Бои в Трептов-парке. — Героическая смерть комбата Оберемченко. — Войска Перхоровича подошли к Потсдаму. — Танкисты 1-го Украинского фронта начали форсировать Тельтов-канал. — Встреча с генералами Берзариным и Рослым. — У врага в подземелье
Берлин в пламени. Тяжелый багровый дым закрыл его. Ночью наши самолеты бомбили скопища войск на площадях. Сейчас война полностью вошла на улицы города. Война стала городской, квартальной, уличной. Огню тесно, он стал прицельным, но малогабаритным: иной раз танку негде развернуться, пушку негде поставить. Изменился «пейзаж», на фоне которого происходят бои: высокие кирпичные дома, металлические столбы электропередач, афишные тумбы, рекламные щиты баварского пива и парижского крема, крикливые лозунги Геббельса, среди которых чаще всего встречались утверждающие: «Берлин останется нашим».
На одной из тумб эти слова были зачеркнуты мелом, а над ними: «Я в Берлине. Сидоров».
Бои на улицах. Яростные, упорные. По-прежнему огрызались вражеские пушки, установленные на вторых и третьих этажах, бешено лаяли пулеметы, с чердаков били автоматы.
В расположении корпуса генерала Переверткина наступила кратковременная пауза. Конечно, это слово не полностью отражает картину, точнее было бы сказать, что бои носили «умеренный характер». Это не помешало, однако, дивизии В. Асафова захватить мост через канал Шпандауэр-Шиффартс. Бойцы кричали: «Даешь Шиффар!..» — и бросались в воду. Ночью солдаты из полков Чекулаева и Ковезина, используя любые подручные средства, переплывали канал и под огнем строили паромы и наводили понтонные мосты. Раненые продолжали работать, оставляя на досках парома кровь.
Первые батальоны двинулись по мосту на южный берег канала навстречу огненной метели к сильно укрепленным позициям. На другом участке были взяты Розенталь и Недер.
…Река Шпрее причудливо виляет между улицами, парками, каналами. И всюду, на разной отдаленности от центра, она — последняя водная преграда: десятки мостов через реку взорваны, а каменные бетонированные высокие берега усложняют ее форсирование.
Войска, действовавшие южнее Берлина, уже перешагнули реку, а ночью в районе Трептов-парка ее форсировали воины армии Берзарина. Раньше других это сделал корпус генерала И. Рослого, в котором отличился 1050-й полк И. Гумерова. Мы помчались туда.
…Командир батальона Герой Советского Союза капитан Н. Оберемченко не спал. Он думал о предстоящем бое. Капитану точно были известны силы противника, число пушек и пулеметов, линии траншей, изрезавших вековой парк Трептов. Людей своего батальона он знал хорошо. Оберемченко прошел с ними через русские, белорусские и литовские села и деревни, с ними форсировал много рек, штурмовал города и поселки. И теперь перед ним лежала серая лента Шпрее — последнее препятствие на пути к центру Берлина — к рейхстагу, Тиргартену, Бранденбургским воротам и имперской канцелярии.
Атаку капитан представлял себе реально и был уверен в ее успехе, ибо знал, что солдаты пойдут по его зову в самый жаркий бой. Ночью он пошел в траншеи, чтобы поговорить с бойцами и проверить готовность к бою.
Настали минуты, когда взлетели ракеты и на всех артиллерийских позициях — в лесочках, в садах, в ложбинах, где под сетками стояли пушки — прозвучало короткое грозное слово «огонь». Среди них была гаубица лейтенанта Е. Какашвили. В ноябре 1941 года она участвовала в параде войск на Красной площади и оттуда двинулась прямо на фронт.
Команда неслась по телефонным проводам ко всем батареям, и оттого огонь крепчал, как крепчает ветер на море в штормовую погоду. Все слилось в общий гул, сотрясавший землю.
