Предисловие

«Похож ли Ханой на Дюнкерк?» — спрашивает себя один из героев Арагона, вспоминая в наши дни вторую мировую войну. Для него Ханой, выстоявший под американскими бомбежками, — это «город-крик» и город-герой. Первое определение подходит и к Дюнкерку. В июне 1940 года на Атлантическом побережье в течение долгих часов не смолкали полные ужаса голоса французов и англичан. Нацистские авиабомбы сжигали их, укрывшихся на старомодных суденышках, которые курсировали между Францией и Англией… Городом-героем Дюнкерк не мог стать, и не по своей вине: не такою была на этом этапе природа второй мировой войны, да этого и не хотели французские политики, чья злая воля предрешила трудную судьбу французской армии. Беспорядочным отступлением французские дивизии прибило к Атлантике. Тысячи людей метались на последней полоске французской земли. Британские союзники не сдержали обещания вывезти французов морем в составе своего экспедиционного корпуса, убравшегося из Франции. «Французы направо!», «Англичане налево!» — неутомимо командует юный английский офицер, которому не велено пускать на суда французов.

Дюнкерк не был отдаленным предшественником героического Ханоя; по времени и по исторической сути он был скорее близок к Мюнхену, который дал наименование позорно памятному сговору англо-французов с гитлеровцами осенью 1938 года. Этапами последовавшей катастрофы были: пресловутая странная война, исход населения по дорогам Франции, Дюнкерк, капитуляция…

Для героев Мерля все это было, конечно, не историей, даже не предысторией, а их сегодняшним днем, вернее, двумя днями — субботой и воскресеньем. С горькой иронией Мерль называет эти дни паники и развала английской формулой еженедельного отдыха — уик-энд — конец недели. Катастрофа представлялась им если не концом света, предсказанным в мистических книгах, то, во всяком случае, концом всего, во что их заставляли верить тогдашние правители — могильщики Франции, как их назвал французский народ.

Французская литература не раз анализировала в живых образах и в публицистических рассуждениях этап Мюнхен — Дюнкерк. Писатель Жорж Бернанос, патриот, верующий католик, скорбел о развале в «доме Франции»; наш друг, писатель-коммунист, Жан-Ришар Блок рассказывал, как после Мюнхена у некоторых французов, деморализованных лжемиротворцами, вырвался «позорный вздох облегчения»: сговорились, значит, не придется бороться ни с нацизмом, ни с фашистской опасностью у себя дома; реакция готовилась развернуть наступление на рабочий класс. У Сартра в романе «Пути свободы» выведен молодой человек, который деловито подсчитывает, скольких ресторанных и постельных услад лишился бы он, если бы не спасительный для него цинизм «отцов Франции», партнеров Гитлера по Мюнхену.

В «Уик-энде на берегу океана» показан более поздний этап трагедии, когда французам пришлось жизнями своими расплачиваться за «умиротворение» нацизма.

Советский читатель знает Робера Мерля по двум его прекрасным книгам. В романе «Остров» Мерль, отталкиваясь от классической робинзонады с ее пафосом единоборства человека с природой воспевает борьбу людей — жителей островов Океании и европейцев — которые сплотились против тирании британской владычицы морей — так ведь некогда называли Британию. В другой книге «Смерть мое ремесло» Мерль вскрывает систему нацистского палачества снизу доверху.

В романе, предлагаемом читателю, главных виновников народных бедствий не видно. Перед нами жертвы, свидетели катастрофы. Их показания звучат по-разному. Есть тут люди, с начала до конца сохраняющие мужество и человеческое достоинство. Таков рабочий Александр. Он поддерживает дух случайно сплотившегося вокруг него маленького коллектива. Очень точно выражен нрав и характер простых людей Франции в образе солдата Пино. Он не расстается со своим ручным пулеметом, продолжает бить по нацистским стервятникам. Люди этого типа вскоре составят костяк французского Сопротивления. К Александру и его товарищам всячески примазывается выродок Дьери, исподволь подготавливающий свои коммерческие, и не только коммерческие, сделки с оккупантами.

Заметное место в романе занимает Жюльен Майа, впрочем не заслоняя Александра и Пино. Образ этого французского интеллигента противоречив. За ним видны определенные грани предвоенного развития Франции, ее морально-политические кризисы, «структура» предвоенной буржуазной демагогии. В частности, пацифистские сентенции Жюльена Майа, его рассуждения о том, что война вообще, всякая война — плоха, восходят к тому «негативному пацифизму», о котором Ромен Роллан писал задолго до второй мировой войны, «Слишком просто, — заявил Ромен Роллан лидерам одной пацифистской организации, — провозглашать себя противниками „всяких войн“. Вы не вправе подходить с одной и той же меркой к угнетателям и к угнетенным». По Роллану, недифференцированное отрицание «насилия, от кого бы оно ни исходило», только мешает борьбе против войны, хотя бы непротивленцы субъективно и стремились к гуманным целям. Признания Майа показывают, что мюнхенство было тем рубежом, за которым пацифизм становился прямым орудием реакции. Но пацифистскими иллюзиями не исчерпывается характеристика Жюльена Майа. И в мыслях и в поступках он то и дело противоречит самому себе и сам осознает шаткость своих позиций. «…Я участник матча, не будучи его участником. Долго на этом не продержишься». Майа резко отличается от тех индивидуалистов, которые проповедуют бездействие, пассивность и всегда стоят в стороне с единственной целью сохранить, так сказать, душевный комфорт. Жюльен Майа не только не знает этого безмятежного состояния, но, напротив, всегда в тревоге и не скрывает, что не может примириться с преступным равнодушием к гибели людей. Французам и англичанам, горящим на море, неоткуда ждать помощи. Это не дает покоя Жюльену Майа, и он делает все, что в его силах, для спасения обреченных. Ему в высшей степени свойственно чувство локтя, солдатского братства; его невеселые афоризмы объясняются не столько скептичностью, игрою в иронию, сколько нежеланием обнаружить взволнованность, гнев.

Проповедуя отказ от вооруженной защиты каких бы то ни было идеалов, он сам оружием расправляется с негодяями, напавшими на беззащитную девушку. Сцена, изображающая этот поступок Майа, психологически тщательно продумана. Такого «отрицателя», как Майа, показывает автор, надо поставить в условия, когда сама жизнь разъясняет ему не только несостоятельность, но и полную неприемлемость непротивления для того, кто хочет остаться человеком.

И все же противоречия в мыслях и в душе этого героя остаются непреодоленными, воля — ненаправленной, благородные порывы — сбитыми, как пламя слишком слабого огня. Мерль, хотя и предоставляет своему герою самому демонстрировать и оценивать свои слабости, в сущности, не щадит Жюльена Майа. Тот самый Майа, который превыше всего ценит проницательность, умение видеть действительность без покровов, на деле страдает поразительной моральной слепотой. Военный крах Франции Майа склонен рассматривать чуть ли не как крушение всех высоких идеалов, хотя крах этот был неожиданным лишь для тех, кто оставался в плену либеральных иллюзий. Растерянность и деморализация под Дюнкерком представляются Жюльену Майа почти светопреставлением, зловещим, поистине апокалипсическим уик-эндом. Даже когда Майа замечает что-то доброе, более того, сочувствует доброму, он бессилен внести необходимые коррективы в свое застывшее представление о мире. Он может в какой-то мере оценить верность солдата Пино своему долгу, как и другие проявления благородства и веры, но это отнюдь не помогает ему сбросить зловещую пелену, закрывшую его взор. Майа охотно соглашается с шофером Ниттелем, когда наивный Ниттель, описывая свою нелегкую жизнь, с гордостью вспоминает, что сумел «плюнуть на все». Мы знаем, что нигилизм проникал в рабочую среду Франции вместе с прочими ядами обывательщины, анархиствующего скепсиса. Французский анархизм и до сих пор любит крайние решения, отчаянные и мгновенные порывы и весьма легко сникает, уступая поле действия противнику…

Люди такого типа, как шофер Ниттель, конечно ненавидели Францию двухсот семейств, но решали, что лучше всего отгородиться от общества, укрыться в своем дому; они забывали о том, что их большой дом — Родина — под угрозой. Отгораживания, однако, не получалось. То, что Ниттелю казалось самоутверждением, независимостью, было, как явствует из романа, слепым подражанием гнилостной морали верхов. Интересно, что неосознанный, стихийный нигилизм Ниттеля импонирует столь утонченному скептику, как Майа. Эта своеобразная «перекличка» была на руку лидерам предвоенной Франции. Им, в сущности, было безразлично, откуда проникают бактерии мюнхенской заразы, откуда исходит духовная инертность: снизу, от таких честных, но несознательных людей, как Ниттель. или от интеллигентов типа Майа.

Все, что остается недоступным пониманию Майа, он пытается объяснить «абсурдностью» действительности вообще. Однако независимо от философского жаргона, к которому прибегает герой Мерля, сам Робер Мерль не разделял и не разделяет взглядов писателей, склонных к «абсурдизму». Он был и остается активным борцом против колониализма, за гуманизм, и не только как общественный деятель, но и как художник, верный жизненной правде.

Очевидны симпатии автора к простым людям на войне. Это чувствуется и в юморе, в солдатском острословии, не очень мягком и веселом, но зато весьма уместном, когда нужно поддержать человека, когда требуется собрать все свое мужество и выстоять. Затворники Дюнкерка были оторваны от народной массы, лишены помощи более опытных командиров, чувствовали себя брошенными, забытыми. Не удивительно, что они так дорожат теплом солидарности, ценят любую честную попытку разобраться в событиях, в жизни, даже когда о жизни размышляют такие люди, как Пьерсон, неспособный, при всем своем крамольном для священника свободомыслии, предложить ясное решение, выход из тупика.

Когда читаешь роман Мерля, не раз вспоминается замечание Барбюса об идейно-психологических противоречиях солдат империалистической войны. Империализм, указывал Барбюс, стремится превратить солдата в «апаша», в деклассированного, на все готового человека; в противовес этому, само чудовищное обличие империалистической бойни заставляет солдат прозревать, они становятся «пролетариями окопов», борцами. Эта диалектика в романе Мерля намечена, хотя тип борца им не обрисован. Язык некоторых героев снова заставляет вспомнить Барбюса, и особенно главу «Грубые слова» знаменитой его книги «Огонь». Когда солдат, сосед Барбюса по окопу, спросил его, будут ли в книге, которую он пишет, «грубые слова», писатель ответил, что будут. Без таких слов передать жизнь этой солдатской массы было невозможно, не впадая в приукрашивание. И у Мерля под грубой словесной оболочкой мы можем обнаружить правду чувства и мыслей людей, для которых Дюнкерк был не просто ареной личных страданий, а реальным проявлением огромной народной беды.

Все это мы улавливаем благодаря реалистическому мастерству Мерля. Но иногда автор этого романа идет на такое обострение реалистических приемов, которое ослабляет картину трагедии, убедительную и верную в целом. Так, например, стараясь передать, а вернее, обыграть пресловутую английскую невозмутимость, Мерль в сцене пожара на судне показывает нам англичан в состоянии массового, можно сказать, патологического, оцепенения.

В эпизоде Дюнкерка, особенно в таком его ракурсе, где на первом плане небольшая группа людей, нельзя было осветить события войны в их перспективе. Но главный смысл происшедшего в Дюнкерке очерчивается довольно рельефно. Это — прямая связь разгрома с политической и социальной деморализацией Франции в момент, когда там усиливалось наступление реакции; это — картина разлада международного, характерного для союзных отношений в армиях буржуазных стран. Оба западных государства вынуждены были начать войну под широковещательным лозунгом антигитлеризма, но маскировка эта выцвела с самого начала, — и стало еще яснее, что правящие классы обеих стран погрязли в низменных расчетах. Для французского империализма главным было: не допустить, чтобы народ духовно мобилизовался для отпора агрессору, постараться направить агрессию на Восток, против Советского Союза. Французский народ нашел в себе силы преодолеть наследие Мюнхена, перешагнуть через бездну военной катастрофы и объединить свои силы для борьбы. Вклад Советского Союза позволил патриотическим силам Франции реально развернуть Сопротивление.

Исторический опыт второй мировой войны и до сих пор остается поучительным. Так же как и смысл тех военных катастроф, к которым привели империалистов их собственные, наиболее коварные «хитроумные» замыслы. Народы мира не должны забывать трагические уроки истории — к такому выводу приводит книга Мерля, и в этом ее неоспоримая ценность для нас.

Б. Песис

 

Суббота. Утро

Лучи солнца все так же играли на кузовах брошенных машин, стоявших двумя бесконечными рядами у обочины тротуаров. Проходя, Майа заметил шикарный «меркурий» защитного цвета. Очевидно, генеральская машина: на радиаторе еще торчал флажок. Теперь в ней спали двое солдат. Спинку переднего сиденья они отбросили назад и, растянувшись во весь рост на подушках, спали рядышком, раскинув руки с видом глубочайшего удовлетворения. Позади себя Майа услышал скрип колес по мостовой, и тут же его догнала тележка, которую вез какой-то пехотинец. На тележке ногами вперед лежала женщина. Платье, задравшееся чуть ли не до живота, открывало две розовые пухлые ляжки, и при каждом толчке они подрагивали, будто в каком-то непристойном танце.

Тележка, скрипя колесами по неровным плитам мостовой, свернула в тот самый переулок, по которому шагал Майа, и поравнялась с ним. Женщина глядела прямо перед собой широко открытыми глазами, а на ее виске зияла черная дырка. И по-прежнему подрагивали при каждом толчке ляжки.

Солдат приостановился и, придерживая ручку тележки, утер мокрый лоб. Коренастый, огромные ручищи, а на лице боксера голубые наивные глаза. Он взглянул на Майа, покачал головой.

— Здорово мне не повезло, а?

Опустив на землю вторую ручку, он установил тележку на упоре и вытер потную шею.

— Курева нету?

Майа протянул ему пачку сигарет.

— Возьми парочку.

— А ты, видать, свой парень, — сказал солдат. Он взял три сигареты и аккуратно засунул их во внутренний карман куртки.

— Я-то не шибко курильщик, — сказал он, — но запашок, друг, донимает.

Он поплевал себе на ладони, впрягся в тележку и с силой толкнул ее.

— Эта, правда, еще ничего, — добавил он, — совсем еще свеженькая.

И снова по мостовой загрохотали металлические ободья колес, снова заплясали ляжки. Майа молча зашагал рядом.

— Где квартируешь? — спросил солдат, первым нарушив молчание.

— В санатории.

— Тогда тебе другим путем идти.

— Ничего, сделаю крюк, пройду через дюны.

— Ну-ну! — сказал солдат.

При каждом толчке руки его вздрагивали.

— Вот сволочи, — проговорил он. — Здорово обдурили. Десятого жмурика с утра волоку на себе, и конца-краю не видно. Как мальчишку обдурили!

Майа пригляделся к покойнице. Лет двадцать пять, от силы тридцать. Под платьем у нее ничего не было, а платьице летнее, из набивной ткани. Вчера стоял знойный день.

— Вот сволочи! — повторил солдат. — Спросили, кто умеет водить. Мне бы, дурачку, промолчать, а я влип, как последний болван. «Значит, водите, — говорит капитан, — чудесно!» — и, хлоп, сразу же впрягли меня в оглобли, умеешь, так вози жмуриков. Я даже побелел. «Ниттель, — это капитан мне говорит, — никак, вы сдрейфили». Это я-то сдрейфил! Да разве в том дело. Плевал я лично на жмуриков! Ничего-то капитан не понял! Не в жмуриках дело, а в этих хреновых оглоблях. Нашли осла!

Он снова взглянул на Майа.

— Понимаешь, до войны я был шофером такси в Париже. Ночным шофером, — добавил он, скромно потупив глаза.

— Тогда, конечно, дело другое.

— Еще бы! — подхватил Ниттель. — Я ему, капитану то есть, говорю: «А почему бы грузовик не приспособить. Грузовиков навал. Я лично приведу вам грузовик, а то и парочку». Куда там: «У нас задание, говорит, и мы обязаны выполнять его нашим ротным транспортом». Возьми их за рупь за двадцать!

На противоположном конце улицы неожиданно появился «рено» защитного цвета. Машина резко затормозила и остановилась, чуть не упершись бампером в тележку. Разъехаться было невозможно из-за машин, стоявших вдоль обочин тротуаров. «Рено» и так с трудом пробирался между ними. Послышался нетерпеливый звук клаксона, затем другой. Ниттель побагровел.

— А куда мне прикажете деваться?

Он установил тележку на упоре, закурил одну из сигарет — подарок Майа, потом с невозмутимым видом уселся на оглобли.

Молоденький лейтенант выскочил из «рено», как чертик из ящика, и в два прыжка очутился возле тележки.

— Убирайтесь немедленно, — грубо скомандовал он, — я везу письмо к генералу, мы торопимся.

— А куда прикажете убираться? — осведомился Ниттель.

Эту фразу он произнес неожиданно сладким голосом. Лейтенант огляделся. Свернуть действительно было некуда. Машины стояли вплотную друг к дружке.

— Раз некуда, тащите обратно, до ближайшего перекрестка метров пятьсот.

— Извиняюсь, — все так же сладко пропел Ниттель, — извините великодушно! Если я при каждой встречной машине буду пятиться до ближайшего перекрестка, я, чего доброго, так и прокручусь до вечера со своим покойничком… Да вы сами осадите, ведь вы на машине.

Говорил он теперь почти не шевеля губами, тщательно выбирая выражения поизысканнее, прямо дама-патронесса.

Лейтенант задумался.

— Невозможно, задним ходом машина столько не пройдет. И, кроме того, — добавил он раздраженно, — потрудитесь не давать мне советов. Только этого еще не хватало! Я везу письмо генералу, срочное письмо, и приказываю вам очистить дорогу. Слышите, приказываю!

Ниттель не шелохнулся.

— Вы что, не понимаете, что ли? — заорал лейтенантик. — Назад!

— Господин лейтенант, — сказал Ниттель, — капитан Блари приказал мне доставить штатского в мэрию, и я доставлю.

— Назад! Плевал я на вашего капитана Блари!

— Дело ваше. — Ниттель говорил все так же сладко и изысканно. — У меня тоже есть приказ: отвезти тело штатского в мэрию, и я везу.

— Штатский? Какой штатский? Где у вас тут штатский?

— Вот, — сказал Ниттель, указывая на покойницу.

— Черт бы вас побрал! — завопил лейтенант. — Вы что, смеетесь надо мной, а? Отойдете вы назад или нет, я вас спрашиваю?

— Я выполняю приказ капитана Блари. И других приказов выполнять не намерен.

— Какого дьявола! — продолжал вопить лейтенант.

Он зашелся от гнева и с трудом выдавил из себя:

— Других приказов не намерены выполнять! Я вам сейчас покажу, как их не выполнять! Может, вы вообще от офицеров приказов не получали? Может, вы не знаете, что такое офицер? А нашивки мои, так-перетак… видите?

— И вам не стыдно ругаться при мертвой? — спросил Ниттель.

Тут лейтенант сделал нечто ни с чем не сообразное. Он выхватил из кобуры револьвер и навел его на Ниттеля. Кровь ударила ему в голову, и револьвер в руке заплясал.

— Я приказываю вам уступить дорогу, — сказал он беззвучным голосом.

Ниттель побледнел, но не тронулся с места. «Худо дело, — подумал Майа, — а главное, по моей вине. Не будь меня здесь, Ниттель не стал бы упрямиться. А этот молокосос вполне способен его укокошить. Пример, дисциплина, а ему, голубчику, всего двадцать, он, видите ли, Францию спасает…»

Ниттель и лейтенантик, не шевелясь, неотрывно глядели в глаза друг другу, будто завороженные тем, что должно было произойти.

— Стойте! — крикнул Майа.

Оба вздрогнули и повернулись к Майа, неохотно, с досадой, так, словно бы этот крик разрушил какой-то тайный сговор, вдруг связавший их.

— Подождите!

Теперь оба глядели на него в упор, и Майа смешался, не зная, что сказать дальше. У Ниттеля был угрюмый, сонный вид.

— Подождите-ка! — сказал Майа. — По-моему, все можно уладить. Видите малолитражку, это «остин»… Отгоним его на середину мостовой, тележку втащим на рельсы, а потом поставим «остин» на место — это уже пустяки, и ваш «рено» прекрасно пройдет.

Воцарилось молчание. Лейтенантик спрятал револьвер в кобуру.

— Ну что ж, пожалуй, — хмуро сказал Ниттель.

В сторону лейтенантика он не глядел. Не дожидаясь посторонней помощи, он схватил «остин» за бампер, приподнял передние колеса и повернул маленький автомобильчик, как игрушку.

— Пожалуйте! А на насыпь так не въедешь, — добавил он, обращаясь к Майа. — Придется тебе подсобить чуток.

Он все еще не глядел на лейтенанта.

— Охотно.

Ниттель впрягся в тележку, повернулся к железнодорожной насыпи и разбежался. Тянул он изо всех сил, но насыпь была крутая, грунт обваливался, и на полпути он застрял.

— Да толкай, черт, толкай! — крикнул Ниттель.

Майа толкал с остервенением, но стоять ему было неудобно. Тележка поднималась в наклонном положении, и Майа с трудом удерживал ее. Вдруг он чертыхнулся. Покойница стала сползать с тележки. Тело неотвратимо скользило прямо на него. Он едва успел ухватить ее ноги и водрузить на полок.

— Что там у тебя? — сказал Ниттель, оглянувшись.

— Покойница на меня падает.

— Видать, приглянулся ей! — сострил Ниттель.

И расхохотался.

— Придержите! — крикнул лейтенант. — Я сейчас подойду.

И действительно, он подошел с шофером, который сидел за рулем «рено». Теперь они уже вчетвером, громко ухая, навалились на тележку. Но каждый тянул в свою сторону. Ниттель, втаскивая тележку на откос, окончательно завязил колеса, а двое новоявленных помощников старались их вытащить. Майа чувствовал, что пальцы его совсем затекли, с такой силой он вцепился в мертвое тело.

В конце концов Ниттель упер в землю ручки, схватил тележку за задок и приподнял ее. Лейтенант и шофер помогали ему. Наконец колеса удалось вытащить. Еще два шага, и тележку буквально на руках внесли на рельсы. Все четверо остановились перевести дух. Они совсем взмокли.

— По виду не похоже, что такая тяжесть, — сказал шофер.

— А ты как думал, — сказал Ниттель.

Лейтенант кинул в его сторону дружелюбный взгляд.

— Какая ни на есть, а весит.

— Верно, — сказал Майа, — пришлось нам повозиться.

— Нет, не в ней, не в девчонке дело, — отозвался Ниттель. — Девчонка хоть и в теле, я ее одной рукой подниму. Тут главное тележка. Вся, как есть, железная. Даже порожняя руки оттягивает.

— А все равно, — уперся шофер, — девица тоже, будь здоров, не мало весит.

— Это точно — весит, но главное не в ней, а в тележке.

— Обе весят, — сказал лейтенантик.

— Это уж точно, — сказал Ниттель.

Все четверо сгрудились вокруг тележки; посмотреть со стороны, стоят себе хорошо потрудившиеся рабочие или механики и с самым серьезным видом рассуждают о своей работе. Лейтенант уже никуда теперь не торопился. Он утер платком лоб, поправил ремень. На Майа с Ниттелем он глядел по-прежнему дружелюбно.

— Весик солидный, — повторил он.

Все четверо миролюбиво и с удовлетворенным видом поглядывали друг на друга.

— Ну, нам пора! — сказал лейтенант, и в голосе его прозвучало сожаление.

Он вприпрыжку спустился с насыпи, а за ним сбежал шофер. Внизу лейтенант оглянулся.

— Спасибо! — крикнул он с чувством. — И до свидания!

Майа даже почудилось, что лейтенант, будь на то его воля, поднес бы им по стаканчику.

— До свидания! — крикнул Майа.

Ниттель открыл было рот, но в последнее мгновение спохватился и ничего не сказал.

Лейтенант взялся за бампер «остина», очевидно, желая повторить трюк Ниттеля, но приподнять машину один не смог. Пришлось ждать, когда ему подсобит шофер. Ниттель глядел на них с откоса, и вид у него был довольный.

Громко хлопнула автомобильная дверка. «Рено», взревев, прошел мимо них.

— Иди, целуй своего генерала в задницу, красатуля! — крикнул ему вслед Ниттель.

Он схватился за ручки и поставил тележку между рельсами.

— Раз уж мы сюда взгромоздились, так и поедем, — сказал он, — а спустимся подальше. Там насыпь кончается. А трястись, что там, что здесь, — один черт!

Вдруг он остановился.

— Нет, ты видел эту стерву с его пушкой? Видел, а? Он, падло, чуть меня не хлопнул! Где это слыхано? — добавил он, подумав. — Теперь уже, выходит, французы промеж себя дерутся? Вот до чего дошло. Раз у тебя пушка, значит — ты и господин. Да разве тут джунгли? «Я вам приказываю подать назад!» — говорит и, хлоп, тащит свою пушку. Это что же за номера такие, а?

Становилось все жарче. Майа снял куртку, перекинул ее через руку. Моря не было видно, но его соседство угадывалось. Оттуда дул резкий соленый ветер. С железнодорожной насыпи они видели, как вдоль всей улицы до самого конца стоят параллельно в два ряда брошенные машины.

— До этой сволочной войны, — сказал Ниттель, — я, можно сказать, был человек счастливый, хорошо зарабатывал. Ночной шофер. Конечно, ты скажешь, утомительно, зато двойной тариф, чаевые, да и клиентура, само собой, другая! А, главное, машина-то моя собственная, значит, на себя работал. А счетчик всегда можно подкрутить, сам понимаешь…

Он помолчал.

— Так-то оно, браток! И каждое утро выкладываешь жене сто франков… Сто! Как в аптеке! И мне еще оставалось, это уж точно… Так что я себе ни в чем не отказывал. На одни аперитивы, бывало, за ночь сорок монет истратишь.

— Сорок?!

— А как же! Встречаешь в барах корешей, сначала один поставит, потом другой, неловко жаться. Не то чтобы я такой уж пьяница, пиво, правда, люблю, ну перно тоже иногда пропустишь, а вообще-то я не пьяница, но стаканчиков десять — пятнадцать за ночь запросто выпивал.

Он опустил ручки, установил в равновесии тележку, обогнул ее и деликатным движением натянул подол платья на голые ноги покойницы. Но платье все равно доходило ей только до колен.

— Сам не знаю, чего это я стараюсь, — обратился он к Майа извиняющимся тоном. — Вот уж второй раз платье натягиваю, но разве при таких толчках оно удержится. Да и платьишко-то, честно говоря, коротенькое.

Он снова толкнул тележку.

— А ведь, поди ж ты, до сих пор о том мерзавце вспоминаю… «Приказываю вам осадить!» — и сразу хлоп — вытаскивает свою пушку. Ну и номера! Так я тебе о чем говорил, — начал он снова, — ночной шофер — это и денежки, да и интересно; ты даже представить себе не можешь, чего только не насмотришься, ума-разума набираешься, прямо другим человеком станешь.

И по шпалам тоже было нелегко катить тележку.

— А ты что до войны делал? — вдруг спросил он.

— Да так, ничего особенного.

— Раз так, пусть так, — сказал Ниттель, — я ведь только для разговора спросил. Ну хоть работа-то по нутру? Странное дело. Ты скорее на учителя похож, страх какой серьезный.

Майа улыбнулся.

— А разве у учителей такой уж серьезный вид?

— Да я не об том. Я одного знал, такой весельчак был, а все-таки вид у него… Я вот что тебе скажу, раз они учат ребятишек, у них у всех такой вид делается… Вид у них такой, хочу тебе сказать, будто они за тобой все время следят, как бы ты глупость не сморозил.

— Значит, у меня такой вид?

— Да, вид у тебя такой, — подтвердил Ниттель. И великодушно добавил: — Какой вид есть, такой и есть, заметь. И не твоя в том вина, что у тебя такой вид. Да так вот, — сказал он, помолчав, — каждое утро выкладывал жене сто франков. Сто! Да-да! Она не жаловалась, счастье ей выпало, ты уж мне поверь. Ведь я ишачил, а на стороне ни-ни-ни… Да и вообще, отец семейства! Как положено. Подожди-ка, — добавил он, опустив на землю оглобли и устремив на Майа пристальный взгляд светло-голубых глаз, — я сейчас тебе карточку своего малого покажу.

Ну ясно! Маленький, засаленный, туго набитый бумажник! Чуть помятая карточка, и протягивают вам ее, слегка отставив палец! И мальчуган, одетый в костюм для первого причастия, с толстым молитвенником, зажатым под локтем, с напомаженными до блеска волосами, с тем ошалелым видом, который бывает у детей в дни великих праздников.

— А он у тебя крепыш!

— Еще бы! В школе он их всех тузит. Я не потому говорю, что он мой сын, но сам посмотри, какой парень — а?

Ниттель спрятал фотографию в бумажник.

— Малый у монахов учится, — добавил он скромно. — Я сам, заметь, попам ни на грош не верю. Ихним адом меня не запугаешь, в ихний рай я не верю, но детишки — дело другое. Я, видишь ли, предпочитаю платить, лишь бы у малого были принципы.

Несколько минут он молча тащил тележку, которая подпрыгивала на камнях мостовой. Платье покойницы снова задралось, и на солнце подрагивали ее розовые ляжки.

— Жене моей не на что было жаловаться, — повторил Ниттель. — Я человек серьезный, и вообще, по-моему, она просто в рубашке родилась. А насчет всего прочего, не поверишь, я хоть здоровяк, а не особенно ходок. Есть у меня жена, с меня хватает. Другие по бабам шляются, все никак не остепенятся. Это не в моем, браток, обычае. Ну, бывает раза два, от силы три в неделю, вместе с ребятами, и то только для смеху. Знаешь, встретимся, бывало, где-нибудь в баре часа в два ночи. К этому времени уже измотаешься порядком, попробуй поводи машину ночью, даже глаза начинает ломить. Ну выпьешь два-три маленьких, чтобы в себя прийти. А главное, всегда кто-нибудь да поднесет. «Эй, ребята! Рванем?» Ну как откажешь, ведь в дураках ходить будешь. «Рванем», — говорю, и, хлоп, все рассаживаются по своим бандурам… Куда ехать, нам известно, все улицы наперечет знаем. Ты бы, друг, поглядел — четыре такси одно за другим цепочкой, представляешь? Чисто кавалькада, один другого обогнать старается, Вот это работка! Крыло к крылу! Тут гляди в оба — среди шоферов такие шутники, такие свиньи попадаются… Умеют водить, спору нет. Все ведь классные шоферы, можешь мне поверить. Тут, главное, рефлекс надо иметь. Всякому хочется на финиш вырваться. Ну, останавливаемся, посвистим девчонкам!

— И тебе это доставляло удовольствие?

Ниттель недоуменно глянул на Майа.

— Ты что, сбрендил? Да разве это для удовольствия, я же тебе говорил, для смеху. На чем это я остановился? — добавил он.

— Как вы девкам свистели.

— Верно, значит, подсвистываем. Да, скажу я тебе! Некоторые парни забавлялись с девчонками прямо на сиденье. Это не в моем, брат, духе. Я на таких девчонок особенно не зарюсь. Я сижу, а девчонка на коленях у моих ног. Веришь? Словно паша какой. И, знаешь, мне тогда чудится, будто и я барин, хоть на часок. Удобно сижу на заднем сиденье, а девчонка у моих ног! Вот тогда-то и чувствуешь себя важной персоной! «Жозеф, можете ехать!» Иной раз, понимаешь, я заранее покупал дорогую сигару, чтобы в этот момент покурить. Понимаешь? Я на заднем сиденье, удобно так сижу, в зубах сигара, ну чисто хозяин со своей машинисткой. Девка у моих ног, понятно? Ну фабрикант, что ли, понятно? Словом, крупный делец. И за все про все две десятки.

— Это у тебя от воображения. В конце концов это не бог весть что.

— Верно, верно, — живо подхватил Ниттель, — но ведь за все про все две десятки, понимаешь, две десятки. А некоторые парни вообще ничего не платят. Прогонят девку, а денег не дадут.

— Ну это уже свинство.

Ниттель вскинул на Майа свои простодушные глаза.

— Свинство. С чего это ты взял? По отношению к девчонкам, что ли? Подумаешь, девчонки! И говорить о них не стоит! Я, заметь, никогда так не делаю. Я ведь не такой, у меня принцип есть. Надо тебе сказать, — добавил он, помолчав, — я тоже у монахов воспитывался.

Майа улыбнулся и вытащил из кармана пачку «голуаз».

— Сигарету?

— Тебе не останется.

— Ничего, бери. Они мне дешево обошлись. Торговец не захотел денег брать.

— Врешь! — крикнул Ниттель и даже остановился. — Ведь врешь, да?

— Чистая правда.

— Ты что надо мной смеешься?

— Ничуть.

— Ты говоришь, он не захотел с тебя денег брать?

— Да.

— Значит, отказался от кровных денежек?

— Да.

— Поди ж ты! Прямо не верится! Отказался от денег! А может, он… того… тронулся?

— Нет. Просто он деморализован, вот и все.

— Деморализован? — переспросил Ниттель. — Ну и словечко! Деморализован! Хоть бы все они деморализовались. Ах ты господи! Вот было бы здорово. Входишь в магазин и говоришь: «Дайте мне то-то и то-то». Заворачивают тебе чин по чину, да еще улыбаются, а ты уходишь и денег не платишь! Это номер!

— Тогда и тебе пассажиры за проезд платить не будут.

— Ну и хрен с ними, если я могу все без монет получать. Одно на одно выходит.

— А девчонки? — улыбнулся Майа.

— То же самое! И девчонки тоже даром! Оптом! Все так все! Вот это было бы государство! Заметь, — добавил он, помолчав, — до этой сволочной войны мы нельзя сказать чтобы уж такие несчастные были. По-моему, даже, скорее, счастливые. Только как-то до нас это не доходило. А вот теперь поняли. Возьми меня и жену. Времена хорошие были, жили неплохо. А уж такой бабы, как моя жена, таких баб ты, брат, и не видывал. По правде говоря, я сам ее всему обучил. А все-таки такие бабы, поверь на слово, на каждом шагу не встречаются. Ох, черт! Никогда не забуду — ночь дождливая, ветер так и свистит, того и гляди, лачугу снесет, а мы с женой лежим себе на перине, в тепле, а рядом ночничок горит. Вот это и есть настоящая жизнь, погода мерзкая, а ты с женой лежишь себе в тепле, на пуховой перине и слушаешь, как там на дворе дождь хлещет, ветер — словом, черт знает что. А тебе на них чихать! Только нас двое и есть, в тепле, на пуховой перине, а рядом ночничок. Я ее обнимаю сзади и глажу ей живот. Ах ты черт! Вот когда чувствуешь себя человеком, а жена ни слова не говорит, уж поверь мне. Ждет и слова не вымолвит. А на дворе ветер, погода препохабнейшая! Ветер, дождь, град, гром, настоящий потоп! А ты лежишь себе на пуховой перине, в тепле да гладишь ей живот. И на все-то тебе наплевать! Пусть себе снаружи бушует, сволочь! Нас только двое, жена да я. Прямо король с королевой. Вот это жизнь, — а что, разве нет?

Он остановился и тревожно взглянул на Майа.

— А ты-то это знаешь, а? Скажи, ну скажи! Скажи, знаешь ты-то, тоже знаешь?

— Что знаю? Любовь?

— Да нет, не любовь. А то, что я тебе рассказал. На улице ветер, дождь, а ты в затишке, в тепле, с женой, и ночничок горит, — словом, короли мы, и только, и на всех нам наплевать.

— Да, — сказал Майа, — именно так, на всех наплевать! На всех, какие ни на есть. Плевать на них, на их грязные рожи!

— Ну вот, — сказал с сияющей улыбкой Ниттель. — На всех, сколько их ни на есть. А я вижу, ты здорово соображаешь! Я сразу смекнул, что ты, в общем-то, славный малый, хотя вид у тебя больно серьезный. А другому этого ни за что не понять. Скажи-ка, — он снова остановился, — а когда фрицы придут, как по-твоему, они нас всех укокошат? Тут парни говорят, что они придут на танках с огнеметами, и как дадут раз — так и уложат всех до последнего.

— Возможно. На войне все возможно.

— Да, скажу я тебе! — протянул Ниттель. — Неужели фрицы могут такое сделать! Вот уж гады-то!

Нахмурив брови, он молча толкал тележку. Майа поглядел на покойницу. Вдруг ему подумалось, что когда-нибудь и он будет таким же недвижимым, с застывшими глазами, станет вещью, которую кинут в ящик и положат гнить в землю. Когда-нибудь. Может, завтра. Может, через несколько месяцев. Может, через двадцать лет. Но этот день придет наверняка. В жизни ничего нельзя предвидеть, кроме вот этого. Собственная смерть, — на это событие он мог вполне рассчитывать.

— Ну, мне направо, — сказал Ниттель и остановился. — Давай передохнем чуток.

— Нет, мне пора возвращаться. Уже поздно.

Ниттель установил в равновесии тележку, обошел ее сбоку и уже не первый раз на глазах Майа подтянул платье покойницы.

— Эх ты, уточка, — задумчиво проговорил он, хлопая ее по коленке, — бедная ты моя! А все-таки жизнь — сволочь. Скверную она с тобой сыграла штуку, бедняжка ты моя!

Он повернулся к Майа.

— Значит, расстаемся.

— Да, мне уже пора возвращаться.

— Что ж, — сокрушенно повторил Ниттель, — значит, расстаемся?

— Да.

— Ну тогда до свидания.

— До свидания.

— До свидания, всегда к твоим услугам.

— Спасибо, — сказал Майа, — но лучше не надо.

Ниттель прыснул.

— Эх, и скажешь же ты! Ты, брат, весельчак, хоть с виду и серьезный.

Он впрягся в тележку, убрал клин, пристроил его на место. Потом нагнулся и, напрягшись все телом, двинулся вперед.

— И спасибо за курево, — сказал он, обернувшись.

* * *

По мере того как Майа приближался к санаторию, машин становилось все больше и больше. Тут были всякие — любых размеров и любых марок: огромные грузовики «рено», крошечные английские грузовички, приземистые, словно танки, малолитражки, прицепы. Почти у каждой чего-нибудь не хватало — колеса, а то и двух. С маленьких «остинов» и вовсе сняли колеса. Они валялись на спине, как жуки цвета хаки, которых мальчишка, забавы ради, перевернул на ладони кверху брюшком. И Майа подумалось, что будут делать с этими колесами парни, которые их стащили. Только самые мощные грузовики еще были на ходу. Правда, у некоторых автомобилей, согласно приказу, уже размонтировали мотор. Но большинство было нетронуто. Баки до самых краев налиты бензином. Майа пожал плечами. Они с приятелями тоже обзавелись собственным автомобилем: английская санитарная машина, ее «организовал» Дьери. Они ночевали в ней, как в фургоне. Вообще-то сейчас машин было сколько угодно, даже, пожалуй, чуть больше. И моторов навал, при желании можно ставить новый через каждые десять метров на протяжении десяти километров.

«Нет, — подумал Майа, — сейчас нам не машин не хватает. А дорог».

Ботинки Майа, совсем новенькая пара, которую он нашел в суматохе отступления, увязали в тонком песке дюн. Здесь скопилось столько народу, что временами ему приходилось перешагивать через лежащие тела, точно на каком-нибудь модном пляже. Несуразное получалось зрелище — люди в грубом обмундировании защитного цвета, небритые, немытые… и все-таки дюны, море, сверкающее небо придавали им вид курортников. Справа на вершине дюны Майа заметил группу солдат: засунув руки в карманы, они глазели в небо. Следили за действиями бомбардировщиков и канадских истребителей, и когда до них долетал треск бортовых пулеметов, они что-то орали, подбадривая летчиков, будто болельщики на стадионе.

Майа прошел мимо сидящих в кружок солдат — не меньше десятка их уселось прямо на песок; посередине они водрузили бидон с вином и по очереди зачерпывали оттуда кружками. Один из пирующих, которого на ходу задел Майа, оглянулся и, не переставая жевать, бросил ему вслед грубое ругательство. «Это из-за моих ботинок», — улыбнулся про себя Майа. Не останавливаясь, он обернулся и посмотрел на грубияна. Им оказался широкоплечий блондин, в сущности, на вид симпатичный. Губу его пересекал шрам. «Еще одно лицо, — подумал Майа, — которого я никогда в жизни больше не увижу. На войне оно всегда так. Все время видишь людей, а потом в жизни их больше не встретишь. Вот она война. Лица, имена мелькают перед вами все время, без остановки, а потом навеки теряются в тумане. Порой только лицо. Порой весь человек». Иногда Майа даже перебрасывался словом с этими людьми, называл их по имени, знал, чем занимались они до войны, были ли счастливы с женами. Но в конце концов все кончалось одинаково. Они исчезали. И он никогда их больше не видел.

И, однако, иной раз он о них вспоминал. А некоторые, кого он видел только мельком, застревали в его памяти надолго, с неправдоподобной четкостью, как живые. Так, например, во время отступления из Арка он ехал на грузовике, а какой-то артиллерист под яркими лучами солнца перешел им дорогу. Был он высокий, крепкий и держал в одной руке кусок хлеба, а в другой коробку мясных консервов, и он переходил под яркими лучами солнца дорогу, широко улыбаясь, держа в руке коробку мясных консервов. А в Армантьере, недели за две до того, под бомбежкой, какой-то американский солдат пристал к Майа на улице. Вокруг падали бомбы, а он наседал на Майа, требуя у него адрес борделя. Розовощекий, с синими глазами. Майа улыбнулся ему: «You want a mademoiselle from Armentieres, don't you?»

И солдат тоже улыбался, но, несмотря на улыбку, вид у него был озабоченный, испуганный. Еще сотни и сотни было других лиц, которые Майа видел как бы в озарении молнии, и были такие, что запечатлелись в нем навеки, а потом всплывали еще и другие, и каждый раз Майа знал, что никогда их больше не увидит.

Он споткнулся об английское противотанковое ружье, врытое в песок. Все дюны были усеяны этими штуковинами. Их узнавали издали по неестественно длинному дулу, расширявшемуся к концу наподобие старинного мушкетона. Поэтому выглядели они до смешного архаично. Майа снова подумал об американском солдате из Армантьера, о том, с каким серьезным видом он допытывался у него, где бордель. Вокруг рвались бомбы, армия отступала в беспорядке, но этому американцу требовалось сейчас же, не откладывая, заняться любовью. «Просто он — романтик», — вполголоса заметил Майа и рассмеялся, хотя был один. Но, возможно, это в конце концов не так уж смешно. Он увидел словно воочию серьезный и озабоченный взгляд американца. Будто в мозгу у Майа запечатлелся моментальный снимок. И разговор-то всего на несколько секунд. А потом конец. «Вот она война», — подумал снова Майа. В мирное время жизнь сложна и гармонична. Встречаешь одних и тех же людей, снова их видишь, теряешь из виду, потом снова встречаешь. Любая история твоей жизни завязывается и развязывается гармонично, как в классических трагедиях. А на войне все разъято, нелогично, не имеет ни продолжения, ни связи.

Как раз позади санатория Зюдкота в тени деревьев раскинулось то, что называли лагерем. Огромное скопление солдат без оружия, без начальства, из самых различных соединений. Когда Майа подошел ближе, он заметил между деревьями невысокие дымки.

— Привет!

— Привет, щучий сын! — отозвался Александр.

Александр, весельчак, бородач, суетился вокруг костра, разложенного в нескольких шагах от их фургона. Рукава сорочки он засучил. И Майа уже не в первый раз подивился его могучим мускулам.

— А где остальные?

Майа сел на свое обычное место, прислонился спиной к правому колесу фургона. И закурил.

— Пьерсон только что был здесь, он читал свой молитвенник. Должно быть, ушел. Сказал, что попытается раздобыть хлеба.

— А Дьери?

— Дьери? Представления не имею. Какой-то загадочный он стал, наш Дьери. И потом, разреши тебе заметить, что ты зря до еды куришь.

Александр открыл коробку мясных консервов. Майа с улыбкой наблюдал за ним, он знал, что Александр больше всего любит возиться с консервами. Что верно, то верно, вскрывал он банки артистически. Он вытаскивал из кармана перочинный нож, пробивал крышку одним ударом самого большого лезвия и уверенным движением кисти вел нож по металлу с такой легкостью, словно по маслу. Одним махом он вырезал без единого заусенчика почти идеальный по форме кружок, и тот держался только на ниточке. Тогда он отгибал кружок назад, вытряхивал содержимое банки в котелок и, не оборачиваясь, швырял банку в ящик, специально приспособленный для этой цели и стоявший метрах в пяти у ограды санатория. Только в редчайших случаях он промахивался. Падая на кучу пустых банок, жестянка жалобно звенела. Этот звон нравился Александру. Значит, опять все в порядке, думал Александр. Мясо в котелке, пустая банка в ящике для мусора, а он, Александр, варит обед.

Александр поднял голову. Лицо у него пылало, глаза пощипывало. Не слишком-то легко в такую жару торчать над огнем да еще глотать дым. «Если мы задержимся здесь, непременно надо будет сложить печурку». Он вздохнул. Но все-таки осесть им и тут не удастся. С этой сволотой — фрицами — никогда нельзя расположиться по-хозяйски, надолго. На лбу у него выступили крупные капли пота… Он отер его тыльной стороной руки, отцепил свою кружку, зачерпнул из фляги вина, которое охлаждалось под фургоном, и долго, жадно пил. Кружку он держал крепко, прохладное вино текло ему в глотку, и металлический край кружки приятно холодил губы. Кстати, это его собственная кружка. Он сам смастерил ее из пустой консервной банки, тщательно опилил края, опоясал ее проволокой, а сбоку выпустил петлю на манер ручки. Входило в нее больше полулитра («Неплохо для кружки», — говорил аббат). А главное, ее без страха можно было ставить на землю. Она прекрасно держалась. Не то, что эти новые кружки, принятые во французской армии, они то и дело опрокидываются от малейшего толчка.

Александр вытряхнул в рот последние капли, сполоснул кружку в баке с водой, стоявшем по правую руку, и повесил кружку на внутренней створке двери фургона. Там ей и положено было висеть. Она болталась на гвозде рядом с кружками остальных парней (только у одного Майа кружки не было), под котелками, кастрюлями, пустыми бидонами, которыми Александр сразу же по приходе сюда разжился в санатории. В самом низу красовалась ручка от лопаты, которую Александр обточил в форме ложки, чтобы мешать консервы. Когда он занимался стряпней, он широко открывал дверцы фургона так, чтобы, протянув руку, можно было взять любой необходимый предмет. Продукты он прятал в ящик и запирал его на висячий замок, ящик этот, вообще-то предназначавшийся для медикаментов, стоял на полу фургона. Александр пальцем вытер глаза и стал поглаживать себе поясницу. Все-таки утомительно, особенно на такой жаре, торчать над огнем не разгибаясь. Придется, хочешь не хочешь, раздобыть где-нибудь печурку!

Ну вот! Чуточку прокипит — и готово! И Пьерсон сейчас подойдет. А Дьери, как и всегда, запоздает. А Майа, как и всегда, будет сидеть рядом с ним, с Александром. Пьерсон напротив, у ограды санатория. А Дьери рядом с Пьерсоном. Каждый сядет на свое место. А его, Александра, место у котла: бидон с вином у него справа, а сковорода с мясными консервами слева. Он и будет обслуживать парней. И будет поддразнивать Пьерсона, потому что Пьерсон священник, а он, Александр, безбожник. А Пьерсон, сверхсрочник, любит рассуждать об армии и войне… А Дьери будет рассказывать, как до войны он ловчил, как зарабатывал деньги. А Майа будет валять дурака, как только один Майа умеет валять дурака. Или ни слова не произнесет, и тогда у него будет печальный вид, у него всегда, когда он молчит, вид печальный. И все будет опять в порядке.

— Чего ты зубы скалишь?

— Да так, — ответил Майа, — думаю о том, что ты ее любишь, вот и все.

Александр подозрительно взглянул на Майа.

— Кого ее?

— Санитарную машину.

— Машину? Какую машину?

— Ну, фургон, если тебе угодно.

— Так и скажи, фургон, как люди говорят.

— Пожалуйста.

Александр нагнулся над костром.

— Ну? — спросил Майа.

— Чего ну?

— Любишь, скажи? Любишь фургон?

— Он очень практичный, — заметил Александр, стараясь говорить равнодушным тоном.

— И только?

— Да и только.

— Практичный, и больше ничего?

— Совсем сбрендил, — сказал Александр.

Майа улыбнулся. Но улыбка тут же сошла с его лица. Он заметил за решеткой санатория положенные прямо на землю носилки, несколько рядов носилок. Они были покрыты одеялами, под которыми обрисовывались очертания неподвижных человеческих тел. На одних носилках одеяло не доходило до конца и торчала пара ног, обутых в разбитые ботинки. Носков не было видно, только полоска синеватой кожи. Один ботинок был без шнурков, вместо них в дырочки была продета веревка. Майа не мог отвести глаз от этих жалких ботинок. Он поднялся и пересел на другое место, спиной к санаторию.

— Чего это ты? Это же место Дьери.

Майа злобно взглянул на Александра.

— Место Дьери, подумаешь! Место Пьерсона! Место Майа!

— Ну и что?

— Неужели ты сам не понимаешь, это же курам на смех, пришли сюда только позавчера — и уже, нате вам, каждый обзавелся своими привычками.

Консервы тихонько томились в котелке. Александр зажмурился от дыма, потом кинул взгляд на Майа.

— Что-нибудь не так?

— Все в порядке.

— А что ты делал нынче утром?

— Да, черт, не лезь ты ко мне со своими расспросами. Ты хуже бабы со своими расспросами.

— Ладно! ладно! — миролюбиво сказал Александр.

Он подложил в огонь полешко и через минуту заговорил своим обычным тоном, так, словно бы Майа не накричал на него.

