1
Старший оперуполномоченный по особо важным делам Национального центрального бюро Интерпола в России майор Георгий Гольцов вот уже десять дней как, приходя на работу, исполнял одно и то же доведенное до автоматизма действие. В девять утра войдя в тесный кабинет, заставленный картонными коробками с документами, Георгий снимал плащ, вешал его в стенной шкаф рядом с парадной милицейской формой с майорскими звездами на погонах и медалью «За отвагу». Форму Георгий надевал редко. Затем он отстегивал кобуру, прятал в сейф табельный ПМ, садился за стол и привычным жестом включал компьютер, чтобы проверить электронную почту.
На это уходило минут пятнадцать.
Если никаких срочных сообщений не поступало, Георгий придвигал телефон и набирал номер Юры Малышева. За десять дней он успел выучить этот номер наизусть. Квартира Малышева отвечала мертвыми гудками…
Этот ритуал возник десять дней назад, когда на стол Гольцову попал документ из Таганской межрайонной прокуратуры.
Следователь прокуратуры просил уточнить данные, полученные из Российского национального центрального бюро Интерпола в начале февраля нынешнего года. Речь шла о неустановленном гражданине Франции, подозреваемом в совершении преступления на территории Российской Федерации. Преступник был необычным: в результате (предположительно) имитации катастрофы автомобиля, за рулем которого находился сам француз, погиб известный российский предприниматель Завальнюк. Из-за того что подозреваемый оказался иностранцем, следователь направил запрос в Интерпол. Идентифицировать подозреваемого француза было несложно. Им оказался некий Пьер Луи Леже, 1968 года рождения, уроженец департамента Марна. Труднее дело обстояло с его поимкой, но эта проблема Гольцова уже не касалась. Следователя прокуратуры также интересовало, не отыщутся ли в архиве Интерпола данные о похожих преступлениях? Насколько помнил Георгий, никаких данных о похожей автокатастрофе в архивах Генерального секретариата Интерпола не обнаружилось.
На этот раз следователь обращался в НЦБ с просьбой выяснить, не о том ли же самом французе идет речь в информации, которую он самостоятельно выловил в Интернете на сайте «Auto-press»?
«Гран-при Бельгии 1995 года.
Трасса Спа-Франкоршам. Команда Arrows, обещавшая пропустить лишь первую половину пятничных свободных заездов, не показала носа из боксов и на второй сессии. Как позже выяснилось, мотористы Cosworth не получили от «конюшни» платы за свои двигатели и отказались предоставить ей электронные блоки управления. В результате Том Уокиншоу был вынужден отказаться от участия в Гран-при Бельгии. Лишь спустя пятнадцать минут после начала квалификации первый пилот, а именно Пьер Леже, покинул боксы и отправился на первый быстрый круг. Следом за ним на трассе появился Кими Райкконен, который, пройдя круг более чем на 3,5 секунды быстрее, сразу показал, насколько сегодня его McLaren превосходит Minardi француза».
Но если речь идет о том самом Пьере Луи Леже, то почему сих любопытных сведений о прошлом подозреваемого не содержалось в ответе на их запрос?
Гольцов пролистал копию ответа французов. Действительно, в графе «Род занятий, имеющиеся навыки, профессии, виды трудовой деятельности» ни слова не упоминалось о спортивной карьере Леже. Лишь значилась скромная запись: «Автомеханик, с 1991 г. работает на себя».
Запрос Таганской прокуратуры в принципе был рутиной. Таких в НЦБ Интерпола приходит сто на дню. Вероятность, что на него был дан неверный ответ, сводилась к минимуму.
Георгий проверил, кому в феврале было расписано исполнение ответа.
Старшему лейтенанту Юрию Малышеву. Никаких претензий к исполнению при первом взгляде на копию ответа у Георгия не возникло.
И тогда Гольцов не стал никому расписывать исполнение, а перепроверил информацию лично.
Компьютер выдал справку:
«Пьер Луи Леже, 1968 года рождения. Гражданство: Франция. Разыскивается Интерполом. Объявлен в международный розыск в августе 2000 года на основании уголовного дела № 27/317611–00 по статье Уголовного кодекса РФ 105–2 (убийство).
Фамилия, имя, отчество отца — Иван Петрович Леже (Лежнев).
Фамилия, имя, отчество матери с указанием девичьей фамилии — Анна Никодимовна Суше, в первом браке Лежнева, в девичестве Нелюбович. Вдова после второго брака.
Словесный портрет, особые приметы, характеристики (манеры, речь, походка, стиль одежды) разыскиваемого Пьера Луи Леже: по характеру горд, независим, заносчив, ярко выраженный холерик. Особые приметы: шрам 2 см над левым глазом, шрам 15 см на левой голени, цветная татуировка в виде кельтского креста на правом предплечье, пирсинг: проколот язык, оба уха, правая бровь и пупок. Волосы предпочитает длинные, до плеч, может отпустить бородку-эспаньолку. Стиль одежды — спортивно-элегантный, предпочитает марки «Хьюго Босс», «Черутти», «Джанфранко Ферре», цвет — черный…»
(К словесному портрету прилагались цветная фотография и дактилоскопическая карта, переданная французским архивом криминальной полиции Ниццы.)
«Сведения о других Ф.И.О., которые может использовать лицо, с указанием дат рождения и паспортных данных отсутствуют.
Клички неизвестны.
Паспортные данные…
Род занятий, имеющиеся навыки, профессии, виды трудовой деятельности…»
Сначала Гольцов зрительно отметил, что запись в этой графе длиннее, чем в ответе на запрос прокуратуры. Только потом до него дошел смысл:
«Профессия — автомеханик. Спортсмен-автогонщик.
1085 г. — работал в частном авторемонтном предприятии.
1986 г. — золотой кубок молодежного авторалли в Париже.
1986 г. — входит в молодежную национальную сборную по автоспорту.
1991 г. — входит в Международную федерацию пилотов F-1 в составе команды «Феррари».
1994 г. — выступает в составе команды «Эрроуз». Лучшее достижение — третье место на Гран-при Бельгии в 1995 г.
1995 г. — дисквалифицирован пожизненно.
Возможные места (районы, конкретные адреса) появления либо страны, которые может посетить, — департамент Марна, Франция. Марракеш, Республика Марокко.
Языки, которыми владеет лицо, — французский, русский».
На этом сведения о Пьере Луи Леже исчерпывались.
Официальный сайт Международной федерации пилотов «Формулы-1» содержал только самую свежую информацию. Запрос о Пьере Луи Леже результатов не принес — его имя не значилось в списке пилотов «Формулы». Однако это не означало, что ее там никогда не было. Информация устаревает быстро. То, что сегодня — сенсация, завтра — вчерашний день.
А из-за чего могли пожизненно дисквалифицировать пилота? Допинг-тесты не прошел? А проходят ли пилоты «Формулы-1» допинг-контроль?
Георгий вошел в официальный сайт команды «Эрроуз», узнал имя спортивного директора команды: Алан Тодт, имя директора по связям с общественностью «Эрроуз» — Сара Перриш.
Пальцы привычно забегали по клавишам.
«Многоуважаемая мадам Перриш!
Буду исключительно признателен Вам за информацию о причинах дисквалификации бывшего пилота вашей команды Пьера Луи Леже, который в настоящее время разыскивается Интерполом…»
«Стоп, — остановил себя Гольцов. — Что ты делаешь? Проводишь расследование… Зачем? Плевать сейчас на Леже. Не в нем дело. А дело в том, почему до прокуратуры не дошли данные о том, что Леже — бывший гонщик».
Как там было сказано в ответе? Автомеханик, с 1991 года работает на себя?
О спортивной карьере ни гугу. Почему? Странно.
Следуя привычке доводить дело до конца, Георгий в соответствии с пожеланием следователя запросил архив Интерпола о наличии информации о сходных автопроисшествиях. Результат проверки почти его не удивил. Дело слишком плохо начиналось, чтобы ожидать хорошего продолжения.
В базе данных второго директора Генерального секретариата Интерпола, содержавшей сведения о преступлениях против личности и собственности, хранилась информация об автокатастрофе, произошедшей в 1994 году во Франции, неподалеку от курортного местечка Канн. Описание ДТП по большинству параметров совпадало с параметрами, указанными в запросе Таганской прокуратуры. В обоих случаях автомобиль на большой скорости совершил наезд на препятствие; в обоих случаях пассажир погиб, а водитель отделался легким испугом; в обоих случаях пробы на алкоголь и наркотики в крови водителя не дали положительных результатов… Но даже если бы описание катастрофы не совпало ни с одним из перечисленных пунктов, одного имени водителя было бы достаточно.
Имя водителя было Пьер Луи Леже…
Оставалось загадкой, почему лейтенант Малышев не уведомил об этом Таганскую прокуратуру.
Ответить на этот вопрос мог только сам Малышев. Однако спросить его было нельзя — еще в феврале лейтенант уволился из НЦБ по собственному желанию.
Все это, вместе взятое, означало, что и у них, в главном офисе Российского бюро Интерпола, творится такой же бардак, как и везде.
И вот уже десять дней Гольцов упрямо разыскивал Малышева по телефону и каждое утро слышал в телефонной трубке бесконечные длинные гудки. Квартира Малышева не отвечала.
И все эти дни Георгий гнал от себя мысль, зачем Малышев так поступил? Когда творишь «зачем?», невольно подыскиваешь вероятные оправдания. Затея неблагодарная. Сначала нужно выслушать Малышева. Потом делать выводы. А уж затем идти на доклад к директору НЦБ.
А это самый смертельный номер в программе…
Мысленно сосчитав до десяти, Георгий нажал «отбой» и тут же, как делал всегда для подстраховки, снова набрал тот же номер. Второй гудок… Третий… Четвертый…
И вдруг женский голос негромко ответил:
— Да, я вас слушаю.
