9. ОБИТАТЕЛИ МИРАЖА

Зеленый свет, заполнявший Землю Теней, потускнел. Как зеленый лес в сумерках. Солнце опустилось за вершины гор, окружавших иллюзорную поверхность, которая служила небом Земли Теней. Но свет гас медленно, как будто не вполне зависел от солнца, как будто это место имело собственный источник освещения.

Мы сидели возле шатра Эвали. Он размещался на вершине круглого холма недалеко от ее пещеры в утесе. Вдоль всей поверхности утеса виднелись пещерки малого народа, крошечные отверстия, которые могли пропустить только их; там находились их дома, их лаборатории, мастерские, склады и амбары, их неприступные крепости.

Прошло несколько часов с тех пор, как мы прошли между кустами и сторожевой башней. Золотые пигмеи толпились со всех сторон, любопытные, как дети, щебеча и пища, расспрашивая Эвали, передавая ее ответы тем, кто стоял далеко. Даже теперь вокруг основания холма стояло живое кольцо, десятки маленьких мужчин и женщин смотрели на нас желтыми глазами, смеясь и напевая. На руках женщины держали детей, похожих на крошечных кукол, куклы большего размера жались к их коленям.

Как и дети, они быстро утоляли свое любопытство и возвращались к своим занятиям и играм. Их место занимали другие, чье любопытство не было еще утолено.

Я смотрел, как они танцуют на гладкой траве. Они танцевали в ритме своих барабанов. На равнине виднелись другие холмы, большие и меньшие, чем тот, на котором находились мы, все круглые и симметричные. И вокруг всех под барабанный бой танцевали золотые пигмеи.

Они принесли нам маленькие хлебные лепешки и непривычно сладкие, но вкусные молоко и сыр, а также незнакомые отличные фрукты и дыни. Я устыдился количества опустошенных мною тарелок. Маленькие люди смотрели на меня и смеялись, а потом просили женщин принести еще. Джим со смехом сказал:

— Ты ешь пищу юнви тсундси. Волшебная пища, Лейф! Ты больше никогда не сможешь есть пищу смертных.

Я взглянул на Эвали, на ее винно-янтарную красоту. Да, можно поверить, что она выросла не просто на пище смертных.

В сотый раз я принялся разглядывать равнину. Склон, на котором располагались сторожевые башни, образовывал гигантский полукруг. Он заканчивался у черных утесов. Я решил, что он охватывает не менее двадцати квадратных миль. За колючими зарослями виднелись гигантские папоротники; за ними, по другую сторону реки, я мог рассмотреть большие деревья. Есть ли лес на этой стороне, я не мог сказать. И есть ли здесь другие живые существа. Очевидно, от чего-то надо защищаться, иначе к чему все эти укрепления, вся эта защита?

Как бы то ни было, защищенная страна малого народа представляла собой маленький земной рай, с его амбарами пшеницы, с его садами, виноградниками и зелеными полями.

Я вспомнил, что рассказала нам Эвали о себе, тщательно и медленно переводя певучие звуки речи малого народа в доступные для нас слова. Она говорила на древнем языке — его корни уходили далеко в прошлое, дальше, чем в любом известном мне языке, за исключением, может быть, только уйгурского. С каждой минутой я овладевал им все больше и больше и уже мог говорить, правда, не так легко, как Джим. Он даже испустил несколько трелей, к великой радости пигмеев. И они понимали его. Каждый из нас лучше понимал язык Эвали, чем она наш.

Откуда пришел малый народ в Землю Теней? Как они узнали древний язык? Я задавал себе эти вопросы и отвечал на них: а как шумеры, чей великий город библия называет Уром халдеев, могли говорить на монгольском языке? Шумеры тоже были карликовым народом, они владели странным колдовством, изучали звезды. И никто не знает, откуда они пришли в Месопотамию, уже обладая расцветшей наукой. Азия — Древняя Мать, и никто не знает, скольким народам дала она жизнь и следила, как они обращаются в пыль.

Мне казалось, я понимаю, как древний язык преобразовался в птичьи трели малого народа. Очевидно, чем меньше гортань, тем выше производимые ею звуки. Разве только по капризу природы можно встретить ребенка с басом. Самые рослые пигмеи не выше шестилетнего ребенка. Поэтому они не могут произносить гуттуральные и более низкие звуки; им приходится заменять их другими. Естественно, если вы не можете взять ноту в низкой октаве, вы переводите ее в более высокую. Так они и поступали, и со временем выработался язык из птичьих трелей и щебета, но грамматическая структура осталась прежней.

Эвали рассказала нам, что помнит большой каменный дом. Ей кажется, что она помнит большую воду. Помнит землю, поросшую деревьями; эта земля становилась «холодной и белой». Там были мужчина и женщина… потом остался только мужчина… потом все затянулось как туманом. По-настоящему она помнит только малый народ… она забыла, что есть что-то еще… пока не появились мы. Она помнит время, когда сама была не больше пигмеев… и как она испугалась, когда стала перерастать их. Маленькие люди — рррллия — так наиболее близко звучит это слово на их языке — любили ее; они поступали так, как она им говорила. Они кормили, одевали и учили ее, особенно мать Шри, чью жизнь я спас от цветов смерти. Чему учили? Она странно посмотрела на нас и повторила только: «Учили меня». Иногда она танцевала с ними, а иногда — для них; и снова уклончивый, странный взгляд. Вот и все. Давно ли она была такой маленькой, как пигмеи? Она не знает — очень, очень давно. Кто назвал ее Эвали? Она не знает.

Я украдкой рассматривал ее. Ничто в ее внешности не выдавало ее расовой принадлежности. Я сам найденыш и понимал, что и она тоже, и что те мужчина и женщина, которых она смутно помнит, ее отец и мать. Но откуда они, из какой страны? Ни ее глаза, ни губы, ни волосы, ни очертания тела, ни покрой одежды не могли дать ответ.

Она больше подмененный ребенок, чем я. Подмененное дитя миража! Вскормленное на пище гоблинов!

Интересно, если я уведу ее из земли теней, превратится ли она в обычную женщину?..

Я почувствовал, как ледяное кольцо сжало мою грудь.

Уведу ее! Сначала придется встретиться с Калкру — и с ведьмой!

Зеленые сумерки сгустились; среди деревьев замелькали огоньки больших светляков; легкий ветерок прокрался среди папоротников, полный ароматов далекого леса. Эвали вздохнула.

— Ты не оставишь меня, Тсантаву?

Если он и слышал ее, то не ответил. Она повернулась ко мне.

— А ты… Лейф?

— Нет! — Ответил я и, казалось, услышал гром барабанов Калкру, заглушивший барабанные трели малого народа далеким насмешливым хохотом.

Зеленые сумерки перешли в тьму, светящуюся темноту, как будто за затянутым облаками небом светит полная луна. Барабаны золотых пигмеев стихли. Малый народ перебрался в свои пещеры. С далеких башен доносились негромкие звуки барабанов стражи, они перешептывались над затянутыми колючим кустарником склонами. Огоньки светляков теперь напоминали фонари гоблинов. Большие бабочки, как самолеты эльфов, плыли на блестящих крыльях.

— Эвали, — заговорил Джим, — юнви тсундcи… малый народ — давно ли он живет здесь?

— Он всегда здесь жил, Тсантаву… так они утверждают.

— А те, другие, рыжеволосые женщины?

Мы спрашивали об этих женщинах и раньше, но она не отвечала, спокойно игнорировала наши вопросы; теперь же она без колебаний ответила.

— Они из народа айжиров; в волчьей шкуре была Люр, колдунья. Она правит айжирами вместе с верховным жрецом Йодином и Тибуром — Тибуром-Смехом, Тибуром-Кузнецом. Он не так высок, как ты, Лейф, но шире в плечах и в груди, и он силен — очень силен! Я расскажу вам об айжирах. Раньше как будто рука зажимала мне рот — или сердце? Но теперь рука исчезла.

Малый народ рассказывает, что давным-давно айжиры появились верхом на лошадях. Тогда рррллия владели землей по обе стороны реки. Айжиров было много. Гораздо больше, чем теперь, много мужчин и женщин, а сейчас в основном женщины, а мужчин мало. Они бежали издалека, так рассказывали отцам рррллия их отцы. Их вело… у меня нет слова. Оно имеет имя, но я не стану его произносить… нет, даже про себя не стану! Но у него есть форма… Я видела его изображение на знаменах, которые вывешивают в Караке… и на груди Люр и Тибура, когда они…

Она задрожала и смолкла. Среброкрылый мотылек опустился ей на ладонь, поднимая и опуская сверкающие крылья; она мягко поднесла его к губам и осторожно сдула.

— Все это рррллия — вы их зовете малым народом — тогда не знали. Айжиры отдохнули. Начали строить Карак, вырубать в скале храм того… кто привел их сюда. Вначале они строили быстро, будто боялись преследования; но никто их не преследовал, и строительство пошло медленнее. Они хотели превратить малый народ в своих слуг, рабов. Но рррллия не захотели этого. Началась война. Малый народ осадил Карак; когда айжиры выходили, их убивали; потому что рррллия знали все вокруг — жизнь растений, они знали, как сделать так, чтобы их копья и стрелы убивали при одном прикосновении. И так погибло множество айжиров.

Наконец был заключен мир, и не потому что малый народ был побежден, он не был побежден. По другим причинам. Айжиры хитры; они устраивали ловушки и поймали много рррллия. И вот что они сделали — отвели их в храм и принесли в жертву… тому, кто привел их сюда. Они отводили их в храм по семь человек, и один из семерки видел жертвоприношение, потом его отпускали, и он рассказывал рррллия, что видел.