Батальон Оберемченко стремительно бросился в атаку. Первым переправил свою роту на западный берег старший лейтенант Зотов. Это позволило и остальным ротам перешагнуть через Шпрее. Батальон в парке вступил в жаркую схватку. Противник перешел в контратаку. Силы были неравны. Гитлеровцы атаковали двумя батальонами при поддержке самоходных орудий и бронетранспортеров. Оберемченко увидел, что солдаты приникли к земле, не шевелились. И тогда он встал во весь рост и пошел вперед: «За мной, ребята!» Он бежал, не оглядываясь, и все время кричал: «Вперед, вперед!» Через минуту он услышал топот бегущих солдат и рвущееся «урр… ра… а».
Именно в этот миг вражеская пуля сразила комбата. Он упал, а рота за ротой вступали в бой…
К вечеру плацдарм в Трептов-парке остался за нами. Все попытки отбросить полк Гумерова к исходным позициям, на восточный берег реки, потерпели крах.
Здесь мы узнали, что войска корпуса Фирсова овладели крупным оборонительным узлом — Силезским вокзалом.
Накануне произошел эпизод, о котором хочется упомянуть.
На командный пункт дивизии неожиданно прибыли заместитель командующего фронтом генерал В. Соколовский, командарм Н. Берзарин и член Военного совета армии Ф. Боков. Берзарин обратился к комдиву — полковнику С. Фомиченко с вопросом:
— Ну, как, генерал, будете брать Силезский вокзал?
Фомиченко удивился, что его, полковника, назвали генералом, но быстро отрапортовал планы штурма огромного вокзала, состоящего из множества зданий, депо, складов, пакгаузов, подземных ходов и наземных переходов.
Выслушав доклад комдива, Берзарин подал Фомиченко генеральские погоны и фуражку и поздравил с присвоением высокого звания.
— Имейте в виду, Савва Михайлович, мы на финише. Через сколько смертей прошли наши люди. Берегите их. Не жалейте ни снарядов, ни мин. Подавили огонь — вперед!
…Мы приехали в расположение полка в момент, когда хоронили Оберемченко. У свежей могилы стояли солдаты и офицеры. Многие плакали. Кто-то произносил надгробные слова, и слезы катились по его лицу.
Поздно вечером мы узнали, что армия генерала Перхоровича продолжала успешно обходить Берлин с запада и двигалась в район Потсдама, окруженного многими озерами и каналами. Все они входили в систему обороны Берлина, подготовленную генералом Рейманом. Атака Потсдама была поручена уральской дивизии под командованием генерала 3. Выдригана. Она находилась уже в 10 километрах от войск 1-го Украинского фронта.
На соседнем фронте события развивались бурно и на нескольких направлениях. Тревогу вызывала и армия генерала Венка, которая настойчиво пыталась двигаться на восток, и армия генерала Буссе, мечтавшая вырваться из замыкавшегося кольца и соединиться с Венком. Им казалось, что это спасет Берлин, разрядит обстановку, создаст перелом. Насколько это было важно, можно судить хотя бы по тому, что сам Кейтель руководил «соединительной операцией».
Днем их дивизия «Теодор Кернер» предприняла несколько атак, пытаясь вклиниться в расположение войск генерала Д. Лелюшенко. Но корпус генерала И. Ермакова успешно отбил все атаки и отбросил немецкую дивизию на исходные позиции.
В то же время танковая армия генерала П. Рыбалко сегодня должна была начать форсирование Тельтов-канала. Подготовка к этой операции прошла хорошо. На южном его берегу было сосредоточено много войск, танков и 650 орудий на километр. Рано утром все они заговорили во весь голос, и под их прикрытием началась операция. Но в районе Ланквица контратака гитлеровцев была стремительна и не только остановила продвижение наших войск, но и вынудила их с потерями уйти назад, на южный берег. Зато на другом участке канала гвардейцы мотострелковой бригады на лодках, прячась за быки разрушенного моста, форсировали канал, захватили плацдарм и отбили попытки врага восстановить свои позиции.