От неожиданности Георгий слегка растерялся.
— Алло, я вас слушаю, — нетерпеливо повторил женский голос.
— Доброе утро. Пожалуйста, пригласите к телефону Юрия.
— Кого? — удивленно переспросила женщина.
Георгию даже показалось, что он ошибся.
— Простите, должно быть, я не туда попал, — извинился он. — Это квартира Малышева?
Но голос ответил:
— Да, вы не ошиблись.
— С вами говорит Георгий Гольцов, Российское центральное бюро Интерпола. Мне нужно поговорить с Юрой. Пригласите его, пожалуйста.
— Его нет.
— Тогда не могли бы вы передать Юре, когда он вернется, чтобы он срочно перезвонил. Мне нужно уточнить у него кое-какую информацию. Срочно!
— Он не сможет, — стертым, безжизненным голосом ответила женщина.
— Нет? — переспросил Георгий. — Почему?
— Не звоните нам больше.
— Почему? Что случилось?
Георгий сам не заметил, как пальцы начали выстукивать дробь по столешнице. Так всегда бывало, когда он торопился или нервничал. Он не любил длинных расспросов по телефону.
— Юра был вашим другом? — задала вдруг женщина странный вопрос.
Что в нем странного? Тревожное слово «был». У Гольцова засосало под ложечкой.
— Простите, с кем я говорю? — уточнил он.
— Вероника Николаевна, его мама, — представилась женщина.
— Очень приятно. Вероника Николаевна, у вас что-то случилось?
— Он умер.
— Кто?
Георгию показалось, что Малышева сейчас повесит трубку.
— Алло, алло, вы меня слушаете? Подождите, кто умер?
— Юра.
— Когда?
А в голове пронеслась целая вереница мыслей: должно быть, недавно, на днях, раз на работу не успели сообщить… Мать, должно быть, в шоковом состоянии, он ведь совсем мальчишка…
— Простите! Примите мои соболезнования. Я ничего не знал. Когда это случилось?
— Вы не знали? — дрожащим голосом переспросила Малышева и вдруг выплеснула, словно ушат ледяной воды: — Вы ничего не знали?! Юра умер два месяца назад, третьего марта, а вы никто, никто, ни один человек не были на его похоронах! А теперь, мертвый, он вам понадобился? — Она еле сдерживала рыдания. — Чем мы заслужили такое бессердечное отношение к нашему сыну?
Женщина выплескивала в крике накопившуюся горечь, и Георгий боялся лишь одного: что мать Малышева бросит трубку.
— Простите, ради бога, — перебил он, — простите, я в самом деле ничего не знал. Объясните мне, что случилось?
«Разбился», — промелькнула догадка.
— Он застрелился! Юра застрелился! — рыдающим голосом выкрикнула женщина. — И не звоните нам больше никогда, никогда!
Вот теперь она бросила трубку.
2
Ольга шла, спрятавшись от дождя под широким зонтом, и думала о том, что до сих пор ее не покидает чувство, будто в любой момент ей может повстречаться Юра, просто идущий навстречу по улице.
Она шла и вспоминала, вспоминала.
…Все стало очень плохо в декабре, незадолго до Новогодних праздников. Оля готовилась к ним с замиранием сердца. В последнее время она замечала, что Юра стал относиться к ней сдержаннее, чем раньше. И даже придумала причину: решила, что Юру перестали устраивать их исключительно дружеские отношения, но он не решается первым заговорить о том, что их дружбе пора перейти в другую фазу.
Они встречались так давно, что, хотя о свадьбе речи пока не шло, это событие само собой подразумевалось в ближайшем будущем, когда они оба встанут на ноги. Они с Юрой познакомились на вечеринке у ее школьной подруги. Задумчивый сероглазый парень понравился ей с первого взгляда — он показался ей единственным взрослым человеком среди сверстников. Чувствовалось, что Юре скучно, но из вежливости, чтобы не портить праздник, он старается не показывать это.
Примерно то же испытывала Оля, только что вернувшаяся из Штатов после двухмесячной стажировки в Калифорнийском университете. Чувствуя себя ужасно взрослой и умной, она захотела продемонстрировать эти качества замкнутому сероглазому молодому человеку, одиноко сидевшему в кресле с книгой. Она подошла к нему, присела на подлокотник кресла и загадочным тоном роковой красавицы произнесла:
— Представьте, что вы идете по лесу и вдруг перед вами высокая стена. Ваши действия?
Юра поднял голову и, внимательно посмотрев на нее, ответил:
— Стена — это мое отношение к смерти. Вы пропустили начало теста Монро. Там еще спрашивается о дороге, доме, стакане с напитком и озере. Но это неважно. Вам действительно интересно узнать мое отношение к смерти?
Не зная, что ответить, умирая от стыда, Оля неопределенно кивнула.
— Бояться неизбежного глупо, поэтому я ее не боюсь, — ответил молодой человек. — Считать смерть началом новой жизни мне лично не хватает веры. Вообще не думать о ней, как делает большинство, не позволяют обстоятельства. — Он на мгновение умолк, словно задумался. — Поличным наблюдениям могу сказать, что перед смертью в человеке проявляется какая-то сила. Эта сила помогает достойно умереть или, наоборот, неожиданно ломает человека, низводит до уровня червя, заставляет корчиться от страха, ползать в собственном дерьме. Эта сила никак не связана с внешними обстоятельствами смерти, а является продолжением душевных качеств личности. Но мне кажется, сам-то человек до последней своей минуты не подозревает о том, что в нем эта сила есть. Поэтому совершенный с виду хлюпик неожиданно перед смертью может вести себя как герой.
Оля слушала его, широко раскрыв глаза.
— Я знаю случай, — продолжал Юра, серьезно глядя на собеседницу, — когда трое подростков-сатанистов, все в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет, решили принести в жертву своего приятеля. Выбрали его, потому что он был с виду хлипким, слабым. Отвели его в лес, стали истязать, раздели, увидели у него на шее крест и начали требовать, чтобы он отрекся от Христа. Самое странное, что до той минуты никто из них про этого Христа ничего толком-то и не знал, и требование у них было киношное, потому что «так надо». И вот этот пацаненок неожиданно уперся и сказал: нет. Они его истязали зверски, резали, сдирали кожу, затем примотали проволокой к дереву, облили бензином и заживо сожгли.
— Где это произошло? — шепотом спросила Оля.
— В Пушкинском районе, — ответил Юра.
Оля молчала, не зная, что сказать. Он тоже помолчал и, не найдя темы для продолжения разговора, снова уткнулся в книгу.
Весь вечер Оля стыдилась показаться ему на глаза и почувствовала себя совершенно несчастной, когда неожиданно Юра вызвался проводить ее до метро…
Так они начали встречаться.
Юра доверял ей, прислушивался к ее мнению. Сдержанный и замкнутый с остальными, с ней он становился остроумным, много шутил. Он познакомил ее со своими родителями, сначала с мамой, затем — с отцом, Ольга познакомила его со своими профессорами МГУ. Постепенно Оля стала в семье Малышевых своим человеком, почти родственницей. Перспектива будущей совместной жизни представлялась ей само собой разумеющейся. Юра со временем найдет высокооплачиваемую работу, она закончит свой физико-математический и тоже устроится на работу. За пару лет они соберут деньги на собственную квартиру. Когда родится первенец, его назовут Андреем — в честь Юриного отца. Жизнь казалась определенной и логичной, как теорема.
И вдруг…
Ее словно вели, вели за руку и неожиданно со всего размаха ткнули носом в стену! Жизнь перевернулась в один день.
«Между нами все…» — произнес Юра, не глядя ей в глаза. Он хотел сказать «все кончено», но не договорил. У него была такая манера: проглатывать окончание фразы, словно он разочаровывался видом собеседника и на полуслове решал, что говорить бесполезно, все равно его не поймут.
Ольга и не поняла. Ее первая реакция была — столбняк, шок. Она буквально окаменела. Одна мысль пульсировала в висках: «Это все, это все…» После того что она пережила в день разрыва и наутро, когда, проснувшись, все вспомнила и осознала свою будущую жизнь без Юры, — после этого даже его внезапная смерть показалась ей ситуацией дежа-вю, повторением уже виденного. И хотя Ольга сильно горевала и плакала о нем, но настоящего шока потери она не пережила — она потеряла Юру гораздо раньше. Еще в декабре.
Но тогда, сразу после разрыва, она долго не могла смириться с потерей. Металась, не понимала, в чем дело. Искала причины. Винила себя, Юру, снова себя. Выискивала недостатки в своей внешности. Бегала то в косметический салон, то к гадалке, едва не решилась на пластическую операцию… Презирала себя зато, что в душе она оказалась банальной истеричкой и бабой. Весь ее эгоизм встал на дыбы: как это — меня, такую милую и хорошую, и вдруг не любят? Он должен меня любить!
Она досаждала Юре якобы случайными встречами, ведь она была вхожа в их семью. Ольга быстро поняла, что его родители ничего не знают о разрыве. Это вселило в нее робкую надежду: может быть, еще не все потеряно, Юру еще можно вернуть?
Юра прекрасно понимал, что с ней творится, и сам от этого мучился, но ничего не мог с собой поделать. Казалось, он больше не принадлежал себе.
Несколько раз Ольга пыталась с ним поговорить, но он уходил от откровенного разговора, замыкался. Нет, она не досаждала ему упреками, не навязывалась, наоборот, разыгрывала из себя «мисс дружелюбие», всячески демонстрируя, что они были и останутся хорошими друзьями, что он может ей доверять по-прежнему. На самом деле она, как хищница, следила за каждым его движением, ловила каждое его слово по телефону, надеясь выведать его тайну. В том, что эта тайна существует, Ольга не сомневалась. По всем признакам Юра полюбил другую женщину, вот в чем все дело.
