Глава I

Выскочки

В славный солнечный день 1869 года Париж высыпал на улицы, чтобы отпраздновать столетний юбилей первого из Наполеонов. Аристократия, генералитет и дипломатический корпус, из ниоткуда повылезшие, как грибы, чествовали величайшего собрата-выскочку, порожденного плодоносным лоном революции.

– Проходимцы все до единого, – сказал Джон Тернер, крупный парижский банкир, с которым мы вместе отправились в церковь Дома инвалидов. – А этот, – собеседник указал на Наполеона Третьего, – самый ловкий из них.

Кое-как втиснувшись в величественный храм, мы затесались в толпу людей, носивших на плечах эполеты, но не знавших тягот войны. Присутствовали и дамы. Разве красота не внесла свой вклад в возвышение и падение блестящей Второй империи? Представители почти всех европейских держав поспешили принести дань уважения памяти маленького артиллерийского офицера-корсиканца.

Что до меня, то я пришел из чистого любопытства, как, без сомнения, и многие прочие. Если вообще тут кто-то испытывал искренние чувства. Например, мой сосед, дородный господин в мундире придворного, разражался рыданиями лишь тогда, когда смолкший орган позволял всем стать свидетелями его скорби.

– Кто это? – поинтересовался я у своего спутника.

– Легитимист, рассчитывающий занять пост при Наполеоне, – с присущей ему прямотой ответил Джон Тернер.

– И что же? Он плачет от того, что родившийся сто лет назад умер?

– Нет. Он плачет в надежде, что племянник умершего вдруг да и заметит его эмоции.

Трудно сказать, умен или глуп Джон Тернер на самом деле. Его округлое, одутловатое лицо всегда хранит совершенную невозмутимость: ни морщинки, ни движения губ или бровей, способных выдать скрытые мысли. Неизменно добродушный и безразличный, средних лет холостяк, мир которого отнюдь не пуст, но полон… вкусной еды.

Природа наградила меня длинными ногами (равно пригодными убегать как от бейлифов, так и от брачных уз, как любят шутить мои родственницы), поэтому я получил возможность смотреть поверх голов большинства из присутствующих, и впервые в жизни разглядеть Наполеона III. Человеческий ум – вещь гораздо менее значительная, нежели склонны уверять нас те, кто не допускает существования вещей, не подвластных рассудку. В этот миг я напрочь потерял интерес к тому, что кроется за этими тусклыми, невыразительными глазами. Забыл, что предо мной делатель истории, тот, кого хроники, создаваемые в тиши двадцатого столетия, поместят в списке выдающихся французов на второе, вслед за великим дядей, место. Мне просто хотелось понять, способен ли этот человек откликнуться на чрезмерно наглядное выражение эмоций со стороны моего соседа в мундире придворного.

Наблюдатель и проницательнее меня вряд ли сумел бы выудить что-то из спокойных, бледных черт императора, который своей невозмутимостью напоминал скорее наших соотечественников, чем французов. Служба продолжалась, завораживая искусными возвышениями и понижениями тона голоса и музыки, которые, склонен я полагать, вернули не одну впечатлительную душу в лоно католической церкви. Джон Тернер хмыкнул вдруг на манер, свойственный толстякам.

– Все смеюсь над вашей историей с ящиком из-под пианино, – пояснил он.

Незадолго до того я рассказал ему, как проник на отправляющийся в Кале из Дувра пакетбот под видом пианино, якобы помещенного в изготовленный месье Эраром ящик. Мой слуга развлекал разговором бейлифа, приставленного караулить меня на причале, в то время как оба они помогали опустить ящик со мной в трюм. Удивление моих попутчиков при виде того, как Лумер преспокойно вывернул шурупы и выпустил меня из заточения посреди пути через Ла-Манш, безмерно потешало Джона Тернера. Он готов был пересказывать эту историю без конца, а иногда даже приближал сей конец, багровея в приступе апоплексического веселья. Вот и теперь он хохотнул прямо посреди торжественной службы. Но меня, как персону более впечатлительную по части внешних обрядов и помпы, в данный момент занимало лишь происходящее вокруг нас. Будоражащее кровь бегство от кредиторов уже стало достоянием прошлого – время летит быстро, а я, вопреки мнению иных, вовсе не лежебока, не способный ловить момент.

Церемония, в которой мы принимали участие, действительно была довольно причудливой, способной привлечь внимание любого ее очевидца, – как причудливой, склонен я полагать, была любая историческая сцена столетия, видевшего взлет и падение Наполеона I. Разве не кажется невероятным, что династия сумела восстать из пепла, давно остывшего на острове св. Елены, дабы отпраздновать столетний юбилей своего основателя?

Разве осмелился бы пятьдесят лет назад хоть один пророк предсказать, что однажды на трон Франции взойдет второй император? Кто осмелился бы предречь, что непостоянный народ, проклинавший в 1815 году само имя Бонапарта, изберет на всеобщих выборах своим правителем другого представителя этого рода?

Немногие из собравшихся в этой великой усыпальнице питали благочестие, способное заставить их внимать событиям у алтаря, откуда доносился монотонный голос священника в ореоле уплывающих к куполу облачков ладана. Мы без особого стеснения разглядывали друг друга, и если честно, то лица многих, не говоря уж о славных именах и блестящих мундирах, навевали мысли, очень далекие от религиозного рвения и молитвы. Старые воины, собравшиеся в нефе, побывали кто под Инкерманом, кто под Сольферино, а кто и в Мексике, этой проклятой Богом стране. Генералы всех наций, смешавшиеся в толпе, угрюмо раскланивались друг с другом. Им доводилось встречаться лицом к лицу и прежде. На поле боя.

Воистину причудливое смешение принцев и нищих, друзей и врагов, патриотов и авантюристов. И чаще всех прочих привлекало мой взор лицо, оставшееся для меня такой же непостижимой загадкой, как тогда, так и тем утром одиннадцатого января, через четыре года после описываемых событий, когда я склонился над ним в Чизлхерсте.

Наполеон III, человек с взглядом, который никто не мог прочитать, эта спокойная, погруженная в себя загадка, прошествовал по нефу вдоль выстроившихся в ряды солдат, и религиозная часть сегодняшних торжеств закончилась. Париж обещал пребывать en fête до темноты, а ночью невиданной роскоши фейерверк завершал празднование. Не найти сердца более отзывчивого веселью чем то, что бьется под тесным жилетом мелкого французского буржуа. Если не считать изящного корсажа его супруги. Даже сквозь толстые стены церкви до нас доносились радостные вопли толпы.

Когда император вышел, мы тоже потянулись к дверям, поздравляя и обнимая друг друга, смеясь и плача одновременно.

Кто-то ухватил меня за руку.

– Вы англичанин? – воскликнул незнакомец.

– Да.

– Тогда позвольте обнять вас.

Мы обнялись.

– Ватерлоо (у него прозвучало как «Ваттерло») забыто. Оно погребено в Крыму, – вскричал темпераментный сын Галлии. Это был дородный мужчина, щедро подкрепившийся за завтраком чесноком.

– Так и есть, – подтвердил я.

Мы обнялись снова. Потом я потихоньку избавился от него. В это время было приятно, но невыгодно быть англичанином, поэтому Джон Тернер, одетый как истый парижанин, молча ретировался в сторонку. Многие из присутствующих тоже выразили желание похоронить Ватерлоо, но мне удалось свести погребальную церемонию к простому рукопожатию.

– Vive l,Empereur! – поднялся крик. – Да здравствует император!

Я орал громче всех. Что бы вы ни думали, но соглашаться с толпой – мудрый поступок.

На ступеньках храма я нашел поджидающего меня Джона Тернера.

– Наобнимались со своим новым приятелем? – спросил он меня с прямотой, проистекавшей, возможно, из одышки. Впрочем, в силу той или иной причины откровенность вошла в привычку у этих хорошо откормленных философов.

– Мы предавали забвению Ватерлоо, – ответил я.

Взрыв веселого смеха заставил нас обернуться. Смех не относился ко мне и явно был порожден инцидентом, ускользнувшим от нашего внимания. Но не факт радостного хохота заставил меня крутануться на месте, как подстреленного. Причиной был сам голос. Звучала в нем родственная моей душе нотка, которую, казалось, я знаю уже тысячу лет, но ни разу не слышал до этого момента. Странное дело, чтобы человек, проживший тридцать с лишним лет и повидавший мир, подумает читатель, реагировал с такой готовностью и даже с охотой на подобный пустяк.

Но как ни странно, все было именно так. Я будто знал этот голос всю жизнь, а ведь речь шла всего лишь о беззаботном смехе юной девушки.

Приходилось вам слышать, как сквозь гомон школьной комнаты прорезается вдруг среди детского щебетанья совсем не девическая, а вполне взрослая уже нотка?

Я уловил теперь такую вот нотку и повернулся. Издавшая ее особа стояла на расстоянии вытянутой руки от меня. Она была высокой и стройной, свежей своей незрелостью напомнив мне первые весенние цветы в родном норфолкском лесу. Подобно цветку было и ее личико: удлиненное как бутон, со свежими лепестками юности, здоровья и благополучия. Самые озорные глаза в целом свете были устремлены на стоявшего рядом пожилого господина. Радостный, полный счастья взгляд невинной молодости. И все же за обличьем девушки мне открылась женщина. Я видел грациозную даму, знающую жизнь, но оставшуюся чистой, изучающую добро и зло с целью помнить только первое. Ибо познание добра и зла подобно вакцине, что провоцирует болезнь только в организме, подточенном уже скрытой болезнью.

– Идемте. – Джон Тернер взял меня под руку. – Похоже, никто больше не собирается забывать Ватерлоо.

Мы прошли несколько шагов. Потом я остановился.

– А что это за юная леди спускалась по ступенькам позади нас?

Джон обернулся через плечо и хрюкнул.

– Старик де Клериси и его дочка, – ответил он. – Одно из семейств слишком древних, чтобы идти в ногу со временем.

Мы прошли еще немного.

– Это шанс для вас, – прошептал мой спутник. – Ему требуется секретарь.

– Неужели? – воскликнул я, замерев. – Так представьте меня!

– Только не я.

– Почему?

– Не могу представлять человека, прибывшего из-за моря в ящике для пианино, – ответил банкир со смехом, заставившим меня вспомнить, что передо мной человек, имеющий в Париже положение, тогда как я всего лишь бродяга и никчемный прожигатель жизни.

– Тогда я представлюсь сам, – вырвалось у меня.

Джон Тернер пожал массивными плечами и зашагал дальше. Я же задержался и, выждав момент, повернулся.

Месье и Мадемуазель де Клериси неспешно приближались, и слишком много взглядов, выражающих нескрываемое восхищение, устремлялось на прелестную молодую девушку, которая счастливо не замечала их. Создавалось впечатление, что она лишь недавно покинула монастырь, потому как на лице ее играло сочетание простодушного румянца и белизны, а в глазах светилось неподдельное восхищение, совершенно неподобающее моменту. Что известно ей о Наполеоне I, и возрадовалась бы она за Францию, узнай хоть немного о черной пучине, в которую великий полководец вверг эту страну?

Я стал прокладывать путь через толпу, не задумываясь над тем, что делаю. Я бежал от кредиторов, это верно, но не нуждался в работе ради куска хлеба. Среди Говардов трудиться не было принято, хотя многие из моих предков, насколько мог я судить по домашнему собранию семейных портретов, проявляли недюжинную храбрость и настойчивость, сражаясь за правое, да и за неправое дело.

Толпа был отлично вымуштрована и как следствие с холодом и враждебностью встречала любого, идущего против нее. Но мне удалось пробиться к месье де Клериси и коснуться его руки. Старик стремительно обернулся, как человек, имеющий не только друзей, но и врагов, и удостоил меня благосклонного взгляда, не переменившегося даже когда выяснилось, что перед ним незнакомец.

– Месье де Клериси? – спросил я.

Отвечая на мой поклон, он вперил в меня добрые, близорукие глаза.

– Вы не ошиблись. Чем могу быть полезен, сударь мой?

Голос у него был высокий и тонкий, почти детский, и я поежился при мысли, что особа столь чистая и неопытная, как Мадемуазель де Клериси, вынуждена выходить в свет, не имея лучшей защиты, чем этот пожилой господин.

– Простите за беспокойство, но до меня дошли слухи, что вы ищите секретаря. Я всего лишь прошу разрешения заглянуть к вам и переговорить насчет этой должности.

– Однако, mon grand monsieur, – с умилительной комичностью воскликнул он, жестом отдавая должное моему росту и крепкому сложению жителя восточных графств. – Сейчас не время говорить о делах. Сегодня все предаются удовольствиям.

– Не все, месье, кое-кто очень даже занят, – возразил я, вручая ему свою карточку, которую де Клериси поднес к глазам на манер человека, уже давно не полагающегося на остроту зрения.

– Какая решимость! – воскликнул он со снисходительностью старика к молодости. – Mon Dieu! Эти англичане теперь наши союзники! – Потом помолчал немного. – Ну ладно, если месье так настаивает, я буду к вашим услугам завтра с десяти утра.

Де Клериси нырнул в карман и церемонно вручил мне визитку. Какое удовольствие было встретить в Париже 1869 года такого вот человека – наивного, скромного, напрочь лишенного агрессивной потребности самоутверждаться, столь свойственной французам накануне войны. С того момента как я, при обстоятельствах, столь потешивших Джона Тернера, прибыл в столицу, меня так и подмывало съездить по физиономии каждому второму фланеру из встречавшихся во время прогулки по бульвару.

Я снова присоединился к своему английскому другу, дожидавшемуся меня там, где я его оставил. Банкир поглядывал по сторонам с величавой, добродушной снисходительностью.

– Ну как, достигли желаемого? – спросил он.

– Нет, но я намереваюсь быть завтра в десять утра у этого господина и решить вопрос.

– Уф! – отозвался Джон Тернер. – Даже не подозревал, что вы такой проныра!

 

Глава II

Месье

Есть люди, которые за ночь переосмысливают события или хотя бы взвешивают принятые решения. Но я к ним никогда не относился. Исполняя те незначительные предприятия, что отмечают мою, ничуть не более богатую, чем у большинства окружающих, жизнь, я неизменно просыпался наутро с той же мыслью, с какой предался накануне нежным объятьям сна. И в то же время осмелюсь утверждать, что совершил не менее, но и не более ошибок, нежели мои более осторожные собратья. Если обобщить, то баланс склоняется, как мне подсказывает опыт, в пользу тех, кто умеет принимать решения и не сворачивать с избранного пути, а не сомневающихся, ищущих совета и склонных податься в ту сторону, куда подует ветер.

«Всегда заходи прямо на прыжок!» – крикнул однажды отец, много-много лет назад, когда я сидел на краю канавы в Норфолке и смотрел вслед своей лошади, исчезающей за следующей зеленой изгородью.

Наутро после празднования столетнего юбилея я проснулся без тени сомнения в голове и был решительно настроен добиваться должности, которой так мало соответствовал.

Рассорившись с отцом, отказавшимся платить мелкие долги, без которых ни один молодой человек, осмелюсь заявить, не в силах обойтись в Лондоне, я сохранил в своем распоряжении небольшой годовой доход. Это было наследство матери, которой я никогда не видел и на чью могилку на заброшенном церковном кладбище в Хоптоне меня приучили приносить цветы задолго до того, как я полностью осознал смысл этого действа. Угрозы разгневанного родителя не оставить мне ни шиллинга не сильно пугали меня. Милый старый джентльмен пускал их в ход раз сто, не меньше, начиная со второго моего курса в Кембридже, где он немало изумил лакея из «Буйвола» проявлением честной британской ярости.

Но, положа руку на сердце, заняться чем-нибудь мне было необходимо – найти одно из тех занятий, щедро оплачиваемых, каковые, без сомнения, множество некомпетентных юнцов ищет сегодня, как искало и двадцать пять лет назад.

– Вы хотите чего-то этакого, – сказал Джон Тернер, с которым я поделился своими чаяниями, – что позволит простому джентльмену вести жизнь, достойную лорда.

И вот месье де Клериси готов, может статься, пожаловать мне две сотни фунтов в год как его секретарю. Но волновала меня встреча не с ним, а с Мадемуазель – я даже христианского имени ее не ведал. Как примет меня она?

Утро, помнится, выдалось славное. Какой погодой могли похвастаться эти Наполеоны от самого Аустерлица вплоть до бесподобной осени 1870 года!

Адрес, оттиснутый в уголке карточки месье де Клериси, ни о чем не говорил мне, хотя с улицами Парижа я на короткой ноге. Улица Пальмье, как выяснилось, находится за рекой, и, как добавил мой источник, лежит между бульваром и Сеной. То была часть великолепного города, до которого Наполеон III и барон Осман еще почти не добрались, – квартал спокойных, тенистых улиц и узких переулков. Солнце играло в реке, пока я шел по мосту Святых Отцов, и вода, казалось, танцевала и смеялась, радуясь утренней свежести. Флаги на домах все еще развевались, ибо убирать их веселым парижанам все равно что ножом по горлу. Воистину, выйдя на улицу, я ступил в мир, исполненный радости.

Отель де Клериси обнаружился в самом конце улицы Пальмье, которая им и заканчивалась. Если быть точным, она представляла собой тупик, упиравшийся именно в громаду особняка Клериси. Дом скрывался за высокой каменной стеной, целостность которой нарушали только кованые ворота.

Я позвонил и услышал, как далекое «динь-динь» отдалось в глубине усадьбы. С улицы в дом вел крытый переход, в который я и последовал за слугой, шустрым молодым парижанином, с любопытством разглядывая небольшой сад. В Лондоне сады выглядят заброшенными и хмурыми, но здесь кругом полыхали яркие цветы и умиротворяюще-монотонно шумел маленький фонтан, навевающий грезы об испанском патио.

Юноша оказался из породы современных слуг, отлично знающих свое дело.

– Фамилия господина? – отрывисто спросил он.

– Говард.

Мы миновали тускло освещенный холл, пахнущей старыми коврами и ржавыми доспехами, и поднялись по лестнице. Затем слуга распахнул дверь и объявил меня в своей порывистой, вышколенной манере. В большой комнате находилась лишь одна персона, которая не слышала голоса юноши, потому что громко смеялась, играясь с собачкой. Миниатюрное животное, рьяно включившееся в забаву, теребило в пасти изящный носовой платок, и так увлеклось, что наткнулось прямо на меня. Я наклонился, спасая остатки израненного батиста, а когда распрямился, то увидел Мадемуазель прямо перед собой. В глазах ее читались озорство и глубокое чувство собственного достоинства.

– Спасибо, месье, – произнесла она, принимая платок. Было очевидно, что она не узнала чужестранца, пристававшего накануне к ее отцу.

Я объяснился кратко, насколько мог.

– Слуга перепутал, приведя меня в эту комнату, – добавил я. – В мои планы не входило беспокоить Мадемуазель, у меня дело к месье де Клериси. Я соискатель на должность секретаря.

Она смерила меня быстрым взглядом, и при виде моей одежды в глазах ее появилось выражение, заставившее меня допустить, что месье де Клериси платит своим личным писарям даже менее двухсот фунтов в год.

– Ах! – воскликнула девушка, мысли которой читались в ее искреннем взгляде. – Отец сейчас в кабинете, занят, насколько понимаю, с месье Мистом.

– Мистом? – повторил я, потому как фамилия была не менее любопытной, чем тон, которым ее произнесли. Мадемуазель, похоже, ждала от меня сообщения, что я знаю этого человека.

– Вашим… Вашим предшественником.

– Ну да, секретарем – одушевленной машиной для письма.

Она весело рассмеялась, всплеснув руками. Ее интерес породил во мне неприятное чувство, что человек по имени Мист опередил меня не только в части поступления на должность. Но глаза ее были так чисты, что подобная мысль казалась настоящим святотатством, преступлением против невинности и правдивости. Лицо Мадемуазель свидетельствовало о том, что если даже девичье любопытство и оказалось затронуто, то сердце красавицы свободно от глубокого чувства, неизбежно оставляющего следы на всех, кто его пережил.

Имя бывшего секретаря месье де Клериси зацепилось за мой слух, поэтому вместо того, чтобы уйти, как предписывали хорошие манеры, я задержался, ища способ продолжить разговор.

– Мне бы не хотелось мешать месье де Клериси, – сказал я. – Думаю, не совсем правильно, когда машина старая встречается с машиной новой.

Мадемуазель рассмеялась, и снова уловил я в ее голосе ту серебристую нотку, что отзывалась в моей душе и казалась такой новой и такой знакомой одновременно. Бесспорно, в смехе выражается душа.

– Этот термин едва ли подходит месье Мисту, – возразила она.

– Тогда каким одним словом можно описать его?

С минуту девушка размышляла. Она совершенно не стеснялась и общалась со мной, незнакомцем, как разговаривала бы с отцом.

– Одним словом? – переспросила она. – Не знаю… Впрочем, да… химера.

Послышавшиеся из коридора голоса сделали дальнейшее промедление невозможным.

– Быть может Мадемуазель позволит мне позвонить слуге, дабы тот препроводил меня в кабинет месье де Клериси? – сказал я.

– Я сама провожу вас, – последовал ответ. – Дверь кабинета всегда открыта для меня. Я слышу голоса, предвещающие, надо думать, скорый уход месье Миста.

Звуки и впрямь были хорошо различимы, но до наших ушей доносился лишь один голос – исполненный добродушных тонов говор виконта де Клериси, дополняемый приятным смехом. Если Мист и отвечал, то приглушенно, и мне ничего не было слышно. Я открыл дверь, и Мадемуазель повела меня за собой.

По широкой лестнице, которой недавно воспользовался я, спускался мужчина – худощавый, легкий на ногу. Не обернувшись, он продолжал свой путь, пока не скрылся в полумраке большого холла. Мне врезался в память образ стремительной, бесшумной походки и прилизанных темных волос. Некое беспокойство шевельнулось во мне, оказавшееся сильнее простого любопытства: по какой причине этот человек оставляет службу у виконта? Такова было первая моя мысль о Шарле Мисте и первая встреча с ним.

Виконт вернулся к себе, прикрыв дверь кабинета, в которую Мадемуазель быстро постучала.

– Отец, – послышалось, когда она вошла, – тут один господин желает вас видеть.

Проходя мимо нее, я уловил аромат фиалок, прикрепленных к платью, и некий свежий, весенний парфюм, принадлежавший словно ей самой.

Хозяин дома принял меня с таким радушием, будто это он, а не я выступал соискателем. Виконт поклонился и воззрился на меня близорукими глазами.

– Вчерашний английский джентльмен, – произнес он, указав на кресло.

– Я поймал вас на слове, месье, – ответил я. – И пришел просить место секретаря.

Усевшись, я стал ждать развития событий. Виконт расположился за письменным столом и в задумчивости или в нерешительности стал крутить в пальцах перо. Поверхность стола, как я подметил, была свободна от хлама, заполняющего обычно бюро делового человека. Лежащий у локтя старика календарь являлся милым пустяком из картона, украшенным купидончиками и пастушками – такие девушки посылают друг другу в канун Нового года. Обстановка указывала скорее на досуг, чем на серьезные занятия. Кабинет и письменный стол наводили на мысль об измышленных делах, под предлогом которых виконт удаляется сюда, чтобы насладиться одиночеством и выкурить сигарету. Оставалось только гадать, какие обязательства могут выпасть на мою долю.

После паузы пожилой господин поднял глаза – самые добрые в мире – на мое лицо, и я прочитал под седыми ресницами расположение в сочетании с толикой иронии.

– Известно ли месье что-либо о политике этого несчастного государства? – спросил он и наклонился, положив локти на пустой стол, благодаря чему стал похожим на медицинское светило, снисходящее до оробевшего пациента.

Манеры пожилого француза взывали к тому, что придется обозвать моей совестью – капризной машине, признаюсь, не охотно запускающейся и быстро выходящей из строя. Забавное приключение с примесью чертовщинки ссохлось вдруг до размеров нелепой шутки. Мне вдруг подумалось, что бессовестно играть вот так на невинности молодой девушки и простодушии старика. Невинность – самый надежный щит в мире.

– Месье, – начал я, повинуясь порыву, – у меня нет качеств, которые обычно ищут в секретарях. Я получил образование в Итоне и Кембридже. Если от вашего секретаря требуется прямо пущенный мяч или хороший гребок веслом – я тот, кто вам нужен. Но больше я вряд ли на что пригоден. У меня образование обычного английского джентльмена: я достаточно знаю латынь, чтобы переврать эпитафию или девиз, и ровно столько греческого, чтобы не причинить вреда здоровью. Зато отлично владею французским, с которым освоился в Женеве, куда отец отправил меня, после того как я… Ну, был отослан из Кембриджа. Опять же, у меня нелады с родителем. Мы ссоримся каждый год, в конце охотничьего сезона. Но на этот раз все серьезно. Мне приходится самому прокладывать себе путь в мире. Я из тех, месье, кого называют никчемными субъектами.

Снисхождение, с которым выслушана была моя сбивчивая исповедь, только усилило внутренние терзания. Когда начинаешь говорить правду, самое плохое в том, что потом трудно остановиться. Но не мог ведь я признаться, что влюбился в оттенок голоса его дочери, в свет ее глаз – я, человек, ни разу не испытывавший к женщине серьезных чувств! Он просто счел бы меня сумасшедшим.

Честно говоря, мне во многом не хотелось бы признаваться виконту. К примеру, про распрю с отцом, причиной коей стал мой отказ жениться на Изабелле Гейерсон – молодой леди с обширными поместьями и состоянием в восемьдесят тысяч фунтов. Я просто сообщил месье, что наши с Говардом-старшим мнения разошлись по денежному вопросу. Разве не применимо это к большинству браков, устроенных любящими родителями? Пожилой джентльмен терпеливо слушал, а когда я частично облегчил душу, просто кивнул.

– Я не получил ответа на свой вопрос, mon ami. Многое ли вам известно о французской политике?

– Абсолютно ничего, – честно признался я. И полагал, что подписал себе приговор.

Господин де Клериси откинулся в кресле и пожал плечами.

– Что ж, быть может, это и не имеет значения, – пробормотал он скорее сам себе. Потом приязненно посмотрел на меня и продолжил обычным тоном: – Знаете ли, месье, вы мне нравитесь. Не примите мои слова за дерзость, ибо я человек пожилой, а вы юный. Вы понравились мне сразу, стоило мне увидеть вас вчера. Обязанности, возлагаемые на моего секретаря, легки. По большей части они сводятся к необходимости быть поблизости на случай, если вы мне понадобитесь. У меня есть небольшие имения на юге, в Бурбоннэ и в окрестностях Орлеана. Необходимо поддерживать переписку с моими агентами, а также навещать поместья, если возникнет вопрос, который управляющим не по силам окажется разрешить самим.

В течение некоторого времени виконт знакомил меня с обязанностями, выглядевшими на удивление необременительными. По временам он, правда, делал паузу, словно подыскивая, как расширить перечень за счет какой-нибудь пустячной работы, касающейся дома.

– Мадам виконтесса также будет рада положиться на ваши услуги, – добавил де Клериси.

Вот так я узнал о существовании этой госпожи. Позже я не раз ловил себя на мысли, что в этом разговоре мы по молчаливому согласию обходили вопрос, возникающий в таких делах первым, – о размере жалованья, уплачиваемого хозяином своему работнику.

– Я также требую от вас, – подвел он наконец черту, – жить в Отеле де Клериси во время моего пребывания в Париже.

За несколько лет до того, во время охотничьей экспедиции в Африку, я всю ночь и большую часть дня шел по следу льва. И нагнав-таки добычу, увидел перед собой старого, больного, полуслепого зверя. Никогда не забыть мне чувства, овладевшего мной в ту минуту. Подобное ощущение охватило меня и теперь, когда мне предложили жить под одним кровом с Мадемуазель де Клериси: стыд охотника, избравшего не способную постоять за себя жертву.

– Вы колеблетесь, – заметил виконт. – Но боюсь, это непременное условие. Вы всегда должны быть у меня под рукой.

 

Глава III

Мадам

Полагаю, читателю прекрасно известен обычный исход стычки со своей совестью. В ряде поворотных моментов пестрой моей карьеры я сходился с совестью лицом к лицу, и вынужден признать, что победа редко оставалась за этим призрачным стражем.

Облагодетельствовав меня своим ультиматумом, виконт стал ждать. Я подумал о присутствии в этом старом доме Мадемуазель де Клериси. Кто я такой, чтобы поворачиваться спиной к подарку, который посылают мне боги? Терпеть не могу малодушных, что то и дело оглядываются назад, вступив на незнакомую дорогу.

– Как будет угодно месье, – ответил я.

Мой собеседник встал, вздохнув, как мне показалось, с облегчением.

– Пойдемте, найдем виконтессу, – сказал он. – Моя супруга рада будет познакомиться с вами. А завтра я сообщу вам свой ответ.

«Ага, – подумал я. – Выходит, решение за виконтессой!» И последовал за месье де Клериси к двери.

– Сейчас половина двенадцатого, – сообщил старик, взглянув на скромные серебряные часы. – Мы найдем мадам в ее будуаре.

Эта комната располагалась, как выяснилось, за гостиной, в которую мы вошли. Внизу простирался большой квадратный холл, тускло освещенный, потому как в старые неспокойные времена окна его были забраны плотными решетками, хотя некоторые лучи все-таки пробивались через железные прутья. На верхнюю лестничную площадку выходила галерея, обегающая весь четырехугольник холла, и именно галерея давала доступ ко всем жилым помещениям.

Виконт постучал в дверь комнаты супруги и вошел, не дожидаясь ответа. Я, намеренно замешкавшись, не слышал сказанного им на пороге и вошел лишь повинуясь приглашению моего спутника.

Немолодая дама стояла у окна, только что поднявшись с кушетки, усеянной мелочевкой из корзинки с рукоделием. Виконтесса явно была моложе супруга – стройная женщина лет пятидесяти или около того, с вьющимися седыми волосами, смуглой кожей и обликом уроженки Прованса. Из-под серебристой челки на меня устремились два самых умных глаза, которые мне доводилось видеть на человеческом лице. Я поклонился, неожиданно поймав себя на мысли, что нахожусь в присутствии личности, представляющей собой настоящий оазис в пустыне посредственности. И как ни странно, с этого момента моя совесть снова погрузилась в сон. Мадам де Клериси была женщиной вполне способной защитить тех и то, что ей дорого.

– Месье Говард желает занять вакансию, освободившуюся после ухода нашего друга Шарля Миста, – пояснил ее муж, глядя на меня и нервно сплетая белые пальцы. – Дела мы уже обсудили, и вполне возможно, придем к обоюдному согласию. Естественно, месье Говард пожелал представиться вам.

Мадам поклонилась, ее темные глаза почти мечтательно остановились на моем лице. Она ждала, когда заговорю я, тогда как девять женщин из десяти первыми нарушили бы молчание.

– Я объяснил месье виконту, – поспешил сказать я, – что не обладаю ни одним из качеств, необходимых для этой должности, и что мои родственницы – тети, если точнее, смотрят на меня как на mauvais sujet.

Дама улыбнулась и опустила взор на кружево, которое держала в руках. Мне припомнилось, что прошлым утром на шее у Мадемуазель де Клериси красовалось подобное тончайшее изделие. В последующие дни вид постепенно растущего кружевного покрова сделался мне привычен. Мадам не делала без рукоделия ни шагу и неустанно трудилась, следуя образцу, усвоенному в монастыре с поросших соснами склонов Вара.

– Месье Говард – человек с положением в своем краю, что на восточном побережье Англии, – продолжил старик. – У него, впрочем, выявились некие разногласия э-э… Разногласия с отцом.

На краткий миг ее глаза впились в мои.

– По причине брака по расчету, – добавил я, приоткрыв под воздействием собственного порыва или проницательного взгляда мадам, правду.

Тут я сообразил, что это признание вступает в противоречие с версией о денежных разногласиях, которую я поведал супругу мадам десятью минутами ранее. Я глянул на виконта, стараясь определить, заметил ли тот расхождение, но тут же успокоился – виконт был целиком погружен в восхищенное и даже слегка умильное любование собственной женой. Не составляло труда уловить расклад в семейной иерархии этого дома, и я испытал облегчение, поняв, что столь нежный цветок, как Мадемуазель де Клериси, имеет такого бдительного опекуна в лице своей матери. Зло способно приобретать разные обличья. Беспечные и недалекие матери являются, по сути своей, преступницами. Но Мадемуазель де Клериси располагала родительницей, способной не только распознать опасность, но дать ей отпор.

– Брак по расчету, – повторила мадам, впервые заговорив. – Очень легко допустить ошибку в таких вещах, не правда ли?

– Легко как для одной стороны, так и для другой, мадам, – ответил я. – А мои интересы затрагиваются гораздо глубже, нежели интересы отца.

Она посмотрела на меня, кивнула слегка и мудро улыбнулась. Никто не знает, откуда иные женщины черпают знания о мире.

– Месье знает Париж? – поинтересовалась хозяйка дома.

– Как англичанин, мадам.

– Тогда он вам известен только с худшей стороны, – последовал комментарий.

Она не предложила мне сесть. Как я понимал, был час завтрака, ибо в этой усадьбе царили старомодные обычаи. Имелось нечто домашнее в этой милой леди. Ее присутствие в комнате придавало атмосфере что-то уютное и женственное, что было ново для того, кто, подобно мне, ведет существование по большей части среди мужчин. В самом деле, многие из прежних моих товарищей – люди не святые, не спорю, – были бы удивлены, увидев, как я с ловкостью танцмейстера выписываю кренделя вокруг этой пожилой дамы. Более того, искомая должность тесно переплеталась с внутрисемейными отношениями, что находилось в явном противоречии со всей предыдущей моей деятельностью, чего я, собственно, и не пытался отрицать. Неужели я достиг переломного возраста? И существует ли на самом деле такой возраст? Мне не раз приходилось встречать пожилых мужчин и женщин, которые заставляли в этом усомниться. Способен ли мужчина в тридцать один год начать меняться? «Была не была, – подумал я. – vogue la galère». Я сделал первый шаг, а у нас в Норфолке не привыкли останавливаться на полпути.

Я выждал немного, но мадам, похоже, сказала все. Я не обладал в то время, да если честно, не обладаю и сейчас, светскими манерами, отполированными до бриллиантового блеска – в моих глазах они слишком отдают лицемерием. Не имея наготове комплимента, я почел за лучшее откланяться.

Виконт прошел со мной до лестничной площадки и удостоверился, что слуга проводит меня через холл.

– Завтра утром вы узнаете мой ответ, – сказал он, дружески пожав мне руку.

С этой новостью я и вернулся в свою удобную квартиру в апартаментах Джона Тернера на Авеню д’Антан. Великого банкира я застал за завтраком, который ему подавали в полдень, как предписывает обычай приютившей его страны. За время пешей прогулки через реку и сады Тюильри, находившиеся в ту пору в зените своего великолепия, я не слишком вдумывался в ситуацию. Мои мысли по большей части занимали прекрасные очи Мадемуазель де Клериси.

– Доброе утро! – приветствовал меня мой хозяин, с которым мы поутру не встретились. – Куда ходили?

– К виконту де Клериси.

– Черт побери! В таком случае вы не такой флегматик, каким кажетесь!

Тернер засмеялся, расправляя салфетку. Внимание его лишь наполовину было приковано ко мне, вторую половину занимало изучение меню.

– Аркашонские устрицы! – провозгласил мой друг. – Лучшие в мире. Ненавижу эти ваши здоровенные английские! Мне подайте маленькую устрицу!

– А мне – целую дюжину! – воскликнул я, накладывая себе еду из стоящего рядом блюда.

– И виконт спустил вас с лестницы? – поинтересовался банкир, составляя в тарелке восхитительную смесь из уксуса и специй.

– Нет. Он намерен рассмотреть мое предложение и дать ответ завтра утром.

Джон Тернер поставил бутылку с уксусом и посмотрел на меня через стол. На полном лице отобразилось удивление.

– Надо же, никогда не подумал бы! Видели мадам? Умная женщина. Обеды устраивает превосходные.

– Да, меня ей представили.

– Ага! Достойный вас соперник, мистер Дик. Вы обратили внимание на ее ноги?

– Заметил только отличную обувь.

– Вот именно! – пробормотал Джон Тернер, целиком погруженный в приготовление своего деликатеса. – Во Франции умная женщина всегда bien chaussée. Ее ум уходит в конечности. В Англии не так. Там ум подрывает мораль дамы или сказывается на ее талии.

– Только у некрасивых, – заявил я, поскольку недаром провел в Лондоне несколько сезонов.

– Красивая женщина не бывает умной – она слишком хитра, – весомо изрек мой друг, прихлебывая шабли.

Когда наш великий кулинар покончил с приготовлением таинственного соуса, я, вынужден признаться, уже проглотил свою порцию. Разговор прервался. Я смотрел, как банкир ест, – медленно, с наслаждением, с забавной утонченностью. Сейчас многие склонны величать то или иное ремесло именем искусства, причем требуют писать его с заглавной буквы – почему, сказать не берусь. У Джона Тернера имелось свое Искусство, и теперь он предавался ему. Я часто замечал, что во время первых перемен, содержащих острые блюда, мой друг становится циничным и склонен вести речь об изъянах человеческой породы и тщеславии, далеко не чуждых тем, кто предпочитает помалкивать об этих качествах. Позднее, когда подают более сочную еду, взгляды Тернера на жизнь сглаживаются и приобретают радужный оттенок. Вот и сейчас округлое лицо над отлично сервированным столом начало расплываться в приятной улыбке, напоминая щедрую осеннюю луну, всходящую над плодородной равниной.

– Какая жалость, что вы с отцом не можете прийти к согласию, – заявил он, кладя на мою тарелку котлету из ягненка.

– Жаль, что мой старик не склонен внимать здравому смыслу, – ответил я.

– Не думаю, что здравый смысл имеет отношение к какой-либо из сторон конфликта, – со смехом заметил мой собеседник. – Но считаю, что вы могли бы получать несколько большее содержание. Не забывайте, что мы, старики, вовсе не так умны и опытны, как вы, молодежь. Я ведь отлично знаю этого скорого на расправу негодяя, вашего батюшку. Каких-нибудь полвека назад я тузил Говарда-старшего в Итоне. И вы его достойный сын, вне всякого сомнения, – у вас такой же тяжелый подбородок. Но вы, Дик – все, что у него есть. Не забывайте об этом, иначе вспомните слишком поздно. Еще котлетку?

– Благодарю.

– Проклятье, я не пожалел бы пяти сотен годового дохода за ваши аппетит и пищеварение. Мальчик мой, подумайте о старике, который сидит в это время года в Норфолке, и ему не на кого даже поругаться, кроме слуг. В октябре Норфолк еще терпим – там есть дичь и приморская селедка. Но сейчас, когда ягнята превращаются в баранов… Бедняга!

– Но мной-то ему все равно не удалось бы закусить, – улыбнулся я. – Впрочем, осенью я вернусь. Я всегда возвращаюсь домой к открытию охотничьего сезона.

– Что за чудная вещь – сыновняя любовь, – пробормотал мой товарищ, и, тяжело вздохнув, занялся самым важным – тем, что высилось перед ним на тарелке. И честное слово, даже с учетом разделяющих нас лет, я склонен полагать, что его аппетит способен заставить покраснеть от стыда мою скромную тягу к поглощению продуктов.

Мы поговорили немного на другие темы, касающиеся прежде всего веселого города, в котором находились. Обсудили достоинства стоящего перед нами вина, и только к десерту Джон Тернер вернулся к моим делам. Если читателя несколько утомила передача нашей беседы, прошу снисходительно помнить, что она имеет прямое отношение к предмету, пусть даже недостойному, этого повествования.

– Итак, – произнес мой дородный компаньон, когда подали кофе. – Вы намерены дурачить отца, чтобы получить доступ к сердцу дочери?

Такое предположение резануло мне слух. В самом деле, правда столь часто обижает, что лишь немногие склонны иметь дело с ней. Резкое словцо уже вертелось у меня на языке, но, по счастью, там и осталось. Меня, человека не склонного к щепетильности в подобных вещах, неприятно задела прозвучавшая в голосе друга нотка неуважения по отношению к Мадемуазель де Клериси. Будь передо мной человек не столь пожилой, я наверняка позволил бы себе намек, способный перерасти в нечто, что доставило бы мне удовольствие спустить болтуна с лестницы. Но Джон Тернер был не из тех людей, с кем заводят ссоры, даже если правда не на его стороне. Поэтому я молчал, обжигая губы горячим кофе.

– Ну-ну, – примирительно заявил банкир. – Мадемуазель Люсиль – милая девушка.

– Люсиль… – протянул я. – Так, значит, ее зовут?

Мой приятель прищурил глаз.

– Да. Прелестное имечко, а?

– Верно, – ответил я, глядя ему прямо в глаза. – В жизни не слышал имени прелестнее.

 

Глава IV

Признание

Ответ виконта де Клериси оказался положительным, и я милостиво получил разрешение вселиться в апартаменты, освобожденные недавно загадочным Шарлем Мистом.

– А что же будет со мной, сэр? – спросил мой слуга, когда я приказал ему упаковать вещи и поставил в известность о ближайших планах.

Я совсем позабыл про Лумера. Секретарю едва ли прилично заявляться в резиденцию хозяина с лакеем – существом, рассчитывающим на законные и не очень заработки и наделенным тем феноменальным аппетитом, которым обладают лишь живущие при кухне слуги. Поэтому я сказал, что будущее принадлежит ему самому, и если последнего часа не миновать ни одному из живых созданий, то остаток земной карьеры находится исключительно в его собственных руках. Короче, я разрешил ему с этой самой минуты начать нисхождение к тому унылому пределу, куда, боюсь, неизбежно приведут его шаги.

Мистер Лумер оказался достаточно добр, чтобы проявить признаки эмоций, и из несколько сбивчивой речи я уловил, что слуга намерен отложить путешествие к Аверну на то время, когда уже не сможет следовать по пятам за мной. В результате мы пришли к тому, что Лумер подыщет себе временную должность – будучи обладателем многих талантов, этот человек мог найти применение как на конюшне, так и в гостиной джентльмена, – и останется на ней до тех пор, пока мне снова не потребуются его услуги. Как выяснилось, в моем распоряжении было достаточно наличности, чтобы уплатить слуге жалованье и сверх того небольшую сумму, призванную компенсировать неудобства из-за внезапного расторжения наших отношений. Он принял деньги без смущения. Умение без смущения принимать должное – явный признак хорошего воспитания.

– Не могли бы вы оставить меня при себе, сэр? – взмолился Лумер в последний раз, когда мой прощальный дар в виде пары охотничьих сапог (жавших мне) убедил несчастного, что нам и впрямь предстоит расстаться.

– Мой добрый Лумер, я сам поступаю на службу. Я всегда говорил тебе, что умею чистить обувь лучше тебя.

Выходя из комнаты, я слышал, как сей достойный образчик прислуги бормочет себе под нос что-то вроде: «хорошенькая работенка» и «Говард из Хоптона». У меня не вызывало сомнений, что он оплакивает не столько потерпевшую урон честь моего рода, сколько утрату такого беспечного и доверчивого хозяина. Так или иначе, но у меня создалось впечатление, что по прибытии в Париж я извлек из своих заляпанных грязью дорожных чемоданов более внушительную коллекцию белья, нежели обнаружилась тем утром при разборе вещей на улице Пальмье.

Что до чести рода, то меня она смущала мало. По моему мнению, ей мало что грозит, пока человек держит ее в собственных руках, но жди беды, передав эту хрупкую вещь в руки дурной женщины. Разве не были мы свидетелями полудюжины, да куда там, доброй дюжины таких вот падений за последние годы? И я убежден, что любой недостойный отпрыск знатного рода, кто избрал неверный путь из-за жены, суть преступник и сполна заслуживает постигшего его наказания.

Я зашел попрощаться к своему другу Джону Тернеру. Позавтракав, тот с удобством расположился в курительной и был занят тем, что пророчил темное и угрожающее будущее своевольным упрямцам.

– Думая, что стремитесь к ангелу, вы отправляетесь в лапы к дьяволу, – заявил он.

– Я просто намерен зарабатывать себе на жизнь, – со смехом ответил я, раскуривая одну из превосходных сигар банкира, без которых мне предстояло теперь обходиться. – И пусть праздные предки перевернутся в могилах. Мне будут платить добрых полторы сотни фунтов в год!

Захватив скромный багаж, я перешел через реку и вскоре вселился в свои апартаменты. К последним претензий не было – они вполне могли приютить и более достойного обитателя. Большая и просторная спальня смотрела на сад, буйная растительность которого совсем не походила, как уже упоминалось, на траурный наряд деревьев в Лондоне. Мебель была великолепной, это с первого взгляда определил бы даже тот, кто лучше разбирается в седлах, чем в буле и ампире. Более того, каждая деталь орнамента или бронзовая ручка горели ярче золота.

«Здесь виден глаз мадам, – подумалось мне. – Ничего не упускающий глаз».

Рядом со спальней находился кабинет, отведенный виконтом своему секретарю. Рядом же располагалась комната, в которую удалялся время от времени и сам хозяин – и вовсе не для того, как я подозревал, чтобы предаться тяжким трудам. В спальне меня застал юный слуга-парижанин. Беззаботно окинув взглядом мои чемоданы, он собрался уже улизнуть, но я его остановил.

– Это тебя застежки так пугают? Опасайся лучше чемоданов, что перетянуты ремнями.

С этими словами я положил перед ним ключи и отправился в свой кабинет. Вернувшись некоторое время спустя, я нашел вещи аккуратно разложенными по полочкам, пустые чемоданы исчезли.

На столе кабинета обнаружились гроссбухи и бумаги, положенные с явной целью дать мне ознакомиться с ними. Судя по всему, это были отчеты, касающиеся различных имений виконта. Беглая проверка подтвердила догадку, как и факт, что мы имеем дело с наглыми мерзавцами. Надо сказать, что мерзавцев в тогдашней Франции было пруд пруди, да и вообще низость всех сортов цвела пышным цветом.

Я занимался книгами, когда вошел виконт, предварительно постучав в дверь. Он подчеркнул этот вежливый жест, указав на панель, которой коснулись костяшки его пальцев.

– Как видите, эта комната в вашем распоряжении, – сказал месье. – Давайте начнем, как и намеревались.

Если я был странным секретарем, то хозяин у меня тоже не относился к разряду обычных.

Мы сразу погрузились в работу, и вскоре горячо обсуждали несколько вопросов, требующих незамедлительного разбирательства. Я высказал старику свое мнение об управляющих – мне было больно видеть, как его обкрадывают. Я оказался, как следует помнить, в хрустальном замке и оттого тяготел ощутить твердокаменною основу. Виконт в присущей ему добродушной манере потешался над тем, что с улыбкой назвал моим «деспотизмом».

– Mon Dieu! – воскликнул он. – Что за железная хватка! Эти буржуа будут застигнуты врасплох, ведь я всегда был так снисходителен и управлял по-доброму.

– Кто управляет по-доброму, становится рабом воров, – ответил я, составляя намеченное письмо.

Виконт рассмеялся и пожал плечами.

– Ну что, пока все идет как должно, – заметил он.

Таково выдалось мое знакомство с возложенными на меня обязанностями. Они оказались несложными, особенно для человека, имеющего определенный опыт управления имением. Отец мой в периоды смягчения – когда соглашался признать, что грехи мои по меньшей мере суть явления наследственные, – посвящал меня в науку ведения дел крупного поместья.