Маршал И. Конев наблюдал за боями с крыши высокого дома. Живая карта лежала перед ним. Впоследствии он писал в своей книге «Сорок пятый»:
«С высоты восьмого этажа открылась панорама Берлина, в особенности ее южной и юго-западной части. Левый фланг был виден так далеко, что даже чуть-чуть просматривался вдали Потсдам. В поле обозрения входил и правый фланг, где предстояло на окраине Берлина соединиться войскам 1-го Украинского и 1-го Белорусского фронтов…
На моих глазах происходило форсирование Тельтов-канала… В общем-то оно шло успешно». [10]
Маршал видел, как инженерные части наводили понтонные мосты, как по ним под огнем двигались передовые отряды, а затем пошли и танки. Это убедило его в том, что задача будет решена. И действительно, после многочасового жаркого боя, во время которого нужно было отстаивать каждый дом и каждый его этаж, танкисты Рыбалко углубились более чем на 2 километра, и это обеспечило надежность захваченного плацдарма. Отличилась танковая бригада Д. Драгунского, получившего за берлинскую операцию вторую Золотую Звезду Героя Советского Союза.
Вечером стало известно, что войска Д. Лелюшенко вышли к реке Хавель и захватили юго-восточную часть Потсдама, а затем одной бригадой ворвались в центральную часть города. На юге армия А. Жадова, передовым корпусом генерала Г. Бакланова, уже стояла на Эльбе, а гвардейцы — кавалеристы генерала Баранова форсировали реку и обошли с северо-запада город Мейсен. Предстояла встреча советских и американских войск в районе Торгау.
Наступали решающие дни. Большая победа складывалась из побед на Шпрее, у Трептов-парка, на Тельтов-канале, у Потсдама, в Басдорфе, где войска Рыбалко соединились с войсками Чуйкова и танками Катукова и изолировали группировку генерала Буссе от берлинской группировки и от армии Венка.
Вечером мы решили зайти к командующему 5-й ударной армией генералу Н. Берзарину. Военные корреспонденты хорошо знали этого обаятельного человека, талантливого полководца еще по Ясско-Кишиневской и Висло-Одерской операциям. Теперь же, когда его армия успешно продвигалась к центру Берлина и в полосе ее действий лежали Александерплац, дворец Вильгельма и имперская канцелярия, когда она перешагнула через Шпрее, разговор с ним представлялся очень интересным.
Командарм только что вернулся в штаб, расположенный в полуразрушенном доме близ Карлсхорста, и сразу же принялся за дела. В ожидании приема мы видели, как ежеминутно входили и выходили из его комнаты озабоченные, торопливые офицеры. Здесь не было слышно стрельбы — то ли потому, что толстые стены дома гасили грохот переднего края, ушедшего за Трептов-парк, то ли потому, что наступила ночь и стрельба затихала.
Встретил нас плотный, с седыми висками генерал Берзарин улыбкой. Он тут же заявил, что с удовольствием прочел «Непокоренные» Горбатова.
На столе командарма лежала большая карта Берлина — коричневый чертеж города, на котором кварталы были обозначены цифрами, написанными карандашами разных цветов, и только он знал значение каждого цвета. И все же очень ясно на карте проходила жирная ломаная линия, отметившая сегодняшний успех армии, и в частности корпуса генерала И. Рослого.
Генерал Берзарин с воодушевлением рассказывает нам о действиях корпусов и дивизий армии. Он тепло говорит о командирах и солдатах, которые вместе с ним прошли длинный, тяжкий боевой путь.
Я слушаю его и вспоминаю нашу встречу с Рослым в 1942 году под Моздоком. Мы тогда вместе наблюдали за боем, происходившим в долине Терека. А вечером он устроил меня на ночлег в селе Верхние Ачалуки вместе с капитаном Бобровым — командиром батальона, который только что был выведен в резерв после кровопролитной схватки в Чеченской балке. Капитан оказался человеком уравновешенным и откровенным. Я заметил, что он необыкновенно спокойно относился ко всем событиям на фронте. Прикрыв один глаз и лукаво улыбаясь, он говорил: «Вот когда мы с вами встретимся в Берлине…» Откровенно говоря, мне его обещания казались слишком далекой перспективой, но я молчал. Как-то на рассвете я проснулся от какого-то шороха. В комнате было еще темно, но капитан уже не спал. С коптилкой в руках он стоял на коленях и что-то рассматривал. На полу лежала карта, не похожая на наши полевые. Это был простейший план Берлина.