Но кто она?!
Наступил Новый год. Тридцать первою декабря утром Юра позвонил ей и пригласил приехать, чтобы встретить Новый год вместе. Ольга воспрянула духом, но, когда приехала к Малышевым, оказалось, что это инициатива его родителей. Она все еще обязана была постфактум разыгрывать передними роль невесты сына.
Юра встретил ее в прихожей. Помогая снять шубу, тихо попросил:
— Не говори им пока ничего, ладно?
Впервые ей захотелось завизжать от злости, надавать ему оплеух, закатить истерику… Но она сдержалась. Заговорщически подмигнула:
— Да ладно! Стариков надо беречь. Справимся!
Юра грустно и благодарно улыбнулся.
Когда они остались на минутку наедине, она с наигранной беспечностью спросила:
— Чего ты мучиться? Представь скорее ко двору вариант номер два. Думаешь, она им не понравится? Брось ты, не такое уж я сокровище…
А сама следила за его реакцией.
Юра только головой покачал, ответил односложно:
— Потом… — и, как обычно, оборвал конец фразы.
Ольга так и не поняла, что он имеет в виду: «потом договорим на эту тему» или «потом представлю»?
И тут она подумала: а почему он не встречает Новый год с той, другой?
Объяснений могло быть сколько угодно, но все же… Почему? По всем правилам, он должен был бы сейчас быть вдвоем с той, другой.
Ольга прекрасно помнила их первый Новый год: они с Юрой сбежали от всех и отправились к нему на дачу, мечтая просто побыть наедине. Растопили печку, зажгли свечи, закопали в саду шампанское в снег… «Я закопал шампанское под снегопад в саду, выйду с тобой с опаскою: вдруг его не найду? Нас обвенчает наскоро сказочная метель…» Да-да, все было как в сентиментальной песне восьмидесятых: ночь, они в полутемной комнате рядышком на диване, огонь, полыхающий в печке. Говорили, говорили, не могли наговориться, словно истосковались друг по другу, хотя виделись почти каждый день. Смотрели на огонь, слушали, как потрескивают стены деревянного дома… И танцевали, обнявшись, под тихую музыку…
Господи, господи, господи!..
При одном воспоминании о былом счастье все переворачивалось у нее в душе.
Да, по всем правилам, Юра обязан встречать Новый год со своей новой дамой сердца. Почему же не встречает?
Ольга, конечно, читала романы Агаты Кристи. Напряженные нервы и жгучая ревность пришпорили работу «маленьких серых клеточек». Почему? Почему? Что, соперницы сейчас нет в Москве? Но как-то же они общаются? Перезваниваются? Но по телефону многого не скажешь, да и неудобно звонить — кто-нибудь вечно трется рядом… Переписываются?
В новогоднюю ночь, думала она, Юра наверняка захочет поздравить ту, другую. Он романтик. Он тоскует, это видно по его взгляду, по его печальным, усталым глазам.
Ревность превратилась в охотничий азарт. Ольга решила: сегодня во что бы то ни стало узнаю, кто она!..
Решение родилось внезапно, словно кто-то подсказал ей его, шепнув на ухо волшебное слово: «Письма!» Ольга сказала, что хочет отправить по электронной почте поздравления знакомым. Юра отвел ее в свою комнату, где стоял компьютер. Как только они остались вдвоем, Ольга с наигранным весельем обратилась к нему с вечным, как мир, вопросом, которого боятся все мужчины:
— Пожалуйста, скажи… Я не буду плакать, устраивать истерики, я просто хочу знать: что тебя во мне не устраивает? Чем она лучше меня?
Реакция прогнозируемая: Юра бежал, оставил ее одну в своей комнате. И это было бы смешно, если бы не было так грустно… Потому что теперь она устроила в его комнате самый настоящий шмон. Времени было предостаточно, она знала — Юра не войдет. Она слишком хорошо его изучила…
Листок бумаги лежал между страницами книги «Динамика айкидо», стоящей на нижней полке компьютерного стеллажа. Сидя за столом, Юра мог дотянуться до нее рукой. Учебник по боевым искусствам — эта книга точно никогда не понадобилась бы его родителям, он мог быть спокоен за сохранность своего тайника. Бумага с зеленоватым оттенком, в верхнем углу страницы в синей плашке — белым шрифтом по-французски «ноябрь». Оля спрятала бумагу в рукав, ушла в ванную и там спокойно ее рассмотрела…
Впрочем, спокойно — не то слово. Странно, как она взглядом не прожгла дыру в бумаге. Это был рисунок ручкой, любительский портрет Юры в профиль, голова немного опущена — в такой позе обычно он читал. Рисунок очень грамотный. Видна хорошая школа. Под рисунком внизу дата и размашистая подпись художницы. (Ольга абсолютно не сомневалась, что автором рисунка была та женщина.) Еще ниже стихи:
И наискосок бегущая подпись: «Не думайте обо мне слишком плохо. Л.»
Эти стихи и прощальная фраза врезались Ольге в память, чтобы мучить ее во время бессонницы: «На солнце загляделся я…» Почему Юра увлекся той женщиной? Что в ней такого особенного?
Но если раньше Ольга с ума сходила от ревности, то теперь ревность исчезла, осталась только острая жалость к Юре. Она чувствовала, что он попал в беду. Это ведь не любовь, а беда, настоящее наваждение. Когда любят, выглядят счастливыми, даже если пытаются это скрыть от посторонних глаз. А Юра, наоборот, выглядел усталым, измученным.
Ольга потихоньку вернула рисунок на прежнее место и подавила в себе желание признаться Юре, что проникла в его тайну.
После Нового года они увиделись еще раз — случайно, мимоходом, в метро. Оля торопилась на лекцию, вошла в вагон на «Чистых прудах» и сразу увидела его. Он сидел с задумчивым видом, понурившись. Ольга заколебалась: стоит ли к нему подходить? Но в это время Юра поднял голову и увидел ее. Лицо его осветилось неподдельной радостью. Он встал, протиснулся к ней. Сказал, широко улыбаясь:
— Привет!
— Привет.
Он спросил, как дела. Она ответила, что все в порядке.
— Как учеба?
— Очень хорошо. На лето предлагают стажировку в Штутгарте.
— Соглашайся.
— Я подумаю.
— Мама спрашивает, куда ты пропала? — сказал он, умолкнув на полуслове.
Ольга так и не поняла, что он имел в виду: то ли просил навестить его родителей, то ли что-то еще.
— Скажи, что у меня грипп, — ответила она. — Тебя что, в детстве врать не учили?
Юра рассмеялся как раньше, когда они часто подтрунивали друг над другом. Но Ольга видела, что все не так, все не как раньше и прежнее никогда не вернется.
— А ты как поживаешь? — спросила она.
Юра пожал плечами. Вдруг признался с ироничной полуулыбкой, словно стыдясь:
— Тяжко…
— Жить тяжко или так на душе? — в той же шутливой манере уточнила она.
— И так и сяк.
— Может, поговорим?
Он упрямо помотал головой, а на словах так ничего ей и не ответил. Помолчали, глядя друг другу в глаза, словно смотрели и не могли насмотреться. Оле даже показалось, он хочет запомнить ее такой, какая она сейчас, и ловила себя на недостойной мысли: ага, миленький, значит, прижала тебя та, другая?
— Я выхожу, — невесело сказал Юра, когда объявили название следующей станции.
Все с тем же внутренним торжеством Оля подумала, что с ней Юра вернулся в свое беззаботное прошлое, в те времена, когда у него было легко на душе.
— Хочешь, я выйду с тобой? Посидим в кафе? — быстро предложила она.
Юра посмотрел на часы. Сейчас он был похож на человека, которому объявили об отсрочке казни.
— Хорошо, у меня еще есть полчаса.
Они вышли из метро, зашли в первое попавшееся на глаза бистро. Есть не хотелось. Хотелось взять его за руку и держать, не отпуская, сжимать его руку так, чтобы белели косточки пальцев.
— Когда молчишь, время тянется медленнее, — улыбнувшись, заметил Юра.
Ей хотелось сказать: «Не уходи!» — но сразу вспомнилась пошлая фраза из цыганского романса, который поют надрывным контральто: «Не уходи-и, побудь со мно-о-ю!» — и слова застряли в горле.
— Ты хочешь чего-нибудь? — спросил Юра. — Хочешь мороженого?
Она не любила мороженое, но Юра оживился:
— Надо же, а ведь я тебя ни разу еще мороженым не угощал!
Сбегал к стойке и принес ей мороженое с дыней.
Она обиженно подумала: ему кажется, что я маленькая девочка, люблю мороженое, а я не маленькая девочка, я женщина, и мне не нужно мороженое, мне нужен он! Но сказать это вслух казалось невозможным. Она ковыряла ложечкой сливочную горку, а Юра сидел напротив и смотрел на нее. Но время от времени он поднимал глаза и устремлял взгляд куда-то поверх ее головы. Оля знала: это он смотрит на часы над входной дверью.
— А ты не можешь никуда не ходить? — едва слышно спросила она, не поднимая глаз.
— Извини. Я должен… — Юра оборвал на полуслове, помолчал и повторил, словно про себя: — Я обязан.
— Это из-за твоей работы?
— Да, это работа.
— А как у тебя в личной жизни? — умирая от стыда, смогла выговорить она.
Юра усмехнулся и с наигранной бодростью, пресекающей любые поползновения вторгнуться на его личную территорию, ответил как отрубил:
— Все просто замечательно!