Вначале они не верили, настолько ужасен был рассказ о жертвоприношении, но потом пришел второй, и третий, и четвертый все с тем же рассказом. Страх и отвращение охватили малый народ. И был заключен договор. Рррллия живут по эту сторону реки, айжиры — по другую. В ответ айжиры поклялись тем, кто привел их, что больше никогда ни один рррллия не будет принесен в жертву… ему. Если рррллия захватят по ту сторону реки, он будет убит, но не принесен в жертву. И если кто-то из айжиров покинет Карак, будет искать убежища у малого народа, он тоже будет убит. И рррллия согласились на все это, потому что испытывали ужас. Разобрали Нансур, чтобы никто не мог пересечь… Нансур — это мост через белую реку Нанбу. Все лодки и на стороне рррллия, и на стороне айжиров были уничтожены и больше не должны были строиться. В качестве еще одной меры предосторожности рррллия взяли далануза и пустили и в Нанбу, так что никто не сможет перебраться по воде. Так и было — долго, долго, долго.

— Далануза, Эвали, это змеи?

— Тланузи… пиявки, — ответил Джим.

— Змеи безвредны. А вот если бы ты увидел одну из далануза, я думаю, Лейф, ты не стал бы задерживаться, чтобы поговорить с Люр, — насмешливо сказала Эвали.

Я отложил эту загадку, чтобы подумать над ней потом.

— А эти двое, которых мы нашли под цветами смерти. Они нарушили договор?

— Нет. Они знали, что их ждет, если они будут пойманы, и были готовы платить. На дальнем берегу белой Нанбу растут некоторые травы… и другие растения; они нужны малому народу, а по эту сторону их не найдешь. Поэтому они переплывают Нанбу, чтобы найти их… далануза их друзья… и не часто их там ловят. Но в этот день Люр охотилась за беженкой, которая стремилась уйти в Сирк, она пересекла их след, догнала их и уложила под цветами смерти.

— Но что сделала эта девушка? Разве она не одна из них?

— Ее избрали для жертвоприношения. Разве ты не видел… она была талули… ждала ребенка… готова была…

Голос ее смолк. Меня коснулся холод.

— Конечно, ты ничего этого не знаешь, — сказала она. — И я больше не буду об этом говорить… пока. Если бы Шри и Шра нашли девушку до того, как их самих обнаружили, они бы провели ее через далануза — как провели вас; и тут бы она жила, пока не смогла бы уйти… уйти от себя. Она ушла бы во сне, в мире… без боли… и, проснувшись, была бы далеко отсюда… и ничего бы не помнила… была бы свободна. Потому что малый народ любит жизнь и отсылает тех… кого можно отослать.

Она сидела спокойно, глаза ее были безмятежны.

— И многих… отсылают?

— Нет. Мало кто может миновать далануза, хотя многие пытаются.

— И мужчины, и женщины, Эвали?

— Разве мужчины могут приносить детей?

— Что ты этим хочешь сказать? — грубо спросил я. Что-то в ее словах задело меня.

— Не сейчас, — ответила она. — К тому же мужчин мало в Караке, я говорила тебе. Среди новорожденных один из двадцати мальчик. Не спрашивай, почему: я сама не знаю.

Она встала и сонно посмотрела на нас.

— На сегодня хватит. Вы будете спать в моей палатке. Утром вам поставят палатку, а малый народ вырубит для вас пещеру рядом с моей. И увидите Карак, стоя на сломанном мосту Нансур, увидите Тибура-Смех, потому что он всегда приходит на Нансур, когда я там… Вы все увидите… завтра… или послезавтра… или еще позже. Какая разница? У нас ведь много завтра впереди. Разве не так?

И опять ответил Джим.

— Так, Эвали.

Она сонно улыбнулась. Повернулась и поплыла к темной тени, к утесу, к входу в свою пещеру. Растаяла в тени, исчезла.

 

10. ЕСЛИ БЫ ЧЕЛОВЕК МОГ ИСПОЛЬЗОВАТЬ ВЕСЬ СВОЙ РАЗУМ

Барабаны часовых карликов негромко разговаривали друг с другом на всем протяжении колючей изгороди. Неожиданно мне отчаянно захотелось в Гоби. Не знаю почему, но ее пустынное обожженное ветром и песком тело было мне желаннее женского. Меня охватила ностальгия. Я попытался стряхнуть ее. И наконец в отчаянии заговорил:

— Ты очень странно вел себя, индеец.

— Тси тсалаги — я говорил тебе — я чероки.

— Тсантаву, это я, Дегатага, говорю с тобой сейчас.

Я перешел на чероки; он ответил: «Что желает знать мой брат?»

— Что сказали тебе предки, когда мы спали под елями? Что ты узнал по данным им трем знакам? Я сам не слышал их голоса, брат, но по кровному обряду они мои предки, как и твои; я имею право знать их слова.

Он ответил: «Разве не лучше предоставить будущему развертываться самому, не обращая внимания на тихие голоса мертвых? Кто может утверждать, что призраки говорят правду?

— Тсантаву направил стрелу в одном направлении, а глаза его устремлены в другом. Однажды он назвал меня псом, бредущим за хозяином. Он по-прежнему так думает, поэтому…

— Нет, нет, Лейф, — прервал он меня, оставив язык своего племени. — Я только хотел сказать, что не знаю, правда ли это. Я знаю, как определил бы это Барр, — естественные предчувствия, выраженные подсознательно в терминах расовых суеверий. Голоса — будем так назвать их — сказали, что на севера меня ждет большая опасность. Дух, живущий на севере, уничтожит моих предков навсегда, если я попаду ему в руки. И они, и я будем, «как будто нас никогда не было». Существует какая-то глубокая разница между обычной смертью и этой странной смертью, но я этого не понял. По трем знакам я узнаю, что они говорят правду: по Атагахи, по Усунхию и по юнви тсундcи. Когда я встречу первых два знака, я смогу повернуть назад. Но когда встречу третий, будет уже поздно. Они просили меня не допустить — это особенно интересно, Лейф, — чтобы они были растворены.

— Растворены! — воскликнул я. — Но именно это слово употребил я. И это было много часов спустя!

— Да, поэтому у меня мурашки побежали по коже, когда я услышал тебя. Ты не можешь винить меня в том, что я был несколько рассеян, когда мы встретили каменную равнину, похожую на Атагахи, и потом, когда увидели Землю Теней, которая и есть Усунхию, Земля Тьмы. Поэтому я и сказал, когда мы встретили третий знак — юнви тсундcи, — что теперь предпочитаю твое толкование интерпретации Барра. Мы встретили юнви тсундcи. И если ты считаешь, что этого недостаточно, чтобы вести себя странно, — какую же причину ты счел бы достаточной?

Джим в золотых цепях… Щупальце Темной Силы ползет, ползет к нему… мои губы пересохли и окоченели…

— Почему ты мне не сказал все это? Я никогда не позволил бы тебе идти дальше!

— Я это знал. Но ведь сам ты не повернул бы назад, старина?

Я не ответил; он рассмеялся.

— Да и как я мог быть уверен, пока не увидел знаки?

— Но ведь они не утверждали, что ты будешь… растворен, — ухватился я за соломинку. — Они только говорили, что есть опасность.

— Да, и это все.

Что же мне делать? Джим, я скорее убью тебя собственными руками, чем увижу, что с тобой происходит то, что я видел в Гоби.

— Если сможешь, — ответил он, и я увидел, что он тут же пожалел о своих словах.

— Если смогу? А что они сказали обо мне, эти проклятые предки?

— Ничего, — жизнерадостно ответил он. — Я и не говорил, что они что-то сказали о тебе. Я просто решил, что если я окажусь в опасности, то ты тоже. Вот и все.

— Джим, это не все. Что ты скрываешь от меня?

Он встал и остановился надо мной.

— Ну, ладно. Они сказали, что если даже Дух не возьмет меня, я все равно не выберусь отсюда. Теперь ты все знаешь.

— Что ж, — сказал я, чувствуя, как с моей души спадает тяжесть. — Не так плохо. А что касается того, чтобы выбраться, пусть будет, что будет. Одно ясно: если останешься ты, то и я тоже.

Он с отсутствующим видом кивнул. А я перешел к другому интересовавшему меня вопросу.

— Юнви тсундcи, Джим, кто они? Я не помню, чтобы ты мне о них рассказывал. Что это за легенда?

— А, малый народ, — он со смешком присел рядом со мной, оторвавшись от своих мыслей. — Они жили в земле чероки до чероки. Раса пигмеев, как те, что сейчас живут в Африке и Австралии. Только они не черные. Эти маленькие люди точно соответствуют описанию. Конечно, происходило и скрещивание. В легенде говорится, что у них кожа цвета меди и рост в два фута. Эти же с кожей цвета золота и ростом в среднем в три фута. Значит, здесь они немного посветлели и выросли. А все остальное совпадает — длинные волосы, прекрасные фигуры, барабаны и все прочее.

Он продолжал рассказывать о малом народе. Они жили в пещерах, в основном в районе Теннеси и Кентукки. Земной народ, поклонники жизни, неистово раблезианский. К чероки они относились по-дружески, но держались изолированно, и их редко можно было увидеть. Они часто помогали заблудившимся в горах, особенно детям. Если они помогали кому-то, отводили в свои пещеры, то предупреждали, что он никому не должен рассказывать, где эти пещеры, иначе он умрет. И, продолжает легенда, если он рассказывал, то действительно умирал. Если кто-то ел их пищу, он должен был быть очень осторожен, вернувшись в свое племя, и медленно привыкать к обычной пище, иначе он тоже умрет.