— А что ты делал нынче утром?

— Да ничего, — с отвращением отозвался Майа, — правда, ничего. Совсем ничего.

— Расскажи. Ну расскажи же! С тобой вечно что-нибудь невероятное случается. Будто ты это нарочно.

— Я крысу убил.

— Зачем?

— Сам не знаю, — печально ответил Майа.

— А потом что?

— Встретил одного типа, который вез на тележке покойницу. Ниттель, его Ниттелем звать.

— И это все?

— Все. Ах да, вспомнил! Переспал с одной полькой.

— Что, что? — проговорил Александр и даже выпрямил спину, не отнимая рук от поясницы. — С полькой?

И глаза его из-под толстых бровей засверкали детским любопытством.

— С полькой? Да врешь! А я вот никогда с полькой не спал! А с полькой небось интересно! Какие они, польки?

— Такие же, как и все прочие.

— Да рассказывай ты, черт, рассказывай! А вот я никогда ни с одной полькой не спал. Значит, сразу в тебя влюбилась, что ли?

— Нет, ошибка вышла. Она приняла меня за жандарма.

Александр так и покатился со смеху.

— Майа — жандарм! Ну тогда, ребята, держи ухо востро! Я, например, давно мечтал…

— For god's sake!

— Какое еще «for god's sake»? Ты уже в сотый раз такими штучками отделываешься.

Майа поднялся, засунул руки в карманы.

— Да, — проговорил он, — да, значит, все хорошо, а? Значит, ты считаешь, что все идет хорошо? Чудесно живете в нашем миленьком фургончике! В фургончике санатория, вместе с тремя старыми дружками. И спим сладко, и жрем прилично, и ловчим по малости, и парни все расчудесные, и ты настоящая мамаша для всех нас!

— Ну и что?

— Ничего, — сказал Майа, — все прекрасно. Просто я утверждаю — все прекрасно! И англичане грузятся на суда, и фрицы наступают, и французы на суда не грузятся — с одного бока море, с другого фрицы, а мы торчим здесь посерединочке на узенькой полоске земли, которая с каждым днем делается все уже.

Александру удалось наконец распрямиться, и, не отнимая рук от поясницы, он уставился на Майа. Воцарилось молчание. Майа нарушил его:

— Дай мне выпить.

— Вина? Или предпочитаешь виски Дьери?

— Еще бы не предпочитаю!

Александр отправился за бутылкой в фургон, вернулся, налил полную кружку — собственную — виски и протянул Майа. Тот осушил ее одним духом.

— Вот я все думаю, что сейчас моя жена делает, — сказал Александр.

Майа протянул ему кружку, и Александр налил еще виски.

— Твоя жена, — сказал он, — твоя жена? Поговори со мной о твоей жене, Александр! Она у тебя хорошенькая, Александр?

— Да, очень хорошенькая, — ответил Александр.

Майа фыркнул:

— Рассказывай же, черт, рассказывай! Ловко я тебя передразниваю, а?

— Текст ничего, подходяще, но вот интонацию надо подработать, чтобы культурнее получалось.

— Рассказывай ты, черт, рассказывай…

— Сейчас получше.

Майа жадно выпил виски и вскинул голову.

— И ты находишь, что нам повезло, раз мы очутились на узенькой полоске земли, которая с каждым днем еще сужается? Узенькая полоска, напоминаю, между фрицами и морем.

— Мы не о том говорили.

— О том! И о том, между прочим.

— Говорили о моей жене.

— Ничего подобного! Говорили об узенькой полоске французской земли, которая все сужается. А не находишь ли ты, что не так уж нам повезло, раз мы очутились именно на этом клочке Франции, который все сужается.

— По-моему, ты спятил.

— Ничуть, дражайший Александр, ничуть не спятил. Я просто считаю, что нам действительно не повезло, потому что, вообрази, я лично знаю уголок на юге Франции, который в данную минуту отнюдь не сужается.

— Ну и что?

— Как «ну и что»? Мы могли бы очутиться там, а не здесь, вот и все! В сущности, нет никаких разумных причин торчать здесь, а не там. Пари держу, ты ни разу не подумал, почему мы здесь, а не там.

— Потому что у меня мозги не набекрень, как у тебя.

— Не в том дело. Просто у тебя не философский склад ума, — продолжал Майа. — А если бы мы были на юге, вот было бы шикарно. Лежали бы себе на песочке и грели бы зад на солнышке.

— И здесь можешь греть.

— Нет, это не то. Здесь даже в хорошую погоду не такой край, чтобы греться на солнышке.

Он снова одним духом осушил кружку. Глаза его заблестели, лицо раскраснелось.

— Нет, — сказал он после паузы, — в этом краю круглый год приходится зад в тепле держать. Печальный край. Вот что такое этот клочок Франции. Печальный край. Даже при солнце.

— Он тебе сейчас таким кажется.

Майа поднял указательный палец.

— Не кажется, а есть. Печальный край. Мерзкий кусок Франции на самом севере. Маленький кусочек Франции, который все время мокнет в воде и садится от стирки.

Он хохотнул и повторил:

— Маленький кусочек Франции, который садится от стирки.

Помолчав немного, он сказал:

— Налей.

— Еще?

— Еще. А о чем это мы с тобой говорили, Александр?

— Говорили о моей жене.

— Ах да, — сказал Майа, — то-то я помню, что о чем-то интересном шла речь. Ну ладно! Рассказывай ты, черт, рассказывай! Скажи еще раз, какая она у тебя хорошенькая!

— Дело в том, — сказал Александр, — что она чертовски хорошенькая, моя жена. Одно только плохо, — добавил он, — она считает, что, когда я дома, я с ней мало говорю. Ей, мол, скучно. А я не знаю, о чем с ней говорить.

— Говори ей о душе, — посоветовал Майа, — женщины обожают, когда говорят о душе, особенно если их в это время по заду гладишь.

— Ты пьян.

— Это с одной-то кружки виски.

— С третьей кружки виски…

— Не может быть! Да на меня такие вещи ничуть не действуют.

— Ты пьян.

— Не пьян я. А просто грущу. Я грущу потому, что я девственник. Я грустная дева.

Дальше он продолжать не мог, до того его душил смех.

— Все равно она чертовски хорошенькая, моя жена, — сказал Александр.

— Вот, вот, — сказал Майа, подымая к небу правую руку, — говори мне о своей жене, Александр! Она брюнетка, твоя жена, а?

Он все еще смеялся, но чувствовал, как в глубине души веселье отступает перед страхом и тоской.

— Да, брюнетка, а глаза синие.

— А плечи красивые?

Александр, стоя у дверей фургона, отрезал тоненький ломтик хлеба.

— Да.

— А спина?

— Тоже.

— А ноги длинные?

— О, черт! — сказал Александр. — Какие же у нее ноги!

Он захлопнул дверцу фургона и подошел к Майа.

— Красиво, когда ноги длинные, по-моему, — сказал он, — сразу чувствуется класс. У моей жены ноги длинные, и поэтому она похожа на лилию.

— У лилии нету ног.

— Я знаю, что говорю. Моя жена похожа на лилию.

— Э, дьявол! Хватит говорить о твоей жене.

— Ну, ладно, — сказал Александр, — съешь-ка это.

— А что это такое?

— Сэндвич, пока ребята не подойдут.

— Я не голоден, не хочу.

— Нет, голоден.

— Поклянись, что я голоден.

— Клянусь.

— Ну тогда, значит, верно.

Наступило молчание. Майа откусил кусок сэндвича.

— Александр!

— Чего тебе?

— Если я вернусь, я тебе непременно рога наставлю.

— Если вернемся, кутнем вовсю.

— Да… — сразу погрустнел Майа.

Он снова усиленно зажевал.

— Смотри-ка, — вдруг сказал Александр, — смотри-ка, кюре возвращается. И тащит два хлеба!

— Добрый день! — сказал Пьерсон своим приятным голоском.

Александр протянул ему руку:

— Привет!

Пьерсон улыбнулся, опустил веки, и тень от его длинных ресниц упала на румяные щеки. Он вручил оба хлеба Александру и, прислонившись к ограде санатория, встал рядом с Майа.

— Нет, аббат, ты просто молодец.

— Верно, — сказал Пьерсон. Говорил он все так же мягко, чуть пришептывая. — Должен сказать, я не растерялся.

Он вытащил из кармана коротенькую трубочку и сел. Сдержанный, слегка отчужденный, он походил на кошку, свернувшуюся клубочком и закрывшую в дремоте глаза.

— Э, нет, — сказал Александр, — с куревом подождем. Сейчас будем обедать.

Пьерсон сунул трубку в карман.

— А со мной уж никто не здоровается, а? — сказан Майа.

— Добрый день, Майа.

— Нет, не так. Скажи, прошу тебя, понежнее.

— Зато виски Дьери слишком нежно.

— Не понимаю, при чем тут виски. Ну, прошу, повтори еще раз.

— Добрый день, Майа.

— Уже лучше, явно лучше. А теперь, будь другом, скажи, пожалуйста, этому жирному увальню, что плевать ты на него хотел, кури, старик, на здоровье свою трубочку.

— Нет, не буду, я человек дисциплинированный.

— А откуда все-таки эти два хлеба? — сказал Александр. — Где ты их достал, эти два хлеба?

— Мне их санаторный повар уступил.

— Эх, кюре, кюре, — сказал Александр. — Небось святые сестрички тебе удружили.

Пьерсон изящным движением поднял руку.

— Ничего подобного! Вот уж нет! Дело происходило только между поваром и мною, без всяких посредников. Он сменял хлеб на вино.

Майа не слышал слов Пьерсона. Он вслушивался в его голос. Голос у Пьерсона был и впрямь приятный. Он лился плавно, без пауз и запинок. Лился округло. Так мягко вращаются стальные шарикоподшипники в масляной ванне.

— На вино?! — сказал Александр. — Но я ведь тебе вина не давал. И ни в коем случае не дал бы. Его у нас и так мало.

— Я вино купил.

— Сколько дал?

— Сорок франков.

— Сорок монет! — сказал Александр. — Да это же чистый грабеж!

— На каждого получается всего по десять франков.

— Десять монет! Десять монет за хлеб? Ты что, совсем рехнулся?

— Да ведь на каждого по кило получается.

— Точно! Десять за килограмм хлеба! Нет, ты, видать, одурел!

— Так все платят.

— Хрен они платят, — завопил Александр, воздевая к небу свои огромные мохнатые ручищи. — Десять монет, нет, ты только подумай! Лучше бы тебе вообще в это дело не соваться.

— Покорно благодарю.

— Десять! — гремел Александр. — Да за что — за хлеб!

— Если хочешь, могу отнести его обратно!

— Нет уж, раз он здесь.

— Или давай вот что сделаем, разложим твою часть на нас троих.

— Чертов поп, — сказал Александр, нагибаясь над костром.

И сразу же он вскинул голову, улыбнулся Пьерсону и заметил, что Майа сидит с закрытыми глазами, упершись затылком в ограду санатория. Он еще раз подумал про себя, что, когда Майа молчит, вид у него ужасно печальный.

— Ого, — сказал Пьерсон, поворачиваясь к Майа, — ты занял место Дьери.

— Да, занял, — яростно сказал Майа, — я занял место Дьери.

Одним движением он поднялся с земли и уселся на свое обычное место у переднего правого колеса фургона. Александр проследил за ним взглядом.

— Не обращай на него внимания, — сказал он. — Мосье, видите ли, не в духах. Ему, вообрази, противно торчать здесь и ждать, когда его возьмут в плен.

— Ничуть, — сказал Майа, — я просто в восторге. Так много говорим о фрицах, что я уже сомневаюсь, существуют ли они на самом деле. Что бы там ни болтали, а все-таки приятно поглядеть на высшую расу.

— Пусть твоя высшая раса целует меня в зад, — сказал Александр.

Майа улыбнулся.

— Опять этот знаменитый зад! И о нем тоже так много говорим…

— Верно, — сказал Пьерсон, — что я уже сомневаюсь…

— Ого, кюре, остроты у тебя не слишком поповские!

Пьерсон улыбнулся, опустил свои длинные ресницы и промолчал.

— Ну, — сказал Александр, обернувшись к нему, — какие новости?

— Вот когда придет Дьери…

— Да нет, рассказывай сейчас, черт, рассказывай! Не будем же мы его сто лет ждать.

— Вот придет Дьери, и расскажу.

Александр пожал плечами, потер поясницу и снова взялся за консервы. Попались французские. Александр радовался, что попались французские. Английские консервы не такие вкусные. Один жир, мяса почти нет. При варке уменьшаются в объеме чуть ли не вдвое. А французские аппетитно румянятся. Слава богу, уже готово, а Дьери все нет.

Тут явился Дьери. Он спешил, так как запаздывал, и его жирное брюхо колыхалось при ходьбе. Голову он закидывал назад. Лицо его так заплыло жиром, что даже подбородка не было видно и щеки без всякого перехода сливались с шеей. Он пожал всем по очереди руки и сел на свое обычное место — рядом с Пьерсоном, спиною к ограде. Потом молча оглядел присутствующих. Глаз его не было видно за поблескивающими, толстыми, как обычно у близоруких, стеклами очков. Только случайно вас молнией обжигал мимолетный взгляд, холодный, внимательный, вечно настороженный. И тут же стекла очков снова начинали нестерпимо поблескивать, и снова глаза пропадали.

— Подставляйте котелки.

— Ты, Александр, нам как мать родная, — сказал Пьерсон.

— Можете, конечно, охаивать меня сколько влезет, — сказал Александр, — но что бы с вами, я вас спрашиваю, без меня сталось, а? Особенно с Дьери и Майа. Жили бы по-свински.

Он поднялся, чтобы потушить костер.

— О Пьерсоне я не говорю. Он, Пьерсон, слава богу, не такой, как вы. Он, Пьерсон, живо отыщет себе столовку, где уже есть поп. А в столовке, где есть кюре, ясно, кормят получше.

Разглагольствуя, он затаптывал тлеющие головешки толстыми подметками. Потом сел, зажал котелок в могучих коленях. Лицо у него было бронзовое от загара, но под густой шерстью, покрывавшей руки до локтя, проглядывала белая, еще не успевшая загореть кожа. Никакому солнцу не пробиться сквозь эти волосяные джунгли.

Майа с улыбкой поглядел на него.

— Просто уму непостижимо, до чего борода меняет физиономию. С твоими буйными кудрями ты похож на ассирийского царя. Только вот жемчугов в бороде не хватает.

Александр пожал плечами.

— Будь у меня жемчуга, я бы не стал их в бороду совать.

— А по-моему, — сказал Пьерсон, — он больше похож на Иоанна Крестителя сразу же после усекновения главы.

— Почему это после усекновения?

— Да, видишь ли, такая голова хороша сама по себе… И вполне может обойтись без телес.

Все четверо от души расхохотались. Они радовались, что сидят вместе, вчетвером, под лучами солнца.

Александр, поставив рядом с собой на дощечку три кружки, наливал из фляги, а потом пускал по кругу. Свою личную кружку он протянул Майа и ждал, когда тот кончит, чтобы попить самому.

— Ну, аббат, каковы новости?

Пьерсон вытащил из кармана носовой платок снежной белизны, утер губы.

— Умора с этими кюре, — сказал Александр. — Если вам требуются самые свежие новости, смело положитесь на попов. Они вам в любую щель нос просунут, эти проклятые.

— А иди ты знаешь куда, — вот тебе совет кюре, — пропел Пьерсон своим приятным голоском.

Майа подался вперед.

— Ну, какие новости, а? Дьери, да ты слышишь, что я спрашиваю?

Дьери чуть пошевелился на месте, но промолчал.

— Так вот тебе новости. Из Брэй-Дюна эвакуируют по морю солдат, но только одних англичан.

— Громче говори, аббат, — сказал Александр. — Голосок у тебя такой деликатный, что в двух шагах ни слова не разберешь.

— Говорю, из Брэй-Дюна эвакуируют только англичан. Так что даже не стоит туда соваться. Им теперь повсюду мерещатся шпионы. Мне рассказывали, будто на одном из их судов обнаружили французского майора с денщиком, которые тайно туда пробрались. И обоих тут же вышвырнули за борт. Майор утонул. А денщик спасся вплавь.

— Ну и сволочи, — сказал Александр.

Майа пожал плечами.

— Если только это правда.

— Верно, — подтвердил Пьерсон, — если это правда. К тому же, будем говорить начистоту, англичане сейчас смотрят на нас, как мы смотрели на бельгийцев после прорыва на канале Альберта. Сам понимаешь… Наконец, в пользу англичан можно сказать, что они все-таки увозят своих людей, тогда как французское командование… В принципе эвакуируют из Дюнкерка и Мало, но отправляют в час по чайной ложке и сажают на суда только организованные соединения.

Он помолчал, потом добавил:

— Само собой, для нас это исключено.

Воцарилось молчание.

— Значит, тогда что же? — спросил Александр.

Пьерсон поднял на него глаза.

— Значит, все.

В последовавшую затем минуту не произошло ничего примечательного. Александр молча сложил могучие лапищи на коленях и вытянул шею. Он ждал, когда Майа кончит пить, отдаст ему кружку и можно будет выпить самому. Дьери скрестил ноги, потом привел их в прежнее положение, что потребовало немало времени, так как ляжки у него были жирные и плохо повиновались хозяину. За стеклами очков не было видно глаз. Пьерсон поставил кружку рядом с собой на землю. Потом вынул из кармана коротенькую трубочку, аккуратно умял в чашечке табак. Майа пил, и лицо его не выражало ровно ничего. Однако молчание он нарушил первым:

— А питье у тебя, Александр, классное.

— Давай кружку.

— Сюда бы еще хорошенькую порцию виски, — сказал Майа, — тогда был бы настоящий рай.

— Может, не надо? И так хватит.

Пьерсон поднял голову:

— А почему не надо?

— Вот именно, — сказал Майа, — почему?

— Потому что он, сукин сын, забыл сказать, что уже тяпнул три кружки до обеда.

— Мы тяпнули три кружки.

— Не стесняйтесь, пейте, — сказал Дьери.

— Видишь, и Дьери тоже хочет.

— Ну как вам угодно, — сказал Александр, — но, предупреждаю, осталось всего девять бутылок.

— Итого по три бутылки на день. Как раз успеем их прикончить к тому моменту, когда явятся эти господа.

Дьери вяло пошевелился в своем уголке.

— В конце концов, это мое виски.

— Которое ты спер на эвакуационном пункте.

— Повторяю, это мое виски.

— Это виски общее, столовское, — возразил Александр.

— А раз так, так чего же ты нам голову морочишь? — заорал Майа. — Тащи его сюда, черт. Словно с кровью своей, расстаешься с этим виски.

Александр подошел, достал из ящика для медикаментов бутылку виски. Он наполнил кружки Пьерсона и Дьери. Потом налил виски в свою кружку и протянул ее Майа.

— Почему это я, — буркнул он, — почему это я вечно сам не пью, а уступаю свою очередь этому долговязому подонку.

Майа хихикнул.

— Я вот тоже удивляюсь.

Он вынул из кармана сигарету и закурил. Александр смотрел на него, как смотрит наседка на своего цыпленка.

— Крысиный убийца!

— Как так, ты крысу убил? — сказал Пьерсон.

— Надо же мне было хоть кого-то за всю эту войну убить.

— Из револьвера?

— Три пули израсходовал. По правде говоря, я в нее с первого раза попал. Ну, а еще два раза стрелял просто по нервности.

— Дай сюда твой револьвер. Я его заряжу.

Дьери вяло пошевелился в своем углу.

— А нельзя ли заниматься этим где-нибудь подальше?

Александр пожал плечами:

— Да не психуй ты. По части огнестрельного оружия аббат у нас не даст маху.

— Да уж это точно, — подхватил Майа.

— Держи, теперь все в порядке.

Майа спрятал револьвер в кобуру и поднял кружку над головой.

— Подымаю свой бокал, — с пафосом проговорил он, — подымаю свой бокал за четырех будущих военнопленных!

Пьерсон изящным жестом старой девы поднес спичку к своей трубочке.

— Ничего еще не известно, — сладко пропел он, — никогда не надо отчаиваться раньше времени. Вот хоть ты, Майа, ты свободно говоришь по-английски, почему бы тебе не попытать счастья в Брэй-Дюне.

Александр, расставлявший грязную посуду перед дверью фургона, вдруг резко выпрямился.

— Э, нет! — яростно заорал он. — Нет и нет! Неужто мы расстанемся сейчас, когда всю войну вместе проделали?!

Пьерсон взглянул на него.

— Послушай-ка, всем четверым вместе не удастся. Но один человек еще может как-то выкрутиться. Если у одного из нас будет хоть маленький шанс попасть на корабль, пусть попытается.

— Черта с два! Но ведь мы всю войну вместе проделали, забыл, что ли?

— Значит, по-твоему, это достаточно уважительная причина, чтобы всем четверым попасть в плен? — сказал Пьерсон. — А что вы скажете, мальчики? Дьери! Эй, Дьери!

— Согласен, — невнятно буркнул Дьери.

— А ты, Майа?

— Согласен.

— А ты, Александр?

— О, я!

Он сел. Он держал бутылку виски, зажав ее между колен, и нежно поглаживал.

— Что ж, вы свободны! — грустно сказал он.

Он снова наполнил свою кружку, протянул ее Майа.

— Держи, болван, — сказал он, — держи и пей! Пей, пока еще у тебя есть чем пить.

— Спасибо, дурачок, — сказал Майа.

Он поглядел на Александра, и на какую-то долю секунды в его глазах засветилась нежность.

— Я-то не сумасшедший, — продолжал Александр, — я своей шкурой зря не рискую.

Он обвел глазами своих дружков. Они все трое сидели здесь, рядом. Каждый на своем привычном месте, Майа рядом с ним, Александром, Пьерсон напротив, спиной к санаторию, а Дьери рядом с Пьерсоном. А он, Александр, стоя их обслуживает. И опять все было в порядке. А Пьерсон говорит, что надо разлучаться!

Вдруг Александр вспомнил отступление. И подумал о нем с чувством глубочайшей брезгливости. Ужасное это было отступление. Не так ужасно было ощущение опасности, даже сам разгром армии. Для него лично, для Александра, самым страшным была всеобщая разруха. Мешанина воинских частей на дорогах, беспорядочные толпы беженцев, женщины и ребятишки, восседавшие на повозках, заваленных тюками, и на каждом перекрестке пожары, кладбища машин, и дома! О черт, дома, дома! развороченные, искалеченные. Окна висят на одной скобе, а внутри поломанная мебель, разбитая посуда, белье в куче осыпавшейся штукатурки! Беспорядок непоправимый, чуть ли не во вселенском масштабе! Александр даже мысли не допускал, что такое возможно. Но сейчас все вроде бы утряслось. Явно утряслось… С тех пор как они прибыли сюда в санаторий, все окончательно утряслось. Александр вспомнил о провизии, хранившейся в ящике для медикаментов, и подсчитал, что, если взяться за дело с умом, они вполне продержатся еще неделю. Даже десять дней, если, конечно, расходовать с умом. Только вот эти сволочи фрицы будут здесь раньше, чем через десять дней. Одним словом, не удастся пожить спокойно. Устроиться по-человечески.

— Миллионы! — сказал Дьери.

Трое остальных посмотрели на него, потом переглянулись. Дьери ничего не видел. Тело его напряглось, глаза были устремлены куда-то вдаль.

— О, черт, миллионы, — сказал он, — миллионы же! Сами в руки идут!

За стеклами очков глаза его были, как всегда, холодные, цепкие, и глядел он куда-то в одну точку так пристально, что Александр, сидевший напротив, невольно обернулся. Но позади была только аллея санатория и деревья, и солдаты, проходившие мимо.

— Где? — спросил Александр.

Вид у него был до того ошалелый, что Майа не выдержал и прыснул. Пьерсон снова оглянулся на Дьери. Дьери по-прежнему ничего не замечал и все смотрел куда-то вдаль. В глазах его застыло напряженно-безличное выражение — так смотрят сквозь стекло аквариума рыбы.

— Ну? — спросил Александр.

— Верно, — сказал Майа, — не томи, рожай.

Дьери все еще глядел вдаль. Майа улыбнулся Пьерсону.

— Дай ему хорошенького тычка в брюхо. Авось проснется.

— Эй, Дьери! — Пьерсон положил руку ему на плечо.

— Да влепи ему парочку пощечин.

— Ну и ну, — сказал Александр.

Пьерсон потряс Дьери за плечо. Тот вздрогнул всем телом и огляделся. Глаза его снова исчезли за стеклами очков.

— Ну и ну! — сказал Александр. — Неужели это его от виски так развезло?

— Да что ты. Он только отхлебнул.

— А не кажется ли вам, — вдруг сказал Дьери, — что пора кончать говорить обо мне, будто меня здесь нет.

— Но теперь-то ты здесь! — сказал Майа.

— Ну хотя бы и здесь.

— И даже кое-где еще.

Александр фыркнул.

— Во всяком случае, тебя здесь только что не было.

— Как так? Я что-нибудь говорил?

— О миллионах говорил.

— Ага, — живо отозвался Дьери. — А что же я говорил?

— Сказал: «Миллионы, ах, черт, миллионы — сами в руки идут».

— Я сказал?

Глаз его уже не было видно за стеклами очков.

— Ну, ну? — сказал Александр. — Какие еще миллионы, а?

Все тело Дьери снова стало вялым, как-то осело, застыло.

— Не знаю, — уклончиво сказал он, — ничего это не значит. Просто грезил вслух.

— Ты, видно, нас совсем за идиотов считаешь, — сказал Майа. — Когда такой типчик, как ты, грезит вслух, это что-нибудь да значит.

— Что ты подразумеваешь под словами «такой типчик»?

— Да не злись ты, Христа ради.

— Ну, а миллионы? — спросил Александр. — Где миллионы? Как это сами в руки идут? Где ты их возьмешь, эти миллионы? Здесь?

Дьери улыбнулся, и Майа снова почудилось, будто губы его с огромным трудом раздвигают наплывающие с обеих сторон жирные щеки.

— Понятия не имею, — сказал Дьери. — Просто пригрезилось.

Наступило молчание, и все опять уставились на Дьери.

— Ладно, — обиженно сказал Александр. — Никто тебя не неволит.

Он поднялся.

— А пока иди-ка за водой, — надо посуду мыть. Нынче твоя очередь.

— Подумаешь, срочное дело, — сказал Дьери.

Пьерсон тщательно прочищал свою трубочку. Майа встал, сложил руки на груди, потянулся. Пьерсон взглянул на него.

— Ты что собираешься делать?

— Ей-богу, странный все-таки вопрос, что я собираюсь делать. Так ли уж важно сейчас, что я буду делать, а чего не буду.

— Ну, Дьери, а как же вода? — сказал Александр.

— Иду, — сказал Дьери, но даже не пошевелился.

В эту минуту над их головой раздался свист, затем в нескольких метрах левее сухой треск разрыва. Их окутало облаком дыма. Все четверо, как по команде, сразу же упали ничком.

— Семидесятисемимиллиметровка, — определил Пьерсон.

Он закашлялся. Облако дыма еще сгустилось. Слева послышались крики и зовы о помощи. Снова раздался свист, и снова совсем рядом с сухим треском разорвался снаряд. Перед самым лицом Дьери упал кусок дерева. Он взял его в руку и тут же отбросил прочь.

— Жжется.

— Это кусок носилок, — сказал Александр, — видишь, с края чуть парусины осталось.

Майа встал на колени и поглядел в сторону санаторного парка. Снаряд упал среди мертвецов. Страшное месиво. На решетке повисла чья-то оторванная рука. Майа поискал взглядом того, в стоптанных ботинках. Он все так же лежал на носилках под слишком коротким одеялом, что придавало ему нищенский вид. Его не задело. Майа вдруг почувствовал какое-то идиотское облегчение.

— В них метят, — сказал он, ложась.

Дьери раскашлялся.

— Лучше пусть в них, чем в нас.

— Вот это в твоем духе, — сказал Майа.

— Что ж, по-твоему, лучше, чтобы в нас метили?

— Нет.

— Тогда о чем же ты? — торжествующе спросил Дьери.

— Я просто сказал, что это очень в твоем духе, вот и все.

— Странное все-таки дело, — сказал Александр, — никогда я не боялся артиллерийского обстрела. А вот бомбежки с воздуха боюсь.

— Куда уж тут пугаться, просто не успеваешь, — сказал Пьерсон.

Слева по—прежнему неслись крики. Прошло несколько секунд. Ни один человек не поднялся с земли. Куда ни посмотри, вплоть до самого горизонта только распростертые ниц тела в защитного цвета обмундировании. Справа от себя Майа увидел, как двое солдат лезут под машину. «Интересно, надежное ли это укрытие», — подумал было он, но, так и не додумав этот вопрос до конца, забыл о нем и только через минуту спохватился, что вообще ни о чем не думает. Он не боялся, просто всем телом чувствовал землю — и только! Лагерь, еще так недавно шумный и суетливый, притих сейчас, как по взмаху волшебной палочки. И он, Майа, тоже притих вместе со всеми. Он лежал на земле, страшно ему не было, и он ни о чем не думал. Просто солдат среди других солдат.

Александр вдруг приподнялся на локте и разразился бранью. Угодило же его лечь прямо в золу, прямо на их потухший костер. Весь перед рубашки покрылся бурыми пятнами. А ведь рубашка чистенькая, он сам ее выстирал в Арке и только сегодня утром надел. Была чистенькая, а теперь превратилась в грязную тряпку. Он чертыхнулся и осторожными щелчками стал сбивать с рубашки пепел. Потом оглянулся на лежащего Пьерсона и подумал, молится ли сейчас Пьерсон или нет. Был у Александра один дружок, очень верующий парень, — так он непременно в такие минуты молился богу.

— Эй, Пьерсон! — сказал он. — Ты считаешь, что это семидесятисемимиллиметровка?

Пьерсон ответил медленно, и голос его прозвучал как обычно:

— Не считаю, а знаю точно.

«Чертов спец», — подумал Майа.

— А как далеко она бьет?

— Как семидесятипятимиллиметровка.

— А как та далеко бьет?

— Как, как! — ответил Пьерсон. — Неужели сам не знаешь?

— Я не такой спец, как ты.

— На десять километров.

— Эх, черт! — сказал Александр. — На десять километров! Значит, они в десяти километрах?

— А может, и чуть ближе. Десять километров — это ее максимальная дальнобойность.

— Эх, черт! — сказал Александр. И добавил: — Они по санаторию бьют?

— Не думаю. Очевидно, нащупывают батарею семидесятипятимиллиметровых орудий, ее установили нынче утром вон там на поле.

Майа поглядел на Дьери. Тот был бледен как полотно, и его верхняя губа подергивалась в нервическом тике. «Боится», — подумал Майа. Ему почему-то вдруг стало неловко, и он перевернулся на бок, спиной к Дьери. Но все равно чувствовал, что там, за его спиной, Дьери по-прежнему терзается страхом.

— Какое поле?

— Ты же сам знаешь, небольшое такое, в правой стороне, метров пятьсот от санатория. Мы там вчера проходили.

— Понятно, — сказал Майа, — значит, там, на этом поле, и установили батарею?

Дьери по—прежнему терзался за его спиной страхом, и Майа почему-то чувствовал себя смущенным и виноватым. «Что за черт, — подумал он, — ведь не моя же в том вина, что он боится!»

— Утром установили. Лейтенантик выстреливает свои последние снаряды. Ох, и мнит о себе этот лейтенант!

— Просто болван, — решил Александр. — А пока что фрицы в нас стреляют.

— У фрицев это просто пристрелка, — сказал Пьерсон, — и в качестве пристрелки совсем неплохо

— Значит, по-твоему, неплохо? Ведь поле-то в полукилометре отсюда.

Пьерсон лежал вплотную к Майа, и никогда еще Майа не видел так близко лицо Пьерсона. Как раз в эту минуту Пьерсон улыбнулся. Улыбнулся обычной своей улыбкой, потупив глаза. Который раз Майа отметил про себя, что, улыбаясь, кюре становится похож на девушку. И не только из-за длинных ресниц и румяных щек. Девичье выражение придавали ему опущенные веки. Казалось, будто он замыкает наглухо какие-то свои заветные сокровища.

— Для артиллерии, — все еще улыбаясь, сказал Пьерсон, — пятьсот метров в сторону от цели вовсе не так уж плохо.

— Уж вы ему верьте, — сказал Александр. — В вопросах вооружения аббат у нас собаку съел.

Он приподнялся на локте и отодвинулся, стараясь, чтобы рубашка не испачкалась в земле. Его по-прежнему волновала мысль, молился ли Пьерсон, когда он его окликнул.

— Кончили?

— Да кто его знает!

— С меня хватит! — яростно сказал Дьери. — Я лично не намерен валяться здесь целый день. У меня другие дела есть. Я тороплюсь.

Он поднялся на ноги с тяжеловесной грацией толстяков.

— Куда ты?

— За водой.

— Ты что, рехнулся? — крикнул Александр.

Он тоже поднялся, но Дьери уже снял котелок с гвоздя и пошел прочь крупным шагом.

— Дьери, — крикнул Александр, — не валяй дурака! Дьери!

Но тот даже не оглянулся.

— А главное, — сказал Александр, — он дырявый котелок схватил!

Александр снова распластался на земле. На сей раз свист до них донесся еле-еле. Короткий свист, словно уже на излете, почти слившийся с гулом разрыва. Их снова окутало облаком дыма.

— Недалеко упало, — сказал Пьерсон.

Они дружно закашлялись.

— Упало рядом с колодцем.

— Почему ты так думаешь?

— Посмотри на дым.

— Верно, — сказал Пьерсон, — он там гуще.

Александр поднялся на ноги.

— Черт! — процедил он сквозь зубы. — Только бы Дьери…

Как раз в эту минуту перед ним возник сам Дьери, правда с пустыми руками, зато в самом веселом расположении духа. Он хохотал, хохотал так раскатисто, что щеки и шея его беспрерывно тряслись, как галантир на блюде, которое кто-то встряхивал забавы ради.

— Эй, голуби! — сказал он. — Ох, что со мной случилось!

Он помолчал, откашлялся.

— Семидесятисемимиллиметровка, голуби!

Тут уж запрыгало и его обширное брюхо.

— Так близко упало, что меня на землю швырнуло…

Его душил смех, и он опять замолчал. Вдруг его шея раздулась, как чудовищное жабо, полиловела, потом опала, и послышались какие-то хриплые булькающие звуки.

— Подымаюсь… Цел! Совсем! Хоть бы волосок!…

Теперь он как-то даже кудахтал. Смех вырывался из его глотки с каким-то почти непристойным шипением, как у ярмарочного «уйди-уйди», из которого выпускают воздух.

— Но, уважаемые… Котелок исчез! Ну прямо нигде его нету!… Я повсюду ищу! Заглядываю под машины… Даже на деревья смотрю!

Все это он проговорил с хохотом. Брюхо его тряслось, плечи судорожно подпрыгивали, шея и щеки дрожали, а за очками поблескивали глаза, холодные и пристальные, будто веселье, владевшее всем его крупным телом, не имело к ним никакого отношения.

— Что за черт, думаю! Нет котелка! Нет, да и только…

Майа отвернулся. От этого смеха ему всегда становилось не по себе.

— Я тут же подумал: то-то Александр будет злиться…

Три товарища стояли кружком, глядя на него. Вдруг Александр выступил вперед.

— А что у тебя с рукой, Дьери?

— С какой рукой? — все еще смеясь, сказал Дьери.

Все трое уставились на него, и Дьери машинально проследил направление их взглядов. И сразу же перестал смеяться, кровь отхлынула от его щек. Он зашатался. Александр едва успел подхватить его за плечи,

— Виски! — крикнул Александр. — Живо, виски!

Теперь Дьери был бледен как полотно. Верхняя губа подергивалась. Он глядел на свою руку. Рукав был весь красный, и капли крови, стекая, уже образовали у его ног маленькую коричневую лужицу.

— Рука! Моя рука!

— Да это ничего! — сказал Александр.

Он поднес Дьери виски.

— Моя рука! — сказал Дьери.

Александр деликатно придержал его за запястье и вылил на рану остаток виски. Кровотечение не унималось, и Дьери смотрел на свою руку, на коричневую лужицу у своих ног, расплывающуюся на пыльной земле.

— Моя рука!

— Да стой ты прямо, — сказал Александр, — а то меня раздавишь.

— Моя рука!

— Уже говорил…

— А двигать ею можешь? — спросил Пьерсон.

Дьери вместо ответа покачал головой. Его верхняя губа совсем наползла на нижнюю, и казалось, он вот-вот заплачет, как мальчишка. Жирные ноги дрожали не переставая.

— Да ничего страшного нет, — сказал Пьерсон, — двигать ею можешь?

— Черт тебя подери! — сказал Александр. — Да не наваливайся ты на меня так. Ведь раздавишь.

Вдруг Дьери начал стонать.

— Моя рука! Рука! Рука!

— Ну что твоя рука? — сказал Майа. — Можешь ею двигать, — да или нет?

— Могу.

— Да стой же ты, черт! Раздавишь меня, ведь этакая махина.

— По-моему, ничего страшного нет, — сказал Пьерсон. — Уже меньше кровоточит.

— Сядь, — сказал Александр, — не могу я больше тебя держать. Раздавишь.

Пьерсон взял Дьери за запястье.

— Сейчас я тебя перевяжу.

— Нет, — сказал Дьери с неизвестно откуда взявшейся энергией, — отведите меня в санаторий.

— Из-за этого? — сказал Майа. — Ты что, спятил?

— Необходимо обработать рану, — сказал Дьери. — Отведите меня в санаторий.

— Ей-богу, спятил. У них в санатории и так дела хватает.

— Тогда я пойду один, — сказал Дьери.

Теперь он уже мог стоять без поддержки Александра. И стоял на ногах прочно.

— Не надо преувеличивать, — сказал Пьерсон. — Из-за какой-то царапины!

— Иногда и царапины бывают смертельными.

Теперь он был полон энергии.

— Им в санатории и без тебя дела хватает.

— Ну и пусть, — сказал Дьери, — раз вы меня бросили, пойду один.

Александр поднялся и подтянул пояс.

— Ладно уж, — сказал он, — твоя взяла. Идем.

Он нерешительно оглянулся на фургон. Майа тоже поднялся.

— И я пойду. Вдвоем уж как-нибудь дотащим тело.

— Не смей так говорить, — сказал Дьери.

Александр снова тревожно оглянулся на фургон.

— Я останусь, — улыбнулся Пьерсон. — Не беспокойся, я никуда не уйду.

— Из-за царапины! — бросил Майа через плечо.

Пьерсон глядел, как они удаляются втроем, Майа посередине. Александр — такой здоровенный, а Дьери — такой жирный, что Майа рядом с ними казался до странности тонким. Они вступили на территорию санатория и пошли по аллее. Потом завернули за купу деревьев и пропали из виду.

Внезапно Пьерсон почувствовал себя ужасно одиноким. Он вытащил из кармана трубочку, нерешительно посмотрел на нее, снова сунул в карман. Потом сел на свое обычное место, прислонился к ограде санатория. Он просидел так несколько минут и только сейчас заметил, что все время думает о грядущих неделях и месяцах. Затем он уперся локтями в колени, прикрыл ладонями лицо и начал молиться.

* * *

А те трое шли по главной аллее санатория. «Гравий, — думал Майа, — до чего же приятно ходить по гравию». Под ногами твердо, и даже чуть поскрипывает… Не то что песок. Здесь песок повсюду. При каждом шаге вязнешь в песке.

Дьери обернулся к Александру.

— Вызовешь помощника хирурга Сирилли.

— А кто это?

— Знакомый врач.

— А откуда ты его знаешь?

— Вчера познакомился. Я оказал ему небольшую услугу.

— Опять тайны.

— Короче, вызовешь. Иначе придется ждать очереди часа два. А за это время я изойду кровью.

— Ну, к чему эти преувеличения? — сказал Майа. — Кровь почти не идет.

Он искоса поглядел вправо. Двое солдат без гимнастерок, зажав в зубах сигареты, наводили порядок среди трупов. Рядом лежала груда одеял и стояли сложенные носилки. Крови не было видно, но повсюду были разбросаны лохмотья защитного цвета, прикрывавшие какие-то бесформенные куски. Двое солдат растягивали одеяло и складывали на него первые попавшиеся обрубки, а потом, когда, по их мнению, набиралось достаточно, взваливали тюк на носилки. Работали они не спеша, методически.

— С врачами всегда полезно поддерживать добрые отношения, а особенно в теперешние времена, — сказал Дьери. — Ведь не каждого станут лечить. Куда там. Им и вздохнуть некогда.

Когда они вошли в перевязочную, Майа затошнило от едкого запаха сукровицы и пота. Очереди ждали человек шестьдесят, большинство — на ногах. Некоторые сидели прямо на полу, привалясь к стене. Один из ожидавших, смертельно бледный, лежал посередине комнаты. Большинство было без рубашек, и пот стекал по их лицам, сбегал струйками с затылка, струился между лопаток.

В дальнем углу перед закрытой дверью сидел за столом низенький капрал, безусый блондинчик в какой-то фантастической форме. Стол был с умыслом поставлен так, чтобы загородить проход в операционную. Перед капралом лежала огромная книга для регистрации, какие-то разноцветные карточки, большие листы, отпечатанные типографским способом. Он то и дело записывал что-то на отрывном листке, затем переносил записанное в книгу, хватал отпечатанную типографским способом карточку, перечеркивал ее решительным движением синего карандаша и подкалывал скрепкой к странице книги. Время от времени он вскидывал голову и скучающе-надменным взглядом обводил раненых.

Все втроем они подошли к столу. Капрал, опустив глаза, стал копаться в своих записях.

— Мне хотелось бы видеть помощника хирурга Сирилли, — начал Дьери.

Низенький капрал даже головы не повернул. Безусый блондинчик, щеголь. Воздух вокруг него чуть благоухал одеколоном.

— Он занят.

— Мне хотелось бы видеть помощника хирурга Сирилли.

— Занят, — ответил капрал, почти не шевеля губами.

Дьери даже бровью не повел. Он прочно стоял перед столом. Стоял угрожающей громадой.

— Сходите, пожалуйста, за ним.

Капрал поднял голову, посмотрел на всех троих, не задержавшись ни на ком взглядом.

— Если вы ранены, — все так же не разжимая губ, сказал он, — станьте в хвост. Когда придет очередь, вас перевяжут.

— Да я не об этой царапине говорю, — сказал Дьери. — Соблаговолите передать помощнику хирурга Сирилли, что с ним хочет поговорить лейтенант Дьери. По срочному делу.

Говорил он вежливо, но голос его звучал сухо и отрывисто, как свист хлыста.

Капрал одним взглядом окинул Дьери с головы до ног. Дьери был без куртки, в одной рубашке, но зато брюки прекрасного покроя. Хорошие ботинки. Капрал поднялся.

— Попытаюсь его найти…

— Так-то лучше, попытайтесь, — с великолепной небрежностью бросил Дьери.

Он навис всей своей массой над столом, и холодные его глаза впились в капрала из-за толстых стекол очков.

— Попробую. Только он действительно очень занят.

— Скажите ему, что его хочет видеть лейтенант Дьери.

— Попытаюсь, — повторил капрал.

И скрылся за дверью. Александр расхохотался.

— А давно ты лейтенантом стал?

— Раз говорю, значит, надо.

— А этот тоже еще, стерва, — сказал Александр, — так бы и отрезал ему кое-что. Все равно ему без надобности.

— Сволочь, да еще из окопавшихся, — сказал Майа.

— Свинья!

— Давай сожжем все его бумажонки? — предложил Майа.

— А еще лучше отрежем ему кое-что, когда он вернется. Он и без этих подробностей прекрасно обойдется.

— Курва, — добавил Майа.

— «Он очень занят»! — передразнил Александр. — А задница твоя, сволочь, тоже очень занята?

— Поросенок!

— «Когда придет очередь — вас перевяжут», — продолжал передразнивать Александр. — А главное ведь, эта сволочуга прав.

— В том-то и беда!

— О ком это вы? — удивленно спросил Дьери.

— Об этой сволочи.

— А-а, — протянул Дьери, — я его и не заметил.

— А что бы ты стал делать, если бы твой трюк с лейтенантом не прошел?

Дьери вытащил из кармана пачку «голуаз».

— Все было предусмотрено. Но я сразу понял, что с этим сопляком надо действовать не бакшишем, а престижем.

— Благодари бога, что ты не нарвался на меня, — сказал Александр, — ведь со мной — где сядешь, там и слезешь.

Дьери окинул его холодным взглядом.

— А тебя бы я взял на обаяние.

В эту минуту вошел капрал. Он склонился перед Дьери с игривой вежливостью:

— Пройдите, пожалуйста, сюда, господин лейтенант.

Все трое очутились в абсолютно пустой комнате поменьше, выкрашенной в белый цвет. Широко открытое окно выходило в сад санатория. Вдруг справа or них внезапно распахнулась дверь. На пороге появился высокий молодой человек в белом халате, забрызганном кровью. Он быстро подошел к ним. Это был настоящий красавец.

— А-а, это вы, Дьери! — воскликнул он и открыл в улыбке два ряда ослепительных зубов. — А вестовой сказал, что меня хочет видеть какой-то лейтенант Дьери. Я и не догадался, что это вы. Чуть было вообще не отказался выйти.

Майа с улыбкой посмотрел на Дьери.

— Очевидно, вестовой ошибся, — примирительно сказал Дьери. — Разрешите, доктор…

Сирилли пожал руку Майа и Александру. Волосы у него были черные, безукоризненно гладкие, а лицо редкостной красоты.

— Пока что я еще не доктор. До войны я был интерном в Биша.

Он улыбнулся, и снова блеснули ярко-белые зубы.

— Чем могу вам служить?

— Приходите-ка сегодня вечером к нам пообедать, доктор, — сказал Дьери. — Отдохнете от вашего санатория, все-таки разнообразие, тем более что у нас превосходный шеф-повар.

И показал на Александра.

— Охотно, но пораньше, скажем, в шесть вас устроит?

— Вполне.

— С удовольствием выберусь из санатория. Мы тут совсем сбились с ног. С трудом урываешь свободный часок. А что это у вас с рукой?

— Где? — небрежно спросил Дьери. — Ах это, да так, пустяки. Просто в воздухе порхал осколочек снаряда, и я ухитрился его поймать.

Сирилли с озабоченным видом склонился над раной. Был он так хорош собой, что казалось — это не врач, а прославленный кинолюбовник, играющий в фильме роль врача.

— Страшного ничего, и рана чистая.

— Мы ее промыли виски.

— О, черт! Значит, вы свое виски пускаете на такие дела. Я лично предпочитаю его пить.

— Мы для вас кое-что приберегли, — быстро сказал Дьери. — Выпьете вечером вместе с нами.

Сирилли улыбнулся.

— Все-таки сделаем вам перевязочку.

Он ввел их в соседнюю комнату. Трое, а может, четверо молодых людей в белых халатах возились с ранеными. Здесь уже не пахло потом и кровью — все заглушал запах эфира. Белокурая сестра переходила от одного врача к другому и разносила бинты. Когда в комнату вошел Сирилли, она быстро оглянулась. Они обменялись улыбкой.

— У вас, должно быть, дела сверх головы.

Сирилли, не скупясь, поливал рану эфиром.

— А как же, — весело откликнулся он, — бывает до пятидесяти перевязок в час. А многие загибаются раньше, чем их успеваешь осмотреть.

К ним приблизилась белокурая сестричка. Она вложила в руку Сирилли бинт. Он поблагодарил ее, не подымая глаз.

— Здесь у нас только легкие ранения. Настоящая мясорубка в другом крыле.

И снова одарил их своей лучезарной улыбкой.

— А вы сделаете мне противостолбнячный укол?

Сирилли замялся.

— Конечно, стоило бы, но у нас так мало осталось сыворотки, что, в сущности, мы ее бережем для тяжелых больных.

Белокурая сестричка стояла рядом с Сирилли, обхватив ладонями свои круглые локти. И не шевелилась. Не глядела ни на кого. Будто ждала чего-то. Майа посмотрел на нее, и вдруг ему показалось, что он случайно попал в самый центр излучаемого ею света и тепла, не предназначавшихся ему. «Красивая ты баба, — подумал Майа. — Белая, розовая, и будто ждешь чего-то. Само ожидание, как августовский луг перед дождем».

— Вот и спеленали младенчика, — сказал Сирилли. — Через неделю останется только изящный рубец. Как раз такой, чтобы по возвращении растрогать домашних.

— Жаклина, — позвал кто-то из молодых людей в белых халатах.

Белокурая сестричка резко повернулась на каблуках и пошла на зов в дальний угол операционной, Майа завороженно глядел на ее мерно покачивающиеся бедра.

— Простите, — сказал Сирилли, — но дела у нас свыше головы…

— Значит, до вечера, — сказал Дьери.

— Буду ровно в шесть.

Но Дьери и не собирался уходить. Его щеки как-то величественно раздвинула улыбка. Такая ласковая и нежная, какой Майа не только не видел, но и не подозревал за ним.

— Будьте так добры, доктор. Притащите с собой шприц. Сделайте мне укольчик. На душе как-то спокойнее будет.

Сирилли улыбнулся.

— Ну, если вы уж так настаиваете!

И Майа решил, что Дьери, конечно, думает сейчас про себя: «Моя взяла!»

На небе по-прежнему сияло солнце Лазурного Берега. Пахло близким морем. Если хорошенько прислушаться, то можно было различить всплеск волны, умиравшей на песке. Майа жадно глотал свежий воздух… Вдруг он почувствовал себя ужасно счастливым. Он удивился, что все части тела при нем, что не чувствуется уже запаха эфира, что не видно уже крови.

— Послушай, Дьери, — сказал Александр, — ты бы мог воздержаться от приглашения твоего врачишки. Особенно к шести часам. Ведь небось не ты будешь возиться с обедом. Это как с твоей рукой. На все пускаешься, лишь бы воды не носить.