Оля оскорбленно замолчала. А потом Юра решительно встал и вдруг попросил ее:
— Не забывай мою мать. Она тебя очень любит.
Она удивилась такой просьбе. Юра положил свою руку на ее ладонь, сказал:
— Пока! — улыбнулся на прощание и вышел из кафе.
А через два дня она узнала о страшном…
Она не ведала о том, что между ними произошло — между Юрой и той, другой женщиной. Не любила она его? Но как можно не любить такого, как Юра? Это просто невозможно…
На похоронах Ольга всматривалась в лица всех молодых женщин, выискивая: кто же из них JI.?! Кто она такая?!
Никто. Ни одна из присутствующих не могла быть автором того послания. Все они были или слишком стары, или слишком некрасивы, или приходились Юре ближайшими родственницами… Той женщины среди них не было. И после похорон никто посторонний не навещал могилу Юры. Никто здесь не бывал, кроме родителей и ее, бывшей невесты. Так что, если бы Ольга не знала о существовании той загадочной Л., ей бы и в голову не пришло, что был кто-то еще в его жизни. И в комнате Юры не оставалось больше никаких следов существования той, другой. Тайник в «Динамике айкидо» оказался пуст. Если и были письма, Юра их уничтожил. Он никого не захотел впустить в свою жизнь.
3
Во второй половине дня над Новыми Черемушками разразился настоящий весенний ливень с раскатами молодого грома. В кабинете генерал-майора Полонского стало темно. Пришлось зажечь режущий глаза верхний свет. Вода мутными потоками бежала по оконным стеклам — словно волны накрывали капитанскую каюту. Казалось, еще немного — и смоет весь восемнадцатый этаж здания Главного информационного центра МВД, на котором располагался офис Российского национального центрального бюро Интерпола.
Директор НЦБ генерал-майор Владимир Сергеевич Полонский, откинувшись на спинку кресла, изучал документы. Выражение его лица оставалось загадкой для Гольцова. В тишине шуршали перелистываемые страницы. Наконец шеф сдвинул на кончик носа очки для чтения и поверх них взглянул на собеседника.
— М-да… — протянул он. — Ты понимаешь, Георгий, что все это для нас значит?
Вопрос чисто риторический. Ответить «да» — показать, будто ты умнее шефа. Ответить «нет» — показать, будто вовсе дурак. Вернее всего промолчать. Вроде есть кое-какие мысли, но хотелось бы узнать ваше мнение…
— Это значит, что всем нашим бумажкам теперь грош цена!
Генерал-майор хлопнул по столу плотной стопкой запросов.
— Где гарантия, что это единственный наш прокол? А если таких липовых ответов мы отослали не один, а три, пять, двадцать пять? Годы работы, годы — псу под хвост, если нет к нам доверия. А откуда оно возьмется, если у нас и далее будут такие вот мелкие, досадные, а главное — на пустом месте, проколы!
— Как вы думаете, может, стоит на всякий случай перепроверить и остальные дела, с которыми Малышев работал перед увольнением?
— Да, перепроверь лично. Не привлекая особого внимания. Незаметно.
— За какой срок? То есть я хотел сказать, какой давности дела перепроверять? За месяц до его увольнения, за три, за полгода?
Полонский задумался. Его большая, как у ротвейлера, голова склонилась над документами. Короткие, крепкие пальцы по привычке взъерошили жесткую щетку седых волос надолбом. Словно вспомнив что-то неприятное, шеф с досадой повертел шеей в тугом воротничке светлой рубашки и, расслабив галстук, расстегнул верхнюю пуговицу.
— Февраль, январь, декабрь, — пробормотал он, машинально загибая пальцы. — Давай пока за три месяца. Если все нормально, то отбой, и слава богу. А если вскроется еще хоть один ляп, доложишь мне — и будем проверять дальше… Надо же знать, в конце концов, что у нас тут творится? Чтобы больше никаких сюрпризов.
— Владимир Сергеевич, а почему никто не знает о смерти Малышева? — спросил Георгий то, о чем давно собирался спросить.
— Почему — никто? Я знал.
— А мне вы не могли сообщить?
— Ты что, Гольцов, обиделся?
— Нет, но, согласитесь, не очень красиво получается, когда вот так звонишь родителям и узнаешь…
— Да, действительно, — не возражал Полонский. — Извини. Как-то так вышло… Сразу не хотелось тебя впутывать, а потом к слову не пришлось. Не обижайся, Гольцов, не сказал не потому, что тебе не доверяю. Дело — дрянь.
— А что такое?
— Да ничего особенного, просто, когда людям охота найти виноватых, козел отпущения всегда найдется.
Георгий не понял, что шеф имеет в виду, но задавать вопросы посчитал лишним.
— Известно, почему Малышев это сделал? — спросил он.
— Неизвестно.
— Он что, записки никакой не оставил?
Полонский подошел к сейфу, нашел среди аккуратно сложенных папочек одну, черного цвета, и подал Гольцову лист ксерокопии:
— Читай.
Рукой Юры на листе было написано: «Никого не винить, я сам».
Гольцов нахмурился:
— И все?
— Все.
— А причины?
— Дурь в голове завелась, вот и все причины! — гаркнул в сердцах Полонский. — Сплошные обиды на жизнь — что у него, что у его папаши. Все им жизнь не угодила, и кругом все мерзавцы и негодяи. Знаю я эту касту обиженных новой властью. Упиваются своим несчастьем.
Георгий кашлянул.
— Все-таки перед семьей неудобно, Владимир Сергеевич. Могли бы им помочь, поддержать… Должны были…
Полонский уставился на Гольцова неподвижным, не предвещающим ничего хорошего взглядом.
— Чем ты лично собирался помочь семье в такой ситуации?
— Чем обычно, — пожал плечами Георгий. — Похороны, венки… Проводить в последний путь. А то ведь никто из наших даже не пришел на похороны.
— Это кто тебе сказал, что никто из наших не был на похоронах?
— Мать его сказала.
Полонский усмехнулся: ну и люди!
— Я самолично был на Троекуровском, — объявил он. — И венок от имени Интерпола принес, и некролог в ведомственную малотиражку послал. Соболезнование выразил.
У Гольцова брови поползли вверх.
— Тогда почему?..
— Потому что есть такое гнилое чувство, Гольцов, — обида называется. Обидишься на весь свет и сидишь, гордый, и все перед тобой чем-то виноваты. Короче, не стоило тебе на похороны соваться, только нервы себе трепать. Хватит и того, чего я наслушался. Давай на этом поставим точку. И не говори никому. Понял ты меня?
— Так точно, Владимир Сергеевич.
— Да и не работал уже у нас Малышев к тому времени.
— Да, я знаю…
Полонский посмотрел на Гольцова:
— Расстроился?
Георгий неопределенно повел плечом. Ему вспомнился тот день в середине февраля, когда Малышев неожиданно, когда и так не хватало рабочих рук и ног, положил перед ним на стол заявление об уходе. Георгий пробежал его глазами и удивленно уставился на Малышева:
— Юра, совесть-то имей! Может, потерпишь? Сам видишь, какая у нас запарка…
Малышев коротко ответил:
— Нет.
Выглядел он как обычно: такой же спокойный, замкнутый. Только в глаза старался не смотреть.
— Что случилось? — спросил Георгий.
— Ничего.
— Что-то произошло?
— Нет.
— Дома?
Юра отрицательно мотнул головой.
— Тогда в чем дело? К чему такая спешка? Да говори ты, не телись!
Юра поднял глаза, во взгляде светилась обида и… ненависть.
— Вы подпишете заявление, товарищ майор?
Гольцов, стараясь казаться равнодушным, сухо ответил:
— Это не ко мне. Это в приемную к Полонскому.
— Слушаюсь!
Юра забрал заявление и вышел. Ни объяснений, ни оправданий… Гордый.
За то годы, что Гольцов проработал в Интерполе, личный состав сотрудников здорово поменялся, и редко кто уходил без объяснения причин, разве когда гнать надо было такого работничка в шею. При увольнении все чувствовали себя немного виноватыми перед коллегами и напоследок старались расшаркаться. Бросаю, мол, работу, но не родной коллектив. Малышев отличился. Взял и ушел, не сказав никому ни слова. А мог бы и объясниться: так, мол, и так, хорошая работа подвернулась, жаль упускать шанс, войди в мое положение… Ведь знал, что у Гольцова к нему отношение скорее дружеское, чем деловое. И тем не менее…
В бюро на его увольнение никто не обратил особого внимания. Исчез человек и исчез, нашел какое-то другое место. Всем известно: рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше — и за это не осуждают. А Георгий тогда обиделся на Малышева, хоть виду и не подал. Да, было обидно, потому что Малышев бросил не просто работу, а именно — людей.
Вот и все, что знал Гольцов до сегодняшнего утра.
— Не подписал я тогда его заявление, — объяснил Полонский. — Дал время подумать до конца февраля, пока догуляет очередной отпуск. Я так понял, что у него что-то случилось. Может, конфликтовал с кем-то из наших? Поссорился? Ты ничего такого не замечал?
— Нет, — подумав, ответил Георгий. — Не припоминаю. Не похоже на Малышева.
— То-то и оно, что непохоже. Хотя в тихом омуте, сам знаешь… Как он того хмыря из министерства осадил?
— «Не надо путать хамство с принципиальностью»! — процитировал Георгий. — Как же, классика.
Эта Юрина фраза, произнесенная тихим, спокойным тоном, когда на него попытался повысить голос кто-то из министерских чинов, вошла в словарный фонд сотрудников НЦБ. Ее теперь часто повторяли. А Полонский между тем продолжал:
— В положенный срок Малышев на службу не вышел. По моей просьбе Зиночка, секретарша, звонила ему домой, но Юра к телефону не подходил. Честно скажу, Гольцов, разозлился я на него и первого числа подмахнул заявление. А второго утром мне сообщают, что Малышев застрелился. Нашли его на даче. Стрелялся из наградного пистолета отца. В рот… Обнаружили тело на вторые сутки. Приезжал ко мне следователь, брал показания. Ну что тут скажешь?!
