Маккей сидел на балконе маленькой гостиницы, которая, как коричневый гном, присела на корточках на восточном берегу озера.

Озеро маленькое и одинокое, высоко в Вогезах; однако одиночество – не то слово, которым можно определить его дух; скорее уединение, отстранение. Со всех сторон нависали горы, образуя огромную треугольную чашу, которая, когда Маккей впервые ее увидел, показалась ему наполненной неподвижным вином мира и спокойствия.

Маккей с честью носил свои крылья в мировой войне, вначале во французской авиации, потом, когда его страна вступила в войну, в экспедиционном корпусе. И как птицы любят деревья, так же любил их и Маккей. Для него они были не просто стволы и ветви, побеги и корни; для него они были личностями. Он остро сознавал разницу в характерах даже представителей одного вида: вот эта сосна благожелательная и веселая, а вот та суровая и монашеская; вот здесь стоит важничающий разбойник, а там мудрец, окутанный в зеленые размышления; эта береза распутна, а береза рядом с ней девственна, мечтательна.

Война опустошила его: нервы, мозг, душу. Все годы, прошедшие после нее, рана не закрывалась. Но теперь, когда его машина начала спускаться в обширную зеленую чашу, он почувствовал, как его охватывает ее дух, ласкает, успокаивает, обещает исцеление. Казалось, он плывет, как падающий лист, сквозь густой лес, и мягкие руки деревьев убаюкивают его.

Он остановился в маленькой гостинице и задержался здесь, день за днем, неделю за неделей.

Деревья нянчили его; мягкий шепот листьев, медленное пение игольчатых сосен вначале заглушили, а потом совсем прогнали грохот войны и его печали. Открытая рана его духа начала затягиваться от этого зеленого лечения; потом она закрылась и стала шрамом; потом даже шрам зарос и скрылся, как шрамы на груди земли зарастают и покрываются опавшей осенней листвой. Деревья наложили ему на глаза исцеляющие зеленые ладони, изгоняя картины войны. Он вдыхал силу в зеленом дыхании холмов.

Но по мере того как к нему возвращались силы и разум и дух исцелялись, Маккей все острее чувствовал, что это место чем-то обеспокоено, что его спокойствие несовершенно, что в нем чувствуется оттенок страха.

Как будто деревья ждали, пока он выздоровеет, прежде чем передать свою тревогу. Теперь они пытались сказать ему что-то; в шепоте листвы, в пении сосновых игл слышался гнев, какие-то мрачные опасения.

Именно это удерживало Маккея в гостинице – определенное ощущение призыва, сознание, что что-то неладно, и он должен это исправить. Он напрягал слух, чтобы уловить слова шелестящих ветвей, слова, дрожавшие на краю человеческого восприятия.

Но они никогда не переходили через этот край.

Постепенно он сориентировался, определил, как ему казалось, центр тревоги долины.

На берегах озера было только два здания. Одно – гостиница, и вокруг него защитно смыкались деревья – уверенно и дружески. Как будто они не только приняли это здание, но и сделали его частью себя.

Не так было с другим жилищем. Когда-то это была охотничья хижина давно умерших землевладельцев; теперь она полуразвалилась, стояла заброшенная. Она располагалась на другом берегу озера, прямо напротив гостиницы, и в глубине, в полумиле от берега. Когда-то ее окружали поля и плодородный сад.

Лес надвинулся на них. Тут и там на полях стояли одинокие сосны и тополи, как солдаты, охраняющие пост; отряды поросли поднимались среди изогнутых высохших стволов фруктовых деревьев. Но лесу не просто давалось продвижение: прогнившие пни показывали, где обитатели хижины срубили вторгнувшихся, черные полосы говорили, где лес жгли.

Здесь центр конфликта, который он ощущал. Здесь зеленый народ леса угрожал и подвергался угрозам; здесь шла война. Хижина была крепостью, осажденной лесом, крепостью, чей гарнизон устраивал постоянные вылазки с топором и факелом, унося жизни осаждающих.

Однако Маккей чувствовал безжалостный напор леса, видел, как зеленая армия заполняет бреши в рядах, выбрасывает отростки на расчищенные места, распространяет корни; и всегда с сокрушительным терпением, терпением, заимствованным у каменной груди вечных холмов.

У него было впечатление постоянного наблюдения, бдительности, как будто ночью и днем лес следит за хижиной мириадами глаз; неумолимо, не отступая от своей цели. Он рассказал о своих впечатлениях хозяину гостиницы и его жене, и те посмотрели на него странно.

– Старый Поле не любит деревья, это точно, – сказал старик. – И двое его сыновей тоже. Они не любят деревья, но и деревья их не любят.

Между хижиной и берегом до самого края озера росла прелестная маленькая рощица из серебристых берез и пихт. Роща тянулась примерно на четверть мили, в глубину достигала не более ста-двухсот футов, и не только красота деревьев, но и их любопытное расположение вызвало живой интерес у Маккея. По обоим концам рощи росло с десяток или больше игольчатых пихт, не группой, а цепочкой, как в походном порядке; с двух других сторон на равных промежутках друг от друга также стояли пихты. Березы, стройные и изящные, росли под охраной этих крепких деревьев, но не густо и не заслоняли друг друга.

Маккею эти серебристые березы напоминали процессию милых девушек под защитой изящных рыцарей. Со странным ощущением видел он в березах восхитительных женщин, веселых, смеющихся, а сосны – их возлюбленные, трубадуры, в своих зеленых игольчатых кольчугах. И когда дул ветер и вершины деревьев склонялись под ним, как будто изящные девушки приподнимали свои трепещущие лиственные юбки, склоняли лиственные головы и танцевали, а рыцари-пихты окружали их, смыкали руки и танцевали с ними под шум ветра. В такие минуты они почти слышал сладкий смех берез, выкрики пихт.

Из всех деревьев этой местности Маккею больше всего нравилась маленькая роща; он греб по озеру и отдыхал в ее тени, дремал здесь и, закрыв глаза, слышал волшебное эхо сладкого смеха, слышал загадочный шепот и звуки танцующих ног, легкие, как падающие листья; впитывал в себя мечтательное веселье, которое было душой этого маленького леса.

А два дня назад он увидел Поле и его двух сыновей. Маккей дремал в роще почти весь день; когда начали сгущаться сумерки, он неохотно встал и начал грести к гостинице. Он находился в нескольких сотнях футов от берега, когда из-за деревьев показались три человека и остановились, глядя на него, три мрачных сильных человека, выше среднего роста, обычного для французских крестьян.

Он выкрикнул им дружеское приветствие, но они не ответили; стояли, хмурясь. И тут, когда он снова склонился к веслам, один из них поднял топор и свирепо ударил по стволу стройной березы. Маккею показалось, что он слышит тонкий жалобный крик ударенного дерева, а весь лес вздохнул.

Маккею показалось, что острое лезвие впилось в его собственную плоть.

– Прекратите! – закричал он. – Прекратите, черт вас возьми!

Вместо ответа тот ударил снова – и никогда Маккей не видел такой ненависти, как у него на лице в момент удара. Бранясь, со смертоносным гневом в сердце, он повернул лодку и начал грести к берегу. Он слышал, как снова и снова ударял топор и совсем рядом с берегом услышал треск и снова тонкий жалобный крик. Он поднял голову, чтобы взглянуть.

Береза шаталась, падала. Но во время ее падения он увидел необычное зрелище. Рядом с березой росла одна из пихт, и, падая, меньшее дерево, склонилось на пихту, как девушка падает в обморок на руках своего возлюбленного. Она лежала и дрожала, а одна из больших ветвей пихты выскользнула из-под нее, взметнулась и нанесла владельцу топора сокрушительный удар по голове, отбросив его на землю.

