 талеров; таким образом, не хватало 2 200 000 талеров. Надо было по­временить с некоторыми расходами, а грозный призрак фран­цузской контрибуции уничтожал все виды на лучшее финансо­вое положение. Комиссия хотела сначала определить количе­ство войска в 50 000 чел., но должна была уменьшить и эту ограниченную цифру почти наполовину. Вследствие сокраще­ния войска тысячи офицеров были выкинуты на мостовую, и не только те, которые не выполняли своего служебного долга или были негодны вследствие полной инвалидности. Когда воен­ные суды, судившие виновных, выносили сравнительно мяг­кие приговоры, это не нравилось комиссии, которая настаива­ла на более строгих приговорах; она сама безжалостно рас­правлялась с инвалидами, так что из 143 генералов, которые имелись в 1806 г., к 1812 г. осталось только 8. Это должно было вызвать безграничное возбуждение и ненависть против комиссии, которая к тому же состояла из более молодых штаб­ных офицеров; сам Шарнгорст был произведен в генерал-май­оры лишь после Тильзитского мира. Но еще более горькой была необходимость выкинуть офицеров, способных к служ­бе, с половинным жалованьем, на которое не проживешь и с которого не умрешь. «Положение ужасное, — сознавался Гнейзенау, — выкинуть 3000 офицеров, не дав им ничего, кроме свидетельства на бедность».

Как поддержка для комиссии король был лишь колеблю­щейся тростинкой. Военной реформе он оказал сопротивле­ние даже большее, чем аграрной, так как, привыкнув к игре в солдатики, он воображал, что понимает что-то в военном деле. Но Шарнгорст умел, во всяком случае лучше, чем Штейн, об­ращаться с человеком «божьей милостью». Штейн устрашал короля буйным нравом. Месяца через два после своего возвра­щения он был доволен тем, что король его так боится, не ду­мая о большей опасности, угрожающей укротителю, когда страх вдруг пройдет. Шарнгорст, наоборот, подходил к наи­вному простофиле с историческими доказательствами; с ис­тинно крестьянской хитростью от сумел убедить его в том, что реформа, натолкнувшаяся на королевское сопротивление, представляет собой старую мудрость Гогенцоллернов. В до­казательство Шарнгорст приводил то место прусской леген­ды, которое и поныне красуется в патриотических истори­ческих сочинениях: кантонный регламент 1733 г., которым уже Фридрих-Вильгельм I должен был объявить всеобщую воинскую повинность.

Русская армия: офицер и рядовой литовского пионерного батальона (начало XIX века); рядовой конно-пионерного батальона (20-е гг. XIX века); рядовой конно-пионерного батальона (40-е гг. XIX века)

В одном важном пункте военная реформа во всяком случае имела перед собой свободный путь: вопрос о чужеземной вер­бовке был основательно и просто разрешен массовым дезер­тирством чужеземных солдат. Отсюда возникла не только воз­можность, но и необходимость упразднить телесные наказания, обесчестившие прусское войско. Это стало возможно потому, что отпала нужда в двойной бдительности, которая была необ­ходима раньше по отношению к чужеземным бездельникам, во-первых, потому, что их можно было заставить повиноваться только палкой, а во-вторых, потому, что при дороговизне вер­бовки нельзя было наказывать их лишением свободы на долгий срок; необходимо же это стало потому, что с уничтожением крепостничества телесные наказания впервые сделались щекот­ливыми для землевладельцев и очень нежелательными для офи­церов. Были все поводы, распуская наемное войско, не поддер­живать искусственно его хронического порока — дезертирства.

В этой борьбе против телесных наказаний реорганизацион­ная комиссия проявила энергию, которую следует отметить. Два члена ее — Гнейзенау и Бойен — прибегли даже к весьма не­употребительному в то время оружию, прессе, чтобы защитить «свободу спины». В существенном они все же настояли на сво­ем, и это было тем более знаменательно, что даже сам Штейн

высказывался за палки. Он был того мнения, что в средние века лиц духовного звания и рыцарей наказывали палками, не нанося вреда их чести, и вспоминал о слугах, производивших это нака­зание на турнирах (Prügelknechte). Однако Штейн уступил, и даже король сумел спасти из всех позорных наказаний наем­ного войска лишь презрительные ругательства и удлинение срока военной службы.

Как ни была комиссия проникнута воззрением, что в войне являются решающими не только физические, но и моральные силы, она все же не могла отказаться от изнуряющей дисципли­ны, которая и теперь неотделима от постоянного войска; она создала солдат второго класса — штрафные роты для совер­шенно неисправимых субъектов, которых здесь и впредь могли подвергать телесным наказаниям. Но это еще самое меньшее зло, которое она допустила; значительно хуже то, что сам Гней­зенау провел вопреки возражениям генерал-аудитора Кренена, право офицеров в случае неповиновения их приказаниям уби­вать непокорных солдат на месте; самым худшим было введе­ние наказаний лишением свободы, которые по существу, сво­дясь к пыткам, мало отличались от существовавших до сих пор телесных наказаний. О строгом аресте, который не являлся са­мым жестоким из новых наказаний, старый Циглер при всем своем почтении к прусской дисциплине говорил еще в 1872 г. в рейхстаге, что такого утонченного наказания он не встречал ни разу в своде военных законов (corpus iuris militaris) 1712 г., хотя там много говорилось о расстрелах из лука, из винтовок и о шпицрутенах. Военные реформаторы, таким образом, крепко придерживались системы муштрующей дисциплины, и их борь­ба с телесными наказаниями в войсках, как горячо и убежденно она ни проводилась, привела лишь к тому, что с публичных рынков и улиц палка перешла в тайники казармы.

С отказом от найма чужеземных солдат разбился один из столпов старопрусского войска. Другой — кантонную систему со всеми изъятиями из нее — военные реформаторы хотели за­менить всеобщей воинской повинностью на широкой основе. Однако они натолкнулись при этом на сильнейшее сопротивле­ние короля и старопрусских формалистов, да и само дело, по существу своему, представляло большие трудности. До сих пор военная служба была пожизненной и прекращалась лишь смер­тью или же полной инвалидностью солдата; лишь для кантонно-обязанных коренных жителей выработался обычай, по кото­рому она ограничивалась 20-летним сроком. Система отпуск­ных, во всяком случае, значительно сокращала это время;

свеженабранные кантонисты должны были отбывать в строю так называемые экзерциции: с самого начала своего обучения — 3 месяца и затем по 1 месяцу в течение каждого года, в общем же всего 22 месяца. Шарнгорст хотел сократить общий срок служ­бы до 6 лет, но и в этом случае имевшихся в распоряжении кад­ров, которыми приходилось ограничиваться вследствие финан­совой нужды, было отнюдь недостаточно для того, чтобы вести обучение кантоннообязанных жителей, не говоря уже обо всем населении, способном носить оружие; к этому еще присоеди­нялось непобедимое отвращение классов, которым есть что те­рять, к презренной военной службе.