В семь мы сели обедать. На Мадемуазель было белое платье, прихваченное на девичьей талии желтой лентой. Рукава платья – дань моде того периода, надо полагать, – поражали пышностью и свободой, а выглядывавшие из-под них руки казались совсем детскими.

Мадам де Клериси говорила, помнится, мало, ограничиваясь лишь тем, чего вежливость требует от гостеприимной хозяйки. Бремя беседы легло на плечи ее престарелого супруга, который справлялся с ношей легко и непринужденно. Тут виконт стремился, как, впрочем, и всегда, поддерживать взаимное согласие и приязнь. Редко доводилось наблюдать мне в мужчине, тем более пожилом, такое уважение к чувствам других людей.

Звонкий смех Люсиль служил приятным дополнением, а иногда она тоже вступала в разговор. Я внимал скорее голосу, чем словам. Ее смешливость находила веселое в ремарках, звучавших достаточно серьезно, и я вдруг ощутил себя столетним старцем. Еще когда отец чинно ввел ее под руку в столовую, мне подумалось, что девушка, дай ей волю, предпочла бы впорхнуть, а не войти в комнату.

Во время обеда всплыло имя барона Жиро, и я уяснил, что этот финансист числится среди друзей виконта. Имя это кое о чем говорило мне, хотя лично встречаться нам не доводилось.

Барон являлся одним из числа выскочек – то был аристократ денежного мешка, истинный продукт Парижа, пользующийся в столице огромным уважением и почетом. Джон Тернер хорошо знал его и молчаливо ценил.

– Но почему месье Жиро красит волосы? – спросила Люсиль после очередной речи виконта во славу этого богатого человека.

После короткого взрыва смеха, вызванного этим объявлением истины из уст младенца, повисла тишина. Нарушила ее хозяйка дома.

– Он, без сомнения, считает себя недостойным ходить в белом, – заявила она, поднимаясь из-за стола.

Мне дали понять, что остаток вечера в полном моем распоряжении, а виконт лично показал небольшую лестницу, начинающуюся из коридора между моим и его кабинетами, и вручил ключ от двери, к которой она спускалась. Эта дверь, пояснил он, выходит в переулок между улицами Пальмье и Корт. Я могу входить и выходить через нее в любое время, не обращаясь к помощи слуг и не тревожа тишину дома.

– Я не даю этот ключ кому попало, – добавил старик.

Как выяснилось позже, доступ к этой двери имелся только у него и у меня, у слуг же не было ключа, и этим входом они никогда не пользовались. Тем же вечером я воспользовался дарованной привилегией и отправился в свой клуб, где в дурацкую азартную игру выиграл сумму, равную годовому жалованью.

Так началась моя карьера на службе у виконта де Клериси. За последующие недели я обнаружил, что мне, по совести, надо очень сильно поработать, чтобы имения управлялись так, как надо. Или, как говорим мы, англичане, «администрировались», что подразумевает выжимать из находящейся в нашем владении собственности все до последней капли. Вскоре я открыл, что приказчики виконта народ старомодный и, помимо обустройства собственных гнездышек, повинны еще и в недостаточно интенсивном использовании земель. Совесть моя, надо признать, снова зашевелилась – это когда я полагал, что окончательно расстался с ней.

Ведь я-таки проник в Отель де Клериси – принят в семейный круг, облечен правом находиться вблизи и иметь ежедневный доступ к самой невинной и доверчивой душе, покидавшей когда-либо стены французского монастыря. Я, волк, от которого не потребовалось даже труда прятать свои косматые серые бока под овечьей шкурой. Да и зачем? Люсиль всегда была весела и открыта на свой милый девичий лад, ни на йоту не изменившийся по мере того, как мы узнавали друг друга ближе. Мадам, всегда в черном шелке и с шитьем в руках, постоянно выказывала безмятежность и легкость в обращении. Месье де Клериси жаловал меня неограниченным доверием. Что же оставалось делать, как не впасть в добродетель? Осмелюсь предположить, что многие из черных овец побелели бы, оказавшись посреди столь чистой отары.

Однажды вечером мадам попросила меня присоединиться к семье в гостиной. Комната выглядела очень мило и по-домашнему – совсем не как гостиная в Хоптоне, куда отец шагу не желал ступить с той поры, как законная хозяйка ее покинула. Здесь царили цветы, аромат которых наполнял воздух, – их доставляли из имения в Провансе, бывшего родным домом мадам и составившего часть dot, влившегося в пустеющие сундуки семейства Клериси. Две лампы скорее подсвечивали, чем освещали комнату, и на пианино стояла пара свечей.

Месье де Клериси сыграл в безик с супругой, немало потешавшейся над собственными промашками, а потом попросил Люсиль порадовать нас музыкой. Девушка села за инструмент и, аккомпанируя сама себе, без нот, запела прованскую песню, трогавшую самые потаенные струны души. В ней слышался словно плач, и в перетекающих из одной в другую нотах – как принято на Юге – я улавливал тон, который так любил.

Мадам слушала, продолжая работу. Виконт задремал. Я сидел, уперев локоть в колено и устремив взгляд в пол. И когда голос то взмывал вверх, то падал, я понимал, что никто не затрагивал меня так глубоко.

– Вы такой печальный, когда сидите, подперев голову рукой, comme ça, – сказала Люсиль с коротким смешком. Она сымитировала мою позу и выражение лица, состроив милую гримаску. – Размышляете о своих грехах?

– Да, Мадемуазель, – почти не слукавив, ответил я.

Много вечеров провел я с тех пор в мирном семейном кругу, и всегда Люсиль пела веселые и грустные песенки Прованса.

Бежали недели, внешний мир кипел от великих страстей, а особняк на улице Пальмье словно жил сам по себе и только наблюдал за происходящими событиями.

Император – позволю себе употребить этот титул без имени, потому как ни одного из правителей нельзя было поставить рядом с этим человеком в середине нынешнего столетия, – терял здоровье, и вместе с этим важнейшим из даров слабела хватка, в которой держал он своих соотечественников. Псы начали сбиваться в стаи, ожидая падения обессилевшего льва.

Меня изумило, насколько мало интересовался виконт политикой. Другое открытие заставило меня уважать патрона: выяснилось, что он любит деньги.

Совесть моя, как уже упоминалось, снова подняла голову, и обман гирей висел у меня на душе, будто я был каким-нибудь школяром, а не человеком света. Впрочем, я вполне справился бы с ношей, не распорядись судьба иначе.

Однажды утром я работал в кабинете месье де Клериси, когда дверь резко распахнулась и в комнату влетела Люсиль.

– Ах! – воскликнула она, замерев. – Тут только вы.

– Увы, Мадемуазель.

Девушка повернулась с намерением уйти, но повинуясь импульсу, я остановил ее.

– Мадемуазель!

Она повернулась, медленно подошла и с коротким смешком встала прямо напротив моего места за большим столом. Потом взяла перо, которое я отложил секундой ранее, и стала играть с ним.

– Что вы пишите? – спросила Люсиль, глядя на разложенные бумаги. – Свою собственную историю?

Тут перо выскользнуло из ее пальцев и упало на документ, оставив на нем жирную кляксу.

– Ну вот, теперь я запятнала вам жизнь, – воскликнула она с притворным отчаянием.

– Нет, вы просто изменили ее обличье, – ответил я. – Мадемуазель, я должен вам кое в чем признаться. Устраиваясь на должность, я ввел вашего отца в заблуждение, дав ему понять, что разорен, что родитель лишил меня наследства и что мне ничего не остается, как зарабатывать себе на кусок хлеба. Это неправда – в один прекрасный день я стану таким же богатым, как ваш отец.

– Зачем тогда вы поступили сюда? – посерьезнев, спросила девушка.

– Чтобы быть рядом с вами.

Люсиль расхохоталась, качая головой.

– Я увидел вас в толпе на празднике в честь Наполеона. Услышал ваш голос. Во всем мире нет такой, как вы. Я влюбился, Мадемуазель.

Она продолжала смеяться, будто ей рассказывали веселую историю.

– Все напрасно? – воскликнул я, быть может, слишком резко. – Я слишком стар?

На каминной полке стояло зеркальце. Мадемуазель опрометью подбежала, схватила его и поставила передо мной.

– Посмотрите! – весело прощебетала она. – Да, лет на сто!

Под аккомпанемент смеха и шелеста юбок девушка выбежала из комнаты.

 

Глава V

C’est la vie!

В отличие от многих у господина Альфонса Жиро имелась цель в жизни: ежедневное стремление, поднимавшее его с постели поутру – в чудовищно поздний, надо признать, час, – и не дававшее коснуться подушки, не будучи удовлетворено, даже если глупые птицы уже начинали кукарекать. Сыну знаменитого барона Жиро хотелось быть похожим на англичанина – а можем ли представить себе более высокую амбицию мы, при всей скромности так ценящие свою национальность?

В стремлении к похвальной схожести с сынами Альбиона Альфонс Жиро носил только усы, однако – о, это непостоянство великих умов! – закручивал кончики кверху, на французский манер. И главным огорчением Альфонса служил факт, что к каким бы премудростям ни прибегал он в стремлении добиться этого лихого завитка, негустое украшение верхней его губы спустя некоторое время неизменно обвисало книзу. В солнечной Франции бытует поверье, что усы en croc не только придают их владельцу осанистый вид, но и делают его совершенно неотразимым в глазах прекрасного пола. Ценитель современной французской прозы хорошо знает, что все без исключения герои романов носят усы hardiment retroussé, каковой обычай хоть немного сглаживает утомление от их пустой ребячливости и утомительных речей, неудобоваримых для безыскусного читателя.

Альфонс Жиро был коротышкой и охотно отдал бы тысячу фунтов за лишний дюйм роста, о чем охотно сообщал своим приятелям. Весь его гардероб, включая шляпы, перчатки и обувь, доставлялся из Лондона. Но во всем остальном он оставался безнадежным и беспримесным французом. Английские ботинки цокали по мостовой – другой дороги они не знали – на мотив исключительно галльский. Брюки в клеточку, фасона яркого и кричащего, приобретали на нем вид pantalon de fantasie, что продаются в лавках готового платья на бульваре Сен-Жермен, за рекой. И какой смысл приподнимать цилиндр от фирмы «Линкольн и Беннет», если под ним обнаруживается плоская голова с подстриженными, как это называется, «под крысу» черными, топорщащимися ежиком волосами?

Однако юный Жиро мужественно шел к своей цели, и даже завел себе копию в лице собственного грума, тонконогого парня из Стритема, который, позволим заметить, хорошо проник в душу «босса». Альфонс был совершенно безвредным субъектом. Да и вообще французы гораздо безобиднее, чем – о, повесы! – хотят казаться. По большей части это люди исключительно домашние, питающие страсть к изобретению салатов. И под узким, но пестрым жилетом сего сына Парижа тоже билось маленькое, но истинно французское сердце, иметь с которым дело было одно удовольствие.

– Bon Dieu! – воскликнет, бывало, Альфонс, поняв, что стал жертвой кражи или мошенничества. – А чего вы хотите? Такой я человек. Полагаю, тот бедолага нуждался в деньгах, так почему бы не оказать ему услугу?

Есть милосердие давать и милосердие брать в случае нужды.

Сокровенным желанием барона Жиро было сделать Альфонса джентльменом высшего света, вращающегося в узких кругах парижского общества, которому нечем было похвастаться в те дни и которое неизменно клонится с тех пор к упадку. Проницательный финансист не хуже прочих понимал, что для достижения этой цели на самом деле требуется одна только вещь – деньги. Ими он снабжал сына щедро, и только хмыкал при вести о том, как вольно и безоглядно Альфонс их тратит.

– У меня есть еще, – говорил он. И маленькие поросячьи глазки поблескивали из-под желтоватых морщин. – Я человек со средствами, а ты должен стать человеком с положением. Только не доверяйся неправильным людям. Давай деньги тем, кто тебе полезен. И не качай головой, они возьмут! Никто не отказывается от денег, если их предложено достаточно.

И кто возьмется утверждать, что барон Жиро неправ?

В нашем мире молодой человек, обладающий легким сердцем и тяжелой мошной, никогда не будет испытывать недостатка в друзьях. Альфонсу Жиро повезло и в том, что часть его приятелей сама имела тугие кошельки и не хотела от него ничего, кроме веселого смеха и уз доброго товарищества. То были настоящие друзья, которые не стеснялись сказать ему, повстречав верхом или пешим в Булонском лесу, что если правый ус юноши должным образом устремлен к небу, то левый уныло клонится к земле. Но позвольте напомнить, что указать человеку на недостаток в его внешности – сомнительное благодеяние.

– О небо! – обращался Альфонс к этим истинным приятелям. – Какое несчастье, всего пару минут назад я раскланивался с очаровательной графиней де Педшоз, проезжавшей мимо в коляске!

Альфонс любил общество англичан и состоял членом клубов, часто посещаемых проживающими в Париже сынами Альбиона, и водил знакомство с молодыми джентльменами из английского посольства. Именно в апартаментах одного из клубов он и познакомился с Филипом Гейерсоном, юношей, решившим посвятить себя дипломатической службе. Филип Гейерсон, оговорим это сразу, являлся братом той самой Изабеллы Гейерсон, к руке, сердцу и приданому коей любящий отец и подталкивал вашего покорного слугу и из-за которой разыгралась недавняя наша ссора.

Имя Дик Говард ни о чем не говорило тогда маленькому французу и ни разу не всплывало в разговорах с Гейерсоном, этим погруженным в себя субъектом, скорее всего уже напрочь позабывшим к тому времени о моем существовании.

Этот мой соотечественник, как позднее выяснилось, прибыл в Париж с целью учить язык, который, благодаря своей утонченности, был будто прямо создан для дипломатических целей. Французский, на мой взгляд, самый выразительный из всех языков, изобретенных человечеством, не исключая возвышенной речи, которой написаны поэмы Гомера. Мы с Филипом росли вместе, и из всех друзей юности я назвал бы его последним в числе претендентов на государственную карьеру. Он был тихим, рассеянным и, как уже упоминалось, занят исключительно собой, однако не лишен чувства прекрасного, что выражалось в довольно посредственных акварелях. Внешность у него была располагающая, потому как по виду то был истый джентльмен, и даже более – человек рафинированных мыслей и привычек, которого грубоватые норфолкские сквайры обзывали женоподобным.

Альфонс Жиро проникся к Филипу симпатией – мир кажется солнечным для того, кто смотрит на него сквозь розовые очки, – и, по слухам, сразу сдружился с ним. Именно он выхлопотал моему земляку приглашение на полуофициальный бал, состоявшийся, как некоторые припомнят, осенью 1869 года. Это был первый бал Люсиль де Клериси, и Жиро возобновил детское знакомство с особой, которую, как он признавался, дергал за косички в безрассудные годы юности.

Альфонс, человек открытый по натуре, как и большинство его соотечественников, признался мадам де Клериси, которую провожал к столу после первого круга танцев, что влюблен в Люсиль.

– Но дорогой мой Альфонс, – заметила пожилая дама. – Вы до сегодняшнего вечера даже не помнили о ее существовании!

Ветреный Альфонс отмахнулся от этого возражения заключенной в элегантную перчатку ручкой.

– Незримо для меня самого, – искренне заявил он, – ее образ всегда был здесь.

И он коснулся манишки одними кончиками пальцев, так как не забывал про деликатную ткань белья.

– Это ангел! – добавил молодой Жиро, возведя маленькие глазки к небу, и залпом осушил бокал шампанского.

Мадам де Клериси неспешно потягивала кофе и молчала, но глаза ее совершили путешествие с макушки собеседника до его щегольских туфель. И не вызывало сомнения, что увиденное только повысило цену месье Альфонса Жиро. Перед ней стояли одновременно обходительный молодой человек и двадцать тысяч фунтов годового дохода. Стоит ли удивляться, что виконтесса приветливо улыбнулась?

– Но я, кто я такой? – возопил юный француз в притворном самоуничижении. – Неумен, некрасив и даже ростом не вышел!

Дама пожала плечами.

– C,est la vie, – ответила она любимой своей поговоркой.

– Да, мы с жизнью одинаковы, – отозвался Альфонс с веселым смехом. – Оба такие короткие! А теперь я хочу представить вам и Люсиль своего лучшего друга, Филипа Гейерсона. Он стоит вон там, за столом, в английской одежде. Прибыл в Париж всего десять дней назад и не очень хорошо говорит по-французски. Но очарователен, совершенно очарователен!

– Вы были знакомы с ним до приезда его в Париж?

– О нет! Но прошу меня извинить, я приведу своего приятеля.

Мадам ничего не ответила, но со спокойной улыбкой смотрела, как юный Жиро спешит к лучшему другу, с которым знаком восемь дней.

Филип Гейерсон выделялся своей легкой застенчивостью. Это качество столь же редко встречалось в Париже в эпоху упадка Второй империи, как и в наши дни, во время социального переворота в Англии.

И вот, когда с представлениями было покончено, Филип Гейерсон совершенно не знал, о чем говорить с этой пожилой французской леди, и очень обрадовался, когда лучезарно улыбающаяся Люсиль подошла к ним рука об руку с партнером по танцу. Альфонс тут же представил своего друга, и Филип, будучи более способным танцором, чем оратором, без промедления попросил оказать ему честь и повальсировать.

– Но осталось только два танца, – ответила Мадемуазель де Клериси, бросая счастливый взгляд на мать. – Они в конце программы, и я обещала сохранить их для месье Говарда.

В качестве подтверждения своих слов она протянула ему свою карту приглашений.

– Р. Г., – протянул Гейерсон, расшифровывая в уме инициалы, проставленные Люсиль. – Если это тот самый Ричард Говард, я заберу у него первый из двух танцев и не побоюсь ответить за свои действия. Уже не в первый раз мы с Диком расходимся по разные стороны.

Он начертал свое имя поверх моего и вернул ангажемент владелице.

– Так вы знакомы с мистером Говардом? – спросила Люсиль, снова посмотрев на мать.

– Да… – ответил Гейерсон, но не успел продолжить, потому как следующий танец принадлежал Жиро, который уже склонился перед Мадемуазель де Клериси, словно перед божеством.

Мадам дернулась слегка, словно желая заговорить с Гейерсоном, но юный джентльмен не разглядел жеста и ускользнул в поисках партнерши для начинающегося вальса.

Разглядывая собравшихся на ассамблее великих людей, нам нечего сказать, ведь хотя и читатель, и писатель не прочь потереться около столь знаменитых персон, но только в общественном месте. Многие из них, стоит заметить, далеко не имели такого веса, какой пытались себе придать, а величие иных базировалось на фундаменте слишком хрупком, чтобы выдержать потрясения и бури грядущих лет.

Люсиль весело и счастливо кружилась в толпе, принимая с юношеской наивностью позолоту за истинный металл, а высоко вскинутый подбородок за признак гордого сердца. Когда Филип Гейерсон заявил право на танец, он застал ее немного уставшей, но все еще восхищенной и возбужденной блеском праздника.

– Как великолепно! – воскликнула девушка, опираясь на его руку. – Это первый мой бал. Уверена, я никогда не стану слишком старой, чтобы танцевать, как говорит матушка. Ну разве не глупо говорить такие вещи?

Гейерсон рассмеялся и по своему обычаю, а точнее привычке, свойственной многим застенчивым людям, приступил к делу напрямик.

– Так вы знаете Дика Говарда? – спросил он.

– Да, немного. Он уже прибыл? Это ведь его танец.

– Не могу сказать, прибыл ли он, Мадемуазель, – ответил англичанин на своем запинающемся французском. – Мы были знакомы на родине, в Норфолке. Я не знал, что он в Париже. Но сегодня его здесь не будет.

– Почему?

– Потому что его отец умер.

Люсиль ничего не сказала. Она повиновалась движению его руки, и они танцевали, смешавшись с веселыми парами, ноги которых, можете не сомневаться, были легче, чем сердца. Филип признался мне потом, что за весь танец не было произнесено ни слова. Все его попытки привлечь внимание Люсиль к другим темам пропали втуне.

– Нам нужно найти мать, – сказала наконец девушка, когда музыка стихла. – Мистер Говард ничего не знает. Он ездил на Юг с моим отцом, и его почту туда не пересылали.

Филип Гейерсон проводил партнершу через смеющуюся толпу.

– Плохая новость для Дика, – заметил он. – Отец ни оставил ему ни гроша.

– Мне казалось, что мистер Говард богат, – проговорила Люсиль, глядя на свой букет.

– Нет. Он поссорился с отцом, который лишил его средств. Но Говард знал об этом еще до отъезда из Англии.

Люсиль молчала до тех пор, пока не подошла к матери, которая промолвила несколько слов так быстро, что Гейерсон не уловил смысла.

В этот миг в комнату вошел я и направился к ним, чувствуя желание оказаться скорее в постели, чем в бальной зале, поскольку, чтобы успеть к вальсу с Люсиль, мне пришлось ехать ночь и весь день. При моем приближении Гейерсон поклонился дамам и ушел.

– Мой танец, Мадемуазель, – сказал я. – Если вы были так любезны, что не забыли про него.

– Не забыла, – с видимой холодностью ответила Люсиль. – Но я устала, и мы уже собираемся.

Я посмотрел на мадам и заметил в ее лице нечто, чего не мог истолковать.

– Вашу руку, mon ami, – сказала пожилая дама. – Нам лучше поехать домой.

 

Глава VI

Весть с родины

Любой, кому доводилось ездить по мощеным улицам старого Парижа, поймет, что за время вояжа от Тюильри до улицы Пальмье у нас не выдалось возможности поговорить. Люсиль, наполовину закутав лицо белым кружевным шарфом, откинулась на сиденье в углу, закрыла глаза и казалась спящей. Но когда свет мелькавших за окном фонарей падал на лицо ее матери, на нем читалось выражение настороженности и острого внимания. Пока мы пересекали мост Наполеона I, я заметил, что небо за башнями Нотр-Дам уже подернулось жемчужно-серым оттенком. Близился рассвет, и скоро великий город, забывшийся в коротком глубоком сне, вступит в новый день, где его ждут слезы и радости, работа и праздность, жизнь и смерть.

На улице Пальмье еще царила тишина. Заспанный слуга открыл дверь, мы потихоньку пробрались наверх, стараясь не потревожить виконта, который, устав после долгого путешествия, отправился в кровать, пока я переодевался для императорского бала.

– Доброй ночи, – не оборачиваясь, бросила Люсиль на лестничной площадке. Мать последовала за дочерью, но как я заметил, не попрощалась со мной.

Я вернулся в свой кабинет, дверь которого оставалась открыта, и где едва тлела лампа. Я скинул плащ и прибавил свет. На столе лежали письма, но не успел я приняться за них, как шорох женского платья в галерее привлек мое внимание.

Это была мадам с небольшим подносом, на котором стояли вино и печенье.

– Вы устали, – сказала она. – В Тюильри вам не удалось перекусить. Выпейте бокал вина.

– Благодарю, мадам, – ответил я, обращаясь к почте, среди которой находилась пара телеграмм. Но хозяйка накрыла их рукой, указав другой на наполненный бокал. Она смотрела, как я пью вино, скорее даже крепкий густой ликер, потом взяла письма.

– Мой бедный друг, – начала госпожа де Клериси. – Вас ждут плохие вести. Вам следует приготовиться.

Вручив мне письма, женщина подошла к двери, но не пересекла порога. Она просто стояла там, спиной ко мне, выказывая странное, молчаливое терпение. Я медленно открыл письмо и узнал, что эта наша размолвка с отцом оказалась последней.

Именно я пошевелился первым и нарушил тишину старого дома. Свет зари струился сквозь прикрытые жалюзи, полосками падая на потолок.

– Мадам, мне надо домой, в Англию, – проговорил я. – Первым поездом, этим же утром! Прошу вас, объясните все господину виконту.

– Конечно. – Она повернулась ко мне. – Ваш кофе будет готов в семь. И никто из нас не спустится вниз до вашего отъезда. В такие минуты мужчине лучше побыть одному, не так ли? С женщинами иначе.

Я потушил бесполезную лампу, и мы вместе пошли по галерее. У двери моей спальни француженка остановилась, повернулась и положила легкую, как у ребенка, руку мне на плечо.

– Что поделаешь, мой бедный друг, – проговорила она с печальной улыбкой. – C,est la vie.

У меня нет намерения утомлять вас подробностями о путешествии в Англию и том, что ждало меня там. Бывают времена в жизни, когда, как сказала бы со своей мудрой улыбкой мадам де Клериси, мужчину следует оставить одного. И разве не случалось, что даже самые красноречивые из нас теряют дар слова?

В то погожее осеннее утро, в которое я покидал Париж, у меня нашелся попутчик – друг моего отца, Джон Тернер. Ему пришлось срочно поехать в Англию по деловому вопросу. Повстречав на Северном вокзале меня, банкир хмыкнул.

– Лучше было вам послушать моего совета: поехать домой и уладиться с отцом, а не торчать здесь, волочась за смазливой девчонкой. Причем в ваши-то годы, – сказал он. – Избегай ссор и ищи примирения – вот мой девиз. Лучший способ разрешить спор – пригласить оппонента на обед и хорошо попотчевать. Зачем едете вы домой теперь? Уже слишком поздно.

Это я знал и без него. Когда я добрался до Хоптона, отец уже упокоился на старом кладбище под сенью выщербленных стен полуразрушенной церкви, давно уже закрытой. Немного в глубь материка выстроили новый роскошный храм, но мне думается, пока Говарды владеют Хоптон-холлом, мы будем находить последнее пристанище на погосте близ моря.

Наверное, мы, англичане, сварливый народ, ибо не успел я приехать, как уже повздорил с несколькими отвратительными типами. Адвокаты клялись, что есть осложнения. Я возражал, предоставляя, впрочем, им не спеша разбираться с тонкостями, содержащимися в пергаменте завещания. Ясно было одно, и разве не было это написано черным по белому? Мой упрямый родитель – черт, я зауважал его еще сильнее! – не свернул с пути. Он лишал меня всех денег, если я не соглашусь жениться на Изабелле Гейерсон. Имение передавалось в опеку и должно было управляться доверенными лицами в течение всего времени, пока я не приму определенное матримониальное соглашение, приготовленное для меня. Именно так в завещании и говорилось, без имен. Так что Изабелле не будет нужды краснеть, когда документ опубликуют за границей. Не вызывал сомнений и факт, что в ином случае вся страна скоро бы все узнала и начала твердить, что догадывалась уже давно.

– Нельзя ли поинтересоваться существом столь туманно упоминаемого матримониального соглашения? – спросил респектабельный норвичский солиситор, одетый, как многие из его породы, в пальто лучшее, чем у клиента, ибо тот, кто живет за счет тщеславия и алчности ближних, всегда процветает.

– Можно, – ответил я. – Если вас не затруднит отправиться к дьяволу и спросить у него.

Адвокат сухо усмехнулся и склонился над своими бумагами, явно задетый в лучших чувствах.

Итак, секрет оставался между мной и недавно возведенным памятником на хоптонском кладбище. И между нами пролегла незримая связь, основанная на факте, что отец утаил причину нашей ссоры от людской молвы и положился на мою честность: повинуюсь ли я его воле, либо откажусь и приму последствия.

Я не из тех, кто склонен считать покойников святыми, ведшими безгрешную жизнь и ушедших, потому как этот мир не был достаточно хорош для них. Не мудрее ли помнить, что они были обычными мужчинами и женщинами, обладателями множества недостатков и пары-другой достоинств, и не все их деяния можно разграничить между добром и злом? И что именно эти качества позволяли нам любить их при жизни и лелеять память об ушедших. Я не склонен впадать в ошибку, полагая, что смерть оправдывает уступки, на которые человек отказывался идти при жизни. И вот, стоя перед отцовской могилой, в которой после стольких лет он упокоился рядом с прекрасной молодой женщиной, которую звали моей матерью, я уважал родителя за то, что тот умер, не переменив своего мнения, но в то же время оставил и за мной право держаться своего.

Как выяснилось, я имел право жить в доме когда и сколько захочу, но сдать его в аренду не мог. Один молодой солиситор из Ярмута, нарабатывающий – как выражаются в юридических кругах – практику, приватно написал мне, что завещание чудовищно несправедливо и предположил наличие у меня желания оспорить его законность. А затем сообщил, что подобная работа является направлением профессиональной деятельности, служащей предметом особого его интереса. Я ответил, что люди, думающие за других, должны быть готовы получать пинки лично, и больше письма из Ярмута не приходили.

Соседи изъявляли готовность помочь мне советом или оказать гостеприимство. Ни то, ни другое я не склонен был тогда принять, но в качестве скромного вознаграждения за их доброту предложил включить в их охотничьи угодья и заповедники Хоптона, потому как знал – отец в могиле перевернется, узнав, что непуганая птица порхает по его землям.

Среди прочих я получил и письмо от Изабеллы Гейерсон, передающие соболезнования ее престарелого отца и матери.

«Что до меня самой, – писала девушка, – то вам известно, Дик, что никто не сопереживает так остро вашему горю, и не желает так искренне найти этому чувству практическое воплощение. Хоптон-холл неизбежно предстает вам теперь жилищем печальным и одиноким, и знайте, что Литтл-Кортон сейчас, как и в любое время, готов стать вам вторым домом, где вас всегда ждут».

Так писала та, что стала причиной нашей размолвки, и я отвечал в столь же дружеском тоне. Догадывалась ли Изабелла о своей роли в моих делах, представляю мудрому читателю решать самому. Если и так, это никак не выражалось, и последующие письма были написаны в том же духе, что и приведенный выше абзац. В делах, касающихся причудливой области женского ума, из мужчин получаются плохие пророки. Однако небогатый мой опыт по части общения с прекрасным полом убеждал меня, что, как правило, женщины, и даже совсем юные девицы, знают о сердечных делах больше, нежели им полагается. То есть они склонны страдать оттого, что знают слишком много, включая и факты, не существующие на самом деле.

Вся эта ситуация вызывала во мне такое отвращение, что я повернулся спиной к родному своему уголку, сбросив детали на юристов. Представлять свои интересы я назначил одного лондонского солиситора, который улыбнулся, выслушав мой сбивчивый отчет, и сказал, что подобные вещи законники уладят с большим успехом без моей помощи, поскольку методы у нас слишком разные. Горячо поблагодарив его за комплимент, я отряхнул прах Лондона со своих ног.

Виконт де Клериси известил меня письмом, что место останется за мной на неопределенный период времени, но в то же время скорейшее мое возвращение послужит для него источником бесконечного облегчения. Это, наверняка, было просто выражение любезности со стороны виконта, потому как я не думал, что мое отсутствие хоть как-то сказывается на делах.

Проведя в пути всю ночь, я прибыл на улицу Пальмье в девять утра и, как обычно, сел пить кофе в своем кабинете. В десять пожаловал месье де Клериси, который был очень добр, выразив одновременно соболезнования по поводу моей утраты и радость по поводу моего возвращения. Я поблагодарил его.

– Однако вынужден сообщить, – добавил я, – что оставляю свою должность.

– Оставляете? – воскликнул пожилой джентльмен. – Mon Dieu! Не может быть и речи! Как вы могли до такого додуматься!

– Какой из меня секретарь? У меня никогда не было ни склонности к подобной работе, ни возможности выучиться ей.

Виконт задумчиво посмотрел на меня.

– Но вы – именно то, что мне надо: ответственный человек, а не машина.

– Ба, – пожал я плечами. – То, чем мы с вами занимаемся, способен делать каждый. Зачем я нужен? Я ничего не сделал, только написал несколько писем да напугал горстку провансальских фермеров.

Месье де Клериси многозначительно прокашлялся.

– Дорогой мой Говард, – заговорил он, проверив, прикрыта ли дверь. – Я старею. Мне по силам справляться со своими делами только когда все спокойно и в порядке. Скажите мне, как мужчина мужчине: всегда ли будет все спокойно и в порядке? Вам не хуже меня известно, что император болен и уже не поправится. Императрица? О да, это умная женщина. И волевая. Не всякая совершит путешествие в Египет, чтобы открыть Суэцкий канал и превратить эту затею во французское предприятие. Но найдется ли случай, чтобы женщина успешно правила Францией, будь то из будуара или с трона? Загляните в историю, дорогой Говард, и скажите, чем неизменно заканчивались женские правления?

В первый раз патрон упоминал в моем присутствии имена политиков, либо признавал их влияние на жизнь частных персон во Франции. Отец его был в эмиграции, сам виконт родился на чужбине. Семейный престиж рода представлял тень былого, поэтому я считал эту тему болезненной и лежащей вне сферы моих интересов.

Виконт сел за мой стол. Что до меня, то я давно уже располагался на сиденье у окна и глядел в сад. Там Люсиль распекала садовника. По лицу девушки я мог уловить содержание разговора. Ей, видимо, хотелось получить что-то не по сезону, с женщинами часто такое бывает. Мужчина оправдывался, показывая граблями на небо. В комнате, называвшейся моим кабинетом, повисла тишина.

– Мне сдается, mon ami, – сказал наконец мой собеседник, – что есть и иная причина.

– Да, есть, – честно признался я.

Я не повернулся, продолжая наблюдать за Люсиль. Виконт сидел молча, ожидая, надо полагать, объяснений. Не дождавшись, он несколько вспыльчиво, как показалось мне, буркнул.

– И причина эта в саду, друг мой, и ваш взгляд устремлен на нее?

– Да. Она выговаривает садовнику. И думается, лучше мне покинуть Отель де Клериси, господин виконт.

Старик медленно поднялся и подошел к окну, встав позади меня.

– О-ля-ля! – пробормотал он в своей причудливой манере. Восклицание это явно не служило комплиментом в мою честь, потому как наши соседи через Ла-Манш употребляют его исключительно для обозначения несчастья.

Мы смотрели на Люсиль, стоящую среди хризантем, и румянец и белизна ее лица не уступала свежестью цветам.

– Но это же дитя, друг мой, – произнес виконт со снисходительной улыбкой.

– Да, мне стоило быть осторожнее, согласен, – ответил я, направляясь к письменному столу. Из уст моих вырвался невеселый смех. Я сел и погрузился в работу. Так или иначе, совесть моя на время успокоилась – если виконт вынудит меня остаться, то пусть пеняет на себя.

Окно было открыто. Прародитель зла подтолкнул Люсиль именно в этот момент завести одну из своих глупых провансальских песенок, и чернила высохли на моем пере.

Молчание нарушил виконт.

– Дамы на зиму уезжают в Драгиньян, что в Варе. В любом случае, вы останьтесь до их возвращения.

– Никак не пойму, зачем я вам понадобился?

– Стариковская прихоть, mon cher. Вы ведь не бросите меня?

– Нет.

 

Глава VII

В Провансе

Шато Ла-Полин находится в изголовье долины реки Нартюби, в департаменте Вар, в месте, откуда открывается вид на Драгиньян, административный центр этой области Франции. Ла-Полин и окрестные земли образовывали приданое виконтессы де Клериси, а продукция, собираемая с горных террас оных, составляла немалую долю семейного дохода.

Именно сюда отправились в декабре Люсиль и ее мать. Невдалеке располагается имение барона Жиро – современный замок Мон Плезир с белой башенкой, разноцветными фарфоровыми барельефами на стенах, разбитыми по науке садами, украшенными шарами из золота и серебра, летними домиками с витражными окнами, по прихоти человека приобретающими любой из оттенков времени года, будь то весна, лето, осень или зима.

Древнее шато Ла-Полин совсем не походит на это творение. Оно примостилось на плато на полпути в горы, и его серый фасад угрюмо возвышается на фоне поросших кипарисами склонов. Стены дома были построены, как уверяли драгиньянские знатоки истории, из камня, добытого римлянами для менее мирных целей. То, что на этом месте могло стоять античное здание, весьма вероятно, потому как перед шато простирается покрытая дерном лужайка, какие встречаются в тех краях только в местах вроде Арены во Фрежюсе. В центре лужайки стоят солнечные часы – серые, поросшие мхом, очень старинные – реликт той эпохи, когда люди жили именно по часам, а не по минутам, как мы сегодня. Все тут принадлежит истории – этой седой старине Франции, по сравнению с которой наши британские древности, за редким исключением, совсем еще юны. В этом доме появились на свет мадам де Клериси и Люсиль. Сюда обе дамы неизменно возвращались с тихой радостью в душе. Не найти на свете места более умиротворенного, чем Ла-Полин, быть может, потому что нет в природе ничего более тихого и безжизненного, нежели оливковая роща. Почему, кстати спросить, птицы никогда не вьют гнезд в ветвях этих деревьев? Почему редко садятся отдыхать на них и не поют своих песен? Позади шато – в такой близости, что часовенка, охраняемая по обычаю кольцом из кипарисов, уже находится среди серых деревьев, – простираются террасы оливковых насаждений, которые уходят вверх до тех пор, пока не сменяются зарослями сосен. Перед домом веером убегает вниз долина, а дальше к югу виднеются отроги горы Рокебрюн, вздымающейся к небу на фоне бескрайнего голубого марева, обозначающего воды Средиземного моря.

Не найти более точного воплощения мира на земле, нежели Ла-Полин после заката, когда оливковые рощи превращаются в серебристый волшебный лес, колокола часовни напрасно сзывают верующих к вечерней молитве, а дородный старый кюре философски устраивается на крылечке, чтобы прочитать службу самому себе. Ему прекрасно известно, что после трудного дня на виноградниках все прихожане спешат домой.

Когда в шато поселяются дамы, все происходит иначе. Тогда кюре снимает старую сутану и одевает богатое облачение, подаренное ему Мадемуазель Люсиль в день первого ее причастия, когда из Фрежюса в Драгиньян приехал епископ, а вся долина собралась в часовне воздать честь его преосвященству.

Дамы прибыли в декабре, и у ворот их, как обычно, встречал кюре, который лобызал по своей привычке Люсиль, ставшую теперь девушкой из высшего общества. Старый пройдоха не забывал тщательно побриться за несколько часов перед этим событием. Увы, есть опасения, что добрый пастырь далеко не всегда выглядит таким чистым и опрятным, как в день приезда хозяек. Здесь семейство вело мирную жизнь среди поселян, его любивших. Люсиль навещала крестьян в их хижинах, и с неизбывной признательностью и аппетитом наслаждалась незатейливым гостеприимством, о чем автору не раз рассказывали сами обитатели прихода. В этих скромных домах ее встречали дети с кожей белой и волосами такими же светлыми и прекрасными, как у нее самой, и если путешественник осмелится забрести так далеко от нахоженных троп, то убедится в этом лично. Дело в том, что Вар является областью некоего расового отклонения, совершенно необъяснимого, как в большинстве подобных случаев, – значительная часть здешних жителей принадлежит к светлой или рыжеватой масти.

Имей виконтесса желание, соседи могли составить ей общество весьма глубокомысленное и во многих смыслах очень интересное, но пожилая леди не жаловала сборищ, и только из соображений долга пригласила нескольких друзей накануне дня рождения Люсиль, которой исполнялся двадцать один год, если быть точным, – погостить пару дней в Ла-Полин.

Друзей ожидали двадцать шестого декабря, и в их числе находились барон Жиро и его сын Альфонс.

Альфонс прибыл верхом, обряженный в костюм, достойный старшего конюха хорошей беговой конюшни. Правый ус его хранил дерзкую подкрутку, тогда как левый плачевно обвисал, причем юноша убедился в этом только после того, как поздоровался с дамами, которых встретил в саду, на подъезде к шато.

– Мой отец, этот драгоценный старикан, прибудет с минуты на минуту, – вскричал он, слезая с лошади. – Он едет в коляске – закрытой коляске, да еще курит. Представьте себе картину: там нечем дышать, и это когда можно ехать в седле! Мадам виконтесса! – Альфонс завладел рукой пожилой леди. – Какое удовольствие! Мадемуазель Люсиль! Вы, как всегда, очаровательны!

– И даже более! – заметила девушка со смехом. – Какие восхитительные сапоги для верховых прогулок! Но они не жмут вам, Альфонс?

Дело в том, что Люсиль отказывалась понимать приятелей, которые после многих лет тесного знакомства начинали величать друг друга «месье» и «мадмуазелями». То был камень на тропе Альфонса, который, подобно большинству из нас, казался ему каким угодно, но только не гладким. Люсиль была так весела, а нелегко всерьез любить девушку, которую не впечатляют даже английские сапоги для верховой езды.

В этот момент из-за зигзагообразной излучины дороги, бегущей ниже шато, появился экипаж барона, и лицо мадам де Клериси приобрело выражение тихой отрешенности. Через некоторое время коляска с эффектными желтыми колесами достигла ровного участка, на котором расположилась группа. Из обитых сатином недр кабины появился, подобно выползающей из розового бутона упитанной гусенице, сам барон – толстый коротышка без шеи и с багровым лицом. Редкие крашеные усики не скрывали неприятного рта со слишком алыми и чувственными губами. Только проницательный взгляд противоречил впечатлению о бароне как существе, сосредоточенном лишь на плотских интересах. У него были умные маленькие глазки, не устремляющиеся за облака и не упускающие ничего под ногами. Но вряд ли господин Жиро делал честь роду человеческому. То был человек, искусно и дерзко жонглировавший миллионами, и в определенных кругах его почитали почти как бога. Но для меня даже обычный лодочник, демонстрирующий ловкость в обращении с веслом, и то гораздо более почтенная персона. Хотя любое мастерство достойно уважения.

В имении присутствовали и другие гости. Когда барона представляли им, он держался с напыщенностью и высокомерием, которое сходит с рук только верхушке новоявленных богачей. Люсиль, как узнал я позже через месье Альфонса – наша дружба основывалась на терпении, с которым я внимал его болтовне об этой молодой леди, – была одета тем вечером в белое. Конечно, не мужчинам судить о нарядах и фасонах, но волосы ее, в соответствии с дурацкой модой тех дней, были до половины завиты. Впрочем, всегда легко критиковать старую моду. А особенно в наши дни, когда свет, раскрыв рот во всю ширь, глотает любую новинку. По мне, Люсиль одевалась прелестно, но вы, современные дамы, потешающиеся сейчас надо мной, безусловно правы – вы в тысячу раз «прекраснее» в своих мужеподобных облачениях.

Со временем гости разбрелись по тенистому саду, и барон принял предложение мадам подкрепиться на террасе, куда слуга доставил поднос с крепкими напитками. Полезный обычай пить послеобеденный чай еще не привился по эту сторону пролива, и французским дамам оставалось чему поучиться.

– Ах, мадам! – воскликнул барон голосом, который можно описать как металлический, ибо содержалась в нем какая-то жесткая нотка. – Только поглядите на эту молодежь!

Его пухлая белая ручка указала на Альфонса и Люсиль, прогуливающихся по апельсиновой аллее. Сам воздух там казался оранжевым – настолько густо облепляли ветви спелые плоды.

Госпожа де Клериси посмотрела в ту сторону, рассеянно кивнув.

– Надо попытать месье виконта на предмет приданого, – продолжил финансист с сухим смешком, вовсе не серебристым, несмотря на обилие слитков в его сундуках. Виконтесса улыбнулась серьезно и предложила гостю одно из тех маленьких квадратных печений, которыми славится Фрежюс.

– Мадам не в курсе этого вопроса?

– Совершенно, – отозвалась та, глядя барону прямо в глаза.

– Ну да, – пробормотал Жиро, обращаясь, надо полагать, к далеким горным отрогам. – Такие вещи, разумеется, не для дам. Но есть другая сторона. – Толстяк похлопал ладонью по жилету. – Имеется в виду взаимное расположение, сердце. Да, дорогая моя виконтесса, сердце.

– Верно, – мадам кивнула, бросив на собеседника свой обескураживающий прямой взгляд. – Сердце.

В эту самую минуту в апельсиновой аллее Альфонс пытался вывести Люсиль на серьезный разговор и, что любопытно, прибег к тому же самому слову, что прозвучало в разговоре между их родителями на террасе.

– У вас нет сердца? – возопил он, притопнув ножкой по мшистой лужайке. – Вы всегда смеетесь, когда я говорю серьезно. У вас нет сердца, Люсиль?

– Не знаю, что подразумеваете вы под сердцем, – ответила девушка, слегка нахмурившись, словно предмет разговора не забавлял ее. На такой вопрос и человек поумнее Альфонса Жиро не нашел бы что ответить.

– Значит, вы бесчувственны, – вскричал маленький француз, вскинув руки, будто с намерением призвать в свидетели деревья.

– Это возможно, только мне кажется, это не объясняет, почему я не всегда серьезна. Вы вот умеете веселиться не хуже других, и в такие моменты нравитесь мне больше всего. Но как только мы остаемся наедине, вы превращаетесь в трагика. Неужели причина в сердце, Альфонс? И стоит ли называть тех, кто смеется, бессердечными? Сомневаюсь.

– Вы знаете, что я люблю вас, – выдавил юноша, и выражение округлого лица приобрело несвойственные ему черты.

– Что ж, – ответила она с непонятно откуда взявшейся суровостью, которой навряд ли учат в монастырской школе. – Вы уже дважды сообщили мне об этом, считая с того дня, как вспомнили о моем существовании в прошлом месяце, на балу. Но сегодня вы безнадежно серьезны. Давайте вернемся на террасу.

Наклонившись, девушка подобрала упавший с ветки апельсин и бросила его в траву, играя с собакой.

– Вот видите, – с улыбкой заметила она, – Талейран не утруждает себя пробежкой. Он стал таким толстым и важным и боится, что сельские псы его увидят. Это все Париж. Париж портит всех.

– Вам известны планы моего отца насчет нас, – сказал Альфонс после небольшой заминки, вызванной необходимостью отодвинуть в сторону Талейрана с апельсином.

– Планы барона, как мне рассказывали, всегда блестящи, да только… – Люсиль замялась и звонко рассмеялась. – Только вот я ничего не смыслю в финансах!

Они прошли еще несколько шагов между аккуратными клумбами, где весенние цветы уже готовились проклюнуться в бутон. На террасе Альфонс и Люсиль застали виконтессу и месье Жиро. По направлению к дому удалялся слуга, беспечно держа маленький серебряный поднос. Барон стоял, держа в руке нераспечатанный конверт.

– С вашего позволения, мадам, – донеслись до молодых людей сопровождаемые коротким самодовольным смешком слова. – Деловой человек – раб сиюминутных забот. А дела государственные никогда не пребывают в покое. Великая страна ворочается даже во сне.

Заручившись разрешением хозяйки дома, барон открыл конверт, смакуя важность момента. Но стоило ему взглянуть на бумагу, как он переменился в лице.

– Правительство рухнуло, – выдохнул Жиро побелевшими губами и пойдя пятнами. Напрочь, похоже, забыв про дам, он смотрел только на сына. – Это может повлечь за собой очень многое! Я должен вернуться в Париж немедленно! Весь город охвачен волнением. Боже мой, чем-то все это кончится?

Барон торопливо извинился и через несколько минут его экипаж уже громыхал по серым камням мостовой.

– В Париже волнения, – встревоженно повторила Люсиль, оставшись наедине с матерью. – Что это может означать? Существует ли опасность? Не грозит ли что папе?

– Полагаю, что нет, – спокойно ответила виконтесса. – Ему ничто не угрожает.

