В имперской канцелярии. — Железные кресты под ногами советских солдат. — Комбат Шаповалов рассказывает. — На олимпийском стадионе. — Находка разведчиков. — Встреча журналистов у рейхстага в День печати. — Пушкин в рейхстаге. — В гостях у американских танкистов. — Не тронутые войной районы.

Во второй половине дня 3 мая, оставив Плетцензейскую тюрьму, мы с Борисом Горбатовым направились в имперскую канцелярию. Нам предстояло пройти мимо рейхстага, пересечь Королевскую площадь, затем Шарлоттенбургское шоссе и выйти на улицу Германа Геринга, рядом с Бранденбургскими воротами. Это был трудный путь: разбитая земля, воронки, лужи, навалы деревьев в Тиргартене, перевернутые самоходки и машины затрудняли наше движение. Я впервые увидел имперскую канцелярию. Это массивное, тяжелое здание было сильно разбито артиллерийскими снарядами. Строилось оно по проекту министра вооружений гитлеровской армии Шпеера. Того самого Альберта Шпеера, который затем был осужден как военный преступник, сидел в тюрьме Шпандау, а затем писал мемуары и охотно давал слезоточивые, покаянные интервью. В проекте здания имперской канцелярии он пытался утвердить величие третьего рейха. Теперь это помпезное сооружение имело жалкий вид. В здании темно. Мы осторожно поднимаемся по лестнице, все двери и окна настежь. У одного из входов — раскрытые ящики с железными крестами. Много их валяется и на ступенях. Они хрустят под солдатскими сапогами. Длинные коридоры ведут нас к бесчисленным залам и кабинетам. По пути валяются кресла, школьный глобус, какие-то доски. Все засыпано кирпичной пылью, завалено штукатуркой, стеклом. Всюду валяются бумаги, пустые бланки с фашистским орлом, уцепившимся за земной шар, скоросшиватели, папки. На одном из столов — подшивка нацистской газеты «Фолькишербеобахтер». Со страниц ее глядят Гитлер, Геббельс, произносящий очередную речь. И хотя все это происходило совсем недавно, кажется ушедшим из жизни давным-давно.

В саду имперской канцелярии мы встретили солдат шаповаловского батальона. Они несли охрану у входов в здание, в бункер, у сухого бассейна. Где-то еще постреливали, но, видимо, за пределами правительственных зданий, потому что до нас хлопки выстрелов доносились как эхо.

Мы подозвали солдата, отрекомендовались и спросили его, кто может сопровождать нас в бункер. Солдат указал на старика в длинном пальто, который стоял неподалеку и, видимо, выполнял роль гида. Тот с готовностью взялся сопровождать нас. Сначала он подвел нас к сухому бассейну, на дне которого лежало много трупов, одетых в военное и штатское платье.

— Это все самоубийцы, — сказал старик и повел нас в бункер. Он, судя по всему, не раз бывал в подземелье и хорошо знал все помещения. Гид рассказывает, что главные персоны во главе с Гитлером жили в самом нижнем этаже, а в верхнем размещались генералы Кребс, Монке, Фегелейн, Бургдорф, Фосс, офицеры штаба, Борман, Аксман, Науман, Лоренц, Фриче и другие чиновники.

Мы спустились в бункер. По грязной, округленной, похожей на винтовую лестнице, по скользким ее ступеням, мы осторожно, держась друг за друга, шли вниз. Уже после первого поворота тьма охватила нас. Наш гид зажег фонарик. Мы спустились ниже. Слышались стоны раненых, доносились запахи медикаментов. Шли мы, оглядываясь по сторонам. Казалось, что в подземелье еще много гитлеровских офицеров.

Гид повел нас вправо, и затем пришлось опять спускаться. Здесь валялись ящики из-под вина, коробки с надписью «Телефункен». Мы шли по пустому залу, и наш фонарик вырывал то покосившуюся картину в толстой золоченой раме на серой стене, то угол зала, в котором навален был мусор — консервные банки, битые тарелки, картонные коробки, тряпье, — то дверь, повисшую на одной петле.