Таким образом, Шарнгорст пришел к мысли разделить все военнообязанное население на две группы, из которых первая была предназначена для пополнения постоянного войска, другая же — для вступления в провинциальные отряды, как он называл тогда милицию. В постоянное войско должны были вступать все, кто не мог в течение всего военного времени сам себя содержать, одевать и вооружать, в провинциальные же войска — все, кто имел для этого возможность. Для военного обучения в провин­циальных войсках предназначено было 8 недель с начала службы и затем по 4 недели ежегодно; эти военные команды должны были принимать участие в выборах своих младших офицеров. В мир­ное время провинциальные войска должны были нести преиму­щественно гарнизонную службу, давая этим постоянному войс­ку большую возможность несения службы в открытом поле и обучения стрельбе в цель; в военное же время они должны были в первую очередь употребляться на защиту своей провинции, но также и за пределами ее, когда дело касалось защиты всей монар­хии. При этом комиссия обратила внимание на постановку воен­ного образования уже в школах, устранив кадетские корпуса, о которых комиссия и слышать не хотела, считая их рассадниками дворянского сословного высокомерия.

Этот первый опыт введения всеобщей воинской повиннос­ти совершенно не удался, хотя реорганизационная комиссия единогласно высказалась за него. Противился не только ко­роль со своей корпорационно-сословной точки зрения, но так­же и часть буржуазных реформаторов, видевших во всеобщей повинности могилу культуры. Такие люди, как Альтенштейн и Нибур, высказывались против нее с большой резкостью, и даже сам Штейн ей не совсем сочувствовал. Правда, он склонялся к тому, чтобы отменить освобождение от воинской повиннос­ти, поскольку оно распространялось без различия на целые провинции и города, но не соглашался на это в отношении

отдельных профессий, что как раз исключало из войска обра­зованные элементы населения.

Таким образом, остались при той же кантонной системе, которая была установлена кантонным регламентом 1792 г. Для того же чтобы, по крайней мере, обучить всех кантоннообязанных жителей, комиссия вынудила кабинет издать приказ, которым устанавливалось, что каждая пехотная рота должна отпустить от 3 до 5 и даже более человек из своего состава и взять такое же количество кантонистов, которых следует обу­чать в течение 1 месяца и затем отпускать, а на их место брать на обучение новых кантонистов. Солдаты, обученные таким образом, получили на народном языке кличку Krümper (дубле­ные), происхождение которой невозможно проследить. Эту систему придумал Шарнгорст, убедив, однако, подозритель­ного короля в том, что это ему посоветовал один старопрус­ский офицер. Если отмена крепостного права сыграла боль­шую роль при изменении положения солдат, то свобода об­ращения земельных владений сыграла роль при реорганизации офицерского корпуса. Во фридриховском государстве дво­рянская монополия на крупные земельные владения была вну­тренне связана с монополией на офицерское звание, и если отменялась первая, то вместе с ней должна была пасть и дру­гая. Как при допущении буржуазного владения рыцарскими землями, так и при допущении буржуазного офицерства воп­рос шел о том, чтобы возвести в правило существовавшие до того исключения; сам Шарнгорст был живым свидетелем того, что даже в старопрусском войске нельзя было совсем обой­тись без буржуазной интеллигенции, которая проникала даже и на командные посты. Но так как имелся большой избыток дворянского офицерства, то эта реформа не имела большого практического значения.

Вдобавок к этому Шарнгорст и его сотрудники были очень далеки от мысли уничтожить аристократический характер офи­церского корпуса. Предложение, чтобы унтер-офицеры изби­рались солдатами, а младшие офицеры — унтер-офицерами, ис­ходило не от них, но от бывшего министра Гарденберга. И на­оборот, военные реформаторы возражали против этого самым решительным образом. Они хотели предоставить назначение младших офицеров не их подчиненным, но их будущим товари­щам и старшим по службе, что вследствие чисто юнкерского состава офицерского корпуса ставило буржуазных офицеров в зависимость от юнкерского офицерства. Насколько подобный порядок назначения послужил фактически к сохранению дво­рянской монополии на офицерское звание, нет надобности до­казывать после более чем столетнего опыта.

Таким образом, в будущем вступление на офицерское попри­ще зависело от двух условий: минимального возраста в 17 лет и определенного объема знаний. Этим устранялось то безобразие, что юнкера вступали на военную службу уже в 14, иногда даже 13 и 12 лет, часто не обладая даже самыми скудными элементар­ными познаниями; это и дало комиссии основание заявить, что «по своему образованию офицеры стоят далеко позади всех ос­тальных сословий». Во всяком случае, приписываемое комиссии желание посадить на место аристократии по рождению аристок­ратию по образованию верно лишь в весьма ограниченном смыс­ле. Эта часть реформы также имела две стороны: мера знаний, предписанная для офицерских и прапорщицких экзаменов, была так скромна, что ни в коем случае не могла создать «аристокра­тию образования», и все же так велика, что оставалась совер­шенно недоступной для тех классов, из которых рекрутирова­лись унтер-офицеры. Таким образом, постановление, на осно­вании которого унтер-офицер мог якобы сделаться офицером, было позолоченным, но пустым орехом, поскольку оно не дела­ло для унтер-офицера отступления от образовательного ценза. Комиссия не поскупилась на усилия поднять моральное само­сознание офицерского корпуса. Офицерам было предложено человечнее обращаться с солдатами, не бить и не ругать рекру­тов при обучении; они не должны пренебрегать приличиями и уважением по отношению к лицам гражданского состояния. Однако значение этих увещаний не могло быть усилено тем обстоятельством, что меры наказания для офицеров были зна­чительно смягчены. В старопрусском войске нерадивый офицер наказывался не палкой, но рапирой плашмя. Теперь же это те­лесное наказание было заменено не лишением свободы, как для солдат, а лишь словесным и письменным выговором. Лишь тем офицерам, которые часто делали упущения или же совершали тяжелый проступок, угрожал как самое тяжелое дисциплинар­ное наказание арест в офицерской арестной камере. Порочный образ жизни офицеров должен был караться судами чести; един­ственное наказание, которому они могли подвергаться, было объявление, что виновный не способен к дальнейшему продви­жению по службе. Эти меры были задуманы хорошо, но всякий знает теперь, что они превратились в оплот самого отврати­тельного и опасного сословного тщеславия. В отношении во­енной подсудности комиссия остановилась на полдороге. Она освободила от нее семьи и прислугу военных, а также граждан­ские дела офицеров и солдат, но не исключила уголовных дел, даже и в тех случаях, когда они не имели никакого отношения к военной дисциплине.