 

Глава VIII

В Париже

Возникает необходимость бросить хотя бы беглый взгляд на те события мировой политики, которые наложили отпечаток на скромное существование героев этой истории. Старику позволительно высказать собственное мнение – вернее, согласиться с мнением великих умов, что наше существование на земле есть только часть большого замысла. Да, люди всего лишь пешки, передвигаемые высшей силой туда или сюда по громадной шахматной доске, но в то же время, пусть зрение наше зачастую заслоняет фигура рыцаря, епископа или короля, в тени которого мы находимся, наше присутствие может с таким же успехом повлиять на ходы старших фигур, как и их на наши.

То, что моя жизнь может быть подвержена политическим ветрам, я понял через неделю или две после того, как Люсиль, не соизволив объяснить внезапную свою холодность, уехала в Ла-Полин.

Тем вечером я сидел в своем кабинете, курил и, признаюсь, думал о Люсиль. Однако мысли мои носили сугубо практический характер: я с удовлетворением вспоминал о маленьких усовершенствованиях, осуществленных мною – с норфолкской энергией, наверняка задевшей кое-кого из тамошних обитателей, – за время нашего краткого пребывания вместе с виконтом в провансальском шато. Теперь мне доставляло удовольствие думать, что жизнь Люсиль в одном из самых древних замков Франции не нанесет вреда ее здоровью. Не слишком подобающие влюбленному мысли, воскликнет романтический читатель. Пусть так. Каждый любит на свой лад. «Воздух и вода! – вскричал виконт, наблюдая, как рабочие выполняют мои указания. – Вы, англичане, просто помешаны на этом».

Появление в комнате сего старого джентльмена прервало цепь моих размышлений и через несколько минут раскрыло передо мной характер моего патрона с совершенно неизвестной и неожиданной стороны. Он пребывал в явном возбуждении и словно сбросил с плеч лет десять.

– Я говорил, что мне нужен под рукой человек молодой и сильный, – начал виконт, усаживаясь в кресло. – Давайте объяснимся, мистер Говард.

– С превеликим удовольствием.

Коротко рассмеявшись, он наклонился и взял с моего письменного стола перо – во время разговора ему нравилось крутить что-нибудь в пальцах.

– Время пришло, друг мой. Намерены вы поддержать меня?

– Да.

– Вы человек немногословный, – отозвался старик, бросив на меня проницательный взгляд, так не вязавшийся с его благообразными чертами. – Но большего не требуется. Правительство пало. Доктора утверждают, что императору осталось жить всего ничего!

Он щелкнул пальцами и посмотрел на часы. Было восемь. В половине седьмого мы отобедали.

– Поедете сейчас со мной? Хочу показать вам состояние Парижа: настроение жителей, их помыслы. Никогда не мешает побольше узнать о… о народе. Придет день, и простые люди будут править миром!

– Причем чертовски дурно, – заметил я, складывая бумаги.

«Мы вернемся поздно», – бросил виконт слуге, державшему дверь экипажа. Еще когда я сидел в кабинете, погрузившись в свои мысли, до меня донесся стук копыт по двору и позвякиванье лошадиной сбруи, но я не обратил внимания, зная, что виконт частенько выезжает по вечерам. За время нашей молчаливой прогулки я подметил, что мы ни разу не пересекли Сену. У реки два берега, как у улицы – две стороны, и, как правило, одна из них всегда в тени. И наши сегодняшние дела влекли нас как раз к затененной половине.

– Вы понимаете, что сейчас пришло время болтунов: рошфоров, пиа и прочих парней с легкими, как кузнечные мехи, – сказал виконт, когда мы стали подниматься по узкой лестнице тихого дома, расположенного по соседству с большими винными складами, что примыкают к Саду растений. – Mon Dieu, что за сброд! Но мехи способны взорваться и наделать бед. За этими господами надо следить в оба.

И действительно, республиканизм в те дни просто витал в воздухе. А разве не доказывает история, что те, кто громче всех выступает за власть народа, думают только о том, как бы прибрать эту власть к рукам, ничего не дав взамен? Самый ярый республиканец – это человек, которому нечего терять, но который много может выиграть от общественных нестроений.

Поэтому я не удивился, оказавшись в комнате, полной скверных шляп и нечесаных голов. Чей-то голос озвучивал их требования. Но я про себя решил, что больше всего им требуется помыться.

Комната была большая, с низким потолком, и ее размеры казались больше истинных из-за густого облака табачного дыма и винных паров. Виконт, человек коренастый, как я упоминал, проскользнул тихо. Мне, верзиле, повезло меньше. Я обратил внимание, что мое появление не осталось незамеченным с платформы, где в рядок, словно «Менестрели Кристи», расселись патриоты, демонстрируя собравшимся свои башмаки. Если говорить о последних, то чистильщику обуви представилось бы широкое поле для деятельности. Виконт скользнул в толпу буквально в нескольких ярдах от меня, и плечи соотечественников совершенно скрыли его из виду. Мне спрятаться среди соседей не представлялось возможным, потому как настоящий социалист – человек неприметный и худосочный, который пытается добрать лишнюю пару дюймов роста, отращивая пышную шевелюру на голове.

Один из таких стоял сейчас на помосте, извергая на слушателей очередной пассаж из своего кровожадного символа веры. Глаза его остановились на мне.

– О, тут у нас новый последователь! – вскричал оратор. – И какой крепкий! Un grand gaillard, братья, способный нанести могучий удар во имя свободы, равенства и братства. Скажи, брат, ты с нами? Да или нет?

– Только при условии, что ты откроешь тут форточки, – ответил я.

Французская толпа всегда отзывчива на кровопролитие и на шутку. Республика вмиг была забыта, когда все взоры обратились к сидевшему за окном коту, громко выкрикивавшему единственное слово, которым наделила его природа. Народ покатился со смеху, и оратор почел за лучшее оставить меня в покое. Я воспользовался обстоятельствами, чтобы оглядеться, и убедился в своих предположениях. Во всем мире не найти человека менее стоящего, чем парижский vaurien, а собравшиеся здесь людишки представляли собой типичные образцы этих отбросов общества.

Бесцельно проведя в этой компании некоторое время, я обнаружил, что кто-то сунул мне в руку записку.

«Следуйте за мной, но не сразу», – прочел я на клочке бумаги и сунул его в карман. Стараясь не привлекать излишнего внимания, я заметил, как виконт пробирается к двери, наполовину задрапированной грязной занавесью. Дверь была другая, не та, через которую мы вошли. Выдержав паузу, я последовал за патроном. Никто меня не задержал. Один из патриотов на возвышении проводил меня понимающим взглядом и, когда я, подойдя к двери, посмотрел на него, напутственно кивнул.

Я оказался в темном коридоре, а виконт, тихо засмеявшись, взял меня под руку.

– Все, что творится там, – кивнул он в сторону двери, – чисто для отвода глаз. Там эти господа только болтают. А действуют они во внутренней комнате. Идемте со мной. Осторожно, мой дорогой Говард, здесь две ступеньки. Сейчас вы увидите людей, – господин де Клериси помедлил, положив пальцы на дверную ручку, – которые будут править Францией после того, как император умрет или будет свергнут.

Мы вошли, и собравшиеся – одни сидели за столом, другие стояли вокруг него – приветствовали виконта почти как вожака. Некоторые лица были знакомы мне – вам не составит труда найти их в иллюстрированных историях Франции. Иные были известны вашему покорному слуге по образу мысли – здесь присутствовало немало популярных журналистов, людей наделенных передовыми взглядами и яростным пером. Не исключено, что их я знал даже лучше, чем месье де Клериси, который отбросил вдруг свою любезность и старческие охи, так досаждавшие моей дремлющей совести.

Хотя речей в ходе заседания он не произносил, но вел себя скорее как предводитель, чем простой слушатель. Виконт сюда не просто наблюдать приехал, подумалось мне. Патрон знал здесь всех и, переходя от группы к группе, перешептывался кое-кем из участников. Выступлений звучало больше, чем мне доводилось где-либо слышать, вот только внимали им немногие. Виконт представил меня некоторым из своих друзей.

– Мистер Говард – английский джентльмен, любезно согласившийся исполнять роль моего секретаря, – отрекомендовал он. – Мистер Говард слишком мудр, чтобы утруждать себя политикой.

Я поймал на себе несколько недоумевающих, как мне показалось, взглядов.

– Обманщик или болван? – спросил один заговорщик у другого, слишком положившись на вошедшую в пословицу тугоухость англичан.

Темой дня служило, естественно, падение правительства – событие, вызывавшее много шума в те времена, как, впрочем, и во все прочие, – но слишком скучное, чтобы пересказывать подробности сегодняшнему читателю. Когда цепь событий разрывается, сторонний наблюдатель испытывает мало интереса к истории каждого отдельного звена. Но события декабря 1869 года как раз оказались важным звеном в цепи событий, предрешившим судьбу самой недолговечной и удивительной династии в мире.

Стоя среди этих политиков, я гадал, что думает обо всем происходящем самый крупный представитель всего этого племени, который затаился во дворце Тюильри. Я воображал Наполеона, этого серьезного человека с обостренным чувством юмора, сидящим, по своему обыкновению, склонив голову набок; крупное, спокойное лицо императора неподвижно и бледно, вокруг глаз темные круги – свидетельство болезни. Неужели игра проиграна? Самая великая игра, если не считать той, что так блестяще вел и так прискорбно проиграл в итоге его дядя. Бонапарты не были обычными людьми – и не простая кровь обагрила десять лет спустя африканский вельд, оставив наш мир без одного из величайших родов.

Я уяснил, что для людей, собравшихся в этой внутренней комнате, падение правительства не стало неожиданностью. Они образовывали, насколько я мог понять, нечто вроде управляющей структуры – комитета, собирающего мнения наиболее видных жителей крупнейших городов Франции, служащего средоточием новостей и общественной мысли. Заседания этого комитета организовывались без помпы и с безупречным вкусом.

То были не какие-нибудь авантюристы, но люди с деньгами и положением, которым было что терять и которые всеми силами старались этого не допустить. Они не горели патриотизмом, а на равенство и братство тут не было и намека. Скорее создавалось даже впечатление, что члены комитета, сознавая приближение непростых времен, почли за лучшее предпринять меры или развернуть ситуацию так, чтобы оберечь себя и свое имущество. И кто бы стал винить их за такую предусмотрительность? Патриоты, как убеждает меня опыт, люди с развитым понятием quid pro quo: они служат своей стране из расчета, что страна в свою очередь хорошо послужит им самим.

Чтобы ни занимало собравшееся здесь общество в обычное время, всепоглощающая тема вечера все отодвинула на второй план.

– Момент близок, – провозгласил один из них, молодой человек с пришепетыванием и изрядным, как я позже выяснил, капиталом. – Пришло время каждому последовать моему примеру: я вывез из страны все. Но я и моя шпага остаемся во Франции.

Юнец не солгал – и он и его шпага так и лежат сейчас, бок о бок, во французской земле.

– Пусть все поступят точно так же, – прорычал какой-то старик, глаза которого сыпали исками из-под густых седых бровей.

– Все, кто осведомлен, – многозначительно добавил другой.

Вокруг этого разгорелась оживленная дискуссия, в ходе которой мелькали многие знакомые имена, в том числе и моего друга Джона Тернера. Я заметил, что при упоминании этой фамилии многие засмеялись.

– Э! – раздался общий возглас. – Лучше оставить Джона Тернера заниматься своими собственными делами. Il est fin celui-là.

Снова знакомое имя коснулось моего слуха, и встречено оно было стонами и презрительным хохотом. Речь шла о бароне Жиро. Как я понял, обсуждался вопрос о том, стоит ли предупреждать финансистов и богачей, не входящих в этот круг, о некоей опасности, известной лишь посвященным. Надо сказать, что состоятельные люди в те дни старались как можно скорее вывести деньги из страны, стараясь привлекать как можно меньше внимания.

– Нет-нет! – воскликнул тот самый шепелявый юноша. – Барон Жиро – чудесный барон, видит небо, но он возник и вырос вместе с империей и не особенно обращал внимание на тех, через кого переступал на своем пути. И вместе с империей обречен сгинуть.

Все накинулись на барона. Он оказался и вором, и обидчиком вдов и сирот. Богатство его нажито неправедно, но за счет притеснения, нет, даже разорения других. Это нездоровая поросль, порожденная эпохой выскочек, плохой человек, богом которого является золото, а единственным стремлением – нажива.

– Если подобные люди наберут во Франции силу и возьмут власть, то горе Франции! – раздался чей-то пророческий глас.

И впрямь, если хоть половина сказанного о бароне соответствовала правде, перед нами представал законченный подлец, и я без колебаний соглашался с теми, кто считал его недостойным рукопожатия честного человека. Более умеренные напирали на то, что от барона следует держать в тайне основные детали, но не из неприязни, а просто из невозможности вверять их в столь беспринципные руки. Жиро мигом обернет знание в деньги.

В интересах общей безопасности все присутствующие согласились не открывать своих решений определенным лицам, и барон Жиро удостоился привилегии возглавить этот список. Меня удивило, что не произносилось никаких клятв – эти люди доверяли друг другу без лишних слов. Но если подумать, найдется ли более прочная связь, чем общая выгода?

– Мы не заговорщики, – поделился со мной один из них. – Все наши движения известны.

И он кивнул головой в направлении Тюильри. Я не сомневался, что это так и есть, как не сомневался и в том, что фаталист, строящий во дворце свои планы, может встретить этих людей завтра с любезной улыбкой на устах, ни намеком не выдав своей осведомленности.

По мере того как рос мой интерес к происходящему, я все чаще ловил на себе пристальный взгляд виконта. Казалось, тот наблюдает за мной, подмечая воздействие на меня каждого жеста или слова.

– Вам было любопытно, – как бы невзначай обронил он, пока мы ехали домой, покуривая сигары.

– Да.

Месье де Клериси некоторое время смотрел в окно экипажа, потом повернулся и положил руку на мое колено.

– Но это не игра, – сказал он со своим коротким смешком, который звучал иногда совсем не так, как обычно, – менее старчески, менее уныло. – Это совсем не игра, друг мой!

 

Глава IX

Финансы

Мы видели, как в зиму, предшествовавшую большой войне, барон Жиро был внезапно оторван от деревенских забав, к которым пристрастился лишь в зрелом возрасте, и призван к насыщенной делами и бурными сценами парижской жизни. Как-то раз, спустя примерно неделю после нашего визита на собрание – если точнее, вскоре после Нового года, работа заставила меня заглянуть в кабинет виконта, расположенный по соседству с моим собственным. Эти комнаты, если помните, разделялись двумя дверьми и небольшим коридором между ними. В дни, когда строился Отель де Клериси, стены имели уши, а любая замочная скважина могла скрывать подсматривающий глаз. Понимая важность приватности, архитекторы конструировали комнаты так, чтобы каждое слово и каждый шаг не отдавались в соседних палатах.

Из кабинета не доносилось ни звука, и у меня не было оснований предполагать, что виконт в такой ранний час мог уже проснуться. Но когда я, постучав и подождав, как полагается, ответа, вошел внутрь, то заметил выходящего в другую дверь человека. Моим глазам предстала только его спина, но я сразу узнал этот худощавый силуэт и дерзкую походку. Снова Шарль Мист! И снова только со спины.

– Меня навестил мой бывший секретарь, – пояснил виконт, не отрываясь от дела, – он вскрывал какие-то письма. Вряд ли старик заметил, что я видел гостя, выходящего в другую дверь и узнал его.

Мы еще занимались с утренней корреспонденцией, когда объявили о втором визитере, и почти по пятам за слугой в комнату ворвался маленький толстый человечек, краснолицый и возбужденный.

– Ох, хвала Небесам, что я застал вас! – выдохнул он, и, хотя утро было холодное, утер лоб дорогим шелковым платком, украшенным громадным изображением баронской коронки.

Лицо его было белым и дряблым, напоминающим непропеченные оладьи, в которые в детстве я так любил тыкать любознательным пальцем, а в маленьких блестящих глазках сквозил нездоровый страх. Барон явно испытывал ужас, при этом не имел мужества, чтобы хотя бы загнать его вглубь.

– Ах, Боже мой, Боже мой! – запричитал он, уставившись на меня с непочтительным любопытством. Как очень богатый человек, барон мог позволить себе не соблюдать приличий. – Виконт, мне надо поговорить с вами.

– Извольте, друг мой, – ответил старый аристократ в своей любезной манере. – К вашим услугам.

– Но… – Трепыхающийся в его руке платок указал на меня.

– Ах, да. Позвольте представить: месье Говард, мой секретарь. А это барон Жиро.

Я поклонился, как кланяются исключительно денежным мешкам, и барон воззрился на меня. Только очень богатые или высокородные персоны сполна отдают себе отчет в важности этого первого, «представительного» взгляда.

– Что ж, при месье Говарде можно говорить, – спокойно сказал барон. – Это не секретарь pour rire.

«Интересно, а Мист был секретарем pour rire?» – подумал я.

Я придвинул кресло и предложил гостю сесть. Тот холодно принял приглашение, а сев, почти не уменьшился в росте. Есть люди, которые словно всегда сидят. Безусловно, ошибочно судить ближнего по первому взгляду, но у меня создалось впечатление, что будь у барона Жиро хоть немного храбрости, из него получился бы первоклассный подлец. Искоса глянув на меня, толстяк покопался в кармане и извлек из него письмо, которое вручил виконту.

– Вот что я получил, – сказал Жиро. – Письмо анонимное и, как убедитесь, весьма хитро состряпанное. Никаких зацепок. Его прислали в мою контору, и служащие телеграфировали мне в Прованс. Естественно, я приехал незамедлительно. Есть люди, которые ради дела жертвуют всем.

Я охотно согласился – эта ремарка была сказана буквально обо мне.

Мой патрон завертел головой, ища очки.

– Однако друг мой, оно написано просто ужасно, – отозвался он. – Такие каракули не очень-то разберешь.

Сгорающий от нетерпения барон наклонился, вырвал документ у виконта и протянул мне.

– Вот, секретарь, прочитайте вслух, – заявил он.

Не заставляя себя упрашивать, я огласил бумагу так зычно, насколько мог. Для некоторых людей громкий голос служит признаком честности или отсутствия ума, и барон явно принадлежал к этим людям. Письмо предупреждало, что всеобщее восстание против императора неизбежно, и в свете грядущей вслед за ним анархии мудрому человеку стоит без промедления вывести все свое достояние в более спокойные страны. То есть в нем, дословно, содержалось все то, что члены недавнего собрания решили утаить от нашего сегодняшнего гостя.

Когда я закончил читать, барон запыхтел, как боксер на ринге.

– Вот я получаю такое письмо! Я, барон Жиро из высших финансовых сфер!

– Мой бедный друг, успокойтесь, – принялся урезонивать его виконт.

Легко призывать к спокойствию, но многие ли из нас способны урегулировать состояние ума, получив удар в уязвимое место? Барон нервно утер лоб.

– Но это правда? – спросил он.

Патрон развел руками, при этом не посмотрел на меня, как обязательно поступил бы обычный человек, который знает, что рядом есть некто, разделяющий его знание.

– Трудно сказать, но, пожалуй, да! Насколько хватает предвидения простого смертного, это довольно верно.

– Но как мне тогда быть?

Я удивленно воззрился на великого финансиста, задающего подобный вопрос. Уж кто-кто, а он-то менее всего нуждался в совете, касающемся денег.

– Последуйте моему примеру, – ответил виконт. – Уведите деньги из страны.

Странная тень промелькнула по лицу барона. Он переводил взгляд то на одного из нас, то на другого. Было в этом взгляде нечто хитрое, как у кота. Виконт оставался совершенно невозмутим. У меня же, если верить знакомым, было в те дни суровое лицо субъекта, закаленного непогодой и разочарованием в природе человечества. Последнее убеждение я позже существенно пересмотрел.

– Ответственность удерживает вас в Париже, – произнес финансист.

– У меня нет ни перед кем ответственности. Человек моих лет, удалившийся от дел, свободен от обязательств. – Произнося эти слова, хозяин словно сделался старше. – Я просто рассказал вам, как распорядился своими скромными пожитками.

Барон покачал головой с лукавым скепсисом. Видимо, чтобы делать деньги, достаточно даже самой непритязательной хитрости, потому как, готов поклясться, на большее наш гость претендовать не мог.

– Но каким образом? – спросил он.

– В банкнотах, собственноручно, – последовал неожиданный ответ виконта.

Жиро недоверчиво рассмеялся. Мне подумалось, что величайшим мастерством в высоких финансовых сферах является умение подловить ближнего в момент, когда тот невзначай скажет правду. Получается, безопаснее всегда говорить правду, все равно ее никто не распознает.

Только когда виконт достал чековую книжку и показал суммы, снятые со своего счета, Жиро согласился поверить в услышанное. В мои обязанности, не лишним будет заметить, не входило отслеживание трат господина де Клериси. Я имел отношение только к поступлению доходов от различных имений и, хотя знал, что суммы, переходящие в руки банкиров, весьма значительны, никогда не забивал себе голову дальнейшей судьбой этих средств. Патрон мой обладал, как я уже где-то обмолвился, живым, пожалуй даже излишне обостренным ощущением ценности денег. В то время он казался мне чем-то вроде скряги, любящего золото ради него самого, в отличие от барона Жиро, для которого то служило просто средством для приобретения высокого положения и роскоши.

– В моем случае так не выйдет, – промолвил наконец финансист.

– Верно. У вас тысяча луидоров на каждый мой.

– Зато никакой недвижимости: ни земель, ни поместий, если не считать шато в Варе.

Паника его нисколько не улеглась, и он находился теперь буквально в шаге от того, чтобы разрыдаться, – жалкий, презренный субъект. Виконт, умиротворяющий и благожелательный, принялся разъяснять нюансы своих собственных дел. И в том числе поделился с нами, что, благодаря почерпнутой из достоверных источников информации, он уже несколько месяцев назад сделал вывод: болезнь императора носит более серьезный характер, чем принято считать.

– Сосредоточившись на предприятиях по всему миру: Суэцкий канал, Мексика, колонии, – вы, друг мой, не так бдительно наблюдали за ситуацией у нас на родине, – сказал патрон. – Заглядевшись на далекую гору так легко споткнуться о маленький камень, не так ли?

Он ликвидировал все свои незначительные доли во вложениях, судьба которых зависит от стабильности правительства, поведал нам виконт, но если человек, занимающий видное положение, будь оно добыто по случаю, по праву рождения или – тут последовал элегантный поклон в адрес нашего гостя – силой собственного гения, станет выводить деньги из Франции через обычные финансовые каналы, это возбудит толки, способные подхлестнуть кризис, коему все благонамеренные патриоты обязаны противодействовать. Господин де Клериси развивал эту тему убедительно и начистоту, тогда как барон Жиро мог только утирать чело насквозь промокшим платком да издавать нечленораздельные восклицания ужаса.

– Я могу обналичить пару миллионов за два дня, – заявил финансист. – Но есть много акций, которые мне не с руки продавать сейчас: из-за падения правительства я отдам в убыток то, что мог с выгодой пристроить всего пару недель назад.

В пальцах у виконта плясало перо. Как хорошо знал я этот жест! Тем временем миллионер вроде как немного оправился, признаком чего являлся хитрый блеск, снова появившийся у него в глазах.

– Но нет никого, кому я мог бы доверять, – продолжил барон, и я чуть не рассмеялся – как характеризовали его эти слова! – С вами дело другое, у вас есть месье секретарь.

Жиро пристально посмотрел на меня. В самом деле, странное мы образовывали трио, и мне вдруг начало казаться, что я и в самом деле тот большой негодяй, каким почитают меня мои незамужние тетки.

– Я без колебаний доверю месье Говарду все, что имею, – сказал старик, поглядев на меня почти с любовью. – Но для этого дела я нашел другого посланца, менее ценного для меня лично, не представляющего такой необходимости для моих каждодневных удобств и комфорта, но не менее надежного.

– И если я попрошу, чтобы он вывез за границу мои двадцать миллионов франков, то… – великий финансист не договорил.

– То мы, дорогой друг, окажемся с вами в одной лодке. Вот и все.

– В вашей лодке, – заметил барон с неприятным смешком.

Месье де Клериси пожал плечами и улыбнулся. Серьезный политический кризис словно омолодил старика, и он готовился встретить любую неожиданность с оптимизмом, так плохо вяжущимся с сединой в волосах.

Пока эти двое обсуждали животрепещущую тему, я, не участвующий в игре, сидел и слушал. Барон выказал себя господином хитрым и, как мне показалось, достойным презрения. При всех своих грехах я возблагодарил небо за то, что никогда не питал любви к деньгам, – любовь эта, думается, способна убить все живое и честное в человеческом сердце. Достаточно вспомнить, что именно деньги послужили причиной последней моей ссоры с отцом, того фатального разрыва, исправить который возможно теперь только на том свете. Деньги, как убедится тот, кто проследует за мной через эти страницы, проклятием нависали над всей моей жизнью от начала и до конца. С присущим мне упрямством я обращался против тех, кто тем или иным способом гнался за богатством, жертвуя всем, и наживал в лице этих людей смертельных врагов.

Месье де Клериси в открытой и честной манере дал пространный отчет о своих намерениях. Выходило так, что все его капиталы хранятся на данный момент в доме, в некоем тайнике. Посланцу предстоит совершить несколько путешествий в Лондон, всякий раз имея при себе сумму слишком большую, чтобы сделать поездку приятной. В Англии наличность будет помещена в безопасное хранилище, а затем вложена в ценные бумаги. Деньги действовали на меня как красная тряпка, и мне стало казаться, что я уже наблюдаю первые признаки их разлагающего воздействия на моего доброго патрона. Он говорил о них так, как будто ничто иное на свете не достойно внимания настоящего мужчины. Распаленный спором, виконт понизил голос и не походил уже более на себя прежнего – человека любезного и искреннего.

Но сильнее всего изумила меня легкость, с какой барон превратил его в послушное орудие в своих руках. Да, старый виконт постепенно сошел с пьедестала безразличия и стал проявлять живую заинтересованность в схемах финансиста. Это настолько шло вразрез с поведением месье на встрече заговорщиков, что я лишний раз убедился: мой хозяин слишком стар и простодушен, чтобы остаться собой в этом мире подлецов и негодяев.

Жиро добивался от него одной уступки за другой, и в конце концов было решено, что двадцать миллионов будут перевезены в Отель де Клериси и помещены в тайник виконта. На мой взгляд, самое худшее заключалось в том, что финансист опутал патрона моральными обязательствами, которые старик вполне мог на себя и не принимать.

– В таком случае, я могу без опаски передать все дело в ваши руки? – спросил барон. – Могу я спать этой ночью?

– О, разумеется, – последовал ответ. – Можете почивать совершенно спокойно, мой друг!

– И вы, месье, тоже разделяете ответственность? – продолжил допрос выскочка, повернувшись ко мне.

– Разумеется. Ручаюсь всем, что у меня есть, – был мой ответ, и сомневаюсь, что даже виконт, человек весьма проницательный в таких вопросах, уловил иронию.

– Тогда я удовлетворен, – имел любезность заявить Жиро.

У меня вдруг мелькнула мысль, что низкое происхождение барона проявилось вдруг в том, как он поклонился. Низкое происхождение подобно наследственной болезни – оно всегда проявляется в момент наивысшего напряжения.

– Кстати, – произнес наш гость, уже подойдя к двери. – Вы не назвали мне имя вашего доверенного посланца.

И прежде чем виконт успел открыть рот, у меня в уме мелькнула догадка.

– Шарль Мист, – сказал мой патрон.

 

Глава X

Золотая ложка

Несколькими днями позже я получил письмо от мадам де Клериси. «Пишу, чтобы выразить удовлетворение, которое мы с Люсиль испытали при виде усовершенствований, осуществленных вами здесь. Я не могу удержаться от смеха, mon ami, стоит мне подумать обо всем, что успели вы сотворить в три дня. Ощущение такое, будто освежающий и мощный ветер – такими я представляю себе ваши английские бризы – пронесся по старому моему дому, сделав его удобнее, чище и лучше, а также оставив обитателей оного застывшими в немом изумлении. Подозреваю, что если многие англичане похожи на вас, то не стоит удивляться, если в один прекрасный день вы станете править миром. У нас были гости, в числе прочих и Альфонс Жиро, с коим, как кажется, вы еще незнакомы. Если правда, что противоположности притягиваются, он вам понравится. Не могу поручиться, но вы, быть может знаете или догадываетесь, что Альфонс в большей или меньшей степени одобренный претендент на руку Люсиль, но…»

Мадам де Клериси перечеркнула последнее слово, оставив его, однако, вполне читаемым. И тут же перескочила на другой предмет, обратившись ко мне с просьбой писать ей и сообщать новости о виконте. Я не кабинетный ученый и не ловкий аналитик мотивов поведения, тем более женских, если последние, конечно, вообще поддаются истолкованию, но вымаранное виконтессой слово и стремительный ее переход на иную тему заставили меня погрузиться в раздумья.

Первоначально намечалось, что виконт последует за дамами в Ла-Полин, оставив меня в Париже присматривать за делами, но внезапно разразившийся политический кризис вынудил его повременить с отъездом. Из письма мадам я уяснил, что муж, должно быть, поставил ее в известность о невозможности визита в Прованс в данный момент. Виконтесса наводила через меня справки о здоровье супруга и без обиняков сообщала, что если деловые вопросы слишком болезненно отражаются на нем, она готова без промедления вернуться в Париж.

А если мадам вернется, то возьмет с собой Люсиль, и на том придет конец притязаниям Альфонса Жиро, для которых уединение Ла-Полин представляет такую удобную среду. Стоит мне написать одно только слово, и все. Понимает ли виконтесса, что предает решение в мои руки? И если понимает, то идет ли на это сознательно? Кто скажет? Мне вспомнились холодность Люсиль и ее отъезд без единого слова объяснения. Мне подумалось, что двадцать миллионов, хранящиеся в данный момент в Отель де Клериси, составляют значительную часть будущего состояния Альфонса Жиро. Мы в Англии привыкли всегда идти напрямик, подумал я наконец, поэтому сел и написал мадам, что супруг ее пребывает в добром здравии и что я с большой уверенностью ожидаю его отбытия в ближайшие дни в Ла-Полин. Но не стану отрицать, что вслед за опущенным в почтовый ящик письмом отправилась и пара бранных слов.

Впрочем, мы можем сколько угодно писать письма и отсылать их. Можем даже, если имеем соответствующий пост, сочинять депеши и препоручать их доверенному нарочному. Однако достаточно незначительного поворота колеса Фортуны, чтобы все наши рукописные труды рассеялись по ветру.

Пока я курил трубку и разбирал длинное послание от джентльмена, нанятого мной еще сильнее запутывать мои дела в Англии, слуга сообщил, что ко мне пришел посетитель.

– Месье Альфонс Жиро.

– Как?! – вскричал я, вскакивая, чтобы принять визитера. – Месье Альфонс Жиро?

А тот, одетый по чрезмерно английской, на мой взгляд, моде, уже стоял на пороге. Внешне он выглядел гораздо более британцем, нежели я. Молодой человек вошел и протянул руку. Мне вспомнились слова мадам. Неужели мы можем стать друзьями?

– Месье Говард, я должен извиниться, – начал Альфонс. – Подумать только, вы три месяца как в Париже, а мне не представилось случая предложить вам свои услуги! При том, что речь идет о друге Филипа Гейерсона, старины Джона Тернера и еще полудюжины моих лучших приятелей-англичан!

Я пустился было уверять, что сын барона Жиро вполне мог не иметь о моем существовании ни малейшего представления, но юноша прервал меня, энергично замахав руками.

– Нет-нет! Никаких оправданий, – воскликнул он, горестно колотя себя в грудь. – Вы говорите, что я не знал о вашем существовании? Так должен был выяснить. Неосведомленность зачастую приравнивается к преступлению. Английский джентльмен, спортсмен, охотник на лис! Вы ведь охотитесь на лис, не так ли? Я читаю это на вашем загорелом лице. И наверняка входите в Английский Жокейский клуб, да?

Я признал эти факты, и эмоции настолько захлестнули Альфонса Жиро, что он мог только молча жать мне руку.

– Ну ничего! – заявил он, просияв. – Лучше поздно, чем никогда – что мешает нам стать хорошими друзьями?

И он с таким воодушевлением плюхнулся в предложенное кресло, что даже мое неотзывчивое на симпатию английское сердце не могло устоять.

– Я только вчера приехал с Юга, – продолжил молодой человек. – Если точнее, из Ла-Полин, куда нанес приятнейший визит. Мадам де Клериси – сама любезность, а Люсиль…

Он подкрутил непокорный ус и отрывисто вздохнул. Потом вспомнил про шарф и поправил украшавшую его булавку с головкой в виде подковы.

– Вы знакомы с моим отцом, – сказал вдруг Альфонс. – Ну, бароном Жиро. Ему прежде меня выпало удовольствие представиться вам.

Я поклонился и пробормотал что-то приличествующее случаю.

– Чудесный, замечательный человек, – промолвил достойный сын барона. – Но не охотник. Представьте себе – боится любого сквозняка.

Юноша пожал узкими плечиками и расхохотался.

– Боюсь, многие англичане не поймут его.

– Я не из их числа, – отозвался я. – Поскольку вполне различаю и ценю многие качества барона.

Отсюда вы вполне можете сделать вывод, что врать я умел не хуже прочих.

– Бедный старик вынужден был вернуться в Париж, к своим заботам. Мне трудно его понять, моя голова совсем не приспособлена для дел. Меня даже портной обманывает. Но что с того – малый знает, как сшить добрый сюртук, и потому заслуживает прощения. Особняк моего отца на Елисейских полях в этот момент совершенно непригоден для жизни: побелка! И рабочие поют громко и фальшиво, как все маляры на свете! Мой дорогой родитель вынужден ютиться в апартаментах гостиницы «Бристоль». Мне повезло больше: у меня есть собственное обиталище, всего лишь холостяцкая нора, но я питаю надежду видеть вас там как можно скорее и чаще!

Положив на стол свою карточку, Альфонс поднялся. Его уход был организован с тактом и грацией, свойственными исключительно французам и испанцам.

Едва успел я, выразив должное восхищение изящной коляской господина гостя, вернуться в свою комнату, как снова появился слуга. Барон Жиро прибыл к виконту, сообщил он, но не застал последнего. Учитывая срочность дела, барон пожелал переговорить со мной и с нетерпением ожидает господина секретаря в кабинете месье де Клериси.

Поспешив туда, я застал великого финансиста, охваченного приступом беспокойства и потоотделения, которые политический кризис сделал, похоже, хроническими. Но он оставался в достаточно степени самим собой, чтобы помнить о моем подчиненном положении.

– Как это так? – возмутился он. – Я приезжаю к виконту по важным делам, а его нет!

– Не забывайте, что виконт де Клериси не деловой человек, а джентльмен с положением и знатного рода, – урезонил его я. – И это не контора, а частный особняк аристократа.

Тут, сдается, я посмотрел на дверь, потому как барон пробормотал нечто вроде извинения и стал еще более багровым.

– Но дорогой мой сэр, – простонал он. – Ситуация крайне серьезная. Речь о кризисе денежного обращения. Один поворот колеса может обратить меня в нищего. Где виконт? Где мои двадцать миллионов франков?

– Виконт отъехал, как обычно поступает перед завтраком, а ваши двадцать миллионов хранятся, насколько мне известно, в этом доме. Присмотр за ними не входит в число моих обязанностей.

– Но вы приняли на себя ответственность, – отрезал финансист.

– Я поручился всем, что у меня есть – а это сто двадцать фунтов, составляющие мое годовое жалованье.

– Не могли бы вы разыскать виконта? А я подожду здесь, – предложил Жиро, совсем сникнув.

Воистину только любовь заставляет землю вращаться – любовь к деньгам.

– Я догадываюсь, где можно найти патрона, – был мой ответ. – Я поеду и поищу его. Если не найду, то вернусь через полчаса.

– Да, да, дорогой мой сэр, поезжайте! И да поможет вам Бог!

С этим не слишком приличествующим случаю благословением он буквально вытолкал меня из комнаты.

Расспросив слуг, я понял, что моя задача окажется сложнее, чем ожидалось. Вопреки своему обычаю, месье де Клериси не взял экипаж, а ушел пешком, таща под мышкой, как сообщил дворецкий, кипу бумаг.

– Важные, похоже, бумаги, – уточнил он. – Господин так крепко прижимал их к себе.

С его слов, виконт шел в направлении бульвара, намереваясь, судя по всему, взять наемный экипаж. Но я все равно поспешил в любимый клуб патрона и выяснил, что он там не появлялся. Более или менее зная привычки хозяина, я побывал везде, где мог рассчитывать его застать, но безуспешно.

В клубе «Cercle de l,Union» я наткнулся на Джона Тернера, читающего «Таймс».

– А, юный Говард! – приветствовал меня банкир. – Заглянули перекусить, как понимаю. Вы выглядите голодным – представляю, сколько у вас сейчас хлопот! Присаживайтесь, я подскажу, чем тут можно угоститься.

– Спасибо, только досадно будет попусту расточать советы на деревенщину вроде меня. Я ищу виконта де Клериси. Вы его не видели?

– Так вы еще служите у старика Клериси? Помнится, на уме у вас был какой-то подвох. Значит, Мадемуазель оказалась добра?

– Мадемуазель уехала, – ответил я. – Вам известно что-нибудь про барона Жиро?

– Спросите лучше, известно ли мне что-нибудь про дьявола, – хмыкнул Джон Тернер, возвращаясь к газете. – Он что, спелся со старым Клериси? Я бы этому Жиро и десяти су не доверил.

– Именно!

– Так значит, барон и виконт действительно ведут дела вместе? И вы, месье секретарь, беспокоитесь за своего патрона. Ха-ха, вам многому предстоит еще поучиться, мастер Дик!

Я нетерпеливо посмотрел на часы. В бесплодных поисках прошло целых двадцать минут.

– Так вы не видели де Клериси?

– Нет, мальчик мой, не видел. И если вы не можете найти его, то наверняка потому, что виконт сам не хочет, чтобы его нашли.

С этими словами я вышел из комнаты. Похоже, Джон Тернер никому в этом мире не доверял.

Не оставалось ничего иного, как возвращаться на улицу Пальмье и сказать барону, что мои поиски не увенчались успехом. Нанятый мной кэб ждал на улице, и через несколько минут мы уже пересекали мост Святых Отцов.

– Месье виконт вернулся буквально перед вами, – встретил меня дворецкий. – Он в кабинете с бароном Жиро. И просит вас немедленно подняться к нему.

Когда я взбегал по лестнице, атмосфера старого дома показалась мне гнетущей и полной дурных предчувствий. Перед открытой дверью стоял слуга и наблюдал за мной. В неведомом мире за той обитой зеленым сукном дверью, где начинаются комнаты прислуги, известно куда больше, нежели нам кажется, и зачастую лакей не испытывает удивления в момент, когда господин застывает, словно пораженный громом.

В спешке я забыл постучать в дверь кабинета, прежде чем распахнуть ее. Та была приоткрыта.

– Дорогой друг, – услышал я, входя в комнату. – Мужайтесь и не падайте духом. Нас обоих постигло великое несчастье. Наши деньги украдены!

Голос принадлежал моему патрону. Я вошел и прикрыл за собой дверь, потому как подумал, что помимо меня на площадке могут найтись и другие слушатели.

Двое пожилых мужчин стояли друг напротив друга, один с багровым лицом и расширившимся глазами, другой бледный и спокойный.

– Украдены? – прохрипел барон, обводя комнату безумным взглядом. – Тогда я разорен!

Старый виконт в отчаянии воздел трясущиеся руки, в жесте, призванном отринуть порочный мир вокруг нас.

Барон Жиро повернулся ко мне. Ему потребовалось секунд десять, чтобы узнать меня.

– Стало быть, это не вы, – вымолвил он. – Вы тут, значит, не вы украли деньги.

– Нет, я не крал. – Мой голос был спокоен.

Было что-то во взгляде финансиста, чего я не мог истолковать, но чего очень испугался. Внезапно глаза его налились кровью, а лицо сделалось почти черным. Он повалился мне на руки. Уложив барона на пол, я разорвал на нем воротник.

– Ах, Боже мой, Боже мой! – причитал виконт, бегая по кабинету и ломая руки. Я тем временем пытался, насколько мог, оказать помощь сраженному ударом Жиро. – О, mon Dieu! Что же это такое?

– Это смерть, – ответил я, запустив руку барону под рубашку. – Так кто же украл деньги?

Виконт поднял на меня взгляд.

– Шарль Мист, – сказал он.

 

Глава XI

Кража

Вышло так, что мне довелось нанести ответный визит Альфонсу Жиро раньше, чем мы оба могли предполагать, потому как на мою долю выпало сообщить ему о событиях на улице Пальмье. Я изложил все коротко, насколько возможно, и не могу сказать, как принял молодой человек дурную весть, ибо в ходе разговора тот подошел к окну и пристально смотрел на улицу.

– Вы сказали мне все? – спросил наконец Жиро, обратив внимание, что я не спешу уходить.

– Нет.

Я повернулся к этому маленькому французскому денди в воротнике-стоечке и сапогах из патентованной кожи, размером не больше девичьих. От изысканной вежливости прошлой беседы не осталось, похоже, и следа.

– Я сказал вам не все. Похоже, что вы, как и я, остались без гроша в кармане.

– Еще одна причина стать добрыми друзьями, – порывисто, как все французы, ответил Жиро.

Он встал и обвел взором комнату.

– Что ж, я славно пожил, – сказал молодой человек. – Пойдемте, проводите меня к отцу.

Отель де Клериси мы застали в состоянии молчаливого ожидания, которое всегда приходит вместе с визитом страшной гостьи, все равно, заглядывает та во дворец или в хижину. Слуги укрылись в своих комнатах, чтобы шепотом обсудить случившееся. Виконта мы застали в моем кабинете, все еще взбудораженного и сокрушенного. Он сидел в моем кресле, слезы стекали по морщинистым щекам. В глазах у него застыло выражение тревоги, будто коса просвистела слишком близко, грозя срезать и перезревший колос его жизни.

– Ах, бедный мальчик! Бедный мальчик! – вскричал месье де Клериси, завидев Альфонса. Французы, на манер своей нации, обнялись.

– Это все моя вина, – продолжал несчастный старик, ломая руки и снова падая в кресло.

– Нет! – вскричал Альфонс с характерной для него живостью. – Мы не можем такого утверждать, не дождавшись вердикта… Да, правосудия более мудрого, нежели людское.

Он умолк, вспомнив, быть может, поучительную историю про добропорядочную мещанку, испустившую дух, прежде чем ее муж успел прикоснуться к золоту. На мне лежала еще забота успокоить виконта. Старые люди, как старое платье, нуждаются в бережном обращении. Я сел за стол и начал писать.

– Что вы делаете? – резко спросил патрон.

– Телеграфирую мадам де Клериси, чтобы она возвращалась домой.

Пока я не дописал послание и не вручил его слуге, в комнате висела тишина. Виконт не делал попыток меня остановить.

– Вот, – сказал он, когда дверь за слугой закрылась, и протянул Альфонсу ключ от своего собственного кабинета. – Доктора и… и прочие поместили тело в моей комнате. Возьмите ключ. До завершения похорон пользуйтесь этим домом как своим. Я знаю, что ваш сейчас в полном беспорядке.

Месье де Клериси дал понять, что в последний путь барон отправится с улицы Пальмье. Альфонс Жиро воспринял это как своего рода честь. Это показывало свету уважение, которым пользовался этот выскочка-дворянин в аристократических кругах.

– Я рад, что вы телеграфировали моей жене, – сказал патрон с выражением отеческой привязанности, усвоенной им с самого начала. – Дом совсем не тот без нее. Когда сможет она приехать?

– Есть шанс, что уже завтра в этот час. Если быстро доберется до Тулона.

– Стремительно, – задумчиво пробормотал виконт.

– Да, как этого и стоит ожидать от мадам.

Старик с улыбкой посмотрел на меня.

– А, вы обо всем догадались. Никогда нельзя чувствовать себя в безопасности, имея дело с теми, кто разбирается в лошадях. В этих людях развивается наблюдательность.

Но мне сдается, не требовалось большого таланта, дабы заметить, что мужчины и женщины, скупые на слова, зачастую умеют стремительно действовать.

Имя Люсиль в разговоре не всплыло ни разу. Мои собственные чаяния и надежды отступили под воздействием событий последних дней на второй план, ведь лишь наполовину человек тот, кто не склоняется покорно, подчас получив от судьбы такой удар.

В течение дня мы выяснили некоторые подробности, касающиеся хищения суммы, насчитывающей более восьмисот тысяч фунтов в английской валюте. Мист, как оказалось, получил указания выехать из Парижа восьмичасовым утренним поездом и доставить часть этой суммы в Лондон. Деньги виконт передал ему накануне вечером.

– Я неосторожно сунул оставшееся в ящик своего письменного стола, прямо на глазах у этого негодяя, – сообщил нам патрон. – Этим утром я, беспокоясь из-за таких огромных денег, собрался заглянуть в ящик, а потом проследить за отбытием Миста с Северного вокзала. Представьте себе: ящик был пуст! Я поспешил на вокзал, но и там Миста, разумеется, не оказалось.

Рассказывая, старик раскачивался в кресле взад-вперед. На какие жертвы идет человек ради денег и какие страдания терпит из-за них! Виконт был так убит горем, что стоило отвлечь его от тяжких мыслей, но даже для досужего человека вроде меня оставалось еще много невыясненного.

– Как должны были перевозиться деньги? – спросил я.

– В чеках на пять тысяч фунтов каждый, выписанных Джоном Тернером на различных американских и европейских банкиров по моей личной просьбе.

– И вы подписали эти чеки?

– Нет.

– Как же тогда Мист обналичит их? – удивился я.

– Путем подлога, друг мой, – горестно отозвался виконт.

Предположение имело под собой почву. Мне представилась элегантная фигура месье Миста, его гибкая шея, вокруг которой так и хотелось сомкнуть пальцы. Видев этого господина лишь со спины, я испытывал сильное желание посмотреть ему в лицо. Читатель из меня не великий, но как-то мне попались строки, крутившиеся в голове с первой нашей встречи с Шарлем Мистом:

Заметив, что я поднялся, виконт спросил о моих планах, причем с беспокойством, появившимся в последнее время в его голосе. В тщеславии своем я приписал это тому, что хозяин до некоторой степени стал зависим от меня.

– Навещу Джона Тернера, потом буду искать Шарля Миста, пока не найду.

Не успел я опомниться, как Альфонс Жиро уже тряс мне руку и наверняка обнял бы, если не вспомнил про свой английский костюм и строгость манер, к которому тот обязывает.

– Но друг мой, мир так огромен! – в отчаянии провозгласил молодой француз.

– Верно. Но он недостаточно велик, чтобы вместить месье Шарля Миста и вашего покорного слугу.

Остаток дня я провел в обществе Джона Тернера, который отнесся к происшествию весьма цинично, но тем не менее снабдил меня важной информацией.

– Можете не сомневаться, что я не подписал бы чеки, не получив предварительно с Клериси и барона эквивалентную сумму в банкнотах и золоте. Любому дельцу неприятна пожива другого.

И мой тучный друг хмыкнул. Выслушав мои планы, он расхохотался.

– Очень похвально и благородно, но поздновато, – заявил Тернер. – Поймать вы его не сможете, зато изрядно развлечетесь и одновременно очистите поле для Альфонса Жиро, чтобы тот без помех ухлестывал за Мадемуазель Люсиль.