Полонский тяжело вздохнул, взъерошил двумя руками короткий, с сильной проседью, ежик волос, как всегда делал в те минуты, когда мысли были заняты чем-то неприятным и беспокойным. Черное офисное кресло скрипнуло под его грузным телом.
— Совсем еще мальчишка, двадцать шесть лет. Единственный сын. Разделяю родительское горе, понимаю, сам это пережил… Но нельзя же, как его мать, на всех набрасываться с обвинениями. Нет в этой истории виноватых, Гольцов, понимаешь? Нет.
— Согласен, Владимир Сергеевич. Но и мать понять можно.
— Прямо беда… Ладно, ты иди, срочно с Таганской прокуратурой разберись. Съезди к ним, лично поговори со следователем. Ну ты меня понимаешь? Потом доложишь.
Георгий утвердительно мотнул головой: есть!
На выходе из кабинета Гольцов поймал на себе взгляд Зиночки. Секретарша Полонского обладала сверхъестественной способностью знать обо всем, что происходит за дверью кабинета шефа. Георгий кивнул ей и вышел из приемной.
Проходя мимо знакомой двери, Гольцов не удержался и заглянул внутрь. В кабинете, где раньше работал Малышев, за столом теперь сидел другой сотрудник. Здесь все оставалось так же, как и при жизни лейтенанта. Только со стола исчезла красная пластиковая кружка с надписью «Юрий» и керамическая пепельница в виде бравого солдата Швейка, которую Юра привез из Праги и всегда держал на своем столе, хотя и не курил. Его часто отправляли по работе в Чехию. Юра Малышев знал немецкий, французский и чешский. И всегда удивлялся, почему в Праге так гордятся домом Франса Кафки, но нет экскурсий по пивнушкам, которые посещал жизнерадостный Йозеф Швейк.
Как обычно, Полонский принял на себя основной удар, подставился как щит, оберегая своих людей от неприятных эмоций. Не отправил никого вместо себя (а ведь мог бы!) — нет, лично поехал на кладбище. Добровольно взвалил на себя кошмар материнских рыданий, незаслуженных обвинений. А теперь, пережив это, перетерпев, хочет, чтобы на этом все и закончилось.
Что ж, он имеет на это право…
Над Юриным столом, рядом с фирменным календарем Росвооружения, висели цветные любительские фотографии, на которых все обычно выходят с кроличьими глазами. Ба, знакомые все лица! Георгий подошел ближе и сразу вспомнил, когда и где это было снято: 13 января сего года в баре «Лес», где они по чистому совпадению коллективно отметили старый Новый год. На одном из снимков он узнал самого себя в обнимку с Зиночкой. У него на голове прицеплены уши Микки-Мауса, на Зиночке — очки с красным носом, страшна как смерть. Вот и Юра. Как всегда, задумчиво повесил голову и смотрит в никуда, словно в эту минуту мыслями далеко-далеко.
Георгий отколол фотографию, поднес к глазам. Ему хотелось разглядеть что-то такое в Юре, что дало бы понять, каким он был на самом деле. Высокий, красивый темноволосый парень. Но о чем он думал, когда сидел на ночных дежурствах вот за этим столом или когда веселился тогда в «Лесу» на староновогодней гулянке?
Уж наверняка не о том, что скоро будет лежать в могиле на Троекуровском кладбище…
Почему, ну почему он это сделал?
Ведь должна быть причина. Ни с того ни с сего люди не стреляются. Узнал, что смертельно болен? Бред, он был здоров. Занимался спортом, регулярно проходил медкомиссии.
Георгий рассматривал фотографии одну за другой, и ему вспоминались различные моменты жизни, связанные с Юрой Малышевым. Как-то вскоре после Юриного увольнения он спускался в лифте с одним из сослуживцев, и разговор у них случайно зашел о Малышеве.
— Если честно, мне он не нравился, — признался сослуживец. — Слишком тихий. Такие люди всегда вызывают подозрение, особенно мужики. Они или педики, или…
— Или кто?
Сослуживец пожал плечами, видимо не найдя подходящего сравнения. «А что, — сказал Георгий — если бы он морально разлагался и сморкался в два пальца, то тем самым был бы ближе народу?» Сослуживец, понятное дело, обиделся.
Оба они тогда даже предположить не могли, что Юры уже нет в живых.
После увольнения Малышева многие отзывались о нем нелестно. Тем, кто его плохо знал, он казался даже туповатым. Если открывал рот, то говорил тихо, как мямля, иной раз приходилось на него прикрикивать. А Гольцову Юра был симпатичен как раз теми чертами, которые отталкивали других: замкнутостью, сдержанностью, умением молчать. Несколько раз они вместе занимались решением кое-каких проблем, и Малышев никогда не подводил. Это был очень надежный человек, в любых ситуациях остающийся ровным, спокойным, немногословным. Казалось, он начисто лишен эмоций. И с коллегами никогда не прибегал к повышенным тонам. «Не надо путать хамство с принципиальностью»…
И еще Юра умел жертвовать личными интересами, что особенно ценно в коллективе, где небольшие зарплаты, ненормированный рабочий день, а задача — ни больше ни меньше как спасать мир…
Выйдя из кабинета, Георгий столкнулся с Зиночкой. Она будто ждала его, спросила грустно:
— Переживаешь?
— Переживаю.
— Хороший он был мальчик, правда?
Для Зиночки все они были «мальчиками», даже усатые дядьки, обремененные детьми и долгами. И всех их она любила как своих младших братьев, заботилась о них, считала своим долгом смягчать отношения между «верхами» — шефом, и «низами» — коллективом.
Зиночка была из числа немногих сотрудников, пришедших в НЦБ почти с момента его создания. Пришла, да и прикипела к месту, к людям — и осталась здесь навсегда. Сменялись директора, менялась внутренняя и внешняя политика бюро, приходили и уходили молодые офицеры, а Зиночка оставалась такой же, как в первый свой рабочий день…
Нет, конечно же не такой. Более умудренной и опытной. И потому немного грустной.
— Да, правда, — согласился с ней Гольцов.
— А для родителей его какая трагедия!
Она сказала так, будто смерть Юры Малышева стала и ее личной трагедией. Зиночка о своих чувствах никогда не рассказывала, но почему бы не допустить, что Юра нравился ей самой. Это они, молодые офицеры, привыкли видеть в Зиночке только товарища, собрата, так уж «исторически сложилось», как пишется в учебниках по истории. Зиночка сама могла бы написать учебник по истории Российского бюро Интерпола.
— Прямо беда, — повторила она слова Полонского. — Все-таки вы, мужчины, такие ранимые, хоть и хорохоритесь, и притворяетесь циниками. А на самом деле…
— Что?
— А на самом деле вам надо бы поучиться плакать, вот что!
— Это еще зачем?
— А затем, — серьезно глядя на Гольцова, ответила Зиночка. — Меньше всякой дряни будете накапливать здесь. — Она похлопала себя ладонью полевой стороне груди. Добавила: — Женщинам легче. Поревешь, вот и отлегло от сердца. А вы всё в себе держите. Держите, держите, а потом — вот. Зиночка кивнула на дверь кабинета, в который больше никогда не войдет Юра Малышев. — Как натянутая струна, — объяснила она. — Однажды обрывается.
— Не понимаю, зачем он это сделал? — сказал Георгий. — Ведь не психопат. Нормальный, здоровый парень. Уж кто-кто, но Малышев!.. Никогда бы не подумал. Как считаешь, почему он это сделал?
Зиночка покачала головой, глядя на Гольцова почти с упреком:
— А то ты не знаешь, из-за чего стреляются в двадцать шесть лет.
— Не знаю.
— Правда не знаешь?
— Правда не знаю.
— Гоша! В двадцать шесть лет стреляются из-за любви.
— Ты точно знаешь или это так, женская интуиция?
Зиночка сердито тряхнула светлыми кудряшками:
— Не прикидывайся старым циником, Гольцов. Тебе это не идет.
Повернулась и пошла по коридору, сердито постукивая каблучками.
Георгий и не притворялся. Он вправду не верил.
В двадцать шесть лет разве думаешь о смерти? Да, кажется, скорее мир перевернется, чем ты перестанешь существовать!
Сколько раз Гольцов встречал рисковых парней, на которых, что называется, шкура горит. И все они были уверены, что уж с ними-то точно ничего не случится. Жизнь фонтанировала в них, била ключом, они просто не могли умереть и чувствовали это. В двадцать шесть легко бравировать и рисковать жизнью, потому что ты уверен — на самом деле все это только игра и жить ты будешь долго и счастливо. В эту пору легко забываются проблемы, легко прощаются обиды, легко принимаются ответственные решения, и в будущее смотришь с оптимизмом, потому что веришь: в любой момент все можно повернуть вспять, начать сначала. Судьба лепится пальцами, как жирная глина, в любой момент ее можно смять и начать лепить заново.
Елки-палки, до чего же здорово живется в эту пору, с какой силой страдается, любится, дышится, не спится по ночам!..
Ну из-за чего, из-за чего можно в двадцать шесть лет пустить пулю в рот, если даже в трагедии наслаждаешься собственными страданиями, потому что по-щенячьи уверен: никто до тебя ничего подобного не переживал!
Вообще, из-за чего люди добровольно уходят из жизни?
Из-за опустошенности, разочарования, отчаяния? Но откуда было всему этому взяться у молодого, здорового, красивого, благополучного во всех отношениях парня, откуда?