Зато работу по устранению застарелых недостатков, пара­лизовавших боеспособность старопрусского войска, комиссия проделала до конца. Она упразднила грязное ротное хозяйство, которое делало, по словам Бойена, из офицеров «лихоимствующих торгашей». Она устранила также громоздкий обоз, хотя это и вызвало ужасные жалобы на то, что младшие офицеры лишились верховых лошадей, а войска не могли уже более снаб­жаться по прадедовскому способу Семилетней войны. Она по­ставила сторожевую службу на втором месте после полевой службы, приказала обучать солдат рассыпному бою и стрельбе в цель, посылала офицеров в деревню, чтобы обучать по воскре­сеньям старых отпускных солдат новой тактике.

При всей ненависти своих членов к французам комиссия ру­ководствовалась во всем французским образцом. Именно это и было ее исторической заслугой, а Шарнгорст проявил себя при этом первоклассным организатором. Практически и теоретичес­ки он был одинаково знающим солдатом и при весьма ограничен­ных способностях умел преодолевать самые тяжелые препятствия с упрямым терпением нижнесаксонского крестьянина.

 

4. ВОЙНА 1809 ГОДА

На эрфуртском свидании был снова возобновлен союз меж­ду царем и императором. Александр получил на этот раз век­сель на Финляндию и Дунайские княжества, признав, со своей стороны, нового короля Испании. Но этим прорехи были весь­ма скудно заштопаны. Прежде всего царь медлил приняться за общее дело с Наполеоном по отношению к Австрии: он хотя и обещал свою помощь, но обе стороны знали, что эта помощь будет лишь одной видимостью. В Вене Александр также не вы­зывал по этому поводу подозрений. Но эрфуртское зрелище все же произвело охлаждающее действие на австрийских сторон­ников войны, и Наполеон получил вследствие этого время, что­бы быстрым походом подавить испанское восстание, поскольку это было возможно сделать с регулярными войсками.

В январе 1809 г. у него были совершенно развязаны руки, в то время как прусская королевская пара веселилась в Петер­бурге, где царь с расточительной роскошью праздновал их при­сутствие. Поездка имела те дурные последствия, которых

Бивак Наполеона с 5 по 6 июля 1809 г. при Ваграме. Рисунок с натуры работы Цикса

боялись Штейн и реформаторы. Она наложила перед всем светом на Пруссию печать зависимости, сделала короля более однобо­ким и близоруким во внутренней политике и более податливым и слабым во внешней. Царь играл с ним в фальшивую игру. Он был очень рад видеть Пруссию в союзе с Австрией, но он не хотел брать на себя ни малейшего риска в том случае, если бы это привело к нежелательным последствиям. Он отказывался от всякой помощи и защиты на случай столкновения прусского короля с Наполеоном; но он думал, что в конце концов никакая уступчивость не поможет и для России не будет вреда от того, если Пруссия примет участие в войне против Франции. Этот оракул совершенно запутал прусского короля, страдавшего и без того врожденной нерешительностью.

Шарнгорст и его помощники, стремившиеся к войне, ока­зались в затруднительном положении. Благодаря их неустан­ным усилиям им удалось довести войско до боеспособного со­стояния, насколько это позволяло сентябрьское соглашение. Шарнгорст надеялся даже довести его до 100 000 чел. при по­мощи английских денег и крюмперов. Так как сентябрьское соглашение запрещало формирование милицейских частей, то

Шарнгорст хотел осуществить всеобщую воинскую повин­ность, пропустив необученных через войско. При незначитель­ной численности кадрового войска срок службы должен был быть сокращен, чтобы иметь возможность обучить всех год­ных носить оружие. Он предложил 22 месяца, так как именно это время проводили кантонисты в строю при существовав­шем до сих пор порядке 20-летней военной службы (3 месяца первоначального обучения и затем по месяцу в год для уп­ражнений); однако король вторично отклонил всеобщую во­инскую повинность, и Шарнгорсту стоило больших усилий удержаться на своем посту при непрерывных интригах и по­дозрениях со стороны старопрусских солдафонов. Он один выдержал борьбу до конца, тогда как Гнейзенау и Грольману надоела эта непривлекательная игра, и весной 1809 г. они оставили прусскую службу.

Шарнгорсту не столько помогало, сколько мешало, по край­ней мере в глазах короля, то воинствующее настроение, кото­рое проявлялось во всех прусских провинциях и за их предела­ми в Северной Германии. Это настроение объяснялось ужаса­ющими грабежами французов; по исчислениям одного прусского историка, который, возможно, кое-что и преувели­чивал, но, во всяком случае, недалеко ушел от истины, за 2 года французской оккупации у одного прусского населения было вы­жато более 1 100 000 000 франков, — для того времени и для размера прусских провинций действительно чудовищная сумма.

Это — одна сторона вопроса, которую никогда не следует упускать из виду, если хотят оценить с исторической справед­ливостью борьбу против французского нашествия. Ни один на­род не вынесет такого обращения, не взявшись за оружие, хотя бы даже тот, кто так с ним обращается, и был воодушевлен пре­краснейшими стремлениями к миру и свободе народов. Тот же крупный мыслитель, который десять лет назад видел в завоева­телях-французах последних спасителей свободы немецкой мыс­ли, горячо призывал теперь к борьбе против них.

Насколько все же это народное движение было еще не ясно, можно увидеть из сопоставления произведений самых ярких его выразителей, принадлежащих сейчас к лучшим представителям немецкой литературы: из сопоставления ре­чей Фихте к немецкой нации и стихотворений Генриха Клейста. У Фихте — большие широкие общечеловеческие задачи, для которых было бы совершенно безразлично, если бы во­круг них не бушевала борьба, кто стал бы править частицей Германии: французский ли маршал, который, по крайней мере,

Даниил Фридрих Шлейермахер

раньше был воодушевлен образом свободы, или же немецкий надутый дворянин, безнравственный, грубый, заносчивый и высокомерный. Наоборот, у Клейста — слепая ненависть, за­ключенная как раз в рамки понимания того класса, который был виновен в этом позорном поражении вследствие своей грубости и дерзкой заносчивости; он искал идеал немецких рыцарей в первобытных херусских лесах и считал, что мир не наступит на земле до тех пор, пока не будет уничтожен город революции и пока не взовьется черное знамя на его опусто­шенных развалинах. На более низкой ступени мы встречаем то же самое противоречие между религиозными стремления­ми прекрасно образованного Шлейермахера к покаянию и к размышлениям о путях против греха и грубыми выкриками Бонейзена Яна, готового превратить Эльзас-Лотарингию и

Майор фон Шилль

рейнские земли в искусственную пустыню, населенную дики­ми зверями, лишь бы помешать дерзким и порочным францу­зам развращать целомудренных и благоразумных германцев.