Тем же вечером я организовал расспросы, решив дождаться результатов, и лишь потом ринуться за Мистом лично. Не стану отрицать, что на мое решение частично повлиял и ожидаемый на следующее утро приезд мадам де Клериси и Люсиль.

Прибыв утром на Лионский вокзал, я имел удовольствие наблюдать, как обе дамы сходят с марсельского экспресса. Люсиль едва удостоила меня взглядом. За время поездки до улицы Пальмье я ввел мадам в курс дел. Она слушала мой отчет с сосредоточенным вниманием, бросая по временам на меня такой взгляд, что говорить что-либо, кроме чистой правды, не могло даже прийти в голову.

Прибыв в особняк, мы узнали, что Альфонс Жиро вышел, а виконт еще в своей комнате. Хозяин спал мало и очень переживает, сообщил лакей. Когда мы поднимались по лестнице, я заметил, как обе дамы бросили инстинктивный взгляд на запертую дверь кабинета виконта. Люди питают неутолимое любопытство ко всему, что касается смерти или греха. Мадам прямиком проследовала в апартаменты супруга. На верхней площадке виднелась открытая дверь утренней гостиной. Она служила местом сбора семьи, где мы обычно присоединялись к дамам за завтраком.

Люсиль вошла внутрь, не прикрыв за собой двери. Привыкнув бросаться на любой барьер с ходу и переживать падения, в которых сам же виноват, я последовал за Люсиль в залитую солнцем гостиную. Девушка наверняка слышала мои шаги, но не обратила внимания. Она подошла к окну и остановилась, положив ладони на подоконник и глядя в сад.

– Мадемуазель!

Люсиль слегка повернула голову и горделиво кивнула, воззрившись не на меня, а на пол перед моими ногами.

– Что вам угодно, месье?

– Чем я обидел вас?

Она пожала плечами, и я, глядя на нее, в очередной раз и навсегда понял, что весь мир заключается для меня в одной этой женщине.

– Признавшись в своих чувствах к вам и будучи осмеян, – вырвалось у меня, – я решил впредь не забывать о своем положении в этом доме. И не проявлять подобной неосторожности.

Мадемуазель теребила шнур занавески с таким детским выражением лица, что у меня защемило в сердце.

– Но, быть может, я оскорбил вас именно своей сдержанностью? Так я повторю еще раз: я люблю вас и, если угодно, можете снова посмеяться надо мной.

Девушка раздраженно топнула ножкой.

– Конечно, вы умнее меня, – сказала она. – Поэтому можете позволить себе сарказм и говорить вещи, на которые я не знаю чем ответить.

– Но вы хотя бы могли ответить на мой вопрос, Мадемуазель.

Люсиль повернулась и обратила на меня сердитый взгляд.

– Ну хорошо. Мне не нравятся манеры английских джентльменов.

– Вот как?

– Вы сказали, что не бедны, а богаты, и стали секретарем у папы не из нужды, но по… по другой причине.

– Да.

– И тут же я узнаю от мистера Гейерсона, что у вас нет ни гроша и вам приходится трудом зарабатывать на жизнь.

– Это потому, что Филип Гейерсон был осведомлен лучше меня. Я не знал, что отец, распаленный пустяковой ссорой, сделает такое завещание. Или, если на то пошло, что он вообще способен на это. Разговаривая с вами, я представления не имел… Но теперь, выяснив все, я вынужден просить вас считать, что я ничего не говорил. Можете быть уверены, я никогда больше не подниму эту тему, даже в надежде развеселить вас.

Девушка неожиданно рассмеялась.

– Ох, веселья мне и так хватает, можете не трудиться. Тем более что эта роль вам не к лицу, месье Англичанин, – промолвила Люсиль вдруг посерьезнев. – Вы для нее не созданы.

И с лицом совершенно бледным и несчастным – каким, наверняка, казалось ей мое, Мадемуазель вышла.

Тем утром дела потребовали от меня пересечь Сену. Поэтому пообедал я в клубе и встретился с дамами уже ближе к концу дня. Стремление переговорить с Альфонсом Жиро по вопросу, связанному с похоронами его отца, заставило меня вернуться на улицу Пальмье. Слуга сообщил, что сын барона приехал и, насколько ему известно, еще в доме. Я поднялся в гостиную и застал там мадам.

– Мне нужен господин Альфонс Жиро, – сказал я.

– Добрым гением которого вы выступаете.

– Вряд ли это так, мадам.

– Нет, именно так, – проговорила она. – Среди улицы со скученными строениями самый крепкий дом даже понятия не имеет, сколько шатких зданий держатся за его счет. Альфонса Жиро крепким домом не назовешь. И он с удовольствием привалится к вам, если ему позволят. Считайте, что вы предупреждены.

– Из-за своей беспечности я нанес Альфонсу Жиро большой вред, едва ли не разорив его, – сказал я. – Поэтому постараюсь приложить все усилия, дабы вернуть то, что ему принадлежало.

Естественно, мадам де Клериси не отрывала глаз от своего рукоделия. Мне ни на миг не доводилось увидеть ее пальцы праздно сложенными. В этот момент она, как мне показалось, занималась особо трудным стежком.

– Никому не дано определить, сделано ли все возможное или нет, – сказала пожилая француженка, не поднимая глаз. – Мы, женщины, видим все в другом свете, и потому не беремся судить, где ложь и где истина. Пусть лучше мужчины сами решают.

– Да, – кивнул я.

– Разумеется, вернув состояние Альфонса, вы заслужите бесконечную его благодарность, ведь без денег виконт никогда не одобрит притязаний молодого человека на руку Люсиль.

– Это верно, – ответил я, и на миг проницательный взгляд мадам встретился с моим.

– Считаете, это меньшее, что вы можете сделать?

– Да. Не могли бы вы подсказать: находится ли Альфонс Жиро в этом доме?

– Понятия не имею.

– Может быть, Мадемуазель Люсиль…

– Возможно. Можете спросить ее. Если хотите.

Виконтесса снова посмотрела на меня. И я отправился на поиски.

 

Глава XII

Разорение

Если барон Жиро не мог, в силу человеческой природы, унести с собой свои богатства, то они хотя бы провожали его до самого края могилы. Черные плюмажи вопияли о горе, священники изрекали слова утешения, мальчики с ангельскими личиками шествовали, размахивая кадильницами. Некоторые из тех, кто был обязан Жиро своим благосостоянием, послали для участия в траурной процессии свои пустые экипажи, иные с охотой раскошелились на венки из искусственных цветов для надгробия.

Виконт поднялся рано – еще до рассвета я услышал его шаги, доносящиеся из комнаты с гробом. Меня обрадовал приход утра, потому как мой добрый старый патрон был совсем выбит из колеи этими печальными событиями и постоянно возвращался в кабинет, где покоилось тело барона.

Никто не мог, конечно, удержать виконта от участия в похоронах. Я тоже присутствовал на церемонии, и скажу, что если воистину прах возвращается ко праху, то примером тому стало погребение великого финансиста. Когда последний экипаж покатил к воротам кладбища Пер-Лашез, Альфонс Жиро на свой французский лад обнял меня.

– Теперь, mon ami, – со вздохом облегчения промолвил он, – давайте отправимся в клуб и пообедаем.

В его словах не было неуважения к усопшему родителю, просто эта эластичная натура не могла долго пребывать в напряжении. Подвижное лицо молодого человека было создано для улыбок и теперь с удовольствием возвращалось к привычному счастливому состоянию.

– Вы – мой лучший друг, – воскликнул он, похлопав меня по спине.

Собственно говоря, я организовывал похороны вместо него. Персоны, удостоившие эту церемонию своим присутствием, выражали Альфонсу безграничное сочувствие. Все жали ему руку, некоторые заключали в объятия. Кое-кто, пожилые господа с дочерями, уверяли юношу, что испытывают к нему истинно отцовские чувства. Все это молодой Жиро принимал с добродушной невинностью – плодом, без сомнения, парижского образования.

Когда все уехали, прогрохотав колесами новеньких экипажей, Альфонс со смехом посмотрел вслед гостям.

– Теперь приступим к банкротству, – объявил он. – Даже интересно, как это будет – в любом случае что-то новенькое. Теперь ведь кругом перемены. Однако за обед в клубе придется расплачиваться. Идемте, друг мой, вперед.

– К одной перемене вам обязательно стоит подготовиться, – сказал я, когда мы садились в карету. – К смене друзей.

Альфонс понял и рассмеялся. Цинизм – растение неприхотливое, прекрасно приживающееся на городской мостовой, и башмаки маленького француза давно привыкли ступать по нему.

За время обеда мой приятель воспрянул духом, хотя, надо отдать ему должное, грустнел всякий раз, вспоминая о недавней утрате. Пару раз он бросал нож и вилку, и минуты три самый вид пищи навевал на него дурноту.

– Ах, бедный старик! – восклицал он. – Мое сердце обливается слезами при мысли о нем.

Посидев некоторое время вот так, спрятав лицо в ладони, юноша постепенно опять возвращался к радостям жизни, поглощая их с изрядным аппетитом.

– Думаю, я исполнил свой долг по отношению к нему, – говорил он уже умиротворенным голосом. – Это было несложно: бери деньги и швыряй направо-налево. Что я и делал с превеликим удовольствием!

Когда мы покончили с едой, Альфонс подозвал официанта.

– Кофе и шартрез, – распорядился он. – И оставьте бутылку на столе. – Потом француз повернулся ко мне, расплывшись в горделивой улыбке и ухватив меня за руку. – Знаете, в этом клубе шартрез подают в бокалах для кларета. Такова уж наша неотъемлемая черта.

Обменявшись замечаниями по поводу напитков, мы перешли к обсуждению будущего.

– Никто не в силах приказать грозе начаться, какой бы сгущенной ни была атмосфера, – философски заметил мой собеседник. – Приходится только обливаться потом и ждать. Но думаю, гром скоро грянет. Быть может, подскажете, как мне себя вести, – в последние несколько дней я имел мало времени на размышления.

Да, если он и думал, то только о других.

– Мы предприняли все возможное, чтобы предотвратить выплату по чекам, – ответил я. – Но хитрый мошенник все-таки способен обналичить их в какой-нибудь отдаленной части света и тем перехитрить нас.

– Вот ведь удивительно, – заявил мой компаньон, без всякой причины уклоняясь от темы, как поступают женщины. – Почему такой дурак, как я, – безмозглый осел, так ведь? – всегда ухитряется найти друга вроде вас?

Он наклонился и импульсивно похлопал меня по груди, словно желая послушать звук.

– Крепкий, надежный человек, – проговорил Альфонс, явно довольный результатом исследования.

– Не берусь сказать, – довольно искренне ответил я. – Разве что такие люди бывают достаточно глупы, чтобы ставить себя в подобное положение.

– О каком положении речь? Допив кофе – у вас без сахара, кстати, – вы можете нахлобучить шляпу и помахать мне ручкой. И все равно оставите меня в неоплатном долгу.

Все сказанное он иллюстрировал жестами, и я живо представлял себя, всего такого чопорного и британского, со шляпой на голове, машущего ручкой и оставляющего юного француза, в долгу по самые уши, сидеть в кресле.

– Я заверил вашего отца, что несу ответственность за сохранность денег, – ответил я. – Сказано было наполовину в шутку, но он воспринял все всерьез.

– Ах, бедный старик! Папа всегда воспринимал денежные вопросы исключительно серьезно, – вставил Альфонс.

– Так или иначе, я попытаюсь вернуть вам состояние. А заодно и удовлетворить страстное желание свернуть шею месье Шарлю Мисту. Мне стоило отдавать себе отчет, что виконт слишком стар для предприятия, за которое взялся. Ваш отец это понимал, но рассчитывал на мое активное участие. Я свалял дурака.

– О, mon cher, – вздохнул Жиро. – Мы все либо дураки, либо негодяи.

Гораздо позже, припомнив эти слова, я поймал себя на мысли, что устами наивных людей зачастую глаголет истина.

Я поведал собеседнику о своих планах, достаточно немудреных, потому как я обратился к людям, чьей профессией являлось иметь дело с подлецами. Это только людям непорочным грех представляется чем-то сложным или интересным. В реальности нет человека более плоского, нежели этот ваш подлец. Картину, написанную только черной краской, понять проще, чем созданную игрой света и тени. Не представляло труда последовать за Мистом, потому как дурные люди, подобно воде, следуют одному руслу и стремятся только в одном направлении. Мне хотелось лично поквитаться с ним, и плевать на закон. Воистину вокруг меня и так уже слишком много законов и законников.

– Я помогу вам, – воскликнул Альфонс Жиро, выслушав, не перебивая, намеченный план кампании. – Отправлюсь с вами.

– Нет, не надо. Можете не сомневаться, у Миста есть сообщник, который следит за вами и предупредит дружка, как только заподозрит, что вы напали на верный след. Я же – никто. Мист меня даже не знает. А вот мне очень хочется с ним познакомиться.

Я с досадой вспомнил, насколько мало мне известно о нем.

– К тому же у вас есть и иные обязательства, – продолжил я. – Надо, чтобы кто-то находился рядом с виконтом, и дамы будут рады вашим советам и помощи.

По мне, от Альфонса вряд ли стоило ожидать и того, и другого, но кто поручится за женщин? Некоторые из них обращаются к нам, хотя мы в глубине души сознаем себя полными ослами.

Мы обсудили детали, которые я тут опущу, поскольку время показало, что большинство догадок, на которых они строились, оказались ошибочными. У меня создалось впечатление, что Альфонс Жиро давно оставил надежду вернуть богатство, и когда я вдохнул ее снова, лицо его омрачилось. Большие надежды всегда омрачают лицо.

– Не стоит окрылять меня, если только у вас у самого нет серьезных оснований полагать это возможным, – промолвил он.

– Разумеется, – ответил я, и сразу поменял тему.

Серьезность юноши обеспокоила меня. Он неизменно возвращался к этой идее.

– Дело не в деньгах, – выдавил Жиро наконец, когда все мои попытки отвлечь его провалились. Он заколебался, а лицо его, спрятанное за кофейной чашкой, сделалось вдруг пунцовым. – А в Люсиль.

Я не ответил, поэтому, после небольшой паузы, слово снова взял Альфонс.

– Какое суровое у вас лицо, mon ami! Я прежде этого не замечал. Сочувствую бедолаге Мисту, если он попадет к вам руки!

Тем же вечером я составил разговор с патроном, которого застал в утренней гостиной одного, погруженного в раздумья. Дверь его кабинета оставалась заперта, и никому не дозволялось входить туда. Старик сделался таким нервным и непохожим на себя, что я едва не отказался от идеи покинуть улицу Пальмье.

– Ах, какой ужасный день! – сказал виконт. – Несчастный Альфонс! В каком состоянии оставили вы его?

Мне вспомнилось наше прощание с молодым Жиро: он улыбался из-под шляпы с траурной лентой и весело махал мне вслед черной перчаткой.

– Э, Альфонс скоро вновь станет самим собой, – заверил я хозяина.

Тот на время погрузился в скорбное молчание.

– Ах, друг мой, сюрпризы, преподносимые нам жизнью, всегда неприятны. Фюить! – пожилой француз помахал ладонями, изображая крылышки. – И в мгновение ока я лишаюсь друга и четырехсот тысяч франков. Думая об этом, приходишь к выводу, что тут любого способна постичь судьба несчастного барона.

– Господин Жиро имел тучное сложение и слишком много ел, – отозвался я. – В мои планы входит попробовать, не в силах ли мы частично поправить нанесенный вред.

– Как? – спросил старик с подозрительностью, проявившейся с недавних пор в его характере.

– Я собираюсь найти Миста.

Виконт покачал головой.

– Очень благородно, но совершенно бессмысленно.

И он принялся отговаривать меня от идеи, приводя все возможные доводы, некоторые из которых, на мой взгляд, вполне мог и опустить.

– Мы не можем обойтись без ваших услуг в момент, когда мир политики так взбудоражен, а внутренние дела государства находятся на грани катастрофы. Как нам обойтись без вас: мне, виконтессе, моей дочери? Только вчера она так радовалась, что вы с нами в этот трудный час. Я скажу ей про ваши планы, и Люсиль отговорит вас, уверен.

Как станет ясно позднее, старик претворил эту угрозу в жизнь. Я тем не менее стоял на своем и пошел на уступку только в одном – дал обещание возвратиться как можно скорее. Упоминаю тут про все эти подробности, потому как они станут звеньями в цепи моей истории. Подобные звенья сплетаются, определяя судьбу любого человека, ибо ни одно событие не происходит без связи с другими.

После ужина я отправился в свой кабинет, оставив виконта и дам в гостиной. В последние дни я старался привести в порядок переданные в мое ведение дела и желал оставить книги и бумаги в таком состоянии, чтобы преемнику не составило труда разобраться в них.

Мой предполагаемый отъезд настолько обеспокоил виконта, что хотя за ужином эта тема старательно обходилась стороной, у меня не вызывало сомнений – патрон понял причину моего нежелания пойти со всеми в гостиную.

Я работал в своей комнате при двух высоких свечах, когда раздавшийся у двери шорох женского платья заставил меня поднять голову. В кабинет вошла Люсиль. Глаза ее блестели, на щеках горел румянец. Мне подумалось, что я представляю ход ее мыслей.

– Отец сказал, что вы собираетесь покинуть нас, – со свойственной ей прямотой сказала девушка.

– Да, Мадемуазель.

– Я пришла просить вас не делать этого. Можете… Можете думать, что хотите.

Я не поднимал глаз, но отчетливо представлял себе эти плотно сжатые губы.

– Конечно, вы слишком горды, чтобы объясняться. Думаете, я уезжаю из стремления потешить раненое тщеславие, словно школьник, желая доставить вам неудобство и тем самым подчеркнуть свою значимость. Думаете, я бегу из-за вас, тогда как вашему отцу трудно будет обойтись без моих услуг в такой час. Вы полагаете своим долгом обуздать собственные чувства, наступить на шею гордости и послужить родителю. К тому же ваша гордыня побуждает дать мне разрешение прийти к любому заключению о вас, какое мне будет угодно. Благодарю, Мадемуазель.

Я делал вид, не весьма удачно, конечно, что занят своими бумагами на столе, и Люсиль стояла и созерцала мою склоненную голову, замечая наверняка пробивающуюся седину. Вот так мы провели в молчании около минуты.

Потом Люсиль повернулась и медленно вышла из комнаты, а я отдал бы пять лет жизни, чтобы увидеть выражение ее лица.

 

Глава XIII

Снова тень

Пока я сидел в кабинете, дом постепенно затихал, и тишина ночи опускалась на древние стены. Иногда у меня создавалось впечатление, что виконт расхаживает в своей комнате. Но я знал, что коридор между нами заперт с обоих концов. Патрон не предупредил меня на этот счет, но я обнаружил дверь закрытой, ключа в замке не было. Не принадлежа к людям, сующимся, куда их не просят, я с уважением отнесся к овладевшему виконтом желанию уединиться, пусть даже и не вполне понятному мне.

Затрудняюсь назвать час, когда я отправился спать, но керосин в лампе почти кончился, а от свечей остались лишь огарки. Взяв один из них, я направился в спальню и по пути остановился на лестничной площадке, прислушиваясь, как часто бывает, когда человек оказывается среди безмолвия. Особняк спал. Короткий топот нарушил тишину – собачка Люсиль, белое пятнышко в темноте, засеменила ко мне от дверей спальни девушки, под которыми обычно дремало преданное животное. Пес смотрел на меня, махая хвостом, потому как мы с ним всегда были приятелями, и словно спрашивал: «Что-то случилось, дружище?»

Он обернулся на дверь в комнату Люсиль, проверяя, не покушается ли кто на вверенный его охране пост, потом просеменил мимо меня и припал любопытным носом к щели у порога кабинета виконта. Это был удивительный песик, обладающий развитым чувством ответственности, отступавшим прочь только в присутствии хозяйки. В чем сильно напоминал людей – мужчины зачастую сбрасывают с себя серьезность в присутствии женщины. По ночам я нередко слышал, как он пыхтит у меня под дверью, прочищая нос от набившийся пыли, чтобы затем свернуться на своем коврике. Наш сторож желал убедиться, на месте ли я и все ли спокойно в доме.

Когда я, стараясь не шуметь, пробрался в спальню, пес все еще стоял у двери в кабинет, втягивая воздух.

Не удалось мне проспать и пары часов, как дверная ручка повернулась, и, обладая очень чутким сном, я еще прежде, чем рука коснулась моего плеча, понял, что в комнате кто-то есть. Это была мадам де Клериси.

– Где мой муж? – спросила она. – Мне казалось, он засиделся с вами.

– Нет, я весь вечер был один, – ответил я, ощутив в груди неприятный холодок.

– Мне кажется, его вовсе нет дома, – произнесла виконтесса, направляясь к двери. – Не могли бы вы встать и одеться? Меня можно найти в утренней гостиной.

Затеплив свечу, эта немногословная женщина вышла. Серый рассвет уже крался по крыше дома напротив и проникал через открытое окно. Одеваясь, я поеживался от прохладного мартовского воздуха. Потом поднялся в утреннюю гостиную.

«Мама всегда готова, что бы ни случилось, – сказала мне однажды Люсиль. – Но когда она успевает подготовиться – этого никто не видит».

– Тише, – обратилась ко мне мадам с выражением обычной по отношению ко мне любезности и расположения. – Люсиль спит, я проверяла. Идите за мной.

Виконтесса воспринимала как должное, что благополучие Люсиль для нас дороже всего, и это наполняло меня радостью. Хотя и пригласив следовать за собой, госпожа де Клериси отошла в сторону, пропуская меня вперед. Первым делом мы, естественно, направились к кабинету. Дверь была закрыта. Попытавшись войти в него со стороны моей комнаты, мы снова натолкнулись на замок.

– Можете сломать его? – спросила мадам.

– Без шума не удастся. Давайте сначала убедимся, что ваш муж не в другой комнате.

Вместе мы обошли весь старый особняк, причем некоторые коридоры и комнатушки предстали моим глазам впервые. Поиски ничего не дали. Когда мы вернулись в мой кабинет, стало уже светать.

– Прикажете взломать дверь? – спросил я, открывая ставни.

– Да, – кивнула мадам.

Дверь была сделана из добротного ореха, такую просто так не выбить. Когда я убирал кресла, освобождая место для разбега, в комнату вошла Люсиль. На ней был халат, а распущенные волосы струились по спине, но девушка не собиралась обращать внимания на подобные пустяки в такой момент.

– Что происходит? – вскричала она. – Что вы тут затеваете?

Виконтесса все объяснила дочери, и обе дамы, стояли, держась за руки, пока я готовился проломить путь к загадке за запертой дверью.

Я разбежался и ударил плечом чуть выше замка. От столкновения четыре шурупа вышли из древесины. Потирая ушибленное плечо и чувствуя, как колотится сердце, я шагнул в темноту коридора. Мадам и Люсиль последовали за мной. Я попробовал открыть дверь в кабинет виконта. Та оказалась не заперта.

– Войду один, – сказал я, положив руку на плечо мадам. Та, подчинившись, передала мне свечу.

Предосторожности оказались напрасными – комната была пуста.

– Можете входить, – сказал я.

Дамы вступили в тускло освещенное помещение. Никто из нас не бывал в нем с тех пор, как здесь разместился гроб барона Жиро. На письменном столе лежал густой слой пыли. На полу валялись отломившиеся с венков цветы. Воздух был спертым. Я ногой подгреб увядшие лилии к камину и внимательно осмотрел комнату. Мебель находилась в полном порядке. Виконтесса подошла к окну и распахнула его. С реки послышался плывущий над крышами низкий гул машины парохода, осторожно прокладывающего себе путь по реке. Снизу, со двора, доносилось довольное кваканье нашей старой подружки – лягушки, живущей в фонтане.

– Люсиль, дитя мое, отправляйтесь в постель, – спокойно сказала мадам. – Вашего отца нет дома. Поутру все выяснится.

Но когда, проводив дочь, виконтесса повернулась ко мне, лицо ее вовсе не выражало удовлетворения от счастливо разрешенной загадки. Говорят, где бы человек ни оказался, он всегда обустраивает вокруг себя свой маленький мирок. Но мне вдруг показалось, что я, вопреки желанию, оказался окружен плотным кольцом чужих надежд, страхов, интересов и подозрений, из которого нет сил вырваться.

– Я на улицу, – сказал я мадам и стремительно вышел.

У меня не было плана или четких соображений где искать виконта в такой час, я просто очень хотел убежать из этого мрачного дома, где беды словно жили и множились сами по себе.

Улицы были пусты. Я медленно пошел к набережной, потом свернул налево к дворцу д’Орсе, который стоял тогда, но от которого теперь – вот ирония истории – остались лишь руины, омрачающие славу нового, республиканского Парижа. Я отдавал себе отчет, что иду в неверном направлении, и, подчинившись укорам совести, развернулся и перешел через реку на остров св. Людовика.

Виконт, естественно, не покончил с собой! Сама эта идея абсурдна. Пожилые люди не накладывают на себя рук. С моим другом Поулом вышло, правда, иначе – обанкротившись, он застрелился на ступеньках своего клуба. Так или иначе, я инстинктивно направился к собору Нотр-Дам, а обогнув его, вышел к небольшому квадратному зданию, похожему на железнодорожную станцию. В нем Париж собирал своих безвестных мертвецов.

Наполовину мучаясь чувством вины, я вошел в одну дверь и вышел через другую. На полках лежали тела двоих мужчин. То были низшие из низших, и даже умиротворяющая рука смерти не могла удержать от мысли, что с их уходом мир стал лучше. Выйдя из здания, я снова направился к реке, потом, остановившись на мосту, не помню каком, долго смотрел на неспешно текущую зеленую воду. Проходящий мимо страж порядка окинул меня подозрительным взглядом. Городские часы отсчитали шесть размеренных ударов. По реке сновали суда – пузатые неповоротливые баржи размером с настоящий корабль. Улицы оживали. Париж казался огромным и густонаселенным, как муравейник. Идея найти одного конкретного человека, причем решившего намеренно затеряться среди этих улиц, предстала мне совершенно безнадежной.

Я вернулся в морг и навел справки у служащего. Нет, даже более того – ну почему человек так труслив, что стремится закрывать глаза на очевидное? – я сообщил ему свое имя и адрес и попросил дать знать, если будут новости. У меня не вызывало сомнений: виконт де Клериси находился в таком состоянии, что любые опасения не стоило сбрасывать со счетов.

Дойдя до квартала Фобур-Сен-Жермен, я потихоньку вошел в дом патрона через боковую дверь, ключ от которой старик лично мне вручил. Как ни старался я не шуметь, мадам уже ждала меня на лестничной площадке.

– Ничего?

– Ничего, – ответил я, избегая настойчивого взгляда.

Разделять невысказанный страх – это почти что чувствовать себя сообщником в преступлении.

В девять утра я заглянул к Джону Тернеру в его апартаменты на Авеню д’Антан, что буквально в паре шагов от английского посольства. Есть люди, к которым мы неизменно обращаемся в минуту бед и затруднений, напрочь забывая о существовании других, пусть даже те и высоко стоят в своей собственной оценке. Друзья словно описывают вокруг нас круги: сбейся немного с пути и обязательно натолкнешься на одного из них, идущего своей дорогой. И он, с Божьей помощью, обязательно протянет тебе руку. Джон Тернер, склонен я думать, принадлежал к этим людям.

Когда я пришел, банкир завтракал.

– Выглядите приободрившимся и свежим, – заметил он в своей прямолинейной манере. – Полагаю, ваша интрига развивается успешно.

– Не совсем. То, что начиналось как игра, стало вдруг серьезным.

– Понятно, – произнес он со спокойной улыбкой, опуская в кофе кусок сахара. – Да, молодые люди склонны опрометью выскакивать за порог, не осознав истинной глубины отцовской обиды.

– Осмелюсь предположить, вы тоже когда-то были юным? – парировал я, беря себе стул.

– Да. Только я всегда был толстяком. Женщины смеялись надо мной. А для них наполовину забава дать понять предмету насмешки намек на истинное к нему отношение. Я тоже в долгу не оставался.

– Не представляю, какое отношение имеют женщины к моему делу, – сказал я.

– Конечно. А вот я представляю. Как поживает Мадемуазель? Присаживайтесь, наливайте кофе и расскажите мне о ней.

Я сел и выложил ему все про события предыдущей ночи. К концу рассказа лицо Тернера стало мрачным. С некоторым изумлением я отметил, что банкир даже забыл про кофе, позволив ему остыть.

– Не нравится мне все это, – промолвил он. – Никогда не разберешь, чего ждать от этих французов – они никогда не взрослеют настолько, чтобы не болтать о матери или не выкинуть какую-нибудь глупость.

В течение всего этого в высшей степени трудного дня соотечественник оказывал мне неоценимую помощь. Но нам не удалось обнаружить ни виконта, ни хотя бы причин его исчезновения. Вечером я вернулся в Отель де Клериси. Мадам и Люсиль ждали меня с выдержкой, достойной удивления в обстоятельствах, когда, кроме ожидания, ничего больше не остается.

Пробило восемь, когда объяснение вдруг явилось, причем из источника столь же естественного, сколь неожиданного. Почтальон доставил мадам де Клериси письмо, адрес на котором был написан нетвердым почерком ее мужа. Виконтесса пересекла комнату и, встав рядом со мной, вскрыла конверт. Видя это, Люсиль, как мне показалось, нахмурилась. Меня по-прежнему не жаловали – мне еще предстояло усвоить истину, которой учат нас дешевые циники: даже лучшие из женщин не прощают обмана, если сами служат его причиной.

Мадам пробежала письмо с обычным для нее отсутствием эмоций. «Неужели она даже в юности была такой же?» – подумалось мне. Мы с Люсиль молча наблюдали.

– Вот, – сказала пожилая француженка, передавая письмо через меня Люсиль, которая взяла бумагу, не отрывая глаз от матери. Я вышел из комнаты, оставив их одних. Через некоторое время виконтесса зашла в мой кабинет и дала ознакомиться с последним письмом патрона. Оно было кратким и эмоциональным.

«Не ищите меня, – были первые слова. – У меня нет сил вынести эти величайшие несчастья, и быть может свет окажется менее жесток к двум женщинам, лишившимся защитника».

Мадам вручила мне конверт, на котором стоял штемпель Пасси, и мне не составило труда уловить ход ее мыслей.

Тем же вечером я еще раз повидался с Джоном Тернером, а также с Альфонсом Жиро, который днем неоднократно заходил в Отель де Клериси. В обществе этих джентльменов я отправился на следующее утро в Пасси, воспользовавшись одним из тех крошечных речных пароходиков, которые видел тысячу раз и с которыми даже не мечтал познакомиться поближе. Мы стояли на палубе.

– Славный денек, – воскликнул Альфонс, на которого солнце всегда оказывало животворящий эффект. – Вот это то, что вы называете «спорт». N,est ce pas? Ведь вы, англичане, морской народ.

– Верно, мы все в душе мореходы, – согласился я.

– А можете себе представить, что я впервые в жизни плыву на чем-то большем, чем паром?

За время нашего краткого путешествия Альфонс пришел к бесповоротному убеждению: если деньги будут возвращены ему, он купит яхту.

– Как думаете, удастся вам их вернуть? – спросил он почти с тоской. Увлекшись грандиозными планами, юноша напрочь забыл про печальный повод нашего путешествия.

В Пасси нас встретили, пожимая плечами и разводя руки. Нет, пожилого джентльмена никто не видел, но река широка и глубока. Если кому-то придет в голову мысль утопиться – Боже упаси! – это не составит труда сделать. Обыскать реку? Можно, только это стоит денег, десять франков в день каждому работнику. С таким-то течением это совсем не просто. А если найдешь чего-нибудь, дохлую собаку, например, то весь желудок вывернет наизнанку.

Мы наняли двоих прочесать баграми дно, после чего вернулись в Париж, уставшие и ни на йоту более осведомленные, нежели когда уезжали.

В таком напряжении прошло немало времени. Я, не желая прикасаться к бумагам виконта до окончательного подтверждения факта его смерти, был занят только тем, что старался по мере сил поддерживать мадам и ее дочь. Люсиль, впрочем, избегала принимать от меня любые советы и утешения. Нет, она упорствовала в своем недоверии и выказывала это чувство в любом нашем разговоре.

– Зачем вы так обижаетесь из-за подобного пустяка, Мадемуазель, – сказал я ей как-то утром, оставшись случайно наедине. – Я говорил вам то, что считал правдой. Судьба распорядилась так, что я в конце концов остался нищим, но это еще не доказывает, что я лжец.

– Никак не могу вас раскусить, – ответила девушка, холодно глядя на меня. – Вы представляете собой причудливую смесь добра и зла.

Час спустя я получил телеграмму, в которой сообщалось, что тело виконта де Клериси было обнаружено в реке под Пасси.

 

Глава XIV

Легкое облачко

Альфонс Жиро и я – между нами, как и предсказывала мадам, завязалась основанная на контрасте дружба, – постоянно поддерживали отношения. По моему зову он сразу примчался в Отель де Клериси и встретился с дамами, уже узнавшими про постигшую их тяжелую утрату. Мы с ним снова отправились в Пасси, на этот раз по железной дороге, потому как приходилось спешить. Поверенному виконта я дал указание последовать за нами на следующем поезде и прихватить с собой гробовщика. У моего патрона не было наследника, которому отошел бы титул, но если уж древнему роду и суждено пресечься, то пусть будут соблюдены все требования закона и обычая.

На пути к вокзалу мы слышали, как мальчишки-газетчики выкрикивают новость, но в нашем настроении не были расположены ничем интересоваться. Стоял жаркий июльский день, когда Париж наполовину пустеет, но сейчас повсюду толпился народ.

– Что происходит? – спросил я у Альфонса, который был слишком занят своей лошадью, чтобы оглядываться по сторонам. – Посмотрите на лица людей в кафе: на всех них читается возбуждение, а у многих еще и страх. Какие-то важные новости.

– Дорогой друг, вашу записку я получил, еще не встав с кровати, – отозвался молодой Жиро. – Кроме того, в газетах я не читаю ничего, кроме спортивной колонки.

Итак, мы сели на поезд до Пасси, не ведая о том, что именно приводило в беспокойство Париж с силой шквала, разразившегося над морем.

В Пасси нас ждала воистину неприятная работа. Префект оказался настолько любезен, что лично занялся делом, не входившим в число его обязанностей. Он заблаговременно дал поручение полиции препроводить нас в его собственный дом, где мы были встречены с величайшим гостеприимством.

– Никто из вас не доводится виконту родственником? – поинтересовался чиновник. Мы изложили все как есть. – Очень хорошо, что вы не взяли с собой мадам де Клериси. Это вы не разрешили ей ехать?

И префект воззрился на меня с проницательностью, весьма впечатлившей полицейского, на которого маленькая демонстрация явно и была рассчитана.

– Я попросил госпожу виконтессу остаться в Париже.

– Что ж! – чиновник многозначительно усмехнулся. – Не имеет значения как, но ее здесь нет.

У этого человека было очень белое лицо, словно его долго-долго стирали. Закрадывалась мысль, что и сердце внутри его груди тоже белое. Себе он явно казался величайшим мудрецом. У меня же о нем сложилось впечатление как о круглом дураке.

– Знаете, господа, – обратился он к нам, готовя бумаги, – опознание тела суть простая формальность.

– Так давайте опустим ее, месье префект! – воскликнул Альфонс с присущей ему веселостью.

Предложение было с презрением отвергнуто.

– В июле, господа, – продолжил чиновник, – вода в Сене теплая. Тут водятся угри и мириады мельчайших живых организмов. Благоприятная среда для разложения. Но остается одежда: содержимое карманов господина виконта, его перстень-печатка. Ну, идемте? Но сначала пропустим еще по стаканчику. Когда нервы не в порядке, пара глотков бенедиктинского не помешает.

– Вот если бы его еще подать в бокалах для кларета! – заметил мой друг.

И пустился в разглагольствования, которые префект слушал с высокомерной улыбкой. Думаю, он был бы больше рад, если исполнить связанные с телом виконта формальности прибыл кто-то из аристократических приятелей покойного. Но высокопоставленные друзья годятся только для хорошей погоды, поэтому достойному магистрату пришлось удовольствоваться компанией скромного секретаря и сына разорившегося финансиста.

Мы с Альфонсом без труда опознали небогатые пожитки, найденные в мокрых вещах виконта. В кармане для бумаг оказалось мое собственное письмо, касающееся мелких деловых вопросов. Я указал на сей факт и для пущего удовлетворения законника вторично поставил подпись на пожелтевшей и сморщившейся бумаге. Затем нас провели во внутреннее помещение и показали тело утопленника. Опознание, как и предупреждал префект, оказалось делом нелегким. Мы с Альфонсом поклялись, что одежда принадлежала господину де Клериси – метки на белье остались вполне разборчивы, – после чего вышли, предоставив гробовщику делать свою работу.

– Недавно, Говард, нам пришлось столкнуться с неприятной стороной жизни, – заметил Жиро с жалкой улыбкой, когда мы снова оказались на воздухе.

За время обратного путешествия я несколько раз замечал, как юноша вздрагивает при воспоминании об увиденном. На станции нас ждал экипаж Альфонса. Молодой человек жил в среде, где с конями и слугами принято было обращаться как с машинами. Но человек, который в данный момент удерживал голову коня, напоминал что угодно, но только не механизм. Едва мы миновали ворота, слуга бросился к нам как полоумный.

– Господин барон! – вскричал он, и мрачный блеск в его глазах превращал его из слуги в человека. – Господин барон, вы слышали новости? Жуткие известия!

– Нет, ничего мы не слышали. Ну и что за известия?

– Прусский король оскорбил посла Франции в Эмсе. Говорят, ударил его в лицо. Император объявил войну. Наши идут на Берлин, месье!

В этот самый момент две большие группы людей принялись обнимать друг друга на улице. Они громко и весьма не в такт распевали «Partant pour la Syrie». Другие горланили: «À Berlin, à Berlin!».

Альфонс Жиро повернулся ко мне, и на щеках его вдруг выступил румянец.

– А я-то полагал, что вся жизнь вращается среди модных пальто и галстуков! – сказал он с той готовностью признавать собственные заблуждения, которая с первой нашей встречи снискала мое расположение, сделав его лучшим из нас двоих.

Несколько минут мы стояли, наблюдая за возбужденными толпами на бульваре. Мальчишки с невероятной скоростью распродавали партии газет среди посетителей уличных кафе, а стоило появиться какому-нибудь солдату, его тут же осаждали предложениями выпить.

– В Берлине одно кислое пиво, – кричали ему горожане. – Так что отведай доброго винца, пока есть возможность.

Мы не сомневались, что хмельной кураж готов охватить всю Францию до самых глухих закоулков.

– В Берлине… – эхом протянул Жиро. – Неужели все кончится там?

– Либо там, либо в Париже, – отозвался я.

В мои планы не входит претендовать на дальновидность, потому что слова вырвались сами собой.

Мы ехали по шумным улицам, и никогда еще французы не открывались мне с худшей стороны: такими ребячливыми, наивными и тщеславными. «На Берлин!» – кричали там. «Долой Пруссию!» – подхватывали в другом месте. Сотни громких слов, тысячи луженых глоток, и ни одной трезвой головы, способной понять, что речь вовсе не об игре. Продавцы дешевых игрушек уже вовсю предлагали прохожим черную куклу под именем «Бисмарк» и мартышку на палочке, которую величали «прусским королем».

Не без труда удалось мне вернуть Альфонса к неотложным делам, потому как его ветреная натура уже оказалась захвачена военным ураганом, пронесшимся по улицам Парижа.

– Куплю, пожалуй, себе звание, – заявил он. – И пойду на Берлин. Да, Говард, mon brave, обязательно куплю себе чин.

– На что?

– Вот черт! Это верно. Денег-то нет, я банкрот. Совсем забыл, – посетовал он и тут же вскинул хлыст, весело приветствуя проходящего мимо друга. Потом Альфонс вдруг посерьезнел. – К тому же у нас есть последний долг перед виконтом. Послушайте меня, Говард: дамы ни при каких обстоятельствах не должны видеть того зрелища! Ни за что! Господи, это было ужасно! Меня едва наизнанку не вывернуло – как когда я выкурил первую свою сигару!

Приложив руку к груди, молодой человек при помощи своей живой жестикуляции показал, как было ему плохо.

– Постараюсь не допустить этого, – пообещал я.

– Тогда можно не беспокоиться, потому как ваш дар убеждения вполне можно обозначить и другим именем. Вам повинуются не только женщины. Намедни я как-то сказал Люсиль, что она боится вас. Девушка так яростно отрицала сей факт, что мне пришлось сделаться еще меньше, чем создала меня природа. В гневе она показалась еще прекрасней, и я имел глупость озвучить это. А комплименты Люсиль просто терпеть не может.

– Неужели? Я никогда не пробовал.

Альфонс посмотрел на меня как-то насторожившись.

– Как хорошо, что вы не любите ее, – пробормотал он. – Бог мой, что оставалось бы мне в противном случае?

– Однако сегодня нам предстоит иметь дело с мадам, а не с Мадемуазель, – поторопился я сменить тему.

Даже будучи почти официальным претендентом на руку Люсиль, Жиро отказался войти в Отель де Клериси вместе со мной.

– Нет, дамы не захотят видеть меня в такой час. – Он покачал головой. – Вот когда все хотят посмеяться, тут я к месту.

Виконтессу я застал совершенно спокойной, все ее мысли сосредотачивались на дочери. Чем чаще сталкивается человек с материнской любовью, тем лучше, даже если она не направлена на него самого, поскольку не найти на свете чувства более глубокого.

Моя мать умерла, когда я был младенцем, и никогда не приходилось мне прикасаться к женской нежности, пока судьба не привела вашего покорного слугу в Отель де Клериси. И никогда не чувствовал я такого уважения к этой спокойной и тихой женщине, мадам де Клериси, как в тот вечер, когда тяжелый удел вдовства накрыл ее своей черной вуалью.

– Люсиль не должна переживать за меня, – заявила виконтесса сразу. – У нее свое горе, ведь она нежно любила отца. Не позволяйте ей думать о моей беде.

А чуть позже, когда боги подарили мне пять минут наедине с Люсиль, я услышал совсем другие речи.

– Вы не должны позволить матери думать, что я несу ношу, которую не в силах выдержать, – проговорила бледная как полотно девушка дрожащими губами. – Ей куда тяжелее, нежели мне.

В следующие два дня я бродил словно впотьмах, совершая, надо думать, сотни ошибок. Какое утешение мог я им предложить? Как дать им понять, что я разделяю их чувства? Задача оказалась несколько легче из-за того, что мрачный гроб стоял далеко, в Пасси. Избегая обсуждать тему друг с другом, обе дамы по отдельности договорились со мной, что тело виконта должно отправиться из Пасси в последний путь без огласки и шума, и Люсиль даже не обратила внимания на факт, что совет почерпнут из столь неприятного источника, как ваш покорный слуга.

Вот так, среди треволнений июля 1870 года Шарль Альбер Малоне, виконт де Клериси, упокоился среди своих предков в маленькой часовне в Сенневиле, близ Невера. Военная горячка к тому времени достигла пика, и вся Франция содрогалась от ненависти к пруссакам.

Не к лицу тому, кто обрел лучших своих друзей – и самых опасных врагов – во Франции, возвышать голос против населяющего ее великого и талантливого народа. И все же мне сдается, французы тогда созрели для того, чтобы получить в 1870 году один из тех ударов, коими Небеса, в определенные моменты мировой истории, дают понять нациям, что человеческое величие суть очень преходящая вещь.

Нет никого, кто был бы терпимее к глупости, чем парижане. Она расхаживает по бульварам великого города открыто, исполненная такого невозмутимого самодовольства, что у гостя-англичанина возникает немедленное желание завезти сотню лондонских уличных мальчишек с их чувством юмора и острым языком, чтобы хоть как-то сбить с нее спесь. В любую эпоху в мире найдется целая армия гениев, чей талант проявляется не в творениях, а в вере – вере в самих себя. Внешне она принимает форму одежды причудливого фасона, длинной прически, литературной или театральной позы. Париж был настолько полон такими гениями в семидесятом, что любой думающий человек сразу распознал бы нацию, вошедшую в пору упадка.

– Ослы запрудили улицы, – говаривал Джон Тернер. – Из каждого кафе слышится похвальба, а Франция тем временем катится к дьяволу.

И действительно, громче всех доносились из пьяных притонов голоса глупцов и подонков.

Меня занимали денежные дела покойного патрона, которые оказались в большом беспорядке. Вся наличность попала в руки Миста. Часть поместий, как я уже знал, приносила слишком мало дохода или вообще ничего. Война, разумеется, парализовала все коммерческие сделки, да никто и так не хотел покупать древний особняк в квартале Фобур-Сен-Жермен, этом оплоте легитимизма, куда ни один порядочный бонапартист и шагу не ступит.

От мадам де Клериси я не скрывал ничего, да это все равно было бы трудно.

– Получается, у нас нет средств, – подытожила виконтесса.

Мы находились в моем кабинете. Я сидел на своем рабочем месте, тогда как мадам расхаживала от стола к каминной полке и обратно, строгим женским глазом подмечая непорядок, царящий в жилище холостяка.

– В настоящий момент вы испытываете недостаток готовой наличности, вот и все. Если война закончится быстро, все будет хорошо.

– А если война затянется – излишком оптимизма вы, мой друг, вряд ли могли когда-либо похвастать, – то что?

– Тогда я найду какой-нибудь выход.

Виконтесса испытующе посмотрела на меня. Окна были распахнуты, и до нас доносились крики разносчиков газет, снующих по улицам.

– Слышите, газеты пишут о победах.

Я пожал плечами.

– Хотите сказать, – задумчиво продолжила мадам, – что они будут рапортовать о победах до тех самых пор, пока пруссаки не окажутся под стенами Парижа?

– Парижанин раскошелится на пару су ради хороших новостей, – ответил я. – За плохие же он не готов заплатить и ломаного гроша.

Так прожили мы несколько жарких недель в июле. Я не имел права оставить Париж, но не мог выбросить из головы и думы про Шарля Миста. Этот негодяй вел себя однако, на удивление тихо. Ни один чек не был обналичен, и насколько мы могли знать, ни одна из украденных ценностей не появилась на рынке. Десятого июля пало правительство Оливье. Ситуация менялась от плохой к катастрофической. В конце месяца император оставил Сен-Кло и встал во главе армии. Больше он в Париж не вернулся.

 

Глава XV

Бегство

В течение первой недели августа возбуждение в Париже достигло пика. Кульминация произошла в субботу, после битвы при Вейсенбурге. Джон Тернер сообщение об этом поражении получил, думается, раньше всех в столице. И неудивительно – дурные вести поступали в город только через английскую газету «Таймс». Непоколебимый банкир, в уме которого я никогда не сомневался, демонстрировал в те дни целый набор таких качеств, как храбрость, хладнокровие и дальновидность, которым мы, британцы, и обязаны своим величием. Мы, как утверждают соседи, нация торговцев. Это так, но под прилавком у нас всегда лежит винтовка. А в конторе от человека зачастую требуется не меньше отваги, чем на поле боя.

– Трудные времена наступили, – сказал я банкиру. – Вы, как стоит думать, сильно волнуетесь.