В 1942 году Бобров изучал главные улицы и площади германской столицы. Меня тогда поразила уверенность, которая жила в нем в тяжелые дни боев на Тереке. Эта вера в нашу победу помогла тысячам таких, как он, дойти до Берлина… О них и говорит генерал Берзарин.
— Трептов-парк — это уже центр Берлина, — продолжает он. — Пройдет время, и мы поставим там памятник нашим героям. Не забудем и Оберемченко…
Берзарина срочно вызвали в штаб фронта, и мы распрощались.
Позже стало известно, что командование 1-го Белорусского фронта назначило Николая Эрастовича Берзарина комендантом и начальником гарнизона Берлина. Выбор был сделан не случайно: Берзарин был человеком исключительно душевным, в его глазах всегда теплилась улыбка, он умел сочетать в себе организованность и дисциплину с удивительной отзывчивостью.
Один из офицеров штаба рассказал, как Николай Эрастович, увидев в подъезде одного из разрушенных домов беременную женщину, подошел к ней и спросил: «Что вы так бледны?», а она ответила: «У меня, кажется, начинаются роды…» Генерал усадил ее в машину и отправил в ближайший госпиталь. На другой день, узнав, что немка родила, послал ей в госпиталь цветы…
Таким был командарм Берзарин — комендант чужого города, бывшей столицы фашистской Германии.
* * *
Гитлер и его окружение доживали последние дни в ожидании каких-то событий, которые, по их мнению, должны в корне изменить ход войны. Больше всего они уповали на возможные контакты с западными державами.
Генералы отлично понимали настроение «фюрера», а потому старались по-прежнему подробно докладывать об успехах роты и скороговоркой об отступлении армии.
Но сегодня трудно было умолчать о разгроме войск и на севере, и на востоке, и на юге. Доносившаяся орудийная стрельба все время корректировала сообщения генералов и дорисовывала тревожную картину.
На очередном «обсуждении ситуации» присутствовали обычные представители «родов войск» и один из адъютантов Кребса ротмистр Герхардт Больдт.
В дневнике он записал:
«…Дверь слева открывается, и на пороге появляется Гитлер в сопровождении хромающего Геббельса и Бормана. Он пожимает руку Кребсу, здоровается с нами и проходит в комнату совещания. Он еще больше сгорбился и еще сильнее волочит ногу, чем раньше. Неестественный блеск глаз исчез, и это особенно заметно. У него обрюзгло лицо, и он действительно производит впечатление больного старика. Гитлер садится, Кребс становится по его левую руку, а Геббельс — напротив Гитлера. Этот маленький, тощий человек тоже как-то поник, он очень бледен, щеки ввалились. Он только изредка вставляет какой-нибудь вопрос, больше молчит, слушая доклад, не отрывает глаз от карты. Выражение его лица и глаз, всегда горевших фанатизмом, свидетельствует о внутренней мучительной тревоге. Как комиссар обороны Берлина, он вместе со своей семьей прикован к городу. Теперь он сам стал жертвой собственной пропаганды… Меня вызывают к телефону, и я принимаю телефонограмму. Когда я возвращаюсь, Гитлер все еще беседует с Кребсом. Геббельс, обойдя стол, тихо подходит ко мне и еле слышно спрашивает, что нового. Он, видимо, не ждет ничего хорошего. Я отвечаю ему тоже шепотом, что наступление русских южнее Штеттина грозит катастрофой для сражающихся там армий. Русским удалось ударом бронетанковых сил продвинуться на 50 километров на запад. Наша оборона очень слаба.