Конечно, всего лишь случайный удар ветви, согнутой давлением упавшего дерева и разогнувшейся, когда это дерево скользнуло ниже. Но в отскоке ветви была видна такая сознательная деятельность, такой гнев, что это очень походило на мстительный удар. Маккей почувствовал странное покалывание на коже, сердце забилось с перебоями.

Мгновение Поле и его второй сын смотрели на крепкую пихту и лежащую на ее груди серебристую березу, защищенную игольчатыми ветвями, как будто – снова у Маккея возникло то же представление – как будто раненая девушка лежит в объятиях своего рыцарственного возлюбленного. Отец и сын стояли и смотрели.

Потом, ни слова не говоря, все с той же жгучей ненавистью на лицах, они подняли лежавшего, он обнял их руками за шеи, и они повели его, волочившего ноги, прочь.

Утром, сидя на балконе гостиницы, Маккей снова и снова возвращался к этой сцене; все более и более осознавал он человеческий аспект падения березы на подхватившую ее пихту, сознательность нанесенного удара. За прошедшие с того времени два дня он чувствовал, как усилилось беспокойство деревьев, их призывы шепотом стали настойчивей.

Что они пытаются сказать ему? Что он должен сделать?

Обеспокоенный, он смотрел на озеро, пытаясь пронзить туман, нависший над ним и скрывший противоположный берег. Неожиданно ему показалось, что он слышит призыв рощи, почувствовал, как она привлекает его внимание так же устойчиво, как магнит притягивает и удерживает иглу компаса.

Роща звала его, просила прийти.

Маккей немедленно подчинился приказу; он встал и пошел вниз к причалу; сел в свой скиф и начал грести поперек озера. И когда весла коснулись воды, беспокойство покинуло его. Его место заняли мир и какое-то особое возбуждение.

Над озером лежал густой туман. Ни дуновения ветерка, но туман вздымался сгустками и перемещался, дрожал и сворачивался под прикосновением невидимых воздушных рук.

Он был живым, этот туман. Он собирался в фантастические дворцы, мимо чьих сверкающих фасадов плыл Маккей; дворцы превращались в холмы и долины, в окруженные стенами равнины, дно которых было из подернутого рябью шелка. Среди них блестели маленькие радуги, а на воде показывались призматические полосы и распространялись, как пролитое опаловое вино. У Маккея появилась иллюзия огромных расстояний, как будто туманные холмы были настоящими горами, долины меж ними не просто видением. А он сам великан, прорубающийся сквозь волшебный мир. Прыгнула форель – словно левиафан вынырнул из бездонных глубин. Вокруг арки ее тела переплетались радуги, потом они превратились в дождь мягко сверкающих драгоценностей: алмазов и сапфиров, пламенных рубинов и жемчужин с блестящей розовой серединой. Рыба исчезла, беззвучно уйдя в воду; ее радужное тело скрылось в ней, и на мгновение только многоцветный водоворот сохранялся на том месте, где была форель.

Не слышно было ни звука. Маккей опустил весла и наклонился вперед, плывя по течению. В молчании перед собой и вокруг себя он чувствовал, как открываются ворота неведомого мира.

Неожиданно он услышал голоса, множество голосов, вначале слабые и бормочущие; потом они стали громче, отчетливее; сладкие женские голоса и смешанные с ними более низкие мужские. Голоса поднимались и падали в диком веселом напеве, в его радости слышались одновременно гнев и печаль – как будто солнечные ткачи в свою огненную ткань вплетали черные нити печали и алые полосы, окрашенные гневными закатами.

Маккей дрейфовал, не смея дышать, чтобы не заглушить звуки волшебного пения. Оно звучало все ближе и ближе, и он заметил, что скорость лодки увеличилась, лодка больше не дрейфует, как будто маленькие волны по обе стороны подталкивают ее вперед своими мягкими бесшумными ладонями. Когда лодка уткнулась в берег и зашуршала по гладкой гальке, песня прекратилась.

Маккей привстал и всмотрелся вперед. Здесь туман был гуще, но он видел очертания рощи. Как будто смотришь через множество занавесей из тонкого газа: деревья казались движущимися, воздушными, нереальными. И среди них мелькали фигуры в размеренном ритме, как тени от ветвей ритмично движутся под ветром.

Маккей вышел на берег и медленно направился к ним. Туман сгустился за ним, закрыв берег.

Ритмичное мелькание прекратилось; ни движения и ни звука среди деревьев, но он чувствовал, что вся роща полна внимательно наблюдающей за ним жизни. Маккей попробовал заговорить; какое-то молчаливое заклятие было у него на устах.

– Вы меня звали. Я пришел вас выслушать, помочь вам, если смогу.

Слова сформировались в его сознании, но произнести их он не смог. Снова и снова пытался в отчаянии; казалось, слова умирают на устах, прежде чем он мог дать им жизнь.

Туманный столб проплыл вперед и остановился, покачиваясь, на расстоянии вытянутой руки от него. И неожиданно из него выглянуло женское лицо, глаза на уровне его глаз. Да, женское лицо; но Маккей, глядя в эти глаза, рассматривавшие его, понимал, что они не могут принадлежать человеку. Глаза были без зрачков, белки оленьи и цвета мягкой зелени глубокой лесной поляны; в них сверкали крошечные светлые звездочки, как мотыльки в лунном луче. Глаза широкие и широко расставленные под широким низким лбом, над которым прядь за прядью волосы цвета бледного золота; пряди казались покрытыми блестящим золотым пеплом. Нос маленький и прямой, рот алый и изысканный. Лицо овальное, заострявшееся к нежному острому подбородку.

Прекрасное лицо, но чуждой красотой; волшебной. Долгие мгновения эти необычные глаза всматривались в него. Потом из тумана показались две белые тонкие руки, с длинными ладонями, с сужающимися пальцами.

– Он услышит, – прошептали алые губы.

И сразу вокруг послышались звуки: шепот и шорох листьев под дыханием ветра, скрип ветвей, смех невидимых ручейков, возгласы воды, падающей в глубокие каменные пруды, – голоса, которые лес сделал различимыми.

– Он услышит! – провозглашали эти голоса.

Длинные белые пальцы коснулись его губ, и прикосновение их было прохладным, как прикосновение березовой коры после долгого утомительного подъема; прохладным и слегка сладковатым.

– Он будет говорить, – прошептали алые губы.

– Он будет говорить! – снова подхватили лесные голоса, как молитву.

– Он увидит, – прошептала женщина, и холодные пальцы коснулись его глаз.

– Он увидит! – повторили лесные голоса.

Туман, скрывавший рощу от Маккея, задрожал, поредел и исчез. Его место занял ясный, прозрачный, слегка зеленоватый, чуть светящийся эфир: впечатление такое, будто он стоит в середине чистого бледного изумруда. Под ногами золотой мох, расцвеченный маленькими звездочками васильков. Женщина со странными глазами и лицом волшебной красоты теперь стала видна вся. Он увидел стройные плечи, крепкие маленькие заостренные груди, гибкое тело. От шеи до колен на ней какое-то одеяние, тонкое, шелковое, будто сотканное из паутины; сквозь него просвечивает тело, будто огонь молодой весенней луны играет в ее венах.

За ней на золотом мху видны другие такие же женщины, множество их; все смотрят на него такими же широко расставленными зелеными глазами, в которых танцуют облака сверкающих мотыльков лунных лучей; подобно ей, все увенчаны блестящими бледно-золотыми волосами; подобно ей, у всех овальные заостренные лица волшебной, опасной красоты. Странно только, что если она смотрела на него серьезно, оценивала его, среди ее сестре некоторые смотрели насмешливо, другие звали странно соблазнительным взглядом; были и такие, которые смотрели только с любопытством, и такие, чьи большие глаза упрашивали, умоляли его.