Перед тем как прийти на Авеню д’Антан, я заглянул на Биржу, и у меня перед глазами еще стояли бледные, искаженные страхом лица собравшихся там финансистов. А на один франк, которым рисковали они, у Джона Тернера приходилась тысяча.

– Да, волнуюсь, – спокойно ответил мой друг. – Как вы сказали, это трудные времена. Они чудовищно подстегивают аппетит и, как мне кажется, помогают пищеварению.

Тут в комнату без стука вошел клерк. Глаза его возбужденно блестели. Он протянул Тернеру записку. Наш стойкий джентльмен быстро пробежал ее глазами и поднялся из-за стола.

– Идемте со мной, – сказал он. – Увидите кусочек истории.

Мы поспешили на Биржу, прокладывая путь сквозь запруженные народом улицы. Моим глазам предстала сцена, ставшая самой волнительной из всех на моей памяти, поскольку Господь уберег меня от участия в сражениях.

Над морем шляп в насыщенном пылью воздухе реяли два десятка трехцветных флагов, а пронзительные звуки «Марсельезы» перекрывали гомон многотысячной толпы. Пороги больших зданий были усыпаны людьми, а взобравшиеся на постамент статуи ораторы напрягали легкие, потому что никто их не слушал.

– Что это? – спросил я у своего спутника.

– Новости о победе французов. Однако требующие подтверждения.

Те, кто умел петь, и те, кто только так думал, все горланили «Марсельезу» с любого подвернувшегося возвышения – омнибус и мусорный бак равно устраивали этих музыкантов.

– И как только этим людям удалось стать великой нацией? – пробормотал Джон Тернер.

Какой-то человек вскочил на козлы нашего экипажа.

– Я пропою вам «Марсельезу»! – крикнул он.

– Спасибо, – ответил банкир.

Но настроение толпы уже менялось, она начала затихать. Через несколько минут сомнение обрушилось на собравшихся, словно летний ливень, и выражение лиц переменилось. Почти мгновенно распространился слух, что новость о победе оказалась «уткой».

– Я отправляюсь в контору, – бросил Тернер. – Заходите ко мне завтра поутру. Я дам вам один совет.

Вечером я разговаривал с мадам и сообщил ей, что на границе дела идут плохо. Мне не было известно тогда, что немцы уже вошли на французскую территорию, а Мак-Магон разбит и отступает к Мецу.

– Увозите женщин из страны, – сказал мне Джон Тернер на следующее утро. – И не докучайте мне.

Вернувшись в Отель де Клериси, я застал в утренней гостиной Альфонса Жиро, пребывавшего в обществе обеих леди.

– Я пришел, чтобы попрощаться с вами, – заявил он. – О чем только что сообщил нашим дамам. – Юноша на свой порывистый французский манер ухватил меня за руку. – Помните, я говорил, что куплю себе чин? Милостивый Господь помог мне, но послал винтовку вместо сабли.

– Альфонс добровольцем идет в пехоту! – воскликнула Люсиль, лицо которой сияло от возбуждения. – Разве это не замечательно? Ах, если бы я была мужчиной!

Мадам посмотрела на дочь серьезно и даже почти укоризненно. И не присоединилась к гордому смеху Жиро.

– У вас плохие новости, – сказала она, посмотрев мне в глаза. – Что случилось?

– Да, новости скверные. Говорят, что Париж переходит на военное положение. Вам и Мадемуазель стоит покинуть город.

Альфонс возражал, говоря, что это временные трудности и генерал Фроссар отступил лишь для того, чтобы нанести более сокрушительный удар. Он кивал и подмигивал мне, но я игнорировал его сигналы. Я никогда не почитал женщин за кукол или неразумных детей и уверен, что они имеют право знать правду, пусть даже неприятную.

Итак, Альфонс Жиро ушел воевать за свою страну. Его перевели в кавалерийский полк, «наряду с несколькими грумами и работниками конюшен “Парижской омнибусной компании”, – как бодро сообщил он мне через несколько дней в письме. Мой друг проявил себя не только истинным и честным французским джентльменом, но и храбрым солдатом.

Мадам де Клериси и Люсиль подготовились к отъезду, но отказывались покидать Париж, пока обстоятельства не оставят иного выбора. С Джоном Тернером я в те дни не встречался, но от людей слышал, что тот твердой рукой и трезвой головой направлял деятельность своего великого банкирского дома. Мне требовались деньги, но я не хотел обращаться к нему, зная, что вынужден буду представить объяснения, которые не мог пока дать. Вместо этого я послал телеграмму своему адвокату в Лондон, и тот устроил для меня заем. Насколько выяснилось позже, ловкий делец заложил возврат моих прав на Хоптон в случае, если Изабелла Гейерсон решит выйти за другого, а не за меня. Категорически нуждаясь в деньгах, без которых мадам и Люсиль не могли покинуть Францию, я не заботился о средствах, которыми они добыты.

Вечером 28 августа, несколько часов спустя после декрета генерала Трошю, предписывающего всем иностранцам покинуть Париж, я стал совещаться с мадам. Виконтесса пришла в кабинет одна, подозревая, что мое предложение стоит обсудить в отсутствие Люсиль.

– Вы хотели поговорить со мной, mon ami, – сказала она.

Вместо ответа я положил перед ней прокламацию, выпущенную генералом Трошю. В ней иностранцев предупреждали о необходимости покинуть Францию, а лиц, не способных faire face à l,ennemi приглашали оставить Париж. Виконтесса пробежала документ глазами.

– Понимаю, – сказала она. – Как иностранец, вы не можете остаться.

– Я могу остаться или уехать, – возразил я. – Но не могу бросить вас и Мадемуазель в Париже.

– Тогда как нам быть?

И я изложил ей план, весьма простой в своей сущности.

– В Англию? – воскликнула госпожа де Клериси, когда я закончил. В голосе ее угадывалось презрение по отношению к нашей серой стране, которое живет в сердце почти каждой француженки. – Это так необходимо? Неужели Франция в опасности?

– В данный момент нет, но кто знает. Немцы ближе, чем кто-либо здесь отваживается предположить.

Я видел, что она не верит мне. Вряд ли ее стоило отнести к высокообразованным персонам, и в любом случае мадам не сильна была в истории. Париж всегда представлялся ей центром цивилизации и местом, которого не могут коснуться военные опасности или внутренние беспорядки.

Я умолял ее оставить столицу, живыми красками рисуя возможные последствия поражения и падения Французской империи.

– Смотрите, у меня есть деньги, – сказал я, выдвигая ящик письменного стола. – Все готово, а в Англии я помещу вас в доме, который хоть и не дворец, но вполне пригоден для проживания.

– И где этот дом?

– В местечке, которое называется Хоптон, на границе между Саффолком и Норфолком. Там никто не живет, и все готово к вашему приезду. Слуги имеются.

– Но арендная плата? – Виконтесса посмотрела на меня. – Хватит ли нам денег?

– Плата будет чисто номинальной. Все можно устроить без труда. Многие сельские дома стоят у нас в Англии совершенно заброшенными. Среди наших женщин, мадам, распространилась мода презирать жизнь в глуши. Им больше по нраву бить ноги и дорогую обувь о камни мостовой.

Виконтесса улыбнулась.

– Все в вас так сильно, – сказала она. – Особенно ваши предрассудки. А что, дом, в который вы нас отправляете, он большой? Хорошо расположен? Нельзя ли поинтересоваться?

Меня смутил ее взгляд с легкой искрой усмешки.

– Это один из самых хорошо расположенных домов Англии, – выпалил я, и мадам расхохоталась в голос.

– Друг мой, одна из причин, по которым вы мне нравитесь, заключается в отсутствии у вас хитрости. Этот дом ваш, и вы предлагаете нам с Люсиль укрыться в нем в трудную годину. И я принимаю предложение.

Ее рука, легкая, как листок, легла на мое плечо. Когда я поднял взгляд, комната была пуста.

Наутро в субботу, 3 сентября, я получил записку от Джона Тернера. «Если вы еще не уехали, то уезжайте сейчас!» – значилось в ней.

Наш отъезд был назначен на более позднюю дату, но яхта одного моего английского друга вот уже несколько дней находилась в нашем распоряжении и стояла в порту Фекам. Мы отправились поездом с вокзала Сен-Лазар через два часа после того, как пришла записка от Джона Тернера. Улицы Парижа казались необычно тихими, прохожие, встречая знакомых, только молча кивали головой, избегая приветствий. Надежда, похоже, расправила крылья и улетела прочь из этого сияющего города. Предчувствие надвигающейся катастрофы накрыло всех.

Мирный закат заливал золотым сиянием море и небо, когда мы вышли тем вечером из гавани Фекама. Мы с капитаном прогуливались по палубе красавицы-яхты до позднего часа, и около полуночи я бросил последний взгляд на белые утесы и мысы оставляемой мной обреченной страны. В этот самый час по Франции пролетела весть такая же черная, как сама та ночь. Стало известно, что последняя надежда потеряна, что вся армия капитулировала под Седаном и даже сам император взят в плен. Об этом мы, разумеется, узнали, только причалив в Англии, но я не сомневался, что Джон Тернер был в курсе событий, когда отправлял нам такое резкое предупреждение.

Погода благоприятствовала плаванию, и на следующий день, когда дамы вышли на палубу, море было совершенно спокойным. Мы шли вдоль Северного Форланда, держа курс между плавучим маяком Гудвин и берегом. Утро выдалось чудесное, море играло оттенками голубого и зеленого, приобретая желтоватый цвет там, где обширные песчаные отмели эстуария Темзы подходили совсем близко к поверхности.

Созерцая скромные обрывы береговой черты Тенета, Люсиль пришла к не самому лучшему мнению об Англии.

– Это и есть ваши знаменитые меловые утесы? – обратилась она к капитану, поскольку обращаться без надобности ко мне старательно избегала. – Но они достигают едва четверти от высоты наших у Сен-Валери, которые я видела вчера из иллюминатора.

Капитан, человек простой, бросился доказывать, что у Англии есть свои преимущества. Ему было невдомек, что в определенных обстоятельствах женщина склонна винить все вокруг. Вот и сейчас бедным утесам досталось, видимо, просто из-за того, что они принадлежали моей родной стране.

Мадам оказалась не так глуха к доводам разума, и капитан, неважно знавший французский, более преуспел в общении с ней, не знающей иного языка, кроме родного, нежели с Люсиль, довольно бегло говорившей по-английски.

– Приближается плохая погода, – сообщил мне капитан спустя несколько часов. – Жаль, что уровень воды не даст нам войти в гавань Лоустофта раньше десяти часов.

Мы бросили якорь позади канонерки береговой обороны, в нескольких сотнях ярдов от причала Лоустофта, дожидаясь прилива. В одиннадцать мы вошли в порт, и, миновав шлюз, попали в реку, после чего остановились на ночевку. Так как ехать в Хоптон было слишком поздно, я предоставил мадам выбор: остаться на яхте или съехать на берег, в отель. Она предпочла заночевать на борту.

Дурные предсказания сбываются всегда, и непогода, которую обещал накануне капитан, обрушилась на нас ночью. На рассвете нашим глазам предстало серое, унылое море, затянутое пеленой низких облаков небо и нескончаемый моросящий дождь. Когда леди поднялись на палубу, был отлив, и вышедшие на поверхность илистые берега реки выглядели весьма неприглядно, а плоские луга, протянувшиеся по обоим берегам, тонули в дождевой пелене.

На пристани нас ждал экипаж из Хоптона. Для людей, не привыкших высаживаться на берег с маленькой шлюпки, эта затея выглядит куда более трудной и опасной, чем может показаться со стороны. Улицы Лоустофта, по которым лежал наш путь, выглядели грязными и пустынными. Рыбаки, шлепающие по лужам в своих тяжеленных морских сапогах и непромокающих плащах по направлению к гавани, усиливали ощущение мокрости и унылости, создавшееся у дам об Англии. Растущие на возвышенностях сучковатые деревья поникли под воздействием мороси и тоже не радовали взор.

Люсиль сидела, плотно сжав губы и глядя в забрызганное каплями окно. В глазах у нее застыли слезы, и я с печалью осознал тщету человеческих стараний. Все мои планы были разрушены припустившим в одночасье дождем.

Дом, однако, я нашел вполне уютным. В холле и главных комнатах горели камины.

День клонился к вечеру, когда я застал Люсиль одну в гостиной. Она разглядывала через окно плоскую как стол местность, уходящую к морю.

– Мне жаль, Мадемуазель, что все вокруг так невесело, – проговорил я, ощутив вдруг всю неприхотливую пустоту своего родового гнезда. – Я старался как мог.

– Спасибо, – отозвалась она голосом, в котором еще звучала обида. – Вы были очень добры.

Помолчав несколько секунд, Люсиль вдруг повернулась и вперила в меня сердитый взгляд.

– Никак не пойму, кто назначил вас нашим защитником? – резко спросила девушка.

– Судьба, Мадемуазель.

 

Глава XVI

Изгнание

Первой, кто выказал любезность по отношению к изгнанницам, укрывшимся в Хоптоне, оказалась Изабелла Гейерсон. Откликнувшись на письмо законного владельца старого поместья, она нанесла визит мадам де Клериси. Бледность Изабеллы, ее тонкие, поджатые губы и неискренний взгляд произвели на виконтессу не самое благоприятное впечатление. Позже она описала гостью как разочарованную женщину, терзаемую некоей печалью или затаившую в глубине сердца обиду.

Однако с Люсиль Изабелла быстро сдружилась, чему в немалой степени способствовало знание молодой француженкой английского языка, потому как Изабелла не могла похвастаться успехами во французском.

«Люсиль, – писала мне мадам, после того как я уехал в Лондон с целью организовать активные поиски Шарля Миста, – безмерно обожает свою подругу мисс Гейерсон. Она утверждает, что эта английская Мадемуазель напоминает ей прекрасный и хрупкий фарфор. Но по мне, – продолжала госпожа де Клериси, – тонкость выделки этого сосуда оставляет желать лучшего».

Сближение было так стремительно, что обе девушки часто встречались в Хоптоне или в Литтл-Кортоне, лежавшем в паре миль от нашего имения, где Изабелла, похоронившая к тому времени родителей, жила с престарелой теткой, играющей роль ее компаньонки.

Девушки, как кажется, умеют находить тысячи тем для разговора и сотни мелких секретов, которыми готовы делиться, поэтому сходятся гораздо теснее, нежели юноши. Буквально через пару недель наши подруги уже называли друг друга по имени, хотя любой внимательный наблюдатель заметил бы, что эта откровенность не вполне взаимна – Изабелла Гейерсон была одной женщиной на тысячу по умению хранить свои секреты. Даже я, друживший с ней с детства, не мог похвастаться осведомленностью о лелеемых ею надеждах, чаяниях и сокровенных мыслях.

Встречи, как выяснилось, чаще происходили в Хоптоне, чем в доме Изабеллы.

– Мне нравится Хоптон, – поделилась та как бы нехотя с подругой. – У меня с этим домом связано много приятных воспоминаний. Сквайр всегда был добр ко мне.

– Полагаю, в бытность ребенком ты вдоволь наигралась в этих сонных древних комнатах, – прощебетала Люсиль, обводя взором портреты давно ушедших Говардов, ошибки которых давно были преданы забвению.

Люсиль ждала, но разговор замер словно сам собой. Изабелле нечего было добавить про те далекие дни, и, в отличие от многих женщин, мисс Гейерсон молчала, когда не имела чего сказать.

– А ты знала мать мистера Говарда? – сменила тему француженка. – Мне очень хотелось бы понять, какая она была.

– Я ее не знала, – последовал ответ, на этот раз более искренний. Скрытность Изабеллы касалась ее собственных дел и не распространялась на жизнь соседей. – И он сам тоже. Какое ужасное несчастье для него.

– Разве потеря матери не всегда ужасное несчастье?

– Да, но в его случае особенно.

– Что ты хочешь сказать, Изабелла? – Люсиль встрепенулась. – Ты такая холодная и сдержанная. Англичанки все такие? Из тебя все приходится прямо-таки вытягивать.

– Это потому, что вытягивать нечего.

– Нет есть. Мне хочется знать, почему для мистера Говарда потеря матери стала особенным несчастьем. Тебе, быть может, он не интересен, а вот мне напротив. Моя мать просто обожает этого молодого человека. А отец доверял ему.

– А!

– Ну вот, опять, – с досадливым смешком воскликнула Мадемуазель де Клериси. – Ты говоришь «а!», которое совершенно ничего не означает. У нас, француженок, все иначе. Мы используем сотни междометий – понаблюдай за речью моей матери, – но если ты восклицаешь «а!», то похоже, не вкладываешь в него ни малейшего смысла.

Рассмеявшись, Люсиль посмотрела на подругу, которая только улыбнулась.

– Итак?

– Ну, если бы матушка мистера Говарда осталась жива, он стал бы гораздо лучшим человеком, – неохотно промолвила Изабелла.

– Ты называешь его мистером Говардом, – сказала Мадемуазель, предпринимая один из обходных маневров, которые так часто позволяют женщинам достигать цели. – Ты и наедине обращаешься к нему так?

– Нет.

– Как же тогда? – спросила Люсиль с настойчивостью ребенка, привязавшегося к пустяку.

– Дик.

– И все-таки он тебе не нравится?

– Я никогда не задумывалась, нравится он мне или нет, – такие мысли редко приходят в голову о людях, которые для тебя все равно что родные.

– Но нельзя же симпатизировать человеку, если он нехороший?

– Разумеется, – ответила мисс Гейерсон с едва заметной улыбкой. – По крайней мере, так всегда пишут в книгах.

Высказав столь весомое мнение, Изабелла положила свои белые, не привыкшие к работе руки на колени. Она была не из тех, кто тратит время на глупые занятия рукоделием, но в то же время являлась типичной женщиной в том, что касается одежды, манер и, полагаю, образа мыслей. Пальцы Люсиль, напротив, не знали ни минуты покоя. Она не успела прожить в Хоптоне и пары недель, как уже обзавелась полудюжиной маленьких подопечных из соседней деревушки, для которых вязала или шила изящные предметы одежды.

Именно француженка нарушила повисшую тишину. Ее компаньонка, похоже, ждала этого или чего-то еще.

– Как думаешь, не слишком ли сильно моя мать доверяет мистеру Говарду? Она верит всему, что он говорит или делает. Как поступал и мой отец, пока был жив.

Изабелла, как никто из смертных внимательная к моим проступкам, не спешила с ответом.

– Это зависит от причин, по которым он взялся управлять вашими делами, – осторожно сказала она.

– Ну, ему платят за них, – несколько торопливо заметила француженка. – Да, ему платят жалованье.

– Этот дом принадлежит ему. Земли, которые можно охватить взором из окон, тоже его. У него полно забот по управлению своим имуществом, но он ими пренебрегает. Одним жалованьем трудно объяснить тот глубокий интерес, который Дик питает к вам.

Некоторое время Люсиль не отвечала. Да и действительно, рукоделие в эту минуту потребовало особого внимания.

– А какие еще причины могут быть? – сказала она наконец, равнодушно пожав плечами.

– Мне не вполне ясна история про огромное состояние, необъяснимым образом проскользнувшее у него между пальцев, – пробормотала Изабелла, и лицо ее собеседницы вдруг просветлело.

– Наследство Альфонса Жиро?

– Да, – проговорила англичанка, пристально посмотрев на подругу. – Наследство месье Жиро.

– Его похитили. Я рассказывала тебе об этом. Вором оказался секретарь моего отца, Шарль Мист.

– И Дик Говард обещает найти похищенное! – Изабелла рассмеялась.

– А что тут такого?

– В самом деле, почему нет? Дик найдет деньгам применение. Он всегда был мотом.

– Что ты хочешь сказать? – вскричала Люсиль, забыв про работу. – На что намекаешь, Изабелла?

– Ни на что, – ответила та. Потом поднялась, встала у каминной полки и принялась наблюдать за горящим поленом, выставив одну ногу поближе к теплу. – Ни на что. Просто я не понимаю.

Как оказалось, недопонимание Изабеллы носило более деятельный характер, чем можно счесть из разговора, tant bien que mal приведенного выше с чужих слов. Действительно, опыт убеждает меня, что если женщине не удается найти разгадку тайны, неважно, касающейся ее или нет, это редко случается по вине недостаточности приложенных ей усилий.

То, что Изабелла Гейерсон предпринимает дальнейшие попытки выяснить мои мотивы в делах, связанных с мадам де Клериси и ее дочерью, мне стало ясно уже вскоре. В ноябре, когда Париж еще находился в осаде, а слухи о Коммуне и анархии стали просачиваться в спокойно дремлющую Англию, мне представился шанс хотя бы отчасти отблагодарить Альфонса Жиро за проявленное им великодушие.

Мой друг был ранен и взят в плен во время кошмарного отступления к столице. Затем ему удалось добиться освобождения в обмен на обещание не принимать дальнейшего участия в войне. Дать его не представляло труда, потому как рана юноши носила такой характер, что он при всем желании не смог бы держать в правой руке оружие.

Это дошло до меня в тот миг, когда при встрече на вокзале Черинг-Кросс Жиро протянул мне левую руку.

– Правую предложить не могу, – извинился он. – Колбасник-улан, насквозь пропахший дымом, разрубил на ней сухожилие.

Альфонс приподнял руку, упрятанную под черный платок, повешенный на манер перевязи, и зашагал по платформе с видом такого бравого вояки, что показался даже выше ростом.

Мы вместе поужинали и заночевали в моем жилище в Лондоне, где нашлась свободная кровать. Каждое слово и каждый жест моего друга выражали его искреннюю радость от встречи со мной. Мы провели веселый вечер, и лишь однажды, если не изменяет память, лицо Альфонса приняло серьезное выражение.

– Дик, – сказал он, – не мог бы ты одолжить мне тысячу франков? У меня ни единого су в кармане.

– У меня тоже, – был мой ответ. – Но тысячу ты получишь.

– Виконтесса пишет, что все это время ты снабжал их деньгами. Как это? – спросил Жиро, засовывая банкноты в бумажник.

– Сам не знаю, – отозвался я. – Похоже, у меня есть дар брать взаймы больше, чем требуется. У вас таких людей прозывают евреями. Мне по силам заложить что угодно. Уверен даже, что смогу получить кредит, отдав в залог хоть тебя.

Мы потолковали серьезно о финансовых вопросах, выявив, без сомнения, полную свою некомпетентность в них. Помнится, мы так и не пришли к решению, и со смехом заключили, что оба неуклонно катимся по дорожке в преисподнюю.

Было условлено, что на следующий день мы поедем в Хоптон, где Жиро проведет несколько недель в обществе пребывающих в изгнании дам. Альфонс не скрывал надежды, что раненая рука, въевшаяся в кожу пороховая копоть и пережитые опасности могут тронуть сердце Люсиль. Как по мне, я не сомневался, что ничего этого не требуется, и присущие моему другу качества уже сыграли свою роль.

– В любом случае, она хотя бы не станет потешаться над этим. – Маленький француз воздел раненую длань. – И не станет высмеивать нашу великую атаку. О, Дик, друг мой, ты пропустил нечто важное, – вскричал он, заставив носильщиков на станции Ливерпуль-стрит изумленно оглянуться. – Пропустил нечто очень важное в жизни, не обнажив оружия за Францию! Mon Dieu! Слышать горн, трубящий атаку; видеть коней, этих храбрых животных, вскидывающих голову в ответе на зов; смотреть прямо на лица людей! Дик, вот это жизнь! Слышать лязг сабель по всему фронту! Это похоже на то, как если бы дворецкий уронил ящик с ножами на лестнице!

До Хоптона мы добрались к вечеру, и я не слишком обрадовался, узнав, что на ужин приглашена Изабелла – дабы почтить, как пояснила Люсиль, «героя великого отступления».

– Нам также известно, – добавила мадам, обращаясь ко мне, – что такие старые друзья, как мисс Гейерсон и вы, будете рады встрече.

И Изабелла натужно улыбнулась мне.

За ужином разговор шел по большей части по-английски, причем Альфонс Жиро очень остроумно шутил на нашем языке. В гостиной я воспользовался возможностью поговорить с мадам де Клериси о делах, причем просил поучаствовать и Люсиль.

Мне показалось, что я улавливаю в атмосфере своего старого дома некое недоверие или враждебность по отношению к себе, а однажды перехватил многозначительный взгляд, которым обменялись Люсиль и Изабелла. В тот момент речь как раз зашла о разорении Альфонса, каковое наш бравый солдат воспринимал с похвальной жизнерадостностью.

– Каков английский эквивалент нашего су, когда название этой монеты используется как символ нищеты? – поинтересовался юноша, и, получив ответ, весело пояснил Изабелле, что у него за душой нет даже медного фартинга.

Пока я беседовал с мадам о делах, Альфонс с Изабеллой развлекались игрой в бильярд в холле. Впрочем, их видимо, больше занимал разговор, чем игра, потому как стука шаров я не слышал.

Дамы удалились на покой рано. Изабелла тоже осталась на ночь в Хоптоне. Мы с Альфонсом уединились за сигарами. Я сразу убедился, что ощущение враждебности ко мне распространилось и на молодого Жиро, который молча курил, как по волшебству забыв про свою веселость. Не будучи любопытным по натуре, я не стал платить другу холодностью – мерой, безусловно возымевшей бы действие на натуру столь простую и открытую.

Вместо этого я мрачно потягивал сигару, и просидел бы так, пока не настало время ложиться, как вдруг раздался стук в дверь. На улице шел снег, и крупные хлопья полетели в открытую мной дверь. Я ожидал увидеть берегового смотрителя, который часто приходил за помощью сам или присылал гонца, если случалось кораблекрушение. Но ввалившийся в холл парень оказался посыльным с телеграфной станции Ярмута. Протопав все это расстояние пешком, он потребовал в вознаграждение за труды шесть шиллингов, но получил целых десять, потому как ночка была такая, что врагу не пожелаешь.

Вскрыв конверт, я обнаружил телеграмму, посланную тем вечером управляющим одного крупного лондонского банка: «Чек на пять тысяч фунтов предъявлен для оплаты. Должен быть обналичен завтра утром».

– Мист наконец подал признаки жизни, – сказал я, протягивая телеграмму Жиро.

 

Глава XVII

По следу

Я потихоньку выбрался из дома на рассвете следующего дня, верхом примчался в Ярмут и сел на самый ранний и самый тухлый, в том числе благодаря торговцам рыбой, поезд до Лондона.

Насколько плохо подготовился я к схватке с Мистом, следует из факта, что мне неизвестен был даже час, когда открываются лондонские банки. Общее соображение сводилось к тому, что, прибыв в половине одиннадцатого, я все-таки получу достаточно времени, чтобы рассчитывать перехватить, а то и поймать на горячем нашего ловкого мошенника.

Поезд прибыл на Ливерпуль-стрит точно по расписанию, в десять. Десять минут спустя я уже вылез из кэба и поспешил к двери большого банка на Ломбард-стрит.

– К управляющему, – бросил я, обращаясь к субъекту с прилизанными волосами и в мундире с медными пуговицами, роль которого в здании явно сводилась к чисто декоративной.

Меня проводили в небольшую стеклянную комнату, похожую на оранжерею, где сидели, словно под микроскопом, двое управляющих. То были живые образчики облаченной во фрак респектабельности, контролирующей деятельность полусотни клерков, каждый из которых, переворачивая страницу гроссбуха или сообщая вполголоса соседу свежие слухи, исподволь бросал взгляд на стеклянную каморку.

– Мистер Говард, – сказал управляющий, державший в руке часы. – Я ждал вас.

– Вы обналичили чек?

– Да, ровно в десять. Получатель ждал нас под дверью. Клерк тянул сколько мог, но отказать в уплате мы не имели права. Стофунтовые банкноты, как обычно. Никогда не доверяйте человеку, который пользуется стофунтовыми банкнотами. Вот их номера. Мчитесь во весь дух в Английский банк и остановите их! Вы можете перехватить вашего жулика там.

Управляющий вытолкал меня из каморки, и мне подумалось, что помимо фрака и безвкусных очков в золотой оправе в этом человеке остались еще некое мужество и боевой дух, которые очень нелегко сохранить внутри четырех стеклянных перегородок.

Кэбмен, почуявший, видимо, забаву, дожидался меня, хоть и получил все сполна. Летя во весь опор по Ломбард-стрит, я вспоминал гибкую спину Миста и гадал, хватит ли места для нас двоих в здании Английского банка.

Благородный читатель наверняка имеет вложения и без нищего сельского сквайра знает, что вход в Английский банк представляет собой портик, через который открывается вид на небольшой внутренний дворик. В этот дворик выходят три двери, и центральная из них ведет в департамент, где банкноты обмениваются на золото и серебро.

Выскочив из кэба, я посмотрел сквозь портик и заметил на той стороне двора спину человека, входящего через вращающуюся дверь. Снова Шарль Мист! Расплатившись с кэбменом, я отметил про себя внушительные габариты двоих швейцаров в роскошных ливреях – чтобы проложить себе путь через дворик, месье Мисту придется одолеть троих здоровых мужчин.

Внутрь банка вели две вращающиеся двери, и, проходя вторую, мой объект обернулся. Впрочем, я не успел разглядеть ничего, кроме бледности лица. Влетев в большой зал, я торопливо осмотрелся. Двое мужчин обменивали деньги, а третий склонился над столом, заполняя бланк. Никто из них не походил на Шарля Миста. Имелся еще один выход, ведущий в глубь здания.

– Не проходил ли через эту дверь сейчас джентльмен? – спросил я у клерка, чье занятие, похоже, сводилось к тому, чтобы складывать соверены в столбик.

– Да, – бросил он через свою конторку.

«Ага, – подумал я. – Теперь ты у меня попался, как крыса в капкан».

– Насквозь он не выйдет? – уточнил я.

– Не выйдет, ваша правда, – весело отозвался молодой человек.

Я поспешил вперед и в итоге нашел выход на улицу Лотбери.

– Проходил здесь только что один джентльмен? – обратился я к швейцару, важному и сонному.

– Трое за последние пять минут. Пожилой джент с косоглазием, из банка Коутс, высокий мужчина со светлыми волосами и высокий мужчина с темными волосами.

– Меня интересует темноволосый. Куда он пошел?

– Свернул налево.

Я ринулся дальше, ловя себя на мысли, что этот сонный швейцар мог видеть больше, чем на самом деле. Выскочив на запруженную людьми мостовую Лотбери, я понял, что мадам де Клериси оказалась права, и меня нельзя назвать иначе как дураком. Было очевидно, что Шарль Мист обвел меня вокруг пальца, причем с легкостью. Искать его среди такой толпы было пустой затеей. Отказываясь признать поражение, я вернулся в банк и передал служащему номера украденных банкнот. Здесь мне снова объяснили, что отказ в выплате невозможен. Все, на что я могу надеяться, это что каждая обмененная банкнота может дать мне ключ к местонахождению вора. Всякий следующий шаг в этом деле все более ясно доказывал сложность работы, за которую я взялся, и мою собственную неспособность ее выполнить. Нет лучшего лекарства от тщеславия, чем встреча с ловким мошенником.

Я решил прибегнуть к услугам тех людей, которые, не являясь профессиональными поимщиками воров, способны-таки сразиться с Шарлем Мистом на его собственном скользком поле. При помощи управляющего банком я нашел одного такого, по имени Сэндер. Это был бухгалтер, специально изучавший теневые стороны финансового оборота. Сэндер приступил к работе в тот же вечер. По его мнению, Мист долгое время находился в осажденном Париже и сумел выбраться только что, воспользовавшись, возможно, одним из многих пропусков, раздаваемых американским послом во французской столице лицам, выдающим себя за иностранцев.

Тем же вечером я получил из официального источника информацию, что мужчина, подходящий под описание Миста, купил на станции Ватерлоо билет до Саутгемптона. Искушение снова оказалось слишком сильно для человека, выросшего в стране, где спортивный азарт стал частью культуры. Почтовым поездом я доехал до Саутгемптона и развлекался, разглядывая лица пассажиров пароходов, отправляющихся в Джерси и Шербур. Рейса на Гавр в тот день не было. В отеле «Рэдли», где я снял комнату, мне сообщили, что на раннем поезде приехали пожилой джентльмен, леди и их дочь, а больше никого. На железнодорожной станции никто не видел человека, подходящего под данное мной описание.

Если Шарль Мист и сел в поезд на станции Ватерлоо, то таинственным образом испарился по дороге.

В течение последних бурных месяцев 1870 года люди каждое утро просыпались в ожидании интересных новостей. Для меня, даже в преклонные годы, волнующие события внешнего мира, далекого и не очень, всегда предпочтительнее того унылого и монотонного существования, которое, я уверен, быстро превращает в стариков всех, кто погрузился в него. Обстоятельства, мой контроль над которыми можно назвать лишь номинальным – для меня это и есть описание жизни человека, – тесно связали мою судьбу с судьбой Франции, этой «легкомысленной героини трагической истории». Неудивительно, что в те дни я с вниманием куда более живым, чем у большинства своих соотечественников, наблюдал за суровой драмой, разворачивающейся вокруг Парижа.

Сердце мое наполняется печалью, стоит подумать о том, что современники беспрецедентных событий семидесятого года становятся слишком старыми, чтобы сохранить живые воспоминания о своих тогдашних эмоциях, а многие актеры той великой сцены уже оставили юдоль земного позора и земной славы. Я же до сих пор ярко помню те ощущения, которые испытывал утро за утром, открывая газету и читая весть, что Париж еще держится.

Перед выездом из Лондона я узнал, что французы отбили городок Ле-Бурже, расположенный в окрестностях столицы, и до сих пор удерживают его под градом прусских атак. Телеграфное сообщение с самим Парижем прервалось уже давно, и до нас, сторонних наблюдателей, доходили лишь обрывочные слухи из разных источников. Было похоже на то, что каждый день привносил определенные улучшения в организацию обороны. Распределение провианта приобрело систематизированный характер, и среди защитников крепла уверенность в том, что им удастся как отразить штурм, так и пережить осаду.

Императрица Евгения уже давно обосновалась в Англии, куда попала при помощи добросердечного и отважного джентльмена, ее дантиста-американца. Им удалось бежать буквально через несколько часов после нашего отплытия из Фекама. Император, сломленный, смертельно больной человек, со временем получил возможность присоединиться к жене в Чизлхерсте, вернувшись, таким образом, в страну, давшую ему приют в годину прежних бедствий. Удивительно, насколько тесно судьба Бонапартов, от начала и до конца этой поразительной династии, переплетена с Англией.

Первый из этого великого рода умер пленником английского оружия, последний пожертвовал собой в схватке с нашими врагами.

– Париж еще не пал, сэр? – спросил официант, подавая мне на следующий день завтрак.

Думаю, вряд ли тем дождливым утром в мире много говорили о чем-то еще, кроме судьбы французской столицы. Осада длилась уже шесть недель, и стальное кольцо сжималось вокруг обреченного города.

Лондонские газеты еще не прибыли, поэтому утренние новости передавались из уст в уста с жадностью, не обращающей внимания на приличия. Незнакомцы заговаривали друг с другом в кофейне, никто не стеснялся задать вопрос соседу. Интерес сблизил людей. В те дни Саутгемптон служил портом, из которого отправлялись лайнеры в Индию, и отель был полон, свободных мест в ресторане не имелось. Я всматривался в загорелые лица суровых людей, пером и шпагой осуществляющих управление нашей великой империей, и быстро пришел к выводу, что Шарля Миста среди них нет. Мудрость, осеняющая нас по утрам, побуждала признать факт, что поиски негодяя разумнее полностью передать в руки мистера Сэндера и его помощников-профессионалов.

Во время завтрака я получил телеграмму от Сэндера, который сообщал, что Париж еще держится. Эта информация имела большое значение для нашего плана действий. Сэндер исходил из предположения, что Мист, подобно всем французам, чувствует себя за границей не в своей тарелке и дожидается только падения Парижа, чтобы вернуться туда и начать активно использовать украденное богатство. Поэтому, как только город капитулирует, мне следовало поспешить в Париж и встретиться там с Сэндером.

Моя телеграмма произвела небольшой переполох в обеденном зале. Многие заинтересованно смотрели на меня, пока я читал ее. Я передал бумагу ближайшему соседу со словами, что он волен и дальше пустить ее по рукам. Вскоре подошел официант и спросил, нельзя ли довести полученные мной новости до молодой французской леди, которая путешествует одна и жаждет узнать то, что так волнует всех представителей ее нации.

– Разумеется, – ответил я. – Передайте ей телеграмму, чтобы она могла лично прочитать ее.

– Но сэр, она не знает английского, а я хоть и понимаю немного французский, но не говорю на нем.

– Тогда принесите мне телеграмму и покажите ту леди.

– Это та, что прибыла вчера, – ответил официант. – Она путешествует, насколько понимаю, вместе с пожилыми леди и джентльменом, но те утром уехали на остров Уайт, и девушка осталась одна.

Он указал на даму, и я сразу определил ее национальность по тому факту, что, в отличие от присутствующих англичанок, она принялась за еду, не сняв шляпки. Это была красивая женщина – вряд ли ее стоило называть юной девушкой, – с бледным овальным лицом и густыми каштановыми волосами. Когда я подошел, дама прервала завтрак и опустила на лицо вуаль, поправив шляпку элегантными, ловкими движениями, которые свойственны только француженкам.

С достоинством ответив на мой поклон, она подняла взгляд, ожидая, когда я заговорю.

– Официант сказал, – начал я по-французски, – что мне выпало счастье обладать новостями, представляющими определенный интерес для вас.

– Если это новости о Франции, месье, то я буду сидеть sur des épingles, пока не узнаю их.

Я положил телеграмму перед ней, и женщина покачала очаровательной головкой, благодаря чему до меня донесся нежный и приятный аромат.

– Прошу вас, переведите, – сказала француженка. – Я краснею от стыда, стесняясь признаться в своем невежестве.

Склонившийся над телеграммой профиль был прелестным, и я пожалел, что не успел приблизиться до того, как незнакомка опустила вуаль. Она выслушала мой перевод, кивнув головой, но не подняла глаз.

– А это слово? – Это подпись на телеграмме пробудила в ней такой живой интерес, что дама даже коснулась моей руки затянутыми в перчатку пальцами. – Тут написано «Сэндер»? Что это значит?

– Это имя моего агента. Человека, отправившего эту телеграмму, зовут Сэндер.

– Ах, понятно. И он находится в Лондоне?

– Да.

– И он надежен? Простите мою настойчивость, месье. Понимаете, для француженки, чьи друзья воюют… – По ее телу пробежала легкая дрожь. – Mon Dieu! Это невыносимо!

На миг на меня устремился взгляд столь чудесных глаз, что мне захотелось увидеть их снова. Я стал гадать, кто же из ее близких на фронте?

– Да, он надежен, – ответил я. – Можете положиться на эти новости как на совершенно достоверные, Мадемуазель.

Тут, видя, что дама путешествует в одиночестве, я отважился предложить ей свои скромные услуги. Своим низким, приятным голосом она очень тактично отказалась. В данный момент нет никакой необходимости тратить мое драгоценное время, но если я буду любезен сообщить свое имя, она не преминет воспользоваться моей помощью в случае, если таковая понадобится во время ее пребывания в Англии. Я вручил ей свою карточку. Француженка дала понять, что разговор окончен, и я вернулся за свой столик под ехидные усмешки некоторых из присутствующих в зале молодых офицеров.

Будь я юношей, податливым огню, что пробуждают темные очи, то вполне мог бы воспламениться от взгляда, которым незнакомка сопроводила прощальный поклон. Но и так, уходя, я питал страстное желание, чтобы ей понадобились мои услуги. По причинам, известным читателю, все француженки обладали особой привлекательностью для меня, эта же леди обладала исключительной силы шармом, который я уловил сразу же, как только окунулся в озера ее глаз.

 

Глава XVIII

Темная лошадка

Несколько часов спустя я был бесславно отозван в Лондон.

«Нет смысла оставаться в Саутгемптоне. Первая банкнота была обменяна в Лондоне», – гласила телеграмма Сэндера.

За обедом в гостинице я узнал от официанта, что молодая француженка получила письма, заставившие ее переменить планы и срочно направиться, как предполагал мой информатор, в Дувр.

Тем же вечером Сэндер пришел ко мне с докладом в мой лондонский клуб.

– В этом деле замешаны двое, а то и трое, – сообщил агент. – Банкноту обменяли в туристической конторе Кука, купив два билета до Баден-Бадена. Разумеется, билеты могут быть перепроданы или использованы частично. И совершил сделку старик. В парике, как мне сказали, но настоящий, то есть не переодетый молодой человек.

Если мистер Сэндер знал еще что-то, то не удосужился поделиться со мной. Это был бледный, худощавый человек с наружностью клерка из сити. Но парень обладал проницательным взглядом, и в линиях тонкого, волевого рта читалось нечто, внушавшее доверие. Оное, как я видел, не являлось взаимным. Полагаю, Сэндер скорее держал меня за недалекого сельского сквайра.

Агент обвел богато украшенную курительную клуба взглядом наполовину презрительным, наполовину завистливым и заерзал на шикарном кресле с неловкостью человека, привыкшего к спартанскому образу жизни.

– Не исключено, что за вами следят, – напрямик заявил он.

– Да. Я знаю, что бейлифы присматривают за мной.

– Это я к тому, что не отправиться ли вам на охоту или еще куда-нибудь с глаз долой?

– Я мог бы съездить во Францию, чтобы присмотреть за собственностью мадам де Клериси.

Перспектива сменить антураж показалась мне привлекательной. Стоит признать, я чувствовал себя в те дни не в своей тарелке, и, будучи в Англии, не мог избавиться от нечеловеческой силы желания находиться в Хоптоне. Да, какой бы волей ни обладал мужчина, встретившаяся на его жизненном пути женщина способна разжечь в нем такую страсть, что он не в силах будет избавиться от мысли о ней, и даже на другом конце света будет думать только о том месте, где живет она. Поэтому человек, доживший уже до седых волос, но не наживший ума, испытывал совершенное несчастье, находясь в Англии, но не в Хоптоне, тогда как Альфонс Жиро мог беспрепятственно наслаждаться обществом девушки, которую мы оба любили.

– Да, так и сделайте, – сказал, поразмыслив, Сэндер. – Будет лучше, если вы покинете Британию.

Манеры агента, как уже упоминалось, внушали доверие. И я, ища причины уехать, решил повиноваться совету незамедлительно. Более того, мне все более отчетливо представлялась вся трудность моей задачи, а при воспоминании об атмосфере в Хоптоне моя неудача казалась особенно горькой.

У виконтессы имелась собственность в Морбиане, куда я мог отправиться, избежав риска ареста. От управляющего имением у нас не было вестей с самого начала войны. Не исключено, что он записался добровольцем в один из бретонских полков, которые спешно формировались в то время.

Отправив мадам записку, я на следующий день уехал из Англии, собираясь провести за границей неделю-полторы. Путешествие прошло без приключений, поэтому рассказывать о нем нет смысла.

Во время пребывания автора этих строк в охваченной войной Франции мисс Изабелла Гейерсон, как и он, не находившая себе покоя, решила вдруг заселиться в свой лондонский дом и наполнить его гостями. Стоит напомнить, что эта девушка являлась богатой наследницей, и если слухи не врали, не один достойный джентльмен подкатывал к ней с предложением руки и сердца, но все без исключения наталкивались на холодный отказ. Зная ее с детства, я не удивлялся тому, что отвергнутые джентльмены не спешат повторить попытку. Тщеславие нередко заставляет женщину сдаться-таки осаде – иногда, правда, пробудившаяся в ней любовь подталкивает к этому шагу, – но мне сдается, что тщеславием Изабелла не страдала никогда.

«У меня есть весомая причина обходиться без тщеславия», – заявила она как-то в моем присутствии. Но смысл этого замечания остался для меня темен. Оно, помнится, послужило ответом на реплику Люсиль. Та сказала, что женщина может одеваться красиво, не будучи тщеславной, и со смехом привела в пример Изабеллу.

Главный мотив, побудивший мисс Гейерсон отправиться посреди зимы в Лондон, был похвальным. Ей хотелось хотя бы на время положить конец деревенскому заточению, которое столь томило Люсиль. К тому же я не сомневался, что обе француженки вряд ли упустят шанс посмотреть на Лондон. Пословица гласит: Бог создает страну, а люди – города. Я склонен добавить, что и то и другое создано ради женщин.

Вернувшись в Лондон, я обнаружил письмо мадам де Клериси, объясняющее причины переселения. В тот же конверт была вложена записка от Изабеллы – послания от нее всегда звучали добрее устной речи – с приглашением погостить у нее на Гайд-Парк-стрит.

«Мы достаточно давние друзья, – писала она, – чтобы позволить себе подобное приглашение. И если оно разделит обычную судьбу себе подобных, вина падет на вас, но не на меня».

Письмо дожидалось меня в клубе, и я счел уместным нанести визит тем же вечером. Перед мысленным моим взором всегда стоял призрак обручения Альфонса с Люсиль, и если это уже свершилось, я хотел знать наверняка, а не мучиться догадками.

Когда я вошел, чувствуя себя, как всегда, не слишком уютно среди насыщенных ароматов и изящных украшений женской гостиной, Альфонс, истинный дамский угодник, угощал всех бутербродами. Приняли меня не слишком тепло. Особенно поразился я бледности Изабеллы, которая, впрочем, вскоре уступила место обычному цвету ее лица. Одна мадам обрадовалась мне и протянула обе руки в искреннем приветствии. Черное платье Люсиль очень шло, как мне подумалось, к стройной фигуре девушки.

Разговор, понятное дело, шел о войне – все другие темы меркли тогда в сравнении с этой. Ничего утешительного я сказать не мог: осада продолжалась вот уже семь недель, и исход ее никто не брался предугадать. Перед французами открывались новые возможности, но никто не спешил хвататься за них. Как и всегда, Франция плыла в руки политических посредственностей.

Как я понял, Альфонс тоже остановился в доме мисс Гейерсон, что было немного странно, учитывая слишком краткое их с Изабеллой знакомство. Эту новость сообщила мне виконтесса, сопроводив ее своим спокойным взглядом, который мог подразумевать как многое, так и ничего. Признаюсь, я, как правило, не находил в этих взглядах особого смысла. Мужчины, быть может, способны к более глубокому, но не такому быстрому восприятию, как женщины, которые улавливают оттенки, втуне проносящиеся мимо толстокожих субъектов вроде меня.

У меня напрашивался единственный вывод: Изабелла радеет о счастье новообретенной подруги и потому предоставила Жиро шанс, за который тот с жадностью ухватился.

Мисс Гейерсон любезно повторила свое приглашение, которое я вежливо отклонил, при этом взгляд мадам не отрывался от меня, а Люсиль демонстративно повернулась спиной. Девушка, собственно говоря, довольно весело щебетала с Альфонсом. Тот обладал даром, не доступным мне – смешить мисс де Клериси, которая всегда оживала в его присутствии.

Пока мы разговаривали, было доложено о приходе нового гостя, но имени я не расслышал. Лицо визитера ни о чем не говорило мне. Это оказалась узкая, лисья физиономия, а самоуверенность человека носила несколько назойливый характер, свойственный пройдохам. Мне не понравились его манеры по отношению к Изабелле. Они вполне, как понимаю, вписывались в la mode d'aujourd'hui: эдакое небрежное, покровительственное восхищение, без тени искреннего уважения в нем.

