Я предложил Рикори поехать вместе домой, и, к моему удивлению, он охотно согласился. Он был, видимо, потрясен. Мы ехали молча в сопровождении телохранителей со сжатыми губами. Лицо Питерса стояло передо мной.

Я дал Рикори сильное снотворное и оставил его спящим под охраной двух стражей. Я сказал им, чтобы его ничем не беспокоили и что я еду произвести вскрытие тела.

Вернувшись в госпиталь в его машине, я обнаружил, что тело Питерса унесли в морг. Окоченение трупа, по словам Брэйли, закончилось менее чем за час, в удивительно короткое время.

Я сделал необходимые для вскрытия приготовления и забрал с собой Брэйла домой, чтобы хоть несколько часов поспать.

Трудно передать словами то неприятнейшее впечатление, которое произвела на меня вся эта история. Могу только сказать, что я был рад обществу Брэйла так же, как он рад был моему.

Когда я проснулся, кошмарная подавленность всё еще оставалась, хотя и в несколько ослабленной степени. Около двух мы приступили к вскрытию. Я снял простыню с тела Питерса с явным волнением. Лицо его изменилось. Дьявольское выражение исчезло. Лицо было серьезным — простое лицо человека, умершего спокойно, без всякой агонии тела или мозга. Я поднял его руку: она была мягка, тело еще не окостенело.

В этот момент я понял, что имею дело с каким-то абсолютно новым, еще неизвестным агентом смерти, вызванным микробом или чем-то другим. Как правило, окоченение тела продолжается от 16 до 24 часов, в зависимости от состояния пациента перед смертью, температуры тела и дюжины других причин. Вообще окоченение не исчезает двое-трое суток. Обычно быстрое затвердевание ведет к быстрому его исчезновению, и наоборот. Диабетики окоченевают быстрей. Сильное повреждение мозга, как выстрел в голову, ведет к убыстрению процесса. В данном случае окоченение началось сразу, одновременно со смертью и закончилось в пять часов, так как дежурный врач сказал мне, что он осматривал тело в 10 часов, и его отвердение еще не закончилось. Оно появилось и исчезло.

Результат вскрытия можно изложить в двух словах. Не было никаких причин для смерти. И всё же он был мертв!

Позже, когда Хоскинс делал свой доклад, эти утверждения оставались верными. Не было причин для его смерти. И всё же он умер. Если таинственный свет, который мы видели под микроскопом, и имел отношение к его смерти, то он не оставил никаких следов. Все его органы были абсолютно здоровы, всё в полном порядке. Он был на редкость здоровым парнем. После моего ухода из лаборатории Хоскинс не мог больше найти ни одного светящегося шарика. Вечером я написал короткую записку, в которой описал симптомы, наблюдавшиеся в случае с Питерсом, не останавливаясь на смене выражений его лица, но осторожно ссылаясь на «необычные гримасы» и «выражение интенсивного ужаса». Мы с Брэйлом размножили эту записку и отправили ее по почте во все госпитали и клиники Нью-Йорка. Кроме того, такие же письма мы отправили многим частным врачам. В записке мы спрашивали также, не наблюдались ли такие симптомы у пациентов, и если да, то просили прислать подробное описание, имена, адреса, род занятий и другие детали; конечно, в запечатанном виде, с гарантией полной секретности.

Я льстил себя надеждой, что моя репутация не позволит врачам, получившим мой вопросник, заподозрить меня в простом любопытстве или неэтичности.

Я получил в ответ семь писем и персональный визит одного из их авторов. Каждое письмо, за исключением одного, с разной степенью врачебного консерватизма, давало мне просимую информацию. Прочитав их, я убедился в том, что в течение шести месяцев 7 человек самых разных по возрасту и по положению в жизни умерли так же, как Питерс.

В хронологическом порядке эти случаи расположились так:

Май, 25. Руфь Бейли, девица, 50 лет, здоровье среднее, работала в Социальной регистратуре, хорошая характеристика, добра, любила детей.

Июнь, 20. Патрик Мак-Илрэн, каменщик, жена и двое детей.

Август, 1. Анита Грин, девочка 12 лет. Родители — небогатые люди с хорошим образованием.