И вдруг Маккей понял, что в этом неземном зеленоватом сверкающем воздухе есть и деревья рощицы. Только они стали призрачными; они напоминали белые тени, отброшенные на тусклый экран; стволы и ветви, побеги и листья – они окружали его, как будто сплетенные из воздуха неведомым мастером призраки деревьев, растущих в другом измерении.

Неожиданно он заметил среди женщин и мужчин; у них так же широко расставлены глаза, и так же лишены зрачков, но белки карие и голубые; мужчин с заостренными подбородками и овальными лицами, широкими плечами; одеты они в темно-зеленые куртки; смуглые, мускулистые и сильные, с тем же гибким изяществом, что и женщины; и, подобно женщинам, красота их была чуждой и волшебной.

Маккей услышал негромкий жалобный плач. Он обернулся. Недалеко от него в объятиях смуглого мужчины в зеленом лежала девушка. Лежала у него на груди. Его глаза были полны черным пламенем гнева, ее затуманены и заполнены болью. На мгновение Маккей увидел березу, которую срубил сын Поле, и пихту, на которую легла береза. Он видел березу и пихту как нематериальные очертания вокруг женщины и мужчины. На миг девушка и мужчина, береза и пихта показались ему одним целым. Женщина с алыми губами коснулась его плеча, и зрение его прояснилось.

– Она сохнет, – вздохнула женщина, и в голосе ее Маккей услышал печальный шелест листвы. – Разве не жаль, что она сохнет: наша сестра так молода, так стройна и красива?

Маккей снова посмотрел на девушку. Белая кожа, казалось, стянулась; лунный блеск, который просвечивал сквозь тела остальных, у нее казался тусклым и бледным; стройные руки безжизненно опустились, тело обвисло. Рот побледнел и высох; длинные туманно-зеленые глаза поблекли. Бледно-золотые волосы потеряли блеск, высохли. Он смотрел на медленную смерть, смерть увядания.

– Пусть увянет рука, ударившая ее! – сказал мужчина в зеленом, который поддерживал девушку, и в его голосе Маккей услышал свирепый шум зимнего ветра в засохших ветвях. – Пусть сердце его засохнет, пусть сожжет его солнце! Пусть дождь и вода будут избегать его, а ветры покарают!

– Я хочу пить, – прошептала девушка.

Наблюдавшие женщины зашевелились. Одна выступила вперед, держа чашу, как из тонких листьев, превратившихся в зеленый кристалл. Она остановилась у ствола одного из призрачных деревьев, взялась за одну ветвь и потянула ее вниз. Стройная девушка с испуганными негодующими глазами подплыла к дереву и обняла руками призрачный ствол. Женщина с чашей пригнула ветвь и надрезала ее чем-то, показавшимся Маккею стрелой из гагата. Из раны полилась слабо опалесцирующая жидкость, которая стала медленно заполнять чашу. Когда чаша заполнилась, женщина, стоявшая рядом с Маккеем, подошла к этому дереву и накрыла руками раненое место. Потом отошла, и Маккей увидел, что жидкость больше не течет. Женщина коснулась дрожащей девушки и развела ее руки.

– Залечится, – мягко сказала она. – Была твоя очередь, маленькая сестра. Рана зарастет. Скоро ты об этом забудешь.

Женщина с чашей опустилась на колени возле бледных сухих губ той, которая – увядала. Девушка жадно выпила до последней капли. Туманные глаза прояснились, засверкали; губы, которые были такими сухими и бледными, покраснели, бледное тело блеснуло, как будто его убывающий свет подкрепили заново.

– Пойте, сестры! – резко воскликнула она. – Танцуйте для меня, сестры!

Снова послышалась песня, которую Маккей уже слышал в тумане на озере. Теперь, как и тогда, он не мог разобрать ни слова, но тему разобрал ясно: радость весеннего пробуждения, нового рождения, когда в каждой ветви поет зеленая жизнь, вздувается в почках, расцветает в каждом листочке; танец деревьев в ароматных ветерках весны; барабаны радостного дождя на лиственном капюшоне; страсть летнего солнца, испускающего свой золотой поток на деревья; медленное величественное прохождение луны, и зеленые руки, протягивающиеся к ней и извлекающие с ее груди молоко серебряного пламени; мятеж и дикая радость ветров, с их безумным воем и гудением; мягкое переплетение ветвей, поцелуй любящих листьев – все это и еще больше, гораздо больше такого, что Маккей не мог понять, потому что все это тайны, о которых у человека нет никакого представления, – все это звучало в пении.

И все это и еще больше было и в ритмах танца этих странных зеленоглазых женщин и смуглых мужчин; что-то невероятно древнее, однако молодое, что-от от мира, каким он был до появления человека.

Маккей слушал, Маккей смотрел, терялся в удивлении; свой собственный мир он почти забыл; мозг его запутался в паутине зеленого волшебства.

Женщина рядом коснулась его руки. Она указала на девушку.

– И все же она вянет, – сказала она. – И даже вся наша жизнь, если бы мы ее влили, не спасла бы ее.

Он взглянул: увидел, что краска медленно покидает губы девушки, сверкающий прибой жизни отступает; глаза, которые только что были такими яркими, затуманились и снова потускнели. Неожиданно приступ великой жалости и гнева сотряс его. Он склонился к девушке, взял ее руки в свои.

– Убери их! Убери свои руки! Они меня жгут! – простонала она.

– Он пытается помочь тебе, – негромко прошептал одетый в зеленое мужчина. Однако отвел руки Маккея в сторону.

– Не так ты можешь ей помочь, – сказала женщина.

– Что мне сделать? – Маккей встал, беспомощно переводя взгляд с одного на другого. – Как мне помочь?

Пение стихло, танец прекратился. Над рощей нависла тишина, и Маккей почувствовал, что все взгляды устремлены на него. Все были напряжены – ждали. Женщина коснулась его руками. Прикосновение их было прохладным, и от него странная сладость распространялась по венам.

– Там живут три человека, – сказала она. – Они ненавидят нас. Скоро мы все будем, как она, – увянем. Они поклялись в этом, а как они поклялись, так и сделают. Если только…

Она замолчала; Маккей почувствовал странное беспокойство. Лунные мотыльки в ее взгляде сменились на красные точки. Они почему-то привели его в глубокий ужас, эти красные точки.

– Три человека? – В его затуманенном мозгу всплыло воспоминание о Поле и двух его крепких сыновьях. – Три человека, – тупо повторил он – Но что такое для вас три человека? Ведь вас так много! Что могут сделать три человека против ваших рослых кавалеров?

– Нет, – она покачала головой. – Наши… мужчины ничего не могут сделать. Никто ничего не может сделать. Когда-то мы веселились ночью и днем. Теперь мы боимся – ночью и днем. Они хотят уничтожить нас. Нас предупредили наши родственники. Но они не могут нам помочь. Эти трое – хозяева лезвия и огня. Против лезвия и огня мы беспомощны.

– Лезвие и огонь! – подхватили слушатели. – Против лезвия и огня мы беспомощны.

– Они нас обязательно уничтожат, – прошептала женщина. – Мы все увянем, как она, или сгорим… Если только…

Неожиданно она обхватила белыми руками шею Маккея. Прижала к нему свое гибкое тело. Ее алый рот поискал и нашел его губы и прижался к ним. По всему телу Маккея пробежало быстрое сладкое пламя, зеленый огонь желания. Он схватил ее, прижал к себе.

– Ты не умрешь! – воскликнул он. – Нет, клянусь Господом, ты не умрешь!

Она откинулась, посмотрела ему в глаза.

