Часть 1
Тупик
Много воды утекло с тех незапамятных времен, когда путник, меняя лошадей, перемещался по просторам нашей России, с каждой рытвиной длинного пути, дополняя к существующим новый постулат противоречия. Время-река унесла пустую породу, оставив нам чистое золото в неумирающих творениях гениальных умов. Изыскания в области национальных особенностей, дополненные художествами последователей – не груз полок запретных хранилищ: они известны и общедоступны. И для всякого, кто хочет счастливого обретения, все опробовано вековыми взаимодействиями – их не надо заново открывать. Остается красиво жить, по известному, выбранному индивидуумом сценарию. В счастливом людском муравейнике всяк рано или поздно приходит к своим возможностям, а всяк ли захочет принять как неизбежность, свою крошечную роль в рутинной возне копошащейся массы. Ваше Величество Любовь – основа биологической жизни, и та в ней – штатная неизбежность!
Дорожных рытвин стало меньше, да и скорости перемещения уж далеко не те, да и возможности глубокого философского осмысления умножились во много крат. Глупо, по меньшей мере, сегодня заново открывать закон всемирного тяготения. Того, кто сегодня сидит в откровенном безделье под налитой плодами яблоней, вряд ли признают первооткрывателем – ему уготована заглавная роль невежды. Ньютон ушел, оставив человечеству достаточное наследие, а мы, уподобившись в поиске, с определенной последовательностью пытаемся перекроить старые прописные истины.
Вопрос морали?! А она вокруг нас – высечена в запущенном мраморе благодарных потомков.
Автострада связала новоявленную часть России с ее чистыми истоками. Извилистым шрамом она разрезала лесистые кавказские предгорья, предпочитая долины рек и пологие склоны. Под эскортом заброшенных обелисков ее серая лента продолжает шуршать колесами спешащих в порочном круге машин днем и ночью, пролегая границей двух противоположных миров. Пересечь этот коварный раздел, даже в этом, отдаленном от большого жилья месте, возможно, лишь имея определенную спортивную сноровку.
В какое-то время, редкий разрыв в движении позволяет прошмыгнуть через нее осторожной ланью.
В глухих прищелках хребтов только с выпавшим снегом проявляется невидимая лесная жизнь. На чистом листе покрова открывается все: под голым изваянием кизила, шакал рисовал голодную вязь перепляса, пустив тягучую слюну по обильному прошлому; чуть поодаль, в стремительном броске, заяц оставил чернеющие гумусом залысины; позже, рядом с ним, лиса в заблошенном ожесточении сбросила клок шерсти под мшистыми корнями отживающего дуба, избороздив пунктиром залысину ноздрями возбужденного дыхания. А сегодня, в эту бесснежную зиму, лес встречает застенчивой стыдливостью, без малейшего напоминания о скрытой жизни в его темных уютных недрах. Одинокие зяблики, застывшей в кроне хитросплетений точкой, жалостным надрывом навевают тоску по прошлому. Присмиревшие дубы, скованные удушающими петлями лиан, просят участия своей безысходной шершавостью. Удержаться трудно: подходишь, охватываешь и материально чувствуешь их кровную связь с тобой. Гуднет набатом сердце, на короткое время став сердцем доброго великана – судорогой перебежит в тебя энергия большого существа. Как славно, что все это твое – неразделенное пока чуждой энергией всеохватывающей «цивилизации».
Промытая ливнями дорога ввинчивается в кручу, а ты уходишь вправо, по палой листве огибая склон щадящей дыхание петлей. Еще немного, и твой путь упирается в нагромождение из сухих веток, образующих подобие преграды. Я хожу сюда с известной последовательностью, чтобы приткнуть каждый вечер уставшее бесполезностью тело, а больше – отдалиться от противоречий окружения. Я здесь с той самой поры, как тяжелый приговор не оставил выбора между скрипучей койкой унылого лечебного учреждения и регулярной похлебкой с одной стороны, и лесными угодьями родного края, где жизнь впроголодь, зависимость от капризов природы, да приношений сердобольных людей – с другой.
Я не убийца, но человек, скрывающийся от закона. Суицид – знакомое для меня созвучие. Я не резал вен, я не совершал глупого физического насилия, но я сознанием в нем – я с ним в большой дружбе. То, что совершено много лет тому назад, иначе трудно обозначить. Отныне я раб своих мыслей, но я и царь своих убеждений. Я Бог всякой твари ползающей по мне, но я и червь лесных угодий – это же здорово. А ведь родился похожим на всех!
Я самобытный философ. Земля, небо, деревья и вся лесная живность – мои университеты. У меня не сократовский лоб, однако и под шапкой седеющих волос рождаются определенные убеждения.