Малый народ был очень обидчив. Если кто-то следовал за ними в лесу, они заклинали его, так что он на несколько дней утрачивал чувство направления. Они прекрасно знали лес, хорошо обрабатывали металл, и если охотник находил в лесу нож, острие копья или вообще какую-нибудь безделушку, он должен был сказать: «Малый народ, я хочу взять это». Если он этого не делал, удача отворачивалась от него, и ему больше никогда не удавалось добыть дичь. Да и другие неприятности происходили с ним. Такие, из-за которых расстраивалась его жена.

Они были веселым народом, эти маленькие люди, и большую часть времени проводили в танцах под бой барабанов. У них были самые разные барабаны — барабаны, от звука которых падали деревья, барабаны, вызывавшие сон, барабаны, которые сводили с ума, и такие, которые разговаривали, и барабаны грома. Барабаны грома звучали как настоящий гром, и когда малый народ бил в них, поблизости собирались грозовые тучи; услышав знакомые голоса, они решали поговорить с заблудившимся членом семьи…

Я вспомнил рокот барабанов, сменивший пение; может, это малый народ выражал так свое неприятие Калкру…

— У меня есть к тебе один-два вопроса, Лейф.

— Давай, индеец.

— А что ты помнишь… о Двайану?

Я ответил не сразу. Я сам боялся этого вопроса с тех пор, как закричал на женщину-волчицу на берегу реки.

— Если ты считаешь, что с ним все кончено, ладно. Но если ты хочешь увильнуть от ответа, плохо. Я задал прямой вопрос.

— Ты думаешь, что во мне возрождается древний уйгур? Если это так, то может, ты объяснишь, где я был все эти тысячи лет между ним и мною?

— О, значит, тебя беспокоит та же мысль? Нет, я не имел в виду перевоплощение. Хотя мы о нем знаем так мало, что я не стал бы совсем отвергать эту идею. Но может быть более естественное объяснение. Поэтому я и спрашиваю — что ты помнишь о Двайану?

Я решил выложить все начистоту.

— Ладно, Джим, — ответил я, — этот же вопрос не давал мне покоя все три года после Калкру. И если я не найду ответа здесь, я отправлюсь за ним в Гоби… Конечно, если смогу выбраться отсюда. Когда в комнате в оазисе я ждал призыва старого жреца, я помню отчетливо, что это был Двайану. Я узнал кровать, узнал доспехи и оружие. Я смотрел на металлический шлем и вспомнил, как Двайану… или я… получил ужасный удар палицей, когда носил его. Я снял шлем: на нем была вмятина именно в том месте, которое я помнил. Я вспомнил, что Двайану — или я — имел привычку держать в левой руке более тяжелый меч, и один из мечей был тяжелее другого. К тому же в драке я охотнее пользуюсь левой рукой, чем правой. Воспоминания приходили ко мне вспышками. На мгновение я был Двайану плюс я сам, с интересом я рассматривал знакомые вещи, в следующий момент я был только я с беспокойством думал, что все это значит.

— Ну, а что еще?

— Что ж, я не был вполне откровенен в рассказе о ритуале, — подавленно признался я. — Я говорил тебе, что кто-то другой контролировал мой мозг. Это правда, в каком-то смысле — но, Боже, прости меня, я все время знал, что этот кто-то другой тоже я, я сам! Как будто двое стали одним. Трудно объяснить… Ты знаешь, иногда говоришь одно, а думаешь другое. Ну, а если говоришь одно, а думаешь в это время о двух разных вещах одновременно. Похоже на это. Одна часть меня восставала, испытывала отвращение и ужас. Другая — ничего подобного; она знала, что обладает властью, и наслаждалась этой властью; и именно эта часть контролировала мою волю. Но обе эти части были — я. Недвусмысленно, несомненно — я. Дьявол, парень, если бы я действительно поверил, что кто-то другой командовал мной, разве я испытывал бы такие угрызения совести? Нет, я знал, что это я; и та часть меня, которая узнала шлем и мечи, с тех пор преследует меня кошмарами.

— Есть еще что-то?

— Да. Сны.

Он склонился ко мне и резко спросил:

— Какие сны?

— Сны о битвах… сны о пирах… сны о войне против желтокожих людей, о поле битвы на берегу реки, о стрелах, тучами летящих над головой… о рукопашной, в которой я сражался большим молотом с человеком, похожим на меня… сны о городах с башнями, по которым я проезжал, и о белых голубоглазых женщинах, которые бросали под ноги моего коня гирлянды цветов… Когда я просыпаюсь, сны быстро забываются. Но я всегда знаю, что когда я их вижу, они ясные, четкие, реальные, как сама жизнь…

— Ты по снам узнал, что женщина-волчица ведьма?

— Если это и так, то я не помню. Я только знаю, что вдруг узнал ее, — вернее, та моя часть узнала.

Джим некоторое время сидел молча.

— Лейф, — спросил он, — в этих снах ты принимал участие в службе Калкру? Имел какое-нибудь отношение к поклонению ему?

— Уверен, что нет. Клянусь Богом, я бы помнил! Мне не снился даже храм в Гоби.

Он кивнул, как будто я подтвердил какую-то его мысль; потом молчал так долго, что я занервничал.

— Ну, старый лекарь Тсалаги, каков диагноз? Перевоплощение, одержимость демонами, или я просто спятил?

— Лейф, а до Гоби тебе снились эти сны?

— Нет.

— Ну… я пытался рассуждать, как Барр, и добавил кое-что из своего серого вещества. Вот результат. Я думаю, что причина всего, что ты испытал, старый жрец. Он взял тебя под контроль, когда ты увидел, как едешь к храму Калкру, но не стал входить в него. Ты не знаешь, что еще он мог внушить тебе тогда и потом заставил забыть, когда ты придешь в себя. Это просто для гипнотизера. Но у него была и другая возможность. Когда ты спал той ночью. Откуда ты знаешь, что он не пришел к тебе и не начал внушение? Очевидно, он хотел, чтобы ты поверил, что ты — Двайану. хотел, чтобы ты «вспомнил» — но в его распоряжении был лишь один урок, и он не хотел, чтобы ты помнил о Калкру. Это объясняет, почему тебе снятся великолепие, и слава, и вообще приятные вещи. Но ничего неприятного. Старик был умен, ты сам об этом говорил. Он достаточно разобрался в твоей психологии, чтобы понять, что на определенном этапе ритуала ты запротестуешь, поэтому он крепко связал тебя. Немедленно начало действовать постгипнотическое внушение. Ты не мог ничего сделать. Хотя твое сознание бодрствовало, оно не контролировало твою волю. Я думаю, так бы рассудил Барр. Дьявол, да ведь это же можно было проделать с помощью наркотиков. Вовсе не нужно обращаться к переселению душ или к демонам и к прочей средневековой чепухе для объяснений.

— Да, — с надеждой, но и с сомнением сказал я. — А как же ведьма?

— Ты видел похожую в своих снах, но забыл. Я думаю, что мое объяснение верно. И это, Лейф, беспокоит меня.

— Я тебя не понимаю.

— Не понимаешь? Подумай. Если все загадки объясняются внушением старого жреца, что еще он внушил тебе? Ясно, что он что-то знал об этом месте. Предположим, он предвидел, что ты его отыщешь. Что ты тут станешь делать? Что бы это ни было, готов поклясться, что он поместил его глубоко в твое подсознание. Ну, и что же ты станешь делать, когда ближе познакомишься с рыжеволосой ведьмой и теми несколькими счастливыми джентльменами, которые разделяют с ней этот земной рай? У меня нет ни малейшего представления, и у тебя тоже. И если тут не о чем беспокоиться, скажи, о чем же есть. Пошли, пора спать.

Мы пошли в палатку. Мы уже заходили в нее с Эвали. Тогда тут было пусто, только у стены лежала груда шкур и шелка. Теперь таких груд стало две. Мы в полутьме разделись и легли. Я посмотрел на часы.

— Десять часов, — сказал я. — Сколько месяцев прошло с утра?

— Не меньше шести. Если будешь мешать спать, я тебя убью. Я устал.

Я тоже устал; тем не менее я долго лежал, рассуждая. Я не был убежден разъяснениями Джима, какими правдоподобными они бы ни казались. И не верил, что проспал много столетий в каком-то внепространственном аду. Не верил я и в то, что был когда-то древним Двайану. Существовало и третье объяснение, которое нравилось мне не больше первых двух. У него тоже масса неприятных последствий.

Недавно знаменитый американский физик и психолог объявил о своем открытии: средний человек использует только десятую часть своего мозга; ученые в целом согласились, что это так. Самые глубокие мыслители, разносторонние гении, как Леонардо да Винчи или Микеланджело, могли использовать чуть больше. Всякий человек, который сумел бы воспользоваться всем своим мозгом, правил бы миром, — но, вероятно, он не захотел бы. В человеческом черепе располагается вселенная, исследованная едва на одну пятую часть.

И что же находится в этой terra incognita — неисследованных восьми десятых?

Там, например, может находиться склад памяти предков, памяти, уходящей в прошлое вплоть до покрытых шерстью обезьяноподобных первобытных людей, и даже дальше, до тех созданий с плавниками, которые выбрались из древних морей и начали свой путь к человеку, и еще дальше, к тем, что сражались и размножались в парящих океанах, когда рождались континенты.

Миллионы и миллионы лет памяти! Какой резервуар знаний, если бы человек смог зачерпнуть из него!

В этом нет ничего невероятного: физическая память расы может содержаться всего в двух клетках, с которых начинается цикл рождения. В них заключена вся информация о человеческом теле — о мозге и нервах, о мышцах, костях и крови. В них и те особенности, которые мы называем наследственными, — семейное сходство, сходство не только лица и тела, но и мысли, привычки, эмоции, реакции на окружающее: нос дедушки, глаза прадедушки, вспыльчивость прапрадедушки, скверный или, наоборот, хороший характер. Если все это могут передать сорок семь или сорок восемь крошечных стерженьков в первичных клетках, которых биологи называют хромосомами, этих загадочных богах рождения, которые определяют с самого начала, каким гибридом предков станет мальчик или девочка, почему же они не могут содержать и аккумулированный опыт и память этих предков?