Кребс кончил свой доклад. Гитлер смотрит на меня снизу вверх, в его глазах вижу вопрос. Я колеблюсь, так как Кребс сам хотел представить рапорт, но он кивает мне, и мне приходится самому передать Гитлеру донесение. Но меня смущает то, что у него так сильно трясется голова. Мне приходится как следует взять себя в руки, чтобы окончательно не потерять самообладание, когда он протягивает дрожащую руку к карте и начинает водить по ней пальцами. Я кончаю, он с минуту молчит, а потом с раздражением оборачивается к Кребсу. Он сильно наклонился вперед, пальцы впились в ручки деревянного кресла. Он говорит запинаясь, отрывисто: „Так как река Одер представляет собою большое естественное препятствие, то весь успех русских объясняется бездарностью германских полководцев на этом участке“. Кребс пытается осторожно возразить… Но Гитлер сердитым движением руки отмахивается от этих возражений. „Атака в районе севернее Ораниенбурга должна быть начата не позднее завтрашнего дня. 3-я армия пойдет в атаку, собрав все наличные силы и оголив для этой цели те участки, где противник не атакует. К завтрашнему вечеру сообщение с Берлином с северной стороны должно быть восстановлено. Передайте это сейчас же“. Он подчеркивает свои слова жестами, указывая на карту». [11]
Гитлер поинтересовался, где Геринг.
— Он в тюрьме, — ответил генерал Фегелейн.
…Оторванный от событий, происходивших в Берлине, Геринг мог только строить зыбкие гипотезы и на их основе мечтать о встрече с Эйзенхауэром.
Но мечты неожиданно были прерваны.
Ночью в его спальню ворвалась группа эсэсовцев и объявила ему об аресте. Был арестован и генерал Коллер, уже приготовивший рейхсмаршалу самолет на Париж…
В эти последние дни Гитлер все еще продолжал снимать командующих армиями, корпусами, командиров дивизий, продолжал назначать новых малоизвестных, но «вселяющих надежду» военачальников. Так было и с Вейдлингом.
Впервые имя Вейдлинга было услышано в боях под Москвой, когда его танковая часть была разбита и, поджав хвост, отступала.
Затем в июле 1943 года он появился в дни битвы на Курской дуге с «тиграми» и «фердинандами» и сам видел, как они горели подобно огромным кострам.
Еще через год 9-я танковая армия Вейдлинга попала в бобруйский котел, затем весной сорок пятого его корпус прекратил существование в Восточной Пруссии и, наконец, вновь сформированный, потерпел поражение на Одере.
И если Гитлер выбрал Вейдлинга в качестве спасителя Берлина, то это не от хорошей жизни.
Всего мог ожидать этот немолодой генерал, уже не раз битый высшим начальством, только не того, о чем ему сообщил генерал Кребс.
— Вы произвели на фюрера благоприятное впечатление, — сказал Кребс, — и он назначает вас командующим обороной Берлина.
Вейдлинг ответил:
— Вы бы лучше приказали меня расстрелять, тогда меня миновала бы чаша сия.
Но ослушаться значило тут же быть расстрелянным. И генерал Вейдлинг, прежде чем дать согласие (которого, кстати, у него никто не спрашивал), обусловил свое назначение:
— Все приказы об обороне города впредь могут быть отданы только через меня, в противном случае я немедленно буду просить о моем освобождении.
В комнате совещаний тихо.
Дежурный офицер, которому нужно было готовить утреннюю сводку, досадовал, не имея никакой информации, кроме данных об отряде генерала Манке, расположенном на территории имперской канцелярии.
Офицер взял телефонную книгу Берлина и начал звонить знакомым.
— Скажите, сударыня, русские уже были у вас?
— Да, — робко отвечал женский голос.
— Давно ли и сколько человек вы видели?
В трубке слышалось дыхание, но женщина молчала.
— Это говорят из штаба обороны столицы.
— Полчаса назад здесь я видела двоих… Это танкисты с танков, которые стояли на перекрестке…
— А давно они прошли?