4
Яцек Михальский, друг и коллега еще по КГБ Литвы, а теперь глава частного охранного агентства «Кондор», ожидал Георгия в Центре ветеранов ВДВ. Друзья давно не виделись. Михальский по делам на месяц уезжал в Южную Америку и теперь — здоровенный, бритоголовый — выделялся на фоне бледнолицых москвичей колониальным загаром.
— Привет! — Яцек поднялся навстречу Георгию, жестом представил своего собеседника: — Подполковник Исидро Карпентер, наш человек в Гаване. А это мой друг майор Георгий, стало быть, по-испански Хорхе Гольцов.
— Комо эстас? — спросил Георгий, протягивая кубинцу руку.
Исидро рассмеялся. Ответил по-русски:
— Неплохо.
Судя потому, что на столе стоял ром «Гавана-клаб», хозяином застолья был кубинский подполковник.
Яцек мимоходом объяснил:
— Кубинцы предлагают свою базу в районе Кайо-эль-Буканеро для очередного тренинга. Не знаю. Надо подумать.
— Что означает «буканеро»? — поинтересовался Георгий.
— Пират. Корсар, — объяснил подполковник. — А «кайо»…
— Остров, я знаю.
— Вы бывали на Кубе, Хорхе?
— Бывал.
— Где?
— В Гаване.
— Мне знакомо ваше лицо. Мы с вами не встречались?
— Не знаю. У меня плохая память на лица, — слукавил Георгий. — А что, кубинцы заинтересованы в участии в антитеррористическом тренинге?
— О да, конечно, — растягивая гласные, ответил подполковник. — Проблема международного терроризма очень остро стоит перед нашим народом уже более сорока лет. Начиная от попыток физического устранения главы нашего правительства Кастро Руса…
— О да, это классика, — с едва уловимой иронией вставил Яцек.
— …До международной торговли наркотиками, в чем нас обвиняют американцы.
— Разве генерал Очоа не торговал наркотиками? — наивным тоном спросил Георгий.
— Генерал Очоа был предателем, — очень серьезно ответил кубинец.
— Насколько я помню, его расстреляли?
— Да, он был приговорен к смертной казни, — еще серьезнее сказал кубинец и пошел к барной стойке.
Георгий вспомнил, где он встречался с подполковником Карпентером. Год назад на американской военной базе в Гуантанамо, куда Гольцов летал в составе делегации на опознание одного из арестованных американцами афганских террористов — по данным Интерпола этнического татарина родом из-под Казани. Подполковник Карпентер сопровождал делегацию от гаванского аэропорта Хосе Марти до городка Гуантанамо в восточной, беднейшей части острова, где под палящим солнцем ржавыми маскировочными сетками тянутся плантации табака.
— Ты чего, не в настроении? — шепнул Яцек. — Проблемы?
— Как всегда, все просто замечательно. Слушай, может, оторвешься от своего кубинца, съездишь со мной кое-куда?
— Что, прямо сейчас?
— Да.
— Поконкретнее можешь сказать, куда именно?
— На Троекуровское кладбище.
Привыкший ко всякому, Яцек не стал больше задавать вопросов. Посмотрел на часы и шепнул:
— Жди на выходе. Я сейчас.
После дождя небо над Москвой поднялось высоко-высоко, словно с города сорвало крышу. По ультрамариновому фону быстро бежали лиловые гряды облаков, отражаясь в темных водах Сетуни. Над голыми кронами кладбищенской рощи высоко возносился шпиль колокольни церкви Николы Чудотворца.
Из всех людей, которых знал Георгий, только с Яцеком Михальским можно было вот так внезапно взять и приехать на кладбище к погибшему другу.
Не другу, поправил себя Гольцов. Сослуживцу. Они просто не успели ближе сойтись. Всегда так, пока человек жив, многое откладываешь на потом. Это вроде как со знакомой красивой девушкой: думаешь пригласить ее на свидание, но все откладываешь и откладываешь, пока однажды не узнаёшь, что она вышла замуж…
В конторе администрации они спросили номер участка. Наглый кладбищенский чиновник, гладкомордый, словно пользовался не бритвой, а дамским кремом для депиляции волос, выпучив глаза, орал при них на пожилую просительницу: «За что я вам дам место? За ваши красивые глаза?»
«Если он сейчас повысит на меня голос, я не выдержу и его придавлю», — подумал Георгий. Покосился на Яцека и понял: друг думал о том же. Но, вопреки ожиданиям, кладбищенский паук остался жив и даже начертил им на самоклеющемся листке схему, как пройти к нужному участку.
Малышев был похоронен в старой части кладбища, на семейном участке за кованой чугунной оградой. На иссиня-черном мраморном кресте вызолоченными литерами была запечатлена печальная хроника одной семьи:
Аполлинарий Поликарпович Малышев 1887–1959
Елизавета Андреевна Малышева (Спасская) 1913–1979
Виссарион Аполлинарьевич Малышев 1910–1995
Юрий Андреевич Малышев 1975–2001
Со стороны реки дул пронизывающий ветер. В воздухе висела изморось. Было сыро и холодно. Георгий достал из внутреннего кармана плаща плоскую бутылку, разлил водку в пластиковые стаканы:
— Давай помянем хорошего парня.
Яцек взял стакан.
— Кого поминать будем? — спросил осторожно.
— Вот его, — Георгий кивком указал на крест, — Юрия.
Опустив глаза. Яцек смотрел в свой стакан:
— Сослуживец?
— Да.
— Погиб?
— Да. Глупо так. Двадцать шесть лет…
— Как?
— Сам…
— Сам?
— Да. Застрелился.
Яцек поднял глаза. Посмотрел на Георгия, на могилу.
— Когда?
— Месяц назад. А я узнал только сегодня. Такая вот хреновина, — вздохнул Георгий. — Ну, как говорится, пухом ему земля!
Они выпили. Яцек спросил:
— Так, у вас теперь шухер из-за него?
Он вообще умел ловить ситуацию с полуслова.
— Нет, — ответил Георгий. — Кроме меня и шефа, никто ничего не знает. В принципе и не обязаны. Он уволился незадолго до того…
— Странно, — заметил Яцек. — Что-то произошло?
Георгий пожал плечами: не знаю.
За могилой с любовью ухаживали. У подножия креста в вазе стояли свежие гвоздики. Деревянная скамейка в ограде недавно была окрашена в цвет ранней зелени. Георгий просунул руку сквозь прутья решетки, положил на край каменного бордюра свой букет.
Все равно в голове не укладывается, что Юра — там. Еще недавно Георгий мог, не кривя душой, заявить: я хорошо знал Юру Малышева. Сегодня — нет. Нет, он плохо знал Юру! Очень плохо, ведь если бы знал хорошо, то заметил бы, что с Юрой что-то происходит. Человек не стреляется без причины. Юра работал с ним бок о бок и ничем не вызвал подозрений. Может быть, в ту минуту, когда они молча доигрывали отложенную партию в шахматы, Малышев думал о том, что позже совершит?
И этого Георгий тоже не мог себе простить.
Неужели Малышев правда застрелился из-за любви? «Из-за такой ерунды? — подумал Георгий и сам себе подтвердил: — Именно из-за ерунды и стреляются в двадцать шесть лет». Сейчас ему самому тридцать пять… Каким он был девять лет назад?
И как всегда, когда пытаешься вспомнить не событие, а свое внутреннее состояние в то время, оказывается, что не можешь. Кажется, что всегда ты таким и был, как сейчас, — тертым калачом, стреляным воробьем, которого на мякине не проведешь. И уж тем более на такой ерунде, как большая, но чистая… Господи!
Только это было не девять лет назад. Девять лет назад он попал в свою первую командировку в Чечню. А Чечня — это не то место, где пробивает на любовь. Возвращался из командировки в Москву к жене — она радовалась, что живой, он радовался, потому что видел сына. Сын — бутуз с соской, в голубых штанишках на лямках, хлопал глазенками, не понимая, кто это хватает его из теплой кровати и тянет подбрасывать под потолок.
— Осторожно! Уронишь!
— Не уроню.
— Он недоспал, опять будет капризничать.
— Я же его сто лет не видел!
— Ну видишь? Он уже ревет. Не пугай ребенка.
— Он меня не боится. Ну, не боишься, правда? Я твой батя, узнаёшь?
Сын улыбался, роняя соску.
Потом снова отъезд в Чечню и слезы жены перед расставанием, а потом — уже ее тихая злость, и сквозь зубы процеженные слова, и кто знает, что еще… Это когда уже все стало плохо.
А ведь когда-то любил. И сейчас любит, наверное.
Ведь было когда-то то самое большое чувство, жгучее, щемящее, тревожащее, не дающее спать по ночам?
И стоило только об этом подумать, как сразу же в памяти всплыл образ Ройзен — рыжеволосой ирландки с очень нежной молочно-розовой кожей. Вспомнились ее зеленые с коричневой крапинкой глаза… Лондон, бар в районе порта, куда он заходил… Запах сигаретного дыма, гудки, доносящиеся из дока… Все вместе это составляло образ Ройзен — официантки в белых носках и высоких солдатских ботинках, которая легко разносила между столиками тяжеленные бокалы портера. Только было это не девять лет назад, а чуть раньше, и он не любил Ройзен, и всегда знал, что не любит ее… Но вот сколько лет уже прошло, а стоит подумать о ней — и встает перед глазами, словно вчера было. И кажется — окажись сейчас в районе Лондонского порта, зайди в тот бар, и увидишь ее, все такую же…
А тогда он рвался из Лондона домой, к жене, оставшейся в Вильнюсе. Ей в те дни довелось испытать на себе все прелести роли жены «опасного государственного преступника»! Вильнюс после августовского путча… «Оккупанты, вон!» Бежать пришлось внезапно, спасибо Михальскому, по-дружески предупредил: литовцы отдали приказ о его аресте. Хотя Георгий, собственно, к штурму телецентра и гибели гражданских лиц никакого отношения не имел, но так уж обстоятельства сложились — срочно требовались козлы отпущения, и он подвернулся под руку… Тогда судьба и закинула его на гостеприимные берега туманного Альбиона. Насчет «туманного» — давно вранье. Климат в Британии, как и во всей Западной Европе, за последний век сильно изменился, и никаких «лондонских туманов» за свое почти годичное пребывание Гольцов не припомнит.