– Они поклялись уничтожить нас, – сказала она, – и скоро. Лезвием и огнем они уничтожат нас, эти трое… если только…

– Если только? – яростно повторил он.

– Если только ты не убьешь их раньше, – ответила она.

Холод охватил Маккея, пригасив зеленое сладкое пламя желания. Он опустил руки, оттолкнул от себя женщину. На мгновение она задрожала перед ним.

– Убей! – услышал он ее шепот – и она исчезла. Призрачные деревья задрожали, их очертания стали плотнее, материальнее. Зеленая прозрачность потемнела. На мгновение Маккей почувствовал головокружение, как при переходе из одного мира в другой. Он закрыл глаза. Головокружение прошло, и он открыл их, осмотрелся.

Он стоял на обращенном к озеру краю маленькой рощи. Не было никаких мелькающих теней, ни следа белых женщин и смуглых, одетых в зеленое мужчин. Под ногами зеленый мох; исчез мягкий золотой ковер с голубыми звездами цветов. Вокруг него толпились березы и пихты. Слева росла мощная пихта, на ее игольчатых ветвях лежала увядающая береза. Это была та самая береза, которую так бессмысленно срубил сын Поле. На мгновение в пихте и березе он увидел призрачные очертания одетого в зеленое мужчины и стройной вянущей девушки. На мгновение береза и пихта, девушка и мужчина слились, стали чем-то единым. Маккей сделал шаг назад, и руки его коснулись гладкой прохладной коры другой березы, растущей справа от него.

Под руками кора была как… как что?.. как прикосновение длинных стройных рук женщины с алыми губами. Но это прикосновение не приносило того чуждого восторга, того пульса зеленой жизни, что ее руки. Однако, как и тогда, это прикосновение помогло ему прийти в себя. Очертания девушки и мужчины исчезли. Перед ним была крепкая пихта и упавшая на ее ветви вянущая береза.

Маккей стоял, смотрел и дивился, как человек, проснувшийся после странного сна. Неожиданно ветерок пошевелил листву росшей рядом с ним березы. Листва зашумела, вздохнула. Ветер стал сильнее, и листья зашептали.

– Убей! – услышал он шепот – и опять: – Убей! Помоги нам! Убей!

И шепот был голосом женщины с алыми губами!

Гнев, быстрый и беспричинный, вспыхнул в Маккее. Он побежал по роще, туда, где, как он знал, стоит старая хижина, в которой живут Поле и его сыновья. Ветер дул все сильнее, и громче и громче шептала листва деревьев.

– Убей! – шептала она. – Убей их! Спаси нас! Убей!

– Я убью! Я спасу вас! – Маккей задыхался, пульс бился у него в ушах, отвечая на этот все более громкий, все более настойчивый приказ. В сознании его оставалось только одно желание – добраться до горла Поле и его сыновей, сломать им шеи; стоять рядом с ними и смотреть, как они увядают; увядают, как та стройная девушка в объятиях одетого в зеленое мужчины.

С криком выбежал он из рощи на залитое солнцем поле. Пробежал еще сто футов и понял, что шепот прекратился, что больше он не слышит гневного шороха листьев. Казалось, он освободился от какого-то заклинания, разорвал паутину колдовства. Маккей остановился, упал на землю, зарылся лицом в траву.

Он лежал, собираясь с мыслями, приводя их в разумный порядок. Что он собирался сделать? Наброситься, как сумасшедший, на этих троих в хижине, убить их? А за что? Из-за того, что его попросила волшебная женщина с алыми губами, чьи поцелуи он еще ощущал? Из-за того, что шепот листвы маленькой рощи показался ему тем же приказом?

И из-за этого он собрался убить трех человек!

Что такое эта женщина, и ее сестры, и одетые в зеленое мужчины? Иллюзии, фантомы, рожденные гипнотическим действием клубящегося тумана, в котором он греб, когда плыл по озеру. Такие происшествия нередки. Маккей знал людей, которые, глядя широко раскрытыми глазами на движущиеся облака, создавали фантастический мир и жили в нем; знал других, которым нужно было лишь взглянуть на гладкую падающую воду, чтобы оказаться в мире сна наяву; были и такие, кто погружал себя в сон, глядя на сверкающий хрустальный шар, а некоторые находили источник иллюзии в блестящем блюдце с черными чернилами.

Не мог ли движущийся туман протянуть такие же гипнотические пальцы в его сознание – и его любовь к деревьям, ощущение просьбы, которое он так давно чувствует, воспоминание о бессмысленно срубленной березе – все это соединилось в его загипнотизированном сознании в те картины, которые он видел?

А потом в потоке солнечного света очарование растаяло, сознание его проснулось.

Маккей потрясенно встал. Оглянулся на рощу. Ветра не было, листва неподвижна, молчит. И снова ему показалось, что он видит группу девушек, окруженных рыцарями и трубадурами. Он вспомнил слова женщины с алыми губами: веселье ушло, его место занял страх. Кем бы она ни была: привидением, дриадой, – она сказала правду.

Он повернулся, в мозгу его начал формироваться план. Что-то в глубине его души упрямо утверждало, что происшествие было реальным. Во всяком случае, говорил он себе, роща слишком прекрасна, чтобы допустить ее уничтожение. Пусть испытанное им – сон, но он спасет рощу из-за той сущности красоты, которая содержится в ее зеленой чаше.

Старая хижина находилась примерно в полумиле. К ней вела по полю извивающаяся тропа. Маккей прошел по тропе, поднялся по шатким ступеням и остановился, прислушиваясь. Он услышал голоса и постучал. Дверь распахнулась, на пороге стоял старый Поле, глядя на него полузакрытыми подозрительными глазами. За ним стоял один из его сыновей. У обоих лица были мрачные и враждебные.

Маккею показалось, что со стороны отдаленной рощи донесся слабый отчаянный шепот. Двое на пороге как будто тоже его услышали, потому что взгляд их переместился на рощу, и он увидел, как лица их исказило выражение ненависти; потом они снова взглянули на него.

– Что вам нужно? – коротко спросил Поле.

– Я ваш сосед, живу в гостинице… – вежливо начал Маккей.

– Я знаю, кто вы такой, – резко прервал его Поле. – Но что вам нужно?

– Воздух этого места хорош для меня. – Маккей подавил растущий гнев. – Я хочу прожить здесь с год или больше, пока здоровье не поправится. Я хотел бы купить часть вашей земли и построить себе дом.

– Да, мсье? – в мощном голосе старика теперь звучала ядовитая вежливость. – Но позволительно ли спросить, почему бы вам не остаться в гостинице? Там хорошие условия, и вы там понравились.

– Я хочу быть один, – ответил Маккей. – Мне не хочется жить рядом с людьми. Мне нужна своя земля, я хочу спать под собственной крышей.

– Но почему вы пришли ко мне? – спросил Поле. – На той стороне озера много места, можете выбирать. Там хорошо, а эта сторона несчастливая, мсье. Но скажите, какая часть моей земли вам приглянулась?

– Вон та маленькая роща, – ответил Маккей и указал на рощу.

– Ага! Я так и думал! – прошептал Поле и понимающе переглянулся с сыном. Потом мрачно посмотрел на Маккея.

– Роща не продается, мсье, – сказал он наконец.

– Я могу дорого заплатить, – сказал Маккей. – Назовите цену.

– Она не продается, – повторил Поле, – ни за какую цену.

– Послушайте, – рассмеялся Маккей, хотя сердце у него упало от такого бесповоротного отказа. – У вас много акров, что вам до тех нескольких деревьев? Я могу позволить себе исполнение своих прихотей. Я дам вам столько, сколько стоит вся остальная ваша земля.