До 45 лет человек запасается грузом мудрости – его ранний возраст; до 75 – в среднем его течении, он отдает накопленное другим; в позднем, после того – вливается в безбрежный океан своего удовлетворения. Я не похож на всех! Всех, кои не горячи и не холодны, еще Господь обещал изблевать из уст своих. Я – хоть и не горяч, но холоден в своих убеждениях, как холоден телом в стылые ночи безвременья. Я боюсь замкнутого пространства над собой, боюсь, когда остановившееся в ночи сердце, с трудом запускается разрядом вылетающей из меня мысли: «Это не конец!»
На всем белом свете я один, моя скорлупа и я – все другое вне меня. И пустая людская суета, внешне смахивающая на прогресс, и производные чужих сознаний.
Мое пространство – это шалаш, в котором я живу. Я знаю малейший в нем изъян. За 20 лет обитания я не могу похвалиться другим рекордом. За такой срок можно изучить досконально всю инфраструктуру Эмпайр стейт билдинг, включая его архитектурные особенности, но мне этого не надо. Зато я знаю хорошо, когда три дня в щелях моего шалаша свистит юго-западный свежак – жди дождя. От ливня подмокают ноги. Старый ясень, на котором держится остов шалаша – мой друг, но он и враг мой. По его стволу стекают ручьи воды, увлажняя мои тронутые артритом ноги. Мне 60. Говорят: у меня нет будущего. А у кого оно есть?! У человечества, если предполагать в глобальном масштабе, тоже нет будущего. Не надо поспешных домыслов – мракобесие надо искать в другом месте. Я реалист и живу под самым сердцем матушки нашей Земли. Я слышу ее нездоровый пульс. Ее сердце, похожее на мое, бьется в тревожном ожидании больших перемен, оно так же замирает, получив импульс потенциальной энергии. Безобидность мою вычислил даже серый дрозд, свив гнездо в каких-нибудь пяти метрах от моего жилища. Пернатый – он вроде меня, такой же наивный и самоотрешенный. Ему бы затаиться и молчать, а он завис надо мной на ветке ясеня, с раннего утра отвлекая чаканьем, готовый без страха и упрека отдать свою жизнь за появившееся неподалеку потомство. За кого бы я смог отдать свою жизнь?! У меня нет семьи, нет близких, 20 лет – солидное время, тюремное – и то имеет давность. У меня нет уголовного срока, и никто, даже я сам не знаю, сколько продлится мое заточение. Меня бы ждали мои старики, но они умерли в тоске по неопределенности. Украдкой, как напакостивший негодяй, я раз в три месяца переваливаю горный хребет, сокращая таким образом во много крат маршрут, чтобы увидеть свой уходящий в землю дом. Это не только ностальгия, но и испытание своих иссякающих возможностей. Последний раз я не увидел дома – я с трудом узнал участок, где он стоял. Изгородь, сделанная моими руками, покоилась грудой строительного хлама – HITACHI вгрызался в землю, где я сделал первые шаги. Там, где я получил отметину от козлика по имени Валера, выросли груды земли. Над левой бровью, в осколке почерневшего зеркала, до сих пор вижу серпик шрама того столкновения. Тогда я еще был бойцом и верил в торжество разума.
Сегодня я литера «Б», как называю себя – в официальном статусе все же человек, правда, без определенного места жительства, а попросту БОМЖ. Я с немалым трудом пересек назад горный раздел и во второй раз после последней порки отцом заплакал. Взгрустнулось, и вовсе не от боли и не оттого, что мои колени стали похожи на два несуразных обмылка, долго пролежавших в воде. И даже не оттого, что я остался без прошлого – мой выбор остался за мной: я потерял последнюю надежду, которой подпитывал себя все эти годы, запуская останавливающееся от тоски сердце. С ее гибелью я теперь хочу усилием воли, как тот поживший свое индеец, лечь и заставить себя умереть.
Синицы суматошно перепорхнули через мое владение, дрозд залился истошным криком. Ко мне приходят иногда сердобольные люди. Кто в этот раз? Я не хотел в эти минуты видеть никого!
Дрозд ощерился перьями – с трех сторон затрещали ветками склоны.
«Глупцы, как просто «нырнуть» в сухое русло речки – по козьей тропе, не сковырнув ни камешка, выскочить на противоположную поляну – скорчить оттуда рожу горе-преследователям. Но это вчера, а сегодня – пусть я умру.
На подстилке из прошлогоднего слежалого, попахивающего прелью сена, мою ногу тронула жесткая рука:
– Поднимайся, хватит валять дурака. Ты посмотри на себя! Выходи добровольно, будешь жить, как человек, достойно!
Я готовился к другому и вовсе не хотел никуда идти, но встал, потому что никогда не терпел насилия. Только теперь я глубоко осмыслил, где начинается истинный тупик в лабиринте моих мыслей.