— Ну и слава богу, — ответил Дьери.

Они проходили мимо трупов. Все теперь было в порядке. Воинской шеренгой выстроены носилки, словно для последнего парада. Но, очевидно, у солдат было плоховато с глазомером. Одни тюки получились явно больше, чем положено. Другие же значительно меньше нормы. Майа заметил на одних носилках две левые ноги.

— Хоть бы Сирилли привел с собой эту самую Жаклину! Я бы с ней не заскучал, с этой Жаклиной. А если бы она на меня покусилась, ей не пришлось бы раскошеливаться.

Дьери изумленно поглядел на Александра.

— Какая еще Жаклина?

— Блондиночка, которая бинты подавала.

— А-а, — сказал Дьери, — а я и не заметил.

— Он, видите ли, не заметил! — взорвался Александр, воздев к небесам свои волосатые лапищи. — Нет, ты понимаешь, Майа, не заметил? А ты-то хоть, Майа, заметил? Как она на твой вкус?

— Недурна. Только насчет бюста слабовато.

— Вот уж без чего обойдусь, — сказал, стараясь быть беспристрастным, Александр, — мне бюст ни к чему.

Оба расхохотались. Потом одновременно закинули головы и посмотрели на небо, потому что как раз над ними пролетал канадский истребитель. Он был один с светлом полуденном небе и без помех кружил над берегом.

У ворот санатория Дьери остановился, кинул взгляд на свою забинтованную руку.

— Одно дело сделано, — удовлетворенно сказал он.

Потом повернулся к своим спутникам:

— Простите, ребята. Но мне надо идти. Должен кое с кем повидаться. Тороплюсь.

И ушел, не дожидаясь ответа. Александр уперся кулаками в бедра.

— Нет, это уж слишком! Вот уж действительно тип, готов всем глотку переесть, только бы…

— Не разоряйся, — сказал Майа, — я с тобой вполне согласен.

— А главное, это бревно чертово ухитрилось не заметить блондиночку!

— Потому что скупердяй!

— Что? — сказал Александр, удивленно подняв свои толстые брови. — Скупердяй? Какое же это имеет отношение?

— Разве ты сам не замечал, что обычно скупердяи бывают равнодушны к женщинам?

— Говори, говори еще, — сказал Александр. — Ты даже не представляешь, до чего полезно слушать твою чушь собачью.

Они захохотали, потом сделали несколько шагов в молчании. На солнце было тепло, приятно. Гравий скрипел у них под ногами.

— Александр, сегодня я пойду в Брэй-Дюн.

— А-а! — сказал Александр.

— Попытаюсь сесть на корабль.

— А-а!

Майа ждал взрыва, но ничего, кроме этого «а-а!» и молчания, не дождался.

— Если ты так говоришь, значит, ты все хорошо обдумал.

— Да.

— Ладно. Помогу тебе собрать вещи.

— Спасибо. Я вещей не возьму. Только сигареты.

И после этих слов тоже не последовало взрыва. Александр лишь головой покачал и улыбнулся.

— Скажешь о моем отъезде нашим. Я не желаю прощальных сцен.

— Пьерсон расстроится.

— Ничего не поделаешь.

— Ладно. Скажу ему.

И Александр добавил, слабо улыбнувшись:

— Хоть одну новость я узнаю раньше, чем он.

— Ну, привет, старик.

— Ты прямо сейчас и уходишь?

— Да.

— Не зайдешь в фургон за сигаретами?

— Они при мне. Я их еще тогда взял.

— Когда тогда?

— Еще до того, как Дьери ранило.

— Разреши спросить, когда же ты надумал?

— Когда Дьери заговорил о миллионах.

— Тоже еще со своими миллионами!

— Он хоть верит во что-то.

— Ерунду порешь, друг, — сказал Александр, но без обычной убежденности в голосе, скорее потому он это сказал, что такого ответа от него ждали.

— Да, дурачок, ерунду!

Но и эта фраза прозвучала фальшиво. Фальшиво до боли. Несколько шагов они прошли в молчании.

— Ну, привет, старик.

— Привет, Александр, желаю тебе удачи.

— Мне-то что уж! — сказал Александр.

Он поднес к губам указательный палец и, покусывая ноготь, стал смотреть вслед уходившему Майа.

 

Суббота, после полудня 

По правую от себя руку, между двумя разбомбленными домами, Майа заметил в загоне дохлую лошадь с неестественно раздутым брюхом. Она валялась, задрав к небу все четыре копыта. В нескольких метрах от нее неподвижно стояли еще две лошади. Одна из них была ранена чуть пониже холки. А вторая держалась рядом, тесно прижавшись к ней боком, и время от времени лизала открытую рану. Вдруг раненая лошадь задрала морду, словно собиралась заржать. Она широко раскрыла рот, но никакого звука не последовало. Потом несколько раз помотала головой, и Майа уловил на мгновение взгляд ее кротких и грустных глаз, обращенных к нему. Потом раненая лошадь снова задрала голову, отступила на шаг, положила морду на холку подруги и закрыла глаза. Так она простояла несколько секунд, и во всей ее позе чувствовалась непостижимая усталость и кротость. Ее задние ноги все время дрожали.

Майа свернул с шоссе, пересек железнодорожные пути и взял влево. И очутился на главной улице Брэй-Дюна, вернее там, где была прежде главная улица, что вела к морю. По улице валил нескончаемый поток людей в форме хаки — англичане и французы вперемежку. Без оружия, зато каждый волочил огромный вещевой мешок. Кто за плечами, кто у пояса. Толпа забила тротуары, затопила шоссе. Так как навстречу тоже шли небольшими группками солдаты, то получалась толчея, внезапно создавались пробки, потом снова толпа начинала медленно течь вперед. Все были грязные, пыльные, щеки ввалились от усталости, и пот оставлял на лицах широкие потеки. Продвигались они очень медленно, с внезапными остановками и утомительными паузами. При каждой заминке задние со всего размаху натыкались на передних. Слышалась ругань, грубая перебранка, споры. От высокого неба еще блаженно веяло морскими купаниями, каникулами, прекрасными летними днями с их ленивой истомой.

Толпа снова двинулась вперед, и тут Майа заметил рядом с собой невысокого пехотного майора. Он был без кепи, и солнечные блики играли на его седых волосах. Он загорел дочерна, носил маленькие усики, а на груди его в два ряда расположился целый иконостас, но ленточки так выгорели, что потеряли первоначальный цвет.

Снова остановка. Солдаты топтались на месте, потом вдруг повалили все разом и снова остановились. Майа ткнулся носом в каску идущего впереди солдата. Справа от себя он услышал резкий голос:

— Нельзя ли быть повнимательнее!

Оказалось, это говорит седовласый низенький майор. Слова были адресованы верзиле артиллеристу, к поясу которого были приторочены две битком набитые сумки.

— А я на тебя плевать хотел, — протянул артиллерист.

Майор побагровел.

— Как вы смеете так разговаривать с офицером?

Голос его дрогнул, пресекся.

— Тоже мне офицер, дерьмо, — огрызнулся артиллерист.

Раздался смех, кто-то улюлюкнул. Майор открыл было рот, чтобы ответить. Теперь уже заулюлюкали все кругом. Майор отвернулся, потупил голову и молча зашагал дальше.

Толпа снова остановилась. И снова Майа наткнулся на идущего впереди. Тот повернул голову, и, к великому изумлению, Майа заметил на его лице улыбку.

— Почище чем в метро, а?

— Ого, да ты из Парижа?

Солдат рассмеялся.

— Нет, я из Безье, но метро мне хорошо известно.

Колонна снова тронулась в путь.

— Одна только разница, — безьерец чуть повернул голову и посмотрел на Майа, — только в том, говорю, разница, что в метро не рискуешь схлопотать в морду бомбу.

— Я вот чего никак не пойму, почему они бомбят корабли, а не нас.

— А я так на это не жалуюсь, — заметил безьерец.

Он задрал голову к небу.

— Ты только вообрази, какой бы получился тарарам, если бы ихний самолет нагадил нам на голову.

— Может, еще и нагадит.

Сейчас движение пошло чуть быстрее. Между отдельными людьми образовались просветы. Майа обогнал седовласого майора и, проходя, бросил на него взгляд. Тот брел, не поднимая головы, и Майа заметил, что по его дочерна загорелому лицу катилась слеза.

Майа прошел еще несколько метров, и вдруг солдаты снова сбились в кучу. Он шел теперь, плотно прижав к телу локти, выставив вперед кулаки. Опять началась непонятная толчея, и Майа чуть не упал на человека, шедшего по правую его руку.

— Простите, — обернулся он.

Тот, к кому он адресовался, держал глаза закрытыми и, казалось, спал. Лет ему было под шестьдесят. Лицо тощее, поросшее белой щетиной. На нем была какая-то загадочная форма — ярко-зеленая, с темными металлическими пуговицами, а на голове плоская жесткая каскетка, украшенная спереди на околыше двумя золотыми буквами. Куртка была ему явно не по росту, а брюки собрались гармошкой над ботинками. Он шел с закрытыми глазами и, казалось, спал,

Майа поискал взглядом своего безьерца и не нашел. Потом вынул из кармана сигарету, закурил. И в ту же минуту почувствовал, что кто-то на него глядит. Он обернулся. Справа на него глядел тот, в ярко-зеленой форме. Теперь глаза у него были широко открыты, и он смотрел на Майа с неприятной настойчивостью, глаза были черные, блестящие.

— Я не спал, — вызывающе сказал он.

— Не спали? — сказал Майа.

— Да, не спал, — все так же вызывающе повторил он. — Впрочем, мне это не в новинку. Я никогда не сплю.

Куртка была ему так велика, что рукава сползали до кончиков пальцев.

— Да, — напыщенно повторил он, — я никогда не сплю.

Засучив рукав, он сунул руку в карман, вытащил обрывок газетной бумаги, развернул его, и в нем оказалось несколько крошек табака. Из другого кармана он вынул трубку и на ходу принялся ее набивать. В каждом его движении чувствовалось что-то торжественное.

— Да, мосье, — снова подтвердил он, — я никогда не сплю.

Началась толкотня, ярко-зеленого прижало к Майа, и Майа успел вовремя подхватить его под руку.

— Что вы делали до войны? — продолжал ярко-зеленый, когда Майа его отпустил.

— Да так, ничего особенного.

— Это не занятие, — презрительно сказал ярко-зеленый.

Потом добавил доверительно;

— А я до войны был военным.

Помолчав немного, он торжественно провозгласил!

— Сторожем был.

— А что именно вы сторожили? — спросил Майа.

Зеленый нагнулся к Майа и лукаво посмотрел на к его:

— Сумасшедших.

И в пояснение своих слов несколько раз постучал указательным пальцем себе по лбу.

— Понятно?

— Понятно, — улыбнулся Майа.

«Сколько их таких, — подумал Майа, — сколько бредет сейчас по дорогам».

— А что вы собираетесь делать здесь? — спросил он.

Зеленый посмотрел на Майа, как будто сомневался, в своем ли тот уме.

— Да ясно, собираюсь попасть на судно! А вы что думали?

Майа расхохотался.

— Чему вы смеетесь? — вдруг обозлился зеленый.

Не успел Майа повернуться к нему и ответить, как снова началась толкотня, а когда двинулись вперед, человек в зеленой форме уже пропал.

— Вот как люди встречаются! — раздался над его ухом голос.

Это оказался безьерец. Благодушный, приветливый.

— Послушай, — сказал он, — ты веришь в эти самые суда? Так вот что я тебе скажу, не суда, а всего одно судно…

Они добрались до перекрестка. Там стоял английский офицер такого неестественно высокого роста, что на целую голову возвышался над толпой. Он размахивал обеими руками и, не переставая, кричал всего одну фразу, сначала по-английски, потом по-французски:

— Англичане направо! Французы налево!

Никто его команды не слушал.

— Надеюсь, мы еще во Франции, так-перетак, мать их… — сказал безьерец. — Во всяком случае, не англичанину командовать мной, иди, моя, туда или сюда.

— Я сейчас поговорю с ним, — сказал Майа.

— Англичане направо! Французы налево!

— Заткнись! — завопил вдруг безьерец.

Майа продрался вперед. Английский офицер оказался не таким уж великаном. Просто он взгромоздился на невысокий деревянный помост. На таких помостах стояли английские солдаты, выполняющие у перекрестков функции регулировщиков. Майа закинул голову и спросил по-английски:

— Скажите, пожалуйста, французов здесь сажают на суда или нет?

Офицер опустил на него глаза буквально на долю секунды и тотчас же крикнул:

— Англичане направо! Французы налево!

Майа так и не понял, видел ли его англичанин, раз он тотчас же отвел от него взгляд.

— Я спрашиваю, — повторил он, — грузят здесь французов или нет?

Снова офицер опустил глаза, и Майа почудилось, будто взгляд англичанина прошел сквозь него, как сквозь прозрачное тело.

— Англичане направо! Французы налево!

— Я обращаюсь к вам с вопросом, — сказал Майа, — не будете ли вы так добры ответить?

На сей раз англичанин, опустив глаза, очевидно, заметил Майа.

— О! — произнес он.

И добавил равнодушным тоном:

— Вы прекрасно говорите по-английски.

Майа замялся. Он пытался представить себе, как на его месте отреагировал бы англичанин на такой комплимент.

— О! — наконец ответил он. — Я еле-еле могу связать несколько слов.

— Англичане направо! Французы налево! — вновь завопил англичанин.

Но Майа ясно почувствовал, что выиграл еще одно очко.

— Не могли бы вы сказать, — повторил он, — здесь ли грузят французов?

Ответа не последовало. Английский офицер махал руками, будто полисмен на бойком перекрестке. Вид у него был степенный и одновременно мальчишеский: глаза голубые, черты лица правильные и щеки гладкие, даже пушком не поросшие. Казалось, его ничуть не смущало, что его приказы производили столь малый эффект. Прошло несколько секунд, потом он снова опустил глаза и посмотрел на Майа.

— Где вы выучились английскому?

— В Англии.

— О! — сказал офицер.

И тут же завел:

— Англичане направо! Французы налево!

Майа ждал. Казалось, англичанин начисто забыл о нем. Он вынул из кармана большой носовой платок защитного цвета и мечтательно обтер взмокшую шею. Вдруг он что-то пробормотал, почти не разжимая губ. Майа прислушался.

— Whether' tis nobler in the mind to suffer the…

Он запнулся. Видимо, искал в памяти забытое слово.

— Slings , — подсказал Майа.

— Что, что, простите? — Англичанин перевел на него взгляд.

— Slings.

— Slings? — повторил англичанин, недоуменно вздернув брови.

— The slings and arrows of outrageous fortune .

Англичанин тупо уставился на Майа, потом неожиданно спрыгнул со своего насеста.

— Shake hands! Shake hands! — восторженно крикнул он.

Майа пожал ему руку. С минуту они молча глядели друг на друга.

— Меня зовут Джебет, — сказал англичанин, делая заметное усилие, чтобы вернуть себе хладнокровие, — капитан Леонард Гексли Джебет.

Он представился по всем правилам. Майа улыбнулся.

— А меня зовут Майа. Сержант Жюльен Майа.

— Сержант? — повторил Джебет, вздергивая брови. — Сержант? Нет, правда, сержант?

— Точно.

— То есть вы хотите сказать, что вы не офицер?

— Нет.

— И вы правда сержант?

— Да.

Джебет залился смехом. Настоящим детским смехом, неудержимым, нескончаемым; он сгибался вдвое, побагровел до ушей, даже слезы у него на глазах выступили.

— Простите, — проговорил он наконец, отдышавшись, — простите, но ведь это же чертовски смешно!

— Что смешно?

— Самая смешная шутка за сегодняшний день.

«Значит, были и другие еще», — подумал Майа.

— Да, вообразите, — твердил Джебет, — вообразите!

Спокойствие возвращалось к нему не сразу, а медленно, постепенно. Видимо, его снова разобрал смех, но он сдержался.

— Ничего тут удивительного нет. В мирное время я сержантом не был.

— А-а, — протянул Джебет, — попали по призыву. Думаю, что даже у нас происходит нечто подобное. Англичане направо! Французы налево! — без перехода крикнул он.

— Я понимаю, — добавил он, забравшись на свой насест, — призыв… Но даже с этим чертовым призывом вас все равно здорово расколошматили.

— А ведь мне казалось, — быстро отозвался Майа, — что вас тоже расколошматили.

Наступило молчание. Англичанина, казалось, удивила такая постановка вопроса, и он задумался.

— Верно, — сказал он наконец вежливо, — и нас тоже расколошматили.

Но Майа почудилось, будто эта мысль лишь впервые пришла англичанину в голову и даже сейчас он принял ее не без оговорок.

— Англичане направо! Французы налево!

Выкрикивал он сейчас свою команду в более быстром темпе, как бы желая наверстать упущенное время. Майа искоса следил за толпой. Команде Джебета и теперь, как и прежде, никто не повиновался. Как же он ухитряется этого не замечать?

— Уже час я здесь торчу, — сказал Джебет, — и все проходившие мимо французские офицеры грубо меня оскорбляли. Все без исключения. За всю жизнь я столько ругательств по своему адресу не слышал.

— Примите мои сожаления, — отозвался Майа.

Это слово тоже оказалось магическим. С лица Джебета как по волшебству исчезло напряженное выражение. Он поглядел на Майа с ребяческой симпатией.

Грубо раздвигая толпу, к ним подошел какой-то томми, с минуту подрожал рукой где-то на уровне своих бровей и обратился к Джебету с вопросом. Говорил он по-английски с таким странным акцентом, что Майа не понял ни слова.

— Конечно, конечно, — отеческим тоном ответил Джебет, — не волнуйтесь, вас погрузят на суда всех до одного.

Томми отошел. Майа задрал голову.

— А не могли бы вы сказать и мне то же самое? Именно этого ответа я и добиваюсь от вас.

Джебет улыбнулся, помялся, потом нехотя ответил:

— Боюсь, что нет. Здесь грузят только англичан.

«Наконец—то, — подумал Майа, — наконец-то ответил». А ведь пришлось болтать с ним чуть ли не четверть часа, чтобы добиться ответа. Четверть часа беседы, плюс цитата из Шекспира.

— До свидания, — сказал он.

Он круто повернулся. Но не сделал и двух шагов, как его окликнули.

— Мистер Майа! Мистер Майа!

Он оглянулся и подошел к офицеру.

— Послушайте-ка, — проговорил Джебет, — я могу кое-что для вас сделать. То есть надеюсь, — добавил он, — что смогу что-то сделать. Идите в Бюро по эвакуации и спросите капитана Фири. Полагаю, что он может заняться вами.

— Бюро по эвакуации?

— Идите прямо, до пляжа, там свернете налево, и ярдах приблизительно в шестидесяти будет розовая вилла.

— Как вы сказали, капитан?…

— Фири, Джеральд Фири. Его легко узнать, у них в батальоне он самый низенький.

— Он и в самом деле такой низенький?

— Да нет, — улыбнулся Джебет, — вовсе он не низенький, но в их батальоне все офицеры очень высокие.

Майа рассмеялся, Джебет поглядел на него с удивлением, потом тоже захохотал. Хохотал он, как и в тот раз, — фыркал, кудахтал, настоящий школьник.

— Well , — он вдруг снова приобрел свой солидный вид. — Немного выше вас; у него усики маленькие, вроде зубной щетки.

— До свидания.

— До свидания, мистер Майа.

Майа снова нырнул в скопище людей. И за спиной услышал неунывающий голос Джебета:

— Англичане направо! Французы налево!

Он оглянулся. Джебет широко размахивал руками. Ясноглазый, с девичьим румянцем, он казался ангелом у врат рая, специально поставленным наводить порядок среди мертвецов, отделять праведников от грешников. «Только нынче, — подумал Майа, — праведники — все англичане».

Он ждал, что перед ним откроется, пусть небольшой, порт, причалы или хотя бы дамба, с которой ведется погрузка, пришвартованные к ней огромные транспортные суда, люди, карабкающиеся по сходням. А увидел только пустынный берег, тянущийся в обе стороны до самого горизонта. Пляж, бальнеологическое заведение напротив кокетливых вилл за невысокой опорной стенкой, преграждающей путь волне в штормовую погоду. Транспортными судами оказались обыкновенные баржи, до смешного маленькие и ветхие. У одной на левом борту виднелось даже старинное, давно вышедшее из употребления, лопастное колесо. Неподалеку от них сновали два совсем игрушечных миноносца.

На берегу бесконечно длинными параллельными рядами стояли в ожидании томми. Подальше влево, уже за пределами участка, отведенного под посадку, группами держались французы. Англичане направо! Французы налево! Каким чудом слова команды, которые безуспешно выкрикивал Джебет на перекрестке, превратились здесь в реальность?

Тихое, как озеро, море ослепительно блестело на солнце. Между берегом и грузовыми судами беспрерывно, не спеша ходили три, а может, и четыре маленькие зеленые лодки. И каждый раз лодка доставляла на судно от силы полдюжины томми. Майа ошалело следил за их снованием. Как при таких темпах можно переправить через канал целую армию?

Тут он услышал знакомое жужжание и вскинул голову. По трое в ряд шли немецкие истребительные бомбардировщики. Летели они высоко и прямо над головой Майа, — во всяком случае, ему почудилось, что именно над ним они начали описывать широкие круги. Один из двух небольших миноносцев, патрулировавших у берега, вдруг резко рванулся вперед и направился, выписывая зигзаги, в открытое море, с силой рассекая воду и оставляя после себя пенистые глубокие борозды. А через минуту залаяли зенитки.

Они били отовсюду — с миноносцев, с грузовых судов, с берега, с крыш. Стоял оглушительный грохот. И уже через минуту небесную лазурь прошили десятки маленьких белесоватых облачков, которые, казалось, возникали всего в нескольких сантиметрах позади немецкой эскадрильи, плыли ей вслед, потом одно за другим растворялись в воздухе. Внезапно берег огласило неистовое «урра!». Это взлетели канадские истребители. Странное дело, они шли с востока, будто их база находилась там. И мгновенно бомбардировщики перестроились, строй их распался, раскололся пополам, образовав как бы изящный венчик гигантского цветка. Одни ринулись навстречу истребителям. А другие сбились в кучу, сжались и пошли в пике прямо на море.

Наступило минутное затишье. Береговые зенитки замолчали. Теперь слышалось только отдаленное уханье автоматических пушек на миноносцах, Майа поднял глаза. И тотчас опустил их. Его ослепило солнце. Да и воздушный бой разыгрывался на такой высоте, что ничего нельзя было разглядеть. А если бой там и продолжается, все равно ничего не слышно.

Вдруг Майа почувствовал, что его схватили за руку.

— Что, взяли? — произнес рядом с ним чей-то голос. — Взяли?

Говорил какой-то пехотинец, костистый, тощий. Он весь трясся от возбуждения, и неотрывно глядел на море выкатившимися из орбит глазами.

— Взяли? — повторил он. — Что, взяли?

При каждом слове на его тощей шее судорожно ходил кадык. Майа вырвал руку и посмотрел на море.

Все произошло с такой неестественной быстротой, что он только потом, через несколько мгновений, отдал себе отчет в случившемся. Три бомбардировщика гнались за одним из миноносцев, шедших параллельно берегу. Вдруг один бомбардировщик оторвался от тройки, спикировал, чуть не упав на свою жертву и сразу же взмыл вверх. Майа увидел, как от него отделились три больших предмета. Да, у того безьерца оказался верный глаз. Издали они походили на три капли птичьего помета. Три безобидные капли помета какой-то гигантской птицы. Майа заметил, как вокруг миноносца взметнулись фонтаны воды. Но тут второй немецкий бомбардировщик вошел в вираж, свалился на одно крыло, прежде чем войти в пике. На этот раз раздался глухой удар. Пламя охватило миноносец. И теперь он уже не двигался. Потом третий бомбардировщик обрушился на свою жертву. Снова раздался глухой удар. Миноносец дал крен, затем на мгновение словно выпрямился и тут, как бы измученный этим последним усилием, лег набок…

Майа почувствовал, что его снова схватили за руку. И опять это оказался все тот же тощий солдат. Он весь дергался, кусал себе пальцы, и глаза его горели каким-то странным огнем.

— Крепенько влепили! — твердил он в каком-то пароксизме возбуждения. — Крепенько!

— Это английский? — спросил Майа, высвобождая руку.

— Нет, — произнес за его спиной чей-то спокойный голос, — нет, французский. Когда он был у берега, я флаг разглядел.

— Крепенько влепили! — твердил солдат.

Во всей его фигуре, в голосе чувствовалось торжество.

— Похоже, тебя это радует, а? — неприязненно проговорил Майа.

— Да брось, — посоветовал все тот же спокойный голос за спиной, — он же шизик.

— Крепенько влепили! — пронзительно проверещал солдат.

Вдруг над берегом прокатился гул голосов. Очевидно, зенитки подбили один из бомбардировщиков. Самолет с трудом снижался. Летел он низко, на маленькой скорости. Казалось, он не летит, а влачится по воздуху. Из всех углов городка началась яростная стрельба. Но вой человеческих голосов заглушал ее.

Сердце у Майа забилось как бешеное. Он сжал кулаки. Десять лет жизни он отдал бы не колеблясь, лишь бы сбить этот бомбардировщик. Он поискал взглядом оружие. В двух-трех шагах от него какой-то томми вскинул винтовку на плечо. Майа еле сдержался, чтобы не вырвать ее из рук англичанина. Томми палил так быстро, что не успевал как следует прицелиться. «Попади! — жарко молил Майа. — Пусть бомбардировщик рухнет нам на башку, лишь бы от оккупантов осталось мокрое место и от меня тоже, велика, подумаешь, важность!» Бомбардировщик летел теперь так низко, что гневные крики всех этих людей, должно быть, доходили до него. Продвигался он вперед как-то до странности нерешительно, переваливаясь с крыла на крыло, словно загребал в воздухе.

«Сгори! — жарко молил кого-то Майа. — Да сгори же, черт!» Над пляжем самолет начало кренить еще сильнее. Пулеметы и винтовки били по нему со всех сторон. Нечеловеческий, все заполняющий вопль висел над толпой. Самолет, казалось, застыл на месте, словно его винт внезапно перестал вгрызаться в воздух, и Майа почудилось нечто ни с чем не сообразное — будто бомбардировщик движется задом наперед, но иллюзия длилась не больше секунды. Внезапно самолет набрал скорость и исчез за домами. Выстрелы разом прекратились.

Наступившая тишина была столь глубокой, что казалась почти неестественной. Майа почувствовал разочарование, удивление, рассердился на себя самого. Хотел, видите ли, отдать десять лет жизни! На какую-то долю секунды он даже желал этого всеми силами души! Значит, есть все-таки в самой войне что-то завораживающее?

Все это время он простоял не шевелясь, и хотя был в одной рубашке, так взопрел, что на лбу выступили капли пота. Подняв глаза, он сразу обнаружил налево от себя то, что искал. Совсем рядом находилась розовая вилла, ярко-розовая в лучах солнца, та, о которой говорил ему Джебет. Он вошел. Прихожей не было. Прямо на главную аллею выходила большая застекленная комната — столовая, она же, очевидно, и гостиная. Стены были недавно выкрашены светлой краской, и большое зеркало над камином послушно отразило лицо Майа. Он вспомнил, что уже смотрелся в зеркало сегодня утром, в том доме, где стрелял в крысу.

Если судить по внешнему виду, то вилла не пострадала. Ее даже не успели разграбить. Очевидно, хозяева загодя вывезли часть мебели, а оставшаяся — столик, два кресла, четыре стула — была аккуратно сдвинута в угол.

В соседней комнате слышались голоса. Майа открыл дверь и очутился в крохотной полутемной кухоньке. У плиты какой-то томми орудовал кастрюлями. Стоял он спиной к двери. Другой томми, ярко-рыжий, — даже в полумраке кухни его волосы пылали костром, — церемонно сидел на кончике стула у белого деревянного стола. В руке он держал чашку и между двумя затяжками отхлебывал из нее маленькими глотками. Все прочие запахи заглушал приятный аромат чая и английских сигарет.

— Здравствуйте, — сказал Майа.

— …ствуйте! — ответил рыжеволосый, проглотив первый слог, словно произнести простое «здра» было для него непосильным трудом… А тот у плиты даже не обернулся.

Майа вошел в кухню, закрыл за собой дверь. Рыжий по-прежнему то выпускал струйку дыма, то делал небольшой глоток, словно от неукоснительного выполнения двух этих операций зависела вся его жизнь. По всему его облику чувствовалось, что это не просто вполне законная трапеза после тяжелой работы, а нечто большее, минута священного покоя. Однако сидел он на краешке стула в напряженной позе, выпятив грудь, расправив плечи. Словно на учении. Его рыжие волосы были коротко острижены над ушами.

— Могу ли я получить чашечку чая? — спросил Майа.

Рыжий, с видом оскорбленного достоинства, продолжал глядеть куда-то вдаль.

— Я не чаевар, — сухо ответил он.

С этими словами он поднес к губам чашку, и Майа успел рассмотреть на рукаве его куртки золотую нашивку, какую носят английские сержанты. Наступило молчание.

Очевидно, «чаеваром» был тот, другой, у плиты. Но Майа видел только его спину. А как-то нескладно адресоваться не к самому человеку, а к его спине.

— Не могу ли я получить чашечку чая? — повторил Майа, и ему самому стало смешно, так он старался, чтобы его вопрос дошел именно до спины.

Человек у плиты обернулся:

— Это вы мне говорите?

Он улыбнулся. Лицо у него оказалось симпатичное, молодое, все в веснушках.

— Да.

— О-о! — протянул чаевар.

Он круто повернулся и снова стал возиться у плиты.

Воцарилось молчание. В течение нескольких минут не произошло ничего примечательного. Рыжий продолжал попеременно дымить и глотать чай, проделывая все это тщательно, аккуратно. Сидел он по-прежнему прямо, и лицо его тоже по-прежнему ничего не выражало. Слышался только стук кастрюли, передвигаемой с конфорки на конфорку. Что, в сущности, означало это «о-о»? Отказ или, наоборот, согласие? Молчание так затянулось, что Майа уже собрался уходить.

— Пожалуйста, мосье, — проговорил человек у плиты и обернулся.

Он протянул Майа чашку чая на блюдечке. Слово «мосье» он старался выговорить с чисто французским акцентом, и лицо его расплылось в улыбке.

— Спасибо, — сказал Майа.

Он отхлебнул глоток и скривился.

— А сахару у вас нет? — спросил он.

— Боюсь, что нет, — отозвался человек у плиты. Он добавил по-французски: — Ничего не поделаешь, война! — и громко захохотал, будто ему удалось сострить самым изысканным образом. Слово «война» он произнес как «вэйна».

Рыжий даже не удостоил их взглядом. Он продолжал пить и курить. Майа повернулся к нему:

— Не могли бы вы сказать, где находится капитан Фири?

— Не знаю, — ответил рыжий.

Майа взялся за чай. Однако сомнений быть не могло. На всей аллее это была единственная розовая вилла. Просто немыслимо, чтобы хоть один из двух не знал Фири.

— Не могли бы вы сказать мне, — повторил Майа, снова стараясь говорить в направлении плиты, — не могли бы вы сказать, где можно найти капитана Фири?

Чаевар обернулся.

— Это вы ко мне обращаетесь?

— Да.

— О-о! — протянули у плиты.

— Я спрашиваю, не знаете ли вы капитана Фири?

— Я слышал.

— Ну так знаете?

— Думаю, могу сказать, что знаю, — отозвались, от плиты. — Дело в том, — добавили оттуда после паузы, — что я его денщик.

Майа удивленно уставился на чаевара. Почему же он не сказал об этом раньше? Но, видать, у него такое правило — отвечает только на вопросы, адресов ванные непосредственно ему.

— Значит, — спросил Майа, — его здесь нет?

— Он в своей столовке.

— Здесь есть столовка?

— Почему бы и нет, — отозвался денщик печально и удивленно.

— Действительно, почему бы и нет?

— Не очень хорошая столовка, — скривился денщик.

— Не очень?

— In fact, — сказал денщик, — it's pretty messy .

Он захохотал, и Майа тоже рассмеялся. Рыжий даже бровью не повел.

— Вэйна, ничего не поделаешь! — фыркнул денщик.

— А зачем он пошел в столовку?

Денщик посмотрел на него все так же грустно и удивленно.

— Чай пить.

— Чудесно! — сказал Майа. — А не можете ли вы сказать, когда он вернется?

— Он ушел всего минут двадцать назад.

— Значит, он скоро вернется?

— О нет, капитан Фири тратит на чай не меньше сорока пяти минут.

— Да, видать, он из медленно пьющих.

— Не сказал бы, — задумчиво произнес томми, будто решал сложную задачу. — Скорее он быстро пьющий, но медленно закусывающий.

— Понятно, — сказал Майа, протягивая денщику пустую чашку.

— Thank you, sir , — проговорил тот.

Он снова круто повернулся и занялся у плиты своими кастрюлями. Рыжий продолжал пить и курить, и лицо его по-прежнему ничего не выражало. Снова в кухне воцарилась благоговейная, как в храме, тишина.

— До свидания, — сказал Майа, невольно понизив голос.

— …виданья, — отозвался рыжий, не оборачиваясь.

Денщик капитана Фири тоже не оглянулся, Майа выбрался из кухни, пересек пустую залу, вышел на улицу.

Его неудержимо потянуло взглянуть на море. — А море было все такое же неподвижное, все в отблесках солнца, только над самым горизонтом, как бывает в хорошую погоду, стояла легкая белая дымка… Оно завораживало. Было видно только оно одно. Все взоры с пламенной надеждой устремлялись к нему. Совсем ведь небольшое море. Такое маленькое, что через него добирались вплавь. И оно лежало рядом, мирное, приветливое, под великолепным летним солнцем. Казалось, ничего не стоит достичь того берега. Мысль устремлялась туда, одним порывом, в одно мгновение. А на том берегу начинался иной, не тронутый войною мир. Там, на том берегу, порядок, покой, там все надежно.

С минуту Майа следил за маневрами зеленых лодочек, которые снова начали перевозить английских солдат. Почему они такие маленькие? Почему их так мало? Во всяком случае, получалось как-то несерьезно. Вроде играют, а не по-настоящему перевозят людей.

Майа перескочил через низенькую стенку, отделявшую виллу от берега, завяз было в песке, выбрался и зашагал по направлению к морю. Каждый раз, когда к берегу причаливала пустая лодка, вокруг нее начиналась толкотня, однако не такая ожесточенная, как он предполагал. Томми, спешившие навстречу лодке, входили прямо в воду. Шли они, болтая локтями, в чуть смешной позе людей, шлепающих по воде. Скоро они погружались в воду по пояс. И продолжали двигаться вперед. Добравшись до лодки, они хватались за борт и подтягивались на руках. Лодка угрожающе кренилась при каждом новом пассажире. Но самое трудное наступало потом, когда лодка уже наполнялась людьми. Требовалось повернуть ее в открытое море и поскорее отойти от берега, потому что к ней приближались уже новые солдаты и, следовательно, лодка могла перевернуться. Тут только Майа заметил среди солдат молоденького офицерика, очень длинного и тонкого, с нашивкой на рукаве. Без седла, без шпор, он гарцевал в воде на низенькой гнедой лошадке, причем с удивительной ловкостью направлял ее так, чтобы все время находиться между наполненной лодкой и направляющимися к ней томми. Но так как томми все двигались и двигались, он наезжал на них. И оттеснял назад без всякой, впрочем, грубости. Но солдаты шли сплошной массой и порой обходили это препятствие. Офицер снова поворачивал в их сторону лошадь, снова преграждал идущим путь, а на губах его играла чуть высокомерная улыбка. Раза два-три Майа слышал его голос: «Get back! Get back, you!» Но слова эти звучали негрубо, тон был терпеливо-снисходительный, — так обычно говорят с детьми. Да и по виду офицера не чувствовалось, что он стремился заставить уважать приказы. Чувствовалось скорее, что он, словно старший брат, снизошел до детворы и принимает участие в ее игре.

Вдруг неожиданно загремели зенитки. Майа поднял голову. Снова по небу расплывались маленькие белые облачка. На сей раз никто не слышал, как подкрались самолеты. Летели они на большой высоте, тесным строем, и внезапно начали свои изящные воздушные маневры, как при первом налете: то расходились в разные стороны, то снова слетались вместе, снова рассыпались, скользили на крыле, кружили, чуть спускались, взмывали, вертелись, описывали круги, строились восьмеркой, потом вдруг треугольником, острым углом вперед, словно гигантские журавли во время осеннего перелета, снова летели строем; смыкались, расходились. Все это напоминало пируэты хорошо слаженного балета, грандиозного балета на высоте двух тысяч метров, какой-то священный танец перед атакой.

В затылке, в спине, вдоль всей руки Майа почувствовал непонятное покалывание. Будто тоненькие горячие иголочки впивались ему прямо в мясо, куда точно, он определить не сумел бы, и покалывание это все время переползало с места на место. Боли особой не ощущалось, но терпеть уже не было сил. «Неужели я боюсь?» — удивленно подумал он. И вдруг ему захотелось во что бы то ни стало вырваться из толпы, уйти, убежать неизвестно куда, лишь бы убежать. Однако он принудил себя остаться на месте и, только осознав, каких трудов это ему стоило, измерил глубину своего страха. «Неужели я становлюсь трусом?» — тоскливо допытывался он у себя самого. Ноги дрожали, и, проведя рукой по лицу, он с изумлением заметил, что вся ладонь стала мокрая от пота. Он пошел прочь от берега, не торопясь, заставляя себя считать шаги, не сутулиться. «Сейчас пройдет, — утешал он себя… — и раньше так бывало». Но ничего не проходило. Никогда еще его не забирало так сильно. Корпус он держал напряженно-прямо, а внутри все расслабло, стало вялым, как червяк. Внезапно громче застучало сердце. Он слышал, как в груди отдаются глухие сильные удары. И ему почудилось, что грудь вот-вот разорвется, не выдержав этих ударов.

Он остановился у опорной стенки, отделявшей пляж от главной аллеи. Оглушительно грохотали зенитки, но бомбардировщики там, высоко в небе, продолжали свои маневры. Не кончили еще своего священного танца. «Сейчас непосредственной опасности нет. И, однако, я боюсь, дико боюсь», — думал Майа. Он попытался было излечить себя оружием иронии, взять молодцеватый тон. Но ноги дрожали. Опершись ладонью о стенку, он помочился. Ему стало легче, он даже вынул из пачки сигарету. Но, поднося к сигарете зажигалку, заметил, что его рука дрожит. Он быстро сунул руку в карман. Его снова охватило неодолимое желание бежать. «Я боюсь, — думал он. — зверски боюсь». Может быть, решил он, надо сопротивляться, а может, дать себе волю. Он перебрался через стенку и зашагал быстрее… В ушах у него жужжало, а глаза застилал туман.

Он снова остановился, вытащил носовой платок. Отер лицо. «Неужели же я трус?» — с отвращением подумал он. От дыма першило в горле. Он заметил, как сигарета дрожит в губах, и бросил ее на землю. Потом с силой сжал в карманах кулаки, заставил себя дышать ритмично и глубоко, но, нагнув голову, чтобы набрать полную грудь воздуха, он поглядел на свои ноги. Они дрожали. Видно было, как они дрожат под кавалерийскими брюками. От бедер до кончиков пальцев их сотрясала беспрерывная дрожь.

Майа боязливо огляделся вокруг. Никто на него не смотрел. Он чувствовал, как по спине между лопатками струится пот.

Пронзительный свист, заглушив грохот зениток, прорезал воздух. Майа прыгнул в сторону, упал ничком на землю. Свист становился все громче, достигал умопомрачительной силы. Майа в отчаянии прижался к земле. Послышался оглушительный удар, многоступенчато подхваченный эхом. Земля сотрясалась.

— Теперь они не в суда, а в нас бьют, — произнес рядом чей-то голос.

Майа поднялся. Метрах в двадцати отсюда из крыши виллы валил черный дым. Затем вспыхнули языки пламени. «Именно в нас», — подумал Майа. И поискал глазами укрытие. Но разве такие вот виллы, легонькие, как шалаши, разве это настоящее укрытие. Хотя от осколков они предохранят. Вдруг, на глаза ему попались широкие двери, наполовину прикрытые металлическими жалюзи. Он нырнул туда. И оказался в крохотном гараже. Чья-то машина, стоявшая на подставках и укутанная старым желтым одеялом, занимала почти весь гараж. Майа опустил за собой металлические жалюзи и огляделся вокруг. Один! Он вздохнул с облегчением. Ему казалось, что, вырвавшись из этого скопления людей, он избежал опасности. Обогнув машину, он пробрался в дальний угол гаража, прислонился к стене. Зажег сигарету. Наконец ему удалось сделать несколько затяжек. Ноги уже не дрожали.

Теперь только он почувствовал, как напряжен каждый его нерв. Грохот на берегу достиг такой силы, что, казалось, человеческий организм не способен его вынести. Майа зажал уши ладонями. Но ничего не помогало. Вся эта громада гулов звучала в самом его теле. Он уже не боялся, чувствовал, что этот нечеловеческий гул вывернул его наизнанку, довел до исступления, опустошил. Он даже подумал — а вдруг звук подобен воздушной волне и тоже может убить.

Майа присел в дальнем углу за машиной. Подтянул оба колена к подбородку, обхватил их руками. Огляделся вокруг. Стены, очевидно, кирпичные. Сам гараж низенький, ах да, вспомнил, над ним площадка, втиснутая между двух вилл. Так что воздушная волна ему вроде не страшна. Да еще на дверях металлические жалюзи.

Прошло несколько секунд. И Майа снова подумал, уже в который раз, с тех пор как очутился тут на берегу моря, уж не сон ли все, что с ним происходит в последние дни. То, что он совсем один здесь в чьем-то чужом гараже, сидит на земле, покуривает сигарету и ждет смерти. Все это нелепо. Какой-то абсурд, как-то ужасно несерьезно. Майа вдруг припомнился его собственный гараж в Примероле. Пожалуй, он не больше здешнего, и там и сейчас стоит его машина, тоже на подпорках и тоже прикрыта старым желтым одеялом, а к четырем углам одеяла пришиты веревочки, чтобы не сползало. Но он-то, он-то сам забился в чужой гараж, сидит, не шевелясь, рядом с машиной, которая принадлежит не ему, забился в уголок и ждет смерти. Он машинально поглядел на часы. Стрелки показывали половину пятого. Тут только он вспомнил, что забыл вчера часы завести, и поднес их к уху. И несмотря на грохот зениток, он расслышал четкое тиканье секундомера. Родной милый звук, дошедший к нему из далекой дали, нескончаемое тихонькое постукивание, говорившее о том, что жизнь на земле еще не умерла, что где-то, не здесь, конечно, продолжают идти часы, упорствует надежда.

Вдруг засвистело громче обычного, он совсем скорчился, перестал дышать. И почти сразу же последовал оглушительный разрыв, со звоном вылетели где-то рядом стекла, гараж пошатнуло, и Майа ударило по затылку с такой силой, что он упал ничком.

Когда он снова открыл глаза, он увидел, что стоит на коленях, ухватившись рукой за задний бампер машины. Он удивился этой своей позе и попытался встать на ноги. И встал с первой же попытки, к великому своему удивлению. Но тут он почувствовал, что затылок и шея одеревенели, и вспомнил, что его ударило и бросило вперед. Он провел по голове рукой. Крови не было. Он оперся рукой о машину и вдруг почувствовал себя плохо, чуть не до рвоты. Ноги снова начали дрожать. Облокотившись о машину, он прикрыл глаза. Но тотчас же все поплыло под закрытыми веками с головокружительной быстротой и позывы к рвоте стали еще сильнее. Тогда он открыл глаза, постоял с минуту, согнувшись, не шевелясь, и наконец решился выпрямиться. Пот заструился по лицу, по спине, и его обдало жаром, до того непереносимым, что он стащил с себя рубашку из тонкой ткани защитного цвета. Свернув ее жгутом, он вытер мокрое от пота тело. В это мгновение его взгляд упал на металлические жалюзи, прикрывавшие дверь гаража. От неожиданности он застыл и стоял разинув рот. По всей длине жалюзи были изрешечены осколками.

Майа снова оглядел гараж. Десятки маленьких пробоин, сквозь которые просачивался дневной свет, усеивали стены в местах попадания. Очевидно, бомба разорвалась рядом, на улице, всего в нескольких метрах от гаража. Машину покорежило, ветровое стекло превратилось в сплошное крошево. Майа посмотрел себе под ноги, подобрал с земли оглушивший его осколок. Красиво выгнутый кусок металла, темный, блестящий, весит не меньше фунта. Очевидно, он пробил жалюзи, потом ударился в заднюю стенку гаража, но уже не имел силы ее пробить. На высоте человеческой груди был виден на стене его след рядом с дырками от других осколков. Майа, как завороженный, не мог отвести глаз от этих пробоин. Какая удача, что он сидел на земле. Именно это спасло ему жизнь, спас этот ничтожный сам по себе факт. То обстоятельство, что за несколько минут до разрыва бомбы он сел на пол гаража, было равносильно решающему ходу, выигрышу в почти безнадежной игре.

Со скрежетом поднялись металлические жалюзи, и в дверях гаража против света вырисовался чей-то приземистый силуэт. С минуту человек помедлил из пороге, потом сделал шаг вперед. С металлическим грохотом жалюзи опустились на место.

— Черт! — пробормотал вошедший, оглянувшись. — Прямо сито!

Обогнув машину, он очутился в заднем углу гаража и застыл на месте, заметив Майа.

— Смотри-ка, — удивился он, — ты здесь сидел и жив остался?

— Как видишь.

— И ты сидел здесь во время разрыва?

— Да.

Солдат удивленно присвистнул. Был он низенького роста, такого низенького, что даже производил отчасти комическое впечатление. Каски на нем не было, и черные короткие волосы, слипшиеся от пота, вихрами в беспорядке торчали на голове. В бедрах он казался неестественно широким из-за двух притороченных к поясу вещевых мешков, и коротенькие ручки по той же причине держал как-то на отлете. На плечевом ремне болтался ручной пулемет.

— Заметь, — проговорил он, — и мне тоже здорово подвезло, я как раз находился выше, на площадке.

Прислонившись к стене, он локтем отодвинул мешок, вытащил из кармана книжечку папиросной бумаги, оторвал один листок. И зажал бумажку между губами.

— Мне подвезло, — повторил он, и при каждом слове кусочек папиросной бумажки то взлетал, то опадал у его губ.

Чехол пулемета, подсунутый под пояс, причудливыми складками драпировался у него на животе. Если судить по лицу, — должно быть, он худой, но столько на нем всего накручено, что кажется толстяком. Несмотря на жару, он щеголял в куртке, застегнутой на все пуговицы, из-под слишком широкого, не по размеру, воротника виднелась грязная сорочка и майка защитного цвета. Больше того, решил про себя Майа, под майкой небось есть еще фланелевый жилет.

— Вот теперь, — продолжал солдатик, шаря в другом кармане, — вот теперь могу сказать: своими глазами видел, как она упала. Еле успел лечь на землю. Как шарахнет, ну — думаю — конец! Прямо в меня угодила.

Он вытащил кисет, отклеил от губы листок бумаги, ловко свернул тоненькую сигарету, обжал ее с двух концов. Потом, вынув из кармана зажигалку, в виде маленького снаряда, чиркнул, и над фитильком выскочил длинный чадящий язычок пламени.

— Сам сделал, — скромно пояснил он. — Только раз в месяц заливаю бензин.

— Охотно верю.

— Чего?

— Охотно верю, — заорал Майа.

После короткого затишья снова оглушительно загрохотали зенитки.

— Не стой, — проревел Майа, — Видишь, что делается…

Пальцем он ткнул в направлении изрешеченных осколками стен. Пехотинец оглядел их с видом знатока, потом не спеша уселся на землю. Эта процедура потребовала известного времени — сначала он снял с плеча пулемет, перекинув ремень через голову, потом пристроил его между ног, вытащил из-за пояса чехол, тоже положил его на землю, а оба раздутых мешка передвинул на живот. Только после этого он привалился к стене, касаясь плечом плеча Майа. Лицо у него было костлявое, хмурое, почти комическое, уши лопухами, нос острый. Из-за обмоток икры казались непомерно толстыми, а ниже виднелись ступни, неестественно большие при таком росте.

— Я из Безона, — помолчав, сказал он и тут же без перехода продолжал: — Вот что плохо, из-за этого сволочного отступления я всех своих дружков растерял.

— Убили? — спросил Майа.

— Да нет, — сварливо ответил солдат. — С чего ты это взял? Потерял, и все тут. Ночью. Должно быть, я на марше заснул и попал не на ту дорогу. Проснулся — и след их простыл. Никого, вся наша рота исчезла. Уж поверь, я ее искал, в нашей роте почти все безонские.

Его прервал еще более резкий свист. Солдат нагнул голову, но сигареты изо рта не вынул, и лицо его приняло серьезное напряженное выражение, будто он выполнял какую-то сложную работу.

— Здорово бьет, а?

— Ничего, выкрутимся, — заметил солдат таким тоном, каким обычно говорят: «Вот наладим подшипнички, и пойдет наша бандура». — Только бы ловкости и терпения хватило, всего и делов-то.

— А ты часом парней из Безона нигде не встречал по пути?

— Нет.

После оглушительного воя бомбы наступила тишина.

— Вот уже целых десять дней я один болтаюсь, — продолжал солдат, — ты и представить себе не можешь, до чего мне осточертело.

— Десять дней?

— Да, десять дней шатаюсь по дорогам один, а главное, не знаю, куда идти-то… Конечно, один, это только так говорится… Лучше сказать, никого своих нету.

Майа пригляделся к солдату. Тот наморщил лоб, нахмурил брови, но даже сейчас его угрюмая физиономия производила неуловимо комическое впечатление.

— А что ты делал на площадке?

— Ясно что. Стрелял! — И добавил как бы про себя: — Все подчистую извел.