Это движение, однако, не приняло организованной формы. Прославленный Тугендбунд (союз добродетели) так же мало заслуживал насмешек Клейста, как и подозрения французских шпионов. К нему принадлежали смелые люди вроде Бойена и Грольмана, но он насчитывал лишь несколько сотен членов, которые больше сами подвергались гонениям со стороны трус­ливых чиновников, чем могли изгнать кого-либо из пределов Германии. Самый крупный подвиг был совершен майором Шиллем, отличившимся при осаде Кольберга смелыми набегами и приобретшим этим большую популярность. 28 апреля 1809 г. он выступил со своими гусарами из Берлина на свой собственный риск, нарушив полковую присягу. Однако подкрепления, на которые он надеялся, не подошли; после непродолжитель­ных скитаний он нашел смерть на улицах Штральзунда. Так же были подавлены некоторые восстания в королевстве Вестфалии. Правда, министр Гольц, живший в Берлине, писал в Кениг­сберг: «Если король будет еще медлить, то неминуемо разра­зится революция». Однако он слишком боялся призраков. Рево­люция не наступала, хотя король и не думал объявлять войну Франции; также не случилось этого и после энергичного выс­тупления в апреле Австрии, не оставлявшего никаких сомне­ний в серьезности ее намерений.

Прежде чем вынуть меч, королю были необходимы нейтра­литет России, которого не было, и значительные успехи авст­рийского войска, до которых дело еще не дошло. Эрцгерцог Карл потерял в этой войне ту славу, которую он приобрел в прежних походах; он далеко не дорос до гениального предводителя фран­цузов, и, несмотря на всю храбрость солдат, он терял одну пози­цию за другой. Даже одержанная им якобы победа 21 и 22 мая при Асперне была нерешенной битвой и больше всех поражений по­казывала неспособность эрцгерцога. Его положение в этой битве было настолько благоприятно, что имей он хоть какой-нибудь талант, он должен был бы уничтожить противника. Но он умуд­рился в первые дни июля потерпеть при Ваграме такое пораже­ние, которое положило конец войне, хотя мирные переговоры и продолжались еще до середины октября.

Между тем в Пруссии продолжали теряться в сомнениях; не только реформаторы, не только умеренное министерство Дона — Альтенштейна, но даже и старопрусские юнкеры выс­казывались за войну на стороне Австрии; временами казалось, что и сам король склоняется к этому решению. От французов не укрылось, насколько сильно было это военное течение, и Наполеон не осмелился потребовать вспомогательного кор­пуса, который по сентябрьскому договору Пруссия должна была выставить против Австрии. Ко времени битвы под Асперном была приостановлена выплата контрибуции Франции и была сорганизована комиссия по вооружению под председа­тельством Шарнгорста. Но движение, стремившееся к войне, слишком пугало короля, чтобы он позволил ему увлечь себя, особенно же после того, как юнкер Краков наговорил ему, что реформаторы во главе с Шарнгорстом намереваются низложить его и посадить на его место принца Вильгельма. Невероятная глупость этого сообщения была, правда, скоро разоблачена, но короля все же трудно было успокоить, и когда принц Август,

один из его двоюродных братьев, сделал совместно с берлински­ми государственными деятелями представление о войне, ему было в грубых словах указано на его положение подданного.

Дальнейшее рассмотрение этих колебаний короля не имеет для нас никакого интереса, так как эти колебания всегда приводи­ли к одному и тому же результату: к неспособности принять ка­кое-либо определенное решение. Часть вины несет на себе, ко­нечно, и австрийское правительство, шедшее вначале очень вяло навстречу прусской военной партии. После же мнимой победы под Асперном оно впало в такой высокомерный тон, который очень мало благоприятствовал заключению союза. В Австрии, как и в Пруссии, народное движение оказалось недостаточно силь­ным, чтобы зажечь национальную войну, которая сумела бы защи­тить Германию от чужеземного господства, одинаково угрожавше­го ей с востока и запада, и, даже наоборот, немецкие государства, входившие в Рейнский союз, составили как раз основное ядро того войска, с которым Наполеон выиграл битвы войны 1809 г.

Героическим эпизодом этой войны были тирольские бои. Они так же, как и испанское восстание, произвели сильное впечат­ление на своих современников и оставили свои следы даже в прусской военной истории. В Тироле баварская бюрократия пыталась модернизировать средневековый порядок, но так не­умело, что эти попытки легли всей своей тяжестью на плечи населения. Против этого поднялись тирольские крестьяне, охот­ники и пастухи, но не за габсбургский двуглавый орел и не за святую религию. В этом смысле их борьба была революционна, протекая все же под знаком верности династии и под предводи­тельством хотя и лицемерного, но народного духовенства.

Но в строго историческом значении этого слова, борьба в Тироле была, однако, лишь реакционным эпизодом. Тирольские борцы столкнулись здесь не с отмирающей, а с нарождающейся цивилизацией. Они не обладали той юношеской силой, которая смело бросается в бушующий поток истории, они стремились лишь оградить от этого потока тот жалкий угол, в котором они жили. Геббель, несмотря на всю свою черно-желтую лояльность, с полным правом сказал, что восстание тирольцев, каким бы героическим оно ни было, производит трогательное, но не обо­дряющее впечатление. Трогательна, но, во всяком случае, не возвышенна была эта детская невежественность, которая не подозревала о великом историческом процессе, происходившем в то время, и даже ничего не знала о взаимоотношениях отдель­ных стран, вытекавших из данных географии и статистики, за­ботясь лишь о том, чтобы навсегда оградиться от Европы свои-

Франц I, австрийский император. Гравюра работы Ф. К. Тилькера с портрета кисти П. Г. Стембуки

ми горами и утесами. Но даже трогательное впечатление, произ­водимое тирольцами, грозило исчезнуть при одном взгляде на то, как эти победоносные тирольцы позволили погубить себя хитро­стями венского двора; тот, кто имеет в себе хотя искру революци­онного духа, не позволил бы себя так одурачить.