Август, 15. Стив Стенли, акробат, 39 лет, жена и трое детей.

Август, 30. Джон Маршалл, банкир, 60 лет, любит детей.

Сентябрь, 10. Фонеас Димотт, 35 лет, гимнаст на трапеции, жена, маленький ребенок.

Октябрь, 12. Гортензия Дорнили, около 30 лет, никакого занятия.

Адреса, за исключением двух, широко разбросаны по всему городу.

Каждое письмо сообщало о быстром наступлении окоченения и быстром его окончании. От первого проявления болезни до смерти во всех случаях проходило 5 часов.

В пяти случаях отмечались странные изменения выражения лица, которые так беспокоили меня. В той осторожной манере, в которой они описывались, я чувствовал страх и удивление писавших.

«Глаза пациента оставались открытыми», — писал врач, наблюдавший девицу Бейли. — «Она глядела, но не узнавала окружающих и не видела предметов вокруг себя. Выражение дикого ужаса после смерти сменилось особенным выражением, весьма сильно, подействовавшим на обслуживающий персонал».

Врач, наблюдавший Мак-Илрэна, каменщика, ничего не мог сообщить о явлениях после смерти, но много писал о выражении лица пациента после смерти. «Это ничего общего не имело», — писал он, — «со сжатием мускулов, которое называется „Гиппократовым выражением“, ни с широко раскрытыми глазами и искривленным ртом, известным под названием „улыбка смерти“. Не было также никаких признаков расслабления лицевых мускулов после смерти, как раз, наоборот, — я бы назвал выражение его лица необыкновенно озлобленным».

Отчет врача, наблюдавшего акробата Стенли, был точен. Он упомянул, что «…после смерти пациента странные, очень неприятные звуки издавались его горлом».

Это, видно, были такие же дьявольские вещи, которые наблюдали и мы у Питерса, и если так, то не было ничего удивительного в том, что мое письмо вызвало такие детальные ответы. Я знал врача, наблюдавшего банкира, — самоуверенного, важного, великолепного доктора для очень богатых. «Причина смерти для меня не является тайной, — писал он. — Это наверняка тромб в области мозга. Я не придаю значения гримасам и быстрому окоченению. Вы знаете, дорогой Лоуэлл, что ничего нельзя обосновать на длительности этого явления».

Мне хотелось ответить ему, что тромб явился просто удобным диагнозом для прикрытия невежества врача, но это ни к чему не привело бы.

Отчет Димотте был простым перечислением фактов без ссылок на гримасы или звуки.

Но доктор, наблюдавший маленькую Аниту, не был так сдержан.

«Дитя, — писал он, — было прелестно. Казалось, она не испытывала страданий, но в ее глазах застыл ужас. Это было так, словно она находилась в каком-то кошмаре, так как, несомненно, до самой смерти она находилась в сознании. Большая доза морфия не оказала никакого действия и не внесла изменений в ритм дыхания и работу сердца. Позже ужас исчез, и появилось другое выражение лица, которое мне не хочется описывать в этом рапорте, но о котором я могу рассказать вам, если вы это пожелаете. Вид ребенка после смерти был потрясающ, но опять-таки я хотел бы лучше рассказать вам об этом, вместо того, чтобы писать».

Внизу была сделана торопливая приписка: я представил себе, как он сначала раздумывал, затем решил поделиться тем, что его угнетало, быстро приписав несколько фраз и поспешно отправив письмо, пока не передумал.

«Я написал, что ребенок был в сознании до самой смерти. То, что мучает меня, — это уверенность, что она была в сознании после физической смерти. Разрешите мне поговорить с вами».

Я удовлетворенно кивнул. Я не посмел говорить об этом в своем вопроснике. И в других случаях, как я считал теперь вероятным, все доктора, за исключением наблюдавшего за Стенли, оказались также консервативны, как и я.

Я сейчас же позвонил врачу маленькой Аниты. Он был сильно взволнован. Во всех деталях случай был такой же, как с Питерсом. Врач повторял снова и снова: «Девочка была кротка и мила как ангел, и она превратилась вдруг в дьявола!»

Я пообещал сообщить ему о всех открытиях, которые мне удастся сделать, и вскоре после разговора с ним принял у себя доктора, наблюдавшего Гортензию Дорнили.