Он подобрал с земли чехол, аккуратно отряхнул с него пыль и заботливо натянул на пулемет. Потом положил пулемет себе на колени и уперся в него локтем.

— Все расстрелял, — добавил он, — но не волнуйся, найдем еще патроны, я всегда нахожу, их тут на дорогах кучи. А магазин я сберег.

И с довольным видом хлопнул по вещевому мешку.

— Заметь, — добавил он, — пулемет он и есть пулемет, нет оружья лучше. Ни тебе не заест, ни сдаст. Надо прямо сказать, я ведь везучий, мне со склада новехонький достался, ну уж следил я за ним, а главное, всегда в одних руках, что нет? С самого начала войны он всегда при мне. Никому даже притронуться не давал, даже самому лейтенанту… Как-то, помню, он хотел мой пулемет взять, чтобы обстрелять дерьмовый фрицев самолет, который шел на бреющем. «Извиняюсь, — это я ему говорю, — кто из нас двоих стрелок, вы или я? Если вы, пожалуйста, будьте любезны, вот вам пулеметик, а я его больше в руки не возьму, сами, говорю, им и занимайтесь. А если я, говорю, так я и стрелять буду». Он, понятно, надулся, но отвязался. Заметь, хорош ли офицер, плох ли, я все равно всю их породу не переношу. Я ведь скорее антимилитарист, только по-своему, конечно. А нашего я здорово уел. «Если, говорю, я, то мне и стрелять». Вот, мол, и все.

— И хорошо сделал, — сказал Майа.

Пехотинец дружелюбно взглянул на него.

— Парни, заметь, прямо скажу, не понимали меня, не понимали, да и все тут. Когда началось отступление, они как стали голову мне морочить… «Дурак ты, Пино, — это они мне говорили, меня Пино звать, — с вызывающим видом добавил он, — брось, Пино, ты свои хреновый пулемет! На что он тебе нужен! Неужели тебе охота целые дни таскать на плече железку в десять кило?» Вот что они, ребята то есть, мне говорили. Но я уперся. «А бомбардировщики?» — спрашиваю… Надо тебе сказать, — добавил он, скромно потупив глаза, — надо тебе сказать, что в Сааре я из своего пулемета сбил один бомбардировщик. «А вам, — говорю я им, — а вам, значит, без разницы, что вас бьют как зайцев, а вы и не думаете защищаться?» — «Это нам-то защищаться, — говорят. — Нам защищаться! Да брось ты дурака валять». А мне плевать на них, только увижу фрицев самолет, как начну по нему поливать! И, веришь ли, парни еще меня крыли: «Пино, сволочь ты! — это они мне говорят. — С твоим пулеметом нас засекут. Если хочешь храбреца разыгрывать, катись от нас подальше». Вот как они говорили, парни то есть. А еще себя мужчинами называют! Сам понимаешь, меня голыми руками не возьмешь, и я им вот что отвечал слово в слово: «Может, и есть у вас, говорю, кое-какие мужские принадлежности, только не на том они месте, где положено, да, пожалуй, еще и не ваши!» Прямо в точку попал! Ну, конечно, ругань пошла. Что-что, а такого я от них не ждал. Под конец они моего пулемета видеть не могли. Как-то раз ночью пытались даже его украсть. Сволочи все-таки, скажешь нет?

И он добавил, злобно наморщив лоб:

— По-моему, они даже нарочно меня бросили. Ничего удивительного нет!

Майа искоса поглядел на соседа. И представил себе, как целых десять дней тот один мотался по дорогам, один среди общей сутолоки, среди незнакомых парней, десять дней под знойным солнцем в своей упряжи, которая гнула его к земле, придавала ему смешной вид толстяка, в своей куртке, застегнутой на все пуговицы, в майке, с двумя битком набитыми вещевыми мешками, в обмотках и с десятикилограммовой железкой на плече! И повсюду он искал патроны, чтобы продолжать свое дело, и каждый самолет, пикирующий на их колонну, он поливал огнем, хотя никто не давал ему приказа, стрелял просто потому, что было неприятно не отвечать, когда по тебе бьют. Майа с удивлением разглядывал этого чудаковатого свирепого вояку, который продолжал воевать, когда все уже отказались воевать.

— А ты кем был до войны?

— Столяром, — ответил Пино и добавил, задрав свой острый подбородок: — У меня было свое дело и даже помощник имелся. Работы, слава богу, хватало. Я не жаловался, да и жена тоже. Жили спокойно. Одно меня огорчало — детей у нас не было. Даже к врачам ходили. Говорят, все дело в жене. Она… она…

Он запнулся, вспоминая нужное слово.

— Бесплодная?

— Да нет, — возмущенно возразил Пино, — откуда ты взял? Просто не может иметь детей, вот и все.

Его прервал пронзительный свист. Пино нагнул голову с внимательным и важным видом, такой вид появлялся у него при каждом новом разрыве. Казалось, он думает: «Вот эта — уже не шутка. Тут, брат, держи ухо востро. Тут уж промашки не будет». Так он и сидел, нагнув голову, наморщив лоб, положив на колени ладони. Вид у него был серьезный, сосредоточенный. И даже несмотря на это, в лице его было что-то комическое.

Несколько минут оба ждали следующего разрыва. Но все было тихо.

— Отбомбились! — сказал Пино, лукаво и удовлетворенно улыбаясь. — Теперь конец.

Значит, теперь работа кончилась. Он их, фрицев, здорово обвел. Они, фрицы, хотели его убить своими бомбами, да только ничего у них не вышло. Просто не знают они, с кем дело имеют! Он, Пино, столяр-краснодеревщик, не из тех парней, которые позволят себя провести. Не такой он парень, чтобы даться немецкому самолету или с корявой доской не справиться. Минуточку! Таких парней, как он, Пино, голыми руками не возьмешь.

— Идем?

Он уже снова встал на ноги и стоял перед Майа — по бокам два вещевых мешка, через плечо на ремне автоматический пулемет. Его невысокая фигурка выделялась на фоне гаражной стены, коренастая, раздутая в боках, чем-то комическая.

Поднимая металлические жалюзи, Майа подумал, что среди этой сутолоки, на протяжении целых десяти километров, среди незнакомых солдат, Пино будет снова совсем один, без своих парней.

— Послушай-ка, — сказал он, — окажи мне, если можешь, услугу. Сходи-ка в санаторий.

— А где он, санаторий?

— Сверни налево и иди по берегу примерно с километр. Санаторий здесь только один на всем берегу, так что ошибки быть не может. Потом обогнешь забор, и первая же машина справа от забора — наша. Английский санитарный фургон. И там ты увидишь типа с бородой, он возится у костра — так это мой друг Александр.

— Александр, легко запомнить, — сказал Пино.

— Скажешь ему, что Майа — Майа — это моя фамилия — пытается попасть на судно, и если он к вечеру не вернется, значит, уехал. («А так как я ему это уже говорил, — подумал Майа, — он сначала удивится, зачем это я послал какого-то типа сообщать то, что уже известно».)

— Идет.

— Подожди-ка, скажешь ему, что ты, мол, просишь взять тебя на харчи вместо меня.

Пино смущенно молчал.

— Не буду я так говорить, — наконец произнес он.

— Тебя это не устраивает, что ли?

— Конечно, устраивает! Но хорош я буду, если он сам меня не пригласит!

Майа улыбнулся.

— Но это же я тебя приглашаю, дурачок. Что я, что Александр, — это одно и то же.

— Да что ты, хорош я буду!

— О, черт! — ругнулся Майа. — Будь у меня клочок бумаги, я бы написал ему, Александру.

— Ну ладно, — согласился Пино, — передам все, как ты велел.

И Майа понял, что настаивать больше не стоит, что никогда он не предложит себя в нахлебники, не перестанет думать: «хорош, мол, я буду»… Впрочем, это не важно, Александр поймет.

— Ну, как знаешь, — сказал он. — Тогда привет.

— Привет.

* * *

— Что вам угодно, мосье?

Майа, безуспешно крутивший водопроводный кран, обернулся. В рамке двери стояла девушка-подросток лет пятнадцати, скрестив на груди руки. Говорила она суровым, но не слишком уверенным тоном. Майа улыбнулся. Лицо его как маска покрывала смоченная потом пыль, и, когда он улыбнулся, на зубах заскрипел песок.

— Простите, — сказал он, — я вошел сюда помыться, я думал, что в доме никого нет…

Оказывается, в городе еще оставались мирные жители! А ведь, проходя десять минут назад по улице, он не обнаружил и следа их присутствия. Должно быть, забились по углам, сидят себе тихонько, боятся даже не так бомбежек, как солдатни.

— Правда? Значит, вы не воровать пришли?

Майа засмеялся, и девушка вскинула на него смущенные глаза.

— Я только потому сказала, что вчера приходил солдат и унес половину наших продуктов. Я пыталась, было ему помешать, но он ужасно ругался, угрожал, а потом ушел. У него, как и у вас, тоже был на поясе громадный револьвер.

— Не беспокойтесь, — сказал Майа, — единственное, чего я хочу, так это чуточку воды, чтобы умыться.

Девушка растерянно поглядела на него.

— Да ведь водопровод и канализация разрушены. У нас есть немножко воды для питья и готовки. А умываемся мы колодезной водой, только она солоноватая. Будете мыться такой водой?

— А как же, — подхватил Майа, — соль прекрасное консервирующее средство.

Она улыбнулась его шутке, но во взгляде ее все же поблескивало недоверие. Не спуская с Майа глаз, она открыла стенной шкаф, достала ковшик, зачерпнула из ведра воды и, поставив в раковину небольшой белый тазик, вылила туда воду.

— Держите-ка, — сказал Майа, расстегнув пояс и протягивая его девушке, — теперь вы будете владелицей «громадного револьвера». В случае чего, если я окажусь злодеем, прямо стреляйте в меня.

— Я не боюсь! — сказала она, вздернув маленький с ямочкой подбородок.

Майа нагнулся над тазиком. Откровенно говоря, он предпочел бы производить водные процедуры в одиночестве, но девушка, видимо, и не собиралась уходить из комнаты. Очевидно, именно здесь, в одном из двух стенных шкафов, хранились их продовольственные запасы.

— Вы одна живете?

— Нет, — живо отозвалась девушка, — с Антуанеттой, сестрой, и с дедушкой и бабушкой. Они в погребе. Когда мы услышали ваши шаги, они не хотели меня пускать, а я все-таки поднялась сюда. Антуанетта все время ревет.

— А кто это Антуанетта?

— Да моя же старшая сестра. Ужасная трусиха.

— А вас как зовут?

Она заколебалась. Видимо, назвать свое имя чужому молодому человеку казалось ей не совсем удобным.

— Жанна, — наконец сказала она.

В конце концов сейчас война.

— Жанна, — сказал Майа.

Он замолчал и весь ушел в процесс намыливания.

— Вы не обиделись?

Майа повернул к девушке свое покрытое мыльной пеной лицо:

— За что?

— Что я вас за вора приняла.

— А откуда вы знаете, что я не вор?

— Ну, теперь-то видно.

Она присела на краешек стола, положила пояс себе на колени и попыталась открыть кобуру револьвера.

— Можно вынуть?

— Пожалуйста, он на предохранителе.

Она вынула револьвер и разглядывала его с жадным мальчишеским любопытством.

— Ух и тяжелый!

Приподняв с трудом обеими руками револьвер, она перехватила его правой рукой и направила в сторону Майа. Она так увлеклась, что даже брови нахмурила и стала с виду совсем девчонкой.

— Жанна, ты же его убьешь!

Майа обернулся. На пороге открытой двери стояла вторая девушка. Бледненькая и перепуганная.

— Господи, какая ты дурочка, Антуанетта!

Жанна положила револьвер на стол и с улыбкой взглянула на Майа. Антуанетта с недоумением переводила глаза с сестры на незнакомца.

— Да не торчи ты здесь словно чучело, — Жанна даже ногой топнула. — Принеси полотенце, и быстро.

Антуанетта исчезла в соседней комнате.

— Вы боялись во время бомбежек?

— Вот уж ничуть, — сказала Жанна.

— А я так боялся, — с улыбкой сказал Майа.

Он стоял растопырив руки, чтобы не замочить брюк.

— Когда начали бомбить, я спрятался в гараже.

— В каком? В гараже против нашего дома? Но это же гараж мосье Тозена! Бедный, бедный мосье Тозен! Он так дорожил своей машиной.

— Жанна! — крикнула из соседней комнаты Антуанетта. — Не нашла!

— Никогда она ничего не может найти, даже у себя под носом! — сказала Жанна.

Она тоже скрылась в соседней комнате, и до Майа донеслось перешептывание сестер. Он огляделся. Кухонька так и блестела чистотой. На столе, покрытом белой клеенкой с вшитыми по краям палочками, чтобы лежала ровно, стояла наполовину пустая бутылка вина. Закупорена она была фигурной пробкой, изображавшей голову какого-то губастого, щекастого пестрораскрашенного дядьки.

Вернулась Жанна и протянула ему мохнатое полотенце, пахнувшее тмином. За ней явилась Антуанетта с двумя щетками и гребнем. Обе они были очень тоненькие, почти одного роста, и так как обе были одеты в одинаковые платьица, то казались близнецами.

— Хотите причесаться?

Жанна выхватила гребенку из рук сестры и сунула ее Майа.

— Обо всем-то вы подумали, — сказал Майа.

На шпингалете окна висело зеркальце. Он подошел к нему.

— Какие у вас волосы красивые! — сказала Жанна.

— Жанна! — с упреком крикнула Антуанетта, и краска медленно залила ее лицо.

— Что думаю, то и говорю, — сказала Жанна, дернув плечиком.

— Какие вы милые, — серьезно сказал Майа, — обе ужасно милые.

Антуанетта робко улыбнулась. Теперь пришла очередь щетки. Как и в случае с гребнем, Жанна выхватила щетку из рук сестры и подала Майа.

— Вы тоже очень, очень милый.

— Ну, вряд ли, — сказал Майа. — Будь я милый, разве вы приняли бы меня за вора?

— Вы тогда еще не помылись, — возразила Жанна. — А главное, я вас тогда не знала, — добавила она.

Майа, поставив ногу на перекладину стула, ожесточенно чистил брюки, и от них облаком летела пыль. Он остановился и, держа щетку в руке, с улыбкой посмотрел на Жанну.

— А теперь знаете?

— Знаю.

— Я вам тут уйму пыли напустил.

— Можно открыть окно, — сказала Антуанетта.

— Нет, — решительно запротестовала Жанна, — сейчас в окно еще больше пыли налетит, все же кругом разбито…

— Возьмите, пожалуйста, — сказала Антуанетта.

На сей раз она опередила сестру и вручила Майа сапожную щетку,

— Спасибо, — сказал Майа.

И улыбнулся обеим.

Теперь сестры рассказывали с бомбежке. Страшнее всего, по их словам, был свистящий звук, с каким самолет входит в пике. Кажется, что он ищет именно вас, именно на вас злобно нацеливается, метит в вас. Антуанетта сказала, что вообще война ужасная вещь и она не понимает, как у мужчин хватает храбрости воевать.

— Они боятся не меньше вас, — заметил Майа.

— Ну что вы, — сказала, тряхнув волосами, Жанна. — Она ведь во время бомбежки не перестает реветь и трясется.

Антуанетта повернулась к Майа.

— Как жаль, что вы раньше не пришли. Мне кажется, нам было бы не так страшно.

Майа положил сапожную щетку на край стола.

— Вот как? А почему?

— Сама не знаю. Может быть, потому, что вы военный.

— Вот дура, — сказала Жанна, — бомбы и военных тоже убивают.

— Для того-то военные и находятся здесь, — сказал Майа.

И поспешил улыбнуться, потому что сестры изумленно уставились на него. Ему стало чуть грустно при мысли, что приходится уходить, что уже наступает конец этим минутам душевной свежести.

— Может быть, выпьете чего-нибудь?

Не дождавшись ответа, Жанна уже вынула из шкафа стакан, протерла его кухонным полотенцем и, вытащив из бутылки фигурную пробку, налила три четверти стакана. Майа закурил и подумал, что вот только докурит и уйдет.

— А машину мосье Тозена здорово повредило? — спросила Жанна.

— Порядком.

— А почему вы смеетесь?

— Я не смеюсь. Я просто говорю, что машину порядком повредило, вот и все.

— Бедный мосье Тозен, — сказала Жанна, — он так дорожил своей машиной!

Майа отхлебнул глоток вина и сразу же затянулся. Это чередование жестов напомнило ему рыжеголового сержанта в той кухоньке на вилле.

— Ну вот, видите, вы смеетесь, — сказала Жанна.

Он рассказал сестрам об этой своей встрече. Рассказывал он медленно, потому что по ходу действия переводил свою беседу с денщиком на французский язык. Девушки дружно рассмеялись. «Боже ты мой, — подумал Майа, — а я ведь почти забыл, что на свете существует такая прелесть, как девичий смех».

— А дальше что? — спросила Жанна.

Как и все дети, она непременно требовала продолжения.

— А дальше все, — сказал Майа. — Разве мало?

Опершись о косяк двери, Антуанетта перебирала пальцами дешевенькое коралловое ожерелье.

— Ну, я иду, — сказал Майа, протягивая руку за портупеей.

— Я вам сама надену, — сказала Жанна.

Легким движением она соскочила со стола, Майа нагнул голову, чтобы ей легче было одеть портупею ему на плечо.

— Смотрите, я вас в рыцари посвящаю! — сказала Жанна.

Лицо ее было совсем близко от его лица, кудряшки щекотали ему щеку.

— Вы очень торопитесь? — спросила Антуанетта.

— Очень…

После этих слов наступил миг какой-то неловкости, почти холодка, предшествующего разлукам. Антуанетта прижалась к косяку двери, чтобы пропустить Майа.

— Вы еще придете? — спросила Жанна.

— Возможно.

— Завтра?

— Жанна! — с упреком в голосе сказала Антуанетта.

— Если буду завтра еще здесь, приду.

На пороге он обернулся и обвел взглядом обеих сестер.

— До свидания.

При ярком свете дня сходство их проступало еще сильнее. Теперь на личиках обеих сестер лежал отпечаток какой-то ребячливой важности.

— До свидания! — повторил он.

И только очутившись в толпе, он вдруг с изумлением вспомнил, что дедушка с бабушкой, о которых говорила Жанна, так и не поднялись из погреба.

По улицам, где еще лежала пыль от развалин, шли или бежали во всех направлениях солдаты. Майа смешался с их толпой и тут же почувствовал, что как-то даже уменьшился в росте, стал безликим, бездумным, как будто разом перестала существовать его личная судьба, будущее. Он снова сделался просто человеком в защитной форме среди тысяч людей в защитной форме: и все эти люди заведомо посланы убивать или быть убитыми.

Добравшись до набережной, он первым делом посмотрел на море, как будто смотрел на старого друга. Приятно было видеть, как оно сверкает, уходит далеко-далеко, такое тихое, такое красивое. Он вспомнил последние каникулы в Примероле, купание, долгие прогулки на каноэ под солнцем.

Тут только он заметил, что достиг конца набережной, где сразу же начинался пляж и дюны. Он остановился в изумлении. Розовой виллы как не бывало. Очевидно — подумалось ему — он, поглощенный своими мыслями, прошел мимо и не заметил ее. Он вернулся назад, оглядывая домики один за другим, И дошел до перекрестка, так и не обнаружив знакомой виллы. А ведь еще недавно она стояла тут, именно на этом месте, где он только что прошел. Когда он расстался с Джебетом, он сразу же свернул влево. Значит, ошибки быть не могло. Но он и в третий раз проделал все тот же путь.

Заметив англичанина, который, сняв фуражку и засунув руки в карманы, мирно вышагивал по променаду, Майа обратился к нему с вопросом:

— Не скажете ли, где помещается Бюро по эвакуации?

Англичанин вынул из кармана руку и молча ткнул в направлении серой виллы с зелеными ставнями.

Майа вошел. Офицер, уже на возрасте, сидел у столика, лицо его словно было перерезано на две неравные части тоненькими взъерошенными усиками. В руке он держал карандаш и машинально выводил на промокашке какие-то узоры. На его погоне Майа насчитал три звезды.

— Простите, пожалуйста, — сказал он, — не вы капитан Фири?

Офицер поднял голову, поглядел на спрашивающего.

— Да, я, — ответил он. И добавил: — Чем могу служить?

Майа изложил ему свою просьбу. Когда он кончил, капитан Фири, прежде чем ответить, молча пририсовал два крылышка щекастому ангелочку, изображенному на бюваре. Потом провел указательным пальцем по своим усикам, положил на стол карандаш и вытащил из кармана автоматическую ручку.

— Я сейчас напишу бумажку, чтобы вас взяли на корабль. Думаю, этого хватит.

Майа почувствовал учащенное биение сердца. Он смотрел, как Фири пишет что-то на листке блокнота. И он впивался глазами в этот маленький беленький листочек с такой жадностью, словно силою злых чар тот мог исчезнуть, не попав к нему в руки.

— Я уже приходил к вам, — наконец сказал Майа. — Вас не было. А когда я вернулся, розовой виллы не оказалось.

Фири все писал, не торопясь, мелким бисерным почерком.

— Она была рядом, — сказал он, не подымая головы. — Хорошо, что мне вздумалось пойти выпить чаю.

— А жертвы есть?

— Двое, один из них мой денщик.

«Вот оно и «продолжение», которого требовала Жанна», — подумал Майа.

— I'm sorry , — проговорил он.

Фири бросил писать и провел правым указательным пальцем по своим усикам.

— Да, — сказал он, — очень жаль. Лучшего денщика у меня никогда не было. Ужасно, просто чертовски мне не повезло.

И снова спокойно взялся за перо.

— Пожалуйста, — сказал он, вручая Майа листок, — желаю удачи, мистер Майа.

Майа раскланялся и вышел. Только сделав несколько шагов по набережной, он заметил, что держит в пальцах блокнотный листок и тупо глядит на него, не читая. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сосредоточиться. На листке не оказалось официальной печати, просто дата и подпись. А говорилось в нем, что старшему сержанту Жюльену Майа из 10-го пехотного полка разрешена посадка на английское судно, отправляющееся в Англию. Майа несколько раз перечел бумажку. Неужели, оказывается, можно вот так держать в руке собственную свободу, неужели вся она умещается на маленьком квадратном листке бумаги?

Но уже через час он убедился, что никакой свободы в руках он не держит. В течение целого часа он предъявлял бумажку капитана Фири поочередно всем английским офицерам, стоявшим вдоль берега и наблюдавшим за посадкой солдат. Но повсюду он получал один и тот же ответ: здесь отправляют только англичан…

Майа даже подумал грешным делом, уж не в насмешку ли вручил ему капитан Фири этот документ. Вот этот-то вопрос ему так и не суждено было решить. Когда он вернулся на серую виллу, просто для очистки совести, Фири там уже не оказалось. «Пройдут годы, — думал Майа, — а я все еще буду гадать, кто же такой, в сущности, капитан Фири — порядочный человек или просто сволочь».

Он присел на опорную стенку лицом к морю, свесив ноги. И вытащил из кармана плитку шоколада — каждый день Александр раздавал своим нахлебникам шоколад. От жары шоколад превратился в вязкое месиво, прилип к бумажке. Майа съел его, вытер руки носовым платком, закурил сигарету и снова уставился на море.

Он поднялся и направился было к перекрестку, где повстречался с Джебетом. Но при одной мысли, что снова придется лезть в толпу, он круто остановился. И повернул назад, решив добраться до санатория берегом.

В нескольких метрах впереди он заметил какого-то штатского, обходившего ряды английских солдат. Низенький, с бородкой, даже в такую жару напялил плащ. И чувствовалось, под плащом у него вся грудь в орденах. Шагал он твердо, даже яростно, словно бы раз навсегда решил, что не умрет. Штатский старичок совсем один среди солдат на морском берегу. Держался он прямо, яростно семенил вдоль берега. Может, вышел, по привычке, под вечер прогуляться, пройтись для моциона, как и положено отставному? Или пришел поглядеть, какая она, нынешняя война? Война, совсем непохожая на ту, другую — великую, неповторимую, настоящую, — ту, которую проделал он.

Вдруг Майа вспомнил, что незадолго до войны смотрел в кино хронику. На экране какой-то журналист интервьюировал последнего оставшегося в живых гусара из-под Рейхсгофена. Тот тоже был маленький старичок, до неестественности маленький и еще старше, чем этот, которого он сейчас встретил. Тот был до того морщинистый, до того щупленький, до того дряхленький, таким говорил дрожащим голосом, что казалось подлинным чудом, как это он еще держится на ногах. Он рассказывал о знаменитой атаке: «Целый день… ждали… в зарослях хмеля… Значит, ждали… в зарослях хмеля… а потом храбрый генерал Мишель крикнул: „Руби! Руби!“ И мы выхватили сабли… в зарослях хмеля!…» Он, этот старикашка, вдруг дьявольски разошелся. Судорожно взмахивал ручонкой, будто держал саблю, и получалось нелепо. До того разошелся, что страх брал: не дай бог, переломится пополам и рассыплется на составные части. Кричал он как оглашенный, а голос слабенький, до смешного слабенький: «Руби! Руби!…» Должно быть, ему чудилось, будто на нем блестящая кираса, в руках сверкает сабля, а самому ему всего двадцать. Для него еще была жива та знаменитая атака, война 1870 года, кринолины, Наполеон III, депеши из Эмса, все унижение Седана. Только для него одного. Зрители надрывались от смеха. «Целая эпоха! — подумал Майа. — Сама злободневность, слава богу, уже семидесятилетней давности! И какие страсти тогда разыгрывались. Сколько ненависти, сколько надежд, сколько лжи! Сколько глупостей! А сейчас всему этому конец! Совсем конец! Просто уже потеряло всякий смысл. Возможно, никогда смысла и не было! Ни в чем не было. Не было в войне 1914-1918 годов, ни в теперешней, и во всех, что были раньше, и во всех, что будут потом!»

* * *

Не успел Майа сделать и двух шагов, как вдруг он услышал за собой топот ног.

— Мистер Майа! Мистер Майа!

Он обернулся. За ним бежал Джебет. Он запыхался. Бежал за ним вдогонку. И первым делом протянул Майа руку. Тот удивился, но руку пожал.

— Мне нравится, — пояснил Джебет, — ваша французская манера пожимать друг другу руки при каждой встрече! По-моему, так получается гораздо сердечнее.

Он и сам был воплощением сердечности. Улыбаясь, глядел на Майа, будто тот был его старинным другом.

— Куда направляетесь?

— К себе, — улыбнулся Майа.

— А куда это к себе?

— В санаторий. Мы там столуемся с друзьями.

— О-о! — протянул Джебет. И добавил через мгновение: — Значит, раздумали уезжать?

Майа невольно улыбнулся. Какой же юный вид у этого Джебета, особенно сейчас, когда он отбросил свою чопорность.

— Я-то нет, а вот ваши компатриоты что-то не горят желанием меня везти.

— Как так? Разве капитан Фири?…

— В порядке.

И Майа рассказал Джебету всю историю с пропуском. Тот слушал, озабоченно нахмурив брови.

— О-о! — протянул он и вспыхнул. — Мне очень жаль, мне действительно очень жаль.

Он задумался, видимо что-то прикидывая.

— Идите за мной.

Но тут же спохватился, очевидно решив, что слова его прозвучали как команда.

— Если вам будет угодно пойти со мною…

Оба повернули к стоявшим в очереди томми, несколько шагов Джебет сделал в молчании.

— Ну, а вы что думаете об этой войне?

Спросил он точно таким тоном, как спрашивают: «нравится ли вам этот фильм, эта пьеса, чай?».

— Скверная штука, скажу я вам.

Джебет взмахнул рукой, показывая на море, суда, очереди томми, разбомбленные виллы.

— Особенно меня мучает, — вполголоса сказал он, — вся эта бессмыслица.

Майа украдкой взглянул на него. Как, значит, Джебет, такой юный, такой розовощекий, такой «здоровый», тоже додумался до этого! Значит, и он так думает.

— Да, плохо дело, — сказал он вслух, — если уж англичане начали так рассуждать.

Джебет расхохотался.

— Oh you, french! — сказал он.

Смеялся он от чистого сердца, во все горло, и Майа тоже не выдержал, рассмеялся. И на мгновение все — развалины Брэй-Дюна, суда, война, — все исчезло. Остались только два молодых человека, — шагают себе бок о бок под солнцем по песчаному пляжу и хохочут от души.

— Расскажите мне, что вы делали после того, как мы с вами расстались, — сказал Джебет.

Майа рассказал. Когда он заговорил о рыжем сержанте, Джебет прервал его.

— Я знаю его. Это хороший вояка, кадровик, зовут его Уэнрайт. Прекрасный солдат. Двадцать лет прослужил в Индии, в семнадцатом году получил крест Виктории. Два года назад его чуть не разжаловали из-за какой-то некрасивой истории. Некий Смит, его подчиненный, хотел выслужиться. Да, черт! После чего рядом со Смитом никто в офицерской столовке не садился, Прекрасный солдат Уэнрайт. Прекрасный старый солдат. Как глупо умереть вот так.

— Умереть по-всякому глупо.

— Верно, — Джебет повернул к Майа свою наивную физиономию, — а главное, непонятно, к чему все это.

Они добрались до ближайшей цепочки солдат. Джебет отошел переговорить с офицером. Офицер обернулся и внимательно оглядел Майа.

Оба встали в хвост очереди.

— Через полчаса, — сказал Джебет, — придет наш черед грузиться в лодку.

Майа посмотрел на часы. Четверть седьмого. В эту минуту очередь зашевелилась и Майа продвинулся на несколько сантиметров.

— А почему так мало лодок?

Джебет улыбнулся.

— Не предусмотрели эвакуации войск…

Майа глядел на толпившихся вокруг солдат. Большинство было без головных уборов, без оружия и даже без вещевых мешков. В своих длинных штанах и в широких рубахах они напоминали туристов или спортсменов, ожидающих прибытия парохода, чтобы отправиться на увеселительную прогулку. Руки они держали в карманах, почти не разговаривали, небрежно сосали сигареты. Словом, ни в их поведении, ни во внешнем облике не чувствовалось нетерпения. Во главе очереди неподвижно стоял, глядя в море, английский офицер, с которым только что переговорил Джебет. Когда к берегу приближалась лодка, он взмахивал рукой. Один за другим томми входили в воду, забирались в лодку. Отсчитав шесть человек, офицер перегораживал рукой путь следующему томми и не опускал руку, пока лодка не отходила от берега.

— Следующая очередь наша, — сказал Джебет.

Майа смотрел, как отчаливает от берега зеленая маленькая лодочка. Нагруженная до отказа, всего с одним гребцом, она еле двигалась. Хорошо еще, что море такое спокойное.

— Лучше бы нам встать в другой хвост, — сказал Джебет.

— Почему?

— Наша лодка возит людей вон на то грузовое судно с мельничным колесом на боку. Проклятая посудина, того и гляди, развалится от старости. Где только они такую рухлядь откопали?

Стоявший перед Джебетом солдат обернулся.

— В Портсмуте, сэр. Помнится, я видел ее там еще мальчишкой.

Джебет улыбнулся.

— О-о! Она гораздо старше.

Томми лукаво прищурил один глаз.

— Так точно, сэр. Я спутал ее с «Викторией».

Джебет расхохотался. Два-три томми, расслышавшие шутку, тоже засмеялись.

— «Виктория»… — начал объяснять Джебет, повернувшись к Майа.

— Я тоже ее осматривал.

— Ну, конечно, осматривали, — сказал Джебет.

Маленькая зеленая лодочка медленно приближалась к берегу.

— Давайте перейдем в другую очередь, — предложил вполголоса Майа.

Джебет на минуту задумался.

— Теперь уже не стоит! — сказал он и громко добавил: — О-о, полагаю, что это судно не хуже других.

Офицер, дирижировавший посадкой, поднял руку, и первый томми шагнул вперед. Майа стоял четвертым сразу же за Джебетом. Чтобы добраться до лодки, надо было войти в воду по колено. «Успею ли я перейти раньше, чем вода наберется в ботинки», — подумал Майа.

Он шагнул вперед, но путь ему преградила рука, протянутая на высоте его груди.

— Француз? — спросил офицер.

Майа уставился на него и от неожиданности даже не ответил. Разве он не видит по форме? Разве Джебет его не предупредил? Разве не заметил он, как они оба только что пристроились в очередь?

Джебет обернулся:

— Это со мной.

— Он на француза не похож, — сказал офицер.

«Вот еще кусок идиота», — подумал Майа.

— Я его знаю, — сказал Джебет.

— Он на француза не похож, — уперся офицер.

— Я его знаю, — настойчиво повторил Джебет.

Офицер опустил руку. Майа вспомнил, что не более получаса тому назад он предъявлял также и ему пропуск, подписанный капитаном Фири.

В лодке Майа сел рядом с Джебетом. Он с радостью ощутил, что ноги у него сухие, ботинки не успели промокнуть.

Лодка медленно отвалила от берега. Казалось, вот-вот она пойдет ко дну под тяжестью пассажиров, но она все шла и шла в открытое море, подгоняемая осторожными ударами весел. Майа заметил, что офицер на берегу, командовавший очередью, опустил руку. Отсюда с лодки лица его уже не было видно.

— Почему он спросил меня, француз ли я? Разве сам не видел?

— Я ему сказал.

— Тогда в чем же дело?

— Сам не знаю.

И Джебет, улыбнувшись, добавил:

— Еще никогда в жизни нелогичность как таковая не смутила ни одного англичанина, мистер Майа.

До конца переезда Майа хранил молчание. Его удивляло, что ожидаемая радость не приходит. «Потом, потом, радость придет», — внушал он себе. И тут же поймал себя на мысли о санатории, об их столовке, и, к великому своему изумлению, думал обо всем этом с горечью, с сожалением. «Товарищи, это же естественно думать о товарищах с сожалением, но о санатории, о фургоне… До чего же быстро человек, куда бы его ни занесло, обживается в своей норе», — подумалось ему.

Зеленая лодочка, высадив пассажиров на грузовое судно, тотчас же повернула обратно. Вслед за Джебетом Майа взобрался по трапу, висевшему вдоль серой железной стенки. Вблизи судно выглядело гораздо внушительнее.

Стоявший наверху у трапа офицер распределял места для солдат на палубе. Заметив проходившего мимо Майа, он оглядел его форму, но промолчал.

— Идите, идите, — твердил Джебет, — давайте пройдем на корму.

Вся палуба была забита солдатами. Должно быть, то же самое делалось в трюмах, в их душном полумраке. Им повезло, что они попали в последнюю очередь. Они пробрались мимо спаренного пулемета, оба его расчехленных ствола грозно уставились в небо. Очевидно, второй такой пулемет находился на носу.

— Едем под охраной.

Джебет скорчил гримасу:

— В данном случае лучшая охрана — это быстроходный винт. А с этим мельничным колесом…

До сих пор у него из головы не выходило это мельничное колесо. Не то чтоб он тревожился, но чувствовалось, что это обстоятельство его шокирует и забавляет.

Доски палубы под ногами были еще теплые — не успели остыть от дневного зноя. Приятно пахло свежей краской, смолой и морской влагой. Майа с наслаждением принюхался. Знакомый запах путешествий. Даже ветер и тот, казалось, посвежел, хотя до берега было рукой подать. Майа вспомнились пакетботики, которые в мирное время поддерживали связь между Дьеппом и Ньюхевеном, он сам не раз пользовался их услугами. Стоило ступить на борт пакетбота, и уже почему-то казалось, что и воздух здесь иной, не французский, словно Англия начиналась сразу же по выходе в море.

— Слышите? — спросил Джебет.

Майа открыл глаза. Он сидел прямо, на досках палубы. Он прислушался. И услышав звук, который узнал бы из тысячи. Скрежет выбираемой якорной цепи.

— Задремали?

Джебет не присел с ним рядом. Куда только девалась его недавняя флегма. Майа догадался, что больше всего Джебету хотелось сейчас носиться по всему пакетботу, командовать. Он стал бы даже матросам помогать, если бы хватило умения.

— Пойду пройдусь.

И пошел, перешагивая через лежащих на палубе солдат. Майа снова прикрыл глаза.

— Разрешите, сэр…

К нему обратился тот самый томми, который говорил с Джебетом о Портсмуте и «Виктории». В руках он держал два спасательных пояса.

— Один передайте капитану, когда он вернется.

— Спасибо, — сказал Майа и положил оба пояса рядом с собой.

— Извините, сэр, но приказано немедленно надеть пояс.

— Я бы надел, да ведь в нем не повернешься.

— Совсем напротив, сэр, это будет вам вместо подушки.

И он снова, как тогда в очереди, прикрыл один глаз.

— Что это такое? — воскликнул Майа и даже привстал.

— Ничего особенного, сэр, это наше колесо начало работать.

— Ну и черт! — сказал Майа. — Сколько же времени нам придется слушать этот скрип?

Томми снова прикрыл один глаз. Прикрывал он его как-то удивительно ловко и очень плотно, не морща и не напрягая века, а другой глаз держал широко открытым.

— Надо полагать, довольно долго, сэр, пока оно не перемелет весь путь до Дувра.

Кругом раздались смешки. Майа улыбнулся.

— Как вас звать?

— Аткинс, сэр.

— Спасибо, Аткинс.

Майа снова улыбнулся про себя, уж слишком их с Аткинсом реплики напоминали диалог двух актеров в английском театре. Он снова закрыл глаза.

Судорожный стук швейной машины разодрал воздух. Майа вскочил от неожиданности, и тут только понял, что продремал все это время. Голова у него была свежая, но какая-то пустая.

— Что это такое?

По удивленному лицу Аткинса, склонившегося над ним, Майа понял, что говорит по-французски.

— Что это? — повторил он по-английски.

— Бомбардировщики, сэр. Сюда летят.

Майа как ужаленный вскочил на ноги.

— А где капитан Джебет?

— Еще не вернулся, сэр. Он все еще на носу.

Высоко в небе, в лучах заходящего солнца, кружили самолеты. Майа насчитал их пять штук.

— Вы уверены, что они за нами гонятся?

— Сначала их было шесть, один уже отбомбился. И улетел.

— Когда?

— Да только что, сэр. Вы спали. Когда он пикировал, по нему жарили из зениток, но, видать, это им нипочем.

— А близко падало?

Аткинс скорчил гримасу:

— От одного до десяти ярдов.

Майа поглядел на берег.

— Но мы почти совсем не отошли от берега…

Аткинс бросил на него удивленный взгляд.

— Да ведь якорь-то всего две минуты как выбрали.

Снова начали бить спаренные пулеметы. Пулеметчик был высоченный детина, и для верности прицела ему приходилось сгибаться вдвое. Ритмичное постукивание казалось Майа до отвращения медленным, на долю секунды стук прекратился, и Майа явственно различил отдаленный грохот. Снова застучали пулеметы. Над их головой раздался пронзительный нечеловеческий свист, он ширился, наплывал на них с устрашающей быстротой. Майа упал ничком на палубу.

— Мимо, — сказал Аткинс.

Его лицо было всего в нескольких сантиметрах от лица Майа. По палубе прошло движение. Солдаты подымались.

— Лежать! — раздался чей-то повелительный голос.

По толпе защитного цвета снова прошла волна движения. Кое-кто лег, но большинство томми осталось на ногах. Зенитки замолчали.

— Лежи не лежи — толку чуть, — заметил Аткинс.

— А вы видели сейчас, как они падали?

— No, sir .

— Они ближе к носу упали, — пояснил какой-то солдат.

Был он невысокого роста, тоненький, с огромными черными глазами на нежном девичьем лице.

Теперь над ними кружило всего четыре бомбардировщика. Они не торопились. Они делали свое дело без спешки, методически. На миноносце, маневрирующем примерно в кабельтове отсюда, залаяли зенитки. Но маленькие белые облачка расплывались ниже самолетов.

— И хоть бы один истребитель!

Аткинс прикрыл глаз.

— Уже поздно, они спать легли…

Майа перегнулся через борт и посмотрел на море, Мельничное колесо вертелось с адовым грохотом, вздымая фонтаны пены. Казалось, судно стоит на месте.

— Делаем не больше шести узлов в час, — пояснил томми с девичьим лицом.

Спасательный пояс все время неприятно напоминал о себе. Майа с трудом подавил желание снять его, швырнуть подальше. Он сел и слегка распустил завязки.

Снова начали бить пулеметы. Но сейчас первого пулеметчика сменил второй. Этот был гораздо ниже ростом и, наводя оружие, только слегка сгибал поясницу. Неизвестно почему, Майа порадовало это обстоятельство.

Опять резкий свист разодрал воздух. И опять Майа распластался ничком на палубе. Всего в нескольких сантиметрах от него ослепительно блестели чьи-то башмаки. В голове Майа мелькнула нелепая мысль: почему они так блестят, ведь их владелец при посадке шлепал по воде. Неужели же, попав на судно, он их начистил?

Свист нарастал с головокружительной силой. Майа казалось, будто по невидимым рельсам на него неотвратимо надвигается скорый поезд. С удесятеренным вниманием он уставился на эти начищенные до блеска ботинки и даже машинально пересчитал дырочки для шнурков. Он так уже избоялся там на берегу во время бомбежки, что сейчас воспринимал все окружающее с холодным безразличием, как если бы все это его не касалось.

— Мимо! — раздался голос Аткинса.

Кто—то неподалеку на палубе играл на губной гармонике.

— Странно, почему это они не бьют по миноносцу? — прокричал чей-то голос над ухом Майа.

Это спрашивал тот самый солдатик с девичьим лицом. Нижняя губа его слегка тряслась.

— Крупнее цель, — сказал Аткинс.

Пулеметы прекратили стрельбу. Наступившая тишина показалась Майа почти противоестественной. Отчетливее стал слышен пронзительный и гнусавый звук гармоники. Игрок исполнял: «We're gonna hang out the washing on the Siegfried line» . Матрос, а за ним сразу и второй, перешагивая через лежавших и раздвигая стоявших, стали пробираться к носу. С капитанского мостика раздалась команда, но Майа не разобрал слов.

— Эх, черт! — ругнулся Аткинс.

Майа перегнулся через борт. Мельничное колесо бездействовало. И сразу же раздался лязг разматываемой цепи.

Аткинс повернулся к Майа и посмотрел ему прямо в глаза:

— Приехали!

— Еще три бомбардировщика остались, но они тоже могут промазать…

— Not a chance , — отозвался Аткинс.

— Скоро стемнеет.

— Ничего не поможет, — сказал Аткинс, — они до темноты спикируют.

— А если они промахнутся, то…

— Разве что, — сказал Аткинс.

Три бомбардировщика, три пике, три торпеды при каждом пике… А мишень неподвижна. Аткинс прав, приехали.

А самолеты там, в небе, явно не торопились. Они снова кружили над их головой. Снова раздался стук пулеметов. На сей раз Майа не лег на палубу. Он сел, опершись спиной о борт. И смотрел на людей, которым сейчас суждено было погибнуть. Разглядывал их с любопытством, будто сам не был в числе смертников. Скоро они все погибнут — и, однако, они молчат и бездействуют. И лица их не выражают ничего. Они ждут. Терпеливо, тяжело ждут. И в этом их ожидании нет обычной покорности судьбе, в нем чувствуется какая-то сдержанная мужская сила.

Тут только Майа заметил, что кто-то, в свою очередь, глядит на него. Глядел тот молоденький солдатик с девичьим лицом. Его огромные черные глаза смотрели прямо в глаза Майа, застенчиво и боязливо. Этот еще не умеет ждать. Лицо у него было тонкое, подвижное, и по коже пробегала легкая дрожь. Он стоял во весь рост, уронив руки вдоль тела, вывернув ладони наружу.

— Мимо!

В голосе Аткинса Майа не услышал ни малейшего удовлетворения. Он сказал это, как говорят о результатах спортивного состязания, объективно и спокойно.

— Два только осталось.

— Только два, — повторил Аткинс.

Он присел рядом с Майа, прикрыл глаз.

— И двух, сэр, с лихвой хватит.

Майа протянул ему пачку сигарет.

— Выкурим сигарету смертника.

Он объяснил Аткинсу, что во Франции существует обычай — прежде чем осужденный на смерть взойдет на эшафот, ему дают сигарету и стакан рому. Рассказывал он обстоятельно, не торопясь. В горле у него слегка пересохло, но он чувствовал себя на редкость спокойно.

— Стакан рому, — повторил Аткинс. — По-моему, вашему бедняге ром вот как необходим.

«Я спокоен, — подумал Майа, — я совершенно спокоен. Круглый идиот, — ругнул он себя тут же, — теперь ты уж попался на удочку их дешевых героических бредней! Что из того, трус ты или смельчак? И в чьих глазах-то?»

— В Англии у нас ничего подобного нет, — сказал Аткинс. — Французы куда человечнее нас.

А немецкие бомбардировщики так и вились у них над головой.

— Самое человечное вообще никого не убивать, — ответил Майа.

Аткинс несколько раз утвердительно кивнул.

— Yes, sir , — горячо подхватил он. — Yes, sir.

В два коротких этих слова он вложил столько пыла, что Майа с любопытством уставился на него. Пара бомбардировщиков кружила над ними. Наступал вечер, сияющий июньский вечер.

Майа встал во весь рост и снова посмотрел на берег. До чего же он близко! И сейчас именно он, берег, олицетворял собой безопасность, самое жизнь. Он перевесился через борт и на глаз прикинул расстояние до воды. Ему нередко приходилось прыгать и с большей высоты. Что же мешает ему вот сейчас скинуть башмаки, броситься в воду, в несколько взмахов достичь вплавь берега, удрать с этого плавучего гроба. А кажется, чего бы проще, вот сейчас он обернется к Аткинсу, попросит его помочь снять ботинки, попрощается с ним и прыгнет. И в то же мгновение он понял, что ничего этого не сделает. Хотя глупо это до ужаса. Но он знал, что ничего не сделает, что все равно ему не решиться, что он не желает уходить отсюда. Как ни подстегивай себя, как ни разжигай в душе страх. Он останется здесь, никуда не тронется, будет ждать. «Неужели я предпочел смерть?» — удивился он сам себе. Но нет, и это не так, здесь что-то совсем другое, что-то странное. Скорее уж, непереносимо жгучее любопытство перед тем, что должно произойти с минуты на минуту.

Запрокинув голову, он стал следить за маневрами самолетов, круживших в ясном предвечернем июньском небе. Аткинс тоже поднял глаза.

— Играют с нами, как кошка с мышкой, — сказал Майа.

Инстинктивно он произнес эту фразу вполголоса, так как на палубе царила сейчас мертвая тишина. Солдат в начищенных до блеска башмаках сидел в нескольких шагах от него. Из вещевого мешка он вынул банку консервов и, отрезая аккуратные кусочки мяса, спокойно отправлял их в рот на острие ножа. Жевал он медленно, ни на кого не глядя. Солдат с девичьим лицом сидел, обхватив голову обеими руками.

— Пойдем на корму, — сказал Майа.

Аткинс непонимающе взглянул на него, но ничего не спросил. Оба начали продираться сквозь толпу. Аткинс шагал первым, и, толкнув кого-нибудь, на ходу плечом, каждый раз бросал «sorry!» . Кое-кто из солдат оборачивался и с любопытством разглядывал форму Майа. Вдруг тишину нарушил чей-то голос, все тот же властный голос, который они уже слышали раньше:

— Ложись!

На этот раз команда не произвела на толпу защитного цвета никакого впечатления, никто даже не пошевелился, ничего не сказал.

— Ложись! — повторил голос.

Голос был громкий, внушающий доверие, командирский, голос человека, привыкшего к повиновению подчиненных, но сейчас он почему-то прозвучал в тишине до смешного слабо и сразу же как-то затух. Через несколько секунд все тот же голос повторил прежнюю команду, присовокупив к ней крепкое словцо.

Майа улыбнулся. Какие уж тут приказы.

— Пусть себе кроет! — сказал Аткинс и повернулся к Майа.

Он тоже улыбался. Над ними по-прежнему вились два бомбардировщика. Майа остановился, оперся о борт. Аткинс нагнулся к нему.

— Я коммунист, — сказал он серьезным тоном совсем тихо.

Произнеся эти слова, он поглядел на Майа с каким-то целомудренным пылом и, казалось, явно ждал ответа. В тишине вдруг застучали пулеметы. Пожалуй, еще никогда жизнь не казалась Майа столь нереальной. «Неужели я сейчас умру?» — подумал он. Он вспомнил свой тогдашний страх на берегу во время бомбежки. Теперь он ничуть не боялся. Только чувствовал какое-то необыкновенное удивление. Подняв голову, он поймал устремленный на него взгляд Аткинса. Тот все еще ждал ответа.

— Правда? — сказал Майа. — Вы коммунист?

— Да.

Самолет вошел в пике с таким адским свистом, что заглушил его голос. Самолет снижался с бешеной скоростью. «Какая нелепость, — подумал Майа, — все сплошная нелепость». И в ту же минуту в ушах у него загрохотало, его с силой отбросило назад, и он наткнулся на Аткинса. Ухватив его поперек тела, Аткинс с минуту удерживался на ногах, потом тоже потерял равновесие, и оба рухнули на палубу. Майа удалось вцепиться в нижнюю перекладину леера, и он подтянулся. Но сразу же отдернул руку. Какие-то два солдата навалились на него всей своей тяжестью. Он крикнул:

— Аткинс!

— Here, sir , — послышался рядом голос Аткинса.

Майа почувствовал, как его поднимают за плечи, ставят на ноги. Это оказался Аткинс.

— Вы ранены? — крикнул по-французски Майа.

Аткинс даже не оглянулся. Лицо его, обращенное вперед, было озарено багровыми отблесками, и на нем застыло недоумевающее выражение. Несколько раз он открывал рот, но Майа не слышал его голоса. Его заглушали нечеловеческие вопли. Майа обернулся! От носа судна на них наступал огонь.