У входа в приемную лежал труп. Я не очень разбирался в званиях и знаках различия германской армии. Вчера, в день капитуляции Берлина, мы видели множество военачальников, одетых в такую форму. В приемной стояли стол, кресла и длинная скамейка, обтянутая светло-коричневой кожей.

Первая дверь направо вела в комнату совещаний. Это продолговатая комната с гладко-серыми пустыми стенами. Стол, кресло, скамья, на которой может уместиться не больше десяти человек. Следующая комната, в которую мы заглянули, была комнатой Гитлера и Евы Браун. Здесь стояли кровати, небольшой столик, на нем телефон с отброшенной в сторону трубкой, большое зеркало, стекло которого потемнело и словно было покрыто вуалью. У другой стены стоял диван, несгораемый шкаф с открытой дверцей. В нем лучик фонарика показал нам хромовый сапог со стоптанным каблуком. Кому он принадлежал?

При выходе из комнаты на ковре я увидел карту. По рисунку озера Балатон нетрудно было узнать, что это карта Венгрии. На ней была одна жирная красная черта, сделанная карандашом. Своим острием она упиралась в северо-западный берег озера. Кто ее нанес на карту — Гитлер, Кейтель, Кребс?..

Затем, возвращаясь и торопясь, ибо пребывание в подземелье было крайне неприятным, мы зашли в комнату Геббельса. Она была угловой, недалеко от запасного выхода из бункера, через который мы вошли. Кругом хаос: перевернутые стулья, сломанный стол, две пустые канистры из-под бензина.

Под столом валялся открытый маленький чемоданчик. На обратной стороне крышки было написано. «Доктор Геббельс». Внутри лежали белье, бритва, одеколон, мыло, носовые платки — все, что нужно для короткой поездки. Собирался ли он выехать в армию Венка или во Фленсбург, для встречи с гросс-адмиралом Деницем? Над столом висел большой портрет Магды с распущенными волосами. Я видел такой же портрет на даче Геббельса под Кенигсбергом.

Пребывание в подземелье оставило гнетущее впечатление. Мы вышли на «свет божий» по запасной лестнице. Постояли молча. Молча же зашагали по направлению к Тиргартену.

Раньше нас, одним из первых, в бункере был командир батальона Шаповалов. Позже он рассказывал:

— Осматривая подземные комнаты, мы заметили, что двери некоторых из них закрыты. Немецкий майор открыл одну из них. Здесь мы увидели труп мужчины, одетого в черный гражданский костюм, с пулевой раной во лбу. Он был похож на Гитлера, только помоложе. Я спросил майора: «Гитлер?» «Найн», — ответил он и дал знак следовать к соседней двери. Открыв ее, он кивком головы предложил посмотреть, что делается в смежной комнате. Тут лежал примерно такой же комплекции и возраста мужчина, одетый в военный костюм и тоже с пулевой раной во лбу. И он был с такими же усиками и тоже напоминал Гитлера, но у этого лицо было скуластым. У меня, очевидно, глаза сделались квадратными. Я перевел вопросительный взгляд на майора. «Два Гитлера?» — спросил я. «Два Гитлера не бывает, — ответил он. — Это эрзац-Гитлеры». Их было много…

«Эрзац-Гитлер» в штатском костюме, которого видел Шаповалов, был завернут в какое-то одеяло, вытащен в сад имперской канцелярии и уложен в сухой бассейн. Многие фотокорреспонденты не пожалели пленки и «нащелкали» его досыта. Так потом появилась ложная версия о том, что 3 мая найден труп Гитлера. Фотографии «эрзац-Гитлера» облетели многие заграничные газеты и журналы с подробным описанием каждой детали лица и костюма. Это внесло немалую путаницу в опознание подлинного трупа Гитлера…

Борис и я шли по главному шоссе Тиргартена — Шарлоттенбургершоссе, которое иначе называлось Восток — Запад. Оно побито снарядами, деревья парка — великолепные породы различных лиственных видов — выдержали жестокий артиллерийский огонь и имели жалкий вид. Колонна Победы с легкокрылыми ангелами на вершине была закопчена и тоже в нескольких местах повреждена. С времен ее рождения — в честь победы над Францией в 1870 году — она не знала никаких бед и неприятностей…

Мы идем дальше в направлении Шарлоттенбурга — буржуазного района Берлина, о котором много слышали. По шоссе навстречу нам и попутно с нами двигались разношерстные группы людей. Это берлинцы, вылезшие из подвалов, возвращались в свои дома в районы Вайсензее, Кепеник, Карлсхорст.