— Утром… Минут пятнадцать назад я видела из окна, как эти танки двинулись дальше.
— Спасибо!
Затем офицер звонил в другой район, в третий… Эти случайные разговоры были единственным источником, к тому же более правдивым, чем редкие официальные донесения войск или комендатур.
День заканчивался. В подземелье было по-прежнему тихо. Только в одной из комнат слышались голоса. Это спорили за бутылкой вина оруженосцы Гитлера. Собственно, спора никакого не было, а просто Бургдорф кричал на Бормана, а Кребс его успокаивал.
Раньше этого не могло быть. Никто не мог не только кричать, но и спорить с Мартином Борманом, тем более Бургдорф, хорошо знавший, как иной раз фюрер слепо слушался этого человека. А теперь Борман выслушивал генерала и только шумно возражал. Знамение времени!..
Впрочем, и то, что эти трое — «образцовые нацисты» много пили, высказывали вслух свои мысли, стало возможно тоже только в последние дни.
«Бургдорф кричал:
— Надо же хоть раз все высказать. Может быть, через двое суток будет уже слишком поздно. Наши молодые офицеры шли на фронт… Сотни, тысячи их умирали… Но ради чего? Ради любимого отечества, нашего величия, нашего будущего?.. Нет! За вас умирали они, за ваше благополучие, за вашу жажду власти… а вы, партийные руководители, вы наживались на народном добре. Вы весело жили, копили огромные богатства, хапали имения, воздвигали дворцы, утопали в изобилии, обманывали и угнетали народ… Человек был для вас только орудием вашего ненасытного честолюбия. Нашу многовековую культуру и германский народ вы уничтожили. И в этом ваша чудовищная вина…
Последние слова генерала прозвучали как проклятие. Наступила тишина. Слышно было, как тяжело он дышал. Затем размеренно и вкрадчиво заговорил Борман. Вот все, что он сказал:
— Зачем, же, милый, ты переходишь на личности? Если другие и обогатились, так ведь я-то здесь ни при чем. Клянусь тебе всем, что для меня свято… За твое здоровье, дорогой!
Всем, что для него свято… всем, что для него свято… Но ведь все же знали, что он приобрел большое имение в Мекленбурге и еще одно в Верхней Баварии, что у озера Химзее он построил роскошную виллу…» [12]
Бургдорф разошелся и разоблачал и Геринга, и Геббельса, и новоиспеченного фюрерика Артура Аксмана.
Телефонный звонок оборвал Бургдорфа. Кребс взял трубку, и, слушая чье-то донесение, повторял: «Понятно, понятно». Затем он сообщил, что русские танки подходят к Потсдаму и с севера, и с юга.
После этого все умолкли и разошлись по своим комнатам.
Только Кребс ходил по мрачным коридорам, заглядывал в комнаты и искал, с кем бы поделиться новостью. Он понимал, что практически выхода нет. Но как убедить в этом Гитлера, который ни разу с 20 апреля не покидал бункера, боялся услышать близкий артиллерийский грохот, увидеть ближайшие улицы, превращенные в передний край фронта.
Кребс зашел к доктору Мореллю — главному врачу фюрера, но оказалось, что тот уже сбежал. Генерал двинулся дальше. Аксмана он увидел спящим на скамейке. Адмирала Фосса застал в кресле. Он сидел, опустив голову. На другом конце коридора, в пресс-бюро, Кребс обратил внимание на Лоренца, уснувшего с пустой бутылкой, прижатой к груди. Не спали только телефонистки. Они забросали генерала вопросами: «Когда появится армия Венка?», «Когда с ним соединится Буссе?», «Когда можно ждать в Берлине Шернера?..»
Кребс на все вопросы ответил коротким: «Никогда» и ушел в свою комнату. Как всегда, он должен был приготовить для «фюрера» доклад. Сегодня в нем надо смягчить последнее донесение об окружении Берлина и подходе советских войск к Эльбе.