Языки пламени взлетали неестественно высоко, но дыма видно не было. Свет был так ярок, что Майа закрыл глаза. И тут же, чуть не потеряв равновесия, пошатнулся и уперся головой в грудь Аткинса.

— Нас сейчас раздавят, — сказал Аткинс. — Все сгрудятся на корме.

Внезапно их стиснуло толпой со всех сторон, словно бы подняло над палубой. Алый отсвет окрашивал лица людей, их окутывало раскаленным и каким-то удушливым ветром. Вдруг Майа почувствовал, что ему нестерпимо колет шею. Обе его руки, плотно прижатые к груди, казалось, готовы были ее раздавить. Он откинул назад голову в алчном желании дышать, о чем взывало все его существо.

Когда он пришел в себя, ему показалось, будто он удобно лежит на спине и чувствует всей кожей веяние несказанной свежести. Он открыл глаза. Вокруг него двигались какие-то красноватые тени. Тут только он с удивлением заметил, что стоит на ногах, и понял, что толпа, теснившая его со всех сторон, не дала ему упасть. Он снова закрыл глаза, и сразу же его охватила неодолимая сонливость. Но в эту же минуту он почувствовал, как кто-то с силой хлопнул его по обеим щекам. Он открыл глаза. Рядом было лицо Аткинса, но оно словно бы расплывалось в тумане. Ценой почти нечеловеческих усилий Майа удалось не опустить век. Его снова бросило в жар,

— Ну как, лучше, сэр?

— Ничего, Аткинс.

Теперь давка стала полегче. Если бы только хоть на секунду смолк этот вой. Рядом никто не кричал. Кричали где-то дальше, по ту сторону мостков. Огонь постепенно наступал на корму. Высокие языки пламени отчетливо выделялись в вечернем небе. Минутами ветер сносил огненные языки в их сторону, они угрожающе подбирались сюда, к корме, и люди ощущали на лицах душный жар, будто к ним приближалась гигантская пасть чудовища.

— Вы чувствуете под ногами палубу, сэр?

— Да, — сказал Майа, — им там, должно быть, совсем плохо приходится.

И вдруг он вспомнил: а Джебет, Джебет, который перешел на нос?!

— Надо добраться да леера.

— Зачем?

— Чтобы прыгнуть.

— Прыгнуть, сэр? — переспросил Аткинс сдавленным голосом.

Он ничего не добавил и, выставив плечо, начал прокладывать путь. «Вряд ли проложим», — подумал Майа, но, к великому его удивлению, толпа покорно расступилась. Через минуту он уже коснулся ладонью леера. И тотчас же отдернул руку: леер был раскален.

— Берег! — крикнул Майа.

Берег был совсем рядом, примерно в сотне метров. Очевидно, удар был так силен, что порвалась якорная цепь, и судно подтащило течением к берегу. Оно врезалось в песок почти напротив санатория. Слева Майа даже различил цепочки английских солдат, ждущих своей очереди на берегу Брэй-Дюна. Посадка продолжалась.

Майа перегнулся через борт. Отсюда казалось, что они находятся на головокружительной высоте над морем. А море там, внизу, было спокойное, без единой морщинки. И блестело, как стальной щит.

— Здесь мелко, нельзя нырять…

— Да нет, нет, — живо сказал Майа. — Вот вы сами увидите, я нырну первым.

Ему почудилось, будто Аткинс слегка побледнел.

— Я не умею плавать, — хрипло сказал он.

— Ну что ж из того? У вас спасательный пояс. Никакой опасности нет. — И добавил: — Никакой опасности.

Аткинс молчал.

— Я сейчас прыгну, Аткинс, а вы за мной.

— Я не умею плавать, — упрямо повторил Аткинс.

— Э-э, черт! Да вам и не нужно уметь плавать.

Наступило молчание, и Майа почувствовал, что Аткинс отчаянно борется сам с собой. Вой стал еще громче, и внезапный порыв ветра погнал на них целый шквал искр. Приподнявшись на цыпочки, Майа разглядел, что пламя подобралось уже к мосткам. От жары он задыхался и чувствовал, что вот-вот лишится сознания. Его охватило какое-то унылое оцепенение. Обожженная о леер ладонь ныла, и ему хотелось закричать в голос.

— Ну, быстрее.

— Я предпочитаю остаться здесь, — сказал Аткинс.

Лицо его, освещенное отблесками пожара, казалось багровым. Вид у него тоже был отупевший. Майа схватил его за плечи, сильно тряхнул.

— Но вы же сгорите, Аткинс, сгорите!

Аткинс покачал головой.

— Я не могу прыгнуть, сэр, это невозможно.

В ушах Майа гудело от рева толпы. Ему самому хотелось завыть.

— Я не умею прыгать, — уныло и тупо твердил Аткинс.

Лицо его вдруг лишилось всякого проблеска мысли. Майа посмотрел на него. И это Аткинс, такой храбрый, такой спокойный всего несколько минут назад… И он умрет потому, что не решается спрыгнуть с высоты в несколько метров… Майа яростно встряхнул его.

— Вы спрыгнете, Аткинс, слышите, спрыгнете! Спрыгнете! Я вам приказываю прыгать!

Майа тряс Аткинса изо всех сил, и тот не сопротивлялся. Вид у него был угрюмо-ошалелый.

— Вы не можете давать мне приказов! — пробормотал он невнятно.

Теперь уже кричали вокруг них. Вернее, это был даже не крик, а слабый пронзительный стон, какой-то немужской стон. Майа мельком оглядел окружающие лица. И на всех прочел то же выражение, что и на лице Аткинса, выражение покорного оцепенения. «Неужели и у меня такой же вид?» — подумал он в ужасе. Ему почудилось, будто огонь превратился в огромного хищного зверя, который завораживает человека, прежде чем броситься на него.

— Аткинс, — крикнул Майа, — я сейчас прыгну. Не плавать, а прыгать. Любой может прыгнуть. И вы тоже.

Аткинс посмотрел на него, открыл рот и вдруг завыл. В этом вое не было ничего человеческого, казалось, что воет по покойнику собака.

— My god! — крикнул Майа. — Да замолчите вы!

Но вой не прекратился, бесконечный, похоронный, завораживающий.

— My god, да замолчите же!

Вокруг них крики становились все громче. И Майа тоже едва сдерживался от желания завыть. Он целиком погружался в непередаваемо странную пассивность. Аткинс все кричал, а лицо его стало угрюмым, растерянным.

— Аткинс, — крикнул Майа.

Он с размаху ударил его по щеке раз, другой. Аткинс замолчал и начал вращать глазами. Потом с лица его мало-помалу сошло застывшее выражение.

— Я прыгаю! — крикнул Майа.

Он вдруг спохватился, что произнес эту фразу по-французски, и повторил ее на английском языке.

— Да, сэр.

— А вы прыгнете?

— Я не умею плавать, — сказал Аткинс.

Майа схватил его за воротник куртки и с силой встряхнул.

— Прыгнете за мной, Аткинс, а? Прыгнете? Прыгнете?

Теперь он уже умолял Аткинса. Аткинс закрыл глаза и молчал.

— Прыгнете? — умоляющим голосом сказал Майа.

Он цеплялся за ворот аткинской куртки, он умолял его, почти плакал.

Аткинс открыл глаза.

— Да, сэр.

— Ну, живо! Живо! — крикнул Майа.

Его тоже разбирала какая-то странная сонливость.

— Держите меня за пояс. Я не хочу касаться борта руками.

Аткинс послушно схватил его за пояс, и Майа перенес сначала одну ногу, потом другую через борт. Теперь уже ничто не отделяло его от моря. Перед ним открылась головокружительная бездна.

— Отпускайте!

Но пальцы Аткинса судорожно вцепились в пояс, и лицо его снова приняло угрюмо-тупое выражение.

— Пустите!

Жар, идущий от раскаленных перил, мучительно жег ему поясницу.

— Пустите! — проревел он по-французски.

Внезапно его оставили последние силы. Он чувствовал себя опустошенным до дна, тупым. Уже не понимал, где он, что делает. Знал только одно — Аткинс как можно скорее должен отпустить пояс.

— Пустите, — проревел он по-французски.

И вслепую ударил. Ударил, не оборачиваясь.

И в тот же миг почувствовал, что откуда-то с огромной высоты летит вниз. Именно такое чувство падения испытываешь во сне. Вдруг из-под ног уходит почва, сердце мучительно сжимается, расслабляются мускулы, и вам конец. К великому своему изумлению, Майа понял, что на секунду потерял сознание сразу же после того, как ударил Аткинса. Он погрузился в упоительную свежесть и вспомнил, что ему уже довелось только что испытать это ощущение, когда напиравшая толпа чуть было не задушила их. Но на сей раз упоительное ощущение свежести не проходило. Он раскинул руки и отдался на волю этой свежести. И почувствовал, что его медленно, как утопленника, относит назад. Спасательный пояс поддерживал верхнюю часть туловища над водой, а ноги в отяжелевших ботинках тянули вглубь. Он закрыл глаза, и ему почудилось, будто он снова летит, падает вниз, как минуту назад. Он открыл глаза. Вода нежно касалась его лица. А над ним огромной вертикальной стеной стояло их судно.

Отсюда, снизу, пламени почти не было видно, зато отчетливо долетал жуткий людской вой. Он отплыл немного от судна и посмотрел вверх на все это человеческое месиво, теснившееся на корме. Плыл он с непривычной и удивлявшей его медлительностью.

— Аткинс! — крикнул он. — Аткинс!

И поднял над водой руку, пусть Аткинс видит, что он благополучно плывет.

Уже темнело и различить отдельное лицо в сгрудившейся там наверху толпе он не мог. Но ему почудилось, что в ответ прозвучал чей-то слабый, еле слышный крик.

— Аткинс!

Внезапно рядом раздался всплеск воды, в нескольких метрах от него вынырнуло что-то. Майа поспешил в том направлении. Но плыл он все с той же злившей его медлительностью. Все-таки ему удалось схватить прыгнувшего за плечо. Тот вскрикнул и оглянулся. Майа тут же отпустил плечо. Это оказался не Аткинс.

— Не бросайте меня!

— Но берег же рядом.

— Не бросайте! — повторил пловец.

Голос у него был тихий, умоляющий, видимо, говорил он на последнем дыхании.

— Вы отлично доплывете до берега и без моей помощи.

— Нет! — возразил тот и вдруг забормотал что-то невнятное.

— Что, что?

— У меня все болит, — четко произнес он и вдруг снова забормотал: — Господи! Господи! Господи!

Они плыли рядом, их удерживали на поверхности спасательные пояса.

— Я вас дотащу до берега, — сказал Майа.

И схватил своего компаньона за руку. Тот пронзительно завопил и поднял над водой обе руки. Майа пригляделся. Все ногти на пальцах слезли, и сустав большого пальца, вернее, кусок мяса кровоточил.

— О черт! — вырвалось у Майа.

Он схватил человека за плечо, но тот повернул к нему свое лицо, искаженное ужасом.

— Не трогайте меня!

— Однако, так или иначе, мне придется до вас дотронуться.

B он схватил своего спутника за ворот куртки.

— Мне больно! — сказал тот.

Сказал на этот раз, а не крикнул. Сказал негромко и чуть ли не извиняющимся тоном. Майа отпустил воротник.

— А тут?

Теперь он крепко ухватился за его спасательный пояс. Человек сжал челюсти и промолчал, Майа подталкивал его впереди себя. Плыл он по-прежнему как-то удивительно медленно. Тянули вниз набухшие ботинки, и только с огромным трудом ему удавалось удерживать ноги на поверхности. Казалось, этому плаванию не будет конца, и лишь много позже он понял, что до берега, вернее, до мелкого места они проплыли всего несколько метров.

— Теперь можно встать. Можете встать на ноги?

Человек попытался было встать, но тут же с криком рухнул в воду. Майа снова стал подталкивать его вперед. Так он дотащил его до мелкого места, и человек со стоном повалился на песок.

— Я вас донесу, — сказал Майа, склонившись над ним.

Человек с ужасом смотрел на него.

— Не трогайте меня.

— Придется! Нельзя же всю ночь в воде лежать.

Человек, ничего не ответив, прикрыл глаза. Майа сгреб его в охапку. Несколько раз Майа пришлось перехватывать свою ношу, иначе тот снова рухнул бы на песок.

— Господи! — охал человек. — Господи! Господи!

Потом начал стонать слабым, кротким голосом, как больной ребенок.

Уже у самого берега Майа зацепился за что-то. Он чуть было не упал и лишь с трудом удержался на ногах. Потом как можно осторожнее положил свою ношу на песок. Тот молча позволял Майа делать с собой все. Голова его глухо стукнулась о песок. Лежал он неподвижно, закрыв глаза. Майа нагнулся над ним и заметил, что бровей у него нет.

Хотя было уже поздно, по берегу группами бродили французские солдаты. Майа окликнул ближайшего и попросил помочь ему снять ботинки.

— Ты оттуда? — спросил солдатик, показывая на горящее судно.

— Да.

— Скажи на милость! — проговорил солдат. — Ну и достается парням!

Сказал так, словно речь шла о матче. О матче между Огнем и людьми. И Огонь оказался сильнее. Это уж вернее верного. У него, у Огня то есть, первый разряд, если не выше! Ну и дает же он!

— Спасибо!

— Скажи на милость, — повторил солдат. — Каюк им!

Он был в неистовстве. Идет матч. И, хочешь не хочешь, — более сильный выигрывает.

— Хотел бы я посмотреть, что бы ты там делал!

— Я? — переспросил солдат.

И сердито добавил:

— Типун тебе на язык!

Он—то здесь при чем? Он смотрел. Просто смотрел. Поэтому нечего сравнивать.

— Спасибо, что помог ботинки снять!

— Не за что! — неприязненно ответил солдат.

И ушел. Майа вернулся к англичанину.

— Вам лучше?

— Мне холодно, — сказал тот.

Майа нагнулся над ним.

— Я сейчас снова войду в воду, хочу поискать своего приятеля. И сразу же вернусь. Вы пока не постережете мои ботинки?

— Положите мне их под голову, — слабым голосом сказал англичанин.

Но, подойдя к воде, Майа вдруг почувствовал, как его тело сковала нечеловеческая усталость. Там впереди догорало судно, бродившие по берегу солдаты мимоходом оглядывались на пожар. А судно пылало. Одинокое, забытое богом и людьми. На еще светлом небе четко выделялась его громада в ореоле высоких языков пламени. Было тепло. Медленно спускался прелестный июньский вечер, и море было до того спокойным, что волна, набегавшая на берег, бесшумно замирала, не оставляя на песке даже полоску пены…

Майа снял спасательный пояс, швырнул его на землю и, не спуская глаз с судна, вступил в воду. Но сразу же увидел у ног что-то темное и нагнулся. Он сообразил, что именно об это самое он и зацепился ногой, выходя на берег. В воде лежал обнаженный человек, вернее, полчеловека, от живота до ног. Торс и голова, должно быть, остались в море. И этот обрубок человека, непристойный, безвестный, валялся здесь в воде, и длинные мускулистые ноги лежали как-то особенно естественно, — так кладет их человек, устраиваясь на отдых. Майа застыл на месте, не отрывая глаз от этой половины человека. Особенно от его живота. Очень белый, не напряженный, мягко переходящий в бока, он, казалось, продолжает жить вопреки всему, вопреки ужасному ранению. Майа нагнулся и потрогал его ладонью. Живот был еще теплый. Проходившие по берегу солдаты заметили Майа. Один из них обернулся и отпустил непристойную шутку. До Майа долетел дружный взрыв смеха, постепенно затихший вдали.

Вода была совсем теплая, и Майа плыл теперь без особых усилий, так как скинул ботинки и отделался от спасательного пояса. В несколько взмахов он уже достиг судна. На носу по-прежнему жалась к леерным ограждениям плотная масса людей. Огонь, очевидно, не пошел дальше мостков, — по крайней мере, так показалось Майа, который видел из воды только капитанский мостик. Теперь прежний нечеловеческий вопль умолк, слышался только протяжный стон. Нескончаемый, монотонный стон, похожий на причитания плакальщиц. Стон становился громче, когда ветром скручивало и гнало языки пламени к корме. Снизу Майа видел, как подымаются тогда к небу руки, жалким, умоляющим жестом. Оба каната, идущие вдоль борта, свисали сейчас до самой воды.

— Аткинс!

Рядом в воде плыло всего трое, от силы четверо человек. А там, наверху все еще стоял стон — нескончаемый, тягучий, прерываемый иногда резкими вскриками, внезапно усиливавшийся и снова затихавший.

— Аткинс! — изо всех сил заорал Майа.

Сверху ему ответил невнятный гул голосов. Майа подплыл ближе. Чего же, в конце концов, они ждут, почему не прыгают, почему не спускаются по канатам?

Набрав полную грудь воздуха, он снова кликнул Аткинса и стал ждать. Ждал долго, упорно. Сейчас вода показалась ему холодной, и по ногам пробегали мурашки. И вдруг он заметил, как кто-то — отсюда виден был лишь темный силуэт — перешагнул, не торопясь, через борт, схватился за канат и с бесконечными предосторожностями стал спускаться. Потом раздался всплеск, и Майа подплыл поближе. Но это был не Аткинс. Спасшийся повернул к Майа лицо, лицо, лишенное всякого выражения, и тут же устало прикрыл глаза. Он не делал никаких движений, вода сама несла его к берегу. Лицо его почернело от сажи. Майа приблизился к нему и поплыл рядом.

— Вы обожжены?

Человек приподнял веки, и тут же опустил их снова…

— Руки…

Голос его прозвучал хрипло, будто он многие годы прожил в полном молчании.

— Можете без моей помощи добраться до берега?

— Могу.

— А почему вы не спустились раньше?

Ответа не последовало, и когда Майа собрался уже повторить свой вопрос, англичанин снова прикрыл глаза:

— Как-то не подумал…

— Вам было больно?

— Да, было очень больно, — ответил англичанин, — я кричал.

— А сейчас легче?

— Да.

Он повернулся на спину, течением его несло к берегу, а на лице было написано довольное выражение.

— Хотите, я подтолкну вас к берегу?

— Не надо, — четко ответил англичанин.

Майа замерз, он устал и чувствовал во всем теле слабость. С трудом он удерживался на воде. Над собой он видел судно, возвышавшееся над морем как гигантская стена. С кормы несся все тот же протяжный стон.

У самого берега он снова чуть было не наткнулся все на те же человеческие останки. Он перешагнул через них, прошел вперед, но зашатался и без сил упал на песок. Его стало рвать, и все тело содрогалось от спазм. Через несколько минут его прошиб пот, он почувствовал, что вспотел с головы до ног. Он лег навзничь на песке, и ему снова почудилось, что он растворяется в упоительной свежести.

Когда он наконец поднялся, уже совсем стемнело, и он с трудом разглядел англичанина, которого вытащил из воды, хотя тот лежал всего в нескольких метрах отсюда.

— Ну как, лучше?

— Да, — сказал англичанин. И добавил каким-то ребяческим тоном: — Мне холодно.

— Но сейчас совсем не холодно.

— Мне холодно, мне очень холодно.

— Я срочно пришлю за вами носилки, — ласково проговорил Майа.

И тут же громко чертыхнулся.

— О, я не виноват, — извиняющимся тоном проговорил англичанин. — Их было двое. И я не мог им помешать. Один приподнял мне голову, а другой вытащил ботинки.

— Сволочи! — сказал Майа.

Пришлось шагать до санатория босиком. Время от времени он останавливался и оглядывался назад. Огонь на судне уже, очевидно, подобрался к пулеметным лентам, потому что то и дело воздух со свистом рассекали пули. На багровом фоне пламени резко выделялся ствол, и так как он по-прежнему был направлен вверх, Майа вдруг представилось, что пулемет продолжает вести стрельбу сам по себе и яростно бьет в пустое небо.

* * *

— Одного я в толк не возьму, — сказал Александр, — почему это твой англичанин не прыгнул.

Сидел Александр на своем обычном месте, уперев кулаки в бедра, и лунного света хватало только на то, чтобы осветить его лицо. Держа в руках полный котелок мяса, Майа жадно ел и старался главным образом не посадить пятно на брюки защитного цвета, которые ему дал надеть Дьери.

— Другие тоже не прыгали.

— Очевидно, утонуть боялись, — сказал Пьерсон.

Майа отрицательно покачал головой.

— У всех же были спасательные пояса.

Только тут он заметил у костра коренастую фигуру.

— Смотри-ка, и ты здесь? Значит, выполнил все-таки мое поручение.

— Нет, — сварливо сказал Пино, — я тут ни при чем. Александр сам предложил мне остаться.

— Значит, в точку! — рассмеялся Майа.

Пьерсон взял у Майа револьвер, разобрал его и теперь аккуратно протирал все части.

— Одного я в толк не возьму, — сказал Александр, — почему эти типы не кувырнулись в эту лужу, а?

Майа открыл было рот, но спохватился и промолчал.

— Господи боже ты мой! — крикнул Александр, воздевая к небесам свои здоровенные лапищи. — Да разве в такую минуту можно колебаться. Ты хоть наелся? — тут же спросил он. — А то, может, сардины открыть?

Луна светила вовсю, и тени от костра, который разжег Александр в честь возвращения Майа, плясали на их лицах. Пино сидел слева от Александра. Отныне это будет его место. Александр оглядел приятелей и подумал, что опять все в полном ажуре…

— Ого, — сказал Дьери. — Для Майа, видно, ничего не жалко.

Майа нагнулся вперед.

— А ты, оказывается, не спишь? Ну как твои миллионы?

— Скажи, наелся или нет? — прервал его Александр.

— Черта с два, наелся!

Александр протянул ему только что открытую коробку сардин.

— Это все мне?

— Все тебе.

— Ах, черт, — сказал Майа.

Оба рассмеялись, переглянулись. Александр налил полную кружку вина и протянул ее Майа.

— Я так всю нашу столовку обожру, — блаженным голосом сказал Майа.

Все с улыбкой смотрели, как он уплетает сардины.

— А теперь, что ты скажешь насчет доброго грога из виски? — спросил Александр.

Дьери вяло пошевелился в своем углу,

— Виски-то мое!

— Если угодно, мы тебе за него заплатим, — сказал Пьерсон.

— Двадцать бутылок по семьдесят пять франков — сумма солидная!

— Раз так, ты мне еще не отдал за хлеб десять франков.

Дьери с трудом скрестил свои жирные ноги.

— Небось не к спеху.

— Вот оно как люди богатеют, — сказал Александр. — Оказывается, проще простого.

— Верно, — подтвердил с набитым ртом Майа, — проще простого. Надо только страстно любить деньги. И в сущности именно поэтому не так-то много людей богатеет. Редко, когда люди любят что-нибудь со всей страстью.

Александр сидел, аккуратно положив свои большие волосатые руки на колени. Он слушал Майа и с удовольствием думал: «Ну и режет!»

— Ну и режешь, — восхищенно проговорил он вслух.

Да, все было в ажуре и на этот раз.

— Если на то пошло, давайте действительно сделаем грог на всю компанию? — предложил Дьери.

— Сделать-то нетрудно, но я не желаю ходить по ночам к колодцу и таскать воду.

— Давайте я пойду, — сказал Пино.

Схватив флягу, он скрылся в темноте. Майа повернулся к Александру:

— Ну, как он, по-твоему?

— Славный малый. Одно плохо, не может спокойно видеть немецкий самолет, сразу начинает по нему палить.

— Что ж, дело хорошее, — сказал Пьерсон.

— Если от этого польза будет, тогда да. Но всегда может случиться, что фашист пролетит на бреющем полете и уложит десяток парней.

— Ничего не поделаешь, риск.

Александр пожал плечами.

— В данный момент — риск идиотский. Нашего дружка Пино нынче вечером выгнали из санатория. Вздумал оттуда стрелять. А сейчас собирается стрелять из дюн. Вырыл в песке для себя укрытие.

— Он настоящий герой, — серьезно сказал Пьерсон.

— Больше того, — сказал Майа, — это и есть тип героя. Он не способен представить себе собственную смерть. А только смерть врага.

«И, однако, — подумалось ему, — еще совсем недавно я сам тоже восхищался Пино».

— Не в том даже дело, — кротко сказал Пьерсон, — он храбрец.

— Храбрец? — переспросил Александр. — Ясно, храбрец. Но если он получит в брюхо пулю, когда будет валять дурака в дюнах, увидишь, какой из него будет храбрец! Как бы человек ни храбрился, у него, запомни хорошенько, только одна пара кое-чего. А не три, не четыре или, скажем, не полдюжины. Пара, всего только пара — и ничего не попишешь!

Он подбросил в костер несколько полешек.

— Какая все-таки глупая штука война, — сказал Майа. — Чем больше укокошишь людей, тем больше у тебя заслуг.

Пьерсон обернулся в его сторону:

— Раз ты не любишь войны, почему ты тогда воюешь?

— Как так почему я воюю?

— Да, да, почему? Мог бы, скажем, дезертировать или покончить с собой. А раз ты пошел воевать, значит, ты сделал выбор, выбрал войну.

— И это, по-твоему, выбор? Тебе говорят: «А ну-ка, отправляйся срочно на бойню, причем шансов у тебя выжить только семь из десяти, а не хочешь, тебя немедленно выведут в расход как дезертира». И ты называешь это выбором?

— Да, — сказал Пьерсон своим кротким и упрямым голосом, — да, я называю это выбором.

— Слушать тебя тошно, — сказал Александр.

— Вот, — сказал Пино, входя в освещенный костром круг с полной флягой в руке.

Так он и остался стоять, низенький, плотный, у края освещенного круга, и его черные пропыленные вихры нелепо торчали надо лбом.

Александр налил воду в котелок, прикрыл его крышкой и подбросил дров в огонь.

— Держи, — сказал Пьерсон, возвращая Майа револьвер. — Я его насухо протер и, кроме того, зарядил.

Майа совсем разнежился в сухой одежде. Брюки английского военного образца, которые дал ему надеть Дьери, хранили безукоризненную складку. Садясь, Майа осторожно подтянул брюки на коленях, и этот простой жест снова вернул ему ощущение предвоенной жизни.

— Ты, Дьери, даришь мне эти брюки?

Дьери не спеша скрестил свои жирные ноги.

— Если хочешь, бери.

— Я шучу.

— Да нет, возьми, если хочешь. У меня еще несколько пар есть.

— Несколько? Ты так прямо и говоришь, несколько? Значит, не одни?

— Как слышишь.

Майа нагнулся.

— Уж не часть ли это твоих «миллионов под рукой»?

— Возможно, — сказал Дьери.

Он улыбнулся своей неторопливой улыбкой, и его дряблые жирные щеки, дрогнув, отползли от углов рта.

— А ну, бери кружки, — крикнул Александр. — Каждому по полной кружке получится.

Он приподнял крышку, в котелке кипел ароматный грог. Александр наполнил свою кружку и протянул ее Майа. Потом налил остальным.

— Эй, Пино! — сказал он. — У вас в Безоне ты такого небось не пил.

— С коньяком не сравнишь, — сварливо сказал Пино.

Грог они отхлебывали маленькими глотками. Кружки были такие горячие, что жгли губы, даже ручка и та нагрелась так сильно, что больно было пальцам.

— Все же непостижимо, — сказал Александр, — почему эти типы не прыгнули.

— Должно быть, побоялись, — сказал Пьерсон, — вообще-то, если смотреть на воду с высоты, то делается страшно. Притягивает, и все-таки страшно.

— Нет, — возразил Майа, — когда я уже спрыгнул, там висело два или три каната. Можно было по канатам спуститься.

— Вот бы и спустились, — сказал Александр, и в голосе его прозвучала ярость, — разве в такие минуты можно колебаться!

В наступившей тишине слышны были только громкие глотки Пино. Он, Пино, глотал грог и думал, что подливать кипяток в спиртные напитки — чисто бабская выдумка. Если бы спросили его, Пино, что, мол, ему больше по вкусу, он куда охотнее выпил бы виски в чистом виде. Александр прекрасный малый, ничего не скажешь, и парень здоровяк, а по части напитков вкусы у него тоже бабьи.

— А как поживает твой красавец доктор? — спросил Майа у Дьери. — Как он?

Никто не отозвался.

— Он умер.

— Кто?

— Верно, ведь тебя здесь не было, — сказал Пьерсон.

— Умер?

— Его убили. Из семидесятисемимиллиметровки.

— Где?

— В его комнате в санатории. Он жил в дальнем крыле, под самой крышей. Только к вечеру спохватились. Убит в своей постели.

— Убит! — проговорил Майа.

Чиркнула спичка, ночную мглу на секунду прорезал яркий огонек, и Майа успел разглядеть Пьерсона, который раскуривал потихоньку свою трубочку и аккуратно уминал табак концом карандаша.

— Вы еще не все знаете, — сказал Пьерсон, — а я вечером узнал от санитара подробности.

Александр круто повернулся к нему:

— Какие? Что тебе еще известно? Что ты еще нам собираешься рассказать? Вот уж действительно повсюду сует нос, вот уж чертов поп!

— Если угодно, я вообще могу ничего не рассказывать, — сказал Пьерсон.

И по его тону Майа догадался, что на этот раз Пьерсон обиделся на Александра.

— Да нет, — сказал он, подражая басовитому голосу Александра, — рассказывай, черт тебя побери, ну, рассказывай же!

Пьерсон снова помешал концом карандаша в своей трубочке.

— Ну, ладно, — сказал он, но по голосу его чувствовалось, что реплика Александра его сбила. — Говорят, что Сирилли был у себя в комнате не один. С ним была медицинская сестра. Их убили, когда они лежали в объятиях друг друга, причем не очень-то одетые.

Так как никакого отклика со стороны слушателей не последовало, Пьерсон заключил:

— Все-таки для семьи неприятно!

— Плевать нам на семьи, аббат! — яростно сказал Майа.

Наступило молчание, и Пьерсон поднялся с земли.

— Решительно, я нынче вечером не пользуюсь успехом.

Он круто повернулся.

— Пойду пройдусь перед сном.

Пробираясь между Александром и Майа, он кротким своим голоском бросил извинение и исчез во мраке. Они сидели молча, прислушиваясь к его удаляющимся шагам.

— Ты его обидел, — сказал Александр.

— А ты?

— Верно, и я тоже, а ты еще подбавил.

Но Майа даже не улыбнулся словам Александра.

— Э, черт! — сказал он, — Это в нем стародевическое нутро заговорило…

— Ну ладно, хватит.

— Для него это только пикантная история.

— С избытком хватит, — повторил Александр.

Майа замолчал. Дьери пошевелился в своем уголке.

— Давайте ложиться,

— Давайте, — сказал Александр. — Как я ни люблю слушать ваши рассказы, но сегодня через край хватили.

И он с размаху ударил Пино по плечу,

— Идем спать, а, Пиноккио?

— Не люблю, когда мою фамилию коверкают, — надменным тоном сказал Пино.

— Здрасьте пожалуйста! — сказал Александр. — Теперь уж и меня крыть начали.

Он воздел к небу руки.

— Но с чего это, дьявол, вас нынче разобрало!

— Ложимся? — сказал Дьери.

— Ложись и пропади пропадом. Надеюсь, моей помощи тебе не требуется? Или прикажешь постельку постелить?

— Да не психуй ты, — миролюбиво сказал Дьери.

— Черт! — выругался Александр. — Это я-то психую… Я психую?

— Во всяком случае, орешь как резаный.

— Я ору, я?

— Да нет, — сказал Майа, оборачиваясь к Дьери. — Ты же слышишь, он еле шепчет.

Все рассмеялись, и Майа присоединился к общему хохоту. Но, даже смеясь, он чувствовал, что какая-то часть его души безнадежно печальна.

Когда Дьери поднялся, его забинтованная рука выступила белым пятном. Все поднялись вслед за ним.

— Пойду пошатаюсь, — сказал Майа, — что-то спать неохота.

— Только смотри, будь осторожнее, когда вернешься, — сказал Александр. — Пино мы положим на пол в фургоне между двумя нижними койками. Будь осторожен, не наступи ему на голову.

— Да, — сказал Пино, — уж лучше промахнись.

* * *

Вслед за Пьерсоном Майа побрел по аллее. Она шла вдоль самой ограды санатория до угла главного здания, а оттуда сразу начинались дюны. Майа видел волнистую линию гребней, ярко-белые при лунном свете склоны дюн, и лишь кое-где выделялись черные пятна — не то кустарник, не то брошенные автомобили. Он добрался до ближайшей дюны, взошел на вершину и сел на песок. Там впереди грузовое судно пылало как факел. Море побагровело. Со своего места Майа не удавалось разглядеть людей, сгрудившихся на корме. Виден был лишь черный силуэт судна, а над ним гребень пламени. Но, напрягши слух, он различил, хоть и с трудом, все тот же стон, так поразивший его недавно. Слабый стон, пронзительный, несмолкаемо протяжный, как жалобы женщины в ночи. На берегу теперь не было ни души. Все спали. А он сидит один на еще теплом песке. Воздух был мягкий, а все тело Майа, все его мышцы приятно расслаблены. Он досыта поел, выпил горячего грога, а теперь вот сидит и курит сигарету. Чувствовал он себя хорошо, ему было уютно в своей собственной шкуре, он радовался жизни. А люди всего в десятке метров отсюда погибали в пламени. Никому до них не было дела. Они медленно сгорали в этой благоухающей теплой ночи. И мир продолжал жить своей жизнью. На всей поверхности земного шара люди продолжали любить и ненавидеть. Безрассудно суетились на отведенной им тоненькой корочке грязи, а шар земной все время уносил, увлекал их в пространство. В этот час в Америке, на всех пляжах Тихого океана раздается девичий смех. А завтра все то же солнце, что позлатило загаром их свежую кожу, заблестит на почерневшем остове судна, то же солнце будет светить, когда кончится этот глупейший фарс. «Эти люди умирают, — подумал Майа, — люди, которых убили другие люди, и тех, других людей, тоже убьют в свою очередь. Какой же в этом смысл? Разве это хоть что-то значит?» Мысли эти не взволновали его, он почувствовал, как в нем нарастает и нарастает глубочайшее изумление.

На обратном пути в санаторий он заметил у дерева какую-то тень, и тень эта шевельнулась. Майа приблизился и разглядел кавалерийские брюки и сапожки.

— Смотрите-ка, да это же ты! — раздался чей-то голос, но тон был сердитый.

Это оказался Пьерсон. Он стоял на коленях и портняжным метром озабоченно мерил землю. Рукава он засучил, руки у него были перепачканы в земле, а рядом лежала саперная лопатка.

— Я тебе не мешаю? — спросил Майа.

— Ничуть не мешаешь.

Майа присел, прислонился к дереву и закурил сигарету. Пьерсон вытащил из кармана черную записную книжечку, стянутую резинкой; с этой книжечкой он никогда не расставался.

— Зажги спичку, ладно?

Снова в темноте вспыхнул огонек. Пьерсон записал что-то в своем блокноте, щелкнул резинкой, спрятал блокнот в карман.

— Не туши.

Он тоже закурил сигарету и сел рядом с Майа. Какая же тишь и благодать стояла кругом! В нескольких метрах от них горбатилась дюна. А справа, под деревом, зияла недорытая траншея.

— Скажи, — спросил Пьерсон, — почему ты вечно таскаешь с собой револьвер? Фрицев здесь нету.

— Чтобы покончить с собой.

— Покончить с собой?

— В том случае, если меня смертельно ранят и страдания станут непереносимыми…

— А-а, — протянул Пьерсон.

— Это тебя шокирует?

— В устах неверующего нисколько.

— Я ведь не так уж боюсь смерти, — сказал Майа, помолчав. — Боюсь физических страданий.

— А как ты узнаешь, смертельно тебя ранили или нет?

— Узнаю.

— Возможно, я ошибаюсь, но, по-моему, в таких случаях у человека даже не хватает энергии себя убить.

— У меня хватит.

— Не понимаю, как ты можешь быть в этом так уверен?

— Я много об этом думал, — сказал Майа. — И заранее приготовился.

— А если ты ошибешься? Если рана окажется не смертельной?

— Во всяком случае, я этого никогда не узнаю. В этом будет своя ирония — но уже не для меня.

— А я, — сказал Пьерсон, — я, как мне кажется, попытался бы перетерпеть любые страдания.

— Ну ты, понятно! Вы, христиане, чтите страдание!

— Вовсе мы не чтим, просто стараемся принять.

— Это одно и то же.

Сигарета потухла. Майа чиркнул спичкой. Робкий огонек осветил его лицо, и Пьерсон, глядя на Майа, уже в который раз, с первого дня их знакомства, с каким-то странным недоумением подумал, что Майа ужасно одинок. Почему это так — непонятно, необъяснимо, даже никаких реальных оснований так думать вроде бы нет. Майа тут, сидит с ним в темноте, бок о бок. Плечи их соприкасаются. И сигарету он прикурил всегдашним, обычным жестом. А завтра в столовке будет шутить с Александром, и остроты будут все те же. Будет поддразнивать Дьери за его «миллионы под рукой». И, однако, сразу будет видно, что он не весь с ними.

— В сущности, ты не первый весельчак.

— А-а, — протянул Майа, — значит, ты считаешь, что есть основания для веселья? Впрочем, — добавил он, помолчав, — ты ошибаешься. До войны, напротив, я был вполне счастлив, По-моему, даже очень счастлив. До тридцать восьмого года, когда я понял, что эти гады готовятся, так сказать, творить Историю.

— Это ведь и твоя история тоже. И эпоха твоя. И ты не имеешь права отделять себя от твоей эпохи.

— Господи! — воскликнул Майа. — Да разве я отделяю… Меня отделило. Это все равно что сказать гомосексуалисту, не смей, мол, не любить женщин.

— Не понимаю.

— Чего же тут не понимать. И заметь, в сущности, большинство наших ребят думает точно так же. Поначалу они считают, что война — глупость несусветная. Потом мало-помалу она затягивает их, как футбольный матч или велогонки. Постепенно они влюбляются в нее. Ты пойми, ведь в конце концов это их, собственная, война. Подлинная, великая, единственная — раз ее ведут они. В сущности, эта война всей их жизни. Вот как в конце концов они начинают смотреть на войну. Я-то нет. Для меня лично эта война такая же, как и все те, что были до нее, и все те, что будут после нее. Нечто столь же абсурдное и лишенное всякого смысла, как хронологическая таблица в учебнике истории.

— Значит, ты пораженец?

Майа повернулся в его сторону, и Пьерсон разглядел в потемках, что он улыбается.

— Даже не то.

Он бросил сигарету, и, прежде чем потухнуть, огонек описал короткую светящуюся кривую.

— Если хочешь знать, — проговорил он, — я иногда даже сожалею, что я таков. Я бы тоже предпочел во что-то верить. Если хочешь знать, это — главное! Не важно во что! В любую чепуху! Лишь бы верить. Только вера и дает смысл жизни. Вот ты веришь в бога, Александр верит в нашу столовку. Дьери верит в свои «миллионы под рукой», а Пино верит в свой пулемет. А я, я ни во что не верю. И что же это, в конечном счете, доказывает? Доказывает, что, когда я был моложе, мне не хватило ума понять, как полезно быть идиотом.

Пьерсон засмеялся.

— Как это на тебя похоже.

— Да, — сказал Майа, — до того похоже, что я даже не совсем так думаю.

— Я, впрочем, так и считал.

— Ишь какой хитрый.

— Ведь в сущности ты гордишься, что ни во что не веришь.

— И это не так, — серьезно сказал Майа. — Не совсем так. До войны я еще верил, и даже во многое. Правда, не слишком во многое. Словом, верил ровно настолько, чтобы быть счастливым. Ничто так не способствует сохранению иллюзий, как мирные времена. А потом началась эта сволочная война, и жизнь словно в один миг потеряла, — ну, как бы лучше выразиться, — свою плотность, что ли. Ну, представь себе ящик, у которого провалилось дно. Все вываливается наружу. И он пустой.

— Не нахожу.

— Ясно.

— Что тебе ясно?

— Тебя-то ведь матч захватывает. Это твоя война.

— Это и твоя война, коль скоро ты в ней участвуешь.

— Стоп! Надеюсь, ты не собираешься опять разглагольствовать насчет проблемы выбора, — сказал Майа.

— Это неопровержимо.

— Даже если это неопровержимо, — живо отозвался Майа, — что это доказывает? Только то, что ты заранее принимаешь войну по тысяче причин. Это все краснобайство. В действительности ты уже давно занял определенную позицию.

— Это неопровержимо, — упрямо повторил Пьерсон своим кротким голосом.

— Как доказательство существования бога. Это неопровержимо, но убеждает лишь тех людей, которые уже верят в бога. И, заметь кстати, я даже не слишком уверен, так ли уж неопровержимы твои доказательства.

— Ты был бы куда счастливее, если бы война тебя захватила.

— Но, черт, — сказал Майа, — это же я и стараюсь тебе вдолбить. Конечно, я был бы счастливее, если бы верил в войну и в те мотивы, по которым меня заставляют в ней участвовать. Но я в них не верю, и баста. Для меня война — абсурд. И не только эта или какая-нибудь другая война. Все войны. Отвлеченно, как таковые. Без исключения. Без предпочтения. Иначе говоря, не существует справедливых войн, или священных войн, или войн за правое дело. Война как таковая — абсурд.

— Я же говорил, что ты пораженец.

— Да нет же! — воскликнул Майа. — Я тебе уже сказал, даже не так. Пораженец, он тоже захвачен матчем, хотя бы потому, что жаждет поражения для собственной команды. Так или иначе, он тоже лицо заинтересованное. А меня, меня лично интересует лишь одно — не быть убитым во время этого матча. — И он добавил: — Впрочем, не так уж сильно интересует.

Пьерсон быстрым движением обернулся к нему.

— Почему не так уж сильно?

— Сам не знаю. По тысяче причин. Что касается моей теперешней позиции, то ты знаешь… Я участник матча, не будучи его участником. Долго на этом не продержишься.

— Вот видишь, — торжествующе сказал Пьерсон.

— Ну и что?

— Если на такой позиции не продержишься, попытайся найти другую.

— Нет, это неслыханно, — сказал Майа. — Ты говоришь так, словно можно начать верить по команде, словно для этого достаточно только хотеть верить.

— Это вполне достижимо.

— Да, но не для меня. — И тут же добавил: — Я уже пытался.

Пьерсон вынул из кармана свою коротенькую трубочку и начал ее набивать. Плечом он ощущал прикосновение теплого крепкого плеча Майа. Чуть повернув голову, он даже в потемках мог различить его шею, округлую, мускулистую, и в мускулистости этой чувствовалось что-то животное. «И, однако, — с удивлением подумал Пьерсон, — человек с такой шеей и с такими плечами не слишком дорожит жизнью».

— А другие причины?

— Какие другие причины?

— Ну, те причины, в силу которых тебя не особенно интересует, убьют тебя или нет.

— О-о, — сказал Майа, — не следует преувеличивать. Все-таки немножко меня это интересует. Одно мне хотелось бы знать, приобретет ли снова для меня жизнь после войны прежнюю плотность.

— А если не приобретет?

— Тогда всему конец, такая жизнь мне не нужна. Сейчас еще куда ни шло. Или почти так. То, что я переживаю сейчас, это как бы взято в скобки. Для меня война — это скобки. Но я не могу всю свою жизнь прожить в скобках.

— Понятно, — сказал Пьерсон и после короткого молчания спросил несвойственным ему нетерпеливым тоном: — Спички у тебя есть?

Послышалось сухое чирканье, и блеснул огонек.

— Подожди, — сказал Майа, — дай, я прежде сам закурю. А то с трубкой возня.

Он поднес огонек к кончику сигареты, потом протянул спичку Пьерсону и засмотрелся, как тот кончиком карандаша осторожно уминает табак.

— Слишком ты много куришь.

— Верно, — недовольным голосом сказал Пьерсон, — я курю слишком много.

Майа поглядел на полувырытый ровик примерно метрах в двух от дерева.

— А разве не глупо, по-твоему, копать траншею под самым деревом.

— Вовсе не глупо, напротив, место прекрасное, листва его от самолетов скрывает,

— На могилу похоже.

— Да, — подтвердил Пьерсон.

Он приподнялся было, потом раздумал и снова сел.

— Значит, — сказал он, — война, с твоей точки зрения, абсурд?

— Да, — сказал Майа.

— А почему?

— Тут доказывать нечего, это и так очевидно.

— Только не для меня.

Майа улыбнулся.

— Для человека верующего очевидности вообще не существует. Впрочем, — добавил он, — есть и еще кое-что, кроме войны. Есть также убийство, смертная казнь. Убить человека — при всех обстоятельствах абсурдно.

— Почему?

— Да потому, что сама природа берет это на себя. И подсоблять ей в таком деле — просто гнусность.

— Понятно.

— Но даже это не самая главная причина, — продолжал Майа. — Главная причина вот какая — убивать людей абсурдно, потому что приходится делать это снова и снова. Вот потому-то в войне вообще не бывает победителей. Раньше я считал, что на худой конец можно назвать победителями тех, кто выжил, не важно в каком именно лагере. Но даже это не так. Оказывается, я был сверхоптимистом. И выжившие тоже побежденные.

— Однако в восемнадцатом году мы были победителями.

— Ты же сам видишь, что нет, раз пришлось начинать все сызнова. — Он помолчал немного и добавил: — Когда убивают человека, происходит то же самое. Убийце дан только один выход: продолжать.

— Я не утверждаю… — начал было Пьерсон. И замолк.

— Чего ты не утверждаешь?

— Я не утверждаю, что и мне не приходили примерно такие же мысли.

— Следовательно?

— Но ты же сам только что сказал, что на такой позиции долго не продержишься.

— Следовательно?

— Я беру себя в руки, и все.

— Другими словами, тебе удается снова заставить себя верить во все эти штучки.

— Я беру себя в руки, — кротким своим голосом ответил Пьерсон.

Майа обернулся к нему.

— Что верно, то верно, вы, католики, не любите непереносимых положений. Привыкли к душевному комфорту.

— При чем тут это? — возразил Пьерсон суховатым тоном. — Католицизм требует многого.

— Нет, по сравнению с тем покоем, который он дает, ничего он не требует. Просто замечательно, какое он дарует отдохновение.

— Смятенные души есть и среди католиков.

— И они на дурном счету. Хороший католик не бывает в смятении.

— Похоже, что по сути дела ты жалеешь, что не католик.

— А как же, черт возьми! — рассмеялся Майа. — Я ведь тоже обожаю комфорт. И вот тебе доказательство, — добавил он, помолчав, — что католицизм весьма комфортабельная религия. Чего бы я тут сегодня тебе ни наговорил о войне или религии, все это тебе как о стену горох.

— Ну, как сказать…

— Ты же видишь сам, ты до того уютно устроился в своей вере, что для тебя даже такого вопроса не возникает. А когда он все-таки возникает, ты объявляешь, что это, мол, слабость, и берешь себя в руки.

— Насчет католицизма ты заблуждаешься. Не так-то легко быть добрым католиком.

— Ну, а атеистом?

— Согласен, — улыбнулся своей девичьей улыбкой Пьерсон, — и это, очевидно, весьма нелегко.

Он поднялся и незаметным движением взял с земли лежавшую рядом лопатку.

— Во всяком случае, — добавил он, и в голосе его неожиданно прозвучало какое-то странное удовлетворение, — во всяком случае, сегодня ты выложил все.

Майа тоже поднялся.

— Если я в этой жизни не выскажу все, что думаю, то когда же и высказываться?

Они пошли в направлении санатория.

Пьерсон шагал справа от Майа и нес в правой руке свою лопатку.

— Какая ночь прекрасная, — сказал он, задрав голову к небу.

— Да, — сказал Майа.

Он хотел было еще сказать: «Прекрасная ночь, чтобы сгореть живьем», — но промолчал. Когда они вошли в аллею под сень листвы, мгла еще сгустилась.

— Скажи, — начал Майа, — а что ты там вымеривал возле дерева портняжным метром? Разреши спросить.

— Пожалуйста, — сказал, помолчав, Пьерсон. — Я отмечал место.

— А зачем? Кого хоронить собрался?

— Свой револьвер.

— Это еще зачем?

— А чтобы после войны его достать.

— Господи, — расхохотался Майа, — ну и выдумал! А что ты будешь делать после войны с револьвером?

— Да ничего, — не без смущения сказал Пьерсон, — просто сувенир, и все.

Несколько шагов они прошли в молчании.

— Ты из этого револьвера подстрелил в Сааре фрица?

— Вовсе не потому, — живо сказал Пьерсон. — А потому, что я с ним всю войну проделал, только и всего.

— А как это произошло?

— Что произошло?

— Ну, с твоим фрицем?

— Мне неприятно об этом говорить.

— Прости, пожалуйста.

— Да нет, ничего, — сказал Пьерсон. — А произошло все это ужасно глупо, — добавил он после паузы. — Просто мы столкнулись с ним в ночном патруле. Значит, или он, или я… Я оказался проворнее.

— А что ты почувствовал?

— Было ужасно. Ты пойми, мы с минуту были совсем одни, только я и он. Он лежал на снегу, а я стоял возле него на коленях. Умер он не сразу. И смотрел на меня голубыми глазами, благо ночь была светлая. Совсем молоденький, почти мальчишка. Он испугался. Он отчаянно мучился перед смертью.

— Ты, должно быть, здорово психанул тогда?

— Да, — просто подтвердил Пьерсон.

— А после тоже?

— И после тоже.

— И все-таки ты принимаешь войну?

— Да, — сказал Пьерсон.

Опять они зашагали в молчании.

— А я нет, — заговорил первым Майа. — Мне лично, представь себе, кажется делом весьма серьезным убить человека.

— Ты не принимаешь войны и воюешь.

— Знаю! Знаю! Знаю! — сказал Майа. И добавил: — Знаю, что, по твоему мнению, я должен был дезертировать.

— Это было бы логичнее.

— Значит, пойти на расстрел, чтобы не попасть под вражескую пулю, — это, по-твоему, логично?