Часть 2
Мурло
Стоял май. Совсем не представлю день – остался в сознании ядреный запах буйной зелени луга, пересекал который каждое утро. Так может пахнуть невызревшее разнотравье – так пахнет только подмятая ядовито-зеленая отава после припозднившихся августовских дождей. Я спешил через луг, так короче, собирая на брюках мокрядь до самых коленных отдулин. Мой новый статус руководителя, пусть маленького коллектива, ускорял сердце жгучими толчками – он будоражил голову ранним утром, делая подушку твердым камнем.
К моменту сбора, а все трое подъезжали к девяти на заштатной «рушилке», я упорядочивал текущий план работы, вымокшие брюки подсыхали, и я с чувством исполненного долга вытягивался в сковывающей утренней неге.
Первым входил Мирон – классный специалист по электронике, жутко мыслящая в технике голова, вторым – всегда Капитоша, это его кличка (уже не вспомню его фамилии) – водила, технарь и просто исполнительный парень на подхвате; ну, и Катька, окончившая приборостроительный техникум, но в технике – одними названиями апеллировала четко, зато заводила и поставленный голос актрисы. Последним приползал по проторенному мной следу, тютелька в тютельку к звонку, ветеран еще совдеповской мастерской Казимирыч. Его вызывали при полном завале по прогрессивной шкале – не «головастик», но схемы читать умел, тем и ценился.
Хотелось о Катьке больше: честна до болезненного и вовсе не сука. Тяготела ко мне, как казалось, признаться не решится никогда – внешне ровна со всеми. С Катькой произошла осечка, хотя все и считали меня тонким психологом. В обстоятельствах у каждого случаются мелкие неурядицы: зачастую каждая в отдельности до смехотворного проста. Но однажды их ворох обрушивается комом в один не самый легкий день. И тогда взвываешь попавшимся в капкан волком. Кто слышал этот безнадежный вопль в жестком железном силке перед перегрызанием собственной лапы. В такой из трудных для меня дней я задал вопрос трем приближенным ко мне людям. Неважно, что ответили двое других – Катька ответила одной фразой. Эта фраза, брошенная без раздумья, смогла бы с честью обогатить учебники по психологии. Она ответила и немного погодя мне, одуревшему, повторила:
– Я хочу тебя… очень, без сантиметра расстояния!
Моя мастерская еще только набирала темп. Проснувшийся после перестроечной круговерти народ захотел сатисфакции здесь и сейчас. Кто-то опаздывал прожить свое благополучие, а кто-то спешил застолбить полнокровное участие в неведомом будущем. В былое время из-за «бугра» шла вечная электроника: на том поприще тихое существование давало в лучшем случае неплохой прокорм – сейчас рынок насыщался, как наша захламленная кладовая, отбросами фиктивной роскоши. Наша приемщица Катька не знала, где создать новую пирамиду из блестящих вычурностями, безнадежно вышедших из строя аппаратов. Запчастей не хватало, но мы делали все возможное и невозможное. Директором я считался бумажным – пахал больше всех, вдыхая не меньше других чадящий угар канифоли, с той лишь разницей – меня слушались все. Я мог за недогляд раздолбать, при блаженствующем заказчике, каждого из них. И вовсе не потому, что кичился каким-то своим положением: да, помещение купил я, да, я был первичен в нашем образовании – все же личность для меня оставалась вектором прогресса, и унижать никого я не хотел. Просто в какой-то момент происходила накладка постоянно существующих, трудноразрешимых, пусть мелких, но нескончаемых проблем, и мой щит давал трещину. Катька это чувствовала остро. Под разными предлогами она задерживалась именно в эти пики, чересчур переигрывала с занятостью: она суетилась и непременно меня отвлекала – тогда работы у меня не получалось, но этот ее трюк меня успокаивал. Мысли упорядочивались, несколькими звонками вдруг решались все острые проблемы. Я вытягивал за столом онемевшие ноги и в полпришура наблюдал за ней. Признание Катьки произошло позже, а сейчас я мог лишь невзначай наблюдать за ее пропорциями. При обозрении четких точеных обводов во мне просыпался самец. Мгновениями я хотел ее грубо, без обиняков, сию минуту. Я знал всю подноготную Катьки, знал ее непутевого мужа.