Гость ясно дал понять, что пришел сюда повидаться исключительно с молодой хозяйкой дома, и лишь едва кивнул, здороваясь с остальными присутствующими. С Изабеллой он говорил, доверительно склонившись к ней через разделяющий их низкий столик, и не стоило труда заметить, что ей льстит внимание этого средних лет светского льва.

– Понимаете, мисс Гейерсон, – донеслись до меня его слова, сопровождавшиеся решительным взглядом. Этот тип принадлежал к тем парням, что умеют смотреть в глаза женщинам, но избегают встречаться взглядом с мужчиной. – Я ловлю вас на слове. И пытаюсь, понять, действительно ли вы имели это в виду.

– Я всегда подразумеваю то, что говорю, – ответила Изабелла.

И мне показалось, что она посмотрела на меня с целью убедиться, слушаю я или нет.

– Привилегия вашего пола состоит также в праве подразумевать то, чего вы не сказали.

В этот момент ко мне обратилась мадам, и я больше ничего не расслышал, хотя можно не сомневаться, что и остальная часть разговора носила столь же интеллектуальный и примечательный характер. Было нечто в негромком голосе и вкрадчивых манерах этого человека, что заставило меня предположить в нем адвоката.

– Вы обратили внимание, что настроение Люсиль улучшилось? – спросила мадам.

– Да, и очень рад. Хорошее настроение удел молодых. И старых.

– Думаю, вы правы, – кивнула пожилая француженка. – Когда тяготы жизни еще не начались или когда уже закончились.

Перекинув мостик к делам, я дал виконтессе отчет о своем путешествии в Морбиан и сообщил, что привез с собой сумму, достаточную для текущих ее нужд.

Сквозь наш разговор до меня донеслось, что Изабелла пригласила незнакомца пожаловать к ней на ужин в следующий четверг.

– У меня уже есть другое приглашение, – ответил субъект, заглянув в маленькую записную книжку. – Но о нем не составит труда забыть.

Изабелла, похоже, была сражена подобной любезностью, потому как ослепительно улыбнулась уходящему гостю.

По пути тот отвесил виконтессе небольшой изящный комплимент на французском, выразив удовольствие от возможности продолжить столь приятное знакомство в будущий четверг. Со мной он обменялся рукопожатием, старательно не поднимая глаз выше моего галстука. Затем поклонился Люсиль и Альфонсу, увлеченно беседовавшим на другом конце комнаты, и с достоинством удалился.

– Это ваш друг? – напрямую спросил я у Изабеллы, когда дверь закрылась.

– Это мистер Дивер. Он вас заинтересовал?

Нечто в тоне Изабеллы выдавало ее готовность, а может даже нетерпение броситься в бой ради мистера Дивера. Будь я женщиной или мужчиной более мудрым, нежели на самом деле, то, несомненно, уклонился бы от вызова, а не принял его.

– Не могу сказать, чтобы сильно, – ответил я.

– Вы, кажется, имеется что-то против него, – резко ответила мисс Гейерсон. – Прошу, не забывайте, что это мой друг.

– Не похоже, что давний, – имел глупость заявить я. – Он не из восточных графств, и раньше я о нем не слышал.

– Собственно говоря, я познакомилась с ним на балу в городе на прошлой неделе, и он попросил разрешения нанести мне визит.

Я хохотнул, и Изабелла посмотрела на меня с холодным осуждением. Разумеется, это дело меня не касалось, и оно, вполне возможно, подвигло меня к дальнейшим просчетам.

Умонастроение мисс Гейерсон озадачивало меня. Она с готовностью снабжала меня информацией, касающейся мистера Дивера, успехи которого на почве укрепления знакомства, по самой скромной оценке, были весьма стремительны. Но снабжала определенными порциями. Изабелла попеременно удовлетворяла и подстегивала беспокойство, вполне естественное для старого друга, к тому же человека, почти всю свою жизнь вращавшегося среди авантюристов. Филип Гейерсон, ее брат и мой близкий друг, находился в данный момент в Вене. Изабелле не у кого было спросить совета. Мне кажется, она предвосхитила тот тип современных девушек, которые, почерпнув куцые знания о мире из дурацких женских романов, считают себя достаточно компетентными, чтобы проложить верный курс мимо жизненных отмелей и рифов.

У Изабеллы имелся, как я понимал, определенный опыт общения с обычными светскими охотниками за приданым – парнями вполне приятными в обхождении, нет спора, но страдающими от недостатка самоуважения и мужества. Поэтому меня удивляло, что она склонна закрывать глаза на очевидные признаки, свидетельствующие о принадлежности Дивера к тому же классу.

– Быть может, вы тоже окажете нам честь отобедать с нами в четверг, – сказала наконец девушка. – Похоже, вы, вопреки уверениям, питаете глубокий интерес к мистеру Диверу.

– С большим удовольствием приду, – отозвался я, несколько невежливо, как опасаюсь.

И в обычно сдержанном взгляде мисс Гейерсон блеснул огонек радости, если даже не триумфа.

Альфонс Жиро принял мое предложение прогуляться до клуба. В отношении меня он вел себя как-то отстраненно и неестественно, и мне хотелось докопаться до причин такого поведения человека, всегда называвшего себя моим другом. Из присутствующих только Изабелла выступила против моей идеи, многозначительно напомнив Альфонсу, что ему еще надо успеть одеться к ужину.

– Что ж, Мист наконец-то стал оставлять следы, – сказал я, когда мы свернули на Пикадилли.

– Меня интересует не столько Мист, сколько деньги, – ответил Жиро, поигрывая тростью и нарочито внимательно оглядывая окрестности.

– Ого!

– Да. И я начинаю приходить к мысли, что не увижу ни того, ни другого.

– Вот как?

– Давайте оставим эту неприятную тему, – заявил француз, помолчав немного. Вид у него был такой, словно он пытается уклониться от неизбежной ссоры. – Какие чудесные лошади у вас в Англии! Видели ту пару на вокзале Виктория? Глаз не оторвать! А какой аллюр!

– Да, – отозвался я без энтузиазма. – Лошади у нас недурны.

И прежде чем я успел вернуться к предмету, который уже не объединял, а разделял нас, Альфонс извлек часы и торопливо зашагал прочь, оставив меня стоять, охваченного необъяснимым чувством вины.

 

Глава XIX

Охота

– Неужели я похож на человека, улетевшего из Парижа на воздушном шаре? – заявил Джон Тернер в ответ на мое предположение, что он воспользовался этим популярным в то время способом бегства. – Нет, я покинул город через ворота Кретей, без труб, барабанов и прочей романтики, за исключением laissez-passer, подписанного Фавром. Еще до конца следующей недели в Париже наступит час расплаты, а я вовсе не склонен раскошеливаться.

– И что это будет за расплата? – поинтересовался я.

Джон Тернер поправил брюки на коленках, где ткань неизменно норовила обтянуть его полные ноги.

– Ну, правительство национальной обороны начинает доказывать, что его назвали так по ошибке. Вскоре его сменит правительство национальной разрухи. Ослы на улицах уже мечтают обосноваться в Отель-де-Виль, и вскоре своего добьются.

– Вы вовремя убрались из города, – сказал я. – И похоже, не слишком пострадали от осады.

– Во времена войны лучше банкиров живут только солдаты, – ответил финансист, оправляя жилет, на размерах которого явно не отразились лишения, претерпеваемые, судя по слухам, большинством осажденных парижан. Потом он резко сменил тему. – Как там Мист?

– Снова видел его спину. Мне начинает уже казаться, что у этого человека совсем нет лица.

Я поведал своему многомудрому другу про неудачную попытку перехватить Миста в Английском банке.

– Дело в том, что месье Мист – необычайно хитрый негодяй. Вам следует быть осмотрительным. Когда он покажет-таки свое лицо, берегитесь. А лучше послушайте моего совета и предоставьте это маленькое дело тем, кто знает толк в таких вещах. Не всякий способен управиться с парнем, в кармане у которого заряженный револьвер. Кстати, у вас-то нет при себе оружия?

– В жизни никогда не носил.

– Так купите. Я всегда таскаю с собой пистолет – в заднем кармане, где ни я и никто другой до него не доберется. Жаль, что вы не придете на обед, у меня есть к вам обстоятельный разговор.

Банкир устроился в громадном кресле, целиком заполнив его. Мне нравится, когда с возрастом человек приобретает объем.

– Присаживайтесь, угощайтесь сигарой, – предложил мой друг. – Полагаю, вы не прочь выпить. Официант, принесите этому джентльмену чего-нибудь. Эти современные молодые люди не могут покурить без спиртного. Отвратительная привычка. Официант, мне то же самое.

Когда мы остались наедине, Джон Тернер долго курил и смотрел на меня своими умными, похожими на бусины глазами.

– Знаете, Дик, – промолвил он наконец. – Я включил вас в свое завещание.

– Спасибо. Вот только думаю, вы меня переживете.

– Значит, по-вашему, пользы вам от этого никакой? – хмыкнул банкир.

– Пожалуй.

– Хотите получить деньги сейчас?

– Нет.

– Настоящий сын своего отца, – пробормотал человек, друживший с моим родителем. – Упрямый и грубый. Истинный Говард из Хоптона. Но я все-таки включил вас в завещание и намерен вмешаться в ваши дела. Именно затем и пригласил сюда.

Я курил и ждал.

– Насколько понимаю, ситуация сложилась почти патовая, – продолжил Джон Тернер отрывисто и с легкой одышкой. – Если вы женитесь на Изабелле Гейерсон, то получите помимо своих и ее деньги. Приданое изрядное, две с лишним тысячи годового дохода. Если ваши дела с этой девушкой не сладятся, вы сможете жить в Хоптоне, но без гроша. Ваша мечта жениться на Мадемуазель Люсиль, которая считает вас слишком старым и слишком большим мошенником. Это дело Мадемуазель. Жиро-младший тоже влюблен в юную де Клериси, которая наверняка вышла бы за него, имей наш приятель средства к существованию. Пока она тянет время, дожидаясь результатов вашего расследования. Вы ищете деньги Жиро, чтобы тот мог в свое удовольствие жениться на Мадемуазель. Вы ведь понимаете это, не так ли?

– Вполне.

– Вот и прекрасно. В таких вещах важна полная ясность. Итак, какого дьявола вам не попросить руки мисс Изабеллы?

– Начнем с того, что я ей не нужен.

– Прекрасная девушка, способная к глубокой и пылкой страсти, – мне ли не знать этих тихих женщин. Две с половиной тысячи в год.

– Я ей не нужен.

– Так спросите ее, и если получите отказ, оспорьте законность отцовского завещания.

– А если не откажет? Но она ненавидит меня, я это знаю. Никто в мире не относится так строго к моим недостаткам.

– Так-так, – протянул Тернер. – И что с того?

– Изабелла может выйти за меня, считая это своим обязательством по завещанию моего отца.

– Много вам известно женщин, следующих велению долга вопреки стремлениям сердца?

– Я вообще плохо знаю женщин. Да и насчет вас сомневаюсь.

– Быть может, – отозвался мой друг. – И вы не женитесь на Изабелле ради двух тысяч в год?

– И даже ради двадцати тысяч, – бросил я, наполовину в бокал с вином.

– Какой добродетельный молодой человек! И почему, интересно?

Я посмотрел на Тернера и расхохотался.

– Ох, эти француженки с их талиями, – презрительно пробормотал мой собеседник. – В обхвате не толще моей ноги.

Заявление вполне соответствовало истине. Банкир продолжил давать мне добрые советы, которым, будь я более разумным человеком, стоило всецело довериться. Но мой друг, подобно многим другим мудрецам, строил теории, которые сам не смог претворить в жизнь на практике. И пока он говорил, в глазах у него горел огонек, а в голосе слышался скептицизм. Видимо, старина отдавал себе отчет, что тратит слова попусту.

Затем Джон Тернер принялся клеймить Миста, Жиро и покойного виконта шайкой жалких мошенников и идиотов.

– Благодаря им, по миру гуляет кипа украденных обязательств с моей подписью, и я не в силах их остановить. Всем известно, что выданные мной бумаги надежны, чеки мои принимают не хуже банкнот Английского банка, а счета не будут закрыты многие годы.

Для столь уважаемого банкира всегда неприятно оказаться замешанным в грязную историю, и утешить его мне было нечем. Но пока мы беседовали, мне передали письмо, немного нас обнадежившее. Оно пришло от Сэндера. На конверте стоял штемпель брюссельской почты.

«Этот Мист, – писал агент, – не заурядный подлец, но злодей, требующий самого осторожного обращения, если мы не хотим провалить дело. Я пришел к заключению, что у него два сообщника, один из которых находится в Лондоне. Не сомневаюсь, что за мной следят и докладывают Мисту обо всех моих шагах. За вами и месье Жиро наверняка тоже присматривают. Я постоянно иду по пятам Миста, но схватить не могу. Из непоследовательности его поступков следует, что он пытается встретиться со своим сообщником, но я постоянно спугиваю его. Ему приходят письма и телеграммы до востребования, на имя Марсель. Я настолько дышу ему в спину, что в Брюгге сорвал их с сообщником встречу буквально за несколько часов до назначенного времени. Мист отправил телеграмму и улизнул за два часа до моего приезда. Дело крупное, и нам нужно набраться терпения. Тем временем Мист, как я полагаю, не станет обналичивать другие чеки. Деньги ему требовались только на текущие расходы, и он, видимо, планирует пристроить всю сумму похищенного целиком, передав ее под видом займа одному из небольших иностранных государств».

– Очень вероятно, – кивнул Джон Тернер. – Персия, Китай или одна из стран Южной Америки.

Мне приятно было иногда думать, что я способен проникнуть в мысли Люсиль. К тому времени стало совершенно понятно, что у нее в душе таится обида на меня. Вполне естественным казалось подозревать человека в прохладном отношении к поискам, которые, в случае успеха, неизбежно обернутся против него самого. Альфонс Жиро с плохо скрываемым нетерпением ждет момента, когда с чистой совестью сможет завершить свои ухаживания. Выходило, судьба всех нас находилась в руках Шарля Миста, и полученные мной новости представляли интерес не только для меня, но и для прочих.

Я поспешил на Гайд-Парк-стрит и, по счастью, застал всю компанию дома. Доведя до сведения собравшихся содержание письма Сэндера, я добавил, ради дам, комментарии Джона Тернера и свои собственные соображения.

– Мы должны немедленно схватить его! – вскричал Альфонс, в пылу момента забыв про надменную отстраненность, с которой держался по отношению ко мне в последнее время. – Браво, Говард! Давайте поймаем его!

Он с жаром стиснул мне руку, но тут, опомнившись, бросил взгляд на Изабеллу и снова погрузился в сдержанное и подозрительное молчание.

Закончив свой доклад, я вышел и, свернув за угол, едва не попал под колеса частного хэнсома – экипажа, очень популярного в те годы среди лондонцев. Мне в глаза бросились рука, затянутая в перчатку, и лицо мистера Дивера, расплывшееся в самой очаровательной улыбке.

– Вы забыли сказать, на какой час назначен ужин, – сказал мистер Дивер, поднявшись в гостиную.

Он отказался сесть и встал на коврике перед камином, но так, чтобы не загораживать другим тепло. Этот человек умел держаться непринужденно и найти любезное слово для каждого.

– Подъезжая, я разминулся с вашим другом мистером Говардом, – некоторое время спустя заявил гость.

– Вот как? – воскликнула Изабелла.

– Да, и вид у него был какой-то задумчивый. – Дивер выждал немного, после чего вернулся к столь недостойному своего внимания предмету. – Вы вроде как говорили, что мистер Говард занят неким… э-э… донкихотским предприятием: ищет деньги, которые позволил украсть?

– Наследство месье Жиро, – пояснила хозяйка дома.

Дивер отвесил Альфонсу чисто французский поклон.

– Тогда мне остается поздравить месье с этой… э-э… возможностью. – То, как это было произнесено, подразумевало, что гость намерен скрыть сомнение, с которым относится он к затее. – Надеюсь, озабоченность мистера Говарда была вызвана не утратой веры в успех?

– Совсем напротив, – ответила Изабелла. – Мистер Говард только что сообщил нам весьма обнадеживающие вести.

– Он поймал вора?

– Нет, но его агент, некий мистер Сэндер, пишет из Брюсселя, что проследил похитителя до Нидерландов и выражает надежду на скорый арест.

– Мой опыт общения с ворами ничтожно мал, – прощебетал Дивер. – Но воображаю, насколько тяжело ухватить их за руку, дав однажды улизнуть. Боюсь, мистер Говард даром тратит время.

Изабелла ничего не ответила, но плотно поджатые губы говорили о том, что у нее вызывает сомнение сам факт, что это время кто-то тратит.

– Впрочем, разве идея ближнего не всегда предстает нам пустой затеей? – произнес мистер Дивер со снисходительностью человека, самого подверженного многим недостаткам.

Альфонс пожал плечами и развел руками, намекая на свою беспомощность, которую особенно подчеркивала повязка на правом запястье.

– Мне не столько хочется поймать вора, сколько вернуть деньги, – сказал он.

– Вы великодушны, месье Жиро.

– Нет. Просто беден.

Дивер преприятнейшим образом рассмеялся.

– И вы, разумеется, не в силах лично заниматься поисками преступника, – сказал он, указывая на раненую руку француза.

– До поры до времени.

– Но в итоге, думаю, вам захочется присоединиться к погоне – вы ведь настоящий охотник, как я наслышан?

Изящный комплимент не пролетел мимо ушей Альфонса, и молодой человек широко улыбнулся собеседнику.

– В некотором роде, в некотором роде, – проговорил Жиро. – Да, если охотники возьмут горячий след, я присоединюсь к ним, невзирая на рану.

При этих словах мистер Дивер проявил искреннее участие и сделался обходительнее прежнего. Он по-прежнему отказывался сесть, говоря, что зашел лишь на минуту, уточнить час званого ужина в четверг. Но уходить тем не менее не спешил и приятно проводил время.

 

Глава XX

Закулисная игра

Когда я, в назначенный для ужина вечер, шел через парк к дому Изабеллы, хэнсом Дивера прогрохотал мимо меня и остановился в нескольких ярдах впереди. Зоркий же надо было иметь глаз, чтобы узнать человека в лондонском тумане ноябрьским вечером! Дивер выпрыгнул из экипажа и зашагал ко мне.

– Дозволите прогуляться с вами или проедетесь со мной? – спросил он.

Взвесив обе неприятные альтернативы, я высказал предположение, что для его здоровья будет полезнее прогуляться. Вечер выдался без дождя, но в тайне я хранил надежду, что мой спутник сочтет свои лакированные ботинки слишком дорогими или слишком неудобными для подобного упражнения. Однако Дивер знаком приказал кучеру держаться следом, и его ладонь приглашающе скользнула мне под руку.

– Рад возможности прогуляться, – сказал он. – Будь я такой же вольной птицей, как вы, Говард, Лондон не часто лицезрел бы меня!

– А кто тогда бы лицезрел? – спросил я, догадываясь, куда метит этот прихлебатель.

– О, – Дивер помедлил и посмотрел на меня. – Весь мир! Получи я, скажем, такой же подряд, как у вас, то есть гоняться за мерзавцем с мешком денег, который может оказаться равно в Лондоне или в Тимбукту.

Я шел молча, не имея привычки много говорить, и тем более изливать душу первому встречному.

– Но вряд ли бы он остался в Лондоне в ноябре, если у него есть не только предприимчивость, но и чувства, – добавил мой спутник, кутаясь в меховой воротник пальто.

Мы прошагали еще немного.

– Как понимаю, у вас нет представления, где вор прячется? – спросил мой откровенный собеседник.

Я промолчал.

– Так вы знаете, где преступник? – спросил он наконец, поняв, что ничего иного не остается.

– А вы хотите это узнать? – отрезал я.

– О, нет-нет, – рассмеялся Дивер.

– Вот и прекрасно, – подвел я черту.

Мы еще некоторое расстояние прошли молча, а потом мой собеседник перескочил на новую тему с легкостью настоящего сноба. Такое приобретается только опытом. Воистину мистер Дивер являлся добросердечным человеком, потому как забыл про мою грубость, не успела та слететь с губ.

Не знаю точно, как ему удалось, но не успели мы дойти до Гайд-Парк-стрит, как между нами уже царил мир, а я вынужден был пригласить его пообедать со мной в клубе в следующую субботу. Да, сей мир воистину принадлежит толстокожим.

Итак, мы вместе вошли в гостиную Изабеллы, воплощая картину братской любви.

– Вот сила хорошего примера, – жизнерадостно пояснил собравшимся Дивер. – Я увидел, как идет мистер Говард, и решил прогуляться с ним.

Ужин предназначался для домашних, и мы с Дивером оказались единственными гостями. Видя нас вместе, Изабелла нахмурилась. Меня это озадачило.

Мой новый приятель занялся Альфонсом Жиро, которого отвел в сторону под предлогом осмотреть одну из картин.

– Месье Жиро, – обратился он к нему на французском. – Как человек деловой, я не могу не оплакивать вашей беспечности.

Будучи старше Жиро, Дивер обладал помимо прочего даром дерзить, делая вид, что поступает так вынужденно.

– Но дорогой мой сэр… – запротестовал Альфонс.

– Либо вы не печалитесь об утрате своего состояния, либо вы слепец.

– Хотите сказать, что я не должен доверять другу?

Дивер развел руки в жесте, отрицающем даже намек на подобное намерение.

– Месье Жиро, я человек светский, но вдобавок к этому адвокат. Я люблю людей, но считаю ошибкой доверять одному человеку огромную сумму. Никто из нас не ведает своей слабости. Не вводи ближнего во искушение.

Это походило на цитату из Писания и, без сомнения, сошло за таковую. Мистер Дивер элегантно кивнул, блеснул улыбкой, словно с плаката, рекламирующего зубной порошок, и вернулся в центр комнаты. Когда настало время идти в столовую, он естественным образом предложил руку хозяйке дома, тогда как мне выпало сопровождать мадам. Третью пару составили Альфонс и Люсиль, что показалось мне само собой разумеющимся.

Пока мы спускались по лестнице, я впал в раздумья, оценивая отношение ко мне собравшихся здесь людей. По красноречивому лицу Альфонса было видно, что он прогрессирует от подозрения к чему-то вроде враждебности. Изабелла, вечная загадка, сегодня казалась еще таинственнее, чем всегда. Она явно выказывала нетерпимость к моим недостаткам и не скрывала недоверия, но тем не менее держала двери своего дома открытыми для меня, демонстрируя настойчивое и почти назойливое гостеприимство. Изабелла не друг мне. Но враг ли? Все, что я мог сказать о Дивере, это то, что он подозрителен. Этому любопытству я предпочел бы полное безразличие с его стороны. В мадам де Клериси я имел единственного человека, желающего видеть меня своим другом, но позиция ее оставалась неясной. Виконтесса вроде как поощряет Альфонса. Считает ли она, как и прочие, что я стараюсь помешать ухаживаниям Жиро, лишая его состояния? Пожилая француженка просто смотрела на меня, не говоря ни слова. Со стороны Люсиль я не чувствовал ничего, кроме ненависти.

За ужином мы говорили об осаде и о печальных делах во Франции, привлекавших к себе думы всех людей в то время. Дивер, помнится, выказал удивительно хорошее знакомство с ходом кампании и с одинаковой легкостью изъяснялся как по-английски, так и по-французски. Но этот тип не нравился мне, и я старался сосредоточиться мыслями на Изабелле.

Пересидеть мистера Дивера оказалось совсем не просто, но на правах старого друга я этого все-таки добился. Когда гость ушел, Альфонс сыграл мне на руку, причем самым естественным для себя образом: вовлек Люсиль и ее мать в обсуждение последних новостей, переведенных им из прессы. Они с Люсиль уселись рядышком и погрузились в газету, находя это занятие чертовски увлекательным.

– Изабелла, вы позволите мне навести некоторые справки насчет этого Дивера, прежде чем снова пригласите его в дом? – начал я.

– Вас беспокоит, что мистер Дивер способен помешать вашим собственным тайным планам? – ответила она в полушутливом тоне, который часто использовала в разговоре со мной, когда мы оставались наедине.

– Вовсе нет. О себе я вполне могу позаботиться и сам, по крайней мере, насколько это касается мистера Дивера. Дело… Если изволите, беспокойство у меня вызывает ваше с ним знакомство. Я в некотором роде рассматриваю себя как вашего защитника.

Изабелла посмотрела на меня и вдруг рассмеялась.

– Защитника в высшей степени благородного и сведущего! – ехидно воскликнула она. – Да вы либо заняты поиском сокровищ, либо пропадаете во Франции, помогая очередной красотке, попавшей в беду.

И девушка бросила неожиданно холодный взгляд в направлении Люсиль.

– Зачем поощряете вы этого человека? – спросил я, возвращая разговор к теме, от которой собеседница так ловко уклонилась. – Это не джентльмен. Мне этот тип кажется темной лошадкой!

– Что ж, вам лучше знать, – нашлась мисс Гейерсон с проворством, заставившим меня подумать, что в искусстве жонглировать словами я даже самой наивной школьнице не гожусь в подметки. Изабелла бросила на меня взгляд из-под ресниц. – Даже не думала, что вы видите в себе моего защитника. Очень даже любопытная мысль!

– О, я вовсе не претендую на это звание, – ответил я. – Вы достаточно умны и практичны, чтобы самостоятельно управиться со своими делами. И если чего-то захотите, то без сомнения, с большим успехом добьетесь этого сами, нежели с моей помощью.

– Верно, – со странной резкостью ответила девушка.

– Однако мой отец рассматривал свою роль по отношению к вам именно в упомянутом мной свете. Он очень любил вас, много думал о вашем благополучии, и…

– И вы сочли, что эта обязанность наследственная, – снова перебила меня она, но на этот раз улыбка слегка подсластила горечь произнесенных слов. – Нет, Дик, занимайтесь уж лучше поиском сокровищ.

– Я ведь не для себя! – излишне торопливо выпалил я.

Изабелла всегда умела подтолкнуть меня к неосторожной фразе, втянуть в ссору, в которой моя позиция неизменно оказывалась невыгодной.

– Кто знает?

– Вы подозреваете, что если деньги попадут мне в руки, искушение окажется слишком сильным для такого бедного человека? – спросил я.

– Бедного по собственному выбору!

Последние слова едва долетели до моих ушей, потому как девушка опустила голову и принялась перелистывать одну из книг, что лежали на столе между нами. Быть может, виной тому был падающий от лампы свет, но мне показалось, что к щекам Изабеллы прихлынула кровь.

– Сложно представить, что вы с искренним рвением ищете богатство, которое, будучи найдено, позволит другому мужчине жениться на Люсиль, – многозначительно проговорила моя собеседница, не поднимая глаз.

Мне подумалось, что она каким-то образом проникла в тайну моего сердца.

– В один прекрасный день вам придется извиниться за такие слова! – отрезал я.

– Тогда и другим придется сделать то же самое! Сама Люсиль в вас не верит!

– Да, придется. И винить в этом они станут вас.

– Только не Люсиль, – ответила Изабелла с ноткой торжества в голосе. – У нее еще в Париже имелись причины не доверять вам.

– Похоже, вы очень откровенно общаетесь с Мадемуазель?

– Да. – В глазах мисс Гейерсон блеснул вызов.

– И взаимно ли это доверие, Изабелла? – спросил я, поднимаясь. Ответа не последовало.

Когда я подошел попрощаться с мадам де Клериси, та стояла одна в дальнем конце комнаты.

– Ах, mon ami, – воскликнула она, протягивая мне руку. – Похоже, вы более слепы, чем остальные мужчины. Женщины – это не только платье, у нас есть чувства, которые пробуждаются к жизни без помощи других людей. А иногда даже вопреки их участию. Не забывайте об этом.

Все это показалось мне абракадаброй, и я ощутил себя охотником, который углубился в чащу, преследуя дичь, и слышит со всех сторон приглушенные шумы и потрескивание опавших веток. Он стоит и смотрит, кто же покажется из-за кустов.

– Если узнаете новости о Мисте или соберетесь преследовать его, сообщите, – сказал мне Альфонс, помогая управиться с тяжелым пальто. – Я поеду с вами.

Он произнес это неуклюже, как человек, вынужденный признать наличие подозрений, в которых стыдится исповедаться. Итак, Альфонс Жиро собирается следить за каждым моим шагом, обращаясь как со слугой, недостойным доверия. Я пообещал известить его о своих намерениях, потому как при всех обстоятельствах ценил компанию Альфонса и готов был преследовать Миста хоть до края земли, если друг будет рядом со мной.

Из дома Изабеллы я вышел, укрепившись во мнении, что она, и никто другой, есть самый деятельный мой враг. Это мисс Гейерсон влила яд в уши Жиро. Молодой француз слишком открыт и честен, чтобы самостоятельно прийти к мнению, которое у него сейчас сложилось. Как все добросердечные люди, Альфонс был слишком податлив любому веянию и, словно хамелеон менял окраску согласно обстановке, в которой оказывался.

Никому иному как Изабелле был обязан я холодностью Люсиль, и мне стал понятен скрытый мотив, побудивший ее хотя бы временно переместить убитых горем француженок из моего дома в Хоптоне в свой особняк в Лондоне. Мадам де Клериси и Люсиль перестали быть моими гостями и стали гостями Изабеллы. Каждый день их долг по отношению ко мне таял, а признательность ей росла.

– Я знаю, вы презирали нас за то, что в Лондоне мы чувствовали себя более счастливыми, чем в Хоптоне, – призналась позже Люсиль. – Мы догадывались о вашем презрении.

И девушка со смехом схватила за руки мадам де Клериси, которая поспешила заверить вашего покорного слугу, что по весне Хоптон воистину очарователен.

Я давно открыл, что Люсиль царит в сердце матери, которое не знает других велений. Переезд в Лондон, как выяснилось, был организован двумя девушками и одобрен мадам, которая соглашалась со всем, что обещало сделать ее дочь счастливее.

Куда бы ни устремлялся я, Изабелла непременно преграждала мне путь, готовая опрокинуть мои замыслы или остановить продвижение к цели. А ведь мисс Гейерсон являлась единственной подругой моего детства, спутницей юных лет и, касайся это только меня, осталась бы товарищем до конца дней.

Шагая по Оксфорд-стрит – в те дни я не мог позволить себе кэб, так как каждый шиллинг уходил на содержание дома в Хоптоне и жалованье слугам здесь, – я размышлял над всеми этими вещами и не находил ответа. Даже когда я пишу эти строки, миновав множество бурь и найдя тихий приют в Хоптоне, мне никак не удается понять Изабеллу. Не дано мне и постичь причину, делающую женщин такими непостоянными в дружбе.

Потом мысли мои обратились к мистеру Диверу. Тут мне открывалось поле для действий куда более понятное и приятное сердцу.

Я направился в клуб и написал письмо Сэндеру, еще пребывающему в Нидерландах, с просьбой сообщить, не известно ли ему что-либо про человека, называющего себя Дивером. Джентльмена, вовсе не показавшегося мне джентльменом, англичанина, который говорит по-французски как француз и имеет повадки преуспевающего мошенника.

 

Глава XXI

Разгром наголову

Через два или три дня пришла телеграмма от Сэндера, написанная лаконичным языком, свойственным этому проницательному субъекту: «Спросите у Джона Тернера, знает ли он Дивера».

Великий банкир был в это время настолько занят, что мне не хотелось обременять его своими проблемами. Кроме того, до меня постепенно начала доходить истина, с тех пор накрепко засевшая в моей голове, – нет никого, кто принимал бы твои интересы так близко к сердцу, как ты сам. Джон Тернер был человек добрый и питал, на мой взгляд, непозволительную слабость к недостойному типу вроде меня. Но в миг, когда Франция рушилась буквально на глазах, просить его заняться моими делами было бы слишком. Тем не менее я заглянул в отель, где он остановился, и выяснил у портье, что мой друг усвоил привычку покидать свое временное пристанище рано поутру и возвращаться поздно вечером.

– А где он обедает? – спросил я.

– Иногда в одном ресторане, иногда в другом, сэр, – последовал ответ. – В зависимости от того, где есть хороший шеф-повар.

Мне пришла в голову мысль о моем собственном клубе и его славе. Я знал, что будь то мир или война, Джон Тернер не упустит возможности отведать тамошних яств. Я оставил банкиру записку с просьбой отобедать со мной в клубе на следующий день и обсудить важные дела, а заодно повидаться с общим знакомым. В приглашении было указано время на пятнадцать минут позже того, на которое мы договорились с Дивером. Тем же вечером Джон Тернер подтвердил согласие. Идя на следующее утро по Сент-Джеймс-стрит, я натолкнулся на Альфонса Жиро.

– Не желаете ли отобедать в моем клубе? – спросил я. – Сегодня, в час. Собираюсь создать условия, чтобы ваш план слежки за мной не встречал препятствий.

Бедолага Альфонс покраснел и понурил голову.

– Джон Тернер тоже будет, – со смехом продолжил я. – Быть может, мы услышим что-нибудь интересное. В любом случае банкир будет говорить о деньгах, а эта тема так вас поглотила.

Таким образом, у нас образовалась весьма своеобразная partie carrée. Я знал о презрении, которое питает Тернер к Альфонсу, и надеялся, что подобное, если не более сильное чувство, проявит он и по отношению к Диверу.

Последний из упомянутых джентльменов прибыл в назначенный час, буквально расточая благожелательность и покровительство. В отношении ко мне он усвоил манеры светского человека, дружески помогающего деревенскому простофиле. Я принял его в малой курительной, где мы сидели в одиночестве, пока не подошел Альфонс. Сразу бросалось в глаза, насколько нравится маленькому французу большой английский клуб.

– У себя в Париже мы копируем подобные заведения, – заявил он. – Но это все не то. Наши клубы совсем другие, они больше похожи на кафе. Интересно почему?

И юный Жиро в глубочайшей растерянности воззрился на нас.

– Причина в том, что вы слишком общительны по натуре, – пояснил я. – Французы не могут встретиться и не пообщаться друг с другом, поэтому присущая клубу независимость теряется. Англичане же могут находиться в одной комнате, но сохранять дистанцию.

– Вроде и мебель такая же, – проговорил Альфонс, обводя курительную задумчивым взглядом. – Но атмосфера другая. Совсем не как в парижских клубах. Вы знаете Париж, мистер Дивер?

Дивер ответил не сразу.

– Конечно, я бывал там, – проговорил он, разглядывая ковер. – Да и кто из англичан туда не наведывался?

Дивер продолжал расточать комплименты французской столице, когда слуга передал мне карточку Джона Тернера. Я попросил провести джентльмена к нам наверх, и до сих пор помню то странное ощущение, с которым вслушивался тогда в тяжелые шаги банкира.

Дверь открылась. Слуга назвал имя гостя, и, встретившись на долю секунды со взглядом мистера Дивера, я понял, что нажил еще одного врага. Лицо моего нового знакомого пошло пятнами, спина вжалась в спинку кресла. Я встал и пожал руку Джону Тернеру, не успевшему еще отдышаться. Альфонс, неизменно вежливый и любезный, последовал моему примеру. Потом я повернулся и проговорил:

– Позвольте представить вам мистера Дивера. Мистер Дивер, это мистер Джон Тернер.

Лицо банкира, всегда не слишком выразительное, осталось неподвижным.

– А-а, – протянул он. – Мистер Дивер из Парижа.

Повисла пауза, в течение которой оба господина смотрели друг на друга, а Альфонс перетаптывался с ноги на ногу в искреннем стремлении повернуть эту враждебную ситуацию в дружеское и приятное русло.

– Мистер Дивер, – сказал Тернер, – позвольте указать вам на дверь!

В моем старшем друге никогда не наблюдалось стремления к драматическим эффектам. Он никогда не забывал о своей дородности и всегда носил ее с достоинством. Вот и сейчас банкир просто шевельнул большим пальцем в направлении двери, через которую вошел.

Видимо, Дивер знал Тернера лучше, чем я. Наверное, ему приходилось сталкиваться с жесткой стороной характера, который оборачивался ко мне исключительно добром и дружбой. Он застыл, побелев как мел, и не поднимал глаз ни на меня, ни на Жиро. Потом пожал плечами и поплелся к двери, подарив нам на прощание кривую ухмылку.

– Вот из-за чего вы меня пригласили? – спросил мой старый друг, когда дверь закрылась.

– Отчасти.

– Надеюсь, обед-то состоится?

– Непременно.

– Так давайте отправимся к столу, – сказал Тернер, посмотрев на часы.

Но не успел он сделать и нескольких шагов, как Альфонс, напыжившись изо всех сил, преградил ему путь.

– Мистер Дивер мой друг! – вскричал он, театрально размахивая руками и яростно подкручивая ус, который неизменно подводил его в решающие моменты.

– В таком случае, дорогой Жиро, давайте не будем об этом. – Рука банкира по-отечески опустилась на плечо молодого француза. – Таким знакомством не стоит гордиться. Дивер служил у меня клерком и отправился бы на каторгу, если бы я не позволил ему уйти. Ну, пройдемте к обеду?

Но и за едой, которой мой тучный друг воздал должное, Альфонс отказывался смириться, хотя с истинно французским тактом пытался скрыть недовольство. Он стал чуть более сдержанным в словах, чуть более формальным в манерах, однако Тернер великодушно делал вид, что ничего не замечает, и я был ему очень благодарен.

– Где вы подцепили Дивера? – спросил банкир, заморив червячка изрядным куском холодного пирога с дичью.

– Это он подцепил меня.

Я рассказал, как тот джентльмен навязал нам свою компанию и как Сэндер дал намек на средство избавиться от нее.

– Естественно, этот тип в сговоре с Мистом и сообщает ему обо всех ваших действиях, – ответил Джон Тернер. – Если встретите Дивера снова, пните как следует. Мне однажды выпало такое удовольствие, но вам, боюсь, повезет меньше. Этот человек принимал участие в каждом крупном англо-французском мошенничестве за последние десять лет. В Париж он теперь и носа не кажет.

Мы еще некоторое время обсуждали Дивера и его аферы, за последнюю из которых ему грозил серьезный риск получить пинок лично от меня. В нескольких случаях этот дерзкий субъект забирал слишком круто к ветру, и Джон Тернер мог прихлопнуть его в любой момент.

Но Альфонса это нисколько не успокоило. Ему казалось, что честь его задета оскорблением человека, числящегося его другом, и маленький француз не принимал участия в разговоре, когда речь заходила про Дивера.

Покончив с вином, Джон Тернер сразу откланялся.

– Если не буду двигаться, я тут же усну, – пояснил он.

Вскоре после этого Альфонс стал выказывать признаки нетерпения, достигшие кульминации в факте его ухода. Я остался один и стал сочинять письмо Сэндеру. Бегство Дивера, оказавшееся столь же окончательным, сколь и внезапным, не могло не повлиять на расследование, которое вел мой агент. В голове у меня всплывали разные подозрительные эпизоды, связанные с элегантно одетым авантюристом, с такой легкостью проникшим в дом Изабеллы.

Как выяснилось позже, Альфонс отправился прямиком на Гайд-Парк-стрит и застал Изабеллу одну. Мадам де Клериси и Люсиль регулярно посещали расположенный по соседству католический храм, в котором многие француженки возносили тогда молитвы за своих близких и страну.

– Говард грубо оскорбил мистера Дивера, – доложил Жиро. – У меня на родине такие обиды смываются только кровью.

И он живыми красками обрисовал сцену, имевшую место в курительной клуба.

– Но получается, что мистера обидел Тернер, а не Дик, – заметила девушка.

– Верно, но Говард спланировал все. Это была западня, ловушка.

– Весьма хитрая, – кивнула Изабелла с непроницаемой улыбкой. – Не знала, что у Дика есть мозги.

– Мистер Тернер знавал, как получается, Дивера прежде, – продолжал рассказывать Альфонс. – И имеет причины жаловаться на него, хотя я не поверил ни единому слову. Итак, Говард намеренно оскорбляет одного из ваших друзей, джентльмена, который ужинал в этом доме. Говард берет на себя слишком много. Одно ваше слово, мисс Гейерсон, и я брошу ему вызов.

Изабелла, как рассказывал мне потом Альфонс, встретила это предложение с плохо скрытой насмешкой.

– Дик никогда не боялся отвечать за свои поступки, – сказала она, не разделяя возмущения своего новоявленного защитника.

– Но зачем ему понадобилось так делать?

Девушка ответила не сразу, и Альфонс, доброе сердце которого неизменно брало верх над горячим темпераментом, осмелился высказать догадку сам.

– Быть может, он считает, что мистер Дивер – не самый подходящий друг для вас, мисс Гейерсон?

Изабелла саркастически рассмеялась и изрекла новую ложь обо мне.

– Мои дела его не волнуют. Нет, причина в том, что мистер Дивер слишком умен, чтобы Дик позволил ему беспрепятственно наблюдать за своими действиями. Дик наверняка понимает, что Дивер знаток по части денежных вопросов, и его куда труднее обмануть, чем вас или нескольких глупых и доверчивых женщин.

– Вы имеете в виду мое наследство?

– Да, – ответила подруга моего детства. – Вполне вероятно, мистер Дивер питает такие же подозрения, что и прочие. Но какой же вы простак, месье Жиро!

Альфонс пожал плечами.

– Это не так, Мадемуазель, – ответил он с веселым смехом. – Я самый настоящий дурак.

Изабелла не поднимала глаз, но ее руки, неподвижно лежащие на коленях, были плотно сцеплены.

– Всем известно, что Дик снабжает мадам де Клериси деньгами, которые идут не с ее поместий, – заявила девушка. – Откуда же тогда они берутся?

– Вы предполагаете, что Говард нашел мои деньги и теперь ссужает ими мадам де Клериси и Люсиль?

Что ответила бы на это Изабелла, осталось неизвестно, потому как в этот момент слуга открыл дверь и впустил меня в тишину, слишком многозначительную даже для человека, не слишком чувствительного к подобным вещам. Я заметил возбуждение Альфонса Жиро и какой-то особенный блеск в глазах Изабеллы. Думаю, она принадлежала к женщинам, которым доставляет удовольствие разжигать между мужчинами ссоры. На щеках ее выступил румянец, сделавший ее неотразимо привлекательной. Никогда прежде я не видел старинную подругу такой.

Первым заговорил Альфонс.

– Есть несколько вещей, по которым мне хотелось бы потребовать у вас объяснения, месье.

– Извольте. Но я не намерен ссориться с вами, Жиро.

Я посмотрел прямо на девушку, которая не отвела взгляда. Но думаю, она понимала, что я виню в случившемся ее.

– Вы оскорбили друга мисс Гейерсон.

– Это касается исключительно меня и мисс Гейерсон. Я избавил ее дом от мошенника, вот и все.

Изабелла, как мне показалось, хотела что-то сказать, но снова стиснула бледные губы и посмотрела на Альфонса.

– Вы снабжали мадам де Клериси деньгами в течение последних шести месяцев?

– Да.

– Своими деньгами?

– Совершенно верно.

По доброте душевной я не напомнил маленькому французу, что тот и сам одолжил у меня тысячу франков.

– Вы постоянно уверяли меня, – напирал Альфонс, выпестовавший, похоже, свой гнев, – что у вас нет ни гроша. Откуда же тогда деньги?

– Я их занял.

– И если мадам де Клериси не вернет долг, вы банкрот?

– Именно.

– И вы предлагаете мне поверить в это? – Жиро презрительно рассмеялся.

– Нет, – ответил я, направляясь к двери, потому как терпение мое подходило к концу, и я не видел иного пути избежать ссоры. – Можете думать, что вам заблагорассудится.

Бросив от двери последний взгляд на лицо Изабеллы, я увидел на нем выражение, заставившее меня перенестись в дни школьных каникул, когда мы вместе бродили по лесам Хоптона и были, смею признаться, весьма подвержены сантиментам.

 

Глава XXII

Дом

События во Франции, ужасные сами по себе, потрясли все народы. Даже дремлющий Северный Медведь пробудился от сна и в раздражении жестоко прошелся когтями по статьям Парижского мира. Американцы, наши собратья по части энергично думать, говорить и действовать, подняли большой шум против нас за то, что Британия позволила злосчастной «Алабаме» покинуть наши берега, полностью готовой для разрушительных набегов на торговлю. Дух соперничества и борьбы витал во всем мире. Всегда дружившие народы питали в себе воображаемые обиды на соседей, и все, у кого имелся скелет в шкафу, спешили выставить его на публичное обозрение.

Пронесшийся по школьному двору слух о драке пробуждает скрытые страсти, и многие мирные до того кулаки начинают вдруг чесаться. Франция и Пруссия, вцепившиеся друг другу в глотку, вот так же вызвали завихрения на всем пространстве Европы, и многим англичанам захотелось ринуться в бой, неважно с кем.

Беспокойной весной 1871 года мадам де Клериси и Люсиль вернулись в Хоптон, где теплый и погожий апрель заставил их признать, что английский климат не так уж и скверен. Что до меня, то Хоптон больше всего нравится мне осенью, когда старые фазаны ссорятся друг с другом в зарослях, а изгороди из кустарника кишат жизнью.

Вышеозначенное мнение дамы соблаговолили сообщить мне по моем прибытии в имение, вскоре после Пасхи. И не спорю, я нашел старый дом на удивление уютным и гостеприимным и наслаждался свежей зеленью на серых стенах и ароматом весны, наполняющим морской ветер, гуляющий над низменным плоским берегом.

Приехал я без предупреждения – инстинкт подсказывал, что не стоит ставить Изабеллу в известность о моем появлении по соседству. Скача по аллее, я увидел Люсиль – живое воплощение весны среди цветов. Заслышав стук копыт, она обернулась и, узнав меня, изменилась в лице. Румянец, вызванный, вероятно, гневом, залил ее щеки.

– Я приехал с добрыми вестями для вас, Мадемуазель, – сказал я. – Скоро вы вернетесь домой и навсегда отряхнете со своих ног прах Хоптона.

– Я не настолько неблагодарна, как вы думаете, – живо возразила девушка. – И мне нравится Хоптон.

Подошедший садовник принял у меня лошадь, и мы с Люсиль вместе пошли к дому.

– Я признательна вам, месье Говард, – произнесла Мадемуазель самым мягким тоном, который мне приходилось слышать в общении со мной. Если честно, я помнил каждый оттенок ее голоса. – Признательна за все, что сделали вы для мамы, для нас, вернее сказать. Вы проявили себя настоящим другом.

Эта неожиданная перемена сбила меня с толку и не сомневаюсь, что жертва ее пришла в оцепенение, способное разгневать любую женщину. Но Люсиль всегда была слишком проворна, и не успел я уловить ее текущее настроение, как она уже переменилась, оставив меня далеко позади.

– Где пропадали вы все эти месяцы? – спросила она так, будто в самом деле ждала ответа. – И почему не писали?

– Я гонялся за химерой, Мадемуазель.

– Которую вам никогда не удастся настигнуть.

– И преследовать которую я никогда не перестану, – ответил я, без особого успеха стараясь подражать легкости ее разговора.

Когда мы вошли в дом и застали мадам за ее шитьем наверху, в утренней гостиной, окна которой выходят на море, – той самой комнате, кстати, в которой я сейчас сижу и пишу эти строки, – манеры Люсиль претерпели еще одно резкое изменение.

– Мама, прибыл месье Говард, – сказала она. – Наш благодетель.