Доктор И…, как я буду называть его, не мог ничего добавить к своему отчету, но после разговора с ним мне стала яснее практическая линия приближения к разрешению проблемы.

Его приемная, сказал он, находится в том же доме, в котором жила Гортензия Дорнили. Он задержался на работе и был вызван к ней на квартиру в 10 часов вечера ее горничной-мулаткой. Он нашел пациентку лежащей на кровати и был потрясен выражением ужаса на ее лице и необыкновенной гибкостью тела. Он описал ее «как голубоглазую блондинку кукольного типа». В квартире находился мужчина. Сначала он не хотел называть своего имени, заявляя, что является просто знакомым заболевшей. При первом осмотре доктор И. подумал, что женщина могла подвергнуться побоям, но осмотр не дал таких данных. «Знакомый» сказал ему, что они «обедали, когда мисс Дорнили сползла на пол так, как будто все кости размягчились, и больше мы не могли от нее ничего добиться». Горничная подтвердила это. На столе стоял еще не съеденный обед и оба — мужчина и девушка — утверждали, что Гортензия была в прекрасном настроении. Ссоры не было. «Знакомый» сказал, что «приступ» случился три часа назад и что они старались привести ее в чувство сами и обратились к врачу только тогда, когда их привела в ужас смена выражений лица, описанная подробно в случае с Питерсом. С развитием «приступа» с горничной началась истерика, и она убежала. Мужчина был более смелым и оставался до конца. Он был потрясен так же, как и доктор.

После того, как врач заявил, что это случай для прокурора, он перестал упрямиться и сказал, что его зовут Джемс Мартин и попросил врача произвести вскрытие и полное исследование трупа. Он стал откровенен. Он жил с мисс Дорнили, и у него было «достаточно неприятностей и без того, чтобы ее смерть приписали ему».

Было проведено очень тщательное обследование тела. Гортензия Дорнили была здорова, если не считать небольшого заболевания сердечного клапана. Записали, что смерть произошла от инфаркта. Но доктор И. прекрасно знал, что сердце тут ни при чем. Было ясно, что Гортензия умерла от тех же причин, что и все остальные. Но для меня в ее случае показался странным тот факт, что она жила рядом с Питерсом, адрес которого мне дал Рикори. Более того, Мартин был из того же мира, если впечатления доктора И. были верны.

Здесь была какая-то связь между двумя случаями, отсутствовавшая у всех остальных. Я решил посетить Рикори, рассказать ему всё и заручиться его помощью. Мои исследования продолжались две недели. За это время я лучше познакомился с Рикори. С одной стороны он страшно заинтересовал меня, а с другой — он мне нравился, несмотря на его репутацию. Он был поразительно начитан, очень умен, хотя и аморален, суеверен, но смел — в древние времена он мог бы быть капитаном кондотьеров — ум и шпага для найма. Я не знал, кто были его родители. Он посетил меня после смерти Питерса и явно разделял мою симпатию к нему. Его всегда сопровождали два молчаливых стража, которые дежурили в госпитале. Одного из них звали Мак Канн. Он был наиболее приближенным к Рикори человеком, явно преданным своему седовласому начальнику. Это был тоже интересный тип, и тоже симпатизировавший мне. Он был южанином, как он сам рассказывал — «коровьей нянькой» с низовьев Аризоны, а потом стал «слишком популярным на границе».

— Я за вас, доктор, говорил он мне. Вы добры к моему хозяину. И когда я прихожу сюда, я могу вынуть руку из кармана. Если кто-нибудь когда-нибудь нападет на вашу скотину, зовите меня. Я попрошу отпуск на денек. И он добавил просто, что «может всадить шесть пуль подряд в одну и ту же точку на расстоянии 100 футов».

Я не знаю, в шутку ли он это говорил или серьезно. Во всяком случае, Рикори никуда не выходил без него, и то, что он оставил его охранять Питерса, показывало, как ценит он своего погибшего друга.

Я позвонил Рикори и пригласил его пообедать со мной и Брэйлом у меня. В семь он приехал и приказал шоферу вернуться за ним к десяти. Мы сели за стол. Мак Канн остался на страже в гостиной, приведя в волненье двух ночных сиделок — у меня был маленький частный госпиталь рядом с квартирой.