– Я спросил вас, какое место вам нужно, и вы ответили, что всего несколько деревьев, – медленно сказал Поле, и высокий сын за ним неожиданно резко и злобно рассмеялся. – Но в этом больше, мсье. Гораздо больше. И вы это знаете, иначе зачем бы вам платить? Да, вы знаете. Вы знаете, что мы должны уничтожить эту рощу, и хотите спасти ее. И кто вам сказал об этом, мсье? – рявкнул он.

В его лице, придвинувшемся к Маккею, в оскаленных зубах была такая злоба, что Маккей невольно отступил.

– Несколько деревьев! – насмехался старый Поле. – Тогда кто ему сказал, что мы собираемся делать, а, Пьер?

Сын его снова рассмеялся. И, слушая его смех, Маккей почувствовал, как в его крови снова вспыхивает та же слепая ненависть, что и во время его бега по шепчущему лесу. Он справился с собой, отвернулся. Он ничего не может сделать – сейчас. Поле остановил его.

– Мсье, – сказал он. – Подождите. Войдите. Я хочу кое-что сказать вам. И показать тоже. Кое о чем, возможно. попросить.

Он отступил в сторону, поклонился с грубой вежливостью. Маккей прошел в дверь. Поле и его сын шли за ним. Он оказался в большой, тускло освещенной комнате, с высоким потолком, по которому шли почерневшие от дыма балки. С балок свисали связки лука. травы и копченые окорока. С одной стороны широкий очаг. Возле него сидел второй сын Поле. Когда они вошли, он поднял голову, и Маккей увидел повязку на левой части головы, скрывавшую глаз. Маккей узнал в нем того, кто срубил стройную березу. Он с явным удовлетворением увидел, что удар пихты оказался нелегким.

Старый Поле подошел к сыну.

– Смотрите, мсье, – сказал он и снял повязку.

Маккей со слабой дрожью ужаса увидел почерневшую пустую глазницу, безглазую, окруженную красным.

– Милостивый Боже, Поле! – воскликнул он. – Ему нужна медицинская помощь! Я разбираюсь в ранах. Я сейчас поплыву на тот берег озера и принесу свою медицинскую сумку. Я позабочусь о нем.

Старый Поле покачал головой, хотя его угрюмое лицо на время смягчилось. Он вернул повязку на место.

– Заживет, – сказал он. – Мы тоже в этом разбираемся. Вы видели, как это было. Смотрели со своей лодки, когда проклятое дерево ударило его. Выбило глаз, и он повис на щеке. Я отрезал его. Теперь заживет. Нам не нужна ваша помощь, мсье.

– Не нужно было рубить березу, – сказал Маккей, скорее про себя.

– Почему? – яростно спросил Поле. – Она его ненавидела.

Маккей смотрел на него. Что знает этот старый крестьянин? Его слова укрепили упрямое убеждение, что то, что он видел и слышал в роще, было реальностью – не сном. И следующие слова Поле еще более укрепили эту уверенность.

– Мсье, – сказал Поле, – вы пришли как посол – в некотором роде. Лес разговаривал с вами. Что ж, я буду говорить с вами, как с послом. Четыреста лет здесь жили мои предки. Сто лет как мы владеем этой землей. Мсье, все эти годы не было ни одного мгновения, чтобы деревья нас не ненавидели – а мы не ненавидели деревья.

– Все эти сотни лет между нами и лесом ненависть и война. Мой отец, мсье, был убит деревом; мой старший брат искалечен другим. Отец моего отца, он был дровосеком, заблудился в лесу; когда его нашли, он лишился рассудка, кричал, что лесные женщины околдовали его и насмехались над ним, заманивали его в болота, прямо в трясину, в густой кустарник, мучили его. В каждом поколении деревья брали с нас свою дань – и не только мужчин, но и женщин, – калечили и убивали.

– Совпадения, – прервал Маккей. – Это ребячество, Поле. Нельзя винить деревья.

– В глубине души вы в это не верите, – сказал Поле. – Послушайте, наша вражда очень древняя. Она началась столетия назад, когда мы были рабами, крепостными господ. Чтобы готовить пищу, топить зимой, они позволяли нам брать хворост, мертвые ветви, засохшие прутики, упавшие с деревьев. Но если мы срубали дерево, чтобы нам было тепло, чтобы было тепло нашим женщинам и детям, нас вешали, или бросали в темницы, где мы гнили, или пороли нас так, что спины наши превращались в кровавое решето.

– У них, у господ, были широкие поля, а мы должны были выращивать пищу на клочках, где деревья считали ниже своего достоинства расти. И если они прорастали на наших жалких клочках, тогда, мсье, мы должны были оставлять их в покое, иначе нас пороли, или бросали в темницы, или вешали.

– Они напирали на нас, деревья, – в голосе старика звучала фанатичная ненависть. – Они крали наши поля, вырывали пищу изо рта наших детей; бросали нам хворост, как подаяние нищим; искушали нас согреться, когда холод пробирал нас до костей, и мы повисали, как плоды, на их ветвях, когда поддавались искушению.

– Да, мсье, мы умирали от холода, чтобы они могли жить! Наши дети умирали от голода, чтобы у их поросли было место для корней! Они презирали нас, деревья! Мы умирали, чтобы они могли жить, а ведь мы – люди!

– А потом, мсье, пришла революция и свобода. Ах, мсье, как мы отплатили им! Огромные стволы ревели в очагах в зимний холод – больше никаких подачек хворостом. На месте деревьев появились поля – больше не умирали с голоду наши дети, чтобы их дети могли жить. Теперь деревья наши рабы, а мы их хозяева.

– И деревья знают это и ненавидят нас!

– Но удар на удар, сто их жизней за нашу одну – мы возвращаем им ненависть. Мы рубим их, жжем, мы сражаемся с ними…

– Деревья! – закричал Поле неожиданно, глаза его сверкали кровавым гневом, лицо сморщилось, на углах рта показалась пена, он сжимал кулаки. – Проклятые деревья! Армии деревьев ползут… ползут… все ближе и ближе… напирают на нас! Крадут наши поля, как и в старину! Строят темницы вокруг нас, как старину строили темницы из камня! Ползут… ползут! Армии деревьев! Легионы! Проклятые деревья!

Маккей слушал, пораженный. Какая невероятная ненависть! Безумие! Но в чем его исток? Какой-то глубокий унаследованный инстинкт, идущий от предков, для которых лес был символом их ненавистных хозяев. Предков, чей прибой ненависти бился о зеленую жизнь, объявленную хозяевами табу, как нелюбимый ребенок ненавидит любимого, кому достается вся любовь и все подарки. Такому свихнувшемуся разуму убийственное падение дерева, калечащий взмах ветви могут показаться сознательными, естественный рост растений кажется неумолимым наступлением врага.

И все же – удар ветви пихты после падения березы был сознательным, и были лесные женщины в роще…

– Терпение. – Стоявший сын коснулся плеча старика. – Терпение! Скоро мы нанесем свой удар.

Безумие частично отступило во взгляде Поле.

– Мы срубаем их сотнями, – прошептал он. – Но они возвращаются сотнями! А тот из нас, кого они ударяют, не возвращается. Нет! На их стороне численность и – время. А нас всего трое, и времени у нас мало. Они следят за нами, когда мы идем по лесу, готовые поймать, ударить, раздавить!

– Но, мсье, – он обернул налитые кровью глаза к Маккею. – Мы нанесем свой удар, как сказал Пьер. Ударим по роще, которую вы захотели. Ударим по ней, потому что это сердце леса. Тайная жизнь леса здесь бьет ключом. Мы знаем – и вы тоже знаете! Если мы уничтожим ее, мы лишим леса сердца, дадим ему понять, кто тут хозяин.