И вот мы в Шарлоттенбурге — районе больших домов, с просторными дворами-садами. Вдруг я увидел командира батальона Анатолия Лебедева, с которым встречался в Панкове и у Шпрее.

Он шел с группой саперов, со знаменем, в полной боевой готовности и с миноискателями. Остановились, разговорились. Оказывается, война для саперов не кончилась. Только отшумели бои внутри рейхстага, на Кенигсплатце и Кроль-опере, вчера берлинский гарнизон капитулировал, а саперы получили новый приказ — срочно разминировать в районе Шпандау-парк и виллу рейхсмаршала Геринга.

Городской транспорт пока не работает: разорваны провода, повреждены трамвайные рельсы, кое-где видны на путях зеленые трамваи, а потому мы бредем пешком по улицам и переулкам без определенно намеченной цели. Но вдруг неожиданно справа от нас открылась большая площадь, а за ней высокое округленное здание стадиона, того самого, который был специально построен к Олимпийским играм в 1936 году. Я много знал об этих играх, знал их героев, и мне, естественно, захотелось посетить стадион и посмотреть, что же он представляет собой сейчас. Огромные многометровые плиты широкими маршами-лестницами вели нас к стадиону. К нашему удивлению, этот железобетонный парадный вход был совершенно цел и даже чист. Мы не увидели ни одной воронки или даже сломанного дерева. Лестница-вход привела нас к стадиону, двери которого были раскрыты и позволяли войти внутрь. Первое, что нам бросилось в глаза, — это мусор в коридорах и на грязных трибунах. Футбольное поле и дорожки окружали круто поднимавшиеся высокие трибуны, а потому весь стадион казался глубокой чашей, укрытой от внешнего мира. Однако потом, когда мы увидели гильзы снарядов и зенитные орудия, установленные на правительственной трибуне, мы поняли, что и этот укрытый трибунами уголок был использован для войны. Стадион был пуст. Мы ходили по трибунам, и я мысленно представлял себе спортивные схватки, происходившие здесь всего девять лет назад, Джесси Оуэнса, спринтера-негра, завоевавшего четыре золотые медали, который, словно демонстрируя бредовость расовых теорий, стал героем Олимпийских игр.

Неподалеку от правительственной трибуны нам повстречался старик в рваном пиджаке, в серых засаленных брюках и дырявых ботинках. Голова его втянулась в плечи, и он смотрел на нас удивленно и как бы спрашивая: «Чем могу служить?» Это был один из сторожей. Мы сказали, что мы русские корреспонденты, и он повел нас в какой-то небольшой зал, заваленный книгами, журналами, комплектами газет. По всей видимости, это была спортивная библиотека стадиона. Старик молча, довольно долго рылся в этом бумажном хламе, наконец вынул и дал нам два больших красочных альбома «XI Олимпийские игры в Берлине».

Мы вошли в правительственную трибуну, уселись на какую-то наскоро сбитую скамью и стали листать альбомы. Они о многом нам рассказали. Вот Гитлер с факелом в руках на маршевых лестницах-подходах к стадиону. Вот «фюрер» в той самой ложе, в которой мы сейчас сидим. Рядом с ним улыбающийся Геринг, вертлявый Геббельс, какие-то еще люди. Худым пальцем, пожелтевшим от табака, старик объясняет: «Гесс, Бломберг, Бальдур фон Ширах…»

Но больше всего нас поразил снимок на обложке альбома: на траве стадиона лежал негр Джесси Оуэнс в обнимку с немецким атлетом: вот, мол, смотрите, до чего снизошел ариец!