После обеда я отпустил лакея и перешел к делу. Я рассказал Рикори о вопроснике и о том, что мне удалось с помощью его обнаружить еще семь случаев, аналогичных известному нам.

— Вы можете выкинуть из головы все подозрения о том, что смерть Питерса как-то связана с вами, сказал я. За одним возможным исключением, ни один из семи человек не принадлежит к тому, что вы называете вашим миром. Если этот единственный случай и затрагивает вашу сферу деятельности, он не меняет абсолютной уверенности в том, что вы никакого отношения ко всему этому делу не имеете. Слышали вы о женщине по имени Гортензия Дорнили?

Он покачал головой.

— Она жила, — сказал я, — напротив Питерса.

— Но Питерс не жил по этому адресу, — он улыбнулся несколько смущенно. — Видите ли, я не знал вас так хорошо, как теперь.

Я немного растерялся.

— Ну, хорошо, — продолжал я, — А вы не знали некоего Мартина?

— Да, — сказал он. — Я знал его. Фактически я знаю нескольких Мартинов. Можете вы описать его или назвать его имя?

— Джемс, — ответил я.

Он снова покачал головой, хмурясь.

— Мак Канн может узнать его, — сказал он наконец. — Позовите его, доктор.

Я вызвал лакея и послал его за Мак Канном.

— Мак Канн, — спросил Рикори, — ты знаешь женщину по имени Гортензия Дорнили?

— Конечно, — ответил он, — беленькая куколка, она живет с Бутчем Мартином. Он взял ее из театра Бэнити.

— А Питерс знал ее? — спросил я.

— Да, — сказал Мак Канн, — конечно. Она была знакома с Молли, вы знаете, босс, с маленькой сестрой Питерса. Молли взяли из Фоллис три года тому назад, и он встретил Хорти у Молли. Хорти и он — оба умирали по малютке Молли. Он сказал мне сам. Но сам никогда ничего не позволял себе с ней, если вас это интересует.

Я внимательно взглянул на Рикори, вспоминая о том, что он говорил об отсутствии родственников у Питерса. Он ничуть не смутился.

— А где сейчас Мартин? — спросил он.

— Уехал в Канаду, как я слышал, — ответил Мак Канн. — Хотите, чтобы я разыскал его?

— Я скажу тебе об этом позднее, — сказал Рикори, и Мак Канн вернулся в гостиную.

— Мартин — ваш друг или враг? — спросил я.

— Ни то, ни другое, — ответил он.

Я помолчал, обдумывая сведения, полученные от Мак Канна: связи, которые неясно мерещились мне между случаями Питерса и Дорнили, исчезли сразу. Но появилось более сильное звено: Гортензия умерла 12 октября, Питерс — 10 ноября. Когда Питерс виделся с этой женщиной? Если таинственная болезнь была заразной, никто, конечно, не мог сказать, сколько длится инкубационный период. Мог ли Питерс заразиться от нее?

— Рикори, — сказал я, — дважды сегодня вечером я узнал, что вы сказали мне неправду о Питерсе. Я забуду об этом, так как думаю, что это не повторится. Я хочу верить вам далее, если мне придется выдать вам профессиональную тайну. Прочтите эти письма.

Я передал ответы на мой вопросник. Он молча прочел всё. Когда он кончил, я рассказал ему всё, что доктор И. сообщил мне, рассказал ему подробно о своих испытаниях, включая описание маленьких светящихся шариков в крови Питерса.

Он побледнел и перекрестился.

— Боже мой! — пробормотал он. — Ведьма! Это ее огонь!

— Чепуха, друг! — сказал я. — Забудьте о своих проклятых суевериях. Они не помогут.

— Вы, ученые, ничего не знаете! Есть некоторые вещи, доктор Лоуэлл, — начал он горячо, затем сразу оборвал себя и замолчал. — Что вы хотите от меня?

— Во-первых, — сказал я, — давайте проанализируем эти факты. Брэйл, вы не пришли ни к каким заключениям?

— Да, — ответил Брэйл, — я считаю, что все восемь были убиты.