Мыл посуду, ишачил грузчиком, неплохо овладел английским — языком, далеким от оксфордского, но для общения сходило. Зарабатывал восемь фунтов за смену плюс питание — по его тогдашним представлениям, огромные деньги! Обитал в дешевой эмигрантской гостинице, по сравнению с совковыми общагами — почти комфорт, если бы не соседи-арабы. Вот когда на своей шкуре прочувствовал, что «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись», а он — русский — тяготеет все же к Европе. Арабские представления о гигиене: в каждом сортире вместо рулона привычной туалетной бумаги — бутылка с водой. Поначалу он не врубался. Пару раз, наткнувшись и опрокинув бутылку, выставлял ее за дверь, но бутылка появлялась снова. Потом объяснили: это вместо туалетной бумаги, средство личной гигиены. Его перекорежило — сколько раз он пожимал соседям руки!
Но как не подать руки?
На него тоже смотрели как на дикаря: как можно протягивать гостю чаи левой рукой?! Левой — не правой. Значит, не уважаешь…
Восток — дело тонкое…
Но ведь он же не на Востоке! И, одурев от его избытка. Гольцов выходил подышать Европой — в бар, где у официантки зеленые кошачьи глаза и медные проволочные кудри… Жене он старался регулярно звонить, хотя понимал, что телефон прослушивают. «Экономь деньги!» А он тосковал по ней, как щенок, оторванный от теплого материнского живота. Наверное, никогда — ни раньше, ни потом — он так крепко не любил жену, как в то время, когда встречался с Ройзен. И как только стало возможным вернуться в Россию, он собрался моментом, в один день, и уехал без сожалений, без объяснений, не простившись. Ему казалось, что ему нечего Ройзен сказать.
Что говорить? Как в песне Челентано: «Чао, бамбино, сорри…»?
И оттого что Георгий никогда никому о ней не рассказывал, образ Ройзен спустя годы остался непотускневшим. Хотя он знал, что в его теперешней тоске по ней огромная доля тоски по самому себе прежнему и по своей прежней любви к жене.
Из-за чего стреляются в двадцать шесть лет? Из-за любви.
«И я бы мог?»
«Да, мог бы», — не дала соврать совесть.
Яцек тихо захрипел голосом Высоцкого:
— Однако не вижу ни заплаканных вдов, ни вечного огня, — мрачно пошутил он, трогая острые пики чугунной ограды. — Хотя все остальное по высшему разряду. Шикарно хоронят в нашем ведомстве, а, Гольцов? Ты уже думал о том, что благодарные потомки напишут на твоем памятнике?
— Нет.
— Тебя оденут в серый гранит, — с чувством произнес Михальский. — Суровая мужественность гранита тебе к лицу. На твоей плите будет высечено: «Бонд, запятая, Джеймс Бонд». И ни слова больше.
— Ну спасибо.
Гольцов постучал по деревянной скамейке, спросил:
— А себе что напророчишь?
Яцек взмахнул руками, как птица крыльями.
— О, меня вполне устроит что-то скромное…
— …Что-то беломраморное, — язвительно уточнил Георгий.
— Что-то скромное, — настоял на своем Михальский. — И мелким шрифтом неброская надпись: «Яцеку М. — благодарное человечество». Смерть, между прочим, придает осмысленность человеческой жизни. Если бы смерти не было, жизнь была бы бессмысленной.
Этот цинизм Михальекого иногда был просто необходим, как необходим, к примеру, рыбий жир: отвратительно, но укрепляет кости скелета, не давая прогнуться под тяжестью жизненных катастроф.
А вот покойному цинизм не был свойствен. Ни в малейшей степени, ни при каких обстоятельствах. Он пропускал сквозь себя чужие эмоции как стекло: сочувствовал, огорчался, радовался, сопереживал, но при этом оставался самим собой, не теряя внутренней цельности.
— Скажи тогда, раз ты такой умный, какой смысл в смерти этого парня?
— Во-первых, я неумный, — ответил Яцек. — Во-вторых, ты его лучше знал.
— Вот именно. Потому и не вижу никакого смысла в его смерти.
Георгий усмехнулся:
— Обычный, нормальный парень, как ты да я. Без отклонений в психике, не истерик, не психопат, с таким я лично хоть в разведку.
— У всех свои тараканы в голове, — заметил Яцек.
— Да, у всех, но не все стреляются!
— Согласен.
— Тогда почему?
— А почему один спивается, другой нет? Нервы покрепче? Пофигизма больше? Совесть не мучит или, наоборот, живет по совести и спит спокойно? Хотя таких я, честно говоря, не видел. Не знаю, Гошка, не знаю! Это из разряда вечных проблем. А я недостаточно пьян, чтобы спорить о смысле жизни.
— Еще по одной? — предложил Георгий.
— Давай.
В это время в конце аллеи появились люди. Мужчина вел под руку пожилую даму в черной шляпе. Дама двигалась осторожно, как человек, выздоравливающий после тяжелой болезни. Рядом с ними шла девушка в темпом пальто, она несла букет белых роз.
— Кажется, гости к нашему покойнику, — заметил Яцек, и не ошибся.
Это были Малышевы. Не в силах привыкнуть к жизни без сына, они бывали «у Юры» почти каждый день.
Никогда и никого они не встречали у его могилы, а сегодня — вот неприятность! — какие-то жлобы, хоть и приличные с виду, не нашли лучшего места, чтобы «раздавить» бутылку водки, как это у них говорится.
Вероника Николаевна занервничала в ожидании неизбежного в таких случаях скандала. Андрей Виссарионович не выдержит, заведется, и неизвестно еще, как все обойдется. Господи, какая пошла страшная жизнь! Даже на кладбище нет покоя…
Третьей с ними была Ольга, Юрина девушка, на которой Юра собирался жениться, что делало ее сейчас человеком если не родным, то очень близким.
Ольга тоже рассматривала мужчин, стоявших у знакомой ограды с пластиковыми стаканчиками в руках, с неприязненным любопытством. У одного, рослого и плечистого, физиономия совершенно бандитская: бритая голова и очень смуглая кожа. Другой ничем особо не выделялся, разве что одет как-то уж слишком для алкаша прилично. Да разве сейчас отличишь по внешнему виду приличного человека от отморозка?
К счастью, «отморозки» сообразили, что заняли неудачную позицию, и ретировались, забыв на бордюре аллеи недопитую бутылку. Оля покосилась на Веронику Николаевну. Юрина мать заметно успокоилась. Слава богу, кажется, обошлось без скандала…
Они поравнялись с чугунной оградой. Андрей Виссарионович специально задел носком туфли водочную бутылку, и она заскользила по каменной плитке аллеи с режущим нервы, дребезжащим звуком. Взглядом победителя Андрей Виссарионович окинул коротко стриженных парней и громко заметил: «Нашли место!..»
— Не связывайся, — умоляюще одернула супруга Вероника Николаевна.
Юрин отец открыл калитку в ограде своим ключом. У подножия памятника лежали свежие цветы. Чужие… Оля внутренне содрогнулась. Кто?! Неужели та, другая, которая разлучила их с Юрой? Букет совсем свежий, белый гофрированный креп не успел испачкаться, на цветах остались капельки влаги.
Ольга резко огляделась по сторонам, ожидая увидеть загадочную разлучницу. Но поблизости не увидела никого постороннего, кроме ретировавшихся незнакомцев.
Георгий никак не ожидал встретить сегодня родителей лейтенанта и теперь пребывал в нерешительности: стоит ли подойти, поговорить, или лучше тихо уйти, сохраняя инкогнито?
Яцек вопросительно взглянул на друга: ну что? уходим?
Неожиданно девушка в темном пальто сама подошла к ним:
— Простите, это случайно не вы цветы принесли?
— Мы, — ответил Георгий.
— Вы знали Юру?
— Мы вместе работали.
— Где?
— В Интерполе.
— А!
Девушка кивнула и, вернувшись к родителям Малышева, о чем-то с ними заговорила. Судя по реакции, вряд ли она их обрадовала своим сообщением. По лицу Юриной матери пробежало темное облачко. Ни слова не говоря, она отвернулась, опустилась на скамейку.
— Я подойду, — сказал Георгий.
Яцек засомневался:
— Стоит ли?
— Я подойду.
Он решительно подошел к Малышевым:
— Здравствуйте. Это я вам сегодня звонил. Примите мои соболезнования. Я понимаю, как вам больно.
Он протянул руку Малышеву-отцу. Тот сделал вид, будто не замечает протянутой ему руки. Вероника Николаевна, сглотнув комок, прошептала:
— Вы ничего не понимаете…
— Да, — повернувшись к ней, согласился Георгий, — вы правы. Я ничего не понимаю, но от всей души вам сочувствую. Юра был замечательным человеком и, наверное, таким же замечательным сыном. Если нам больно потерять его как товарища, то каково же вам?..
Отец Малышева поднял с земли принесенный Гольцовым букет, с яростным хрустом стал комкать бумажный креп и целлофановую обертку вместе с цветами, словно вымещая на них накопившуюся злость.