Старик, подаривший нам эти альбомы, на прощание сказал, что служит он на стадионе со дня его открытия, видел на нем самые крупные состязания и самые интересные футбольные матчи, но никогда не предполагал, что в ложе правительственной трибуны будут стоять зенитные орудия. Заглядывая в глаза Горбатова, он спросил:

— А как вы думаете, война уже кончилась?

— Да, — уверенно сказал Борис.

— Ну, слава богу.

Мы возвращались со стадиона другим путем, ибо нам нужно было в Плетцензейскую тюрьму, чтобы писать очередную корреспонденцию.

Мы двинулись через лесок, дорога пошла по вырубкам, заросшим бурьяном. Не тут ли рубили лес, которым пытались преградить путь танкам Катукова и Богданова? Вырублен он основательно, а потому здесь светлее. Мы шли песчаной дорогой, на которой видны были следы гусениц.

Вдруг из кустарника вышла женщина с девочкой лет восьми. Они остановились, видимо, не ожидая встречи с нами. В глазах женщины удивление и растерянность, а в глазах девочки — испуг. Я никогда не видел у детей таких неподвижных от страха глаз. Девочка заплакала и, схватившись за юбку матери, потянула ее обратно в кустарник. Мать старалась ее успокоить.

Нужно сказать, что мы несколько дней не брились, и, наверное, нас действительно можно было испугаться.

Попытка заговорить с девочкой ни к чему не привела. Борис смеялся, корчил смешную физиономию, отчего она, видимо, становилась страшной, звал к себе девочку, но она еще больше кричала.

Женщина уже поняла, что мы полны добрых намерений, и всячески старалась утихомирить девочку.

— Боже мой, — сказал Борис, — что же тут о нас рассказывали детям?! — Он быстро полез в карман, достал большую конфету, завернутую в золотистую бумажку, и показал ее девочке.

Она не унималась.

Мне стало грустно, я вспомнил о своей дочке, отошел в сторону, сел на пенек и стал наблюдать. Борис подошел к девочке, опустился на корточки и снова протянул ей конфету.

Девочка перестала плакать, отпустила мамину юбку, но конфету не брала и смотрела на Бориса исподлобья. Это была уже победа. Наконец Борис поднялся и поцеловал ее в голову. Девочка стояла уже совсем спокойно. Это была вторая и решающая победа.

— Ауфвидерзеен, — попрощался Борис.

— Вы есть русский офицер? — спросила женщина.

— Да, я офицер Советской Армии, — ответил Горбатов.

Женщина пожала плечами, взяла девочку за руку и пошла по дороге в сторону Шарлоттенбурга.

В те дни мы много бродили по городу, видели «цивильных» немцев всех возрастов и социальных прослоек, которые привыкли к нам, а детей не видели.

Эта встреча привела Бориса в смятение, расстроила его.

— Нас должны полюбить немецкие дети.

Никто с ним не спорил, а он с каким-то волнением говорил об этом и искал сочувствия у каждого собеседника и в Плетцензейской тюрьме, и на следующий день в Штраусберге.

Пышноусый солдат, который стоял на часах у входа в тюрьму, тоже терпеливо выслушал рассказ Горбатова и добродушно сказал:

— Так она же дите.

Поздно вечером Борис уехал в Штраусберг и повез с собою корреспонденцию «В берлоге». Он предвкушал радость от победы над собратьями по перу, которые не успели побывать в бункере.

Я же остался в своей уже обжитой тюремной камере и ждал И. Клименко. Мне известно было, что он вновь ездил в имперскую канцелярию и, насколько я понимал, неспроста. Тем более, что ездил он не один. Мне сказали, что представитель нашей ударной армии приехал за адмиралом Фоссом. Клименко воспользовался случаем и просил заехать в имперскую канцелярию, где адмирал обещал показать несколько запасных выходов из бункера. Для чего-то они нужны были Клименко.

Я дождался его и долго крутился возле, не решаясь начать расспросы. Иван Исаевич был неразговорчив. И все же мне удалось кое-что узнать, как он сказал, «не для печати».

— Ехали мы медленно, — начал Клименко, — Фосс мог хорошо рассмотреть, что стало с Берлином. Адмирал, сидевший до последнего момента в бункере, ничего не видел. Я заметил, как он мрачнел, видя изувеченный город. «Как страшно разрушен город, — сказал он, — я не мог представить себе, что когда-либо увижу его таким».