Где-то в человеческом мозге может находиться секция записей, аккуратно выгравированные дорожки воспоминаний, ждущие только, чтобы их коснулась игла сознания, пробежала по ним и оживила бы.

Может, сознание время от времени касается этих дорожек и читает их. Может, существуют люди, которые по случайности обладают способностью черпать эти знания.

Если это правда, объясняются многие загадки. Голоса предков Джима, например. Моя собственная необычная способность к языкам.

Предположим, я происхожу прямо от этого Двайану. И что в неведомом мире моего мозга, в моем сознании, которое сегодня есть я, могут храниться воспоминания этого Двайану. Может, эти воспоминания сами оживают и входят в мое сознание. Когда это произойдет, Двайану проснется и будет жив. И будут ли тогда жить рядом Двайану и Лейф Ленгдон?

Не знал ли об этом старый жрец? Словами и ритуалами, а может, и внушением, как предполагал Джим, он вторгся в эту terra incognita и пробудил воспоминания, которые были — Двайану?

Они сильны, эти воспоминания. Они спали не полностью; иначе я не изучил бы так быстро уйгурский… и не испытывал бы эти странные, мгновенные приступы узнавания еще до встречи со старым жрецом…

Да, Двайану силен. И я каким-то образом знал, что он безжалостен. Я боялся Двайану, боялся тех воспоминаний, которые когда-то были Двайану. Я не мог вызывать их и не мог контролировать. Дважды они перехватили мою волю, отодвинув меня в сторону.

Что если они станут сильнее?

Что если они станут… мною?

 

11. БАРАБАНЫ МАЛОГО НАРОДА

Шесть раз зеленый свет Земли Теней превращался в бледный мрак местной ночи, а я не видел и не слышал ничего о женщине-ведьме и о тех, кто живет на другом берегу белой реки. Эти были исключительно интересные шесть дней и ночей. Мы с Эвали обошли всю охраняемую территорию золотых пигмеев; мы ходили среди них и одни совершенно свободно.

Мы смотрели, как они работают и играют, слушали их барабаны и с восхищением следили за их танцами — танцами такими сложными, такими необычными, что они больше напоминали многоголосые хоры, чем просто шаги и жесты. Иногда рррллия танцевали небольшими группами по десять или около того человек, и тогда это было как простая мелодия. Но иногда они танцевали сотнями, переплетаясь, на ровной поросшей травой танцевальной площадке; и тогда это были симфонии, переложенные средствами хореографии.

Они всегда танцевали под звуки своих барабанов; другой музыки у них не было, да им она и не была нужна. У малого народа были барабаны различнейших форм и размеров; они охватывали все десять октав и производили не только знакомые нам полутона, но и четверти, и восьмые тона, и даже более мелкие деления, которые странно воздействовали на слушателя — по крайне мере, на меня. По высоте они различались от глубочайшего органного баса до высокого стаккато сопрано. На некоторых пигмеи играли пальцами, на других ладонями, а на третьих палочками. Барабаны шептали, гудели, смеялись и пели.

Танцы и барабаны, особенно барабаны, вызывали странные мысли, странные картины; барабаны били у входа в другой мир, и время от времени этот вход раскрывался достаточно широко, чтобы можно было увидеть летучие, странно прекрасные, странно беспокоящие образы.

На возделываемой, плодородной равнине площадью в двадцать квадратных миль жило около пяти тысяч рррллия; сколько находится вне укрепления, я не знал. Эвали говорила нам, что есть еще два десятка меньших колоний. Это охотничьи и горнодобывающие поселки, откуда привозят шкуры, металлы и прочие необходимые вещи. На мосту Нансур сильный сторожевой пост. Какое-то равновесие в природе поддерживало население на одном уровне; маленькие люди быстро достигали зрелости и жили недолго.

Она рассказывала нам о Сирке, городе, основанном бежавшими от жертвоприношения. По ее описанию, это была неприступная крепость, построенная среди скал, окруженная стеной; у основания стены находились кипящие источники, они образовывали непроходимый ров. Постоянная война шла между жителями Сирка и белыми волками Люр, которые скрывались в окружающем лесу и постоянно следили, чтобы перехватить тех, кто пытается убежать из Карака. У меня сложилось впечатление, что существует постоянная связь между Сирком и золотыми пигмеями, что связывает их, возможно, ненависть к жертвоприношениям, которую разделяли те и другие, и вражда к поклонникам Калкру. И когда могут, золотые пигмеи помогают жителям Сирка, и если бы не глубокий древний страх того, что может последовать, если они нарушат договор, заключенный их предками, рррллия вообще объединились бы с повстанцами.

Эвали заставила меня задуматься над ее словами.

— Если бы ты повернул в другую сторону, Лейф, и спасся бы от волков Люр, то пришел бы в Сирк. И из-за этого могли бы произойти большие перемены: Сирк приветствовал бы тебя, и кто знает, что последовало бы, если бы ты стал вождем. И мой малый народ…

Она смолкла и не стала кончать предложения, несмотря на все мои просьбы. Поэтому я сказал, что существует слишком много «если» и что я рад, что судьба сложилась именно так, а не иначе. Это ей понравилось.

Было у меня и происшествие, которым я не поделился с Джимом. Как я уже говорил, малый народ очень жизнелюбив. В любви к жизни вся вера и все убеждения золотых пигмеев. Тут и там на равнине разбросаны небольшие пирамиды, на которых, вырезанные из дерева или из камня, стояли древние символы плодородия иногда по одному, иногда парами, а иногда они образовывали форму, любопытно напоминавшую символ древнего Египта, — крест с петлями, crux ansata, который держит в руках Озирис, бог воскрешения, и прикасается им в зале мертвых к тем душам, которые прошли все испытания и заслужили бессмертие.

Это произошло на третий день. Эвали попросила меня пойти с ней — одного. Мы прошли по гладкой, хорошо расчищенной дороге вдоль основания утеса, в котором расположены пещеры пигмеев. Из входных отверстий выглядывали золотоглазые женщины и испускали трели, обращенные к кукольным детям. Группа более старших, мужчин и женщин, встретила нас, танцуя, и в танце сопровождала нас. У каждого из них в руках был барабан, подобного которому я не видел. Они не били в эти барабаны, не разговаривали друг с другом; молча группа за группой, танцуя, двигалась за нами.

Через некоторое время я заметил, что пещеры кончились. Через полчаса мы обогнули выступающую скалу. Теперь мы были на краю небольшого луга, покрытого мхом, приятным и мягким на ощупь, как груда шелковых ковров. Луг достигал примерно пятисот футов в длину и столько же в ширину. Напротив находился другой утес. Как будто круглое долото ударило сверху, вырубив полукруг в скалах. В дальнем конце луга находилось то, что, на первый взгляд, я принял за здание под круглым куполом, но потом разглядел, что это продолжение скалы.

В этой округлой скале был овальный вход, не больше среднего размера двери. Я стоял, разглядывая его; Эвали взяла меня за руку и повела к этому входу. Мы вошли внутрь.

Куполообразная скала оказалась полой внутри.

Это был храм малого народа: я понял это, как только переступил через порог. Стены из какого-то холодного зеленоватого камня гладко закруглялись вверх. Они были пронизаны сотнями отверстий, как будто иглой кружевницы, и в эти отверстия устремлялся свет. Стены улавливали его, отражали и рассеивали под сотнями углов. Пол покрыт толстым мягким мхом, который тоже слабо светился, добавляя необычный призрачный свет. Все это сооружение занимало не менее двух акров.

Эвали провела меня вперед. Точно в центре пола находилось углубление, похожее на большую чашу. Между ним и мною стоял большой крест с петлями высотой в три рослых человека. Он был отполирован и сверкал, как высеченный их огромного аметистового кристалла. Я оглянулся. Пигмеи, сопровождавший нас, толпой входили в овальную дверь.

Они столпились за нами. Эвали снова взяла меня за руку и подвела к кресту. Она указала вперед, и я заглянул в чашу.

И увидел Кракена!

Он лежал, распростертый внутри чаши, его черные щупальца расходились от вздутого тела, огромные глаза непостижимо смотрели на меня.

Воскрес и охватил меня прежний ужас. Я с проклятием отскочил назад.

Пигмеи толпились у моих ног, внимательно глядя мне в лицо. Я знал, что на нем ясно отразился испытанный мной ужас. Я услышал возбужденный обмен трелями, маленькие люди кивали друг другу, жестикулировали. Эвали серьезно смотрела на меня, затем ее лицо облегченно засветилось.

Она улыбнулась мне и снова указала на чашу. Я заставил себя взглянуть. И увидел, что это всего лишь изображение, тщательно вырезанное. Ужасные, непостижимые глаза из черного камня. Каждое сорокафутовое щупальце было пронзено одним из crux ansata, проколото им, как копьем; а в огромное тело воткнут крест большего размера.

Я понял значение этого: жизнь побеждает врага жизни; лишает его силы; пленяет его с помощью тайного древнего и святого символа той самой жизни, которую Кракен стремится уничтожить. А большой крест с петлями вверху смотрит и сторожит, как бог жизни.

Я услышал шорох, шепот, рябь, шум, рокот барабанов. Он все усиливался, переходя в крещендо. В этих звуках слышалось торжество — торжество побеждающей волны, триумф свободно налетающего ветра; и в них был мир и уверенность в мире, как дрожащая песня маленьких водопадов, напевающих на своем пути вдоль реки, и шум дождя, приносящего жизнь всей зеленой растительности на земле.