Наполеон поступил очень неблагоразумно, допустив, что­бы военно-полевой суд расстрелял Андрея Гофера, предводите­ля тирольского восстания, являющегося по своему скромному простодушию и безграничной храбрости его классическим пред­ставителем. Этот кровавый свидетель снова и снова поднимал­ся против него в последующие годы, как тени офицеров Шилля, также погибших на песчаных полях. Многие французские гене­ралы, и между ними собственный пасынок Наполеона, охотно спасли бы Гофера, но Наполеон, являясь передовым бойцом буржуазной цивилизации, должен был показать, что эта циви­лизация покоится, в конце концов на грубом насилии. Мы пере­жили нечто подобное в войну 1870 — 1871 гг., когда Бисмарк изливал на своих версальских гостей вспышки дикого гнева по поводу того, что немецкие солдаты совсем не были расположе­ны предать участи Гофера пленных французских вольных стрел­ков, а, наоборот, смотрели на них как на храбрых бойцов...

С таким же равнодушием, с каким австрийский король Франц отдал своих верных тирольских стрелков мести победителя, он предоставил свою дочь вожделениям французского императо­ра. Лишь только успели расстрелять Андрея Гофера, как Ма­рия-Луиза была обручена с Наполеоном, — царь сумел искус­но уклониться от подобного сватовства коронованного плебея; так ни далеки были оба — и Наполеон, и Франц — от сентимен­тальных соображений, все же семейный союз явился если не причиной, то во всяком случае красноречивым доказательством изменившейся политики. В Вене министр Стадион, друг Штей­на в молодости, желавший также играть роль чего-то вроде ре­форматора, должен был уступить хладнокровному дипломату Меттерниху, заклятому противнику всех либеральных и наци­ональных стремлений, и австрийский подъем 1809 г. пришел, таким образом, к печальному концу.

Немалое значение имело при этом и то, что исчезла необходи­мость действовать с непреклонной решимостью. По Венскому миру 14 октября 1809 г. из Австрии выпустили порядочное количество крови — она потеряла 2000 кв. миль приблизительно с 4 000 000 жителей. Но она сохранила свое положение великой державы; ей надо было заплатить всего лишь 85 000 000 контрибуции. При всем финансовом расстройстве государства это было незначи­тельной тяжестью по сравнению с теми чудовищными суммами, которые должна была уплатить на основании Тильзитского мира Пруссия, значительно меньшая по размерам и более бедная, чем Австрия, в виде контрибуции, поставок и наряду с понесенной уже и еще предстоящей потерей государственных доходов. В на­стоящее время австрийские генералы и министры стремились к более тесному сближению с Францией, внешним признаком чего явилась помолвка Наполеона с австрийской эрцгерцогиней, но все же это сближение могло быть лишь наполовину союзом рав­ных; они могли прийти к этой политике с точки зрения своего государственного разума лишь на основании одной причины — из опасения русских завоевательных планов.

Царь сдержал свое обещание и как союзник Наполеона вел в Галиции лишь фиктивную войну, не причинявшую австрийцам вреда. Однако он сослужил французскому императору все же большую службу, парализовав прусскую военную партию. За это он получил несколько жалкое вознаграждение. Наполеон присо­единил к герцогству Варшавскому прежние польские владения, которые по Венскому миру отошли от Австрии, — области, за­нятые русскими войсками в этой мнимой войне, с полутора мил­лионами жителей и важными крепостями — Замостьем, Любли­ном и Краковом в придачу; царю же он бросил лишь жалкие кро­хи своей добычи — Тарнопольский округ с 400 000 жителей. Для царя это было подарком данайцев, которого он ни в коем случае не желал; перед глазами всего мира Александр был награжден, как услужливый пособник, в благодарность за службу, которой он не выполнил. Его возражения против слишком большого рас­ширения герцогства Наполеон отклонил с едва скрытой насмеш­кой; благодарность, неотъемлемая добродетель порядочного че­ловека и уважение к доблести всегда являлись для него якобы величайшим долгом, и в настоящее время они обязывают его из­бавить от австрийского господства тот народ, который едино­душно встал за него. О восстановлении польского государства он, дескать, не думает.

Таким образом, Австрия не без основания рассчитывала на распадение Франко-русского союза. Тильзитские обманутые обманщики начали показывать друг другу зубы.

 

5. РУССКИЙ ПОХОД

Весной 1812 г. события созрели уже настолько, что долж­ны были быть разрешены с оружием в руках. Россия отдела­лась от Турции Бухарестским миром, предоставившим ей по­рядочный кусок земли. Со Швецией, у которой она отняла Финляндию, Россия заключила даже союз. Шведским наслед­ником престола в это время состоял бывший французский мар­шал Бернадот, который заставил пообещать себе вместо Фин­ляндии Норвегию, а в случае низвержения Наполеона — даже французскую корону; с Англией царь также заключил офици­альный мир и сговорился даже с испанскими инсургентами. Наконец, он призвал к своему двору барона фон Штейна в це­лях возбуждения мятежей в Германии.

Однако все это были вопросы более или менее второстепен­ного порядка. Решающее значение имел вопрос о русских вооружённых силах. Последние же внушали к себе лишь очень сла­бое доверие.

Войско, прикрывавшее границу, достигало самое большее 180 000 чел. Царь был очень далек от того гениального плана, который ему приписали впоследствии; он позволил генералу Пфулю, методическому «талмудисту», нанесшему огромный вред прусскому войску под Йеной, но одновременно внушив­шему доверие царю, навязать себе нелепую мысль — сконцен­трировать в целях успешной борьбы русские войска в укреп­ленном лагере на Дриссе. При этом Пфулю мыслились: отчас­ти лагерь Бунцельвица времен Семилетней войны, отчасти линии Торрес — Ведрас. Эти линии в то время заставляли мно­го о себе говорить, оказав свое влияние на Шарнгорста и его друзей в понятной форме, а на Пфуля — в непонятной. Лагерю на Дриссе недоставало всего того, что сделало непобедимыми линии Торрес — Ведрас: лишь незначительного превосход­ства противника, моря как опорного пункта и находящегося на море флота в виде резерва.