— Когда мы ходили по подземелью имперской канцелярии, — продолжал Иван Исаевич, — Фосс нервничал, ругался, натыкаясь на всякий хлам, откидывая его ногами. Показав нам убежище Гитлера, он вывел нас из бункера через один из запасных выходов и сказал:

— Вот отсюда, как говорили мне адъютанты фюрера, они выносили его труп. Но где он может быть, мне неизвестно.

Далее Клименко с Фоссом и группой солдат вошли внутрь сада, внимательно ко всему присматриваясь. У сухого бассейна, где толпились люди, Фосс увидел труп и воскликнул:

— О, Гитлер!

Это был тот самый «эрзац-Гитлер», о котором мне рассказывал комбат Шаповалов. Все смолкли, но Клименко заметил, что носки на ногах у найденного трупа заштопаны. Может ли быть такое? Он с недоумением посмотрел на Фосса, и тот поспешил сказать:

— Нет, нет! Это не он.

Утром следующего дня подполковник И. И. Клименко с группой разведчиков и немцев, которые могли понадобиться как опознаватели, направился в имперскую канцелярию. Ивану Исаевичу хотелось еще раз внимательно посмотреть на труп, который адмирал Фосс сначала «признал», а затем «опроверг». Но когда они прибыли к сухому бассейну, никакого «эрзац-Гитлера» там уже не было. Как потом выяснилось, комендант Берлина генерал Берзарин приказал перенести его в здание.

Разведчики продолжали поиски.

Клименко рассказывал:

— Налево от входа в бункер чернела воронка. Не знаю, от бомбы или снаряда. Довольно глубокая. В ней валялся разный хлам — рваные ковры, бумаги и фаустпатрон. Солдат Иван Чураков стал спускаться в воронку. Я крикнул ему: «Смотри, чтобы фауст беды не наделал». Чураков завяз сапогами в рыхлой земле. С одной стороны воронки земля осыпалась и обнажила трупы. Их вытащили. Трупы очень сильно обгорели, и по ним ничего нельзя было определить. Я распорядился завернуть их в ковры, которые валялись тут же, и снова закопать в воронку.

Вернувшись в Плетцензейскую тюрьму, Клименко находился под впечатлением виденного. Почему-то ему не давали покоя эти два трупа в воронке. А вдруг это останки Гитлера и Евы Браун? Ночь он не спал. Район имперской канцелярии находился под контролем соседней армии, а это значило, что продолжение поисков осложняется.

Клименко поделился своими предположениями с капитаном Дерябиным, и они решили, не теряя времени, ехать в имперскую канцелярию.

Солдаты быстро откопали, очистили от земли оба трупа и погрузили их в ящики. Роясь в земле, они нашли мертвых собак. На ошейнике одной из них была металлическая пластинка с надписью «Всегда с тобой». Расследование продолжалось…

Генерал Переверткин пригласил нас на банкет, который состоялся в депо трамвайного парка. За длинным столом уселось несколько десятков офицеров. Были подняты бокалы за победу над врагом. И помнится мне, что все речи произносились спокойно, без похвальбы, с той ноткой убежденности, которая была у наших людей в самом начале войны и в самые тяжелые ее месяцы. «А как же иначе», — говорил один. «Так и должно было быть», — говорил другой. «Никто не сомневался», — говорил третий.

Банкет закончился рано, на прощание Семен Никифорович с какой-то особенной торжественностью вынимал из ящика белые коробочки, в которых были черные часы, и вручал каждому участнику торжественного обеда. На светящемся циферблате часов, врученных мне, было написано: «Сильвана». Изготовлены они были в Швейцарии, а оказались почему-то в «доме Гиммлера».

Получив подарки, мы распрощались и разъехались. Торопились на узел связи, на сей раз для того, чтобы дать телеграмму всем корреспондентам центральных газет соседних с нами фронтов — 1-го Украинского и 2-го Белорусского с просьбой пожаловать в Берлин в День печати, 5 мая, в 13.00 к зданию рейхстага. Это была идея Бориса Горбатова.