Эвали начала танцевать вокруг аметистового креста, медленно кружила она под шорох, шелест, дробь — под музыку барабанов. Она стала душой песни, которую пели эти барабаны, душой всего того, о чем они пели.

Трижды обогнула она крест. Танцуя, подошла ко мне, снова взяла меня за руку и повела из храма, через портал. За нами слышался сдержанный рокот барабанов, теперь не дрожащий, не грохочущий, — спокойный и торжественный.

И хотя потом я расспрашивал ее об этой церемонии, она мне ничего не сказала.

А нам еще предстояло идти на мост Нансур и посмотреть на многобашенный Карак.

— Завтра, — говорила она; а когда наступал следующий день, она снова говорила: — Завтра. — При этом она опускала длинные ресницы на свои ясные карие глаза и странно смотрела на меня сквозь них. Или трогала мои волосы и говорила, что есть еще много завтра, а Нансур никуда не убежит. Я чувствовал какое-то нежелание, но причину его отгадать не мог. И день за днем ее красота и сладость обвивались вокруг моего сердца, пока я не начал думать, не станет ли это защитой от того, что я носил в кожаном мешочке на груди.

Но малый народ продолжал сомневаться во мне, даже после церемонии в храме; это было ясно. Джима они приняли от всего сердца; они щебетали, распевали и танцевали с ним, как будто он был одним из них. Со мной они были вежливы и достаточно дружелюбны, но украдкой продолжали следить за мной. Джим мог взять куклоподобных детишек и играть с ними. Но если я поступал так, матерям это не нравилось, и они явно показывали свое неудовольствие. В одно утро я получил ясное подтверждение того, что они испытывают ко мне.

— Я собираюсь оставить тебя на два-три дня, Лейф, — сказал мне однажды Джим после завтрака. Эвали в это время улетучилась по зову какого-то маленького человека.

— Оставить меня! — я взглянул на него в изумлении. — Что это значит? Куда ты пойдешь?

Он рассмеялся.

— Схожу посмотрю на тланузи — то, что Эвали называет далануза, — большие пиявки. Это речная стража, которую пигмеи пустили в ход после того, как был сломан мост.

— Но что это такое, индеец?

— Вот это я и собираюсь узнать. Похоже на больших пиявок тланузи. В наших легендах говорится, что они красные, с белыми полосами и размером с дом. Малый народ не заходит так далеко. Говорят только, что они не меньше тебя.

— Послушай, индеец, я пойду с тобой.

— Нет, не пойдешь.

— Хотел бы знать, почему нет.

— Потому что тебя не пустит малый народ. Послушай меня, старина, дело в том, что они не вполне тебе доверяют. Они вежливы, они не хотят обидеть Эвали, но — без тебя они лучше себя чувствуют.

— Ты мне ничего нового не сказал.

— Да, но есть кое-что и новое. Вчера вернулся отряд охотников с другого конца долины. Один из них вспомнил, как его дед рассказывал ему, что когда айжиры впервые появились здесь, у них у всех были такие же светлые волосы, как у тебя. Не рыжие, как сейчас. Их это очень взволновало.

— Эвали знает об этом?

— Знает. И она не позволит тебе идти, даже если разрешат пигмеи.

В полдень Джим ушел с отрядом в сотню пигмеев. Я весело попрощался с ним. Если Эвали и удивило, что я так спокойно принял его уход и не задавал никаких вопросов, то она постаралась никак не показать этого. Однако весь день после этого она была рассеяна, отвечала односложно и невпопад. Раз или два я заметил, как она удивленно смотрит на меня. А когда я взял ее за руку, она задрожала, прижалась ко мне, а потом гневно вырвала руку. А когда плохое настроение покинуло ее, мне пришлось сдерживать себя, чтобы не сжать ее в объятиях.

Хуже всего, что я не находил убедительных аргументов, почему бы мне и не обнять ее. Внутренний голос говорил мне, что если я так этого хочу, то почему бы и не сделать. Да и другие обстоятельства ослабляли мое сопротивление. Даже для такого странного места день был странный. Воздух тяжелый и неподвижный, будто приближалась буря. Ароматы далекого леса стали сильнее, они влюбленно липли, смешивали мысли. Дымка, скрывавшая перспективу, стала заметнее; на севере она приобрела цвет дыма, и эти дымные облака медленно, но неуклонно приближались.

Мы с Эвали сидели возле ее палатки. Она нарушила долгое молчание.

— Ты печален, Лейф. Почему?

— Не печален, Эвали. Просто задумался.

— Я тоже задумалась. Ты о том же?

— Откуда мне знать? Я не знаю, что у тебя на уме.

Она неожиданно встала.

— Ты хотел посмотреть на работу кузнецов. Пойдем.

Я взглянул на нее, удивленным прозвучавшим в ее голосе гневом. Она смотрела на меня сверху вниз, брови ее над яркими, полупрезрительными глазами были сведены в одну линию.

— На что ты рассердилась, Эвали? Что я сделал?

— Я не рассердилась. И ты ничего не сделал. — Она топнула ногоЙ. — Говорю тебе, ты сделал — ничего. Пошли смотреть кузнецов.

И она пошла прочь. Я вскочил на ноги и заторопился вслед за ней. Что с ней? Ясно, что я чем-то вызвал ее раздражение. Но чем? Ну, ладно. Рано или поздно узнаю. И мне действительно интересно посмотреть на кузнецов. Они стояли у маленьких наковален и выковывали изогнутые ножи, копья и наконечники стрел, делали серьги и золотые браслеты для своих крошечных женщин.

Тинк-а-тинк, тинк-а-клинг, клинг-кланг, клинк-а-тинк, звучали их маленькие молоты.

Они похожи были рядом со своими наковальнями на гномов, только тела их не были деформированы. Миниатюрные мужчины, с прекрасными фигурами, сверкающие золотом в полутьме, их длинные волосы вились вокруг голов, желтые глаза напряженно устремлены на изделия. Очарованный, я смотрел на них, забыв об Эвали и о ее гневе.

Тинк-а-тинк! Клинг-кланг! Клинк…

Маленькие молоты повисли в воздухе; маленькие кузнецы застыли. С севера донесся звук большого гонга, медный удар, которыЙ, казалось, прозвучал над самой головой. За ним последовал еще один, и еще, и еще. Ветер завыл на равнине; в воздухе стало темнее, дымные облака задрожали и еще более приблизились.

Звон молотов сменился громким пением, пением множества людей; пение приближалось и отступало, поднималось и опускалось вместе с поднимавшимся и затихавшим ветром6 И со всех стен тревожно загремели барабаны стражи.

Маленькие кузнецы побросали свои молоты и устремились к пещерам. На равнине началась суматоха, пигмеи толпами бежали к башням, чтобы усилить из гарнизоны.

Сквозь громкое пение послышался гром других барабанов. Я узнал их — барабаны уйгуров в форме котлов, боевые барабаны, барабаны войны. И понял, что пение — это боевая песня, песня идущих в битву уйгуров.

Нет, не уйгуров — ничтожных, грязных людишек, которых я увел из оазиса!

Военная песня древней расы! Великой расы — расы айжиров!

Старой расы! Моего народа!

Я знал эту песню, знал слишком хорошо! Часто слышал я ее в старые дни… когда переходил от битвы к битве… Клянусь Зардой Тридцатикопийным!.. Клянусь Зардой, богом войны!.. Услышать эту песню вновь — все равно что ощутить прохладную воду в иссохшей глотке!

Кровь стучала в висках… я открыл рот, чтобы зареветь песню…

— Лейф! Лейф! В чем дело?

Эвали трясла меня за плечи. Не понимая, я смотрел на нее. Я чувствовал странное, гневное замешательство. Кто эта смуглая девушка, стоящая на моем пути — на пути к битве? И вдруг наваждение оставило меня. Оставило дрожащим, потрясенным, испытавшим дикую бурю в мозгу. Я схватил Эвали за руки, черпая силу в этом прикосновении. В глазах Эвали я увидел изумление, смешанное со страхом. А вокруг нас кольцом стояли пигмеи и смотрели на меня.

Я затряс головой, глубоко вздохнул.

— Лейф! В чем дело?

Прежде чем я смог ответить, пение и барабаны заглушил удар грома. Раскат за раскатом падали на долину, отгоняя звуки, доносящиеся с севера.

Я тупо осмотрелся. Вокруг десятки пигмеем били в свои большие барабаны, которые доходили им до пояса. Именно от этих барабанов исходили громовые раскаты, быстрые, как удар молнии, сопровождаемые кричащим раскатистым эхом.

Громовые барабаны малого народа!

Барабаны все гремели, но даже сквозь их рокот доносилась боевая песня и звуки тех, других барабанов… как удары копий… как топот копыт и ног марширующих воинов… Клянусь Зардой, старая раса все еще сильна…

Вокруг меня танцевало кольцо пигмеев. Еще одно окружало первое. В нем я увидел Эвали, она смотрела на меня широко раскрытыми удивленными глазами. А вокруг еще одно кольцо, пигмеи танцевали со стрелами наготове, с кривыми ножами в руках.

Почему она так смотрит на меня… почему ко мне протянуты руки маленьких людей… почему они все танцуют? Странный танец… при виде его хочется спать… какая-то вялость охватывает меня… Боже, как хочется спать! Так хочется спать, что я с трудом различаю гром громовых барабанов… так хочется спать, что я уже ничего не слышу… так хочется…

Я смутно чувствовал, что опускаюсь на колени, потом падаю навзничь на дерн… сплю…

Я проснулся, полностью владея своими чувствами. Вокруг по-прежнему звучали барабаны, но не громовые, а те, которые пели странные песни, и в их ритме кровь весело пробежала по жилам. Певучие ноты походили на легкие, теплые, оживотворяющие удары, разгонявшие кровь, вызывавшие экстаз жизни.

