В венецианских музеях есть немало живописных работ с аллегорическим изображением города. Венеция там предстаёт в виде круглолицей светловолосой девушки, с чуть заметной полуулыбкой на кончиках губ и внимательным взглядом, направленным на зрителя, независимо от того, где бы он ни находился. Это обстоятельство особенно удивляет непосвящённых, хотя здесь нет ничего загадочного: художнику для этого довольно всего лишь по центру поместить зрачки у модели.
Честно говоря, я до сих пор не видел таких итальянок, обычно они смуглы и черноволосы, но, Венеция – город особенный, и тут, пожалуй, может быть всё что угодно.
Именно этого «чего угодно» я и ожидал в Венеции более всего. Хотя всякое место может быть по-своему интересным и исключительным, всё дело только в нашей открытости новым впечатлением и готовности замечать, слышать и видеть. Любой посещаемый город всегда вызывал во мне неподдельный интерес, я пытался побывать на всех экскурсиях, посетить все музеи и выставки и обязательно старался увидеть то особенное и неповторимое, что и отличало это место от всех прочих. В Венеции это, безусловно, прогулки по воде, гондолы и вапоретто. С этого-то я и решил начать своё знакомство с городом.
В свои студенческие годы я водил экскурсии по Петербургу, стараясь, чтобы туристы сумели проникнуться духом городской истории и архитектуры, и как смогли, полюбили мой город. Именно это я и считал своей главной задачей, поскольку, по моим наблюдениям, обычно никто ничего не помнил из того, о чём я говорил и рассказывал: ни упоминаемых дат, ни названий, ни имён, ни знаменательных событий. Сейчас такой экскурсовод был бы совершенно необходим, только теперь уже для меня самого. Случайно познакомившись в траттории на набережной «Фондамента Кроче» с молодой греческой парой, ищущей спутников для двухчасовой прогулки на гондоле, я решил, что мне сильно повезло. Во-первых, это путешествие не ограничивалось стандартным часом нахождения на воде, а во-вторых, сопровождалось экскурсионным обслуживанием, пусть и на английском языке. С нами в компании оказался ещё один молчаливый грек и пожилой японец со страшно дорогой фотокамерой, кучей съёмных объективов и совершенно бесполезным для такой прогулки штативом. Цена получилась вполне приемлемой, и мы поспешили к полосатым шестам, которые здесь обозначают стоянку гондол.
На набережной нас уже ждала сопровождающая, которая оказалась молодой светловолосой женщиной, высокой и круглолицей. Уголки её губ были едва задеты лёгкой полуулыбкой, она вежливо предложила нам садиться, протягивая каждому участнику путешествия свою узкую руку и помогая поудобнее устроиться в лодке.
Безусловно, я где-то видел это лицо и эту лёгкую ускользающую полуулыбку. Конечно же, это синьорина Венеция, но и Тарковский, «Ностальгия» тоже. Однако не только.
Хотя это действительно лицо из ностальгии. Ностальгии по утраченному, ностальгии по необретённому, ностальгии по невозможному. Той ностальгии, что всегда рядом, но до которой нельзя дотянуться, разве что она сама тебе не протянет свою изящную руку, как сейчас. Нет, правильно изображали Венецию старые мастера. Она так похожа на нашу несостоявшуюся любовь, на нашу необретённую веру и вечно ускользающую от нас надежду. Она рядом, она смотрит на тебя отовсюду, но ты можешь коснуться её только случайно, невзначай, по необъяснимой прихоти судьбы. И мы, словно заворожённые, смотрим в её сторону, думаем о ней и
вечно ждём с ней встречи. Сколько же я знал про тебя, Венеция, про все твои дворцы и соборы, улицы и каналы, даты и судьбы! Но взглянув на тебя воочию, увидел совершенно иное лицо, не темноволосой смуглянки, как то приличествует красавице-итальянке, а круглолицей блондинки, чей внимательный взгляд принадлежит каждому, смотрящему в её сторону. Ведь она не столько часть Италии, сколько нашего прошлого, она из нашей так и не прожитой жизни. Не оттого ль так стремится сюда душа и не потому ли столь были влюблены в Венецию Дягилев, Стравинский, Бродский и тысячи и тысячи других, не так известных и столь знаменитых. Но надо суметь выдержать это лёгкое пожатие руки, в котором нет ни сочувствия, ни сострадания, и устоять перед этой странной полуулыбкой и взглядом, смотрящим на тебя отовсюду, в котором нет ни грамма душевной теплоты и нет никакого дружеского участия, как не может их быть в том, чего не было и прошло мимо тебя.