Гораздо лучше был вооружен Наполеон. Он приобрел еще одного союзника в лице Австрии, которая за свое подкрепление в 30 000 чел. и 60 орудий получила несомненно лучшие усло­вия договора, чем Пруссия. Но от этого союзника вряд ли мож­но было ожидать больше, чем от русского союзника в войну 1809 г. Главные силы Наполеона заключались в мощных воен­ных массах, которые он получил из Франции и зависимых от нее стран (Рейнский союз, Италия, Швейцария, Варшавское гер­цогство). Они достигали 619 000 чел., из которых в непосред­ственно действующую армию входило 467 000. 29 мая из Дрез­дена, где он произвел новый смотр своим немецким вассалам, Наполеон дал приказ к выступлению. Первой жертвой войны сделались прусские провинции. Вследствие похода французс­кой армии они потеряли, по вычислениям прусского министра финансов, по крайней мере на 140 000 000 франков больше той суммы, которая оставалась еще от выплачиваемой контрибу­ции; по вычислениям же Гарденберга, лишь на 94 000 000 фран­ков свыше остатка контрибуции, но при этом они терпели еще убыток в 309 000 000 франков. Эти вычисления, может быть, несколько и преувеличены, но, во всяком случае, прусские про­винции потерпели снова ужасающие опустошения.

23 июня французские войска перешли через Неман. Русские разделили свою армию на две части, из которых одна, под ко­мандой Барклая-де-Толли, медленно отступала к лагерю на Дрис­се, другая же, под командой Багратиона, должна была

Переход Наполеона через Двину в июле 1812 г.

беспокоить наступавшего врага с флангов и с тыла. Однако этот опера­ционный план распался сам собой перед массами французских войск. Чтобы избежать немедленного поражения, русские вой­ска должны были ускоренным маршем отступить в глубь стра­ны, чтобы там соединиться, что им удалось сделать только в Смоленске. Лагерь на Дриссе исчез, как призрак, лишь только дело приняло серьезный оборот. Только в Смоленске можно было подумать о битве; здесь дело дошло даже до упорных боев, но Барклай-де-Толли, предвидя верное поражение, уклонился от решительного сражения и продолжал отступление в надеж­де найти позицию, где бы он мог принять битву хотя бы с какой-нибудь надеждой на успех.

Это отступление происходило при громких криках о преда­тельстве святой России «немцами», окружавшими царя; сам Барклай был сыном протестантского пастора из Лифляндии. Громче всего кричали в его собственной главной квартире; во главе недовольных стоял родной брат царя великий князь Кон­стантин. Ни один из крикунов не подозревал, что отступление было на самом деле спасением для России. От понимания этого были также далеки и Барклай, и царь. Барклай не был гениаль­ным полководцем, но он был дельным генералом. Он лишь не хотел вступать в битву, предвидя несомненное поражение; царь, который в сущности не представлял себе истинных размеров опасности, пытался его поддерживать. Однако всеобщее возму­щение против русского отступления было до такой степени ве­лико, крики о предательстве немцев были так назойливы, что царь был вынужден передать главное командование чисто рус­скому по своей национальности фельдмаршалу Кутузову, от­жившему, бездеятельному старику, военные таланты которого даже сам царь ценил очень низко. 7 сентября Кутузов попытал­ся найти свое счастье в битве под Бородином и проиграл игру; если эта ужасная битва стала для русских все же почетным поражением, то это было заслугой Барклая, а не Кутузова, который, бражничая за боевой линией, имел бесстыдство со­общить царю о якобы одержанной победе. Ответом на это было 14 сентября вступление Наполеона в Москву.

Но Наполеон также впал в большое заблуждение, думая, что он достиг своей цели. Уже с первого дня его вступления в Россию началось внутреннее разложение его могучей армии. Французские войска находили везде опустошение; деревни были брошены и пу­сты. Это происходило не по распоряжению правительства, как думали французы, но вследствие существовавшего у русского народа представления о войне. Внутренняя Россия давно уже не видала врага в своих землях, и в представлении крестьян жили воспоминания о пожарах и опустошениях, об убийствах и грабе­жах, производимых татарскими ордами. Как прадеды их бежали от татар, так они бежали от французов. Их деревянные избы, которые можно было очень быстро построить снова, не представляли для них большой ценности. То, что действительно являлось для них большой ценностью, жатву и скот, они спасали при бегстве.

Партизанский отряд нападает на французский обоз

Генерал-фельдмаршал, князь Михаил Богданович Барклай-де-Толли

Вследствие этого французское войско стало ощущать боль­шие трудности продовольственного характера, несмотря на все энергичные и предусмотрительные меры, принимавшиеся На­полеоном. Очень быстро начались грабежи, мародерство, а вме­сте с этим и падение военной дисциплины. Каждый шаг вперед увеличивал бедствие; чем более, казалось, ослаблялась сила сопротивления русского войска при его отступлении, тем боль­ше возрастало пространство, являвшееся главным, непреодо­лимым элементом мощности России. Шарнгорст понял раньше императора и царя исторический характер русского похода; он считал, что Наполеон должен погибнуть в обширных прост­ранствах русского государства, если только Россия поставит этот козырь на карту и ни в коем случае не пойдет на мир.

Наполеон, вступая в Москву, возлагал свою единственную надежду на мир. Его боевые силы уже значительно уменьшились; в битве под Бородином у него было лишь около 120 000 чел. Он послал своих послов в Петербург, но не подумал о том, что зак­лючать мир с ним будет русская нация, а не царь, бывший таким жалким и уступчивым после битв при Фридланде и Аустерлице. А на что способна эта нация, ему показал московский пожар. Царь был стоек не благодаря собственному мужеству, которым он не обладал, и не благодаря барону фон Штейну, как это хвас­тливо утверждал немецкий патриотизм, но исключительно пото­му, что он хорошо помнил судьбу своего отца и деда.

Бесцельно проведя в Москве около 5 недель, Наполеон должен был 18 октября предпринять неизбежное отступле­ние. Мягкая и теплая осень была очень благоприятна для него: в ноябре были только незначительные морозы. Лишь 4 декаб­ря мороз достиг 16 град., в следующие дни — 18 — 20 град. , а 8 декабря — 28 град. Эти морозы нанесли последний удар совершенно разбитому войску и разрушили последние остат­ки дисциплины. Около середины декабря лишь тень великой армии достигла медленными, вялыми переходами Восточной Пруссии, которую она жесточайшим образом разграбила пол­года назад. Это были беспорядочные кучки всех национально­стей и родов оружия, настоящее войско призраков, которые, казалось, вышли из могил: исхудавшие, как скелеты, многие искалеченные, с отмороженными членами, с мертвенными ли­цами, с налитыми кровью и помутневшими глазами, многие почти слепые или сошедшие с ума, укутанные в лохмотья, ло­шадиные попоны, овчины, звериные шкуры и т. п. Почти все безоружные, опиравшиеся на палки и дубины.