Я вскочил на ноги. И увидел, что нахожусь на высоком холме, круглом, как женская грудь. На равнине повсюду виднелись огни, горели небольшие костры, окруженные кольцами танцующих пигмеев. Вокруг костров под бой барабанов танцевал малый народ. Как будто золотое пламя костров ожило и запрыгало в воздухе.

Холм, на котором я стоял, окружало тройное кольцо карликов, женщин и мужчин, они раскачивались, извивались, приплясывали.

Они составляли одно целое со своими барабанами.

Дул слабый ароматный ветерок. Пролетая, он напевал, и его пение сливалось с музыкой барабанов.

Вперед и назад, направо и налево, внутрь и наружу — золотые пигмеи танцевали вокруг холма. Вокруг и вокруг, вперед и назад двигались они у окруженных кострами алтарей.

Я слышал пение, звучала негромкая сладкая мелодия, песня малого народа, созвучная музыке барабанов.

Рядом находился другой холм, очень похожий на тот, на котором стоял я, — они были как пара женских грудей. Этот второй холм тоже был окружен танцующими пигмеями.

И на нем пела и танцевала Эвали.

Ее пение было душой барабанной песни и танца — ее танец был сутью того и другого. Она танцевала на холме, пояс и покрывало исчезли, одета она была только в шелковый, трепещущий плащ из собственных сине-черных волос.

Она поманила, позвала меня — высоким призывным сладким голосом.

Ароматный ветер подтолкнул меня к ней, и я побежал с холма.

Танцующие пигмеи расступились, пропуская меня. Бой барабанов стал быстрее; песня их взлетела выше октавой.

Эвали, танцуя, приблизилась ко мне… она рядом со мной, руки ее обвили меня за шею, губы прижались к моим…

Барабаны били все быстрее. Мой пульс отвечал им тем же.

Два кольца маленьких золотых живых огоньков соединились. Они стали одним стремительным кругом, который увлек нас вперед. Вокруг, и вокруг, и вокруг нас вились эти кольца, подгоняя нас в ритме барабанов. Я перестал думать — весь был поглощен песней, музыкой барабанов.

Но я по-прежнему чувствовал, как нас подталкивает, лаская, ароматный ветер.

Мы находились возле овальной двери. Шелковые ароматные пряди волос Эвали развевались на ветру, целуя меня. За нами продолжали петь барабаны. И ветер продолжал толкать нас…

Ветер и барабаны протолкнули нас в дверь куполообразной скалы.

Они привели нас в храм малого народа…

Сверкал мягкий мох… блестел аметистовый крест…

Руки Эвали вокруг моей шеи… Я теснее прижал ее к себе… прикосновение ее губ как сладкий тайный огонь жизни…

В храме малого народа тихо. Барабаны смолкли. Потускнел блеск аметистового креста с петлей над ямой с Кракеном.

Эвали зашевелилась и вскрикнула во сне. Я коснулся ее губ, и она проснулась.

— Что с тобой, Эвали?

— Лейф, любимый, мне снилось, что белый сокол погрузил свой клюв в мое сердце!

— Это всего лишь сон, Эвали.

Она вздрогнула, наклонила голову, и ее волосы скрыли наши лица.

— Ты отогнал сокола… но потом появился белый волк и прыгнул на меня.

— Это всего лишь сон, Эвали, огонь моего сердца.

Она еще ближе придвинулась ко мне под навесом своих волос.

— Ты прогнал волка. И я хотела поцеловать тебя… но между нами появилось лицо…

— Лицо, Эвали?

Она прошептала:

— Лицо Люр. Она смеялась надо мной… а потом ты исчез… с нею… и я осталась одна…

— Лживый сон. Спи, любимая!

Она вздохнула. Наступило долгое молчание; потом она сонно сказала:

— Что это ты носишь на шее, Лейф? Подарок женщины?

— Женщины тут ни при чем. Это правда.

Она поцеловала меня и уснула.

Глупец я был, что не сказал ей тогда, под сенью древнего символа… Глупец — я ничего не сказал ей!

 

12. НА МОСТУ НАНСУР

Когда утром мы вышли из храма, нашего появления терпеливо дожидались с полсотни маленьких мужчин и женщин. Я думаю, это были те самые, которые сопровождали меня при моем первом приходе в куполообразную скалу.

Маленькие женщины столпились вокруг Эвали. Они принесли с собой шали и укутали Эвали с ног до головы. Она пошла с ними, не сказав мне ни слова, даже не посмотрев на меня. Во всем этом было что-то церемониальное: она выглядела как невеста, которую уводят опытные, хотя и миниатюрные подружки.

Маленькие мужчины собрались вокруг меня. Среди них был Шри. Я обрадовался этому: я знал, что если остальные и сохранили относительно меня какие-то сомнения, то у Шри их не было. Они пригласили меня идти с ними, и я пошел без всяких вопросов.

Шел дождь, и было влажно и тепло, как в джунглях. Ветер дул регулярными, ритмичными порывами, как и накануне ночью. Дождь, казалось, не шел, а конденсировался в воздухе; только когда дул ветер, линии дождя становились почти горизонтальными. Воздух напоминал ароматное вино. Мне хотелось петь и танцевать. Слышался гром — не барабанный, а настоящий.

На мне были только брюки и рубашка. Высокие ботинки я сменил на сандалии. Не прошло и двух минут, как я насквозь промок. Мы подошли к дымящемуся пруду и здесь остановились. Шри велел мне раздеться и нырнуть.

Вода оказалась горячей, она придавала бодрость, и, плавая, я чувствовал себя все лучше и лучше. Я решил, что что бы ни было в головах пигмеев, все это рассеялось, когда они сопровождали меня с Эвали в свой храм, — рассеялось по крайней мере на время. Но, кажется, я понял, что это было. Они подозревали, что у Калкру есть какая-то власть надо мной, как над теми людьми, которых я напоминал. Не очень прочная власть, может быть, но и ее не следовало игнорировать. Отлично, лекарственное средство, поскольку они не могли убить меня, не разбив при этом сердце Эвали, заключалось в том, чтобы пригвоздить меня, как был пригвожден Кракен — этот символ Калкру. И они пригвоздили меня при помощи Эвали.

Я выбрался из пруда более задумчивый, чем вошел в него. Мне дали набедренную повязку с любопытными петлями и узлами. Потом стали болтать, щебетать, смеяться и танцевать.

Шри нес мою одежду и пояс. Я не хотел терять их, поэтому, когда мы пошли, я держался поближе к нему. Вскоре мы остановились перед входом в пещеру Эвали.

Немного погодя среди великого шума, пения, боя барабанов появилась Эвали с толпой окружавших ее танцующих женщин. Ее подвели ко мне. И все с танцем удалились.

Вот и все. Церемония, если это действительно была церемония, закончилась. Но я чувствовал себя женатым человеком.

Я посмотрел на Эвали. Она скромно смотрела на меня. Волосы ее больше не свисали свободно, они были тщательно убраны вокруг головы, шеи и ушей. Все шали исчезли. На ней теперь был передник, какие носят замужние маленькие женщины, и серебряная прозрачная накидка. Она рассмеялась, взяла меня за руку, и мы вошли в ее пещеру.

На следующий день, вскоре после полудня, мы услышали близкий звук фанфар. Фанфары звучали громко и продолжительно, как будто вызывая кого-то. Мы вышли в дождь, чтобы лучше слышать. Я заметил, что ветер переменился с северного на западный и дул сильно и устойчиво. К этому времени я уже знал, что у земли под миражом очень своеобразная акустика, и по звуку нельзя судить, откуда он и близко ли его источник. Трубы, разумеется, звучали на той стороне реки, но я не знал, насколько далеко от охраняемой местности пигмеев. В укреплении началась какая-то суета, но особой тревоги не было.

Послышался последний трубный звук, хриплый и насмешливый. За ним последовал взрыв хохота, еще более насмешливый, потому что исходил от человека. Неожиданно мое спокойствие исчезло. Все вокруг покраснело.

— Это Тибур, — сказала Эвали. — Вероятно, охотится с Люр. Я думаю, он смеялся — над тобою, Лейф. — Она пренебрежительно вздернула свой тонкий носик, но в углах ее рта таилась усмешка: она видела, как меня охватывает приступ гнева.

— Послушай, Эвали, а кто такой этот Тибур?

— Я тебе говорила. Тибур-Кузнец, он правит айжирами вместе с Люр. Он всегда приходит, когда я стою на Нансуре. Мы часто разговаривали друг с другом. Он очень силен, очень.

— Да? — еще более раздраженно спросил я. — А почему Тибур приходит, когда ты стоишь на мосту?

— Потому что хочет меня, конечно, — спокойно ответила она.

Моя нелюбовь к Тибуру-Смеху усилилась.

— Он не будет смеяться, когда я с ним встречусь, — пробормотал я.

Она переспросила: «Что ты сказал?» Я повторил. Она кивнула и начала говорить, и тут я заметил, что глаза ее широко раскрылись, и в них — ужас. И тут же я услышал шум над головой.

Из тумана вылетела большая птица. Она парила в пятидесяти футах над нами, глядя вниз злыми желтыми глазами. Большая белая птица…

Белый сокол ведьмы!

Я оттолкнул Эвали к пещере, продолжая следить за птицей. Трижды она пролетела надо мной, потом с криком метнулась в туман и исчезла.

Я пошел к Эвали. Она сидела на груде шкур. Она распустила волосы, и они падали ей на плечи, покрывая ее как плащом. Я склонился к ней и развел волосы. Эвали плакала. Она обняла меня за шею и тесно-тесно прижалась ко мне. Я чувствовал, как сильно бьется ее сердце.