«Хорошей бабе-трудяге достался пьющий увалень», – думал я. Он числился в какой-то банно-прачечной конторке, а большую часть времени отирался в пивной. Катька тянула его, вытягивала и все заботы о совместной пятилетней дочери, даже намеревалась выкупить полдома, в котором они проживали последнее время. С ее напором у нее бы все получилось, если бы ей хотя бы не мешали. Меня трудно сравнить с ее красавчиком-мужем: молодость справлялась с восстановлением – ей удавалось регенерировать, утраченные после запоя, его клетки кожи. Высокий, густая шевелюра в мелкий барашек напоминала голову великого поэта. Я же, подсевший в плечах, с наметившимся животиком, с гладко зачесанными назад длинными патлами, никак не мог составить ему конкуренцию, но не хотел понимать этого. После Катькиного признания я на несколько дней опешил: крутились в голове штампы, засевшие в голове от внедренной в меня идеологии: муж – дочь – семья! Я боялся ее мгновенной слабости – я бывал так же слаб в силу обстоятельств. Но проходили дни, а Катька все ловила мой взгляд – она тормозила с уходом после работы, явно пытаясь разделить мою нелегкую участь.
В тот раз я принял ее внимание. Я подошел к ней и задохнулся ароматом ее волос. Что случилось тут с Катькой? Она повалила меня на обитый дерматином стол заказов – она покрыла мое невыразительное лицо множеством поцелуев. Катька напомнила мне мою дворовую собачку откровенно радующуюся моему приходу. Я и не предполагал такой упругости ее губ – их дыхание без сокрытия опалило мои потрескавшиеся, частым здесь суховеем, губы. Я сдался… Даже если бы попытался противостоять вспыхнувшей страсти, охватившей меня зловещей петлей, все равно бы не смог – под моими ногами не было точки опоры. Я ощутил руками желанную красоту ее обводов. На старом столе, покрытым потертым дерматином, через много лет одиночества, я вкусил сладкий яд… женского тела. Отрывочные близости с другими рождали во мне отвращение следствием, эта – вознесла до уюта роскошного ложа. Мы не могли оторваться друг от друга – наше чувство оставалось взаимным.
Я пришел в себя от ударившего в лицо запаха невызревшего разнотравья. Мы шли в потемках через луг, не понимая, куда идем.
– Голубки? Наворковались?! – привел в чувство ломающийся мужской голос, – а дочь никак не дождется своей мамы.
В следующее мгновение тупой удар в голову выключил сознание. Мое беспамятство длилось трое суток. Долго не мог сообразить, кто я и где. Медленно, очень медленно передо мной открылось широкоскулое, больное нетерпением лицо. Первое, что пришло на ум:
– Какое мурло?!
На вопрос о моей фамилии, я долго соображал, пока подсказка не родила во мне осмысленный ответ. Я вспомнил все, но живущие во мне ощущения близости с Катькой затмили все последующие неприятности. Я что-то подписывал, с чем-то не соглашался. Помню, как дрался, кому-то расквасил голову, пытаясь доказать свою правоту. Хорошо помню придурка-врача, задающего тупые вопросы, свою дурацкую улыбку ему, заглядывающему мне под зрачки. Помню его потеплевший взгляд, и бархатный келейный тенорок:
– Наш клиент, и, чуть погодя, – мы тебе поможем, дружочек…
…Осознание пришло, когда сосед по палате крутанул у виска:
– Дуриков здесь люблят, кормят сносна, прогулки регулярна. Баб не проси – схлопочешь болючий укольчик. Гоняй себе без помпы на очке в туалете. Вобчем, жить можна…
– Это же тюрьма?!…
– Гы-гы-гы! Ты точь дурик? Где ты хоть одного тюремщика видел здесь? Все в белых халатиках, пристойно-уважительно: «Василь Иванович, подано, пожалте кушать, дорогой». Ты тоже герой гражданской? Философы у нас – в соседней.
После настойчивых просьб завотделением меня выслушал и «успокоил» проблеском сознания.
– Да и зачем тебе это? Хочешь сесть по статье? Другие за место здесь готовы отдать все! Иди, батенька, и подумай. С твоими махинациями, при здравом уме, тебя до суда на пику посадят. Иди, иди и кумекай. Если тут избежишь чудом, за увечье стражу порядка срок припаяют «мама не горюй». Иди, иди, а еще имеешь право написать. Больной ты, понимать? Забыл: за изнасилование еще маленько добавят. Трудно представить твою нервную систему во всей этой драме. Все равно вернешься назад, только несколько в ином статусе. Палата, милый, тогда будет другой. Попадешь к фараонам – и воевать тебе на колесницах до скончания века. А есть отделение для буйных – там, батенька, ремнями одерживают несогласие. И укольчики не такие щадящие. Иди, иди, гуляй, слушай пение птиц…, живи в свое удовольствие.
Я не совершал преступлений – я имел несчастье родиться не в то время и поверил в свою неотразимость. Теперь я часть нетронутой дикой природы! Я философ! Я вкус горького меда короткой любви.
Корю ли я себя за что-то? Конечно, нет! Спасибо судьбе за подарки, которые она раздает лишь избранным. Я перенесу любые тягости жизни, ибо знаю, во имя чего!