5 мая, когда мы подъехали со стороны Бранденбургских ворот, первое, что мы увидели, это шеренга машин, аккуратно поставленных у восточного входа в рейхстаг, со стороны Плац-Паризьен. Каких только марок машин тут не было! «Хорьхи», «опель-адмиралы», «вандереры», «мерседесы», «фиаты»… Этот парад машин нас смутил. Мы поставили свою «эмку» в третий ряд и пошли на площадь. Здесь уже было много наших друзей, которые обнимались, размахивали руками, куда-то торопливо бежали. Многие не видели друг друга очень подолгу, и встречи их были трогательными, душевными, а иногда и со слезами.

Мы не успевали пожимать руки, поздравлять друг друга, обмениваться новостями. Здесь мы встретились с Вс. Вишневским, Вс. Ивановым, Е. Габриловичем, А. Беком, Н. Денисовым, П. Трояновским, Я. Макаренко, Л. Кудреватых, Р. Карменом, И. Золиным, М. Долгополовым, Л. Славиным, Л. Железновым, Ц. Солодарем, В. Полторацким… всех не перечесть.

Фотокорреспонденты М. Редкин, О. Кнорринг, А. Морозов, А. Шагин, А. Капустянский, Н. Финников вошли в свою роль и «создают группу», рассаживая нас на разбитых плитах «террасообразно» на фоне разбитого рейхстага.

Больше всех суетится Редкин. Он кричит: «Федя, тебя не видно», «Миша, подымись выше»…

Нас пересаживали, по-разному «компоновали группу», строили какие-то «пирамиды». Затем приехал генерал-полковник Н. Берзарин, и мы вновь фотографировались: «Берзарин с правдистами», «Берзарин с известинцами», «Берзарин с краснозвездцами» и т. д.

С группой журналистов, прибывших из Штеттина, приехала актриса Московского Художественного театра Нина Михаловская. В рейхстаге ее встретил Неустроев. Он был рад, что его «гарнизон» посетила актриса, да еще столичная. Приказал на втором этаже соорудить эстраду.

Нина Валерьяновна не была готова к концерту. Посетовала на свою забывчивость, что не взяла грима. Неустроев услышал и тут же приказал:

— Пудры и духов артистке. Быстро!

Солдат исчез, а через несколько минут принес небольшую красивую коробочку, на которой по-немецки было написано… «для ног». Грим не состоялся, но это не помешало концерту.

Михаловская читала отрывок из «Метели» А. Пушкина. И под сводами разбитого здания гулко раздавался ее голос:

«…Война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу… Офицеры, ушедшие в поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали между собою. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове „ отечество “. Как сладки были слезы свидания!»

Я смотрел на солдат, многие из них сидели на полу, на разбитых лестницах, на подоконниках. Только три дня назад здесь шел бой за каждый метр. А теперь в рейхстаге звучит бессмертный Пушкин. Солдаты слушали, боясь пошевельнуться. Кто-то приставил к уху ладонь, чтобы не пропустить ни одного слова, кто-то подался вперед, кто-то украдкой вытирал слезу.

А когда артистка закончила чтение, все ей стали шумно рукоплескать. Солдаты были взволнованы, может быть, Пушкин впервые по-настоящему дал им почувствовать близость свидания с Родиной.

Нину Валерьяновну окружили. М. Егоров и М. Кантария предложили ей взобраться на крышу рейхстага, взглянуть на Знамя Победы, на разбитый купол. Артистка смущалась, боялась и отнекивалась, но все же уговорили.

Тут же, на площади, мы узнали, что в Штраусберге, в Политуправлении фронта, есть на наши имена приглашение на поездку за Эльбу, на встречу 6 мая с американскими офицерами.

Пообедав у генерала Переверткина, мы заехали в Штраусберг, привели себя в порядок, начистили сапоги «сто улыбок в лицо тротуарам» и двинулись в расположение 61-й армии, которой командовал генерал П. Белов.

Ехали мы по незнакомым дорогам, но в общем-то ничем не отличающимся от дорог вокруг Берлина: те же леса, перелески, остовы кирпичных домов, брошенная техника.