— Эвали, любимая, бояться нечего.

— Белый сокол, Лейф!

— Это всего лишь птица.

— Нет, его послала Люр.

— Чепуха, милая. Птица летает, где хочет. Она охотилась… или заблудилась в тумане.

Она покачала головой.

— Лейф, я видела во сне белого сокола…

Я крепко держал ее; немного погодя она оттолкнула меня и улыбнулась. Но всю оставшуюся часть дня она не была веселой. А ночью спала беспокойно, прижималась ко мне, бормотала и плакала во сне.

На следующий день вернулся Джим. Я испытывал неловкость, ожидая его возвращения. Что он подумает обо мне? Не стоило мне беспокоиться. Он не удивился, когда я выложил перед ним карты. Тогда я понял, что, конечно, пигмеи разговаривают друг с другом при помощи барабанов, что им все известно, и они поделились этой новостью с Джимом.

— Хорошо, — сказал Джим, когда я кончил. — Если ты не сможешь выбраться, для вас обоих это лучше всего. А если выберешься, возьмешь с собой Эвали. Возьмешь?

Это меня укололо.

— Послушай, индеец, не нужно так говорить со мной. Я ее люблю.

— Ладно, поставлю вопрос по-другому. А Двайану любит ее?

Вопрос как будто ударил меня по лицу. Пока я искал ответ, вбежала Эвали. Она подошла к Джиму и поцеловала его. Он похлопал ее по плечу и обнял, как старший брат. Она посмотрела на меня, подошла и тоже поцеловала, но не совсем так, как его.

Над ее головой я посмотрел на Джима. Неожиданно я увидел, что он выглядит уставшим и осунувшимся.

— Ты себя хорошо чувствуешь, Джим?

— Конечно. Немного устал. Я… кое-что видел.

— Что именно?

— Ну… — он колебался. — Во-первых, тланузи… эти большие пиявки. Никогда не поверил бы, если бы сам не увидел, а если бы видел их до того, как мы нырнули в реку, предпочел бы волков: они по сравнению с тланузи воркующие голубки.

Он рассказал, что они в первую ночь разбили лагерь на дальнем конце равнины.

— Это место больше, чем мы считали, Лейф. Должно быть так, потому что я прошел больше миль, чем это возможно, если долина такова, как видно сверху, над миражом. Вероятно, мираж укоротил ее, спутал нас.

На следующий день они прошли через лес, джунгли, заросли тростника и болото. И пришли наконец к дымящейся трясине. Над ней по возвышению проложена тропа. Они пошли по этой тропе и вскоре пришли к другой, поперечной. Там, где встречаются эти две дороги, из болота поднимается широкая круглая насыпь. Здесь пигмеи остановились. Из хвороста и листьев они разожгли костры. От костров пошел густой дым с сильным запахом, он медленно покрыл всю насыпь и потянулся на болото. Когда костры разгорелись, пигмеи начали бить в барабаны — странно синкопированным боем. Через несколько мгновений в болоте у насыпи что-то зашевелилось.

— Между мной и краем насыпи находилось кольцо пигмеем, — продолжал Джим. — Я обрадовался этому, когда увидел, как эта штука выползает из воды. Вначале приподнялась грязь, потом стала видна спина, как мне показалось, огромного слизняка. Слизняк приподнялся и выполз на сушу. Это была пиявка, конечно, но от ее вида меня затошнило. От ее размеров. Она была не менее семи футов в длину, слепая, трепещущая, она лежала, раскрывая пасть, слушая барабанный бой и наслаждаясь запахом дыма. Потом появилась еще одна и еще. Через какое-то время сотня пиявок выстроилась полукругом, безглазые головы повернуты к нам, всасывают дым, дрожат под бой барабанов.

Несколько пигмеев встали, взяли горящие поленья и пошли по дороге, а остальные загасили костры. Пиявки двинулись за факелоносцами. Все остальные пигмеи шли сзади, подгоняя их. Я держался в тылу. Так мы шли, пока не пришли на берег реки. Тут барабанный бой прекратился. Пигмеи побросали горящие факелы в воду, потом туда же кинули раздавленные ягоды — не те, которыми натирали нас Шра и Шри. Красные ягоды. Большие пиявки, извиваясь, перевалили через берег и вслед за ягодами нырнули в воду. Все оказались в реке.

Мы пошли назад и вышли из болот. В ту ночь они разговаривали при помощи барабанов. Барабаны звучали и в предыдущую ночь, и все беспокоились; но я решил, что это то самое беспокойство, которое было, когда мы выступили. Они, должно быть, знали, что происходит, но не рассказывали мне. Вчера утром они были счастливы и беззаботны. Я понял, что что-то случилось, что они получили хорошую новость ночью. И они рассказали мне, почему они веселы. Не так, как рассказал бы ты, но все равно…

Он засмеялся.

— Этим утром мы перегнали свыше сотни тланузи и поместили их там, где, как считает малый народ, они нужнее всего. И пошли назад. И вот я здесь.

— И это все? — подозрительно спросил я.

— Все на сегодня, — ответил он. — Я хочу спать. Пойду лягу. А ты иди с Эвали и оставь меня до завтра одного.

Я ушел, решив завтра утром обязательно выяснить, что он скрывает; мне казалось, что путешествие и пиявки не объясняют его озабоченности.

Но утром я обо всем этом забыл.

Прежде всего, когда я проснулся, Эвали не было. Я пошел к палатке в поисках Джима. Его там не было. Малый народ давно покинул свои пещеры и был занят различными работами; они всегда работали по утрам, а во второй половине дня и вечерами играли, били в барабаны и танцевали. Они сказали, что Эвали и Тсантаву отправились к старшим на совет. Я вернулся к палатке.

Немного погодя пришли Эвали и Джим. Лицо Эвали было бледно, глаза припухли. В них виднелись слезы. И она была ужасно сердита. Джим делал вид, что ему весело.

— В чем дело? — спросил я.

— Готовься к небольшому путешествию, — сказал Джим. — Ты ведь хотел увидеть мост Нансур?

— Да.

— Ну, мы туда и пойдем. Лучше надень свою путевую одежду и башмаки. Если дорога похожа на ту, которую я проделал, тебе все понадобится. Малый народ легко проскальзывает повсюду, но мы сложены по-другому.

Я удивленно смотрел на него. Конечно, я хотел увидеть мост Нансур, но почему решение идти туда заставляет их так странно вести себя? Я подошел к Эвали и повернул ее лицо к себе.

— Ты плакала, Эвали. Что случилось?

Она покачала головой, выскользнула у меня из рук и ушла в пещеру. Я пошел за ней. Она нагнулась к сундуку, вынимая из него ярды и ярды ткани. Я отбросил ткань и поднял Эвали, пока ее глаза не оказались на уровне моих.

— Что случилось, Эвали?

Мне пришла в голову мысль. Я опустил Эвали.

— Кто предложил идти на мост Нансур?

— Малый народ… старшие… Я сопротивлялась… Я не хочу, чтобы ты шел… они сказали, что ты должен…

— Должен? — Мысль становилась все яснее. — Значит, ты не должна? И Тсантаву тоже не должен?

— Пусть попробуют остановить меня. — Она яростно топнула.

Мысль была кристально ясной, и малый народ начал раздражать меня. Они до отвращения основательны. Теперь я прекрасно понял, почему должен идти на мост Нансур. Пигмеи не уверены, что их магия — включая Эвали — подействовала полностью. Поэтому я должен взглянуть на дом врага, и за моей реакцией будут пристально следить. Что ж, по крайней мере честно. Может, ведьма будет там. Может, Тибур… Тибур, желавший Эвали… Тибур, смеявшийся надо мной…

Неожиданно мне страстно захотелось на мост Нансур.

Я стал одеваться. Надевая ботинки, я посмотрел на Эвали. Она причесала волосы и надела на них шапку, закуталась от колен до шеи в шали и сейчас надевала не менее прочную обувь, чем мои ботинки. При виде моего удивления она слегка улыбнулась.

— Не хочу, чтобы Тибур смотрел на меня… не теперь, — сказала она.

Я взял ее в руки. Она прижалась ко мне губами…

Когда мы вышли, нас ждали Джим и около пятидесяти пигмеев.

Мы пересекли равнину, направляясь к северу, к реке. Спустились по склону, мимо одной из башен, и пошли по узкой тропе, такой же, как та, по которой мы пришли в землю малого народа. Тропа вилась по точно такой же папоротниковой заросли. Мы шли цепочкой и поэтому почти все время молча. Наконец оказались в лесу из тесно растущих хвойных деревьев; тропа продолжала причудливо извиваться. Примерно с час мы шли по лесу без отдыха, пигмеи неутомимо продвигались вперед. Я взглянул на часы. Мы уже четыре часа находились в пути и по моим расчетам покрыли около двенадцати миль. Ни следа птиц или животных.

Эвали глубоко задумалась, а Джим находился в одном из своих приступов неразговорчивости. Мне тоже не хотелось разговаривать. Молчаливое путешествие; даже пигмеи, вопреки своей привычке, не болтали. Мы вышли к сверкающему ручью и напились. Один из пигмеев поставил перед собой цилиндрический барабан и начал передавать какое-то сообщение. Спустя какое-то время спереди донесся ответный бой.

Мы еще раз свернули. Хвойные деревья росли реже. Слева и далеко внизу я увидел белую реку и густой лес на противоположном берегу. Деревья кончились, и мы вышли на скалистую площадку. Прямо перед нами торчал утес, у основания которого струилась белая вода. Утес закрывал от нас то, что находилось впереди. Здесь пигмеи остановились и снова послали барабанное сообщение. Ответ донесся с близкого расстояния. Из-за утеса сверкнули копья. Там стояла группа маленьких воинов, разглядывая нас. Они дали сигнал, и мы пошли вперед по площадке.