Снова их спор зашел в тупик. И теперь оставалось лишь одно — начать все сначала, кружить и кружить без конца по кругу. «Все, что я ему сегодня вечером говорил, — все бесполезно», — с грустью подумал Майа.

Дверь фургона была раскрыта настежь. Еще за несколько шагов Майа расслышал затрудненное, хриплое дыхание, — значит, Дьери уже спал. Пожалуй, самый здоровый из них был Дьери, но во сне его дыхание переходило в стон.

— Иди первый.

— Покойной ночи.

— Покойной ночи.

Пьерсон исчез в фургоне. Он и Дьери спали на двух нижних откидных койках. А Майа и Александр занимали две верхние. Майа услышал, как скрипнул ремень, придерживавший койку, потом легонько стукнули об пол ботинки. Это Пьерсон разулся и аккуратно поставил их рядом с собой. Тогда Майа тоже вошел в фургон, сделал шаг и сразу зацепился ногой за что-то мягкое.

— Ух, дерьмо! — раздался сварливый голос. — Нельзя ли поосторожнее?

— Что это происходит? — удивился Майа.

Справа послышался юный смех Пьерсона.

— Да это наш Пино, ты же сам знаешь. Александр тебя нарочно предупреждал.

— А я и забыл, — сказал Майа. — Бедняга Пино.

— Плевать он на тебя хотел, бедняга Пино, — тут же отозвался сварливый голос.

Пьерсон снова захохотал, смех у него был совсем юный, какой-то бойскаутский.

— Ну ладно, ладно, прости, папаша, — сказал Майа.

Он взобрался наверх и растянулся на своей койке. Лежа, он прислушивался к возне Пьерсона, который раздевался у себя внизу. В фургоне было темно, но он словно бы воочию видел Пьерсона. Вот он, Пьерсон, снимает свою куртку, тщательно ее складывает, делает из нее аккуратный пакет и кладет себе под голову вместо подушки. Потом ложится, свертывается калачиком и начинает молиться.

А может, нынче вечером он молиться не станет? «Нет, — подумал Майа, — обязательно станет», Он — Пьерсон — человек порядка. Уж кто-кто, а он с богом плутовать не будет. А сейчас лежит себе на правом боку, свернулся калачиком. Свою безупречно чистую рубаху защитного цвета он не снял, не снял также и коротенькие штанишки, в которых он особенно похож на бойскаута. Подсунул сложенные ладони под свою румяную щеку и молится. А когда я наступил на Пино, он хохотал невиннейшим смехом школьника. Он обожает разные розыгрыши, и безобидную подначку, и вольные шуточки. А сейчас он лежит себе на правом боку, опустил свои длинные ресницы на розовые щеки и молится. Просит своего папочку «на небеси» уберечь его от зла.

Уже давно легкий шорох внизу утих — Пьерсон кончил раздеваться. А Майа все еще лежал в темноте с широко открытыми глазами.

— Не спишь? — окликнул его чей-то тихий голос. Майа разжал сцепленные на затылке пальцы и повернулся влево. Глаза его уже привыкли к полумраку фургона, и он смутно различил на противоположной койке лицо Александра. Должно быть, Александр приподнялся на локте и тоже напрягает зрение, стараясь разглядеть Майа.

— Нет, — так же тихо ответил Майа.

— О чем ты думаешь?

— О войне.

— Да не думай ты о таких вещах.

— А о чем прикажешь думать?

— Откуда я знаю. Ну, думай хотя бы о женщинах.

— Не всегда удается. И потом, я чаще думаю о женщинах по утрам.

— А все-таки попробуй.

— Нет, — сказал Майа, — не стоит даже пытаться, все равно не выйдет. Потому что, даже когда думаешь о женщинах, все равно в голову лезут печальные мысли.

— А мне нет, — сказал Александр. — Когда я думаю о жене, мне никогда не лезут в голову печальные мысли…

— Ведь это твоя жена.

— Да, — сказал Александр, — это моя жена.

Наступило молчание, потом Александр снова заговорил. Боясь разбудить остальных, он всячески старался приглушить громовые раскаты своего голоса.

— Как это так получилось, что у тебя, Майа, нет жены?

— Да так, не женился.

— Я не про то спрашиваю.

— Да и вообще у меня никого нет.

— Это-то и удивительно, — сказал Александр. — Такой парень, как ты…

— Сам не знаю, почему так вышло. Видно, не нашлось.

— Так-таки совсем никогда не находилось?

— Ну нет. Два или три раза было серьезно. А потом, под конец, как-то разлаживалось.

— Значит, не тех выбирал.

— И я так думаю.

— А теперь жалеешь?

— Нет… Но вовсе не они были в этом виноваты. Возможно, я сам в конце концов был виноват.

— Вряд ли. Ты ведь не из тех парней, которые ведут себя подло с женщинами.

— Не в этом дело, — сказал Майа.

— Тогда в чем же дело?

— Возможно, я недостаточно в это верил.

— Но все-таки ведь немножко верил?

— Вначале-то я верил, и очень верил.

— Вот видишь?

— Однако недостаточно. А чтобы любовь оказалась удачной, необходимо в нее сильно верить. И потом в нее надо продолжать верить, даже если верится всего наполовину.

— И ты был счастлив?

— Да, был. Был даже очень счастлив, по-моему. Делал то, что мне нравилось.

— А я тоже делал то, что мне нравилось, — сказал Александр.

— И к тому же еще имел жену?

— Да.

Снова оба замолчали, потом Майа проговорил:

— А ты жену обманывал?

— Случалось!

— Ну и как потом?

— Это же не в счет. Это же на стороне.

— Верно, и, очевидно, после измены ты еще сильнее любил жену, потому что чувствовал над ней свое превосходство.

— Что это ты мелешь? — с досадой сказал Александр. — Вовсе я не чувствовал никакого превосходства. Ведь это жена.

— А другие?

— Какие другие?

— С которыми ты ее обманывал?

— Ну, эти! — сказал Александр… — Я на них не сержусь.

Майа рассмеялся.

— Почему ты смеешься? — удивленно спросил Александр. — Смеяться тут нечему.

— Смеюсь потому, что люблю тебя.

— Совсем сдурел.

И про себя Майа мельком отметил, что впервые за сегодняшний вечер Александр употребил грубое выражение.

— Твоя жена, твоя работа, твой фургон, твой дружок! — сказал Майа.

— Ну и что?

— Значит, я твой дружок? — поддразнил его Майа.

— Сдурел.

— Значит, я твой дружок, Александр?

— Заткни свой бредофон, — сказал Александр. — Я спать хочу.

— Значит, я твой дружок, Александр?

Александр повернулся на другой бок, и Майа видел теперь только его широченную спину. А через минуту он лег навзничь, вытянул свои длинные ноги и сцепил на затылке пальцы.

 

Воскресенье. Утро

— Куда собрался?

— Сам не знаю, просто пройдусь по берегу. Может, и в Брэй-Дюн загляну.

Александр критически оглядел Майа.

— Смешно, ей-богу, — сказал он, — неужели не можешь на месте посидеть? Вечно тебя мотает туда-сюда, зуд у тебя, что ли? И какой тебе от этого прок? Слышишь, я спрашиваю, какой тебе от этого прок?

Майа неопределенно пожал плечами.

— К полудню вернешься?

— Ясно, вернусь.

— Ну ладно, — сказал Александр.

Майа пошел по аллее санатория, свернул влево, очутился на берегу. Вдруг он услышал за спиной чьи-то торопливые шаги.

— Майа!

Это оказался Дьери. Он совсем запыхался от бега.

— Что это ты как морж пыхтишь?

— Я не спринтер, — сказал Дьери.

И пошел рядом с Майа.

— День-то какой прекрасный выдался!

Майа повернулся и посмотрел ему в лицо.

— Ты, очевидно, собирался со мной поговорить?

— Да.

— Ну что ж, валяй.

Майа присел на песок, вынул из кармана сигарету и закурил. Дьери постоял с минуту в нерешительности, потом тоже опустился прямо на песок. Майа молча курил.

— Дело вот в чем, — сказал Дьери, — я не желаю, чтобы меня сцапали фрицы.

— Ага! Тоже хочешь попасть на корабль?

— Я, слава богу, пока еще с ума не сошел.

Наступило молчание.

— Тогда в чем же дело? — сказал Майа.

Дьери взглянул на него.

— Дело вот в чем, — сказал он. — Я переоденусь в штатское, поселюсь где-нибудь здесь поблизости, а когда фрицы придут, останусь и никуда бежать не буду.

— А если фрицы тебя сцапают?

— Меня-то не сцапают.

— Они же у тебя документы потребуют.

— Пусть требуют, документы в полном порядке.

Дьери вытащил из кармана воинский билет, раскрыл и протянул его Майа. В билете было написано, что рядовой Дьери увольняется из армии 2 февраля 1940 года в связи с болезнью сердца.

— Сирилли, да?

— От тебя ничего не скроешь.

— Что ж, чудесно. Но фрицы-то захотят узнать, чего ты здесь болтаешься.

— Не болтаюсь, а живу.

Дьери вынул из портмоне бумажку и протянул ее Майа. Это оказалась квитанция от 1 января 1940 года на квартирную плату.

— Из этой квитанции видно, что я уже полгода живу в Брэй-Дюне.

— Поддельная?

— Ничуть не бывало. Самая подлинная, за исключением даты. Я, вообрази, являюсь съемщиком небольшой фермы рядом с Брэй-Дюном.

— С какого же времени?

— Со вчерашнего дня.

Майа присвистнул.

— А ребята знают?

— Нет, я тебе первому говорю.

— Подожди-ка, подожди, — сказал Майа, — почему именно мне?

Он захватил в кулак горсть песка и стал, не торопясь, пропускать его сквозь пальцы.

— Потому что я хотел поставить тебя в известность.

Майа вскинул голову.

— Меня? А почему именно меня?

— Сам не знаю, — принужденно рассмеялся Дьери. — Вероятно потому, что ты мне симпатичнее других…

— Ладно, не старайся зря.

— Э, черт, — сказал Дьери.

Майа снова поглядел на него.

— Послушай, — сказал он, — я вовсе не собираюсь оспаривать, что я тебе симпатичен, но отнюдь не из симпатии ко мне ты поставил меня в известность.

— Тогда почему же?

— Вот я и спрашиваю: почему?…

— Но, поверь… — сказал Дьери.

— Не строй из меня кретина.

Дьери, в свою очередь, взглянул на Майа, и глаза его сразу же исчезли за стеклами очков.

— Ну ладно, ладно, — сказал он. — Ты ведь говоришь по-немецки?

— А-а, вот оно в чем дело, тебе переводчик нужен.

Ладонью Майа аккуратно сровнял маленькие кучки песка, которые сам же насыпал.

— А зачем тебе нужен переводчик?

— Зачем? — сказал Дьери. — Но всегда пригодится кто-нибудь, кто владеет языком оккупантов. Как-то доверие внушает. Ну, взять хотя бы документы.

— Тебе для документов переводчик не требуется. Они в полном порядке, просто идеальнейшие документы.

— Верно, верно. А все-таки мало ли что бывает.

— Дело ясное, — сказал Майа.

Он поднял на Дьери глаза.

— Значит, решил окончательно?

— Что решил? — с невинным видом спросил Дьери.

— Ну, ладно, не тяни, — нетерпеливо сказал Майа. — Если хочешь иметь со мной дело, объясни мне подробно все свои махинации.

— Какие еще махинации?

— Привет! — сказал Майа, поднявшись.

Дьери тоже поднялся с песка. И в нерешительности последовал за Майа. А тот уже повернулся к нему спиной и зашагал прочь. Дьери бросился за ним вдогонку.

— Ну ладно, ладно. У меня на ферме есть кое-какие запасы.

— Запасы? — сказал, обернувшись, Майа.

— Обувь, покрышки…

Майа застыл на месте. Потом неожиданно расхохотался.

— Миллионы, — сказал он, — «миллионы под руками»!

— Не понимаю, что тут смешного.

Но Майа буквально зашелся от смеха, и прошло несколько секунд, прежде чем он смог снова заговорить.

— И ты намерен торговать обувью? С фрицами, что ли?

— Я, слава богу, не сумасшедший, — сказал Дьери. — Я буду продавать обувь гражданскому населению, и, конечно, уж не здесь. Самое сложное, — серьезно добавил он, — это вопрос транспорта… Именно транспорта… Заметь, кстати, что грузовик у меня есть. Значит, с этой стороны все в порядке. Надо, чтобы фрицы пропускали мой груз, когда будет налажено сообщение.

— Но они же отберут у тебя твои сапожки.

— Ну это еще как сказать. Неужели же фрицы наложат лапу на частное имущество?

— Частное имущество!

— А поди докажи, что это обувь армейская. На ней не написано, откуда она. Достаточно иметь накладные — и дело с концом.

— Значит, накладные у тебя есть?

— Будут, — скромно сказал Дьери.

Майа молча уставился на него.

— Итак, — сказал он после паузы, — я должен буду находиться здесь, чтобы улаживать с немцами твои торговые дела? Верно я говорю?

— Да.

— Неслыханно, просто неслыханно, — сказал Майа.

Он молча зашагал вперед, потом остановился и посмотрел на Дьери.

— И, надо полагать, за это мне будет причитаться определенный процент.

— Ну, ясно.

— Ясно! — повторил Майа.

И он снова расхохотался.

— Чего ты ржешь? — сказал Дьери. — Считаешь, что это неосуществимо, что ли?

— Напротив, считаю, что вполне осуществимо.

— Тогда в чем же дело?

— Ни в чем. Просто смешно, и все тут.

— Что ж, это твое право, — сухо сказал Дьери. — Значит, ты согласен?

Майа все еще не спускал с него глаз.

— Ты что, спятил?

— Значит, тебе это не подходит?

— Нет.

— А почему? — сказал Дьери, еле сдерживая ярость.

— По правде говоря, — сказал Майа, — я и сам не знаю.

— Послушай, — проговорил Дьери, — во первых, все это вполне осуществимо. Во-вторых, риск, конечно, имеется, но не такой уж страшный. В-третьих — это ничьих интересов не ущемляет, Скажу больше — пусть уж лучше эта обувь достанется мне, чем фрицам.

— Что ж, истинная правда.

— Тогда в чем же дело?

— Просто меня это не интересует, и все.

— Сдрейфил, брат.

— Нет, — сказал Майа, — не думаю, чтобы я сдрейфил. И, представь, я вполне поддерживаю твою идею насчет того, чтобы стать штатским человеком. Представь, как это ни глупо, но мне самому это в голову не приходило. Но меня не прельщают твои махинации с обувью.

— Это же предрассудок.

— Не думаю. Честно говоря, не думаю. Если бы дело меня заинтересовало по-настоящему, я не посмотрел бы на предрассудки. А оно меня не интересует, вот и все.

Он с любопытством посмотрел на Дьери.

— Скажи, — начал он, — неужели тебя действительно до такой степени воодушевляет презренный металл?

— Всех воодушевляет.

— Ошибаешься, — помолчав, сказал Майа.

— Значит, тебе это не улыбается?

— Нет.

— Послушай меня, подумай хорошенько, а уж потом решайся.

— Уже решено.

— Ну и болван, — злобно сказал Дьери.

Майа поднял на него глаза.

— Очень возможно. Но если я болван, — прибавил он, помолчав, — то пускай болваном и помру.

Они остановились и стояли так лицом к лицу, и тут только Майа отдал себе отчет, что всегда, еще до этого разговора, чуточку брезговал Дьери, презирал его. В сущности, скорее из-за пустяков: потому что он жирный, потому что лишен физической отваги, потому что он скуп, потому что чуждается женщин. Но теперь он уже не презирал его. Любить деньги с такой страстью, до такой степени, — в этом есть даже нечто величественное.

— В сущности, — улыбнулся он, — ты с твоими миллионами настоящий поэт.

— Нечего издеваться.

— Да, да, — сказал Майа, — поэт.

— Во всяком случае, не говори никому о нашем разговоре, — сказал Дьери.

— Даже Александру?

— Даже ему.

— Как угодно, — сухо сказал Майа.

— Ну ладно, — сказал Дьери. — Пока!

— Пока, поэт, — сказал Майа.

Он снова зашагал. «Но он же поэт!» — проговорил Майа вполголоса и расхохотался.

На ходу он бросал по сторонам рассеянные взгляды. Вдруг от удивления он остановился, словно наткнувшись на препятствие. Английские противотанковые ружья, еще вчера валявшиеся по всему берегу и среди дюн, исчезли как по волшебству. Нигде, насколько хватал глаз, не было видно ни одного. Стало быть, в английской армии есть еще начальники, и начальников этих возмутил беспорядок, и они дали приказ собрать разбросанное оружие. И приказ их был выполнен в течение одной ночи.

На берегу, прямо перед собой, Майа увидел автомобиль. Очевидно, его пригнали сюда только сейчас: все четыре колеса были еще целы. Майа подошел, сунул голову в окошко, осмотрел внутренность машины. На первый взгляд все было вроде в порядке. На распределительном щитке остался даже ключ. Майа повернул ключ — зажглась лампочка. Майа сел за руль и нажал на акселератор. Мотор заворчал с первого полуоборота. Очевидно, тот, кто пригнал сюда машину, торопился, раз, уходя, даже не подумал захватить ключ. Должно быть, пастор. По дорогам Фландрии как раз на таких малолитражках во время «странной войны» разъезжали английские пасторы. Несли, так сказать, божье слово войсковым соединениям, разбросанным по отдаленным поселкам. Прибыв на место назначения, пастор заглядывал в бараки. Томми быстро вскакивали на ноги. Пастор спрашивал, читают ли они Библию. Томми отвечали да или нет, судя по обстоятельствам. Тогда пастор читал им несколько стихов из Священного писания, раздавал брошюрки религиозного содержания и отбывал.

Майа включил мотор и дал газ. Машина резко дернулась с места. Колеса два-три раза скользнули, потом вырвались из песка и начали нормально вертеться. Ему вспомнился Дьери с его миллионами, и он улыбнулся. В сущности, Дьери прав. Здесь на этом участке берега на протяжении какого-нибудь десятка километров находятся воистину сказочные сокровища, какие не снились графу Монте-Кристо на его острове. И все эти сокровища в вашем полном распоряжении. Только протяни руку и бери, что душе угодно. Все упирается в транспортировку, и Дьери прав, что решил этот вопрос заранее.

У первых домиков Брэй-Дюна Майа бросил свой «остин». На берегу по-прежнему теснился народ, и вплоть до самого горизонта стояли в затылок томми и ждали своей очереди на погрузку. Между двумя виллами Майа заметил холмик земли, похожий на увеличенный в размерах взрытый кротом бугорок, небольшое укрытие, вырытое в земле в виде туннеля. Верхняя часть горбылем вылезала наружу, стены убежища были земляные, а крышей служил лист железа, чуть присыпанный землей. Вообще впечатление получалось самое смехотворное, от чего тут укроешься. Майа всунул голову во входное отверстие. И сразу горло сдавило от удушающего зловония. Убежище было битком набито. С десяток солдат вперемежку со штатскими сбились в кучу, лежали вповалку на земле. Все были грязные, небритые, в засаленной рваной форме. Майа нагнулся, стараясь их разглядеть, и сразу же все лица, как по команде, обернулись в его сторону. И сразу поднялся яростный галдеж.

— Чего это вас разбирает? — спросил Майа.

В укрытии завопили еще громче.

— Иди к чертовой матери, — крикнул кто-то.

— Это ты мне?

— Ясно, тебе.

— Убирайся, падло! Не торчи перед входом.

— Да почему?

Угрожающий вой был ему ответом. И во всех глазах, устремленных на него из этой норы, Майа с удивлением прочел лютую ненависть.

— Что за черт! — сказал он. — Имею я право стоять где хочу или нет?

— Слушай, ты!… — заорал кто-то.

Голос даже дрогнул от злобы, однако чувствовалось, что говоривший старается как-то смягчить остроту спора.

— Убирайся или входи сюда! Если хочешь войти, входи. Потеснимся, местечко тебе освободим.

— Да не хочу я входить.

— Тогда катись отсюдова! — злобно проорали в ответ.

— Да почему? — допытывался Майа.

Вопрос его заглушили неистовые крики. Вернее сказать, один крик, нечленораздельный и дикий, как рычание своры охотничьих псов.

— Смотаешься ты отсюда или нет? — продолжал все тот же голос. — Мать твою так! Смотаешься, спрашивают?

— Да почему?

— Отойди от входа, сволочь!

— Да что я вам сделал? — в тон им проревел Майа.

— Что сделал? — переспросил тот же голос — Что сделал, сволочь! Да из-за тебя нас немецкие бомбардировщики засекут!

Майа расхохотался:

— Бомбардировщики! Да сейчас никаких бомбардировщиков нет!

Крики в убежище усилились.

— Отойди от входа, шпион проклятый! — крикнул новый хриплый голос.

В зловонной берлоге было так темно, что Майа не разглядел того, кто обозвал его шпионом.

— Подлый шпион! — подхватили остальные хором.

Майа нагнулся, желая рассмотреть обидчиков. Однако с виду парни вроде как нормальные.

— Слушайте, ребята! — крикнул он. — Вы совсем спятили! Неужели вы думаете, что бомбардировщик сможет заметить одного человека, ведь здесь тысячная толпа. Так он будет специально бомбить вашу нору! Это же неслыханное идиотство!

В ответ послышался дикий рев.

— Ну подожди, — крикнул тот, хриплый, — вот сейчас выйду, оторву тебе кое-что!

— Выйдешь? — расхохотался Майа. — А бомбардировщики?

Из глубины убежища вылетел ботинок и шлепнулся у его ног.

— А ну, убирайся, грязная сволочь! — хрипел голос.

Неужели они и впрямь верили, что эта нора с земляными стенами и крышей из рифленого железа — такое надежное убежище? Майа чуть было снова не расхохотался, но как-то опешил, видя все эти устремленные на него и горящие ненавистью глаза. Зрелище этих лиц, искаженных страхом и в то же время свирепых от ненависти к нему, ошеломляло.

Он хотел сказать им что-нибудь похлеще, но не нашелся и, подняв ботинок, с размаху швырнул его обратно в убежище.

Потом побрел куда глаза глядят. А когда осмотрелся, то с удивлением заметил, что находится перед гаражом, где вчера они встретились с Пино. Только вчера! А сколько воды утекло со вчерашнего дня! Да и здесь на улице что-то переменилось. Очевидно, был еще один налет с воздуха. Однако домик Жанны остался цел и невредим, пожалуй, только его и пощадила бомбежка, и стоял он благополучно на прежнем месте против гаража.

Майа перешел на противоположный тротуар, постучал в дверь. Никто не откликнулся. Он вошел, заглянул в первую комнату, потом во вторую, и так обследовал весь нижний этаж. Под его ботинками скрипели квадратики паркета. Каждую минуту он ждал, что за спиной раздастся голос Жанны: «Что вам угодно, мосье?» И как вчера, она появится в проеме двери и встанет, скрестив на груди руки. Какой у нее был отважный вид, как смело она обратилась к нему! А сердечко, наверное, билось сильно-сильно. Но на сей раз дом был совсем пустым. Однако в комнатах было убрано. С мебели стерта пыль.

Майа добрался до кухни. И здесь все оказалось точно в таком же виде, как вчера. Он сразу признал бутылку вина, стоявшую на столе, из-за резной позолоченной пробки, изображающей губастого дядьку. Вина осталось только на самом донышке, но рядом стояли два грязных стакана. Майа почувствовал что-то неладное. Он вспомнил, как вчера Жанна сразу убрала стакан, едва только он успел допить вино. Схватила его, тут же ополоснула, вытерла, поставила в шкаф. Похоже было, что в этом доме существует неписаное правило, запрещающее под страхом смертной казни оставлять немытую посуду на столе хотя бы на несколько минут. А тут, два эти стакана… Да еще рядом с ними маленькая лужица вина… В этом домике, таком аккуратненьком, таком вылощенном, блиставшем прямо фламандской чистотой, даже это пятнышко на клеенке создавало впечатление необычности.

Майа заглянул в столовую, прошелся по комнате раз-другой, зачем-то подошел к буфету в стиле Генриха II и провел пальцем по завитушкам. Здесь стоял легкий запах воска, которым была натерта вся мебель. Из окон не вылетело ни одного стекла. Очевидно, во время бомбежки не забывали открывать их настежь. На окнах висели белые занавески в сборочку. Все было в идеальном порядке, все на местах, все сверкало безукоризненной чистотой. Там, снаружи, пыль, толчея, мусор, хаос. А сюда, в этот домик, война не вошла. Домик был точно такой же, как всегда. Свеженатертый паркет блестел. Майа огляделся и не мог сдержать улыбки, обнаружив то, что искал. У двери стояла пара фетровых туфель, предназначенных для гостей. Он всунул в них ноги и, как на коньках, прошелся по всей комнате, скользя по паркету. Этот запах воска, эти фетровые нашлепки… Какое все это уютное, домашнее!

Уходить ему не хотелось. Он сел в единственное кресло у окошка, закурил сигарету, протянул руку и нащупал пепельницу. Она была прикреплена к кожаной полосе, перекинутой через локотник кресла, и к сбоим концам полосы был подвязан груз. Сама пепельница была медная. А сверкала, как золото. Должно быть, Жанна надраила ее нынче утром, возможно, с еще большим рвением, чем все прочее. Ведь так интересно тереть вещь, которая от твоих усилий начинает гореть, как жар. Майа снова подумал о грязных стаканах на кухне. Два немытых стакана в таком доме! Он поднялся, влез в фетровые нашлепки и доскользил до дверей. Все-таки странно, что все ушли и никто не стережет дом. Ведь могут разграбить! Просто чудо, что он не застал здесь пару или тройку солдат, крушащих мебель, потрошащих кресло и диван. Вдруг Майа застыл на месте. Ему почудилось, что над головой слышны шаги, вернее, не шаги, а какое-то тяжелое топтанье, потом крик. Он остановился, прислушался. На сей раз ошибки быть не могло — крик. Крик слабый, тут же заглушенный…

Майа выскочил в переднюю и стал подыматься по лестнице. В полумраке он добрался до верхней площадки, такой узкой, что три человека там бы не поместились. В темноте тускло поблескивали две белые дверные ручки. Майа повернул одну наугад. Дверь раскрылась, и сразу же, ослепленный ярким дневным светом, он прикрыл глаза. Комната была большая, свет лился из двух окон. Сначала Майа увидел только солдата, стоявшего к нему спиной: широченную спину, бычью шею. Майа показалось, что солдат стоит, опершись коленом о край тюфяка, и борется с кем-то лежащим на постели. Майа услышал даже его глухую брань. И снова раздался все тот же сдавленный крик. Он шагнул вперед и вдруг увидел второго солдата, он не сразу его заметил, потому что широченная спина первого заслоняла все. Второй стоял напротив, по другую сторону постели. Он тоже нагнулся, вытянув вперед обе руки. По лицу его сразу было видно, что это хулиган. Оба солдата были так поглощены своим делом, что не заметили появления Майа. Они склонились над постелью и вдруг начали топтаться на месте, словно борцы на арене. Верзила все время чертыхался. Майа шагнул вперед и застыл на месте, пораженный ужасом.

— Сволочи!

Крикнул он с такой силой, что даже сам не узнал своего голоса. Солдаты оглянулись. Лица их были красные, потные. У верзилы была тупая бычья морда, а маленькие бесцветные глазки, налитые кровью, беспокойно забегали, как два потревоженных зверька.

— Сволочи! — снова крикнул Майа. — Стыда у вас нет!

Наступило молчание.

— Ладно, ладно, — пробормотал низенький с лицом хулигана, — и тебе тоже, голубь, останется. Где на двоих хватает, и на третьего хватит.

— Сволочи! — заревел Майа.

— Э-э, нет! — угрожающе протянул низенький. — Не выйдет. Лучше заткнись, красатуля. И прежде всего, потрудись быть вежливым.

Великан молчал. Он тупо уставился на Майа. Майа шагнул вперед и положил ему руку на плечо.

— Послушай, — начал он, стараясь огромным усилием воли сохранить внешнее спокойствие, — послушай — то, что ты собираешься сделать, гнусно, слышишь? Оставь ее, понятно!

Но хулиган не унимался и завопил:

— Да не слушай ты его! Не слушай его, Поль. Он тебя, подлец, обдурить хочет! Начинай, Поль, начинай!

Великан тупо переводил тусклые глазки с Майа на своего напарника.

— Ты бы не сделал этого у себя дома, ведь верно? — сказал Майа. — Подумай-ка сам. Откуда ты?

— Из Креза, — буркнул великан.

— Да не отвечай ты ему, Поль! — завизжал хулиган. — Он тебя обдурит, Поль, обдурит за милую душу. Не давай ему языком трепать! Начинай, я тебе говорю, не тяни!

От злости он даже ногами затопал. Великан, казалось, заколебался. Майа на секунду опустил глаза и увидел расстегнутую ширинку. Верзила подметил его презрительный взгляд. Маленькие бесцветные глазки его приняли жесткое выражение. Майа понял, что проиграл. Он бросил взгляд на кровать, увидел отбивавшуюся фигурку. Тот, низенький, прижимал ладонями хрупкие плечи. Кофточка была разорвана, и обнажилась грудь.

Майа ударил первым, но ударил неудачно, потому что выставил не ту ногу и потерял равновесие. Удар только скользнул по подбородку верзилы и пришелся по вороту куртки. А через секунду он уже отступил под градом ударов. Великан был выше его на голову. Наступал он не торопясь, молотя ручищами, и Майа почувствовал, как от каждого взмаха огромного кулака по лицу его пробегает струя воздуха. Собственные удары казались ему просто смехотворными. У солдата на губе выступила кровь, но он продолжал наседать. Майа показалось, что противник гонит его к дверям спальни. Всей спиной он почувствовал, что дверь вдруг раскрылась, словно люк. Он попытался было отскочить в сторону, но поскользнулся в своих новых ботинках. А тот, не торопясь, молотил по воздуху кулачищами, и хотя ни один удар еще не достиг цели, Майа уже чувствовал, как на него наседает всей своей тяжестью верзила. Руки у него болели, так как он все время отражал удары. Он сделал финт и снова пхнул кулаком в лицо великана. Тот чертыхнулся, но продолжал наседать на Майа. «Если он зажмет меня на площадке, мне каюк», — подумалось ему. Он снова попытался отскочить в сторону, снова нанес удар по лицу противника и уже нацелился в низ живота. Но в ту же минуту он почувствовал, как чудовищным ударом его приподняло от земли, и сам услышал, как голова звонко стукнулась о стену. Ему удалось удержать равновесие, хотя дыхание сперло в груди, и, закрыв лицо обеими руками, он согнулся пополам. «Сейчас он меня убьет», — в ужасе подумал Майа. Но тот и не собирался больше его бить. Ой просто схватил Майа за шиворот и, приподняв его в воздухе, потащил к двери. Майа услышал пронзительное улюлюканье хулигана. Очевидно, он орал с самого начала драки, но Майа как-то этого не заметил. А великан все еще тащил его за шиворот. «Сейчас он сбросит меня с лестницы», — в отчаянии подумал Майа. И изо всех сил двинул коленом. Солдат выругался, отпустил свою добычу, но тут Майа почувствовал, как его со всего размаху ударили в грудь. Он зашатался, нелепо взмахнул руками, потом вдруг из-под ног ушла земля, и он покатился вниз по ступенькам, с удивлением отметив про себя, что все это длится ужасно долго. Наверху щелкнула дверь. Сразу стало темно.

Майа лежал неподвижно, в висках у него гудело, сознание затуманилось. Больно ему не было. Он чувствовал лишь, что его несет куда-то назад во мраке, пронизанном светлыми точечками. Только когда он пошевелился, ему стало больно. Ему удалось встать коленями на ступеньку, и так он простоял с минуту в темноте, уронив голову на грудь. Встать на ноги он так и не смог. Пот струйками тек по ребрам. Майа прекратил дальнейшие попытки, тяжело рухнул на лестницу, прижался, щекой к ступеньке, и сразу у него началась рвота; его выворачивало наизнанку, все тело сотрясалось в конвульсиях. Чуть отдышавшись, он вынул носовой платок, вытер губы и тут только заметил, что по щеке течет что-то теплое. Он поднялся на ноги, уцепившись за перила. Потом закрыл глаза, и ему почудилось, будто драка все еще продолжается, будто он все еще отступает под ударами того скота. Он снова ощутил, как на него лезет всей своей махиной этот великан, как непонятная тяжесть давит на него, наваливается, отбрасывает куда-то назад, даже еще не коснувшись. Ему стало страшно. Голова закружилась, и, протянув руку, чтобы уцепиться за перила, Майа нащупал венчающий их шар. Шар был из граненого стекла. Смутно припомнилось, что точно такой же шар был на вилле у его дедушки и бабушки. Ладонь ощутила знакомую свежесть. «Сейчас выйду, — подумал Майа, — пройдусь немножко по улице, морской ветер меня освежит». И в то же самое мгновение он осознал, что карабкается вверх по лестнице.

Он медленно подымался со ступеньки на ступеньку, наваливаясь всем телом на перила. На полдороге пришлось сделать передышку. Колени тряслись. «Я боюсь», — с бешенством подумал он. Во всем теле он чувствовал слабость. Неодолимое желание лечь куда ни попало, заснуть — охватило его. «Я же делаю глупость, — думал он, — какая польза от того, что я войду. Этот скот все равно выкинет меня прочь». Он снова лез вверх по ступенькам. Все время возвращалось невыносимое ощущение тяжести, возникшее во время драки, страшное ощущение тяжести, которая позволяла тому верзиле теснить Майа, даже не прикасаясь к нему. Добравшись до лестничной площадки, он почувствовал, что при каждом шаге что-то бьет его по бедру. Он протянул руку и нащупал какой-то предмет. Это оказался револьвер. Очевидно, во время падения он выскользнул из кобуры и болтался теперь на кончике шнура, надетого на шею. Майа засунул его обратно в кобуру, открыл дверь, вошел и встал, опершись о стену. Его одолевал нечеловеческий страх.

— А ну, уходите, ребята!

Сказал он это тихим голосом, невнятно. И снова перед ним, закрывая постель, торчала чудовищная спина великана. Тот даже не оглянулся. Он просто не расслышал слов Майа.

— А ну, уходите, ребята! — повторил он.

На этот раз верзила обернулся и уставил на Майа свои бесцветные глазки. Так как при этом он слегка отодвинулся, тот, другой, низенький, заметил Майа. И захихикал.

— Снова приперся, — сказал он, растягивая слова. — Еще захотел, красатуля, видно мало тебе наподдали?

— Уходите, — сказал Майа.

Он старался произнести эту фразу твердым уверенным тоном, а вместо этого сам с отчаянием услышал свой собственный голос, слабый, дрожащий. «Вот уж действительно старческий голос», — с отвращением подумал он.

— Еще захотел, — повторил хулиган. — Хоть и напустил полные штаны, красатуля, а все-таки еще по морде захотел. А ну, Поль, давай. Невежливо заставлять мосье ждать.

— Вот что, катись отсюда, — сказал верзила, не спуская с Майа своих белесых глаз.

И все же, казалось, он смутился и неловко правой ладонью прикрыл ширинку брюк.

— Не уйду, — сказал Майа.

И снова он слышал свой вялый, нерешительный, какой-то гермафродитский голос.

— Не уйдешь? — переспросил верзила, шагнув к Майа.

Майа почувствовал, что весь сжался, как побитый пес. Однако он попытался стоять прямо и прикрылся руками.

Все его тело бессильно обмякло.

— Не трогайте меня, — беззвучно пробормотал он.

— Дай ему, Поль! — визжал хулиган. — Выдай-ка этому недоноску.

Маленькие глазки великана сверлили Майа с выражением нестерпимого превосходства. Майа затрясся от бешенства.

— Сволочи! — завопил он.

Солдат наступал на него. Он даже не застегнул брюк, обе руки его висели вдоль тела. Вид у него был сонный. Однако маленькие поросячьи глазки заблестели.

— Нет! — прокричал Майа, прикрывая обеими руками грудь. И тут локтем он ощутил кобуру. Он быстро расстегнул ее и наставил на великана револьвер.

— Не подходи! — крикнул он.

Ствол револьвера лежал на ладони Майа, холодный и тяжелый. Его охватила огромная радость.

— Ого! — протянул великан.

Он продолжал наступать на Майа. Теперь расстояние между ними уменьшилось до метра. Майа снова почувствовал, как давит на него все та же нечеловеческая тяжесть.

Раздался выстрел. Великан поднес обе руки к груди и взглянул на Майа с выражением безмерного удивления. Потом опустил руки, скривил губы так, будто собирался заплакать, и медленно зашатался. Шатался он секунды две, потом резко накренился, упал во весь рост на пол и больше не двигался.

Майа отделился от стены и, спотыкаясь, шагнул вперед. Он, не отрываясь, глядел на того, другого. Уложить такого хулигана, — да это же настоящее удовольствие!

— Нет! — завизжал хулиган, отступая. — Нет, нет!

Он как—то странно покачивал головой и не спускал с Майа испуганных глаз. Майа споткнулся, чуть было не упал, оперся о стену плечом и потом неровным шагом двинулся вперед. Жесты его были так неуверенны, что револьвер плясал в руке. Целых две секунды потребовалось, чтобы добраться до кровати. Хулиган отступил, забился в угол у окна и весь скорчился от страха. Обе руки он вытянул вперед, как бы защищаясь.

— Нет! Нет! — молил он, мотая головой. — Нет! Нет!

Майа выстрелил. Хулиган опустился на колени, руки он выбросил вперед, открыл рот и все мотал головой, как бы говоря «нет». Майа снова нажал на курок. Его враг упал ничком, вцепился было в край постели, но пальцы разжались, и он сполз на пол, увлекая в своем падении покрывало. Так он и лежал калачиком, уткнувшись лицом в пол. Майа видел только его спину, затылок, черные волосы, которые равномерным движением мотались по полу, словно он все еще твердил свое «нет!». Майа перегнулся через кровать и, опершись ладонью о матрас, разрядил всю обойму.

В комнате сразу воцарилась полная тишина. Майа повалился на постель рядом с Жанной. Он чувствовал, как усталость проникала в каждую пору его тела, но в то же время им овладело какое-то странное чувство облегчения. Он всунул в рот сигарету, чиркнул спичкой и, запрокинув голову, затянулся. «Я только что уложил двоих, — подумал он. — Я, Майа, только что уложил двоих». Он повторял и повторял эту фразу, но это ничего не проясняло. Он сам не мог понять смысла своих слов. У него было только одно желание — лежать здесь, не шевелясь. Вдруг он подумал, не умерла ли Жанна. Надо посмотреть, помочь ей, привести ее в чувство, если она просто в обмороке. Но нет, самое главное — лежать здесь, лежать и не шевелиться, прежде всего не шевелиться. А остальное потом. Все его мускулы ослабли и горели, как после утомительного перехода. Матрас подался под его тяжестью. Майа вытянулся во весь рост, даже как-то весь распластался, будто опасаясь, что хоть одна частица тела не совпадет с выемкой матраса.

Но вдруг он подскочил. Шею его сильно ожгло. Очевидно, он задремал, и сигарета выпала изо рта, осыпав пеплом губы и подбородок. Попала она под воротничок сорочки. Майа нащупал сигарету и снова зажал ее зубами. Чувствовал он себя как-то смутно, не совсем даже понимая, где он, словно после слишком долгого сна. Но ощущение покоя исчезло. Скосив глаза, он поглядел на Жанну, лежавшую рядом с ним. Юбка задралась до бедер, кофточка была разорвана, и видны были маленькие розовые высокие грудки. Машинально Майа протянул руку и прикрыл юбочкой голые ноги. Вдруг ему стало противно, он вспомнил, что только накануне Ниттель точно таким жестом натягивал юбку на ноги покойницы. Жанна не пошевелилась. Она лежала, широко раскинув руки, и на обоих ее плечах, в том месте, где на них нажимал подонок, краснели ссадины — следы от ногтей. Сейчас, полуобнаженная, на постели она казалась очень хрупкой и очень юной. В висках у Майа застучало. Протянув руку, он кончиком пальца коснулся голой девичьей груди. Грудь упруго подалась. Майа быстро отдернул руку, будто схватился за раскаленное железо.

— Жанна! — громко окликнул он. — Жанна!

Он схватил ее за плечи и встряхнул. Девушка безвольно качнулась в его руках, щеки ее не порозовели. Он опустил ее на подушку, но тут ему вспомнилось, что как-то при нем один врач дал больному пощечину, желая привести его в чувство, и он несмело хлопнул Жанну по щеке. Лицо Жанны даже не дрогнуло. Он хлопнул сильнее, двумя руками сразу. При каждом новом ударе голова Жанны послушно перекатывалась справа налево, и это движение почему-то вызывало чувство стыда. Однако надо было вывести ее из обморочного состояния. Теперь он бил ее уже наотмашь. Мертвую тишину, царившую в доме, нарушал только звук пощечин, назойливый, чем-то смущавший Майа звук. Майа остановился передохнуть и вытер мокрый лоб. И вдруг он увидел себя как бы со стороны — один в незнакомой спальне, рядом с ним полуобнаженная девушка. Он, Жюльен Майа, ожесточенно хлещет по щекам, избивает несчастную девушку, лежащую рядом с ним в постели, а на полу валяются в луже крови двое солдат. И это он, Майа, их убил.

К мертвенно-бледным щекам Жанны прилила кровь, и они чуть порозовели. Жанна приподняла веки и тут же опустила их.

— Жанна! — крикнул Майа и, размахнувшись, снова ударил ее по лицу.

На этот раз с губ девушки слетел не то стон, не то приглушенное «нет». Она снова открыла глаза, снова закрыла. Майа дал ей еще пощечину. В третий раз она подняла веки и блуждающим взглядом обвела комнату. И снова веки ее упали, будто их тянула вниз какая-то непонятная тяжесть.

— Жанна!

Снова и снова он пытался привести ее в чувство, приподымал обеими руками ее тело, безжизненно падавшее обратно на подушки. Он снова с каким-то ожесточением дал ей пощечину. Звук пощечины прозвучал как выстрел. Все лицо Жанны задрожало мелкой дрожью, она машинально захлопала ресницами. Полуоткрыв веки, она повела глазами сначала направо, потом налево. Мало-помалу омрачавший их туман рассеялся. Майа заметил, что девушке удалось сосредоточить на нем свой взгляд, и тут же в глазах ее вспыхнул ужас.

— Не трогайте меня! — крикнула она.

— Это я, я! — сказал Майа. — Вы меня не узнаете?

Жанна приподнялась на постели и растерянно уставилась на него.

— Вы? — сказала она. — А где те?

Майа указал ей рукой на труп великана. В лежачем положении он казался еще массивнее.

— А другой там, за кроватью.

— Они мертвые? — спросила Жанна, опершись на локоть.

— Да.

— Это вы?

— Да.

— Я боюсь, — сказала Жанна.

— Они же мертвые.

— Это вы в них стреляли?

Майа утвердительно кивнул головой.

— Ох, — сказала Жанна, — а я думала, в меня стреляли.

Она опустила глаза и посмотрела на валявшийся у ее ног труп великана. Он лежал на спине, вытянувшись во весь рост, слегка раздвинув свои уже одеревеневшие ноги. Казалось, он заполняет собой всю комнату. Майа проследил взгляд Жанны и тоже посмотрел на труп.

— Какой он большой.

— Да, — ровным голосом сказал Майа.

— Он был больше вас?

— Да.

— А вот он и мертвый, — сказала Жанна своим четким ясным голоском. — Он уже теперь не может мне сделать плохо.

Вдруг она с неожиданной живостью повернулась к Майа.

— А как вас зовут?

— Майа, Жюльен Майа.

— Я буду вас звать Жюльен, можно?

В голосе ее даже послышались веселые нотки. Майа стоял возле постели, неподвижный, отчужденный, с невидящими глазами.

— Зовите как хотите.

— Что с вами такое? У вас лицо в крови.

— Да нет, ничего, — тусклым голосом сказал Майа.

Он провел рукой по лицу.

— Мы с ним подрались.

— Значит, вы не сразу его убили?

— Нет.

— Смотри-ка! — удивленно сказала она. — А почему?

— Почему? — повторил Майа.

— Да что это с вами? Вам больно?

— Нет.

Жанна снова поглядела вниз, на труп.

— А теперь он мертвый.

Нахмурив брови, она добавила чистым четким голоском:

— Вы хорошо сделали.

— Что? — спросил Майа, трясясь от ярости. — Что, что вы сказали?

— Я сказала, вы хорошо сделали.

Он посмотрел на нее в упор.

— Ага, — протянул он свистящим шепотом. — Хорошо, да? Хорошо, говорите? Вы находите, что я хорошо сделал?

Жанна с удивлением посмотрела на него. Но через секунду он пожал плечами и весь как-то поник.

— Впрочем, — сказал он словно самому себе, — все будут так говорить.

— Вы сердитесь? — смущенно спросила Жанна.

— Нет, — устало сказал он, — нет, я не сержусь.

Он по—прежнему стоял, вяло опустив руки, устремив в угол невидящий взгляд пустых глаз.

— У вас на лбу ссадина, — сказала Жанна. — Надо ее промыть поскорее.

— Не смейте со мной говорить! — сказал Майа, топнув ногой.

— Я ведь ничего плохого не сказала, — произнесла Жанна, — я сказала только, что нужно промыть вам лоб.

Он прошелся по комнате, взял в рот сигарету, вынул из кармана зажигалку и так и застыл с зажигалкой в руках, закусив зубами незажженную сигарету,

— А что мы с ним будем делать? — спросила Жанна, показывая босой ногой на труп великана.

— Не смейте со мной говорить! — крикнул Майа.

Он провел ладонью по лицу, словно только что пробудился ото сна. И повернулся к Жанне.

— Что вы сказали?

— Надо вынести их на улицу. Их там подберет похоронная машина.

— Какая похоронная машина?

— Вы ни разу не видели? Это грузовик, он всегда после бомбежки ездит.

Майа вынул изо рта все еще незажженную сигарету и бросил ее на пол. Потом остановился и с минуту стоял не шевелясь, потупив глаза. Он разглядывал труп великана.

— Какой огромный, — сказала Жанна.

— Да замолчите же! — крикнул Майа. — В последний раз вам говорю, замолчите!

Наступило молчание. Майа прошелся по комнате.

— Начнем с меньшего.

Он обошел кровать, нагнулся, схватил тело за ноги и вытащил на середину комнаты.

— Ой! — вскрикнула Жанна, спрыгивая с постели. — Неужели вы будете его так волочить донизу? Но повсюду же будет кровь! Вы весь мой паркет запачкаете!

— Ваш паркет! — злобно крикнул Майа.

Пятясь к двери, он поволок за собой труп.

— Не оставляйте меня одну с тем, другим! — закричала Жанна.

— Он вам ничего плохого не сделает, — сквозь зубы процедил Майа.

Жанна бросилась ничком па постель и залилась слезами.

— Только не реветь! — сказал Майа. — Ради бога, не ревите вы!

Никогда еще окружающее не казалось ему таким нереальным. Пятясь, он стал спускаться с лестницы, волоча за ноги труп. На каждой ступеньке голова подскакивала, потом с глухим стуком ударялась о следующую, и так она беспрерывно моталась то вправо, то влево, отчего казалось, хулиган продолжает твердить: «нет». На полпути Майа опустил ноги трупа на ступеньку, повернулся к нему спиной, снова схватил его за ноги и снова стал спускаться. Теперь он мог идти быстрее.

Внезапно труп подпрыгнул и вырвался из рук Майа, по инерции он прогромыхал вниз по ступенькам, пошатнулся, но успел схватиться за перила; сердце его билось как бешеное. С минуту он простоял неподвижно, навалившись на перила и чувствуя в груди глухие удары; он совсем ошалел и тупо старался вспомнить, что он здесь делает, где он, уж не приснилось ли ему все это. Он оглянулся. Но нет, труп был в двух шагах от него. Просто, когда Майа свернул с одного марша на другой, расположенный под углом, рука трупа попала между двух балясин и балясина пришлась ему под мышку; рука свисала прямо в лестничную клетку, и казалось, что это шел пьяница, упал и только чудом не покатился вниз по ступенькам. Майа вернулся, встал на колени, чтобы высвободить свисавшую руку. Нагнувшись, он невольно приблизил свое лицо к лицу покойника, и когда с силой потянул его за руку, безжизненная голова беззвучно перекатилась к нему и уткнулась в его плечо каким-то удивительно нежным и беспомощным движением. Майа пригляделся к нему. Лицо было безвольное, довольно красивое, с мелкими правильными чертами. Теперь в нем не было ничего злобного или порочного. Теперь он выглядел трогательно слабым, почти ребенком, возможно, из-за круглых щек, полуоткрытых припухлых губ. Майа почувствовал, как все его тело с головы до ног покрылось испариной.

Вытащив свою ношу на тротуар, Майа прислонился к стене, стараясь отдышаться. Улица была почти совсем пустынная. Поток солдат миновал ее. Даже сейчас, хотя большинство вилл разбомбили, она казалась спокойной, типично курортной улицей. Все то же жаркое солнце летних каникул, все то же небо сияло над головой Майа. Жизнь, как и вчера, шла своим чередом.

Мимо проехал на велосипеде какой-то солдат. Майа окликнул его:

— Скажи, ты знаешь, где тут похоронная машина?

Солдат затормозил велосипед и уставился на Майа, разинув рот. Глаза у него были белесые, навыкате.

— Какая машина?

— Ну, грузовик, он подбирает трупы после бомбежки.

— В первый раз такое слышу, — сказал велосипедист. — Похоронная машина? Значит, по-твоему, жмуриков в грузовиках возят? Может, раньше так и впрямь было. Значит, жмуриков на машинах развозят, а мы, живые, шлепай себе по дорогам пешедралом? Нет, видать, свет перевернулся!

— А ты бы предпочел, чтобы наоборот?

— А как же! — без улыбки сказал велосипедист. — А как же? Конечно, предпочел бы! Это ты о нем хлопочешь? — добавил он, указывая на тело.