– Женщины! – Глаза стоявшего сына блестели. – Я видел там женщин! Прекрасные женщины с блестящей кожей, которые манят… и насмехаются и исчезают, как только пытаешься схватить их.

– Прекрасные женщины заглядывают в наши окна и смеются над нами, – прошептал одноглазый сын.

– Больше они не будут насмехаться! – крикнул Поле, снова охваченный безумием. – Скоро они будут лежать, умирая! Все они – все! Они умрут!

Он схватил Маккея за плечи, затряс его, как ребенка.

– Идите скажите им это! – кричал он. – Скажите, что сегодня мы их уничтожим. Скажите, что это мы будем смеяться, когда придет зима и мы будем смотреть, как их круглые белые тела горят в очаге и отдают нам тепло! Идите – скажите им это!

Он повернул Маккея, подтолкнул к двери, распахнул ее и спустил его со ступенек. Маккей слышал, как засмеялся высокий сын, как захлопнулась дверь. Ослепший от гнева, он взбежал по ступеням и бросился на дверь. Снова рассмеялся высокий сын. Маккей бил в дверь кулаками, бранился. Трое внутри не обращали на него внимания. Отчаяние приглушило его гнев. Могут деревья помочь ему, дать ему совет? Он повернулся и медленно пошел по полю к маленькой роще.

Приближаясь к ней, он шел все медленнее и медленнее. Он потерпел неудачу. Теперь он посланник, несущий смертный приговор. Березы стояли неподвижно: листва их безжизненно свисала. Они как будто знали о его неудаче. Он остановился на краю рощи. Посмотрел на часы, с легким удивлением заметил, что уже полдень. Невелик промежуток между приговором и казнью у маленького леса. Уничтожение скоро начнется.

Маккей расправил плечи и зашагал меж деревьями. В роще стояла странная тишина. Она казалась траурной. Он чувствовал, что жизнь вокруг отступила, ушла в себя, опечаленная. Он шел по лесу, пока не добрался до места, где росло дерево с закругленной блестящей корой, а рядом на пихту опиралась вянущая береза. По-прежнему ни звука, ни движения. Он положил руки на прохладную гладкую кору круглого дерева.

– Дай мне увидеть снова! – прошептал он. – Дай услышать! Говори со мной!

Ответа не было. Снова и снова он призывал. Роща молчала. Он побрел по ней, шепча, зовя. Стройные березы стояли неподвижно, ветви их свисали, как безжизненные руки, как руки пленных девушек, покорно ожидающих воли своих завоевателей. Пихты напоминали беспомощных мужчин, охвативших руками головы. Сердце Маккея ныло от тоски, охватившей рощу, от безнадежной покорности деревьев.

Когда ударят Поле, подумал он. Снова взглянул на часы: прошел час. Сколько еще будут ждать Поле? Он опустился на мох, спиной прижался к стволу.

И неожиданно Маккею показалось, что он сумасшедший, такой же безумец, как Поле и его сыновья. Он спокойно начал вспоминать обвинения, высказанные лесу старым крестьянином; вспомнил его лицо и глаза, полные фанатичной ненависти. Безумие! В конце концов деревья – это всего лишь… деревья. Поле и его сыновья, так он рассудил, перенесли на деревья всю жгучую ненависть, которые испытывали их предки к своим хозяевам, поработившим их; возложили на них всю горечь своей собственной борьбы за существование в этой высокогорной местности. Когда они ударят по деревьям, это будет призрак того удара, который их предки нанесли по своим угнетателям; и сами они ударят по своей судьбе. Деревья – всего лишь символ. Искаженный мозг Поле и его сыновей одел их в видимость разумной жизни в слепом стремлении отомстить старым хозяевам и судьбе, которая превратила их жизнь в непрестанную жестокую борьбу с природой. Хозяева давно мертвы; судьба не подвластна человеку. Но деревья здесь, и они живые. Благодаря им, закутанным в мираж, можно удовлетворить жгучее стремление к мести.

А сам он, Маккей? Разве его собственная глубокая любовь к деревьям и сочувствие им также не одели их в ложное подобие разумной жизни? Разве не он сам создал свой собственный мираж? Деревья на самом деле не плачут, не могут страдать, не могут – сознавать. Его собственная печаль таким образом сообщилась им; собственная печаль эхом отразилась от них.

Деревья – это только деревья.

И тут же, как бы в ответ на свою мысль, он ощутил, что ствол, о который он опирается, дрожит глубокой внутренней дрожью. Дрожит вся роща. Все листья мелко и боязливо трясутся.

Удивленный, Маккей вскочил на ноги. Рассудок говорил ему, что это ветер, – но ветра не было!

И тут же он услышал пение, как будто траурный печальный ветер задул меж деревьями, – и все-таки никакого ветра не было!

Все громче слышалось пение, а с ним тонкий плач.

– Идут! Идут! Прощайте, сестры! Сестры, прощайте!

Он ясно слышал этот печальный шепот.

Маккей побежал через деревья к тропе, которая по полям вела к старой хижине. Лес потемнел, как будто в нем собрались тени, как будто огромные невидимые крылья взметнулись над ним. Дрожь деревьев усилилась; ветвь касалась ветви, они прижимались друг к другу; все громче становился печальный возглас:

– Прощайте, сестры! Сестры, прощайте!

Маккей выбежал на открытое место. На полпути между ним и хижиной видны были Поле и его сыновья. Они увидели его; Указывали, насмешливо поднимая блестящие топоры. Он присел, ожидая их приближения; все теории забыты, внутри кипел тот же гнев, что несколько часов назад звал его убивать.

Скорчившись, он слышал тревожный шум на покрытых лесом холмах. Он доносился отовсюду, гневный, угрожающий; как будто голоса легионов деревьев ревели в рог бури. Этот шум приводил Маккея в бешенство, раздувал пламя гнева в невыносимый жар.

Если трое слышали этот гул, они не подали виду. Шли упрямо, смеясь над ним, размахивая острыми топорами. Он побежал им навстречу.

– Уходите! – кричал он. – Уходите, Поле! Предупреждаю вас!

– Он нас предупреждает! – насмехался Поле. – Он – Пьер, Жан – он нас предупреждает!

Рука старого крестьянина взметнулась и стиснула до кости плечо Маккея. Потом согнулась и бросила его на неискалеченного сына. Сын подхватил его, развернул и отшвырнул в сторону на десяток ярдов, отшвырнул, как ветку на опушке леса.

Маккей вскочил на ноги, завывая, как волк. Шум леса стал еще громче.

– Убей! – ревел лес. – Убей!

Здоровый сын поднял свой топор. И опустил его на ствол березы, одним ударом наполовину расколов его. Маккей слышал, как по маленькой рощице пронесся жалобный вопль. Прежде чем топор смог нанести второй удар, Маккей ударил его владельца кулаком в лицо. Голова сына Поле откинулась, он заорал и, прежде чем Маккей снова смог ударить его, обхватил своими сильными руками, почти лишив способности дышать. Маккей расслабился, обвис, и сын разжал руки. Маккей мгновенно выскользнул из его хватки и снова ударил, увернувшись от встречного удара. Сын Поле оказался быстрее его, его длинные руки снова схватили Маккея. Но когда они сжимались, послышался резкий треск, и береза, которую он ударил топором, упала. Она ударилась о землю прямо перед борющимися людьми. Ее ветви, казалось, вытянулись и ухватили сына Поле за ноги.

Он споткнулся и упал на спину, Маккей на него. При падении руки от удара разжались, и Маккей снова высвободился. Снова он вскочил, и снова сын Поле, быстрый, как и он, стоял против него. Дважды Маккею удалось ударить его по корпусу, прежде чем длинные руки снова схватили его. Но теперь хватка их была слабее; Маккей чувствовал, что теперь силы их равны.