У основания утеса проходила дорога, достаточно широкая для шестерки лошадей. Мы начали подниматься по ней, вышли на вершину, и я увидел мост Нансур и многобашенный Карак.

Когда-то, тысячи или сотни тысяч лет назад, здесь со дна долины поднималась гора. Нанбу, белая река, размыла ее, оставив лишь узкую перемычку из алмазно крепкого черного камня.

Нанбу опускалась, опускалась, выедая более мягкие слои, пока над ней не повис каменный мост, похожий на черную радугу. Гигантский лук из черной скалы навис над пропастью, похожий в то же время на полет стрелы.

У основания моста по обе стороны располагались утесы с плоскими вершинами, также вырезанные рекой из первоначальной горы.

Я стоял на плоской поверхности одного из этих утесов. На противоположной стороне реки, уходя от площадки у моста, возвышалась прямоугольная стена из того же черного камня, что и лук Нансура. Казалось, она не построена, а вырезана из камня. Она окружала примерно с половину квадратной мили. Из-за нее виднелись круглые и квадратные башни и шпили.

Предчувствие, подобное тому, какое охватило меня, когда я въезжал в гобийский оазис, заставило меня вздрогнуть. Я подумал, что этот город похож на Дис, который Данте увидел в своем аду. И над ним навис ореол глубокой древности.

Затем я увидел, что Нансур сломан. Между частями арки, протянувшейся с нашей стороны и со стороны черной крепости, была брешь. Как будто гигантский молот нанес здесь страшный удар, пробив самый центр. Я вспомнил о ледяном мосте, по которому валькирии провозят в Валгаллу души воинов; разбить Нансур — такое же святотатство, как разрушить тот ледяной мост.

Вокруг крепости виднелись другие здания, за пределами стены их размещались сотни, — здания из серого и коричневого камня, с садами; они тянулись на многие акры. По обе стороны города расстилались плодородные поля и цветущие сады. Далеко к утесам, терявшимся в зеленой дымке, уходила широкая дорога. Мне показалось, что вдали в утесах я вижу черный вход в пещеру.

— Карак! — прошептала Эвали. — И мост Нансур! О Лейф, любимый, у меня так тяжело на сердце… так тяжело!

Глядя на Карак, я едва слышал ее. Вкрадчиво зашевелились воспоминания. Я отогнал их, обняв рукой Эвали. Мы прошли вперед, и я понял, почему Карак выстроен именно в этом месте. Черная крепость господствовала над обоими концами долины, а когда мост Нансур не был еще разрушен, и над местностью по эту сторону реки.

Неожиданно мне лихорадочно захотелось посмотреть на Карак со сломанного конца моста. Медлительность пигмеев выводила меня из себя. Я пошел вперед. Весь гарнизон окружил меня; пигмеи перешептывались, пристально глядя мне в лицо своими желтыми глазами. Начали бить барабаны.

Им ответили трубы из крепости.

Еще быстрее я пошел по Нансуру. Мною овладела лихорадка. Хотелось побежать. Я нетерпеливо оттолкнул золотых пигмеев. Послышался предупреждающий голос Джима:

— Спокойней, Лейф, спокойней!

Я не обратил на это внимания. Вступил на сам мост. Смутно я сознавал, что он широк и что с обеих сторон его ограждают низкие парапеты. Камень вытоптан копытами лошадей и шагами марширующих людей. И если его сделала белая река, то руки людей закончили ее дело.

Я достиг сломанного конца. В ста футах подо мной гладко текла белая река. Змей не было видно. Из молочного течения поднялось тусклое красноватое тело, похожее на слизняка, чудовищное. Потом еще и еще, их круглые рты были раскрыты — пиявки малого народа на страже.

Между стенами черной крепости и концом моста была широкая площадь. Пустая. В стене массивные бронзовые ворота. Я чувствовал странную дрожь, горло у меня перехватывало. Я забыл Эвали, забыл Джима, забыл обо всем, глядя на эти ворота.

Громко зазвучали трубы, загремели засовы, и ворота раскрылись. Выехал отряд, предводительствуемый двумя всадниками, один на большой черной лошади, другой на белой. Они проскакали по площади, спешились и вступили на мост. И стояли, глядя на меня через пятидесятифутовую брешь.

На черной лошади прискакала ведьма; второй всадник — я знал это — был Тибур-Смех. Я не смотрел на ведьму и ее окружение. Я видел только Тибура.

Он на голову ниже меня, но широкие плечи и толстое тело говорили о невероятной силе, большей, чем моя. Рыжие волосы гладко спускаются на плечи. Он рыжебород. Глаза ярко-голубые и морщинятся в уголках от смеха. Но это не веселый смех.

На Тибуре кольчуга. Слева висит большой боевой молот. Сузившимися насмешливыми глазами он осмотрел меня с головы до ног и с ног до головы. Если я и раньше ненавидел Тибура, то теперь ненавидел несравненно больше.

Я перевел взгляд на ведьму. Ее васильковые глаза впились в меня, поглощенно, удивленно, заманчиво. На ней тоже кольчуга, по которой струились ее рыжие волосы. Все остальные всадники казались мне смутным пятном.

Тибур наклонился вперед.

— Добро пожаловать, Двайану! — насмешливо сказал он. — Что вызвало тебя из твоего логова? Мой вызов?

— Значит твой лай я слышал вчера? Хай, ты выбрал безопасное расстояние, чтобы полаять, рыжий пес!

Из группы, окружавшей ведьму, послышался смех; теперь я увидел, что это все женщины, красивые и рыжеволосые, как и она сама, а с Тибуром двое высоких мужчин. Сама ведьма молчала, она упивалась моим видом, и глаза ее были задумчивы.

Лицо Тибура потемнело. Один из мужчин что-то прошептал ему. Тибур обратился ко мне:

— Тебя размягчили твои путешествия, Двайану? По древнему обычаю мы должны испытать тебя, прежде чем признать… великий Двайану. Будь проворен…

Рука его опустилась на рукоять молота. Он бросил в меня молот.

Молот устремился ко мне со скоростью пули, но мне казалось, что он летит медленно. Я даже видел, как медленно удлиняется ремень, привязывавший молот к руке Тибура.

В моем мозгу продолжали открываться дверцы… древнее испытание… Хай!.. я знаю эту игру… я неподвижно ждал, как предписывал древний обычай… но мне должны были дать щит… неважно… как медленно приближается большой молот… и рука моя, мне кажется, поднимается ему навстречу так же медленно…

Я поймал молот. Он весил не менее двадцати фунтов, но я поймал его точно, спокойно, без усилия, схватив за металлическую рукоятку. Хай! Мне эти уловки знакомы… дверцы открывались все стремительнее… я и другие уловки знаю… Другой рукой я перехватил ремень, привязывавший боевой молот к руке Тибура, и дернул за него.

Смех застыл на лице Тибура. Он покачнулся на сломанном конце Нансура. Я услышал за собой возбужденное щебетание пигмеев…

Ведьма выхватила нож и перерезала ремень. Оттолкнула Тибура от края. Меня охватил гнев… этого нет в условиях… по древнему закону только бросивший вызов и принявший его…

Я взмахнул большим молотом над головой и бросил его в Тибура; он полетел со свистом, и перерезанный ремень устремился за ним. Тибур отпрыгнул, но недостаточно быстро. Молот ударил его в плечо. Скользящий удар, но Тибур упал.

Теперь я рассмеялся через пропасть.

Ведьма склонилась вперед, в ее взгляде изумление сменило задумчивость. Глаза ее больше не казались заманчивыми. Тибур смотрел на меня, стоя на коленях, и в лице его не было веселья.

По-прежнему крошечные дверцы открывались в моем мозгу. Они не верят, что я Двайану… Хай! Я покажу им. Я достал кожаный мешочек, раскрыл его. Вынул кольцо Калкру. Поднял его. В нем отразился зеленый свет. Зеленый камень, казалось, взорвался. Черный осьминог вырос…

— Я не Двайану? Посмотрите на это! Я не Двайану?

Я слышал женский крик. Этот голос мне знаком. Услышал, как меня зовет мужчина. Его голос я тоже знал. Маленькие дверцы закрывались, воспоминания, вызванные ими, мелькнули в них, прежде чем они успели закрыться…

Да ведь это кричит Эвали! И Джим зовет меня! Что с ними? Эвали смотрела на меня, вытянув руки. В ее карих глазах недоверие, ужас… и отвращение. И вокруг них ряд за рядом смыкались пигмеи, преграждая мне путь. Их копья и стрелы были нацелены на меня. Они свистели, как стая голодных змей, их лица исказила ненависть, глаза их не отрывались от кольца Калкру, которое я по-прежнему держал высоко поднятым.

Я увидел, как эта ненависть отразилась на лице Эвали, отвращение в ее взгляде усилилось.

— Эвали! — крикнул я и хотел броситься к ней… руки пигмеев, державшие копья, отошли назад для броска; стрелы задрожали на тетивах луков.

— Не двигайся, Лейф! Я иду! — крикнул Джим и прыгнул ко мне. И тут же его окружили пигмеи. Он покачнулся и исчез под ними.

— Эвали! — снова закричал я.

Я видел, как рассеивается отвращение; выражение страшного горя появилось на ее лице. Она отдала какой-то приказ.

Два десятка пигмеев, опустив копья и стрелы, бросились ко мне. Я тупо смотрел на них. Среди них я увидел Шри.

Они ударили меня, как живой таран. Меня отбросило назад. Ноги мои мелькнули в воздухе…

Пигмеи цеплялись мне за ноги, рвали их, как терьеры. Я перевалился через край Нансура.