– Рада видеть вас, mon ami, – приветствовала меня виконтесса и как настоящая хозяйка, поинтересовалась, не голоден ли я.

Я привез с собой кипу иллюстрированных газет и при их помощи убедил даже Люсиль, что бегство из Парижа не являлось чрезмерной предосторожностью. Следом за ужасами осады последовал еще больший кошмар Коммуны, когда повстанцы из Национальной гвардии расстреливали честных людей и вся столица оказалась во власти черни. Воистину это царство террора навсегда останется черным пятном в истории столетия и всего французского народа.

Мне было совершенно ясно, что если мадам де Клериси, имеющая философский склад ума, рассматривает бегство и мое участие в нем без особого огорчения, то для Люсиль факт их нынешней зависимости от меня служит источником постоянного раздражения. По большей части мне пришлось отвечать на вопросы виконтессы, которая ничего не понимала из английской прессы и жаждала узнать новости из Парижа. Все солидные парижские газеты были поочередно захвачены и закрыты Коммуной, да и почтовая служба приказала долго жить.

Виконтесса ждала также отчета о собственных делах. В письме она просила продать часть своей собственности, чтобы выручить деньги на расходы и для уплаты долга мне. Именно с целью обсудить эти вопросы я и приехал в Хоптон. По крайней мере, в этом я убеждал себя, но при виде Люсиль, прогуливающейся среди вековых деревьев, понял, как мелок был этот самообман. Альфонс, освобожденный с окончанием войны от своего обещания, вернулся во Францию, и мне хотя бы не грозила пытка видеть их с Люсиль вместе.

Однако мадам запретила говорить о делах прежде ужина. Час ожидания мы провели за разговорами о Париже и выходящих из ряда вон событиях, происходящих там. Мои дамы, как и большинство дам вообще, являлись убежденными роялистками, и хотя питали мало симпатии к павшим Бонапартам, с ужасом узнавали о разгуле в Париже республиканизма и анархии.

– Бедная моя страна, – охала мадам. – Теперь во Франции невозможно будет жить.

А глаза Люсиль вспыхнули гневом, когда я рассказал о покушении на жизнь герцога Омальского, этого храброго солдата и достойнейшего представителя своей семьи, только из-за того, что он принадлежал к королевскому роду.

Вся Европа ждала тогда падения отчаянных коммунаров, которые удерживали Париж и отказывались повиноваться Версальскому правительству. Знатоки предсказывали, что крушение Коммуны произойдет со дня на день. Казалось совершенно невозможным, чтобы чернь под руководством шайки авантюристов могла долго удерживать столицу против натиска регулярных войск, и я, подобно большинству, недооценивал возможную продолжительность этой второй осады. Так или иначе, мои слушательницы утешались перспективой вернуться на любимую родину еще до конца лета.

Виконтесса устроила настоящий праздник в честь моего прибытия, и старый дворецкий, служивший еще отцу и до сих пор звавший меня мастером Диком, укоризненно качая головой, поставил на стол бутылку выдержанного кларета, с которым, по уверениями мадам, не могло сравниться даже вино из погребов Ла-Полин.

За ужином я снова заметил перемену в Люсиль, которая не раз заговаривала со мной и выслушивала мое мнение так, будто оно заслуживает доверия. После еды девушка вызвалась спеть, что делала редко с тех печальных дней в Париже, и я снова слушал старинные песни Прованса, от которых щемило в сердце.

Когда Люсиль устала, мадам попросила меня перейти к делам, и я извлек книги. Я сделал приблизительный расчет обязательств виконтессы передо мной, и, признаюсь честно, это был не более чем гнусный подлог. Мадам сто раз уверяла меня, что ничего не смыслит в деньгах, а я знал, что расплатиться со мной ей нечем. В свое время я жил в доме этой леди, исполняя роль работника лишь номинально, и со мной обращались как с почетным гостем. Когда ее постигла година скорби, что мог сделать я, как не помочь своим друзьям всем, чем в силах, не раня при этом их гордость?

Пока я докладывал госпоже де Клериси цифры, ее проницательный взор устремлялся скорее на меня, чем на перо, бегающее по бумаге. Мне стало не по себе, как часто случалось в ее присутствии. Я чувствовал себя последним идиотом и кроме того, подозревал, что Люсиль наблюдает за мной поверх книги, которую будто бы читает.

– Так, значит, обстоят наши с вами расчеты? – спросила виконтесса, когда я закончил.

– Да, мадам.

Мне совестно было оторвать глаза от гроссбуха. Виконтесса встала и подошла к камину, в котором жарко пылали поленья. Весенними вечерами на восточном побережье бывает холодно, и мы радовались растопленному очагу. Пожилая дама подержала в руке мой подложный отчет и спокойно бросила его в огонь.

– Вы правы, друг мой, – промолвила она с улыбкой. – Наш долг перед вами невозможно изложить на бумаге. Но спасибо за попытку.

Люсиль вскочила, переводя недоумевающий взор с одного из нас на другого.

– Мама, что ты наделала? – холодно спросила девушка. – Как сможем мы теперь расплатиться с мистером Говардом?

Мадам не ответила, приберегая доказательства, как выражаются юристы, до более удобного случая. Оный представился немного позже, когда мать и дочь остались наедине. Собственно говоря, виконтесса специально для этого пришла в комнату Люсиль.

– Люсиль, мне хотелось бы, чтобы ты столь же всецело доверяла мистеру Говарду, как доверяю ему я, – начала она.

– Но ему никто не доверяет, – заявила Люсиль, притопнув ножкой. – Альфонс не верит, что мистер Говард вообще старается найти его деньги. Он ради собственной выгоды прогнал мистера Дивера, который обиделся настолько, что с тех пор даже не показывается. И ты даже не представляешь, как обошелся этот человек с Изабеллой!

– Как же? – негромко спросила мадам, явно заинтересованная.

– Он… Ну, он обязан был жениться на ней.

– Почему?

– О, это длинная история, и Изабелла рассказала мне только часть. Она терпеть не может мистера Говарда и имеет на то вескую причину.

Мадам стояла, опершись рукой на каминную полку, пламя играло в темных зрачках. Ее внимательный, задумчивый взгляд был устремлен на тлеющие поленья. Люсиль расхаживала по комнате, выдавая своим поведением то волнение, в которое ее всякий раз приводило упоминание моего имени.

– Не стоит судить поспешно, – сказала пожилая женщина с выдержкой, доступной далеко не всем. – Изабелла действительно может иметь причины обижаться, а быть может, страдает из-за уязвленной гордости. Тщеславие женщины есть руль, направляющий всю ее жизнь. Если его повредить, корабль собьется с курса. Изабелла – разочарованная женщина, это читается по ее лицу. Из них двоих я предпочитаю верить Дику Говарду, и тебе это советую. Мы не знаем, что произошло между ними, и не можем делать выводов. Осведомлен об этом лишь один человек – Джон Тернер. Он приезжает сюда, чтобы провести пару недель с Диком. Попросим его рассудить этот случай.

Вот так виконтесса выступала моим адвокатом, а я тем временем без зазрения совести спал под той же самой крышей – мне никогда не доводилось ворочаться по ночам, терзаясь переживаниями. Уязвимым звеном в ее позиции был очевидный факт, что в данный момент она зависела от меня.

– Я бы предпочла, чтобы благодетелем выступал Альфонс, – заявила Люсиль.

Мадам не ответила. Мудрость этой женщины заключалась в том, что она никогда не пыталась проникнуть в секреты дочери, счастье которой, как мне известно, составляло смысл всей ее жизни. Велика та любовь, что берет верх над любопытством и беспокойством.

Люсиль в свою очередь не терпела вмешательства в свою жизнь или подсказок своему сердцу, о чем напрямую говорила матери. Если точнее, она в какое-то время начала даже в некотором роде управлять родительницей, проявляя властные замашки. Молодость сама по себе обладает силой. По моему же мнению, семейными делами всегда управляет держащийся в тени тихий и спокойный ее член. Вот и госпожа де Клериси, по видимости вроде уступая своей остроумной и темпераментной дочери, в конечном счете, как правило, склоняла чашу весов в свою пользу.

Люсиль воодушевленно защищала отсутствующую подругу, уверяя, что Изабелла жестоко пострадала, став жертвой беспринципного авантюриста. Не сомневаюсь, из ее уст вылетело немало неприятных слов в мой адрес, которые давно позабыты, потому как леди, завоевавшая мое сердце сразу и навсегда, была в то время чрезмерно поспешна на мысли и слова, на похвалу и проклятие.

Мать и дочь распрощались на ночь с более прохладным поцелуем, чем обычно, но полчаса спустя, когда мадам погрузилась в молитву, в комнату проскользнула гибкая белая фигура, порывисто обняла виконтессу и улизнула прочь прежде, чем та успела подняться с колен.

На следующий вечер, через несколько часов после моего отъезда, в Хоптон пожаловала Изабелла. И две нежные подруги, между которыми никогда не было размолвок, рассорились так, что мисс Гейерсон удалилась домой, плотно поджав губы, а Люсиль укрылась в комнате, в гневе и слезах. Но поводом для раздора не был ваш покорный слуга. Впрочем, внятных объяснений такого неожиданного поворота так никто и не услышал.

 

Глава XXIII

Потерпевший крушение

– Пока Французский банк цел, мне наплевать, что Париж в руках у коммунаров или прочей черни, – заявил Джон Тернер.

Потом я узнал, что от поворота колеса фортуны зависело в тот миг все состояние моего друга.

Мы ехали в Хоптон, шла последняя неделя мая. У нас была новость для мадам де Клериси, что правительственные войска вошли в Париж и ведут ожесточенные уличные бои, дом за домом очищая город от коммунарского сброда. Царство террора, длившееся два с половиной месяца, кончилось, и Париж был похож на корабль, что пережил страшную бурю и теперь, поврежденный и полузатопленный, оказался в спокойном море. Беснующаяся толпа уничтожила множество бесценных сокровищ: был сожжен Тюильри, Лувр чудом избежал той же участи. Несравненный Отель-де-Виль исчез с лица земли, были снесены тысячи памятников и монументов. Никогда Париж не станет уже прежним. Волна анархии прокатилась по нему, унеся с собой множество зданий и разрушив немало образчиков хорошего вкуса, что позволяли французам стоять на вершине цивилизации до того, как империя пала.

Джон Тернер пребывал в хорошем настроении – ему недавно сообщили, что, благодаря выдержке и уму одного-единственного человека, Французский банк остался нетронут. А вместе с ним уцелела и парижско-лондонская фирма «Джон Тернер и Ко». Едва дела моего друга перестали вызывать беспокойство, он с охотой вызвался помочь мне разобраться со все более запутывающейся ситуацией вокруг мадам де Клериси. Я был рад помощи человека, имя которого стало символом порядочности и надежности. В его лице у меня появился союзник, слово которого не будет поставлено под сомнение Изабеллой, с отцом которой он дружил так же, как и с моим.

– Есть новости о Мисте? – поинтересовался банкир, когда поезд остановился на станции в Ипсвиче, – как человек спокойный, он терпеть не мог перекрикивать стук колес.

– Сэндер пишет, что два раза едва не поймал его, причем дела существенно пошли в гору с тех пор, как вы дали отставку Диверу.

– Ничего удивительного. Дивер был сообщником Миста и держал его в курсе всех ваших шагов. Но замешан тут и еще кто-то.

– Некое третье лицо?

– Да, третье лицо. – Тернер кивнул. – Я слежу за этим делом, Дик, и не считайте меня старым жирным ослом, как это может показаться. Тот чек обналичил не Мист и не Дивер. Если поймаете Миста, то вместе с ним скорее всего попадется и этот третий, некий странствующий рыцарь финансового рынка. Попомните мои слова.

В этот миг поезд тронулся, и мой друг погрузился в мирный сон, продлившийся до самого Саксмундхема.

– Как понимаю, – сказал мой компаньон, очнувшись, – наша прекрасная Мадемуазель выйдет замуж за Альфонса, едва тот получит назад свое состояние?

– Видимо так, – отозвался я, и Джон Тернер снова закрыл глаза, состроив странную гримасу.

На станционном дворе Лоустофта мы обнаружили Альфонса Жиро. Тот с удобством расположился на высоком сиденье охотничьей коляски. С переменным успехом, иллюстрируемым потоком французских восклицаний, молодой человек пытался управлять породистой упряжной, которой почему-то пришла в голову прихоть пятиться, огибая угол.

– Тут только что детей из воскресной школы провожали в Ярмут, – пояснил маленький француз. – Был марш с духовым оркестром – слишком громко для нас! Тпру, le petit, тпру! Мы такие нежные. О, bonjour, месье Тернер! Как дела? Ну же, мы стоим, стоим!

– Не уверен, – с сомнением протянул банкир. – А я никогда не сажусь в то, что движется.

При помощи нескольких бездельников, придержавших коня, мы ухитрились взгромоздить нашего дородного друга на сиденье рядом с Альфонсом, тогда как я с багажом устроился сзади. Мы припустили вперед со скоростью и креном, явно окрылявшими нашего возницу, и в ходе вояжа по узкой Хай-стрит несколько раз спасались от катастрофы только чудом.

– Какое наслаждение править таким конем, – радостно изрек Альфонс, когда мы миновали маяк и наш скакун перешел на резвую рысь.

– Не сомневаюсь, – сказал Тернер. – Только в следующий раз я возьму кэб.

В усадьбу мы прибыли как раз к обеду и были встречены нашими дамами у дверей. Люсиль, помнится, была мрачна, зато виконтесса пребывала в превосходном расположении духа.

– Так значит, новости верны, – воскликнула она, не дожидаясь, пока мы слезем.

– Да, мадам, эти чудесные новости совершенно правдивы, – отозвался Тернер.

И не покрывая головы, на манер второй своей родины, пожал дамам руку на манер родины первой.

Говорили мы по-французски, потому как Джон Тернер усвоил его в совершенстве. За обедом было много разговоров: банкир рассказал нам о Париже много такого, о чем не писали в газетах. Ему довелось пройти через настоящее испытание, которое он выдержал с честью благодаря трезвой голове и железным нервам. Впрочем, о себе финансист распространялся мало, посвятив все свое внимание делам виконтессы. Всякий раз, когда с губ его срывалось мое имя, Люсиль хмурилась.

После еды все проследовали в сад, который простирался от мрачного старого дома до берегового обрыва, а по обеим сторонам был защищен двойным рядом приземистых и искривленных зимними ветрами шотландских елей – все деревья клонились к западу, странным образом напоминая человека с поднятыми плечами и колыхающимися руками-ветками.

Но в пределах сада нам всегда удавалось выращивать простые цветы, испокон веку привыкшие к британской почве. Они радовали глаз и наполняли воздух ароматом свежести.

– Ваш сад неизменно напоминает мне английский характер, – проговорила мадам, коснувшись моей руки, когда мы проходили мимо окна столовой. – Немного цветов, зато изобилие мощных надежных деревьев.

К нам подошел Альфонс, сразу пустившийся описывать восточный шторм – совершенно обычное в наших краях, но новое для него, и достаточно величественное зрелище. Дело в том, что ветер налетает на дом и утесы, набрав разгон на просторах Северного моря.

Люсиль и Джон Тернер неспешно прогуливались рядом по узкой тропе, идущей от дома к валу вдоль обрыва, покрытого скудной растительностью, способной прижиться на песке и под постоянной моросью соленых брызг.

– Как здорово, что можно с кем-то поговорить по-французски, – сказала Люсиль, когда они отдалились от нас.

Девушка не одела ни шляпы, ни перчаток, и я видел, как солнце играет на ее волосах

– У вас есть Альфонс Жиро, – напомнил Тернер.

Люсиль пожала плечами.

– И Говард время от времени наезжает, – добавил банкир.

Получив разрешение закурить, он нырнул в карман жилета за перочинным ножом, чтобы обрезать кончик сигары.

– Какой толк говорить по-французски с тем, кто понимает все как англичанин, – выпалила девушка.

– Вы не любите англичан?

– Только честных, месье, – сказал Люсиль, глядя на море.

– Вот как?

– Знаю, знаю! – нетерпеливо воскликнула Мадемуазель. – Вы из числа защитников Говарда. Они так многочисленны и так готовы отстаивать его. Вот только сам за себя он никогда не говорит.

– Тогда давайте рассмотрим эту тему подробнее, – предложил Джон Тернер, спокойно попыхивая сигарой.

У Люсиль подобного намерения не было.

– Это мистер Говард просил вас – как мою мать и иногда Альфонса, – вести за него войну и расхваливать передо мной?

Банкир ответил не сразу, и Люсиль потеряла терпение.

– Ну же?

– Просто пытаюсь вспомнить, как давно Дик упоминал при мне ваше имя. Месяца три назад, кажется.

Молодая француженка шла, высоко вскинув подбородок.

– Что вы имеете против него? – спросил мой друг после недолгого молчания.

– Мистер Говард пришел к нам из вашего дома. Заявился к отцу, сказал, что беден, но, как он сам признался потом мне, то была надуманная причина, просто предлог. А от мистера Гейерсона я узнаю, что он действительно беден. Сдается, мистер Говард полагает, что чувства женщины можно купить за деньги.

– Все эти факты имеют объяснение, Мадемуазель.

– Ну так объясните мне их, месье!

– Пусть сам Говард это сделает, – предложил Тернер, стряхивая пепел с сигары.

– Объяснения мистера Говарда меня не интересуют, – отрезала Люсиль. – У него никогда не поймешь, чему верить. Так богат он или беден?

– Это зависит от его желания.

Девушка язвительно рассмеялась.

– Дик мог бы стать богатым хоть завтра, если бы внял моему совету, – буркнул толстяк.

– Какому же, месье?

– Жениться на деньгах и женщине, которую не любит.

Пройдя еще немного в молчании, они вышли к земляному валу, воздвигнутому против ветра, словно против вражеской армии. Пройдя по мостику, пересекающему насыпь, пара расположилась на одной из скамеечек с внешней стороны. Под ними простирались, уходя в обе стороны, чистейшие пески – отмели Кортона.

– И почему Говард не принимает вашего совета?

– Потому что он упрямый идиот, каким был и его отец. Это все отец виноват – он поставил сына в такое дурацкое положение.

– Не понимаю, – промолвила Люсиль.

Джон Тернер закряхтел, закидывая ногу на ногу.

– Тем не менее, все просто, Мадемуазель. Отец и сын поссорились. Старый Говард, такой же твердолобый, как Дик, вбил себе в голову, что его отпрыск должен сочетаться браком с Изабеллой Гейерсон. Много денег, смежные земли – короче говоря, вечная история. Дик, достойный сын своего родителя, отказался наотрез, и полетели пух и перья. Дик, опутанный долгами, наплевал на угрозу старика лишить его наследства и отправился в Париж. Изабелла ему никогда не нравилась, как и идея пожертвовать своей свободой ради округления родовых имений. Это его собственные слова, Мадемуазель. А в Париже с ним произошло нечто, о чем вам, полагаю, известно лучше меня.

Он посмотрел на Люсиль. Та срывала с насыпи стебельки травы. Глаза девушки блестели, но она не говорила ни слова.

– Когда Говард-старший умер, – продолжил банкир, – выяснилось, что этот вспыльчивый старый дурак составил именно такое завещание, которое составляют вспыльчивые старые дураки на радость авторам романов и адвокатам. Он оставил Дика без гроша, если только тот не согласится жениться на Изабелле. Говоря вашему батюшке, что беден, Дик не вышел за границы правды, хотя руководствовался в данном случае собственными интересами. А утверждая в разговоре с вами обратное, молодой человек исходил из того, что эта ссора, как и многие прочие, будет в конце концов улажена. Он переживал, что ввел в заблуждение вашего батюшку, и хотел облегчить совесть. Смерть отца поменяла все, выставив нашего юного друга лжецом со всех сторон. Думаю, вы, Мадемуазель, прекрасно знаете, что вовлекло его в такую неприятную ситуацию.

Люсиль не собиралась признавать сей факт.

– Вы забываете об Изабелле! – возмущенно заявила она. – И вы, и мистер Говард.

– Эта дама не позволит нам так с собой обходиться, моя дорогая леди.

– А разве она обязана ждать, сложа руки, пока мистер Говард будет решать: женюсь или не женюсь?

– Дело тут не в ожидании, – возразил Тернер. – Дик определился давным-давно, еще при жизни отца, и Изабелла наверняка знает о его решении. Да и посудите сами, Мадемуазель: любят они друг друга, как полагаете?

– Нет.

– Существует ли какая-нибудь причина, заставляющая их быть несчастными, если они того не хотят?

– Изабелла не может быть несчастнее, чем сейчас, хоть и хорошо скрывает это.

– Вот как? – задумчиво протянул банкир. – Любопытно почему?

Люсиль пожала плечами. Она явно не могла или не хотела ответить.

– Слишком много денег? – предположил Тернер. – Когда у женщины есть много денег, ей всегда хочется заполучить то, чего купить нельзя.

Молодая француженка нахмурилась.

– Теперь вы сердитесь, Мадемуазель, – спокойно проговорил Джон Тернер. – Но я не боюсь. Мне хочется, чтобы вы рассердились еще сильнее.

Он с трудом поднялся и, держа сигару в руке, стал смотреть на море. Его округлое лицо выражало задумчивость.

– Мадемуазель Люсиль, – заговорил банкир наконец. – Мне известно немалое число мужчин и еще большее количество женщин, которые пожертвовали счастьем ради гордости. Я знавал их в поздние годы жизни, когда результаты этого решения уже проявились. Похвастаться им было нечем. Если выбор между тем, что выбросить за борт надо либо любовь, либо гордость, – бросайте гордость, Мадемуазель.

 

Глава XXIV

Объяснение

Тем вечером мы представляли собой тихое общество – мадам решила не приглашать никого больше. Оно напоминало страницу из старой парижской жизни, потому как все мы, к добру или худу, встретились в этом городе и говорили на языке некогда блестящей столицы.

Виконтесса настояла, чтобы я сел во главе стола, сама же расположилась напротив, в кресле, остававшимся пустым так долго, насколько мне хватало памяти. Итак, я впервые занял место своих предков, откуда отец изрекал свои желчные приказания, чтобы получить, стыжусь признать, столь же несдержанный ответ.

– Вы такой тихий, месье, – сказала Люсиль, сидевшая по правую руку от меня. Мне показалось, что во взгляде, устремленном на мое лицо, появилось какое-то новое выражение.

– Скажите лучше, мрачный, – вставил Альфонс, веселость которого достигла высшей отметки. – Ce cher Дик – он всегда такой.

И глядя на меня с прежним расположением, расхохотался.

– Мадемуазель имеет в виду, что я мрачнее, чем обычно, – предположил я.

– Нет, – возразила Люсиль. – Я имела в виду именно то, что сказала.

– Как всегда? – вполголоса спросил Жиро.

– Как всегда, – серьезно ответила девушка.

И мне показалось, что она говорит чистую правду.

За вином мы не засиделись, а сигары Джон Тернер решил оставить на потом.

– Неплохо было бы сыграть в бильярд, – сказал он, посмотрев на меня.

В гостиной мы застали Люсиль, сидевшую за пианино.

– У меня есть несколько новых песен из страны басков, – заявила она. – Не знаю, но, быть может, они понравятся вам больше старых?

Я шел через комнату, направляясь к мадам. Повисшая тишина заставила меня обернуться и посмотреть в сторону пианино. Люсиль обращалась ко мне. Мне вряд ли удалось искусно скрыть свое удивление.

– Полагаю, старые мне придутся больше по вкусу, Мадемуазель, – ответил я.

Девушка бездумно шуршала нотами, и Альфонс, быстро соображавший в подобных вещах, выступил вперед.

– Поскольку песни новые, кому-то надо переворачивать страницы.

– Спасибо, – поблагодарила его Люсиль, несколько сухо, как мне показалось.

Мадам посмотрела на меня странно, как будто я сделал что-то не так. Она отложила книгу и закрыла глаза. Джон Тернер последовал ее примеру. Помня, что он склонен впадать в дрему, я поспешил к нему.

– Я уже готов побить вас в бильярд.

Люсиль и Альфонс так занялись пианино, что не заметили, похоже, нашего ухода. Думаю, в сердце своем они были лишь благодарны нам.

Мой друг не имел особого опыта или навыков игры, я же, как настоящий бездельник, являлся в те дни почти мастером.

– Да, вы явно играете за деньги по воскресеньям, – промолвил банкир, разгромленный наголову. – Давайте присядем и покурим.

Я не мог не заметить, что музыка смолкла. Мадам, надо полагать, задремала, а Люсиль и Альфонс воркуют около пианино.

– Не зыркайте на меня так, лучше возьмите сигару, – сказал Джон Тернер.

Мы уселись и молча курили некоторое время.

– Одно дело – честно давать другому шанс, – сказал вдруг мой друг. – И совсем другое – отказываться от своего собственного.

– Что вы хотите сказать?

– Почему Мадемуазель должна выходить за такого малодушного типа, как Жиро?

– Он вовсе не малодушный – стоит поглядеть, каким молодцом он смотрится на коне.

– Жизнь состоит не из одного умения сидеть на коне.

– Альфонс выказал себя храбрым солдатом на поле боя.

– Можно быть храбрым солдатом, но проиграть бой, – не сдавался Тернер. – Кроме того, это против ее воли.

– Против ее воли?

– Да. Мадемуазель хочет выйти замуж за совсем другого человека.

– Пусть так, – отозвался я. – Но это не мое дело. У меня нет влияния на Мадемуазель, которая является одним из моих недругов. Коих у меня множество.

– Нет, – решительно заявил банкир. – У вас только один враг, и очень умный. Изабелла Гейерсон – опасный противник, мальчик мой. Она отравила Люсиль и Альфонсу ум, клевеща на вас. Пыталась проделать то же самое и с виконтессой, но не преуспела. Дивер принялся досаждать вам, повинуясь ее подстрекательству. Завтра вечером мы с вами едем в Париж. Послушайте моего совета и поутру отправляйтесь в Литтл-Кортон. Повидайтесь с Изабеллой и проясните все. Говорите с ней, как говорили бы с мужчиной. Насколько проще была бы наша жизнь, если мы понимали, что принадлежность к тому или иному полу – лишь незначительная ее часть. Скажите, что она увидит вас скорее в гробу, чем перед алтарем, или еще что-то в этом духе. В основе всего лежат либо гордость, либо деньги. Я иду спать, спокойной ночи. Извинитесь за меня перед дамами.

Взяв свечу, он удалился, оставив меня наедине с полувыкуренной сигарой.

Поднявшись утром пораньше, я наскоро позавтракал и погнал лошадь по тихой дороге. Литтл-Кортон расположен на милю дальше от моря и на две мили ближе к Лоустофту, чем главный дом поместья Хоптон. Между двумя усадьбами простираются пастбища, и я скакал мимо свежих зеленых трав, покрытых капельками росы. Жаворонки – они нигде не встречаются в таком количестве, как на наших обращенных к морю склонах, – распевали веселым хором. Весь мир радовался майскому утру.

Вид непритязательных красных стен Литтл-Кортона, приютившегося среди вязов, пробудил в моей душе сотни воспоминаний о минувших днях, когда родители Изабеллы привечали в этом доме меня, тогда еще мальчишку в заляпанных грязью сапогах, пользующегося в округе репутацией отъявленного озорника.

Слуги сказали, что Изабелла вышла, но поскольку не взяла с собой ни шляпы, ни перчаток, они предположили, что хозяйка где-то недалеко. Я отправился на поиски и нашел ее в буковой роще. Она захватила с собой утреннюю почту и читала письма на ходу, метя подолом платья прошлогодние листья. Мои шаги девушка услышала только когда я подошел совсем близко.

– А, прибыли сообщить, что Люсиль и Альфонс помолвлены? – спросила Изабелла, даже не поздоровавшись.

В ее глазах, обычно таких спокойных и сдержанных, читалась затаенная надежда.

– Нет.

Она медленно сложила письма и, пока мы шли бок о бок, несколько раз бросала на меня искоса испытующий взгляд. Больше вопросов Изабелла не задавала, предоставив мне нести груз молчания. Поблизости находилась деревянная скамейка, и мы как по согласию направились к ней и сели. Девушка, по непонятной для меня причине, словно задыхалась, и лиф ее платья часто-часто вздымался. Я снова отметил, что подруга моего детства выглядит прекраснее, чем я ожидал, – великолепно сложенная женщина со стройной, грациозной фигурой.

«Не стоит ходить вокруг да около», – советовал Джон Тернер, и мне припомнились эти его слова.

– Изабелла, – несколько неуклюже начал я, теребя сухие лисья хлыстом. – Вам известно условие, выдвинутое моим отцом в завещании?

Девушка не ответила сразу, и, посмотрев на нее, я заметил, что она покраснела, словно школьница.

– Да, – проговорила она наконец.

– У меня не будет ни гроша, пока я не женюсь на вас.

– Да, я знаю.

Голос звучал спокойно и собранно. Мисс Гейерсон была моложе меня, но в ее присутствии я почему-то всегда ощущал себя нижестоящим и младшим, пусть не по годам, но по разуму.

– Вы всегда были моим врагом, Изабелла.

– С какой стати? – спросила девушка.

– Полагаю, причина в завещании старого сквайра.

– Мне нет до него дела.

– Но если вы мне не враг, если не питаете ко мне ненависти – я со своей стороны не припомню ни единой нанесенной вам обиды, – то зачем тогда настраивали против меня Люсиль и побуждали Альфонса не доверять мне? Зачем поддерживали Дивера, которого знали как моего противника?

– Так вы приехали, чтобы предъявить мне эти обвинения? – ледяным тоном отозвалась Изабелла. – И выбрали время, когда можно застать меня одну, чтобы усилить эффект?

– Хочу предупредить, что знаю о неприязни, питаемой вами ко мне, и очень желаю узнать ее причину. Помните тот давнишний случай у калитки, ведущей отсюда к Дрейк-Спинни? Вы тогда в первый раз уложили прическу и одели длинное платье. Я был безмозглым ослом и не замечал разницы. Я толкнул вас, когда вы перебирались через калитку, и вы упали.

– Да, я помню.

– Вы ушиблись, плакали и твердили, что ненавидите меня. И я поверил, потому что никогда с тех пор не видел свою подругу прежней. Это случилось четырнадцать лет назад, в мой первый год в Кембридже. Вам тогда было восемнадцать.

– Да, – ледяным тоном проронила Изабелла. – Дата совершенно точная, и достаточно простой арифметической операции, чтобы понять – сейчас мне уже тридцать два. Перед вами женщина средних лет, волосы которой начинают подергиваться сединой! Тридцать два!

Я оказался слишком глуп или достаточно мудр, чтобы не кинуться уверять ее в обратном.

– Не знаю, почему вы обратились против меня тогда и оказались так злопамятны в отношении ребяческой выходки, – сказал я. – Мне казалось, что мы всегда будем добрыми друзьями, как прежде, и я представить не мог, что несколько заколок способны иметь такое значение.

Изабелла сидела, прижав к коленям неподвижные белые ладони, и смотрела в сторону калитки, ставшей причиной нашей давней ссоры. Лица ее я не видел.

– Мой отец совершил глупость, составляя завещание, от которого не могло последовать ничего, кроме бед, – продолжал я, твердо вознамерившись выговориться. – И я стал бы подлецом, принеся ваше счастье в жертву своей алчности. Или, вернее, попытался бы пойти на такое. Вы могли бы счесть своим долгом согласиться, попроси я вашей руки ради денег. Хотя никогда не скрывали своего мнения обо мне. Вы знаете все мои недостатки и беспощадны к ним более, чем кто-либо другой. Требовать от вас такой жертвы – поступок, достойный настоящего негодяя.

Девушка по-прежнему не шевелилась, дыхание ее снова сделалось размеренным.

– И вот я пришел поговорить, как старый друг со старым другом, как если бы мы были мужчинами.

– Но это не так, – ответила Изабелла с горьким смехом. Бог весть, что именно имела она в виду.

– Будучи поставлены перед необходимостью жениться против нашей воли, мы оказались в невыносимом положении. Я даже не думал никогда о вас в таком свете – о любви к вам то есть. Вы тоже давали понять, что, разумеется, не любите меня. Напротив…

– Разумеется, – эхом прозвучал ее насмешливо-усталый голос. – Напротив.

Я остановился и сидел, подбирая слова. Потом снова собрался с силами.

– В таком случае мы поняли друг друга, – произнес я, стараясь говорить непринужденно.

– Да, – отозвалась она. – Мы друг друга поняли.

Я встал, поскольку говорить было больше не о чем, но все же ощущал некую недосказанность, оставшуюся между нами.

– И мы снова друзья, Изабелла?

Я протянул руку, и после недолгого замешательства ее пальцы опустились на мою ладонь. Они казались ледяными.

– Да, полагаю, что так, – промолвила девушка, и губы ее дрожали.

Медленно, с какой-то неохотой зашагал я прочь. Путь мой лежал через калитку, где четырнадцать лет назад произошла глупая ошибка, и, взобравшись на нее, я обернулся. Изабелла сидела на скамейке боком, закрыв лицо ладонями и уткнувшись в спинку. Похоже, она плакала. Минуту или две я простоял в нерешительности. Потом, вспомнив, как неприятен ей, я медленно пошел к конюшням и разыскал свою лошадь.

 

Глава XXV

Снова в Париже

Тем же вечером мы с Джоном Тернером покинули Хоптон. Я уезжал с тяжелым сердцем, как, впрочем, всегда, когда приходилось расставаться с Люсиль. Но нас ждала работа, а необходимость действовать – лучшее противоядие от печальных мыслей. К тому же дела наши непосредственно касались Люсиль. А как показывает опыт, мужчина, отдавший свое сердце, никогда не старается так, как служа женщине, которая его получила. Ни одно другое занятие не доставляет ему такой радости.

Прибыв в Лондон, мы отправились ночным поездом на Париж, пересекли Ла-Манш на пароходе, набитом французами, которые переждали тяжкий час своей родины подальше от ее берегов. Следующее утро застало нас в Париже. Джон Тернер смотрел в окно кэба. Воистину, не было в истории города, столь опустошенного и разрушенного.

– Чертовы дураки! Проклятые идиоты! – бормотал себе под нос мой спутник.

Мне кажется, каждая обгоревшая стена и каждый разбитый памятник образовывали жестокий рубец на его сердце.

Оставил Тернера в его апартаментах на Авеню д’Антан, я отправился в квартал Сен-Жермен. В мои планы входило вселиться в Отель де Клериси и подготовить его к возвращению дам. Консьерж, как выяснилось, был убит во время одной из вылазок, а его жена, наделенная быстрым умом своих соотечественниц, придумала способ спасти особняк. Как только была провозглашена Коммуна, она предложила сдать большую его часть под квартиры для офицеров Национальной гвардии.

Эти господа – один бравый капитан, как мне сказали, торговал в мирное время мясом для кошек, – вели себя как подобает военным, оставив на атласной обивке кресел отпечатки грязных сапог. У них имелась привычка кидать окурки и спички на ковер, они истыкали несколько картин и забрызгали стены винными пятнами, но забота о собственных удобствах заставила их воздержаться от нанесения дальнейшего вреда, а этот можно было исправить за несколько дней.

Консьержка сварила мне кофе, и пока я поглощал его, принесла телеграмму. «Сэндер сообщает, что нагнал Миста в Ницце. Дождитесь меня. Выезжаю дневным почтовым. Альфонс Жиро».

Весь день я потратил в интересах мадам, собирая слуг. Те рассеялись по городу за время войны и Коммуны, опасаясь, видимо, быть обвиненными в симпатиях к аристократам.

Вечером я встретил на Северном вокзале Альфонса Жиро. Тот петушился и щеголял палкой из британского дуба, которую заготовил, по его словам, для спины Миста.

– Вряд ли дойдет до того, что мы будем колошматить друг друга тросточками для ходьбы, – заметил я.

Мы перебрались на Лионский вокзал и отбыли ночным поездом в Марсель. То была вторая моя ночь в дороге, но я был крепок тогда, да и сейчас, слава Богу, посильнее многих своих сверстников.

– Завидую, вы проспали всю ночь! – воскликнул Альфонс поутру, когда наш поезд мчался по долине Луары.

– Естественно.

– А я вот не сомкнул глаз – ведь каждый миг приближает нас к Мисту. Нет, Дик, вы не охотник.

– Лучший охотник тот, кто сохраняет трезвую голову, – сонно парировал я.

В Ниццу мы приехали после обеда. Уже от мостовой веяло нестерпимым жаром. На станции ко мне подошел человек и, приподняв шляпу, спросил мое имя. После чего вручил письмо, которое я прочитал в ту же секунду.

«Податель сего следит за Мистом в Ницце. Я перекрываю пути отхода на Вентимилью и Коль ди Тенде. Мист очевидно намеревается встретиться со своим сообщником в Генуе. Он приобрел два билета на пароход, отплывающий оттуда в Буэнос-Айрес в субботу».

Письмо было без подписи, но почерк принадлежал моему хитроумному агенту Сэндеру. Дела принимали скверный оборот для месье Миста. Я видел, что Сэндер думает исключительно о деньгах и планирует схватить обоих воров. Податель письма, француз, рассказал, что следит за Мистом, который остановился в старинной гостинице «Шапо-Руж» на набережной Массена и выдает себя за путешествующего коммерсанта.

– Месье должен слушаться меня, – сказал француз. – Таково распоряжение мистера Сэндера. Не исключено, что у Миста при себе лишь часть похищенных денег.

Мы отправились в «Отель де Англэ» и зарегистрировались под вымышленными именами – не стоило пренебрегать ни единой мерой предосторожности. Альфонс в своем рвении хотел было назваться англичанином, но я урезонил его, сказал, что любая комнатная муха ни на секунду не усомнится в истинной его национальности. Тогда он позаимствовал имя друга, уехавшего в Пондишери. Данные нам инструкции предписывали не покидать пределов гостиницы, и остаток дня и вечер мы провели в полной бездеятельности. Жара стояла ужасная, и центр города буквально вымер. Даже половина магазинов закрылась.

В постель я отправился рано и почти уже заснул, когда в дверь постучали. Это был коллега Сэндера. Войдя в комнату, он отпустил приведшего его портье. Привлеченный шумом, на сцене появился Альфонс, вынырнувший из дверного проема, разделяющего наши комнаты.

– Быстрее, господа, одевайтесь! – сказал агент. – Я тем временем выложу свои новости. Наш клиент, – продолжал он, одновременно исполняя роль камердинера, – выехал ночным дилижансом на Сен-Мартен-Лантоск. В состоянии ли господа проделать сорок миль верхом ночью?

– Мы мужчины или школьницы? – яростно заявил Альфонс, сражаясь с воротничком. – Отвечайте же, мистер полицейский!

– Другого способа, кроме как ехать верхом, нет, – продолжал коллега Сэндера. – Это шестьдесят километров, из них тридцать по горам. Дилижанс имеет быстрый ход, ни одна повозка за ним не угонится. Он мчится на рысях там, где любой частный экипаж плетется как улитка. Вы нанимаете лошадей и берете наших злодеев теплыми. Hein!

И он подкрепил высказывание жестом, красноречиво иллюстрирующим успешную поимку.

– У меня есть обычай проверять, уютно ли спится моему клиенту ночью, – доверительно продолжил наш собеседник. – И вот вечером отправляюсь я в «Шапе-Руж». Господа знают этот отель: выходит на реку, вино – превосходно, канализация оставляет желать лучшего. Оказывается, нашего друга нет. Забрал багаж. Мист исчез, фюить! В восемь он был, точно знаю, а в десять исчез. Никаких следов. Этот человек собирался в Италию, так. Парохода нет. Остается одно. Дилижансом до Сен-Мартен-Лантоска, это в пяти милях от границы, в начале долины Везюби. Потом пешком через перевал. Это всего лишь тропа, да еще покрытая сейчас снегом. Пересечь самую дикую часть Северной Италии, чтобы попасть в Энтрак. Оттуда поездом через Кунео и Савону в Геную. Спрашиваю в конторе дилижансов. Все как я думал. Мист в дилижансе. Сейчас он… – агент извлек часы, – где-то между Ла-Туретт и Леваном. Время половина двенадцатого. Дилижанс отбыл с опозданием на двадцать минут. Наш друг имеет два часа и десять минут форы перед вами, господа.

Вместо ответа мы лишь ускорили сборы. Наш приятель, стоит заметить, здорово помог нам, ибо обладал не только хорошо подвешенным языком, но и проворными пальцами.

– Лошади ждут нас на улице Парадиз. Совсем рядом. Спокойная улица. Добрые кони. Принадлежат двум моим приятелям из конной жандармерии, которые сейчас в увольнении. Если придется, оставьте их в «Отель дез Альп» в Сен-Мартене, и пришлите мне весточку. Если лошади пострадают, то джентльмены, думаю, не оставят в накладе моих товарищей?

При этих словах Альфонс, одолживший у меня накануне денег, извлек две банкноты по пятьсот франков и сунул их агенту.

Пока мы спешили к улице Парадиз, наш осведомленный друг знакомил нас с особенностями дороги.

– Это дорога на Леванс. Месье ее знает? Ладно, не важно. Говорят, ее построили много веков назад, еще до римлян. Она идет вдоль берега реки, потом разделяется. Надо держаться левее, через деревню Сент-Андре. Два километра спустя путник оказывается в теснине – с обеих сторон утесы в сотни футов высотой. Бывают места, куда никогда не заглядывает солнце. Все время в гору, до Ла-Туретт, это укрепленное поселение, оно будет над дорогой справа. Потом путь становится опасным. Есть участки между Левансом и Сен-Жан де ла Ривьер, где один неверный шаг – и ты летишь с тысячефутового обрыва. Слышно, как внизу ревет Везюби, но самой реки не видно – в ущелье темно даже в полдень. На огромных утесах нет ни единого деревца, по ним никто не пройдет. Там находится Коль дю Драгон, высокая вершина. Спускаясь с перевала, проходите через длинный туннель, прорезанный в скале. Это полпути. Добравшись до Сен-Жан де ла Ривьер, оказываетесь в долине Везюби. Снова едете вдоль реки. Дорога опасная, случаются обвалы и сходы камней – иногда целый отрезок шоссе сползает в реку.

Наделенный красноречивой жестикуляцией своего народа, агент рассказал все так живописно, что я в деталях представил себе весь наш путь и его окрестности.

– Вскоре путник видит Венансон, – продолжал наш гид. – Это деревушка с церковью, расположенная на выступе над рекой. С поворотом дороги Венансон остается позади, а впереди, на высоте трех тысяч футов над уровнем моря, окруженный горами, лежит Сен-Мартен-Лантоск. Воздух там холодный, люди не похожи на обитателей Ниццы – это совсем другой мир. Джентльменов ждет увлекательная скачка при луне. Эх, будь я помоложе, но увы! Я женат, у меня двое детей. И очень боюсь своей супруги. Mon Dieu! Не стану даже скрывать. Мои друзья знают, что я не страшусь ничего, если речь заходит о деле, но перед женой трепещу. Маленькая женщина, едва мне по локоть, но язычок – вззз!

И он изобразил указательным пальцем молнию, рассекающую воздух.

– Вот и лошади, господа.

Парень действительно расстарался.

– Ваши приятели – отличные ребята, – сказал я ему, взобравшись на коня, не уступающего статью моим английским гунтерам.

Вскоре мы уже мчались по дороге, достаточно прямой и ровной. Альфонс захватил из отеля горсть спичек, на случай, если придется разглядывать дорожные указатели.

Компаньон мой, как можете себе представить, пребывал в приподнятом настроении и вертелся на своем громадном жеребце с возбуждением, более приличествующим школьнику во время первой верховой прогулки.

– О, вот это спорт, друг мой! – воскликнул он, когда мы проскакали мимо громады сумасшедшего дома. – Наверное, даже охота на лис не сравнится с такой погоней?

– Это больше похоже на скачку к норе, только мы не знаем, где все-таки скрывается наш лис.

Жандармские лошади были хорошо подкованы и несли часть служебной амуниции, так что мы производили звук, напоминавший военных кавалеристов на марше, что явно тешило бравый дух моего спутника.

Нам приходилось спешить, но осторожно, потому что один неверный поворот, и мы никогда не остановим Миста по эту сторону границы. По счастью, на дороге часто встречались повозки, запряженные четырьмя или пятью лошадьми, на которых с окрестных деревень везли грузы в Ниццу. Мы обстоятельно расспрашивали возниц оных, хотя зачастую их приходилось сначала разбудить, поскольку те дремали на куче сена или соломы. Один из парней очень благодарил нас за побудку и рассказал историю про кучера, который заснул, и в месте, называемом «Со дю Франсэ», скатился со своей телеги в обрыв в две тысячи футов высотой.

Когда мы добрались до вершины Коль дю Драгон, стал заниматься день, залив белые пики перед нами розовым свечением. Обширная заснеженная гряда Приморских Альп открылась как на ладони, а за нашими спинами простиралось голубое безмятежное пространство Средиземного моря. Воздух был холодным и чистым, как родниковая вода.

Альфонс Жиро стянул шляпу и огляделся.

– Боже правый! – воскликнул он. – Что за удивительный мир сотворил добрый наш Господь!

Кони вскинули головы, бодро заржав, что только подстегнуло наше желание поскорее добраться до цели.

В Сен-Жан де ла Ривьер мы отдохнули минут пятнадцать. Деревенские жители уже проснулись, и мы выяснили, что на данный момент отыграли у дилижанса только полчаса.

Сомневаться насчет направления больше не приходилось, потому что дорога шла по узкой долине и пересекала реку оживленной, но не очень безопасной артерией. Мы развили хорошую скорость и вскоре заметили Венансон, диковинную деревушку, приютившуюся среди зелени на горном уступе.

За следующим поворотом мы словно покинули Францию и оказались в Швейцарии. Воздух стал горным, растительность напоминала альпийские луга. Примерно в семь мы влетели в Сен-Мартен-Лантоск, живописное скопище бревенчатых домов вокруг церкви с куполом.

Вскоре нашелся и «Отель дез Альп», представлявший собой ничем не примечательный и не очень чистый постоялый двор. Владелец, белолицый мужчина, посмотрел на нас без особого энтузиазма.

– Когда прибыл дилижанс? – спросил я.

– Да, господа приехали верхом, – добродушно отозвался хозяин.

Тут к нам подошел тип, явно выполнявший роль официанта, хотя по одежде его скорее можно было принять за конюха.

Я повторил свой вопрос, уже громче. Слуга, прижав губы к уху хозяина, озвучил ему просьбу еще раз с такой силой, что по долине прокатилось эхо, а наши усталые лошади перепугались.

– Патрон глуховат, – пояснил работник.

– Это заметно, – кивнул я.

Не добившись от этой пары толку, Альфонс высказал блестящую идею заглянуть в почтовую контору на другой стороне дороги. Там сведущий человек сыскался. Мист прибыл на дилижансе. Он отправил телеграмму в Геную. Отослал также письмо. Потом наскоро перекусил в отеле и отправился полчаса назад по тропе в Коль де Финестра. Один и пешком.

 

Глава XXVI

Выше линии снегов

Прежде, чем продолжить путь, мы подкрепились завтраком в «Отель дез Альп», где узнали еще от нескольких человек и еще дважды, при различных обстоятельствах, от уже известного нам слуги, что «патрон» туг на ухо. Воистину, в этой деревне не имелось других новостей.