Они кружили, Маккей пытался вырваться. Падали, перекатываясь, сжимая друг друга руками и ногами; каждый пытался высвободить руку, чтобы ухватить другого за горло. Вокруг бегали Поле и его одноглазый сын, подбадривали Пьера, но никто не решался ударить Маккея, потому что удар легко мог прийтись в его противника.

И все это время Маккей слышал крик маленькой рощи. Из него исчезла вся траурность, вся пассивная покорность. Лес был живым и гневным. Он видел, как тряслись и сгибались деревья, будто под ударами бури. Смутно сознавал, что остальные этого не видят и не слышат; столь же смутно думал, почему бы это.

– Убей! – кричала роща – а издалека доносился рев большого леса:

– Убей! Убей!

Он увидел рядом с собой две теневые фигуры одетых в зеленое мужчин.

– Убей! – шептали они. – Пусть потечет его кровь! Убей! Пусть течет кровь!

Он высвободил руку из хватки сына. И тут же почувствовал в ней рукоять ножа.

– Убей! – шептали теневые мужчины.

– Убей! – кричала роща.

– Убей! – ревел лес.

Маккей размахнулся свободной рукой и погрузил нож в горло сына Поле! Услышал захлебывающийся вздох; услышал крик Поле; почувствовал, как горячая кровь хлынула ему на лицо и руки; ощутил ее соленый и слабо кислый запах. Руки разжались; он, шатаясь, встал.

И как будто кровь была мостом, теневые мужчины прыгнули из нематериальности в реальность. Один набросился на человека, которого ударил Маккей; второй – на старого Поле. Искалеченный сын повернулся и побежал, завывая от ужаса. Из тени выпрыгнула белая женщина, бросилась ему в ноги, схватила за них и уронила его. Еще женщина и еще падали на него. Крик ужаса сменился криком боли; потом неожиданно оборвался.

Теперь Маккей не видел никого из троих: ни старого Поле, ни его сыновей, потому что их накрыли зеленые мужчины и белые женщины.

Маккей стоял, тупо глядя на свои красные руки. Рев леса сменился глубоким торжествующим пением. Роща обезумела от радости. Деревья снова стали призрачными фантомами в изумрудном прозрачном воздухе, как и тогда, когда впервые его охватило зеленое волшебство. Вокруг него сплетались и танцевали стройные блистающие женщины леса.

Они окружили его, песня их была по-птичьи сладкой и резкой. Он увидел, как к нему скользит женщина из туманного столба, чьи поцелуи наполняли его вены зеленым огнем жизни. Она протянула к нему руки, в ее странных широко расставленных глазах застыл восторг, белое тело блестело лунным светом, красные губы разошлись и улыбались – алая чаша, полная обещаний неслыханного экстаза. Круг танцующих расступился, пропуская ее.

Неожиданно Маккея наполнил ужас. Не перед этой прекрасной женщиной, не перед ее торжествующими сестрами – перед самим собой!

Он убил! И рана, которую оставила война в его душе, которую он считал зажившей, снова открылась.

Он рванулся через круг, отталкивая женщин окровавленными руками, и побежал, плача, к берегу озера. Пение прекратилось. Он услышал негромкие восклицания, нежные, умоляющие; возгласы жалости; мягкие голоса, зовущие его остановиться, вернуться. За ним слышали бегущие шаги, легкие, как падение листа на мох.

Маккей продолжал бежать. Роща поредела, перед ним берег. Он слышал, как зовет его прекрасная женщина, чувствовал прикосновение ее руки к своему плечу. Но не обратил внимания. Пробежал по узкой полоске берега, оттолкнул лодку и по мелководью вскочил в нее.

Он лежал на дне, всхлипывая, потом поднялся, взялся за весла. Посмотрел на берег, теперь на расстоянии в двадцать футов от него. На краю рощи стояла женщина, глядя на него сочувственным мудрым взглядом. За ней виднелись белые лица ее сестер, смуглые лица одетых в зеленое мужчин.

– Вернись! – прошептала женщина и протянула к нему стройные руки.

Маккей колебался, его ужас в этом чистом, мудром, сочувственном взгляде ослаб. Он почти повернул лодку назад. Но тут увидел свои окровавленные руки, и снова у него началась истерика. Только одна мысль оставалась в мозгу – уйти как можно дальше от того места, где лежит сын Поле с разрезанным горлом, поместить между ним и собой озеро.

Склонив голову, Маккей нагнулся к веслам, быстро погреб к противоположному берегу. Когда он оглянулся, между ним и берегом стояла стена тумана. Из рощи и из-за нее не доносилось ни звука. Он посмотрел вперед, в сторону гостиницы. И ее скрывал туман.

Маккей молча поблагодарил за этот занавес, скрывающий его и от мертвых, и от живых. Он лег под банку. Немного погодя склонился за борт лодки и, содрогаясь, смыл кровь с рук. Стер кровь с весел, где его руки оставили красные пятна. Вырвал подкладку пиджака и, намочив ее в озере, промыл лицо. Взял грязный пиджак, вместе с подкладкой завернул в него якорный камень и утопил в озере. На рубашке тоже есть пятна, но от них он избавится позже.

Некоторое время он бесцельно греб, физическое напряжение уменьшало напряжение душевное. Онемевший мозг начал функционировать, анализируя положение, составляя планы на будущее – как спастись.

Что ему делать? Признаться, что он убил сына Поле? Какую причину он укажет? Он его убил, потому что тот хотел срубить несколько деревьев – деревьев, принадлежавших его отцу?

А если он расскажет о лесной женщине, о лесных женщинах, и теневых фигурах их зеленых кавалеров, которые ему помогли, кто ему поверит?

Решат, что он сошел с ума; он сам почти поверил в свое безумие.

Нет, ему не поверят. Никто! И признание не вернет к жизни убитого. Нет, он не будет признаваться.

Но погоди – у него появилась другая мысль. Могут ли его обвинить? Что в сущности произошло с Поле и другим его сыном? Он считал несомненным, что они погибли; умерли под белыми и смуглыми телами. Но умерли ли они? Когда его окружало зеленое волшебство, он в этом не сомневался. Иначе почему торжествовала роща, почему триумфально пел лес?

Умерли ли они – Поле и его одноглазый сын? Ему пришло в голову, что они не видели то, что он видел, и не слышали, что он слышал. Для них Маккей и его противник были лишь двумя людьми, борющимися на лесной поляне. И больше ничего до самого конца. До самого конца? Видели ли она тогда еще что-нибудь?

Нет, нужно считать реальностью только, что он разрезал горло одного из сыновей старого Поле. Это единственная неопровержимая истина. Кровь с лица и рук он смыл.

Все остальное должно быть миражом, но одно остается несомненным. Он убил сына Поле!

Сожаление? Вначале ему показалось, что он его испытывает. Теперь он знал, что это не так: ни тени сожаления он не испытывает. Его потрясла паника, паника от сознания необычности, реакция на боевую ярость, эхо войны. Он справедлив в своем – устранении. Какое право имеют люди уничтожать эту маленькую рощу, бессмысленно убивать такую красоту?

Никакой! Он рад, что убил!

В этот момент Маккей с радостью повернул бы лодку и устремился прочь, чтобы пить из алой чаши женских губ. Но туман поднимался. Он увидел, что уже совсем близко от причала и гостиницы. Никого не было видно. Время убрать последние обвиняющие улики. После этого…

Он быстро выбрался, привязал скиф, никем не замеченный проскользнул в свою комнату. Закрыл дверь, начал раздеваться. Но тут волной навалилась на него непреодолимая сонливость, унесла беспомощного в глубины океана сна.