Генерал встретил нас приветливо и попросил:

— Ну, рассказывайте, что вы видели своими глазами.

Борис красочно нарисовал картину бункера имперской канцелярии, а я рассказал о находке трупа Геббельса.

Поздно вечером мы посетили редактора армейской газеты И. Пекермана. Он очень был рад нашему приезду. У него уже собрались Вс. Иванов, Л. Кудреватых, А. Бек и другие писатели и журналисты.

За шумным ужином все разговоры крутились вокруг завтрашней поездки за Эльбу.

Некоторые наши собратья приехали в таком виде, что пришлось им срочно подыскивать «цивильный костюм», наскоро брить, стричь, в общем, приводить в «приличный» вид: едем-то в гости!

Редакция армейской газеты разместилась в просторном особняке. И мы ночевали здесь. Пекерман, как гостеприимный хозяин, чуть ли не всю ночь хлопотал, — только бы всем нам было хорошо и уютно. А потом он еще подсаживался то к одному, то к другому и начинал: «А помнишь…» И все мы вспоминали минувшие дни.

Дорога к Эльбе шла лесом. Мы волновались: давно ли наша «эмка» колесила в солончаках у Волги и по горным тропам у Моздока? А теперь вон блестит вдали лента Эльбы. На всем пути битые ящики из-под патронов, сгоревшие танки. Типичный ландшафт войны.

От плавно текущей Эльбы повеяло миром и покоем. Здесь же перед нами выросла символическая картина: оседланные дончаки пили воду из Эльбы. Фотокорреспондент Яша Рюмкин по достоинству оценил этот «мирный этюд» и сделал великолепный снимок, имевший потом успех.

Вскоре подошли катера. На первом из них уехал генерал М. Сиязов, который возглавлял нашу группу. На других — мы. Подплыли к левому берегу; справа стояли две огромные баржи, на которых толпились люди — бежавшие солдаты. Но среди них я видел и женщин и мужчин, одетых в штатское платье.

На берегу нас встретили американские офицеры. Один из них подошел к нам и пригласил в машину. Он был молод, красив, с хорошими манерами. Как только автомобиль тронулся, он представился: «Адъютант командира танкового корпуса, актер нью-йоркского театра миниатюр».

— А-а-а-а, все ясно, — сказал Борис.

Актер оказался человеком разговорчивым, знал русский язык и забросал нас вопросами: «Кто вы, какой армии, какого рода войск?» Мы отвечали кратко, не вдаваясь в подробности.

На большой скорости мы проезжали маленькие населенные пункты, где не только дома, но и все стекла в них были целы (мы отвыкли от этого, и нам это казалось странным). На протяжении всей дороги не было видно ни разбитых машин, ни пушек, ни даже пустых ящиков из-под снарядов, этих постоянных спутников любого боя. Нам казалось, что мы попали в край, не тронутый войной. Жители приветствовали нас, некоторые кричали по-русски: «Советской Армии салют!»

Наш спутник постепенно расширял круг своих вопросов, а Борис постепенно «закипал». Я это видел по его покрасневшей шее и по тому, как он несколько раз снимал очки, протирал стекла и, искоса глядя на меня, спрашивал: «Как тебе нравится?» Я чувствовал, что Борис отбросит сейчас «дипломатический этикет» и начнет изъясняться с актером театра миниатюр так, как он это умел делать, — горячо и с сердцем, а потому несколько раз тихо просил его: «Спокойно».

— Что вы так опоздали? — вдруг спросил американец. — Мы ждем вас уже две недели у Эльбы. Мы рассчитывали, что вы Берлин возьмете быстрее. Нехорошо, нехорошо…

Борис круто повернулся к нему и повысил голос:

— Вы не смеете так говорить! — Затем добавил: — Не имеете права. Вы не воевали, а маршировали, ваши танки не имеют опалин, у них нет не только вмятин, на них нет царапин. Они пришли к Эльбе и стоят под новыми чехлами. Посмотрите, посмотрите, — Борис показал рукой на танки, — они стоят под брезентовыми чехлами, новенькие, без единого пятнышка.