Почтмейстер распорядился насчет коляски, которая, впрочем, могла подбросить лишь на пару миль – дальше дорога кончалась и начиналась вьючная тропа, ведущая в Италию.

На Альфонсе начали сказываться последствия долгой скачки и бессонной ночи – он не сомкнул глаз за то время, пока я урвал бесценный час сна. Более того, тяготы пережитой военной кампании подорвали его силы и ослабили выносливость. Он держался храбро, терпя жажду, которая терзала его и вынуждала слишком часто приникать к ручью, бегущему вдоль дороги.

Мы сразу оказались посреди живописного горного ландшафта и вскоре оставили позади приятную зелень альпийских лугов. Слева долину ограничивала монолитная стена камня, а впереди горы сходились так близко, что казалось, полностью преграждали путь. Нас ждал подъем на пять тысяч футов, и я подозревал, что большую его часть мне придется одолеть в одиночку. Жители деревни предупредили, что в верхней точке перевала нас ждет снег в восемь футов глубиной.

Миста, должно быть, сильно прижало, раз он решился на такой переход один, да еще с большой суммой денег. Как ни крути, у этого парня крепкие нервы, ведь по другую сторону гор лежит самая дикая часть Северной Италии, где отбросы рода человеческого, всегда гнездящиеся у границ, чувствуют себя как дома. Да, преступление всегда требует больше храбрости, чем добродетель.

Впрочем, я рассчитывал перехватить месье Шарля Миста еще по французскую сторону хребта Мадонна ди Финестра.

Со снегом мы впервые столкнулись на высоте около пяти тысяч футов. Весна 1871 года выдалась, если помните, холодная, и снег лежал долго. И вот за поворотом, милях в двух впереди, мы разглядели на белом фоне черную точку. Признаюсь, сердце екнуло у меня в груди.

Альфонс, не в силах говорить из-за одышки, схватил меня за руку, и с минуту мы стояли, разглядывая Миста, поскольку это не мог быть никто иной. Солнце ярко освещало белое покрывало, и человеческая фигура была единственным темным пятном на нем. Мужчина явно устал, но потихоньку продвигался вперед.

– Я ни за что не дам ему уйти, – сказал я Альфонсу. – Если вы не в силах поспеть за мной, скажите, я пойду один.

– Идите как сможете, – ответил француз с восхитительным мужеством. – Я буду следовать за вами, пока не упаду. Я не отступлю даже ценой жизни.

Мист ни разу не обернулся, но неуклонно продолжал медленно взбираться в гору. Шел он налегке, о чем говорили неглубокие следы, но я с мрачным удовольствием отметил, что каждый мой шаг перекрывает его по меньшей мере на пару дюймов.

Нет ничего покойнее, чем атмосфера на вершине, и мы вели погоню в мертвой тишине. Только хриплое дыхание Жиро нарушало ее. Я посмотрел на друга: его лицо стало белым как мел и мокрым от пота. Бедняга Альфонс выбивался из сил. Я немного замедлил шаг.

– Мы нагоняем его, – подбодрил я приятеля, но было видно, что тот вот-вот упадет.

Мы молча шли примерно еще полчаса, и существенно приблизились к Мисту, который ни разу не оглянулся и не остановился. Мы оказались не далее как в миле от него, и разговаривали только шепотом, потому как на такой высоте звук разносится очень далеко. Каждая секунда, пока Мист не подозревает о погоне, была бесценна для нас. Теперь я точно видел, что это он и никто иной, – спина этого человека была слишком хорошо знакома мне, как и пружинистая походка.

– У вас есть револьвер? – спросил потихоньку Жиро.

– Нет.

– Тогда возьмите мой. Я… не продержусь долго.

Что если Мист выносливее меня? Что если он обернется, обнаружит нас и существенно прибавит шаг? Ему снова удастся ускользнуть!

И я протянул руку и взял револьвер, оказавшийся известного мне образца. Я принял решение скорее застрелить Миста, чем дать ему уйти, – охота получилась затяжной, а кровь моя бурлила в жилах.

Мы все еще нагоняли его, а припекающее солнце заставило беглеца сбавить ход. Яркие лучи лились на нас с безоблачного неба. Язык и горло у меня казались сухими, как бумага. Альфонс давно уже пихал в рот куски снега. Мы давно уже не тратили силы на слова. Главная наша мысль читалась у нас в глазах – в любую минуту негодяй может обернуться.

Внезапно Альфонс начал отставать. Я обернулся, но он сделал мне знак идти дальше. На такой высоте было трудно дышать, усугубляло ситуацию сердце, которое забивалось и мешало сделать вдох. Иногда кружилась голова, а по телу шла холодная дрожь, хотя одновременно пот лил с меня градом.

До негодяя оставалось уже ярдов триста. Альфонс отстал, но я не мог задержаться и посмотреть, как он. Мы приближались к вершине, и весь мир словно сузился до троих людей. Дыхание мое стало еще короче, а в голове словно тикали часы.

Потом Мист наконец обернулся. Он все ухватил с одного взгляда и, вероятно, узнал нас. В любом случае, не усомнился в причине, приведшей нас сюда, потому как прибавил шагу, и я заметил, как рука беглеца опустилась в карман. Но я все равно догонял его.

«Пиво против абсента», – мелькнула мысль. Перед нами простиралось нетронутое снежное поле – обширный горный склон с синей полоской тропы поперек него.

После десяти минут лихорадочной гонки Мист повернулся и стал поджидать меня. Мерзавец не потерял головы – он аккуратно застегнул пальто и развернулся боком, чтобы представлять как можно меньшую мишень. Потом вскинул револьвер и прицелился в меня.

«Он не станет стрелять сейчас», – подумал я, находясь в сорока ярдах от него и быстро приближаясь.

Несколько секунд он держал меня на мушке, затем опустил руку и стал ждать. На таком расстоянии мы могли разговаривать, не повышая голоса, но сказать было нечего. Месье Мист и я прекрасно понимали друг друга без слов.

– Стреляйте, идиот! – раздался за спиной голос Жиро. Ближе, чем мне представлялось.

Я оказался в двадцати ярдах от беглеца, человека с узким, белым лицом, тщательно выбритым. Разглядывать мне его пришлось лишь миг, потому что рука с револьвером снова вскинулась.

«Возможно, он плохой стрелок и не попадет с первого раза», – подумал я, бросаясь вверх. Склон в этом месте был довольно крутой.

Я видел, как дрогнул ствол револьвера – значит, он спустил курок. Последовала вспышка и грохот, такой сильный, будто выпалили из пушки. Я пошатнулся и рухнул на колено. Пуля попала мне в плечо. Я чувствовал теплый поток, заструившийся под одеждой, меня охватило странное ощущение, будто я падаю с большой высоты.

– Я убью его! Убью! – по-дурацки упрямо твердил я, поднимаясь на ноги.

Но не успел я встать, как Мист выстрелил снова. На этот раз пуля просвистела рядом с ухом. Тут я выхватил револьвер Альфонса, потому как понял, что следующий выстрел меня прикончит. Негодяй успел выпалить еще раз, содрав кусок кожи с моей щеки. Боль была жуткая. Но я стоял неподвижно и тщательно целился, глухо твердя себе, как помню, что стрелять надо по ногам, метя в колени. Месье Шарль Мист подпрыгнул фута на два, рухнул лицом вниз и заскользил по склону в направлении меня, цепляясь обеими руками за снег.

Я пытался унять кровь из двух ран и начал понимать, что теряю сознание. Через секунду рядом появился Жиро, который приложил к моей щеке пригоршню снега. Альфонс прошел зимнюю кампанию и знал, что делать. Он разорвал мою рубашку и приложил снег к ране в плече, отчего потеря крови замедлилась. Я был в опасном положении, но в глубине сердца понимал, что Мисту не удалось убить меня.

Жиро влил мне в рот немного бренди. Я к этому времени почти лишился, надо полагать, сознания, потому как спиртное словно заново вернуло меня к жизни.

Через пару минут мы вспомнили про Миста, который лежал ничком в нескольких ярдах от нас.

– Ну, как дела теперь? – весело спросил Альфонс.

– Нормально, – ответил я, после чего поднялся и заковылял к черной массе на снегу.

Мы перевернули тело. Глаза были открыты – большие, влажные, они имели какое-то особенное, благородное выражение. Я видел эти глаза раньше – в гостинице «Рэдли» в Саутгемптоне, под шаловливой парижской шляпкой. Я рухнул на колени, похолодев при мысли, что убил женщину.

Но Шарль Мист был мужчиной. При том еще и покойником. Облегчение мое было таково, что едва не закричал от радости. Получается, Мист находился практически у меня в руках тогда, в Саутгемптоне, и улизнул только благодаря ловкому трюку, провернутому с непревзойденным мастерством. На мертвом лице застыла, как мне показалось, та же самая улыбка.

Альфонс расстегнул на нем рубашку, и мы осмотрели небольшое отверстие, через которое пуля нашла путь к сердцу негодяя. Смерть наступила, должно быть, очень быстро. Я закрыл эти благородные глаза, которые словно все еще смотрели на меня с того женского лица.

– Теперь за его карманы! – скомандовал я, взяв себя в руки.

Мы вывернули их один за другим. В кошельке у него нашлась сущая мелочь, во внутреннем кармане хранилось несколько серебряных итальянских монет для использования по ту сторону границы. Этот хитроумный мерзавец позаботился обо всем. В боковом кармане оказался плоский конверт, завернутый в газету и приколотый булавкой к подкладке. Мы торопливо открыли его. Внутри оказались бумаги. Я развернул одну – чек на пять тысяч фунтов, выписанный Джоном Тернером на господ Суида и Картера из Нью-Йорка! Я стал пересчитывать чеки. Работа получилась долгая, потому что их оказалось семьдесят девять.

– Вот половина вашего состояния, – сказал я, передавая бумаги Жиро. – Если повезет, мы найдем вторую в руках у Сэндера в Генуе.

Тут Альфонсу Жиро приспичило обнять меня, что вызвало дикую боль в моем плече и бурю торопливых извинений и укоров в свой адрес со стороны моего друга.

– Я внимал, когда мне намекали, что вы нечестны, – возопил француз. – Что вы не ищете мои деньги или уже давно нашли их! Я смотрел на вас как на вора. Mon Dieu, какая подлость с моей стороны!

– Так или иначе, деньги к вам вернулись.

– Да. – Он помолчал, сжимая чеки в ладонях и устремив задумчивый взор на долину. – Да, Дик. Но на них нельзя купить то, что мне нужно.

С нами, людьми, всегда бывает так: когда мы наконец получаем то, чего так страстно желали, это перестает нас привлекать.

Мы обыскали карманы Миста до конца, но больше ничего не нашли. Одежда у убитого была дорогой, белье чистое и деликатное. Мне было как-то смутно жаль, что он умер, – многие месяцы я так мечтал забрать его жизнь, и вот теперь взял ее. Ох уж эти исполняющиеся желания! Они плетутся за нами по жизни толпой молчаливых призраков. Сколько времени с того дня мне так не хватало Миста. Как ни странно, но это так – сильный противник бодрит как ничто другое. Некоторые из нас добродетельны ради своих друзей, иные обязаны этим своим врагам.

Работы оставалось еще много, но ни один из нас не был в состоянии выполнять ее. Моя левая рука онемела до самых пальцев, непроизвольно сжимавшихся вопреки всем попыткам вернуть им подвижность. Царапина в щеке перестала, по счастью, кровоточить, и Жиро перевязал ее носовым платком Миста. До сих пор помню запах дорогого батиста, и стоит мне уловить его сейчас, как перед глазами всплывает мертвое тело на снегу.

Мы придали покойнику приличную позу, сложив его тонкие руки на груди, потом пошли назад, в Сен-Мартен-Лантоск. Для человека, не болевшего в жизни ни одного дня, слабость, вызванная потерей крови, казалась особенно нестерпимой, и не раз проклял я свое невезение, пока мы брели, спотыкаясь, по снегу. Жиро не давал мне допить остаток бренди из фляжки, приберегая его на крайний случай.

Добравшись наконец до долины, мы застали крестьян за работой в полях. Дела до нас никому не было. Не сказав никому про Миста, оставшегося в горах, мы поспешили прямиком в жандармерию, где разыскали начальника. Этот разумный человек, бывший военный, выслушал нас, не перебивая, и пообещал помощь. Он сразу послал за доктором и сам поддерживал мое плечо, пока из того извлекали пулю. Начальник забрал ее, наряду с револьвером Миста, и вообще проявил распорядительность и участие. Как бывалый солдат, он настоятельно советовал мне остаться на несколько дней в Сен-Мартене, пока лихорадка, неизбежное следствие пулевых ранений, не пойдет на убыль. Но узнав о моем твердом желании немедленно отбыть в Геную, не стал чинить препятствий.

Понимая, что в Генуе я найду Сэндера и надлежащий уход, Жиро решил остаться в Сен-Мартен-Лантоске до тех пор, пока тело Миста не будет погребено, а все формальности соблюдены.

Поэтому на следующий день в полдень я отправился в путь один. Ехал я в частном экипаже, предоставленном в мое распоряжение каким-то добрым самаритянином из местных, и чувствовал себя скорее червем, нежели человеком.

 

Глава XXVII

Длань Господня

Мистер Сэндер допустил свойственную англичанам ошибку – недооценил способности ближнего своего. Узнав от своего коллеги из Ниццы, что Мист выехал в Сен-Мартен-Лантоска, по пятам преследуемый нами, мой агент пришел к выводу, что негодяй обязательно ускользнет от нас. Поэтому он поспешил в Кунео и стал поджидать его там.

Впрочем, уезжая из Генуи, Сэндер позаботился о передаче своей почты на новый адрес, поэтому телеграмма, отправленная Жиро из Сен-Мартена после моего отправления из данного пункта, своевременно достигла Кунео. Поэтому, прибыв в Геную и устроившись там в «Отель де Жен», я нашел там не самого мистера агента, но телеграмму с просьбой дождаться его возвращения.

– Когда приходит следующий поезд из Кунео? – поинтересовался я у портье.

– В восемь, синьор.

Я посмотрел на часы. Было семь.

– Из Генуи ведь отплывает сегодня вечером пароход в Южную Америку?

– Да, синьор. В этом отеле много пассажиров с него.

– И когда?

– В семь, прямо сейчас.

Через минуту я уже ехал в порт, а в идущей кругом голове крутилась полубезумная мысль дать кому-нибудь взятку, чтобы задержать уход корабля. Потом я облегченно выдохнул, подумав, что, не дождавшись Миста, его сообщник не уплывет. Я достаточно проник в тактику действий мошенников, чтобы понять: вместо того чтобы занять место на пароходе, этот человек, роль которого наверняка являлась подчиненной по отношению к мастеру интриги, стрелявшему в меня в горах, станет дожидаться шефа.

И все-таки я побуждал кучера гнать настолько, насколько позволяли отвратительные дороги, и решил любой ценой проникнуть на борт корабля и внимательно разглядеть лица пассажиров. Мы промчались по узким и извилистым улочкам и попали в порт как раз вовремя, чтобы увидеть, как пароход отдает последние швартовы и разворачивается к морю. Я поспешил на мол и достиг крайней точки порта раньше «Принсипе Амадео», важно пробиравшегося среди толчеи мелких судов.

Пассажиры толпились на палубе, многие из них понимали, что в последний раз видят свою родную землю. Заходящее солнце заливало город и гавань багряным светом, опускалась тишина. Пароход шел совсем близко от окончания мола. При желании я мог забросить на борт письмо.

Тут взгляд мой опустился на фигуру пожилого мужчины, расположившегося у кормовых поручней, чуть поодаль от других пассажиров, и сердце у меня екнуло. Он стоял, повернувшись спиной ко мне, и смотрел на маяк. Каждая линия фигуры, осанка, даже пряди этих редких седых волос – все было мне так знакомо. Это был виконт де Клериси собственной персоной, человек, на похоронах которого в Сенневиле я присутствовал полгода тому назад. Я не закричал, не стал тереть глаза и не пытался прогнать наваждение, как поступают герои книг. Я понимал, что не грежу, а вижу настоящего виконта де Клериси. Мне только показалось, что движется мол, а не корабль, и я, пошатнувшись, завалился на своего соседа, удивленно на меня посмотревшего.

Старик у кормовых поручней медленно повернулся и показал мне свое лицо: открытое, благодушное и подслеповатое. Я могу поклясться, что это был виконт де Клериси, хотя я называл его иначе. Для меня на палубе «Принсипе Амадео», выходящего в воды Генуэзского залива тем вечером тридцатого мая 1871, стоял отец Люсиль, ее покойный, погребенный и оплаканный отец.

Драгоценные секунды бежали, громадный пароход скользил мимо меня. Я услышал звон машинного телеграфа. Винт вспенил гладкую воду, и мне оставалось только смотреть на постепенно отдаляющуюся фигуру моего старого патрона, который стоял, сложив за спиной руки.

Прошло некоторое время, прежде чем я ушел с мола. Раны ослабили меня, да я никогда и не отличался быстротой соображения, дающей иным людям возможность сразу выбрать верный курс и действовать молниеносно.

Корабль уходил, постепенно тая на горизонте, и уносил с собой виконта де Клериси. Отрицать факт было бессмысленно. Я видел его собственными глазами, но дальше-то что?

Плечо нестерпимо ныло, на сердце лежал камень, в голове совершенно не было мыслей. Возница последовал за мной, насколько мог, и теперь махал мне хлыстом. Я сел в коляску и приказал отвезти меня в отель. Как-никак, я не спал толком три ночи и теперь мечтал улечься в постель и не покидать ее до тех пор, пока не избавлюсь наконец от этой жуткой усталости.

О последующих событиях у меня сохранились смутные воспоминания. Собственно говоря, я вообще ничего не помню до того момента, пока не очнулся от сна в комнате «Отель де Жен» и не обнаружил миловидное розовощекое лицо в обрамлении белого чепчика, склонившееся надо мной.

– Сколько времени, сестра? И какой сейчас день? – спросил я.

В ответ мне мягко приказали молчать и беречь силы. Сиделка, не спросив даже моего желания, влила в меня ложку чего-то безвкусного. Эта добрая особа обходилась со мной, как с ребенком. Впрочем, мне кажется, что женщины всегда обходятся так с мужчинами, оказавшимися в полной их власти.

– Лежите тихо, – сказала она. – А я вам почитаю.

Сестра извлекла из кармана книгу псалмов, и под звук монотонного голоса я вскоре вновь погрузился в сон.

Очнувшись в следующий раз, я обнаружил ту же сиделку, но еще и Сэндера, общавшегося с ней на ломаном французском. Странный контраст: мужчина принадлежал к этому миру и закалился в схватках на теневой его стороне, женщина же витала высоко над всеми людскими слабостями.

– Чш-ш! – прошипела она. – Больной проснулся. Он не должен слышать о ваших проблемах.

И она отвернулась от бедолаги Сэндера с его деловитостью, как прежде отвернулась от света с его беззаконием.

Агент пожал плечами и посмотрел на ее спину, действительно показанную довольно бесцеремонно и с нескрываемым презрением. Женщины давно вызывали в нем пренебрежение как существа малосведущие и никчемные. Монахини же просто озадачивали достойного сыщика.

– Послушайте, сестра! – произнес он, нетерпеливо дернув сиделку за рукав, и даже мои непослушные губы раздвинулись в улыбке при звуке этого безошибочно лондонского говора.

– Что? – Она сердито обернулась.

Понизив голос, Сэндер стал что-то торопливо объяснять ей на ухо. Но женщина только качала головой. Какими ничтожными кажутся дела земные для тех, кто далек от мирских забот!

– Я просто обязан сказать ему! Сейчас! – рявкнул наконец Сэндер и шагнул к кровати.

Монахиня ухватила его за руку, удерживая. Они представляли собой странную картину.

– Позвольте мне пройти, – сказал он. – Я знаю, что делаю.

Лицо сестры вспыхнуло, и монахиня двинулась на детектива.

– Нет, вы не знаете, – спокойно ответила она. – Хозяйка тут я. Будьте любезны покинуть помещение.

Сестра подошла к двери и распахнула ее. Ее слова и действия вполне соответствовали принятому ей на себя сану, и она ни на секунду не забывала о них.

С выражением безнадежности на лице Сэндер покинул комнату, а моя сиделка поспешила к постели.

– Какой глупый человек! – негромко сказала она.

– Не все считают его таким, сестра.

Она обратила на мои слова не больше внимания, чем нянька на сюсюканье младенца.

– Вы пошевелились и повязка съехала, – сказала женщина. – Вам следует лежать спокойно, потому как рана в плече у вас очень нехорошая. Мне это известно, я прошла войну. Как могли вы ее заполучить сейчас, в мирное время?

– Тому, кто ее причинил, пришлось еще хуже. Он мертв.

– Тогда да простит вас Господь. Но лежите тихо. А я вам почитаю.

На свет снова было извлечено издание в строгом черном переплете. Она читала долго, но я не слышал голоса, впав в некое забытье. Наконец, сестра захлопнула книгу и с тихим укором воззрилась на меня.

– Вы не слушаете?

– Нет.

– Почему?

– Потому что пытаюсь угадать, почему вы не дали мне поговорить с моим агентом мистером Сэндером, который вовсе не так глуп, как вам кажется.

– Этот тип один из тех, кто не знает, как положено вести себя в больничной палате, – чопорно заявила сиделка. – Ему втемяшилось в голову разговаривать с вами о делах. О делах – с раненым!

– Которому больше подобает думать о делах того света, сестра?

– О них надо думать всегда, – ответила та, потупив взгляд.

– И о чем же хотел поговорить мистер Сэндер? – спросил я.

Монахиня посмотрела на меня с проблеском интереса. Под скромным одеянием служительницы продолжало биться чисто женское сердце. Сестра Рене была вовсе не прочь поведать мне новости.

– О, для вас в этом нет ничего интересного, – начала она. – Вы ведь даже не итальянец, а всего лишь англичанин.

– Увы, сестра моя.

– Но вся Генуя только об этом и говорит!

– Вот как?

– Да. Никогда не случалось прежде такой ужасной катастрофы. Но у вас-то там друзей не было, поэтому вам все равно.

– Тем более. Значит, мне можно сказать без опаски – даже самая большая катастрофа меня не потрясет.

– Что же, – отозвалась монахиня, хлопотливо, но бесшумно перемещаясь по комнате. – Но всегда так ужасно слышать про вещи, которые напоминают нам, что все мы не готовы.

– К чему, сестра?

– К смерти.

В самых смиренных в мире глазах промелькнуло выражение благоговения.

– Но кто умер-то?

– Триста человек, – последовал ответ. – Пассажиры и экипаж «Принсипе Амадео» – большого парохода, отплывшего вчера вечером из Генуи с эмигрантами, направляющимися в Южную Америку.

– И все они утонули? – спросил я после паузы, радуясь тому, что лицо мое находится в тени от шторы.

– Все, за исключением двоих или троих. Корабль только час как вышел из гавани, и все пассажиры уселись ужинать. Налетел, как понимаю, туман, и под его покровом произошло столкновение. В пять минут «Принсипе Амадео» пошел ко дну.

Говорила она тихо, со спокойствием, воспитанным в ней верой. Похоже, единственным ее сожалением было то, что все эти люди предстали пред Господом, не причастившись и не исповедавшись.

Вскоре сиделка ушла, взяв с меня обещание сразу заснуть. Вопреки седым волосам и морщинам, образовавшимся, как понимаю, исключительно благодаря годам, ибо заботы дня насущного не наложили на ее лицо отпечатка, сестру Рене не составляло труда обмануть.

Много-много часов я лежал без сна, обдумывая события, следовавшие друг за другом такой стремительной чередой. Но одна мысль главенствовала над всеми: даже в мельчайших деталях нашего существования то правосудие, что неизмеримо могущественнее человеческого, незримо вершит свой путь. Его мудрость видел я в случайности, как мы это называем, пославшей мне с этими новостями именно сестру Рене. Расскажи мне о гибели «Принсипе Амадео» Сэндер, я, в пылу момента, наверняка признался бы ему, что видел на борту отплывающего из Генуи парохода виконта де Клериси. Но у меня появилось время подумать, и я понял, что знать это надлежит только мадам де Клериси, и Сэндер к этому касательства не имеет. Этот хитроумный сыщик преданно исполнил порученное ему дело – позволил мне поймать Шарля Миста. Возвращена половина денег, а эта половина сама по себе уже целое состояние. Остается только заплатить мистеру Сэндеру и пожелать ему всего самого хорошего.

Но для этого предстояло дождаться Альфонса Жиро, который уведомил меня телеграммой, что все еще находится в Ницце. Я не знал тогда, что он был подвергнут формальному аресту за участие в охоте, так плохо закончившейся для подлеца Миста. Также лишь позднее, через несколько месяцев, стало известно и про то, что мой добрый друг Джон Тернер тоже поспешил в Ниццу, захватив с собой крупного парижского адвоката, чтобы защищать меня на процессе, состоявшемся, пока я лежал больной в Генуе. Более того, сестра Рене не вполне рассталась с женским притворством, когда надела убор монашенки, – она искусно утаила факт, что мою комнату в «Отель де Жен» стерегут днем и ночью. Что сделал я на этой земле, чтобы заслужить таких преданных друзей?

Суд завершился вполне благополучно, и не прошло и недели, как Альфонс приехал в Геную. Он с детской радостью оттягивал момент, когда будет разменивать один из чеков на пять тысяч фунтов. Сделав это, молодой человек вернул мне мои скромные займы, рассчитался с Сэндером и позволил мне облегченно вздохнуть, когда проводил агента в Лондон. Я чувствовал себя слегка преступником, и секрет, ставший моим по чистой случайности, так и рвался наружу под бдительным оком сыщика.

Погода установилась необычайно жаркая, и в городе вспыхнула эпидемия. Минули две недели, в ходе которых Жиро неустанно нес при мне караул. Доктор, первый представитель своей профессии, с которым мне довелось иметь дело, француз по национальности и опытный хирург, поставил меня на путь выздоровления, но ускорить его не мог.

– Где живете вы у себя на родине? – спросил он меня как-то раз очень серьезно.

– В Саффолке, это на восточном побережье Англии.

– Климат там отличается от здешнего?

– Настолько, насколько закат отличается от восхода, – ответил я и ощутил вдруг страстное желание оказаться среди утесов, вдохнуть свежий воздух Хоптона.

– Вы хороший моряк? – спросил врач.

– Половину детства и юности провел в Северном море.

Француз подошел к окну и остановился в глубокой задумчивости.

– В таком случае отправляйтесь первым пароходом домой и поживите там, – сказал он наконец. – Ваша родная страна сделает для вас больше, чем все доктора Италии.

 

Глава XXVIII

Звенья цепи

Раньше в этих своих записках я упоминал, и даже обращал внимание читателя на факт, что определенные события, если рассматривать их в свете последующего знания, выстраиваются, подобно звеньям цепи, в единое целое.

Спокойные месяцы, завершавшие год Коммуны, я провел в Хоптоне. Изабелла уехала, оставив Литтл-Кортон на попечение управляющего. Пользуясь отсутствием дел, я занялся сведением событий прошлого в одну цепь.

Поначалу непросто было осознать, что те минуты на моле в Генуе не являлись частью галлюцинаций, посещавших меня во время болезни. Но, всегда обладая практичным складом ума, я не поддался иллюзии, и этот странный каприз из числа тех, что преподносит иногда жизнь, стал постепенно доходить до моего сознания по мере того, как необъяснимое начало обретать смутные черты.

В родном климате силы быстро вернулись ко мне, и если честно, еще до открытия охотничьего сезона я напрочь позабыл про все раны и недуги. Впрочем, приклад ружья к плечу я вскидывал не так ловко, как проделывал это до того, как пуля Миста засела в моей мышце.

Мадам де Клериси и Люсиль вернулись в Париж, но, как писала мне первая из них, мечтали покинуть столицу, переставшую быть приятным местом обитания для легитимистов. Мадам по-прежнему доверяла мне ведение своих дел, которыми я tant bien que mal занимался посредством переписки. Виды на урожай были отличные, и мы без особого страха смотрели в ближайшее будущее.

Время от времени Альфонс Жиро проводил пару дней с дамами, но сочинителем писем он был скверным, не лучше меня, и мы в ту пору имели друг о друге мало вестей.

Виконтесса, как я подметил, о Люсиль старалась упоминать как можно реже. «Альфонс у нас», – написала она однажды, ничего не добавив. «Люсиль чувствует себя хорошо и всегда весела» – в другой раз. Такие скудные сведения не могли меня удовлетворить.

Дважды мадам приглашала меня провести у них несколько дней или недель на улице Пальмье, и дважды я отказывался. Если по правде, мне не хотелось встречаться с госпожой де Клериси до тех пор, пока вся картина событий не сложится воедино, и я смогу не опасаться какого-нибудь слабого звена.

В сентябре я побывал в Париже, где провел всего два дня и позаботился о том, чтобы не встретиться с мадам, ее дочерью или Альфонсом. И больше ожидаемого преуспел в поисках недостающего звена.

«Раз уж вы не можете покинуть свое имение сейчас, – писала мне виконтесса, – то, быть может, навестите нас в Ла-Полин к концу сбора винограда. Друг мой, я воистину вынуждена просить вас об этом, поскольку урожай велик, и нам не обойтись в финансовых вопросах без знаний и опыта, которые вы так любезно предоставили в наше распоряжение».

На это предложение я ответил весьма туманно, полагая, что в скором времени Альфонс может сообщить нам весть, которая внесет большие перемены в несколько судеб. Теперь, когда он обрел значительную часть утраченного наследства, у него не имелось причин тянуть с завершением своего ухаживания за Люсиль.

Я также обсудил с Джоном Тернером проблему, возникающую в том случае, если мы исходим из факта гибели сообщника Миста на злополучном «Принсипе Амадео». Ведь выходило так, что этот человек унес с собой – если не в тот мир, так уж из этого точно, – остаток состояния Альфонса Жиро.

«Через пять лет Жиро сможет вернуть себе стоимость утраченных чеков, – заверил меня банкир. – Теперь, имея все основания считать бумаги сгинувшими в море, мы смело можем приостановить все выплаты по ним». В том же самом письме мой друг сообщал кое-что, имеющее касание ко мне. «Я становлюсь все старше и толще, – писал он. – И в свете сих фактов решил назначить вас практически своим наследником. Человек, который отказался жениться на такой прекрасной девушке, как Изабелла Гейерсон, да еще и от изрядного состояния, которым она владеет, воистину заслуживает проблем с деньгами. Поэтому я решил завещать их вам».

Ближе к концу сентября мадам снова известила меня о намерении обосноваться на зиму в Ла-Полин и умоляла меня назначить день своего визита. После некоторых колебаний я принял предложение и написал Жиро в Париж, что вскоре буду проездом в городе и намерен провести в обществе своего друга столько времени, сколько возможно.

– Знаете, Дик, все-таки банкротом быть веселее, – сказал Альфонс, когда мы ужинали в его клубе. – Эти деньги… Mon Dieu, сколько с ними хлопот!

– Да, – ответил я, нисколько не кривя душой. – Богатство навлекает злой рок на своих обладателей.

Впрочем, Жиро был вполне счастлив, обретя наследство, и черпал радость, спуская его на других. Вряд ли найдется в мире другая щедрая душа, способная потягаться с Альфонсом, для которого тратить деньги на друзей является величайшим из удовольствий.

– Помните, как мы привыкли пить наше бенедиктинское исключительно из бокалов для кларета? – воскликнул маленький француз. – Ах, вот что значит молодость, n,est ce pas? Кто бы мог представить, что в один прекрасный день у нас будет все, что захотим?

Взгляд его вдруг потемнел, и ребячливость сошла с лица.

– Я был знатным дураком, – промолвил он. – А ты – другим таким же, мой хмурый ликом англичанин. Но я осознал свою глупость и понял, что есть еще счастье в этом мире. По крайней мере, на этот век хватит.

Я встал, намереваясь пожелать другу спокойной ночи, потому как собирался рано выехать поутру.

– Единственная моя надежда, mon ami, – продолжил Альфонс, сжимая мою ладонь своими миниатюрными пальчиками, – что милостивый Господь даст вам вскоре убедиться, как были вы глупы.

К исходу следующего дня я приехал в Драгиньян и поселился в «Отель Бертен», гостинице, лучше которой путешественнику не найти во всем Провансе. Ни день, ни час своего прибытия в Ла-Полин я не уточнял, подозревая, что дела мадам де Клериси могут задержать меня в Париже. Так, собственно говоря, и произошло.

На следующее утро я пешком отправился в Ла-Полин по дороге, идущей мимо виноградников и оливковых рощ, урожай с которых был недавно собран. Яркие цвета осени медленно прокладывали себе дорогу к вершинам горных склонов, где прохладный климат позволяет листве зеленеть дольше, чем в обожженных солнцем долинах. Воздух был свеж и прозрачен, с запада тянул приятный ветерок. Весь мир, похоже, инстинктивно пожинал плоды того, что явилось результатом плодородия почвы и кропотливого труда. Интересно, это природа подстраивается под наше настроение или Создатель приводит наши мысли в соответствие с ветром и небом, светом и тенью?

Когда показалось шато, сердце мое упало, потому как я не нес ничего, кроме дурных вестей, той леди, которую уважал более всех на свете, если не считать одной девушки. Как-то примет мадам мои откровения? Лучше будет поговорить с ней наедине, потому как то, что можно сообщить супруге, не всегда стоит открывать дочери. Эта проблема, однако, решилась сама собой, так как на подступах к старому шато я увидел, что в решетчатой беседке у восточного края кто-то сидит, и заметил мелькание предмета, очень похожего на белый платок. Как и стоило предполагать, мадам сидела за кружевом. Одна.

Свернув с дороги на тропу, идущую через оливковую рощу, я подошел к виконтессе, но не застал ее врасплох. Она заметила мое приближение и отложила работу.

– Значит, вы приехали наконец, – сказала виконтесса, подавая мне руку.

Мы зашли в оплетенную виноградом беседку и сели. Мадам внимательно разглядывала меня.

– Вы сильный человек, mon ami, – проговорила француженка. – По вашему лицу никто не догадается о том, что довелось вам пережить.

Но я пришел говорить не о себе. Моя история предназначалась госпоже де Клериси, и, как прямолинейный англичанин, а не романический герой, я намерен был изложить ее без аллегорий и символов.

– Мадам, ваши деньги украл не Мист, – начал я. – Не барона Жиро понесли мы на кладбище с улицы Пальмье. Не виконт де Клериси был найден близ Пасси и предан земле в церковном дворе в Сенневиле.

Я понял, что виконтесса считает меня сумасшедшим.

– Мой бедный друг, – произнесла она с глубочайшим сочувствием в голосе. – Зачем вы говорите так и к чему клоните?

– К тому, мадам, что никто из нас не застрахован от искушений, и деньги – самое сильное из них. Я самому себе не доверил бы десять миллионов франков. И ни одному человеку на земле.

– Почему?

Мне показалось, что в глазах женщины уже мелькнул проблеск понимания. Я замялся на секунду, и она заговорила сама.

– Мой муж жив?

– Нет, мадам.

Виконтесса повернулась немного в кресле и оперлась локтем на стол, позволяя мне видеть только профиль своего лица. Спрятав подбородок в ладони, она устремила взор в долину.

– Расскажите все, что знаете, – попросила она. – Я не буду перебивать, только не жалейте меня.

– Барон Жиро причинил моему старому патрону огромное зло, когда, охваченный эгоистичным страхом, поместил свое огромное состояние под опеку виконта. Жизнь показывает, что никто не может доверять себе, когда дело касается денег, и никто не имеет права искушать ближнего. Насколько можно судить, виконт был вполне обеспечен. Мне ли не знать, что в его распоряжении имелось больше денег, чем он мог потратить. Вы знаете, мадам, что я питал глубочайшее уважение к вашему мужу и восхищался им. За месяцы, когда мы ежедневно общались, он сотни раз проявлял доброту ко мне, тысячи раз выказывал то, что я не могу расценить иначе как искреннее расположение.

Виконтесса коротко кивнула, и я поспешил вернуться к рассказу, ведь нет пытки страшнее, чем томить человека неизвестностью.

– То, что я узнал, было с большим трудом собрано из различных источников, и о фактах, которые будут мной изложены, не знает и не подозревает ни одна живая душа. Если хотите, это знание может остаться достоянием исключительно нас двоих.

– Друг мой, – сказала госпожа де Клериси, повинуясь порыву самого доброго на свете сердца. – Думаю, ваша сила кроется в том, что вы всегда думаете о других.

– Виконт подвергся искушению, – продолжил я. – В нем жила скрытая страсть к деньгам. Эта болезнь свойственна многим, но большинству людей не предоставляется возможности пасть ее жертвой. Патрон поступил так, как на его месте поступили бы девяносто девять человек из ста. Так, как, наверное, поступил бы и я сам. Он поддался. У него имелось под рукой умелое орудие и ценнейший помощник в лице Шарля Миста. Тот действительно уносил бумаги, но в силу какой-то причины – допустим, не мог подделать необходимые подписи – не имел возможности обратить чеки в наличные без помощи виконта. Сам того не подозревая, я несколько раз мешал их встрече, тем самым откладывая исполнение плана.

Все это время мадам сидела и смотрела на долину. Ее самообладание поражало, потому что ей наверняка хотелось задать тысячу вопросов.

– Полагаю, патрон намеревался бежать в Новый Свет вместе со своим колоссальным богатством и начать жизнь заново. Впрочем, этот пункт, единственный во всей истории, так и остается покрыт туманом. Видимо, когда искушение овладело им, оно затмило все, иначе он не мог не понять, что приносит в жертву ради денег, которые не успеет даже прожить. Мужчины, как правило, платят слишком дорогую цену за свои желания. Претворяя в жизнь свой план, виконт с удивительным коварством, которое, как мне рассказывали, развивается у преступников, замыслил и исполнил хитроумную уловку.

Пожилая француженка повернулась и посмотрела на меня.

– Мадам, нам надлежит думать о нем как о человеке, страдавшем от умственного расстройства, – пояснил я. – Любовь к деньгам в самых тяжелых своих стадиях как ничто лишает способности здраво мыслить. Наиболее удивительной частью его ума было то, с какой быстротой и ловкостью обращал он в свою пользу каждое событие, использовал к выгоде любой шанс. Барон Жиро умирает в Отеле де Клериси – чистая случайность. Виконт с коварством почти сверхъестественным – помните его странное поведение в те дни, как он закрывался в кабинете наедине с покойником – извлек тело бедняги из гроба, переодел в свое платье, сунул в карман свой кошелек, записную книжку и бросил труп в Сену. Я добился, чтобы могилу на кладбище Пер-Лашез вскрыли. В гробу нашли только старые книги, взятые с верхних полок кабинета на улицы Пальмье. Патрон загрузил их туда после того, как сбросил – при помощи Миста, без сомнения, – труп барона в реку, чтобы его затем нашли и опознали.

– Да, он был умнее, чем многие думали, – негромко произнесла мадам. – Я всегда это знала.

– Тело, которое мы нашли под Пасси и похоронили в Сенневиле, – история моя уже подходила к концу, – несомненно, принадлежало барону Жиро. Хотя это единственное обстоятельство в деле, которое не подтверждается неопровержимыми фактами.

– В остальном, значит, сомнений нет? – тихо спросила мадам.

Я покачал головой.

– Нельзя ли допустить, – предположила виконтесса с трезвостью ума, редко встречающейся среди женщин, – что Мист являлся единственным автором и исполнителем преступного замысла? Разумеется, я не в силах объяснить исчезновение трупа барона Жиро, но вполне ведь вероятно, что Мист убил моего мужа и бросил его тело в Сену.

– Нет, мадам, никакого убийства не было.

– Вы уверены?

– Уверен, потому что уже после войны видел виконта живым и здоровым.

 

Глава XXIX

В Ла-Полин

Я напрямик и без утайки поведал все той, кого эта история больше всего касалась. Подробности, впрочем, уже известны терпеливому читателю и не нуждаются в пересказе. Когда мадам де Клериси дослушала до конца, то есть до печальной судьбы «Принсипе Амадео» и гибели всех, кто находился на борту парохода, за исключением двух человек, она некоторое время сидела молча. Да и потом не сделала никаких комментариев. Но они и не были нужны – человеческие слова не в силах что-либо добавить или убавить по отношению к непогрешимому божественному правосудию, которое распоряжается нашей жизнью.

Когда некто, очень близкий нам, предает нашу любовь, впав в прискорбное затмение ума, мало чем отличающееся от полного помешательства, и которое зачастую становится результатом искушения или недостатка силы духа, разве не милость Господня отделяет от нас заблудшего, оставляя лишь смутные воспоминания о его падении? Не выразился ли великий писатель, что печаль мертвая лучше печали живой?

Я встал и направился к выходу из беседки, намереваясь оставить мадам наедине с ее мертвой печалью. Но едва пересек я порог, меня остановил ее спокойный голос:

– Друг мой!

Я замер на месте, не оглядываясь. Через секунду, радуясь, возможно, что я не вижу ее лица, виконтесса продолжила:

– По доброте сердечной, ибо вы сильный человек с мягким сердцем, как и многие из англичан, вы допускаете одну ошибку. Вы слишком переживаете за меня. Конечно, это горе. Но не великая скорбь, понимаете?

– Думаю, да.

– Скорбь постигла меня много лет назад, и связана она не с виконтом де Клериси, но с другим мужчиной, не имеющим иного титула, помимо звания благородного человека. Но мне кажется, нет в мире звания выше. Это давняя история, одна из тех, что часто происходят во Франции, где благополучие ставят выше счастья, а деньги выше любви. Жизнь моя сложилась… да, удачно. Благодаря Люсиль. У меня есть цель, стремление к которой окрыляет меня. Цель эта – обеспечить счастье дочери, дать ей то, чего я оказалась лишена сама, уберечь от ошибки, которую женщины совершают из поколения в поколение, решая, что любовь приходит после брака. Так никогда не бывает, друг мой, никогда. Привычка, быть может, или, в лучшем случае, привязанность. Но это лишь медь там, где должно быть либо золото, либо ничего.

Я стоял вполоборота к ней и смотрел в долину, не решаясь заглянуть в глаза, проникшие в самую глубину моей души в будуаре на улице Пальмье много месяцев тому назад. И с тех пор они читали все думы и чаяния, которые я прятал от остального мира. Мадам без единого слова с моей стороны знала, что у меня тоже есть объект, придающий смысл существованию. И этот объект совпадал с ее собственным стремлением. Мы оба хотели сделать жизнь Люсиль счастливой.

– Это очень трудное дело, – продолжала виконтесса, обращаясь, мне кажется, наполовину к самой себе, – если только за него не берется мужчина, которому оно не в тягость. Я имею в виду задачу обеспечить счастье женщины. Даже матери стоит дважды подумать, прежде чем вмешиваться. Мне всегда вспоминаются слова вашего друга Джона Тернера: «Когда сомневаешься, не предпринимай ничего». А он, сдается, очень мудрый человек.

Госпожа де Клериси всегда бережно расходовала слова, вот и сейчас распространяться не стала. Мы помолчали с минуту, потом она заговорила снова:

– Спасибо вам за мысль и заботу, с которой вы проверяли все детали истории, поведанной сегодня мне.

– Я мог скрыть ее от вас, мадам, и тем самым уберечь от огорчения. Быть может, вам лучше было бы ничего не знать.

– Думаю, мой дорогой друг, что лучше все-таки знать. Скажем ли мы Люсиль?

Я повернулся и посмотрел на виконтессу, тон которой привлек мое внимание. В словах прозвучало нечто большее, чем простой вопрос. Думаю, в них было множество вопросов.

– Это решать вам.

– Могу я узнать ваше мнение, mon ami?

– Мне не по душе хранить секреты от Мадемуазель.

На минуту мадам погрузилась в раздумья.

– Если пойдете в шато, то найдете Люсиль либо в саду, либо в часовне, где она присматривает за цветами, – проговорила наконец пожилая француженка, снова принимаясь за рукоделие. – Расскажите ей все, что сочтете нужным.

Оставив мадам, я медленно пересек сад. Среди пестрых клумб девушки не оказалось. Миновав древние солнечные часы, я вошел под сень деревьев у рва, где в прохладной тени беспрестанно вели беседу лягушки. По сию пору, слыша этот звук, я ощущаю в груди нечто, что нельзя назвать ни сожалением, ни безраздельным счастьем. Это было некое смешение того и другого, что в итоге гораздо выше земного понимания последнего из названных состояний.

Пройдя под ветвями кипарисов, я тихо приблизился к часовне, дверь и окна которой были раскрыты настежь. Остановившись в тени крыльца, я заметил, что Люсиль уже не возится с цветами. Завершив труды, девушка опустилась на колени перед алтарем и подняла к небесам личико столь же безгрешное, как у скульптурных изображений ангелов вокруг.

Я присел на крылечке и стал ждать.

Через некоторое время Люсиль поднялась и повернулась ко мне. Как всегда после долгой разлуки мне показалось, что никогда не любил я ее так сильно, как в тот миг.

Я искал в ее глазах выражение удивления, но Мадемуазель, похоже, знала, кого увидит обернувшись. Вместо этого на лице ее появилась незнакомая прежде нежность, и сердце мое забилось. Девушка, жестом слегка застенчивым, что тоже было внове, подала руку.

– Почему у вас такой вид? – резко спросила она.

– Я пытался понять, Мадемуазель, о чем вы думали, приближаясь ко мне.

– Ах! – Люсиль покачала головой.

– Не может же быть, что вы рады видеть меня здесь? Однако мне почти показалось…

Девушка тихо рассмеялась.

– Как легко впасть в ошибку, – сказала она.

Я снова сел, надеясь, что Люсиль последует моему примеру. Но она продолжала стоять в паре ярдов от меня, прислонившись плечом к серой стене крыльца и устремив взгляд куда-то в тень деревьев. Просто находиться рядом с ней уже казалось счастьем большим, чем можно выразить словами.

– Вы находите, что легко впасть в ошибку, Мадемуазель?

– Да, – последовал тихий ответ.

– Я тоже.

Мы помолчали несколько минут. Разговор лягушек во рву звучал приятно и умиротворяюще.

– Что склонны вы считать своей ошибкой? – спросила Люсиль наконец.

– Я думал, что вы любите Альфонса Жиро и собираетесь за него замуж.

За все время девушка ни разу не посмотрела на меня.

– Я ошибался, Мадемуазель?

– Да. Я все сказала Альфонсу сразу, но он поверил мне только недавно.

– Мне казалось, что вашим избранником станет он.

– Нет. Не он и никто, похожий на него. Если у меня появится избранник, то это будет человек, обладающий сильной волей, способный повелевать не только мной, но и мужчинами. Тот, кто умнее, сильнее и храбрее всех прочих.

Я посмотрел на нее, но видел только профиль лица и солнечный луч, играющий в волосах.

– Считаете вы меня таким человеком, Мадемуазель?

Последовала пауза, показавшаяся мне бесконечной.

– Да, – прозвучал наконец едва слышный ответ.

Произнеся его, девушка двинулась туда, где простиралась тень кипарисов. Удалившись от меня на несколько шагов, она вдруг медленно возвратилась и встала передо мной. В лице ее не осталось ни кровинки, но в глазах было нечто, отчего небо раскрылось предо мной на земле.

– Me voilà, – сказала она с забавно взмахнув ручкой. – Me voilà, забирайте, если хотите.