Разбудил Маккея стук в дверь, голос хозяина позвал его на обед. Маккей сонно ответил и, когда шаги хозяина замерли вдали, встал. Глаза его упали на рубашку с большими темными пятнами, теперь ржавого цвета. Удивленный, он некоторое время смотрел на нее, пока память не вернулась.

Он подошел к окну. Сумерки. Дул ветер, деревья пели, все их листья танцевали; от леса доносилась торжественная вечерняя молитва. Исчезло все беспокойство, весь невыраженный страх. Лес был спокоен и счастлив.

Маккей поискал в сгущавшихся сумерках рощицу. Ее девушки легко танцевали на ветру, опустив лиственные головы, их лиственные юбки развевались. Рядом с ними маршировали зеленые трубадуры, беззаботно помахивая игольчатыми руками. Весел был маленький лес, весел, как тогда, когда его красота впервые притянула к себе Маккея.

Маккей разделся, спрятал грязную рубашку в дорожном саквояже, вымылся, надел свежий костюм, спокойно спустился к обеду. Поел он с аппетитом. Он удивлялся, что не чувствует сожалений, даже печали из-за человека, которого убил. Он готов был поверить, что все это сон, настолько слабые эмоции он испытывал. Он даже перестал думать о том, что произойдет, когда убийство откроется.

Мозг его был спокоен; он слышал, как лес поет, что ему нечего бояться, и когда он в этот вечер сидел на балконе, из шепчущего леса, окружившего гостиницу, к нему снизошел мир. И оставался в нем.

Но старый владелец гостиницы все больше беспокоился. Он часто ходил на причал, всматривался в противоположный берег.

– Странно, – сказал он наконец Маккею, когда солнце уходило за вершины. – Поле должен был быть у меня сегодня. Он никогда не нарушал свое слово. Если не мог прийти сам, послал бы одного из сыновей.

Маккей беззаботно кивнул.

– Еще одного я не понимаю, – продолжал старик. – Весь день я не видел дыма над хижиной. Как будто их там нет.

– Где же они могут быть? – равнодушно спросил Маккей.

– Не знаю, – в голосе хозяина звучало беспокойство. – Это меня беспокоит, мсье. Поле жесткий человек, да; но он мой сосед. Может быть, несчастный случай…

– Если что-нибудь случилось, они дадут знать, – сказал Маккей.

– Может быть, но… – старик колебался. – Если он завтра не придет и я снова не увижу дыма над хижиной, я отправлюсь туда, – закончил он.

Маккей испытал легкий шок: завтра он будет знать, точно знать, что произошло в маленьком лесу.

– На вашем месте я не стал бы ждать слишком долго, – сказал он. – Несчастные случаи возможны.

– Пойдете со мной, мсье? – спросил старик.

– Нет, – прошептал предупреждающий голос. – Нет. Не ходи!

– К сожалению, мне нужно кое-что написать, – вслух сказал он. – Если я вам понадоблюсь, пошлите за мной своего человека. Я приду.

Всю ночь он спал без сновидений, и поющий лес баюкал его.

Утро прошло без всяких знаков с противоположной стороны. Через час после полудня Маккей видел, как старый хозяин и его человек плыли по озеру. Неожиданно все спокойствие Маккея исчезло. Он достал свой полевой бинокль и следил за этими двумя, пока они не причалили к берегу и не скрылись в роще. Сердце его забилось сильнее, ладони вспотели, губы пересохли. Он вглядывался в берег. Долго ли они в лесу? Должно быть, не меньше часа. Что они там делают? Что нашли? Он недоверчиво смотрел на часы. Прошло всего пятнадцать минут.

Медленно тянулись секунды. И действительно прошел целый час, прежде чем он увидел, как они идут к берегу и стягивают лодку в воду.

Горло Маккея пересохло, пульс оглушительно бился в ушах: он заставлял себя успокоиться, неторопливо направиться к причалу.

– Все в порядке? – крикнул он, когда они были близко. Они не ответили; но когда скиф был привязан, они посмотрели на него, и на их лицах был ужас и удивление.

– Они мертвы, мсье, – прошептал хозяин. – Поле и оба его сына – все мертвы!

Сердце Маккея подпрыгнуло, он почувствовал легкое головокружение.

– Мертвы! – воскликнул он. – Что их погубило?

– Что, кроме деревьев, мсье? – ответил старик, и Маккею показалось, что он смотрит на него странно. – Их убили деревья. Понимаете, мы пошли по тропе через рощу, и в конце ее путь преградили упавшие деревья. Над ними жужжали мухи, мсье, поэтому мы принялись искать. Они были под деревьями, Поле и его сыновья. Пихта упала на Поле и раздавила ему грудь. Другой сын лежал под пихтой и несколькими березами. Они сломали ему спину и вырвали глаз – но эта последняя рана была не свежая.

Он помолчал.

– Должно быть, неожиданный порыв ветра, – сказал его человек. – Но я никогда о таких порывах не слышал. Никакие деревья не упали, кроме тех, что лежали на них. А эти как будто выпрыгнули из земли. Да, как будто вырвались и прыгнули на них. Или их вырвали какие-то гиганты. Они не сломаны, корни у них голые…

– Но второй сын? У Поле ведь их было двое? – Маккей старался изо всех сил скрыть дрожь в голове.

– Пьер, – сказал старик, и снова Маккею почудилось что-то странное в его взгляде. – Он лежал под пихтой. У него перерезано горло.

– Перерезано горло! – прошептал Маккей. Его нож! Нож, который сунула ему в руку теневая фигура.

– Перерезано горло, – повторил хозяин. – И в нем сломанная ветвь, которая это сделала. Сломанная ветвь, мсье, острая, как нож. Должно быть, ударила Пьера, когда пихта падала, и разорвала ему горло. Ветвь сломалась при падении дерева.

Маккей стоял, теряясь в диких предположениях.

– Вы сказали, сломанная ветвь? – побелевшими губами спросил Маккей.

– Сломанная ветвь, мсье, – хозяин смотрел ему в глаза. – То, что произошло, очень ясно. Жак, – обратился он к своему человеку, – иди в дом.

Он подождал, пока тот не скрылся из виду.

– Не все ясно, – негромко сказал он Маккею. – Потому что в руке Пьера я нашел – вот это.

Он сунул руку в карман и достал пуговицу, прикрепленную к обрывку ткани. Ткань и пуговица – это части окровавленного пиджака Маккея, который он утопил в озере. Несомненно, они были оторваны, когда он ударил сына Поле.

Маккей пытался заговорить. Старик поднял руку. Пуговица и ткань выпали из нее в воду. Волна приняла их и понесла, потом еще и еще. Они молча следили, пока ткань не исчезла.

– Ничего не говорите мне, мсье, – повернулся к нему старик хозяин. – Поле был трудным человеком, и сыновья его не легче. Деревья их ненавидели. Деревья их убили. И теперь деревья счастливы. Вот и все. А этот – сувенир – исчез. Я забыл, что видел его. Но мсье тоже лучше… уйти.

Вечером Маккей собрался. Когда рассвет начал проникать в его окно, он долго смотрел на маленькую рощу. Она просыпалась, сонно шевелилась, как томная изящная девушка. Он пил ее красоту, в последний раз; прощался с ней.

Маккей хорошо позавтракал. Сел в сидение водителя, мотор заработал. Старик и его жена, как всегда заботливо, пожелали ему удачи. На их лицах было дружелюбие, а в глазах старика еще и благоговейный страх.

Дорога шла через густой лес. Скоро гостиница и озеро исчезли.

Маккей ехал, напевая, его сопровождал мягкий шепот листьев, веселое пение сосен; нежный, дружеский, ласковый голос леса. Как прощальный дар, лес вливал в него свой мир, свое счастье, свою силу.