Американец несколько растерялся. После паузы Борис продолжал:

— Ко мне попала песенка, которую пели в начале войны немецкие офицеры, а теперь поют офицеры американские… — Борис достал записную книжку, поднес ее близко к глазам и прочел:

Американец улыбнулся.

Наконец подъехали к городку Клейтц. Мы видели, как на площади американский офицер, взяв под козырек, приветствовал генерала Сиязова:

— Командование американского корпуса ждет русских генералов и офицеров, — закончил он свое приветствие.

Оркестр сыграл бравурный марш, и из здания вышел низкорослый, худой, старый генерал Гилим. Он подошел к Сиязову, поздоровался, и они направились вдоль почетного караула. Оркестр исполнил «Интернационал», а затем американский и английский гимны.

Парад войск корпуса длился недолго. После этого солдаты были распущены, бродили здесь, на площади, шумели, веселились; где-то играла музыка. А генерал Гилим, демонстрируя демократизм, чокался у киоска с солдатами, хлопал в ладоши в такт танцующим.

Борис подошел к группе, стоявшей в сторонке. Он спросил солдат об их новом президенте Гарри Трумэне.

— Вы знаете его? — спросил Горбатов.

Один из солдат, подняв руку выше головы, сказал:

— Так Рузвельт. — Затем опустил руку ниже колена и добавил: — Так Трумэн.

Все дружно засмеялись.

Потом был обед. Шумный, веселый, во время которого нас угощали борщом, но без хлеба, и отбивными котлетами с маленькой сладкой булочкой.

Во время обеда Борис затеял разговор об американской литературе. Он назвал имена Теодора Драйзера, Эптона Синклера, Фенимора Купера, Уолта Уитмена, Синклера Льюиса, высказывал свое мнение о «Сестре Керри», «Финансисте», «Гении». Попросил офицеров назвать русских писателей.

Наступило неловкое молчание. Наконец один из американских полковников вымолвил:

— Толстой.

— И все? — спросил Борис, обращаясь к офицеру-актеру, сопровождавшему нас в машине.

Но и он молчал…

После обеда мы собрались уезжать. Начался обмен сувенирами: американцы снимали с петлиц две золоченые буквы «US», а мы отдавали им золотистые пуговицы со звездой.

Возвращались, когда начало вечереть. Наш знакомый актер доверительно сказал:

— Радио Гамбурга сообщило, что выпущен из тюрьмы Геринг.

Новость нас ошарашила: как? почему? Но мы тогда не знали, что Дениц сформировал свое правительство, не знали, что он подсылал уже адмирала Фридебурга к фельдмаршалу Монтгомери и готовил так называемую «частичную капитуляцию». Однако по тому, что мы слышали, можно было заключить, что наши союзники «налаживают контакты» с еще не добитым врагом.

Мы вновь ехали по лесной дороге. Вскоре увидели опять Эльбу. На сей раз она показалась нам желто-красной от заходящего солнца.

Когда ступили на «свой» берег, было темно. Все же решили, не заезжая к гостеприимным друзьям из 61-й армии, двинуться прямо в Штраусберг: там были свежие газеты, там нас могла ждать телеграмма из редакции.

На дорогах Берлина стояли наши регулировщики. Происходила передислокация войск. Мы не знали, что корпус Переверткина выводился из Берлина на север в район Гросс-Шенебека, а потом оказалось, что именно он двигался навстречу нам по улицам Берлина.

Далеко за полночь мы прибыли в Штраусберг. На узле связи мы нашли телеграмму. Нас «успокаивали»: корреспонденция «В берлоге» находится неизвестно где на согласовании и, видимо, в ближайшее время света не увидит.

— Я же тебе говорил, — печально промолвил Горбатов.

И мы побрели по тихим улицам Штраусберга домой.

Освобождение Геринга, задержка информации о смерти Гитлера, Геббельса, бегство Бормана, Аксмана нас озадачивали и настраивали на грустный лад. И только офицер штаба фронта, встретивший нас на узле связи, порадовал. Загадочно улыбаясь, сказал нам:

— Приходите завтра вечером, будут интересные новости.