— Да.

— Это твой дружок?

Майа заметил, что даже когда велосипедист молчит, он все равно держит рот открытым.

— Нет. Не мой.

— Тогда какого же хрена тебе грузовики подавай? Оставь его здесь, раз он не твой дружок.

— Нет, — сказал Майа.

— Непонятно что-то, — сказал велосипедист. — Если он не твой дружок, оставь его здесь. Впрочем, это твое дело. Стараешься словно для себя самого. Пока!

Он сел на велосипед и в мгновение ока исчез за углом. «Тоже мне!» — процедил сквозь зубы Майа. Потом сошел с тротуара и встал посреди мостовой. Улица по-прежнему была пустынна. С минуту он стоял в нерешительности.

— Эй, старик! — раздался чей-то голос.

Майа обернулся. Кричал тот самый велосипедист. Он подрулил поближе, уперся одной ногой в землю и, не слезая с седла, взволнованно уставился на Майа.

— Я его видел, — сказал он.

— Кого видел?

— Грузовик для перевозки мертвых. Я думал было, что ты, старик, шутишь, а представь, видел! Даже не грузовик, а вроде бы огромная платформа, и на ней навалом лежат трупы. Он стоит метрах в трехстах за углом. Нет, скажи, разве не смешно — жмуриков у нас возят на машинах, а мы, живые, пешедралом топаем. Ей-богу, весь мир перевернулся!

— А при грузовике были люди?

— Были — четверо. Трое в кабине, а один, чернявый, залез на крышу кабины. Они как раз закусывают, и знаешь, вот по какому куску колбасы и хлеб тоже! У, сволочи! Такие небось не жрут консервов.

— Значит, ты велел им сюда заехать? — спросил Майа.

— Нет, — удивленно сказал велосипедист, — с чего это я буду им велеть?

— Да чтобы увезти этого.

— А-а, — протянул велосипедист, — но ты же мне ничего не сказал.

— Ну ладно, ладно, — сказал Майа. — Что ты сейчас собираешься делать? Обратно едешь? В том же самом направлении?

— Да.

— Тогда, будь любезен, скажи по пути этим типам, чтобы заехали сюда.

— Извиняюсь, — сказал велосипедист, — если тебе интересно возиться с этим малым, хоть он тебе и не друг-приятель, — твое дело, я уж говорил, словно для себя стараешься, а меня уволь, я в такие дела мешаться не намерен.

— Почему?

— Нипочему, — ответил велосипедист, — не хочу, и все тут.

— Ты пойми, — сказал Майа, — этот тип не мой товарищ, но я его знал, понятно!

— А-а, знал, — протянул велосипедист. — Сразу бы так и говорил, что знал. Если знал — дело другое. Ладно, выполню твое поручение.

— Спасибо.

Велосипедист поставил педаль вертикально и нажал на нее ногой.

— Смешно все-таки, ей-богу, в этой хреновой армии мертвых на машинах развозят.

— А мы, живые, — сказал Майа, — мотаемся пешедралом по дорогам. Мир перевернулся.

— Это ты верно сказал, — удовлетворенно улыбнулся велосипедист, — весь мир перевернулся.

Он исчез за углом. Майа по-прежнему стоял в одиночестве посреди мостовой. Через несколько минут из-за угла показался грузовик, подрулил к нему. Майа сделал знак остановиться. На крыше кабины действительно устроился невысокий чернявый парень, коренастый, видать, весельчак; он возвышался над платформой, где лежали трупы в одежде защитного цвета.

— Привет, браток! — крикнул он, взмахнув куском колбасы.

— Привет! — сказал Майа.

Из кабины вылезли двое. Оба жирные, с лоснящимися физиономиями, в их благополучном обличии чувствовалось что-то нечистое.

— Это твой дружок? — спросил один из них.

— Нет, не мой.

Оба подошли к телу. Подошли вразвалку, не торопясь. И молча уставились на труп. Майа почему-то показалось, что его присутствие их стесняет.

— Грязная у нас работенка, — извиняющимся тоном сказал один, тот, что отозвался первым.

— Ишь как заговорил! Подсоби лучше, — авось не уморишься! — весело крикнул чернявенький. — Ведь сам же напросился на эту грязную работенку. Никто тебя силком не тянул. Ведь добровольно пошел, а?

— Ну ладно, — недовольно сказал первый.

Из кабины вышел шофер и, прислонившись к капоту машины, стал раскуривать сигарету. Был он высокий, хорошо сложенный, с пошлой физиономией, а под носом у него в виде запятой чернели усики. Он скрестил ноги в кожаных крагах и стал смотреть перед собой отсутствующим взглядом.

Те двое подняли тело, один за плечи, другой за ноги, и потащили к грузовику.

— Входите, входите, господа и дамы! — кричал чернявенький. — Чья очередь? Места еще есть!

— Вот ведь, ей-богу, — сказал один из солдат, бросив быстрый взгляд на Майа, — ничего святого у него нет.

Оба остановились примерно в метре от грузовика параллельно платформе и стали раскачивать тело.

— Раз, два — взяли! — кричал чернявенький. — Раз, два — взяли.

Грузчики одним движением подбросили тело. Оно перевернулось в воздухе и с мягким стуком шлепнулось о платформу.

— Раз, два — взяли! — кричал чернявенький. — Все заполнено, мест больше нету! Полный комплект до следующего жмурика. Дзинь-дзинь-дзинь!

Правой рукой он несколько раз дернул воображаемую веревку от звонка.

— Ты уж хватил через край, Жюль, — сказал один из могильщиков, искоса взглянув на Майа.

— Там есть еще один, — сказал Майа, — на втором этаже, но он слишком тяжелый, и я с ним сам не справлюсь, если даже буду волоком волочить. Кто-нибудь из вас мне не подсобит?

— Это в нашу работу не входит, — возразил все тот же могильщик. — Наше дело подбирать трупы на улице, а не по домам ходить их собирать. На эту работу другие парни выделены.

— Неужели вы не можете оказать мне услугу? — спросил Майа.

— Нет и нет, — сказал грузчик, — и еще раз нет.

— Ну а ты?

— Я? — сказал второй. — И я как он…

— А ты? — обратился Майа к шоферу. — Не поможешь ли ты мне?

— Я шофер, — ответил тот.

Он выпустил струйку дыма прямо перед собой и медленно переставил ноги.

— Ладно, я пойду, — крикнул чернявенький со своего насеста, — я пойду, если дашь сигарету.

— Хоть две.

— Иду, — весело крикнул чернявый.

Он аккуратно положил колбасу и хлеб на крышу кабины, потом как гимнаст спрыгнул на платформу. Раздался мягкий стук.

— Простите великодушно, господа-дамы! — сказал чернявый. — Извиняюсь, если я вам слегка ноги отдавлю.

Опершись ладонью о край платформы, он все так же весело спрыгнул на тротуар.

— Ей-богу, ты уж слишком, Жюль! — сказал один из грузчиков.

— Видали гадов? — сказал чернявенький, шагая рядом с Майа по коридору. — Строят из себя святош на людях, а я своими глазами видел, как они потихоньку у жмуриков обручальные кольца прут. Ты скажешь, а на кой им, жмурикам, обручальные кольца? Конечно, дело житейское, но я такие вещи не стал бы делать. Мертвые, они и есть мертвые, верно ведь? Ничего-то бедняги не видят, не чувствуют. Согласен, ни к чему всякие церемонии с ними разводить, только одно и можно для них сделать — швырнуть их в яму. Но это еще не причина, чтобы кольца у них переть. Понимаешь — это не ради них, а ради себя. Себе же самому противно.

— Верно, — сказал Майа.

— А тот, наверху, тоже твой дружок?

— Нет, не дружок.

— Его осколком убило?

— Нет, это я его застрелил…

— Что? — сказал чернявый и даже остановился, хотя уже занес ногу на первую ступеньку, и пристально поглядел на Майа. — Ты его уложил? А за что ты его уложил?

— Он хотел изнасиловать молоденькую девушку, он и вот тот парень, которого вы сейчас забрали.

— Так ты и того, первого, тоже уложил?

— Да.

— Значит, двух ухлопал? Двух одним махом? Господи боже мой! А ты, надо сказать, парень молодец!

— Ну, это было не так уж трудно, — сказал Майа каким-то странным тоном, — представь, не труднее всего остального! Вот, — добавил он, вытаскивая из кобуры свой револьвер, — видишь эту выступающую стальную штуку, на нее нажимают пальцем. Чуть нажимают, совсем чуть-чуть — и готово! Для этого не обязательно быть, как ты говоришь, молодцом.

— А ну, убери свою игрушку, — сказал чернявый, — я, знаешь, этих штуковин не люблю, боюсь! Но ведь двух! Подумай только, двух!

Он помолчал.

— Надо все-таки большой сволочью быть. Вдвоем на девушку напали. Ты хорошо сделал, что их уложил.

— Ты находишь? — сказал Майа.

Он распахнул дверь спальни. Чернявенький даже не взглянул на труп. Он направился прямо к постели. Жанна крепко спала.

— Ну и ну! — сказал чернявый.

И впервые на глазах у Майа он перестал смеяться и балагурить, хотя на своем насесте только и делал, что веселился и отпускал шуточки.

Несколько секунд прошло в молчании.

— Ну и ну!

— Берем?

— Успеется, — сказал, не поворачивая головы, чернявый. — Ну и ну! До чего же хороша крошка! Ах, матушка родимая, до чего же хороша!

Он протянул руку.

— Не смей трогать.

— Да ты что? — сказал чернявый, негодующе взглянув на Майа. — Я-то, слава богу, не сволочь какая! В жизни твою девчонку не трону.

Он взялся за край разорванной кофточки и деликатно приподнял ее.

— Ну и ну, ну и ну, ну и ну, — твердил он почти шепотом. — Ведь скажи, до чего же грудки хороши, ну, скажешь, нет… Ах, сволочи! Надо же быть такой сволочью. Заметь, что их тоже отчасти можно понять. Но все-таки быть такой сволочью! Ты хорошо сделал, что их уложил.

В это мгновение Жанна приоткрыла глаза. Чернявенький быстро отдернул руку.

— Жюльен, — невнятно пролепетала Жанна.

И снова закрыла глаза.

— А кто это Жюльен? — шепотом спросил чернявый.

— Я.

— Ну и смех. Меня зовут Жюлем. А Жюль и Жюльен — это вроде бы одно.

Он снова уставился на молодую девушку.

— Значит, это твоя девчонка?

— Нет.

— Ой, врешь, браток! Да ты слышал, как она «Жюльен» сказала…

— Нет.

— Чудеса, да и только! — разочарованно протянул чернявый. — Поди ж ты! Ты только на ее руки посмотри, до чего маленькие! А мордашка какая славненькая! Приятно все-таки посмотреть, как хорошенькая девчонка спит — просто прелесть. Словно вся так тебе и доверилась.

— Идем, что ли?

— Значит, это твоя крошка? — спросил он, обернувшись к Майа.

— Я же тебе сказал нет.

— А-а! — протянул чернявый.

И снова на его лице появилось разочарованное выражение.

— Ладно, пока не твоя, — сказал он. — Но все-таки твоя будет, а?

— Нет.

— Как нет? — сказал чернявый. — Такой красивый парень, и нет? Эх, видать, не знаешь, от чего отказываешься. Девчонка в самую пору вошла — именно то, что нужно. Я всегда говорю: шестнадцать лет — самый смак. А позже — это уже слишком поздно. Я-то, старик, знаю, что говорю. Если женщина в шестнадцать лет не начнет, никогда из нее хорошей бабы не получится. Будь я министр, я бы специальный закон на этот счет издал. Велел бы всем: «Вашей дочке шестнадцать? А ну! К мужику ее! И быстрее! Немедленно! И не бузить!» Я-то знаю, что говорю. Подумать только, девчонки в пятнадцать — шестнадцать лет из порядочных семей еще в куклы играют! Куклы! Куклы! Да разве ей кукла нужна, тут кое-что посолиднее требуется. И немедленно! Я-то знаю, что говорю. А позже — будет слишком поздно. Никогда из такой девчонки настоящей бабы не получится, уж ты мне поверь. Внутренность у женщины деликатная, ты даже понятия не имеешь. Если ей вовремя не дать мужика, она высохнет. Это я тебе говорю — высохнет. Я знаю, что ты скажешь — девица и до двадцати пяти девица, и все еще в соку. С виду — да, согласен. На вид вроде бы в порядке. В смысле оснастки — порядок. А вот насчет прочего не очень-то. Передержали! Только так.

— Ну, идем, что ли, — сказал Майа.

— Э, черт! — оскорбленным тоном сказал чернявенький. — Могу я немножко посмотреть или нет? Тебя не убудет, если я на нее немножко посмотрю. Ах, матушки мои, — добавил он, — да ты посмотри только, какая беленькая, розовенькая и чистенькая! Да, да. Издали видать, что чистенькая. Ты, старик, не поверишь, есть девчонки, которые моются два-три раза в неделю, просто неслыханно, а может, даже и каждый день. Говори что хочешь, а все-таки приятно иметь дело с девчонкой, которая моется!

Он вздохнул.

— А посмотри, волосы-то какие, — продолжал он. — Тонкие, вот это волосы. Ну и волосы. Прямо тебе шелк!

Он протянул было руку, желая коснуться волос Жанны, но вдруг остановился, рука его повисла в воздухе, а на лице мелькнуло какое-то странное выражение.

— Не смею, — сказал он удивленно, повернувшись к Майа, — не смею. Чудно, а? Не смею, и все тут.

— Ну?

— Да не злись ты, — сказал чернявенький, — сейчас идем.

Он оглянулся на труп великана и презрительно ткнул его ногой.

— Экая махинища, — сказал он. — Недаром говорят: велик, да глуп.

Когда они выбрались на улицу, оба грузчика стояли опершись о платформу. Они закусывали, у обоих на лоснящихся сытых лицах было то самое нечистое выражение, какое уже подметил Майа. Шофер тоже стоял на прежнем месте, с сигаретой в зубах, и подпиливал себе пилкой ногти. Он молчал. Время от времени он переводил взгляд на своих дружков, но, казалось, даже не замечал их. Когда грузчики взгромоздили тело на платформу, шофер вытащил из кармана маленькую гребеночку, старательно пригладил волосы, спрятал гребенку в футляр, а футляр в карман. Потом изящным движением перебросил через плечо сигарету; с удовлетворенным видом проследил за кривой ее полета и влез в кабину.

— А я вот все думаю, — крикнул чернявый, взобравшись на свой насест и размахивая руками, — я вот все думаю… Жюль и Жюльен! Забавно, а, как по-твоему?

— По-моему, нет, — сказал Майа, — но большое тебе спасибо за помощь.

Мотор заревел. Майа смотрел вслед уходившей машине. Он опять стоял один посреди мостовой. И не шевелился. Руки бессильно свисали вдоль тела. И он смотрел, как удаляется похоронная машина, увозящая павших за родину и еще тех двух, которых убил он, Майа.

Когда Майа вошел в комнату, Жанна сразу открыла глаза. Он приблизился. Жанна села на постели, следя за ним взором, и вдруг улыбнулась.

— Жюльен.

— Да?

— Вы их вытащили?

— Да.

— Они у дверей?

— Нет, их увезли на грузовике.

— А-а, — протянула Жанна.

Она смотрела на Майа настороженным, вопросительно-покорным взглядом.

— Сейчас вытру ноги, — сказал Майа, взглянув на свои ботинки, — и уйду.

Жанна соскочила с постели и подняла на него испуганные глаза.

— Сейчас? Сейчас уйдете?

— Да.

Жанна бросилась к Майа, обхватила его обеими руками за талию и спрятала голову у него на груди. Секунду он стоял не шевелясь, потом нащупал за спиной руки Жанны и развел их. Она подняла голову. Лицо ее исказилось, как у обиженного ребенка. Она открыла было рот, хотела что-то сказать, но рыдания душили ее. Глядя на Майа, она только качала головой, как бы говоря «нет».

— Э, черт! — крикнул Майа. — Не смейте качать головой!

И он сжал ладонями ее лицо.

— О, Жюльен! — умоляюще лепетала она, всхлипывая, — не оставляйте меня одну! Я не могу быть одна во всем доме. Теперь уже не могу быть одна.

— Почему одна? А где Антуанетта?

— Антуанетта? Она вчера ушла к нашим друзьям, это в двух километрах отсюда.

— А дедушка и бабушка?

— Они умерли.

Майа удивленно поднял брови.

— Вчера умерли?

— Нет, два года назад.

Он удивленно поглядел на Жанну.

— Да, — подтвердила она, — вчера я сказала, что они сидят в подвале, но это неправда. Мы так всем солдатам говорили, которые заходили в дом. Мы же не знали, какой вы, понятно?

— Значит, вы жили только вдвоем в этом доме? Совсем одни? И целых два года? А на что же вы жили?

— Мы хорошо устроились. Я работала на почте, а Антуанетта шила.

— Но почему же вы не ушли с Антуанеттой?

Жанна вскинула голову, и глаза ее блеснули.

— А как же дом? Дом-то наш собственный. И дом и вся обстановка. Если я уйду, его разграбят.

— Но это безумие! Здесь же все время бомбят!

— И Антуанетта то же самое говорит. Она и сбежала, потому что трусиха. А я решила не уходить. Если я уйду, после войны у нас ничего не будет. Мы очутимся на улице.

— Интересно, где вы очутитесь, если вас убьют?

— Нет, — сказала Жанна, — не убьют. Может, это и глупо, но мне почему-то кажется, если я уйду из дому, его разбомбят, а если я останусь, с ним ничего не случится в награду за мою храбрость.

— Да, — сказал Майа, — до войны я, бывало, думал так же.

Пронзительный свист прервал его слова. Машинально он опустился на пол на одно колено. Но тотчас же вскочил и взглянул на Жанну.

— Давайте спустимся в погреб, хорошо? — сказала она.

И тут же зажала уши ладонями, так оглушительно залаяли зенитки.

— Хорошо, — сказал Майа. И добавил с легкой улыбкой: — Будем надеяться, что и на этот раз вы будете вознаграждены.

Жанна спускалась по лестнице впереди него. Шла она так, словно чувствовала спиной взгляд Майа. Несколько раз она круто оборачивалась и улыбалась ему. Майа заметил, что на ней все та же разорванная кофточка. Погреб оказался маленьким, плохо освещенным, вдоль стен тянулись полки, забитые пустыми бутылками. А на протянутых через весь подвал веревках висели сплошными рядами колбасы.

— Ого, сколько колбасы! — удивленно крикнул Майа. — На всю жизнь хватит!

— Что? — крикнула Жанна.

— Колбасы много!

Колбасы не мешали невысокой Жанне, но ряды их приходились как раз на уровне лица Майа. Он должен был или сгибаться, или боком втискивать свою голову между колбасных рядов.

— А почему здесь столько пустых бутылок? — крикнул Майа.

Он видел, как ротик Жанны приоткрылся, но, хотя она была совсем рядом, слов ее не услышал. Огромная волна грохота нарастала с каждым мгновением. Жанна судорожно зажимала уши ладонями, но Майа уже знал, что все это зря, что грохот такой силы и помимо ушей все равно проникает в самое нутро человека. Он сразу, одним махом, входит в ваше тело, и нет способа избежать этого.

Майа никак не удавалось сосредоточить свою мысль на том, что сейчас непременно начнут падать бомбы. Он смотрел то на тесные ряды колбас, пляшущих вокруг его лица, то на пустые бутылки, сплошь заполнявшие полки подвала, то на Жанну, которая стояла в двух метрах впереди, отчаянно зажимая уши ладонями, все в той же разорванной на груди кофточке. Жанна оглянулась. Он понял, что она хочет ему улыбнуться, но не может. От попыток говорить она тоже отказалась.

Оглушительное нарастание грохота зениток перемежалось мгновениями затишья. Майа ждал, когда начнут рваться бомбы, но бомбы почему-то не падали. И на сей раз во время бомбежки Майа с тревогой старался угадать, какое предчувствие в нем заговорило. Предчувствие, что он будет убит, или, напротив, предчувствие, что выберется отсюда живым и невредимым. И, как всегда, он не мог понять, что именно он предчувствует. Вернее, он поймал себя на мысли: «Ну, теперь тебе конец», — и почти тут же: «Нет, все-таки уцелел». Он старался догадаться, что предпочтительнее думать. Возможно, если он подумает: «Ну, на сей раз тебе конец», — возможно, именно эта мысль даст ему какой-то шанс на спасение. И в таком случае лучше не думать о том, что уцелеешь. Или как раз думать? Возможно, когда думаешь, что тебя убьют, тебя действительно убивают, и наоборот? Дойдя до этого пункта своих логических построений, Майа, как и всякий раз, попытался пристыдить себя, обозвал себя дураком. Но он знал также, что это просто уловка с его стороны, театральный трюк, лишь бы одурить себя, и что все равно он будет сотни раз тревожно допытываться у себя с притворным равнодушием — что, мол, ты думаешь на самом деле и что «предпочтительнее» думать.

Когда разорвалась первая бомба, Майа почувствовал почти облегчение. В полумраке погреба он разглядел, как округлились и блеснули глаза Жанны. Они просили о чем-то, звали. Прошло несколько секунд. И на этот раз бомбы начали падать одна за другой. Жанна кинулась к Майа, словно подброшенная пружиной. И крепко обхватила его обеими руками.

Под ними сотрясалась земля. Все пустые бутылки в погребе начали подрагивать в своих ячейках, время от времени неуклюже подпрыгивая, будто стремясь покинуть свое убежище. И одновременно колбасы, висевшие вокруг Майа, пришли в движение и заплясали у его лица. Даже нагнуться он не мог, чтобы избежать их прикосновения, потому что Жанна обхватила его так крепко, что он очутился как бы в тисках. Он попытался было отклониться, но при каждом движении задевал колбасы, те наталкивались на соседние, и потом уже вся бечевка со своим грузом начинала раскачиваться. А кругом рвались бомбы. При каждом новом разрыве весь дом сотрясался еще сильнее. Еще выше подпрыгивали на полках пустые бутылки. Теперь уже плясало все — веревки с колбасами выделывали неловкие резкие движения, словно марионетки в руках кукольника. Майа снова попытался увернуться от их ударов и согнул было колени, но долго простоять в такой позе не смог, так как Жанна всей своей тяжестью повисла на нем. В конце концов он махнул рукой и так и остался стоять во весь рост среди разбушевавшихся колбас, и ему чудилось, будто голова его — огромный шар, окруженный пришедшими в движение кеглями. А бомбы все рвались. Сейчас домик вздрагивал уже непрерывно. Двум-трем бутылкам удалось-таки сорваться с полок на землю, а колбасы вокруг его головы закружились еще быстрее, словно в какой-то лихорадочной пляске.

Теперь над ними беспрерывно раздавался сначала свист входящего в пике бомбардировщика, потом более отчетливый свист падающей бомбы и под конец, уже совсем рядом, неотвратимый грохот разбушевавшегося металла, так словно к платформе метро подходит поезд, но этот грохот шел сверху, пробегал перпендикулярно земле с мучительно знакомым свистом пневматических тормозов и воздуха при остановке вагона. Сам разрыв казался уже пустяком. Слышать его было почти облегчением. Значит, все уже позади, Майа снова ждал разрыва и в отчаянии напрягался всем телом.

Он нагнул голову и увидел, как сотрясаются от рыданий плечи Жанны. Она лихорадочно жалась к нему бедрами, животом, судорожно вздрагивая, как будто хотела проникнуть в его тело, как в укрытие. Вокруг головы Майа по-прежнему плясали колбасы, взлетая во всех направлениях с неуклюжей упругостью. Время от времени они легонько ударяли его по лицу, а иногда толкали его сзади в затылок — словно в шутку. В какую бы сторону он теперь ни обернулся, в полумраке погреба он видел только колбасы: красные, раздутые, нелепые. Целую армию колбас, словно чудом державшихся в воздухе, прыгающих, безмолвно подскакивающих во всех направлениях с какой-то тяжеловесной грацией. Иногда бутылка, сорвавшись с полки, падала на пол с легким стуком, описывала вокруг собственной оси два-три пируэта и застывала так, какая-то растерянная, с глупо разинутой пастью. Вскоре вокруг них собралось с полдюжины бутылок. Майа почувствовал, что где-то в глубине его души зреет неудержимое желание громко расхохотаться.

Жанна подняла к нему голову и открыла рот. Но он не расслышал ее слов. Несколько раз она раскрывала и закрывала рот, как рыба в аквариуме. Он нагнулся и заорал ей в ухо:

— Не слышу!

Она нагнула голову и снова спрятала личико на груди Майа. Так они стояли вдвоем в сыром полумраке погреба, нелепо обхватив друг друга, — она в разорванной кофточке, вокруг его головы тяжеловесно плясали колбасы, словно толстяки, которые задумали вдруг подражать «герлс», а кругом подпрыгивали дюжины пустых бутылок среди оглушающего нескончаемого грохота, будто наступило светопреставление.

И тут Майа охватило желание. Он почувствовал, как оно возникло, как постепенно овладело им целиком. В висках стучало, и он тоже изо всех сил прижал к себе Жанну. Глаза застилал туман. Все вдруг кругом расплылось, смешалось. Было только это юное тело, которое он жадно прижимал к себе, был только этот сокрушительный, подступавший со всех сторон грохот, и время от времени мягкие короткие шлепки колбас по лицу или по затылку. И бутылки, которые одна за другой выпрыгивали из своих ячеек. Он прижимал к груди Жанну, как будто хотел вобрать ее всю без остатка, заключить в себе и растворить в себе ее тело. Какая-то лихорадочная сила подхлестывала его, и он тоже начал дрожать и конвульсивно жаться к девушке, как будто тоже вот-вот пустится в пляс. Однако страх не проходил. Он был в нем, притаился в каком-то уголке тела… В самом его желании трепетал этот страх. Теперь легкие тычки сыпались на него со всех сторон, иногда он отшвыривал колбасы, словно бык, доведенный до бешенства бандерильями. Он остро желал Жанну, желал с маниакальным ожесточением, и в то же время ему было страшно. Страх по-прежнему гнездился в нем. Страх словно бы раскачивался на кончике нитки. И страх и желание. Он, Майа, тоже раскачивался на кончике нитки. Значит, вот она жизнь? Пустые бутылки, пляшущие колбасы. И он, Майа, на кончике нитки. И Жанна тоже на кончике нитки. И все женщины и все мужчины на всей земле в ожидании, когда их убьют. Вдруг Майа закинул голову и расхохотался. Но с губ его не сорвалось ни звука. Однако он хохотал и хохотал так сильно, что даже плечи тряслись, и если бы кто-нибудь увидел его сейчас, со спины, он решил бы, что Майа рыдает.

* * *

Когда они выбрались из погреба, Майа взглянул на часы, увидел, что уже полдень, а значит, ребята ждут его с обедом и беспокоятся, что его нет. Он хотел было немедленно уйти, но вспомнил, что пол в спальне залит кровью и что он обязан помочь Жанне смыть кровь. Он попросил дать ему половую тряпку и тазик, и у них тут же в прихожей произошел резкий разговор, потому что Жанна непременно хотела сделать все сама. В конце концов она уступила, пошла на кухню, быстро вернулась с тряпкой и тазиком. По лестнице он поднялся первым.

Встав на колени около того места, где лежал великан, Майа, свернув тряпку жгутом, стал собирать с пола кровь. Когда тряпка промокла насквозь, он выжал ее над тазиком. Руки его сразу же стали красными. Несколько раз он повторил эту операцию. Жанна стояла рядом, нагнув голову. И следила за его движениями.

— Бросьте, — сказала она. — Вы не умеете мыть пол. Дайте мне тряпку. Я буду вытирать, а вы выжимайте, у вас руки сильнее.

Он вручил ей тряпку и, растопырив руки, чтобы не запачкать куртки, ждал, когда Жанна кончит вытирать пол. Когда тряпка снова намокла, она протянула ее Майа, и он снова выжал ее над тазом. Несколько минут оба трудились в молчании, и вид у них был дружеский, мирный, как у молодоженов, которым радостно заниматься вместе домашним хозяйством.

— Вот и все! — сказал Майа.

Он тяжело поднялся с коленей, встал рядом с Жанной и опустил глаза. Он смотрел на стоявший у его ног таз. Таз был до краев полон.

— Сейчас пойду вылью, — сказала Жанна оживленно-озабоченным тоном. — Принесу ведро воды, и мы помоемся.

Он ждал ее, не опуская запачканных рук. Кровь уже засохла, и руки стали черные, липкие. На лестнице послышалась какая-то возня, и Майа догадался, что Жанна вытирает следы крови на ступеньках. Когда она вернулась, оба сполоснули руки в одном тазу, чтобы сэкономить воду, потом по очереди вымыли лицо. Жанна принесла два полотенца. Вытираясь, Майа заметил, что Жанна пристально смотрит на него.

— Жюльен.

Подняв брови, он вопросительно поглядел на нее.

— Нет, я просто так.

Но тут же проговорила:

— Вам неприятно, что я зову вас Жюльеном?

— Нет.

— Вы не хотите поесть? Я могу что-нибудь приготовить. Я быстро.

— Я не голоден.

— А выпить не хотите? Вам пить не хочется?

— Нет, — солгал Майа.

— Жюльен!

— Да?

— Вы не покинете меня сейчас?

Он взглянул на Жанну. Она стояла перед ним, прямая, вся напряженная, в разорванной кофточке, и смотрела на него испуганными глазами.

— Как так не покину? Конечно, покину. А что мне прикажете здесь делать?

Она задрожала с головы до ног, будто он ударил ее по лицу.

— Но почему? — проговорила она сдавленным голосом.

— Как почему?

— После всего, что произошло, я не могу оставаться здесь одна, — сказала она глухим голосом.

Глаза ее были прикованы к еще влажному пятну посреди комнаты.

— Мне все кажется, что я их вижу. Особенно того низенького, знаете, как он злобно на меня глядел там внизу, на кухне! Ох, Жюльен, если бы вы только знали! Ужас какой! Тот высокий пил вино и молчал. Вид у него был скорее даже сконфуженный. А другой, низенький, как уставился на меня, глаза у него злые, странные такие, потом он подошел ближе, и вдруг как рванет на мне кофточку, а потом скрутил мне за спиной руки и толкнул меня к тому, а сам ругается. Какой ужас! Жюльен, меня всю трясло, но я так перепугалась, что даже кричать не смогла. А тот длинный глядит молча, а глазки у него крошечные. А низенький скрутил мне руки и толкает к тому, а сам чертыхается. Ох, Жюльен! Вы бы послушали, как он ругался, как ругался!

— Хватит! — резко сказал Майа.

Он в молчании прошелся по комнате, потом проговорил уже более спокойным тоном:

— Если вы не хотите жить здесь, идите к вашим друзьям, у которых живет Антуанетта. Там вы будете в безопасности.

Жанна подняла на него глаза:

— А дом? Если я уйду, дом разграбят. А на что мы тогда будем жить после войны?

— После войны! — сказал Майа, пожав плечами. — Еще когда эта война кончится! И неужели вам не все равно, где вы будете жить после войны?

— Это наш дом.

— Его наверняка разбомбят, ваш дом.

— Нет, — страстно возразила она, — нет, пока я здесь живу, его не разбомбят.

— Останетесь вы здесь или нет, ничего от этого не изменится.

— Нет, изменится! — сказала Жанна.

— Как вам будет угодно, — сказал, пожав плечами, Майа, — но я…

Она подняла на него глаза, полные ужаса.

— О, Жюльен! Умоляю вас, не уходите. Не можете же вы бросить меня теперь!

— Что значит теперь?

— Ох, — проговорила она, пропустив его вопрос мимо ушей, — они мне все время будут мерещиться. Начну подыматься по лестнице, и мне все время будет казаться, что они крадутся за мной.

— Какая глупость, мертвых вы боитесь, а бомб не боитесь. А ведь мертвые вам ничего дурного не сделают.

— Мне страшно, — глухо сказала она.

— Но, черт побери, если уж вы так боитесь, уходите отсюда и живите вместе с Антуанеттой.

— Нет, — твердо сказала Жанна, — я останусь здесь.

Майа закурил и молча уставился на кончик сигареты.

— В конце концов, — холодно сказал он, — вы хотите остаться здесь, чтобы сторожить дом, а я должен остаться здесь, чтобы сторожить вас.

— А что вам стоит остаться, раз я вас прошу?

— Мне это не подходит, вот и все.

Наступило молчание.

— А на самом деле, — сказала Жанна свистящим шепотом, — а на самом деле вы не хотите здесь оставаться потому, что бомбежек боитесь. Вы трус!

Майа улыбнулся.

— Жалкая сучка! — сказал он, но как-то вяло.

Жанна удивленно захлопала ресницами, но ничего не ответила, не шевельнулась.

— Впрочем, — добавил он, — вы правы — я боюсь бомбежек. А вы зато боитесь покойников! Каждый своего боится.

— Я не боюсь.

— Раз так, значит, все в порядке.

Жанна кинула на него сверкнувший яростью взгляд.

— Если вы все равно решили уходить, так не мешали бы им тогда!

— Я и сам уже начинаю так думать.

— Жюльен, — сказала она, — как вы смеете говорить такие вещи?

— Но, черт возьми, вы сами это сказали, а вовсе не я! Ладно, давайте кончать, пойдете вы к Антуанетте или нет?

— Нет, — сказала, топнув ногой, Жанна, — нет, слышите, нет и нет! Я дом не брошу.

— Чудесно, — сказал он, — в таком случае я ухожу, прощайте!

Он протянул Жанне руку, но она не пожала ее, а только пристально посмотрела на него глазами, полными слез.

— Послушайте, — наконец сказала она, — значит, вы меня совсем не любите?

Майа тупо взглянул на Жанну.

— Господи! Но об этом, по-моему, у нас и разговору не было.

— Скажите, Жюльен, ну скажите же, значит, вы меня совсем, совсем не любите? Ну, хоть чуточку?

— При чем здесь это?

— Скажите, Жюльен, — молила она, — скажите, неужели вы меня совсем, совсем не любите, ну хоть самую чуточку?

— Если хотите знать, я вас уважаю, потому что вы храбрая девушка… То есть храбрая в определенном смысле слова. А так как вы еще и хорошенькая, я безусловно мог бы почувствовать к вам физическое влечение… Не понимаю, зачем я все это говорю, — гневно добавил он, — вы сами это отлично знаете. Впрочем, это здесь ни при чем.

— Да, — плаксиво протянула она, — я отлично вижу, что вы меня не любите. Ничуть, даже капельку. И знаете, мне даже кажется, что вы на меня сердитесь. Не пойму за что, но сердитесь.

— Я сержусь? На вас?

— Да, вы на меня сердитесь и бросаете меня здесь совсем одну.

— Только от вас зависит не быть здесь одной, — устало сказал Майа. — Идите к Антуанетте.

— Ой, Жюльен, — сказала Жанна, — мне так страшно. А вы собираетесь уходить! Вы просто не хотите признаться, что сердитесь на меня.

— Да не сержусь я на вас! — крикнул Майа.

Столько раз их спор заходил в тупик, столько раз все начиналось с самого начала, что теперь Майа уже окончательно запутался. Он чувствовал себя взволнованным, смущенным, выходил из себя.

— Да, да, сердитесь! — сказала Жанна, ломая руки. — Сердитесь потому, что убили из-за меня двух человек.

— Нет, — сказал Майа. — У, черт! — неожиданно крикнул он, не сдержав налетевшего гнева. — Да замолчите же!

— Жюльен!…

— Нет! — крикнул Жюльен. — Я ухожу, слышите, ухожу!

Он шагнул к двери. И сразу же Жанна очутилась возле него, обвила руками его шею, прижалась к нему всем телом. Она покрывала короткими быстрыми поцелуями все его лицо. Он видел совсем близко ее розовые, свежие, неловкие губы, тыкавшиеся в его лицо с щенячьей неуклюжестью.

— Жюльен!

— Оставьте меня!

— Нет, — сказала она, и голос ее дрогнул, — нет. Я ведь вас люблю! Люблю вас!

Он попытался вырваться из ее объятий, но она держала его с неестественной силой. И продолжала покрывать его лицо беглыми поцелуями. Она жалась к нему всем телом, вцеплялась в него изо всех сил.

— Жюльен, — вдруг глухо шепнула она, — Жюльен, возьми меня!

Они боролись, чуть не сталкиваясь головами. Жанна сплела руки вокруг его шеи и прижимала к себе с неженской силой. Он яростно рвался из ее рук и, должно быть, причинил ей боль. Но она упорно продолжала осыпать его лицо поцелуями. На своих губах он чувствовал ее горячее дыхание.

— Сейчас же, Жюльен, сейчас же, сейчас!…

— Грязная сучка, — прошипел он сквозь стиснутые губы, — на все готова, лишь бы сохранить свой дом!

— Нет, Жюльен, нет, не из-за дома, я тебя люблю.

— Оставь меня! — яростно крикнул он.

Жанна искала его губы. На своем лице он ощущал прикосновение ее горячего влажного рта. Тело ее крепко прижималось к его телу. Он чувствовал, что она дрожит с головы до ног. Он поносил ее, чуть не касаясь губами ее губ, но она не слушала, она все сильнее жалась к нему. И вдруг в висках у него застучало.

— Шлюха! — пробормотал он злым голосом, — Если тебе этого надо было, так пусть бы они и сделали свое дело.

Объятия Жанны сразу разжались. Она отстранилась от Майа. Она молчала. Только глядела на него, и он не мог вынести ее взгляда.

— Ну, — сказал он, — надеюсь, спектакль окончен!

— Убирайтесь!

— Значит, великой любви пришел конец? — спросил он развязным до вульгарности тоном.

— Да. Убирайтесь!

— Я и ухожу.

Но сам не пошевелился. Пристальный взгляд Жанны буквально жег его. Он не мог уйти, не потушив этого взгляда.

— Шлюха! — процедил он сквозь стиснутые зубы. — Значит, тебя те двое возбудили? И возбудило также, что я их убил?

— Убирайтесь!

Но было уже слишком поздно. Не мог же он уйти под этим взглядом. Не мог унести его с собой, боялся что он, будет преследовать его всю жизнь.

— Значит, ты этого сама хочешь? — глухо спросил он. — Сама хотела, а?

«Ну и подлец же я», — подумал он с какой-то даже радостью. Вдруг Жанна сделала шаг вперед и со всего размаха влепила ему пощечину. Он застыл на месте, чувствуя только, как горит щека. И внезапно у него стало легко на душе, небывало легко.

— Ага, дерешься? — сказал он тихим угрожающим голосом. — Теперь уже драться начала, а?

Она быстро отступила. И вдруг в нем словно сработал какой-то механизм. Грузно ступая, он двинулся к Жанне. И при каждом шаге он чувствовал, как давит ее эта надвигающаяся тяжесть. Словно в свете молнии ему вспомнилось, как сам он испытал точно такое же чувство, когда совсем недавно великан шел на него. Но теперь он сам был этой махиной. Он еще пальцем ее не тронул, но уже чувствовал, что всей своей тяжестью давит на нее.

Глаза Жанны округлились, и она открыла было рот, чтобы крикнуть. Не отрывая взгляда от приближавшегося к ней зверского лица, она отступала шаг за шагом, пока наконец не уперлась спиной в стенку,

— Хочешь? — повторял Майа. — Хочешь? Хочешь?

Слова эти он произносил каким-то отсутствующим глухим голосом, произносил механически. Он положил обе руки на плечи Жанны и посмотрел на собственные руки с внезапным удивлением. Эти руки сами без участия его воли срывали последние обрывки кофточки, клочок за клочком с каким-то маниакальным упорством. И, однако, это делали его собственные руки. Большие, загорелые, жилистые. Его собственные руки. И он смотрел, как они рвали и мяли куски материи, и не узнавал их. Теперь Жанна стояла перед ним обнаженная по пояс.

— Жюльен!

Она извивалась, стараясь вырваться из этих рук. А он держал ее за плечи и глядел на ее худенькое тело.

— Пустите меня!

Прямо ей в лицо он вдруг прорычал что-то нечленораздельное. И голос его отдался во всем существе Жанны, как удар грома. Она вся оцепенела, будто под действием злых чар. Он схватил ее в свои объятия, нагнулся и впился зубами в ее грудь; она приглушенно вскрикнула и попыталась вырваться. Он почувствовал, как ногти Жанны разодрали ему всю щеку.

Он и сам не понимал, что несет ее на постель. Глаза застилало пеленой, и все вокруг стало туманным, расплывчатым. Где-то снизу голос твердил: «Нет, нет, нет!» Какой-то далекий, слабый голос, похожий на голос ребенка, заблудившегося в темной пещере. Он чувствовал теперь, как уже все его лицо горит от царапин. Не глядя он перехватил на лету обе ее руки, зажал их в своей руке. Она была под ним, хрупкая, слабая, трепещущая. А он с наслаждением ощутил на ней свою собственную тяжесть.

 

Воскресенье. После полудня 

— Явился! — сказал Пьерсон… — А мы думали, тебя уже нет! Александр совсем себе печенку испортил!

— А где он?

— Пошел за водой, надо посуду помыть.

Он улыбнулся.

— И, конечно, крыл тебя на все корки, потому что была твоя очередь.

Майа уселся на свое обычное место у правого переднего колеса их фургона.

Пьерсон сидел напротив, прислонившись к ограде санатория, и набивал свою трубочку. Набивал ее методически, неторопливыми аккуратными движениями. Майа вскинул глаза и посмотрел с каким-то смутным удивлением на Пьерсона, на его руки, набивающие трубочку. Будто вдруг перестал узнавать Пьерсона. «Пьерсон, — шепнул он про себя, — ведь это аббат Пьерсон, твой дружок Пьерсон, ты же сам отлично знаешь!» Они прожили бок о бок восемь месяцев, а сейчас он смотрел на него так, будто никогда и не видел. Смотрел, как тот сидит спокойно и уминает пальцем в трубочке табак: их аббатик, в военной форме, спокойно сидит и ждет, когда его возьмут в плен, и, возможно, завтра его уже не будет в живых. «Пьерсон», — повторил он про себя. И снова с удивлением посмотрел на него. В эту минуту Пьерсон поднял голову и улыбнулся Майа своей пьерсоновской улыбкой. А когда он заговорит, то заговорит своим пьерсоновским голосом. И скажет то, что обычно говорит он, Пьерсон. И это он, их Пьерсон, сидит напротив, у ограды санатория, и такими знакомыми движениями пальцев набивает трубочку, уминает в чашечке волокна табака, чтобы и крошки не просыпалось. А Майа его не узнает. «Но это же Пьерсон, — твердил он себе, — это наш старик Пьерсон, ты же прекрасно знаешь! И он набивает трубочку, как и всегда!» Но глядел на него Майа с удивлением, словно с трудом пробуждаясь ото сна.

— Что с тобой? — сказал с улыбкой Пьерсон.

— Ничего.

— А вид у тебя странный. Кстати, что это у тебя с физиономией? Вроде бы следы ногтей.

— Нет, это ничего.

Майа провел ладонью по лицу.

— А где остальные?

— Верно, ты и не знаешь, — сказал Пьерсон. — Есть хочешь? Александр оставил тебе твою порцию. Не беспокойся, тебя не обойдут.

Пьерсон поднялся, открыл дверцу фургона и торжественно вручил Майа его порцию.

— Цыпленок! Ну, что скажешь? Как это тебе понравится? Цыпленок! Понимаешь, цыпленок. Это же роскошь! Цыпленок для будущих военнопленных!

— Дьери?

— Ну, а кто же еще? Кстати, знаешь, он от нас уходит.

— А-а!

— Решил все-таки попытать счастья, переодеться в штатское и спрятаться где-нибудь на ферме, когда придут фрицы.

— А когда уходит?

— Уже ушел. Только что попрощался с нами. А цыпленок, — с улыбкой добавил Пьерсон, — это его прощальный подарок. Дьери очень жалел, что тебя нет.

Майа сидел, согнувшись над котелком, и не поднял головы.

— Неправда, — спокойно сказал он. — Ничего он не жалел. Плевать ему на нас.

— Да нет же, почему ты так говоришь?

— Потому что это правда.

— Не верю.

— А я вот верю. И хочешь доказательство — я тоже плевать на него хотел.

Наступило молчание, и Пьерсон снова заговорил:

— Пино тоже уходит от нас.

— Что? — сказал Майа и перестал жевать. — И этот тоже уходит?

— Он встретил своих земляков. И теперь будет столоваться с ними.

— Ах он, сволочуга!

Говорил Майа бесцветным голосом, говорил машинально, не чувствуя злости. Вдруг чья-то тень заслонила от него солнце. Он вскинул голову.

— Смотрите-ка, — сказал Александр, — значит, аббат, ты еще здесь?

Тут только он заметил Майа.

— И ты здесь, щучий сын! Здесь, так тебя так, щучий сын! Здесь, так тебя, разэтак, щучий сын! Здесь, так тебя, переэтак, щучий сын!

Пьерсон с видом знатока слушал, склонив голову к плечу.

— Недурно! — одобрил он своим нежным голоском. — Совсем неплохо. Разве что не мешало бы чуточку поцветистее…

Александр поглядел на Майа, и его гнев сразу остыл.

— Да что это с тобой такое? Весь исцарапан. Ну и рожа у тебя. Что стряслось?

— Ничего, — сказал Майа.

И вдруг закричал:

— Ничего! Слышишь! Ничего!

— Ну, ладно, хочешь молчать — молчи, никто тебя не неволит, — сказал Александр. — Черт бы тебя побрал! С чего это ты на целый час опаздываешь? Мы уже думали, тебе каюк. Да говори же, черт, отвечай! — И добавил, помолчав: — Отвечай, когда с тобой разговаривают!

— Я ем!

— Ладно, — сказал Александр.

Он поставил флягу на землю у ног, закурил сигарету и сел, демонстративно повернувшись спиной к Майа.

— Тебя, аббат, руганью не прошибешь, ты у нас в этом отношении свободомыслящий какой-то.

— Стараюсь приспособиться.

— Да и насчет разных непристойных историй ты тоже любитель…

— Приспосабливаюсь, — повторил Пьерсон со своей девической улыбкой.

— Что это нынче с попами поделалось? Или это ты один такой?

— И они и я.

— Вот иезуит-то!

— Удивительное дело, — проговорил Пьерсон, — стоит сказать правду, и тебя сразу обзывают иезуитом.

Александр кружил вокруг Майа, как огромная встревоженная наседка вокруг своего захиревшего цыпленка.

— Да сядь ты, черт! — сказал Майа, не подымая головы.

Александр сел, положил ладони себе на колени и выпрямил стан.

— Так вот что происходит! — сказал он. — Мосье опаздывает на час, мосье пропускает свою очередь идти за водой. А когда мосье возвращается, мосье еще меня же и кроет!

Прошла минута в молчании, прежде чем Александр снова заговорил.

— Хочешь, я сварю тебе немножко кофе?

— Нет, не хочу.

— А вина хочешь?

— Пожалуйста.

Александр встал и принес свою кружку, ополоснул ее в баке с водой, налил вина и протянул Майа. Майа одним духом осушил кружку. Александр ополоснул ее и снова повесил на гвоздик, вбитый в дверь фургона.

— Все-таки сварю тебе немножко кофе.

Он взял полешко, подбросил его в костер и, опустившись на колени, стал раздувать огонь. Вокруг него тучей взлетела зола, и он закашлялся.

— Александр, — сказал Майа, — все-таки ты шикарный малый.

Александр поднял голову и оскорбленно поглядел на Майа.

— Шикарный? — буркнул он. — Да что это тебя разобрало? С ума сошел, что ли? Шикарный, говоришь? Шикарный? Сейчас я тебе покажу, какой я шикарный!

И снова стал дуть на огонь. Его курчавая борода касалась земли.

— А знаешь, что Дьери ушел?

— Знаю.

— И Пино тоже. Бедняга Пино, уж до чего ему было стыдно объявлять мне эту новость. Славный он все-таки парень, Пино. Он и его пулемет!… Нравился мне он очень, этот самый Пино: смотришь на него, и так тебе и кажется, что он не живой человек, а мультипликация.

Майа поднял голову.

— Отвяжись от меня со своим Пино и его пулеметом.

— Ладно, — сказал Александр и вдруг яростно добавил: — Значит, теперь уж запрещается здесь разговаривать?

— А на меня кофе не хватит? — спросил Пьерсон. — Я с удовольствием выпил бы чашечку.

— Через десять минут будет готово, аббат. Я на троих сварю.

— Чудесно, — сказал, Пьерсон, поднимаясь с земли. — Схожу-ка я пока, может, узнаю какие новости.

— Иди, а главное, попытайся узнать на этот раз, когда именно фрицы придут, час в час.

— И даже минута в минуту, — бросил Пьерсон через плечо.

Майа поднялся и пересел на место Пьерсона. Александр по-прежнему раздувал костер. И время от времени поглядывал на своего дружка. Майа сидел не шевелясь, упершись ладонями в колени. Он не курил. Глядел куда-то вдаль пустыми, невидящими глазами.

— Ну? — сказал Александр.

Майа так неожиданно быстро вскочил на ноги, что толкнул флягу и опрокинул ее.

— Так и есть, — сказал Александр, не трогаясь с места, — а теперь еще разлил воду для мытья посуды! Нельзя ли быть поаккуратнее, а? Значит, сам за водой пойдешь.

Майа глядел, как у его ног струйка воды медленно прочерчивает пыльную землю. Потом он снова сел, провел ладонью по лицу.

— Александр, — негромко сказал он, — я только что убил двух типов.

— Ты? — сказал Александр, приподнявшись с земли.

Майа взглянул на него с полуулыбкой.

— Да, я.

— Французов?

— А ведь верно, — сказал Майа, — я даже об этом не подумал. Единственное, что мне удалось сделать во время войны, — это убить двух французов!

Он сжал голову руками.

— Ну?

— Что? — спросил он словно спросонья.

— Почему ты их убил?

— Они хотели изнасиловать девушку.