Я устроился на самом носу гондолы, прямо около её «ферро», единственной металлической части лодки, её узорного железного наконечника. Гондола была украшена дворянским гербом и называлась «Святая Мария». За мною следом разместилась и вся наша «сборная», последней взошла на борт сама синьорина Венеция.
Касаясь рукой зеленоватой воды, я думал о том, сколь ошибочны и несправедливы расхожие штампы о Венеции. «Прогулка на гондоле подарит Вам ещё одно незабываемое романтическое путешествие» – написано на всех языках в моей гостиничной памятке. Чушь. Романтическое настроение родом из нашей памяти, когда забытое, дорогое сердцу, впечатление вновь просыпается, зацветает всеми оттенками воскресшего чувства и раскрашивает ими весь наблюдаемый нами окружающий мир. Но откуда взяться этим ярким волнующим цветам, если все эти впечатления пришли сюда из нашего Непрожитого или из нашего Несбывшегося? Будут ли они незабываемыми? Конечно, да, как никогда не забудется та любовь, в которой вам так и не случилось дотронуться до своей возлюбленной, как никогда не исчезнет из памяти мечта, так и не воплощённая вами в жизнь, и ни за что не потеряется надежда, некогда заставлявшая вас неподвижно замирать на вдохе. Я смотрел на это «незабываемое», состоящее из проплывающих мимо мостов и башен, окон и балконов, розовых фонарей и каменных скульптур и меня даже не смущал жутковатый рассказ «синьорины Венеции» о том, что в таких же чёрных гондолах вывозили из города умерших во время чумы, разразившейся в XVI веке. Открывающиеся панорамы с воды действительно поражали воображение. Хотя нечто подобное и раньше рождала моя фантазия, только сознание ненадолго могло удерживать эти фантомы, я успевал лишь несколько мгновений полюбоваться их безупречной огранкой и они рассыпались от малейшего соприкосновения с реальностью, ибо были из иной, непрожитой мною жизни. Здесь же они высились и громоздились, отражались в мутноватой морской воде и растворялись только от соприкосновения с ней, становясь отражениями, серебрясь и вскипая мерцающими исчезающими бликами.
«Синьорина Венеция» продолжала развенчивать мои волшебные мифы о городе. Я с ней то соглашался, то нет, никак не желая, к примеру, передавать мой любимый Мост Вздохов от пылких восторженных влюблённых к страдающим заключённым, через который они проходили, следуя к месту своей казни.
Я обратил внимание на то, что никто из моих спутников не слушает «синьорину Венецию». Это обстоятельство дало мне повод попросить поговорить её о городе на своём родном языке. Никто не был против, а молодая греческая пара, занятая исключительно друг другом, испустила восторженный клич, который побежал по руслу узкого канала и спрятался где-то в тесных карманах лиловых домов с осыпающейся штукатуркой. Полуулыбка синьорины превратилась в настоящую улыбку, и я обнаружил, что у неё не только красивое, но и даже симпатичное лицо. «Грациэ, грациэ», – сказала «синьорина Венеция», и я услышал чудную музыкальную речь, в которой почти не понимал ни единого слова, но только здесь и не нужны были никакие слова.