«За эти дни, — сообщает президент Ауэрсвальд от 18 де­кабря из Кенигсберга в Берлин, — проследовало, главным об­разом пешком или в крестьянских санях, без рубашек и сапог и даже в женских платьях, с отмороженными членами 84 гене­рала, 106 полковников, 1171 офицер. Все солдаты, которые проходят через провинцию по всем направлениям группами и в одиночку, в большинстве случаев безоружны».

Через три дня после этого он писал: «По донесениям, в Ке­нигсберге находятся еще 255 генералов, 699 полковников, 4412 капитанов и лейтенантов, 26 950 унтер-офицеров и солдат; все в весьма жалком состоянии». Уже из этого краткого донесения вытекает показательный и богатый по своим последствиям факт: относительно большое количество офицеров и унтер-офице­ров, уцелевших от ужасной катастрофы французского войска.

Генерал-фельдмаршал, князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов Смоленский

Это дало Наполеону возможность, при его все еще безгранич­ных источниках, сравнительно скоро создать новое войско. Эту возможность он получил благодаря жалкой военной тактике рус­ских. Кутузов не осмелился взять быка за рога даже и тогда, когда этот бык был смертельно ранен. Он упустил представив­шуюся ему возможность уничтожить вражеское войско до пос­леднего человека на реках Красной и Вязьме так же, как не сде­лали этого и командиры его вспомогательных войск — генерал Витгенштейн и адмирал Чичагов; при Березине Наполеону даже удалось с жалкими остатками своего войска одержать в после­дних числах ноября нечто вроде победы над русскими.

Здесь следует упомянуть, что немецко-русский легион, орга­низованный бароном Штейном как ядро будущего немецкого

Бородинская битва, 26 августа 1812 г. Рисунок А. Адама

войска, не оправдал возлагавшихся на него надежд. Он остался не­счастным гермафродитом и ничем более. Штейн привлек к себе Эрнста-Морица Арндта, прирожденного немецкого патриота, имевшего наполовину старые, наполовину новые воззрения, и они совместно сочиняли памфлеты, чтобы побудить к уходу сол­дат Рейнского союза, находившихся во французском войске. Арндт великолепно умел подражать библейскому языку, и то, что он писал в своем «Кратком катехизисе для немецких солдат» о нормальном значении присяги, является такой глубокой муд­ростью, которую сейчас ни в коем случае нельзя было бы пропо­ведовать на улицах и площадях Германской империи, не заслу­жив обвинения в государственной измене и оскорблении величе­ства. Жалко лишь, что эта агитация велась в 1812 г. под защитой «батюшки-царя», и уже через год после этого от нее постыдно отреклись те самые люди, которые ее проводили.

Если в этой громадной катастрофе Наполеон сохранил еще средства и возможность организовать быстро новое войско, то на русской стороне положение было гораздо печальнее. Русское войско сильно уменьшилось; правда, оно не было так жестоко деморализовано, как французское, но все же оно состояло из об­ломков, которые были бы неспособны вести войну по ту сторону Немана, как только натолкнулись бы на серьезного противника. Если совершенно не считать остатков великой армии, то все же (у Наполеона) оставались еще фланговые войска, из которых одно

сражалось в Курляндии под командой Макдональда, другое на Волыни под командой Шварценберга; оба эти войска насчитыва­ли, при сравнительно небольших потерях, около 40 000 боеспо­собных человек, в большинстве своем поляков или же солдат Рейнского союза. Крепости по линии Вислы и Одера были заняты 70 000 французов, и, кроме того, в Бранденбурге стояло или же в скором времени прибыло туда еще 20 000 чел. Вряд ли суще­ствует более наглое извращение истории, чем утверждение, что царь появился за Неманом как «освободитель немцев»; он находился еще в более неблагоприятном положении, чем На­полеон, так как по финансовым и пространственным причинам он не мог организовать в ближайшем времени нового войска. Его связывало, кроме этого, еще и то, что сильная военная партия с Кутузовым во главе высказывалась против того, что­бы перенести войну за пределы русской земли.

Решение вопроса зависело не от царя, но от Польши и Прус­сии, у границ которых он теперь стоял. Эти государства были раньше союзниками Наполеона, а поляки и сейчас стояли твердо на стороне французов. Таким образом, царю оставалось лишь проявить чрезмерную нежность к восстановлению прусского го­сударства, что, конечно, не особенно-то растрогало Берлин. В Берлине были далеки и от героических решений, которые следо­вало принять в собственных своих интересах. Король и Гарденберг были великолепным образом осведомлены о тяжелом поло­жении Наполеона, по донесениям австрийских чиновников и даже от самого Наполеона, который, покинув 5 декабря свое войско, потребовал 14 декабря из Дрездена от короля, чтобы он усилил прусский вспомогательный корпус на 30 000 чел.; но страх заглу­шал у короля и его приближенных все остальные соображения, и даже Гарденберг не находил ничего лучшего, как успокаивать стра­стные выступления масс и вести дипломатические переговоры о вооруженном посредничестве между Францией и Россией.

Таким образом, произошло то, что смелый поступок од­ного прусского юнкера через голову короля и его министров решил дело.

 

6. ТАУРОГЕНСКОЕ СОГЛАШЕНИЕ

При заключении союза 24 февраля 1812 г. Наполеон наметил командующим прусского вспомогательного корпуса генерала Граверта, известного своим дружественным отношением к фран­цузам. Пруссаки не хотели возражать против этого указания, однако под предлогом старости и болезненности Граверта Шарн­горст настоял в последний момент на том, чтобы в роли второго командующего к нему был прикомандирован генерал Йорк.

Это выбор делал честь умению Шарнгорста разбираться в людях. Йорк был наиболее ядовитым и озлобленным врагом реформаторской партии, он был свободен от всяких подозре­ний, что имеет хоть что-нибудь общее с «гениями» и «фанта­зерами» типа Гнейзенау. Он всегда оставался солдатом старой школы, но солдатом способным и дельным, умевшим уживать­ся с необходимыми реформами, поскольку они внедрялись в его область. Расположенные к нему биографы выводили его происхождение от английского дворянского рода Йорков; на самом же деле он происходил из мелких кашубских дворян, многочисленных, как песок морской. Отец его матери был ре­месленник; не обладая никаким родословным древом, Йорк при всем своем юнкерском образе мыслей был свободен от той низменной жадности, которая так часто заставляла многих юн­керов примиряться с чужеземным господством. Офицер преж­де всего, он ненавидел французов, так грубо посрамивших сла­ву прусских знамен. Он был как раз тем человеком, который должен был стоять во главе вспомогательного корпуса, чтобы должным образом обеспечить ему внутри французского войс­ка известную самостоятельность.