— У-у, сволочи!

Майа пожал плечами.

— И я так сначала думал. Но потом я тоже…

— Не может быть…

— Может. Впрочем, не совсем. Сначала она сама предложила.

— Значит, ничего общего.

— Не знаю…

Он снова провел ладонью по лицу.

— Все это так запутано. Возможно, она и не предложила бы, не будь сначала тех двух сволочей.

Александр сидел, положив руки на колени, раздвинув локти.

— Возможно, что и так.

— Но не в этом дело. Она боится за свой дом,

— А где ее дом-то?

— В Брэй-Дюне.

— Эх, черт! — сказал Александр. — Лучше бы ей уехать оттуда!

— Да что ты, ничего не выйдет! Она сирота, и дом — единственное, что у нее есть.

Он поднял с земли щепку и стал вертеть ее в пальцах.

— Она хотела, чтобы я с ней остался.

— Ого! — сказал Александр. — И ты думаешь, из-за этого она и…

— Сам не знаю.

— И что же ты собираешься делать? — живо спросил Александр.

— Да ничего не собираюсь! Ровно ничего! Ничего! А что, по-твоему, я должен делать? Я здесь, понял? В нашей столовке у санатория. В столовке у санатория на Зюдкоте вместе с Александром и Пьерсоном… Я здесь, понятно? Здесь я, Жюльен Майа, будущий военнопленный, в столовке санатория на Зюдкоте вместе с двумя моими дружками!

— Заткнись.

Александр подбросил несколько дощечек в огонь.

— А ты пробовал уговорить ее уехать?

— Еще как пробовал…

— Посидит одна, может, и решится.

— Нет. Умрет от страха, но останется.

— Значит, ничего сделать нельзя?

— Нельзя.

Наступило молчание. Потом Александр заговорил:

— Ты туда еще пойдешь?

— Нет.

— Это было бы чистое безумие.

— Да, — сказал Майа, — чистое безумие.

И неожиданно для Александра добавил каким-то несвойственным ему вульгарным тоном:

— А я, слава богу, не сумасшедший.

Он хихикнул, и Александр отвернулся.

— Можно было бы сложить поучительную басню, — сказал Майа. — Два мерзавца пытаются изнасиловать девицу. Я, человек добродетельный, убиваю этих двух мерзавцев. А потом сам насилую девицу.

Он снова рассмеялся каким-то неестественным скрипучим смехом.

— Смешно, а?

— Да не думай ты об этом больше. Так получилось, и все…

— Но, черт возьми, именно этого-то я и понять не могу, — сказал Майа, подымаясь. — Ведь не подлец же я, в самом деле.

— Конечно, нет, — сказал Александр.

Майа уставился на него.

— Александр, значит, ты так считаешь? Веришь? Так вот, слушай, когда я хлопнул того верзилу, который меня избил… Словом, потом расскажу… После остался только один, хулиган, низенький такой… И как, по-твоему, что я сделал? Что я, по-твоему, думал? Махнул ему рукой, уходи, мол? Он, этот парень, от страха трясся. Забился в угол, как крыса. Как вонючий затравленный крысенок. А я пошел на него. Я был до того слаб, что сам за стену держался, чтобы не упасть. А он, он мотал головой: «Нет, мол, нет!» Вот так… с отчаяния… Глядел на меня глазами обезумевшего животного и все время головой мотал: «Нет»!

— Ну и что дальше?

Майа утер рот носовым платком.

— А дальше я выстрелил. Вот и все.

— Ясно, — сказал, помолчав, Александр.

Он опустился на одно колено и подул на огонь.

— Не думай ты больше об этом. Так получилось, и все тут.

— Да, — возбужденно сказал Майа, — ты прав, так получилось, и все тут. А ведь я бы мог махнуть этому пареньку, уходи, мол. Правда, я об этом как-то не подумал. Просто не подумал. Я уже убил первого. И должен был также убить второго. Вот как это получилось.

Он рассеянно сунул в рот сигарету. Потом взглянул на Александра, и в глазах его промелькнуло какое-то детское умоляющее выражение.

— Я никого не хотел убивать.

Александр сделал шаг вперед и положил ему руку на плечо:

— Эх ты, бедняга, бедняга!

— Не смей меня трогать! — злобно крикнул Майа.

И снова рассмеялся своим скрипучим смешком.

— Знаешь, что я почувствовал, когда те двое упали? Да нет, откуда же тебе знать… Ну, угадай же, угадай.

— Да брось ты…

— Почувствовал на мгновение радость, чистую радость. Пойми, эти два типа вдруг мне разом подчинились.

Он замолчал и прибавил вполголоса:

— Они упали, и вдруг оба стали ужасно послушные.

— Сволочь ты!

— Ага, понял, — сказал Майа, — понял! Впрочем, длилось это не больше секунды. А потом сразу прошло. Я только позже почувствовал себя дерьмом.

— Почему?

— Сам не знаю.

— Ну и брось, значит.

— Нет, — возбужденно продолжал Майа. — Так оно именно и происходило, как ты говоришь. Именно так и происходило. И теперь я знаю, что чувствует убийца. Сначала подъем. Потом это проходит. И чувствуешь себя дерьмом.

Он закурил сигарету и добавил тихо, невнятно:

— Или же изволь продолжать…

Александр тупо уставился на него.

— Черт! — сказал он, качая своей кудрявой головой, словно отгоняя рой мошкары. — Я и сам могу спятить вроде тебя, слушая твою ерунду.

Он поднялся, взял ручку от лопаты и начал мешать кофе. Коричневая пленка, покрывавшая воду в котелке, вздымалась изнутри маленькими, тут же лопавшимися, пузырьками, словно раскаленная лава. Александр рассеянно смотрел на эту лаву. «Бедняга, — думал он, — плохо ему приходится из-за этих двух мерзавцев. И хуже всего, что в каком-то смысле это очень на него похоже. Конечно, этого я ему не скажу, но ужасно похоже».

— Смешно, ей-богу, — произнес он вслух, — но все это ужасно на тебя похоже, все похоже.

— Что «все»? — спросил Майа, быстрым движением вскинув голову.

«Эх, черт!» — подумал Александр.

— Все… все, что с тобой происходит.

Майа пристально поглядел на него.

— Похоже на меня… то, что я двух мерзавцев убил?

— Нет, — неуверенно сказал Александр, — не это… не это именно… А все, что с тобой случается вообще. Похоже на тебя то, что случается.

— Так про всякого можно сказать.

— Не уверен, — сказал Александр.

И тут же подумал: «Да замолчи ты, замолчи немедленно! А главное, не говори ему!»

Майа не спускал с него глаз.

— Ты совсем с ума сошел, — яростно крикнул он. — Что же тут, по-твоему, похоже на меня?…

— Да все, все… Все, что с тобой происходит с тех пор, как мы здесь. История с крысой… с полькой… все эти типы, которые тебе попадаются… Это судно, которое горит… парни, которых ты вытаскиваешь из воды… другие, которых ты убиваешь… Эта девушка… словом, все!

— Значит, — с горечью сказал Майа, — ты считаешь, что все это могло произойти только со мной. Глупость какая.

Александр отвернулся.

— Ты прав, глупость.

«Заткнись! — приказал он сам себе. — Да заткнись же, идиот». И в тот же миг снова заговорил.

— Верно, я чепуху несу, — сказал он. — Конечно же, все это чепуха. Но я так чувствую. Считаю, что это на тебя похоже, все, что с тобой случается… и все, что случится.

Майа принужденно рассмеялся.

— Все, что со мной случится!

— Ну, как, кофе готов? — раздался голос Пьерсона.

— Готов! — ответил Александр своим обычным веселым баском. — Готов!

Пьерсон кинул взгляд на Майа, живо обернулся к Александру и поднял брови. Александр отвел глаза. Казалось, Пьерсон хотел что-то спросить, но сдержался. Александр разлил кофе.

— Хороший! — сказал Пьерсон, нарушая общее молчание.

Он зажал горячую кружку между колен, вытащил свою трубочку и стал ее набивать. Снова наступила тишина. Майа отхлебывал кофе и ни на кого не глядел.

— Пьерсон, — сказал Александр, — а что ты будешь делать после войны?

— Я? Выучусь на инженера по керамике. А ты?

— Я? Ясно, пойду священником в твой приход! Ну и покажу я всем твоим старым девам!

Пьерсон пососал свою трубочку:

— У нас старых дев нет. Мой квартал на все сто процентов рабочий. А старые девы — это изобретение богатых классов.

— Значит, в твоем приходе все старые девы выходят замуж?

— Да нет, — ответил Пьерсон, — но в моем приходе старые девы — это как раз те, что по-настоящему замужем.

Майа поднялся:

— Пойду принесу воды.

— Еще успеешь, — сказал Александр. — После войны, — добавил он, — я себе домик построю.

— И кроликов разведешь? — спросил Пьерсон, подняв брови.

— Ясно, кроликов! Что ж, теперь уж мне и кроликов запрещено разводить?

— Пойду за водой, — сказал Майа.

Он поднялся и взялся за ручку фляги.

— Да черт! — сказал Александр. — Дай спокойно посидеть минутку. Я с утра еще не присел, все кручусь.

Майа стоял в нерешительности, потом подумал, что для Александра это самые прекрасные минуты, единственно светлые минуты за целый день, и грешно было бы их сокращать. Он снова уселся. И неумолимо потекли минуты, одна за другой, с легким тихим металлическим скрипом, как колесо в ярмарочной лотерее.

— Дом я построю целиком из дерева, — сказал Александр. — Но не из досок, а из бревен. На манер швейцарского домика.

Пьерсон поднял голову.

— А почему из дерева?

— Сам не знаю. Нравится мне оно, дерево то есть. Тепло, уютно. И кажется, будто вокруг тебя что-то живое. Может, я сейчас глупость скажу, но дерево, оно как-то на меня успокоительно действует.

— Успокоительно?

— Да, — сказал Александр и слегка покраснел под своим загаром, — успокаивает как-то. Сам не знаю, почему успокаивает.

Пьерсон стал выбивать из трубочки пепел, осторожно постукивая ею о рант ботинка, и все косился влево. Майа не курил, сидел не шевелясь. Вид у него был хмурый, сонный.

— В моем доме, — сказал Александр, — будет комната специально для меня, верстак туда поставлю, инструмент сложу, словом, всю петрушку. Порядок, конечно, будет идеальный. Только специально моя комната. Так и буду в ней все время торчать, когда дома.

— Жена заскучает.

— Именно это она вечно и твердит, — сказал Александр, поглаживая бороду. — Считает, что я ею мало занимаюсь. Ей-богу, смешно, что бы бабы ни делали, никогда их работа не увлекает так, как нас, с головой. Вечно им требуется с кем-то болтать. Странное дело, когда я что-то мастерю, мне и говорить ни с кем неохота.

Он поднялся и стал затаптывать дымящиеся головешки своим огромным ботинком. Пьерсон вскинул голову, и ему снова на какую-то долю секунды почудилось, будто Александр — чернокожий воин, исполняющий священный танец.

— Да, — сказал Александр, усаживаясь, — скучает она. Все-таки неприятно, что она скучает. Потому-то, — добавил он мечтательно, — мне и хотелось бы иметь двух жен. Вот они сидели бы и болтали друг с дружкой.

— Что ж, мысль неплохая, — сказал Пьерсон. — А твоя жена, разумеется, согласна?

— Представь, нет! Куда там! Я как-то попытался завести речь стороной… И больше уж не начинал.

— Ясно. Что же, это любопытно.

— По-твоему, тоже? — обрадовался Александр. — Странно, что она своих собственных интересов не понимает. А ведь это же идеальное решение, разве нет? Две жены — это вроде бы два бильярдных шара.

— Две? — сказал Пьерсон, чуть скривив губы. — Только две? А почему не три?

— У меня от тебя стеснение в груди начинается, — сказал Александр. — Я не миллионер какой-нибудь. А две — в самый раз.

— Ну, ладно, — сказал Майа, подымаясь, — пора идти.

Он взял флягу за ручку и шагнул вперед. Но тут же споткнулся и внезапно рухнул на колени.

— Чертов кирпич, — сказал он.

И он цветисто выругался.

— Ушибся? — спросил, подымаясь с места, Александр. — Даже побледнел…

— Откуда только этот кирпич взялся?

Пьерсон тоже встал.

— Ну, как?

— Да ничего, пустяки.

Майа поднялся, пошел, сел на свое место и начал растирать себе колено. Но вдруг он побледнел как мертвец, и голова его запрокинулась назад.

— Виски! — сказал Пьерсон.

— Должно быть, вам противно на меня смотреть, — сказал Майа.

И внезапно в глазах у него помутилось. Потом он ощутил на губах вкус металла, и какая-то жидкость обожгла ему гортань.

— Ничего, ничего, — сказал он, открывая глаза. — Уже прошло.

Он услышал голос Пьерсона: «Смотри, еще напоишь его», — и понял, что снова глотает огненную жидкость. Он махнул рукой, показывая, что, мол, хватит.

— А что я с остатками буду делать? — раздался голос Александра. — Мне, что ли, допивать?

— Пей, не стесняйся, — сказал, смеясь, Пьерсон.

Майа показалось, будто во всем его теле отдается этот смех. Он снова открыл глаза и увидел рядом с собой крупную голову Александра. «Большая голова, славная, — подумал он с благодарностью. — А у Пьерсона смех как у молоденькой девушки». Он чувствовал, что совсем размяк, готов всему умиляться.

— Ударить коленку чертовски больно, — сказал Александр, — почти так же больно, как удар в пах. Ну, как, тебе лучше, Майа?

Теперь Майа открыл глаза уже по-настоящему.

— Порядок.

Он поднялся, с трудом сделал два шага и снова взял флягу.

— Садись, — сказал Александр, — я пойду.

— Да мне сейчас лучше.

— Садись, тебе говорят.

— Иди ты к черту, — сказал Майа. — Сейчас мой черед.

Александр вцепился в ручку фляги и потащил ее к себе. Майа не выпускал ее, и с минуту они молча рвали друг у друга флягу, топчась между фургоном и костром.

— Чудаки вы! — сказал Пьерсон.

— Отпусти, — сказал Александр, — ручку оторвешь.

— Нет, ты отпусти.

— В первый раз вижу, — сказал Пьерсон, — чтобы Александр дрался за право идти по воду.

Майа выпустил из рук флягу, прихрамывая отошел к своему месту и сел.

— Вот щучий сын, — сказал Александр, — чуть флягу не испортил.

И он удалился, крупно шагая. Майа смотрел ему вслед, и вдруг сердце его мучительно сжалось. Он приподнялся, словно решил догнать Александра, но тут же опустился на землю. Какая-то непонятная тревога как сверло проникала в каждый его нерв. «Это от коленки», — подумал он, но тут же понял, что лжет самому себе. В нем росло какое-то неприятное ощущение, какое испытывает человек, всячески старающийся забыть предписанный самому себе долг. Он понимал, что должен сделать что-то очень важное, сделать немедленно, сейчас же, но ему никак не удавалось вспомнить, что же именно… И неизвестно почему, он вдруг почувствовал угрызения совести, будто кто-то тихонько нашептывал ему на ухо. «Майа, ты должен… должен… должен…» И он со страхом и тоской спрашивал: «Но что же я должен сделать? О черт! Что? Что?» И все тот же голос твердил свое: «Майа, ты должен… должен… должен…» А минуты продолжали идти, и скоро станет слишком поздно, и так ему и не удастся узнать, что же это важное он должен сделать… Он приподнялся было, снова сел. «Майа, ты должен… должен… должен…» В отчаянии он рылся в памяти, стараясь вспомнить, что он должен сделать, и при каждом усилии памяти искомое, как нарочно, все больше ускользало, все глубже забивалось во мрак. Вокруг него, в тени деревьев лежал их лагерь с кишением солдат в защитной форме, с несмолкающим жужжанием, прерываемым криками, руганью, возгласами. Лучи округло ложились под деревьями, дюны слева от санатория казались припудренными солнечной охрой, и иногда на них что-то ярко поблескивало, как на морской глади. Майа сидел на месте Дьери, отныне свободном; от нагретой стены было тепло спине, а за собой, не видя, он ощущал белые корпуса санатория, ослепительно-белого в лучах солнца, нарядный сад, красивые аллеи, посыпанные светлым гравием, розарий в цвету, а сбоку — ряды носилок с мертвецами. «Майа, — снова зашептал голос, — ты должен… должен… должен…» И неумолимо текли минуты, и было уже слишком поздно, и то, что он должен был бы сделать, теперь оказывалось вне досягаемости, уплыло куда-то в глубь памяти, утонуло в ее потемках.

— Прекрасная погода, прямо рай для отдыха, — сказал Пьерсон.

Майа поднял голову.

— Итак, возблагодарим господа бога! — сказал он в бешенстве.

Пьерсон кинул на него неожиданно серьезный взгляд.

— Да. Да, Майа! — сказал он, упирая на каждое слово. — Возблагодарим за это господа бога!

Послышался свист, потом сухой треск. Майа бросился на землю и вдруг вскрикнул.

— Что с тобой?

— Ничего, коленка…

— Ну это еще полбеды, — сказал Пьерсон и без всякого перехода добавил: — С чего это гады бьют из семидесятисемимиллиметровок по санаторию?

Лежа ничком на земле, они ждали нового залпа. Но его не последовало. Пьерсон поднялся на ноги.

— Зря стреляли, — сказал он.

Майа тоже встал и отряхнулся.

— В любой армии с этими артиллеристами, — сказал он, — никогда не угадаешь заранее, что будет через минуту.

— Зря стреляли, — повторил Пьерсон.

К ним бегом направлялся какой-то расхристанный солдат. Остановившись у фургона, он поглядел на Майа.

— Этот бородач не отсюда? — спросил он картаво.

— Да, — сказал Майа. — Он пошел к колодцу. А чего тебе надо?

— Я оттуда иду, — сказал солдат.

И запнулся.

— Ну? — сказал Майа.

Солдат оглядел Майа, потом Пьерсона, открыл было рот, но ничего не сказал.

— Ну? — нетерпеливо повторил Майа.

— С ним что-то случилось, — сказал солдат.

Майа одним прыжком поднялся с земли.

— Ранен?

— Иди сам, — сказал солдат. — Увидишь.

— Я тоже иду, — сказал Пьерсон своим ровным голосом.

Майа уже скрылся. Пьерсон обернулся к солдату.

— А ты бы не постерег наш фургон, пока нас нет?

— Ладно, — сказал солдат.

Он прислонился к дверце фургона и заглянул внутрь.

— Эй, старик! — окликнул он.

Пьерсон оглянулся.

— Не плохо бы вам с собой носилки прихватить.

Пьерсон удивленно вытаращил глаза.

— Он так сильно ранен?

— Умер он, — сказал солдат.

Аббат поднялся в фургон, взял носилки Александра, сложил их и вылез спиной из фургона, таща за собой носилки. Солдат заговорил было с ним. Но он не ответил. Он молился.

Носилки были не особенно тяжелые, но Пьерсон не отличался ни силой, ни ловкостью. Тащить носилки ему было трудно. Сначала он попытался было нести их в руках, как чемодан. Но при каждом шаге носилки били его по ноге. Наконец он взгромоздил их себе на плечо, но так как они все время сползали, приходилось чуть ли не через каждые полминуты удерживать их в равновесии. Деревянная перемычка впивалась ему в плечо. Он задыхался, потел. Он пытался молиться, но ему мешали носилки, требовавшие постоянных усилий с его стороны.

Самого колодца он не увидел, а только собравшихся вокруг людей.

— Дайте пройти, — сказал он.

Александр упал здесь, чуть повернувшись на бок. Голову его отделило взрывом от тела, и она держалась лишь на волокне мышцы. Лежала она почти параллельно плечу.

Перед собой Пьерсон увидел спину Майа. И легонько тронул его за руку. Майа оглянулся. Взгляд его был пугающе пуст.

— Быстрее! — сказал он, заметив носилки.

Он повторял: «Быстрее… быстрее!» — несколько раз подряд, словно жизнь Александра зависела от того, насколько быстро станет действовать Пьерсон.

Пьерсон чувствовал на себе взгляды толпившихся вокруг тела солдат. Он расставил носилки, на которых три последние ночи спал Александр. Потом опустил их рядом с телом и, взглянув на Майа, снова нагнулся.

— Нет, — сказал Майа, — бери за ноги.

Пьерсон обошел тело кругом. Он увидел, как Майа наклонился, взял в обе руки голову Александра и, подперев ее коленом, схватил покойника за плечи. Пьерсон напряг все свои силы, и лишь поэтому ему удалось не выронить тело, когда они вместе с Майа клали его на носилки.

— Осторожнее! — сказал Майа.

Он положил голову на носилки, пристроил ее к шее.

— Готов? — спросил он Пьерсона.

— Да, — ответил Пьерсон.

— Большой какой да тяжелый, — сказал кто-то из солдат. — Тебе ни за что его не дотащить, куда ж тебе, такому тощему. Хочешь, я на твое место встану?

— Нет, — сквозь стиснутые зубы процедил Пьерсон.

— Ступай впереди, — сказал Майа. — Да нет, не так. Повернись ко мне спиной.

Пьерсон присел на корточки, взялся за ручки носилок и поднял их. И сразу же огромная тяжесть пригнула его к земле. Шел он спотыкаясь. Солдаты расступались перед ним. За спиной он услышал голос Майа:

— Скажешь, когда захочешь остановиться.

Останавливались они несколько раз. В висках у Пьерсона гулко стучало, и ему никак не удавалось прочесть молитву.

Носилки они поставили между фургоном и оградой санатория. И тут Пьерсон опустился на колени возле тела и начал молиться. Майа так и остался стоять. Он глядел на голову Александра, на склоненную у его колен шею Пьерсона. Хрупкую шею, худенькую, как у мальчишки. Майа направился в сторону парка, сделал несколько шагов, закурил сигарету. Так он и ходил взад и вперед несколько минут.

Когда он вернулся к фургону, Пьерсон уже сидел на своем обычном месте. Рядом с ним стоял Пино.

— Я только что узнал, — говорил он. — Совершенно случайно. Какой-то парень рядом рассказал. Высокий такой тип, говорит, с черной бородой, курчавый, голову ему оторвало. Начисто. Меня как будто что ударило. Я сразу же подумал, это он. Я…

— Замолчи! — сказал Майа.

Он сел и стал глядеть на Александра. Было трудно видеть тело с оторванной головой. Не знаешь, в сущности, на что следует глядеть — на тело или на голову.

— Это я должен был идти вместо него.

Пьерсон поднял глаза.

— Если бы ты не разбил колено, — сказал он, помолчав, — ты успел бы сходить, пока снаряд еще не разорвался.

— Если бы! — сказал Майа. — И если бы я не опоздал к обеду, и если бы я пошел в первый раз! Если бы! Если бы! Если бы — я тебе десятки если бы назову.

— Ты же не мог предвидеть, — сказал Пьерсон, — просто так получилось, и все.

Майа пристально поглядел на него.

— Да, — сказал он протяжно, — так получилось.

Он обхватил голову руками и замолчал.

Пино откашлялся и спросил:

— Вы над ним сидеть будете?

— Ты что, совсем спятил? — сказал Майа.

Пьерсон удивленно моргнул. И голос и интонации напомнили Александра. И слова были именно те, какие бы сказал в подобном случае Александр. «Нет, — подумал убежденно Пьерсон, — нет, он не умер. Неправда, что он умер. Даже „здесь“ он не умер. Даже „здесь“».

— Я крест сделаю, — сказал Пино.

Майа поднялся.

— Не надо. Если мы поставим на могиле крест, они после войны выроют тело и перенесут его на их мерзкое военное кладбище. У, сволочи, — без перехода добавил он дрожащим от гнева голосом. — Даже мертвого они в покое не оставляют.

— Что же будем делать? — спросил Пино.

— Похороним его под деревом, и все.

Он посмотрел на Пьерсона.

— Пойдем?

— Прямо сейчас? — с оскорбленным видом спросил Пино.

— Да, — сказал Майа. — Прямо сейчас.

Пьерсон тоже поднялся.

— Я не посмотрел его бумажник. Подумал, может быть, ты захочешь этим заняться.

— Ох, ради самого господа, займись сам, сам! Ты же знаешь, что в таких случаях полагается писать.

Они похоронили Александра под деревом, под последним деревом справа, если стать лицом к санаторию… Даже яму не пришлось рыть. У самого подножия дерева они обнаружили что-то вроде траншеи, правда, ее еще не совсем кончили рыть, и они решили, что она подойдет. Они чуть углубили яму, расширили ее и вырубили несколько корней, чтобы носилки прошли свободно и плотно прилегли к земле. Потом Майа спрыгнул в ров, поставил ноги по обе стороны носилок и прикрыл тело шинелью.

Пино считал, что они слишком быстро похоронили его, Александра. Он стоял на краю ямы, расставив свои коротенькие ножки, и к его потному лбу липли жесткие пряди волос. Он смотрел, как под широкими взмахами лопаты сыплется песок прямо на тело, и думал, что слишком уж быстро они похоронили Александра. Когда все было кончено, он бросил лопату и стал ждать. Но ничего не произошло. Майа стоял, глядя куда-то вдаль. Казалось, он даже не огорчен. А ведь Александр был его дружок. А он стоит себе здесь, сложа руки, ничего не говорит, даже не перекрестился. Пьерсон, правда, преклонил колени, но молитвы вслух не стал читать, на что надеялся Пино. Он прочитал их для себя одного. Пино считал, что слишком быстро они похоронили Александра. Закопали наспех, без всяких церемоний, креста не поставили, даже прощального слова не сказали. Пьерсон и тот не прочитал вслух молитвы. Если вас хоронят кое-как, наспех, то не стоит и водить дружбу с кюре.

Все трое они вернулись к фургону, Пино шел чуть позади. Безоблачное небо так и сияло, было жарко, Майа снял куртку.

— Ты напишешь? — спросил он.

— Когда смогу.

Они прошли еще немного, потом Майа добавил:

— А что ты напишешь, Пьерсон, моим родным, если меня убьют? Что меня уважали за мои качества военачальника, что до последней минуты я служил образцом отваги, что я скончался без мучений. И что жертва моя не будет напрасной, ибо благодаря таким жертвам Франция…

— А ведь верно, у тебя есть все начальственные качества.

— Верно, и ты, кроме того, знаешь мой образ мыслей.

— В таких случаях, — сказал Пьерсон, — не пишут того, что знают.

Майа неопределенно махнул рукой. Наступило молчание, которое нарушил взволнованный голос Пино;

— Шикарный был тип.

— Замолчи! — яростно крикнул Майа.

Пьерсон взглянул на Майа, но ничего не сказал. Пино подождал с минуту, потом заявил, что его ждут земляки, и ушел. Со спины он казался еще ниже ростом, еще более кургузым, каким-то очень трогательным. Пьерсон проводил его глазами.

— Ты его обидел.

— Да, — сказал Майа, — не следовало бы так говорить. — И тут же с яростью добавил: — Плевать я хотел на Пино, слышишь! Плевать хотел на Пино и на его пулемет.

Он сел на место Александра, закурил сигарету.

— А знаешь, — произнес своим нежным голоском Пьерсон, — а знаешь, сейчас Пино по-настоящему несчастен.

Майа взглянул на него как-то смутно, словно пробудился ото сна.

— Что ты мелешь? Кто несчастен?

— Пино.

— Отстань от меня со своим Пино.

— Он несчастлив. Думает, что жена ему изменяет.

— Еще бы, такая харя! — сказал Майа, хохотнув. И тут же добавил: — Значит, она ему изменяет?

— Он не уверен. Но думает.

— Черт! — злобно сказал Майа, — да еще бесплодная сука. Пусть изменяет, лишь бы брюхо нагуляла!

Наступило молчание, потом Майа снова сказал:

— Ну и сука. Теперь мне все понятно.

— Что понятно?

— Все. И, в частности, его пулемет.

— Он-то какое имеет к этому отношение?

Майа пожал плечами. Потом резко отшвырнул окурок и провел ладонью по лицу.

— Иоанн Креститель, а, Пьерсон? Помнишь?

— Помню, — сказал Пьерсон.

— Помнишь, а? Помнишь, Пьерсон, а?

— Да замолчи ты.

— Вознесем за это хвалу господу богу, Пьерсон.

— Молчи.

— И жертва его не будет напрасной, ибо благодаря таким жертвам Франция…

— Замолчи, Майа, прошу тебя. Замолчи! Молчи!

И вдруг великое молчание пролегло между ними. Майа подобрал с земли необгоревшую еще деревяшку и стал вертеть ее в пальцах.

— А ведь верно, дерево великолепный материал, — сказал он.

Прошло еще несколько минут, потом Майа поднялся, снял с крючка кружку Александра, зачерпнул вина из фляги, стоявшей под фургоном, выпил, повесил кружку, не ополоснув ее, и снова пошел на свое место. «Щучий сын, — шепнул ему в ухо голос Александра, — трудно тебе кружку ополоснуть, что ли?» — Майа замер, потом вернулся, снял кружку и растерянно огляделся вокруг. Пьерсон поднял на него глаза.

— Ты же знаешь, — воды нет.

— Ах да, — сказал Майа.

Он повесил кружку на место.

— Фляга там осталась.

— Да, — сказал Майа, — я ее видел. Стояла у колодца.

— Это наша последняя. Конечно, ее уже сперли.

Майа сел, опустил глаза и заметил тот кирпич, о который споткнулся. Он отшвырнул его носком. И тут же снова поднялся.

— Пьерсон, я больше не могу.

— Чего не можешь? — спросил Пьерсон.

Но видно было, что он не удивился.

— Не могу оставаться здесь, в фургоне. Не могу. Я ухожу.

— Куда?

— Сам не знаю.

— Куда?

— В Брэй-Дюн.

— Куда именно в Брэй-Дюне?

— А ты непременно хочешь знать? — сказал Майа, слабо улыбнувшись.

— В такое время мало ли что может случиться.

— Видишь ту дорогу, которая ведет к морю? Так вот, первая улица направо, если идти от железной дороги. Беленький домик напротив разбомбленного гаража. Там я и буду.

— Значит, в самом центре Брэй-Дюна? Это же безумие.

— Именно так и говорил Александр. Помнишь, он ни за что не желал уходить от нашего фургона. Говорил, что если мы будем держаться возле санатория, мы ничем не рискуем.

— Все-таки это безумие.

— А что поделаешь? — сказал Майа. И добавил: — Завтра в полдень я приду тебя навестить.

— Если хочешь, пожалуйста.

— Никаких «если хочешь». Завтра, ровно в полдень, слышишь, обязательно завтра.

— Буду ждать.

Помолчали, потом Майа спросил:

— А где столовка Пино?

— Зачем тебе?

— Хочу с ним попрощаться.

— А я думал, плевать тебе на него…

Но так как Майа ничего не ответил, Пьерсон добавил:

— Против калитки у входа в санаторий с правой стороны.

— Что? — с отсутствующим видом спросил Майа.

— Да столовка Пино.

— Ах да, где, где, ты сказал?

— По правую сторону, около калитки санатория.

— Спасибо.

Пьерсон стоял, опустив голову и потупив глаза. Майа подошел к нему вплотную. Он глядел на их фургон. На их очаг, сложенный из кирпича, на постоянное место Александра.

— А ты? — спросил он наконец. — Что ты собираешься делать?

— О, я, — сказал Пьерсон и грустно рассмеялся, — не так трудно отыскать столовку, где уже есть священник.

* * *

Он подошел к окну спальни, распахнул настежь обе половинки, а сам уперся локтями в перекладину над подоконником. Ему почудилось, будто он не уходил отсюда со вчерашнего дня, что продолжается все тот же спор, что никогда этот спор не кончится… «Дом, — подумал он, стискивая зубы, — этот проклятый дом». Никогда бы он не поверил, что можно до такой степени ненавидеть обыкновенные кирпичи.

Она стояла перед ним, скромненько скрестив на груди руки, с обычным своим видом школьницы. Она молчала. Просто стояла перед ним.

На него снова накатил гнев, и он даже задрожал с головы до ног. Он обернулся, вцепился пальцами в перекладину и сжал ее изо всех сил.

— Слушай!

Она не шелохнулась. Тоненькая, хрупкая! А ему казалось, будто он с размаху налетел на скалу. Он снова повторил: «Слушай!» — подождал с полсекунды и сухо добавил:

— Я на тебе женюсь.

Она вскинула глаза:

— Неправда.

Он грубо схватил ее за плечи.

— Нет, правда. Правда. Слышишь? Правда. Я на тебе женюсь.

Она опустила голову, и теперь он не видел ее лица.

— Сейчас, сразу?

Он еле сдержал приступ дикого смеха,

— Как только можно будет.

Она упрямо не подымала опущенной головы.

— Ну что, пойдем? — спросил он.

— Нет.

Он выпустил ее, бесцельно прошелся по комнате, потом присел на кровать, обхватив голову руками.

— Что ж, хорошо, — сказал он еле слышно, — я ухожу.

Секунда прошла в полном молчании. Потом Жанна шевельнулась. Сделала два шага и села на кровать рядом с Майа. Сидела она в спокойной мирной позе, сложив руки.

— А вы далеко собираетесь уйти?

Он хохотнул.

— Далеко уже не уйдешь.

— Но когда немцы придут, они заберут вас в плен.

— Я переоденусь в штатское.

— А-а, — протянула она.

Казалось, она о чем-то размышляет.

— Но когда немцы придут сюда, бомбежки больше не будет?

Он снова коротко рассмеялся.

— Конечно, не будет.

— Тогда, — рассудительно заметила она, — если вы боитесь бомбежки, уйдите пока, а когда немцы придут, вернетесь.

Он уставился на нее и с минуту глядел не отрываясь.

— В сущности, — сказал он свистящим шепотом, — ты уже решила задачу: и дом сохранишь и мужа приобретешь.

Она тоже вскинула на него глаза:

— Разве вы не сможете вернуться, когда здесь будут фрицы?

Он захохотал, но в глазах у него застыл гнев.

— О, конечно, конечно, — сказал он. — Еще бы не смогу!

— Тогда почему бы вам этого не сделать?

— Хватит, — крикнул он, — хватит. Христа ради, замолчи!

Он вскочил с постели.

— Ну, — яростно сказал он, — идешь?

Он стоял у изножья постели. И смотрел на нее. Она выставила вперед подбородок, лицо у нее было спокойное, замкнутое. Потом словно кто-то внезапно совлек с ее лица маску взрослого человека. Лицо обострилось, стало с кулачок, застыло, смешная детская гримаска скривила губы, глаза со страхом уставились на Майа, будто он грозил ей пощечиной, и он невольно улыбнулся, подумав, что превратился в усатого папашу, распекающего дочку. Жанна отвела от него взгляд. Лицо ее приняло какое-то отрешенное выражение, она, казалось, ушла в себя. И в ту же минуту она повалилась на постель как сломавшаяся марионетка. Майа даже не шелохнулся. Он смотрел, как подпрыгивают от рыданий ее хрупкие плечики. «Но ведь это же девчонка», — с удивлением подумал он. Шли секунды.

— Ну, решилась?

Снова наступило молчание, и длилось оно долго. Потом она проговорила тихоньким детским голоском:

— Да.

«Моя взяла», — подумал он. Но только что одержанная победа не принесла ему радости. Непомерная усталость придавила его.

Она рыдала теперь навзрыд. Постояв с минуту у постели, он лег с ней рядом, полуобнял ее за плечи.

— Ну, ну, маленькая, — нежно сказал он, — да неужели же тебе так тяжело покидать дом?

Он почувствовал, как она вся напряглась.

— Жюльен, — сказала она, приподняв с подушки голову, — оставьте меня здесь до завтра. Завтра мы уйдем, даю вам слово.

— Нет. Немедленно.

Она уцепилась за его плечи, глаза ее были полны слез.

— Жюльен! Ну я прошу вас, завтра, хорошо, Жюльен? Завтра!

— Нет.

— Но, Жюльен, я не могу так бросить дом. Надо сначала прибраться.

Он подумал: «Прибраться». Она, видите ли, хочет «прибрать свой дом»… Он чуть было не рассмеялся, да не хватило сил.

— Нет, — угрюмо сказал он.

Она прижалась к нему крепче.

— Но, Жюльен, поверьте, необходимо прибрать дом. И почему, почему мы не можем уйти завтра? И завтра отлично можно уйти.

Он посмотрел на свои наручные часы, поднес руку к лицу, и сам удивился, каких неимоверных усилий стоил ему этот простой жест. Шесть часов. Уже шесть. Рука его тяжело упала на постель. Возможно, фрицы в конце концов и не придут сюда нынче вечером. И вдруг он увидел, как они с Жанной бродят по дорогам уже в сумерках и вымаливают у дверей очередной фермы, чтобы их пустили переночевать.

— Завтра, Жюльен, завтра!

— Если тебе угодно…

Слова эти вырвались сами собой, сразу; так легко и незаметно лопается назревший нарыв.

— Ой! До чего же я рада, — сказала Жанна.

Она прижалась к нему, свернулась клубочком.

— Я не понимаю, почему, в сущности? Все равно завтра придется уходить.

— Нет, это большая разница.

И он понял, что завтра она будет снова пытаться уговорить его, что завтра снова начнется борьба. Он почувствовал себя грустным, вялым.

Он обнял ее, положил ее голову себе на грудь, закрыл глаза. И вдруг ему припомнились слова Александра. Было это, когда они выходили из санатория. Говорили они тогда о белокурой сестрице, и Майа заявил, что у нее слишком маленькая грудь. А Александр возразил: «Мне это безразлично. Груди мне ни к чему». И они оба расхохотались; и шли они тогда под солнцем. Гравий аллеи скрипел у них под ногами. И было это вчера. Только вчера. И Майа вдруг увидел голову Александра, одну лишь голову, отделенную от туловища, и кровоточащую шею, как у обезглавленного гильотиной. Он попытался представить себе Александра, каким он был «до». Пытался представить себе его тяжелую троглодитскую поступь, характерное покачивание плеч при ходьбе или его манеру сгибать колено, когда он затаптывал огонь костра. Но он не мог. Мог представить себе только его голову.

— Слышите? — сказала Жанна. — Это зенитка, да?

— Нет, это с миноносца.

Помолчав, он добавил:

— Бьет по фрицам, а не по самолетам.

— Я боюсь, — сказала Жанна.

Он обнял ее за шею.

— Слышите! — сказала она.

— Да, — сказал Майа, — на сей раз это они.

— Зенитки?

— Да.

— Значит, они летят?

Между залпами Майа различил далекое негромкое гудение, словно летним вечером поднялась в воздух стая шмелей.

— Они, — сказал он, и в горле у него пересохло.

Он сел на постели.

— Пойдем, — сказал он, — надо уходить.

Она подняла на него глаза.

— Но вы же сами сказали, что мы уйдем завтра.

Он схватил ее за плечи и яростно тряхнул:

— Ты что, не слышишь, что ли? Они летят.

— Может, они налетят только на суда…

Он устало разжал руки. «С чего это я так безумствую», — честно спросил он себя.

Он снова обнял ее.

— Не следует зря рисковать, — терпеливо объяснил он. — Возможно, будет налет на город.

Она подняла голову.

— Еще ничего не известно.

— Послушай, — сказал он, и у него перехватило дыхание, — когда станет известно, будет уже поздно.

Собственное долготерпение выматывало его.

— Ну, идешь?

Она быстро высвободилась из его объятий и холодно взглянула на него.

— Можете уходить, — сухо сказала она.

— Как так… могу уходить? Значит, ты не пойдешь?

— Нет.

— Не идешь, потому что я не хочу ждать до завтра?

— Да.

— Но пойми же, это чистое безумие!

— Пускай. Я уйду завтра или совсем не уйду.

— Хорошо, — сказал он, вставая с постели. — Ладно, я лично ухожу.

Это было похоже на кошмар, где он, Майа, до скончания веков не перестанет говорить, не перестанет делать все одно и то же.

— Лично я ухожу, — повторил он.

В голове у него словно что-то заело, и он стал повторять про себя: «Лично я ухожу. Лично я ухожу».

— Как вам угодно, — послышался голос Жанны.

— Ты все обдумала?

— Да.

— Значит, — тупо сказал он, — ты не идешь?

— Только завтра.

Он все еще стоял у изножья постели. Смотрел на нее, и ему казалось, он уже смотрел на нее точно таким же взглядом. Стоял у изножья постели, как раз на этом самом месте, смотрел на нее и говорил: «Значит, идешь?» Стало быть, все повторялось снова, даже отдельные мгновения. И будут без конца повторяться.

— Я лично ухожу, — тупо повторил он, и вдруг все мысли разом вылетели у него из головы.

Ему только смутно почудилось, будто остается просто вспомнить то, что он уже делал, и снова делать то же самое.

Яростно пролаяла зенитка, и Майа вздрогнул, будто его разбудили.

— Жанна! — крикнул он.

Он шагнул к ней, вцепился ей в плечи.

— Я тебя силой уведу! — крикнул он.

Потом в сознании на какой-то миг образовался провал, и вдруг он увидел, что обрушился на Жанну всей своей тяжестью, охватил руками ее плечи, яростно стараясь поднять ее с постели. «Нет! — твердил откуда-то снизу далекий голос. — Нет, нет!» И внезапно он подумал: «Как нынче утром. Совсем как нынче утром!» Все мускулы его сразу ослабели. Он отпустил Жанну.

Одним прыжком она соскочила с постели, бросилась к двери и встала там, положив ладони на задвижку. Майа лежал растянувшись на постели. Он не шевелился и закрыл лицо руками.

— Что с вами такое?

Он не ответил. Все его тело конвульсивно сотрясалось. Она подошла к постели и силой оторвала его руки от лица.

— Что с вами такое? — испуганно крикнула она.

— Ничего, уже прошло.

Он провел ладонью по лицу. Потом поднялся, встал перед ней и опустил руки, тупо смотря в угол.

Прошло с полминуты. Зенитки продолжали грохотать вокруг. Жужжание над их головой стало громче. Когда бомба с грохотом разрывалась, жужжание пропадало. Потом начиналось снова, с каждым разом все ближе и ближе.

— Вы не уйдете? — спросила Жанна, задрав голову.

Майа не отвечал так долго, что она решила, он не расслышал вопроса.

— Не уйдете?

— Нет.

Жанна моргнула, потупила глаза, и он понял, что она борется сама с собой, борется отчаянно и безнадежно. «Совсем как Аткинс, — подумал он. — Совсем как Аткинс вчера. Когда надо было прыгать. Именно как Аткинс!»

Наконец она подняла на него глаза.

— Может быть, они бомбят суда.

Он закрыл глаза.

— Сейчас мы это узнаем, — печально произнес он. И тут же добавил: «Иди ляг». Говорил он тихим, слабым голосом, как больной.

Они лежали рядом в постели. Время шло. Зенитки грохотали без перерыва. Майа закинул руки за голову. Он не шевелился. Молчал. Ему казалось, что он уже достиг какого-то предела в самом себе, где уже не имеют хождения ни слова, ни жесты.

Рядом раздалось подряд несколько разрывов. Весь дом сотрясался снизу доверху при каждом новом ударе. Майа повернулся к Жанне и посмотрел на нее.

— Они? — спросила она, приподнявшись на локте.

Вид у нее был какой-то нелепо удивленный. Он кивнул: «Да, они».

— Они, — повторила Жанна, и он почувствовал, как затряслась постель от ее дрожи.

— Давайте встанем! — возбужденно сказала она. — Надо спуститься в погреб.

«Надо встать, — подумал Майа, — надо спускаться. Да, именно это, именно это и надо немедленно сделать. Надо поскорее встать с постели, спуститься». Он слышал голос Жанны у самого своего уха: «Надо встать!» Он утвердительно кивнул, но продолжал лежать не двигаясь, не произнося ни слова. Он вслушивался в грохот зениток. Никогда еще они не тарахтели так громко и яростно… Вдруг ему почудилось, что во всей этой ярости есть что-то суетное, ничтожное. «Бьет! — твердил он про себя. — Бьет!» Но думал он об этом как-то отрешенно сухо.

— Жюльен, — крикнула Жанна, — вставайте! Встаньте, умоляю вас.

Мельком он отметил про себя, что лоб Жанны весь покрыт капельками пота.

— Жюльен, — крикнула Жанна. — Ну, Жюльен же! Умоляю вас, Жюльен!

И вдруг она схватила его за талию и попыталась приподнять с постели. Он видел совсем близко ее покрасневшее от натуги лицо. «Да, да, — подумал он, — надо встать и спуститься в погреб. Немедленно встать и спуститься». Он видел, как скривились от натуги губы Жанны, затем она выпустила его, и он, словно безжизненная масса, рухнул на постель.

— Жюльен! — прокричал голос ему в ухо.

Он почувствовал, что она снова схватила его за плечи.

— Жюльен!

«Надо подняться, — думал Майа, — надо встать и спуститься». Потом он подумал: «В погреб, как нынче утром. Совсем так же, как нынче утром». Он услышал над самым ухом крик Жанны: «Жюльен!» Крик дошел откуда-то издалека, как будто Майа окликнули из глубины леса. Потом он перестал что-либо слышать и, подождав немного, повернулся к Жанне. Она лежала на боку. Глаза ее были полуприкрыты веками, и ресницы, словно живые, быстро и непрестанно вздрагивали. Глаза ее были совсем близко от его глаз, вблизи они казались огромными и затуманенными. Он отвернулся и стал смотреть прямо в пустоту.

«Эти взрывы, — думал он, — эти взрывы все не кончаются». И потом он подумал: «Весь этот грохот!» И вдруг ему захотелось смеяться. Теперь свист над их головой стал громче. Он почувствовал, что кровать снова затряслась, и понял, что это снова Жанну начала бить дрожь.

Грохот раздался совсем рядом, как будто чья-то гигантская рука схватила дом и зверски трясла его. Он увидел, как Жанна вся скорчилась, будто больной зверек. Она дрожала с головы до ног, и веки ее судорожно бились. Майа почему-то показалось, что он смотрит на нее издалека.

Вдруг зенитки замолчали, и опять стало слышно только приглушенное и неустанное жужжание, так летним вечером летят шмели.

— Жюльен!

Говорила она слабым голоском, всхлипывая, как ребенок.

— Жюльен!

Он кивнул головой.

— Почему вы не увели меня отсюда?

Он с трудом выдавил из себя:

— Увел? А куда?

— Подальше отсюда, от этого дома!

Он все так же пристально смотрел перед собой.

— Да, — сказал он, — да.

Прошла секунда, потом голова его бессильно упала на подушку рядом с головой Жанны. Он посмотрел на нее. Потом снова открыл рот и заговорил хриплым голосом, будто молчал долгие месяцы.

— Да, — сказал он, — я должен был это сделать.

Неописуемо пронзительный свист обрушился прямо на них. Жанна судорожно прижалась к нему, и он, как в свете молнии, как во сне, увидел ее черные огромные глаза, затравленный, устремленный на него взгляд.

Раздался нечеловеческий грохот, и Майа почувствовал, как выскользнула из-под него кровать и он летит в пустоту. Он открыл рот, словно тонущий пловец. Теперь он уже ничего не видел. Левой рукой он по-прежнему держал руку Жанны. Он сделал над собой усилие, чтобы увидеть Жанну, но это ему не удалось. «Слава богу, — подумал он, — слава богу, бомба не попала в дом. Жанну сбросило на пол взрывной волной». Ему вдруг показалось, что мысли его совсем прояснились. Он снова сделал над собой усилие, чтобы увидеть ее. Но все вокруг было какое-то туманное, расплывчатое. Он решил провести рукой по плечу Жанны, коснуться ее головы. Рука его двигалась с непонятной ему самому медлительностью. Эта медлительность бесила его. Потом он словно провалился куда-то и уже перестал обо всем думать.

Рука его медленно продвигалась вперед и коснулась шеи Жанны. Он остановился, перевел дух. Грудь его была словно зажата в тиски. Он чувствовал, что она вся взмокла, и пытался догадаться, почему это он сразу так вспотел. Рука его медленно скользила по затылку Жанны, скользила с непонятной медлительностью, дюйм за дюймом. Дойдя до подбородка Жанны, она остановилась и наткнулась на какое-то препятствие. «Что же это такое?» — подумал Майа. Мысли его были четкие, даже какие-то железно четкие, и это придало ему духу. «Я очень спокоен», — подумал он. И снова этот черный провал. Только потом он вспомнил, что пытается нащупать лицо Жанны.

Собственная рука казалась ему бесконечно далекой, скорее даже чужой рукой. Как странно, что твоя рука так далека от твоего же тела. Он снова стал шарить вокруг, и движение пальцев доставило ему удовольствие. Но под его левой ладонью было дерево. Какой-то острый край, два острых края. Но ведь это же обыкновенная потолочная балка. Он несколько раз повторил про себя «обыкновенная балка». Грудь его снова стиснуло, словно его слишком туго перепеленали. Дышал он с трудом, но боли не испытывал. «Я совсем спокоен», — подумал он. И вдруг он сразу все вспомнил. Балка? Балка свалилась на голову Жанны? Нет, нет, главное — не безумствовать, хранить спокойствие. Это же так просто. Сейчас он подымется, оттащит в сторону балку. Это же так просто. Должно быть, Жанне больно. Но он ведь встанет и оттащит балку. Не может же он, в самом деле, лежать здесь в темноте. Сейчас он встанет, вот и все. Странно, почему это по груди струится пот.

А через мгновение земля под ним расступилась, и он начал падать в пустоту. Он падал как бы на дно колодца меж двух вертикальных земляных стенок. Они неслись мимо него с головокружительной быстротой. Он падал, откинув голову, чтобы видеть небо. Очень далеко и очень высоко над головой он видел маленький звездный кружок. Но кружок быстро тускнел. Он раскинул руки. Пальцы его вцепились в выступающий комок земли. Был миг неистовой надежды. Но комок оторвался, и земля просыпалась между пальцами. Он откинул голову и широко открыл глаза. И тут все звезды померкли разом. И Майа даже не успел понять, что это была смерть.