— Нам от вас ничего не нужно! Ничего! От вас! Не нужно! Запомните это навсегда!
На землю осыпались листья и лепестки цветов. Малышев-старший с сердцем швырнул цветы в урну для мусора.
— Ни от вас, ни от вашего иуды Полонского! — выкрикнул он, вызывающе глядя на Гольцова. — Так ему и передайте!
Казалось, он ждет, чтобы ему набили морду, и разочарован неожиданным спокойствием врага.
— Это не вам. Это Юре, — сказал Георгий.
Лицо Малышева исказилось.
— Не нужны моему сыну ни вы, ни ваши цветы, ничего ему от вас не нужно! Это наша беда, наша боль, а вы здесь зачем? Водку пить? Больше выпить негде? Забирай свою бутылку и катись, гаденыш, чтобы я тебя здесь не видел!
Обычно вскипавший при малейшем ущемлении самолюбия, сейчас Георгий не чувствовал ни злости, ни желания оправдаться. Пусть его! Несчастный старик… Выговорится — легче станет. Наверное, он бы не разозлился, если бы даже отец Юры набросился на него с кулаками.
— Зачем вы так? — только и сказал он.
— Вы отняли у меня сына, вы и такие, как вы, и еще спрашиваете — зачем?!
— Я не знаю, что вы имеете в виду. Я только хотел сказать, что разделяю вашу боль…
— А я говорю: убирайся со своей холуйской демагогией! Хватит заливать, хватит! Я не этот двадцатилетний мальчик, — Малышев потряс указательным пальцем в сторону памятника, — который поверил в красивые слова, красивые идеалы. Вы поломали ему жизнь, вы изуродовали его, понимаете вы это или нет? Вы его погубили, и у вас еще хватает совести приходить на могилу, соболезновать семье? Какая чудовищная наглость! Что прячете глаза? — злорадно воскликнул Андрей Виссарионович, заметив жест Гольцова. — Стыдно? Бросьте, холуям стыдно не бывает. Идите, холуйствуйте дальше, а нашу семью оставьте в покое! Больше у нас отнимать нечего!
Мать Юры сидела молча, обхватив голову руками. Девушка в темном пальто кусала губы.
Георгий вспомнил солдатских матерей, встречавших гробы из Буйнакска. Они набрасывались с воем и проклятиями на всех стоявших поблизости офицеров. Даже на тех, кто вытаскивал тела их погибших сыновей из-под обстрела. Кто, рискуя быть сбитым, в вертолетах перевозил тела в Буйнакск, чтобы их могли опознать и похоронить, а не просто «зарыть в шар земной», что очень пафосно звучит, но очень подло выглядит в реальной жизни.
— Простите, — сказал Георгий. — Не продолжайте. Мы уже уходим.
Яцек, не вмешиваясь в разговор, прогуливался поодаль. Когда Гольцов поравнялся с ним, он не выдержал, съязвил:
— Что, сходил в народ?
— Отвали.
Яцек не обиделся, хотя ему вовсе не был чужд, как он говорил, панский гонор. Панский гонор имел порой место быть, но, кроме всего прочего, Яцек еще умел по-настоящему быть другом.
В молчании они возвращались к выходу с кладбища, когда сзади послышался стук каблучков и девичий голос окликнул их:
— Подождите! Пожалуйста, подождите!
Девушка подбежала к ним. Запыхавшись, произнесла:
— Подождите. Я хочу извиниться.
Георгий с Яцеком переглянулись.
— Извиниться? За что? — сказал Георгий. — Ничего не произошло. Все в полном порядке.
— Да, все нормально, — подтвердил Яцек.
Девушка закинула на плечо сползающий ремешок сумочки.
— Нет, то, что произошло сейчас, несправедливо. Ужасно! Андрей Виссарионович наговорил ерунды. Он стал невыносимым, с тех пор как умер Юра. Себя мучит и всех измучил. Простите его, не принимайте его слова на свой счет.
— Это он вас послал? — спросил Георгий.
— Он? Нет, конечно. Это Вероника Николаевна, Юрина мама. — Девушка вспыхнула, словно невольно проговорилась о том, о чем ее просили умолчать, и постаралась исправить оплошность: — Но я бы и сама… Простите, так уж вышло. На самом деле Вероника Николаевна рада, что вы пришли. Она мучилась от мысли, что ее сына все забыли. Почему никто из вас не приходил к Юре раньше?
В голосе девушки, во взгляде темных глаз под строго сведенными бровями было горестное недоумение.
— Вы очень хорошие слова сказали про Юру, — обратилась она к Гольцову, откидывая непослушную челку со лба. — Вы были его другом?
— Не таким близким, как хотелось бы, — ответил Георгий.
— У всех у нас такое же чувство, у всех, кто близко знал Юру. Он был таким человеком, которого до конца узнать невозможно. Я знаю, некоторых это отталкивало. У него было мало друзей, но были люди, которые его любили… Вот вы, сразу видно, его любили.
— И вы, наверное, тоже?
Девушка просто кивнула: да.
Они стояли посреди аллеи. Начал накрапывать дождь. Георгий рассматривал подругу Малышева: красивая, серьезная… Когда она смотрела на свет, ее темные глаза становились золотистыми, как густой гречишный мед.
— Вы уже уходите? — спросила она.
— Да, — кивнул Георгий. — А вы?
— Пожалуй, я тоже пойду. Не хочу туда возвращаться. Когда вы ушли, они стали ссориться. Как всегда… Постороннему присутствовать при этом тяжело. Не понимаю! Два самых близких Юре человека, каждый его по-своему любил, а почему-то общее горе их не сблизило, а только разделило.
Они медленно пошли по аллее к выходу.
— Скажите, почему Юра уволился с работы? — неожиданно спросила девушка.
— Не знаю, — честно ответил Гольцов. — Просто взял однажды и уволился.
— Юра не делал ничего просто так, — сказала она, задумчиво глядя себе под ноги.
— Простите, я не спросил, как вас зовут…
— Меня? Ольга.
— Георгий.
Яцек, не вмешиваясь в разговор, молча шел рядом, но Гольцов знал, что он не упускает ни одного слова.
— Вы были его невестой?
— Была.
Ольга опустила голову. Темная челка упала на глаза.
— Мы с Юрой встречались три года и расстались несколько месяцев назад, — сказала она, поправляя на плече сумочку. — Его родители не в курсе. До того как Юра умер, я не считала нужным им рассказывать. Я так долго числилась в невестах, что привыкла считать Веронику Николаевну своей свекровью. А теперь… Теперь тем более не могу ничего им рассказать. Как-то двусмысленно получается, да? Мы расстались, и Юра покончил с собой. Логично подумать, что из-за меня. Хотя на самом деле инициативу в нашем разрыве проявил он.
— Что-то случилось?
— То, что обычно: появилась другая. Юра был такой человек, он не мог долго скрывать, лгать. Однажды он просто сказал: «Между нами все…» И вернул мне свой билет — мы должны были вместе куда-то пойти, я купила билеты, — он вернул мне билет и сказал, что я могу вместо него пригласить кого-нибудь другого…
Ольга вытерла набежавшие на глаза слезы. Голос ее сорвался в хрип.
— Порой мне хочется отыскать ее. Узнать, кто она. Увидеть ее своими глазами. Знаете, что бы я сделала, если бы ее нашла? — Во взгляде Ольги загорелся мстительный огонь. — Если бы я ее нашла, то за волосы приволокла бы на Юрину могилу и колотила, колотила башкой о постамент: смотри, любуйся, что ты наделала… Потому что, я уверена, Юра застрелился из-за нее. Это она довела его. Понимаю, нельзя винить человека, если он кого-то не любит. Но тогда почему она сразу прямо не сказала ему: нет! Юра очень искренний, прямой человек, он бы все понял, смирился, переболел, перемучился — но это было бы лучше. Нет, она его держала при себе, не любила, но держала, как вещь… Может, вам тяжело представить, как такое возможно, но женщине легко понять другую женщину, у нас одинаковые змеи в сердце живут. Она его не любила и в то же время держала при себе, не отпускала. Он истерзался весь, я это видела. Это она виновата в его смерти!..
Гольцов и Михальский смотрели вслед уходящей девушке в темном пальто.
— Ну что скажешь? — первым нарушил молчание Георгий.
— А что я должен сказать?
— Ты ей веришь?
— В смысле?
— В смысле «шерше ля фам». Что здесь замешана женщина?
— Я верю, — кивнул Михальский. — А ты что, нет?
— Не знаю. Застрелиться из-за бабы?!
— А чем тебя не устраивает такое объяснение?
Георгий молчал.
— Что, для тебя это недостаточно веская причина?
— Лично для меня — нет, — сухо ответил Гольцов, глядя в сторону.
Михальский посмотрел на друга, хотел сострить в ответ, но вовремя вспомнил, что в доме повешенного не говорят о веревке. Больное место Гольцова — его семейные неурядицы — не тема для дружеских подначек. Он посмотрел на часы.
— Слушай, Гошка, мне пора бежать. Дон Горец Альварец Быстрый ждать не будет.
Георгий понял, что он имеет в виду кубинца.
— Я вспомнил этого подполковника Карпентера. Сволочь. Тебе он нужен?
— Не знаю, пока думаю.
— Не верь ему.
— Ты же знаешь, Гольцов, я никому не верю, — сказал Яцек и, выдержав паузу, добавил: — Кроме тебя…
— И на том спасибо, — усмехнулся Георгий.
— Так ты едешь или нет?
— Нет. Побуду еще немного.
— Только не мучься над вечными вопросами жизни на трезвую голову, понял?
— Ты что советуешь мне, напиться?
— Не совсем так. Советую не пить в одиночестве. Я свободен после семи. Звони!