А. О. Дезарио. Преследование казаками отступающих французов

Наполеон перед выступлением из Москвы. Рисунок с натуры А. Адама

В этом отношении Йорк оправдал все ожидания, возлагав­шиеся на него Шарнгорстом, так как Граверт должен был вско­ре отстраниться. Прусские войска составляли половину 10-го армейского корпуса, ведшего под командой маршала Макдональда малозначительную, в общем вспомогательную, войну в прусских остзейских провинциях, «войну мостовых укрепле­ний», как шутил сам Макдональд. Великолепная дисциплина, поддерживаемая Йорком, и выдающиеся способности, прояв­ленные им во многих мелких боях, снискали ему уважение фран­цузов, так что недоразумения между Макдональдом и Йорком происходили исключительно из-за продовольственных затруд­нений. Однако они не имели никакого влияния на общий ход вещей, так же как и переговоры относительно перехода Йорка на сторону русских, ведшиеся сначала генералом Эссеном, а затем маркизом Паулуччи, губернатором Риги.

Лишь после того как выяснились размеры несчастья, постиг­шего великую армию Наполеона, явились некоторые серьезные сомнения, останется ли король верен французскому союзу.

Граф Йорк фон Вартенбург. Гравюра работы Л. Якоби с портрета кисти В. Вольце

Йорк, у которого о военной дисциплине были самые педантич­ные понятия, держал короля в курсе текущих событий; он посы­лал адъютанта в Берлин с известиями о предложениях Эссена и Паулуччи, о своем разрыве с Макдональдом, о гибели француз­ского войска и с просьбой дать ему определенные приказания. Но в ответ он получил лишь изречения оракула в стиле короля, весьма поверхностно владевшего немецким языком: «По обсто­ятельствам поступать. Наполеон большой гений. Не выходить из намеченных границ». Этого и сам черт не смог бы понять.

Чтобы не быть отрезанным, Макдональд должен был пред­принять 18 декабря отступление к Тильзиту. Он выступил в этот день сам с дивизией Гранджана, состоявшей из поляков и солдат Рейнского союза и являвшейся 2-й частью его войска. Йорк последовал за ним с прусскими войсками 20 декабря. Это был ужас­ный переход при 23-24 град. мороза по очень плохой, покрытой гололедицей и затем занесенной снегом дороге. Йорк вез с собой обоз, который должен был поминутно останавливаться, а пото­му он отстал от Макдональда на несколько дней пути, а между тем русские войска начали теснить его с тыла и с флангов. Вече­ром 24 декабря его путь был перерезан русской артиллерией и кавалерией. Последние состояли под командой генерала Диби­ча, пруссака по рождению и воспитанию; в числе его 20 штабных офицеров были два офицера, перешедших в результате соглаше­ния Пруссии с Францией, из прусского в русское войско — Кла­узевиц и граф Фридрих Дона, из которых один был любимым уче­ником Шарнгорста, а другой — его родственником. Дибич пред­ложил Йорку переговоры, в которых он не скрыл, что у него недостаточно сил, чтобы окончательно загородить дорогу прус­ским войскам, но достаточно для того, чтобы отнять у них обоз и даже часть орудий. Он предложил договор о нейтралитете, на который Йорк сначала не соглашался. Согласились лишь на том, чтобы ничего не предпринимать в эту ночь. На другой день пере­говоры возобновились. Благодаря сообщениям этих двух неза­долго перед этим бывших на прусской службе офицеров Йорк получил уверенность, что его прекрасно сохранившееся, хотя и небольшое, войско, — оно насчитывало еще 17 500 чел., из которых 2500, несомненно, было больных и раненых, — нео­жиданно приобрело большое значение. Если он останется с французами, то последние будут достаточно сильны для того, чтобы помешать русским перейти через прусскую границу; в противном случае они этого сделать не смогут.

Преодолев многочисленные трудности и выдержав тяжелую борьбу с самим собою, Йорк заключил 30 декабря 1812 г. на Пошерунской мельнице у Таурогена соглашение с Дибичем, по ко­торому он должен был отправиться со своим войском в объяв­ленную нейтральной область — между Мемелем, Тильзитом и Гафом — до решения короля. Если это решение сведется к тому, что прусские войска должны будут оставаться под французскими знаменами, то они в том случае обязывались не сражаться против русских до 1 марта. Договор заключался одними пруссаками; Дибича сопровождали Клаузевиц и Дона, а Йорка — его началь­ник штаба Редер и адъютант Зейдлиц.

Клаузевиц, вообще плохо относившийся к Йорку, называет Таурогенское соглашение самым смелым действием, имевшим место когда-либо в истории. С значительно меньшим правом его можно считать самой смелой авантюрой в прусской официальной истории. Против воли короля, находившегося тем вре­менем под влиянием французов, Йорк отпал от французов, что­бы самостоятельно направить политику своего государства. Долгое время утверждали, чтобы спасти честь прусского войс­ка, что Йорк действовал по тайной инструкции короля, но даже и прусские историки сознаются теперь, что в этом нет ни одно­го слова правды. По их мнению, король в своих оракульских изречениях адъютантам Йорка как раз запрещал всякое согла­шение, подобное тому, которое заключил генерал, — соглаше­ние с политическими последствиями, и в случае необходимости соглашался допустить лишь чисто военную конвенцию, в целях устранения бесполезного пролития крови, о чем, конечно, при существовавшем положении не могло быть и речи. Во всяком случае, это означало бы лишь то, что сбивчивые распоряжения короля стояли на той же высоте, что и его путаная фантазия.

Йорк сам знал, что он рискует своей головой. В письме, ко­торым он доносил королю о заключенном соглашении, он выс­казывал это совершенно открыто. Это и дало повод Фридриху Кеппену, другу юности Карла Маркса, назвать «предательство» Йорка формально классическим деянием, так как оно давало правительству возможность снять с себя всякую ответствен­ность и неловкость, осудив главного виновника этого происше­ствия. Король на самом деле пытался пойти этим путем, но он был для него свободен только формально. Фактически Таурогенское соглашение связало его, приведя дело в движение.

Остатки французской армии на обратном пути на родину в 1813 г. Рисунок с натуры и гравюра работы Гейслера